Часть 6. Глава 8 (1/2)

Утро плавно переползает в день, и я никак не могу перестать считать часы и минуты.

Я никак не могу перестать думать о том, что вот-вот кто-нибудь снова явится, и начнётся по новой.

Новая схватка и новый бой.

С возвращением за кованые ворота это ощущение всколыхнулось с новой силой, и никак его не заткнуть. Кажется, что лишь передышка — и та скоро закончится.

Кажется, что нужно к чему-то готовиться, а кругом кипит и плещется будто варево в погнутом дорожном котелке привычная дворовая жизнь.

Выспавшегося на несколько дней вперед Луку невесть откуда взявшаяся энергия распирает, а я просто не могу спать, и потому мы сейчас здесь, на рабочем дворе. Поэтому мы сейчас на улице, а не под крышей господского дома, стены которого так далеко друг от друга, а всё равно давят.

Оставил пару слуг под нужными дверьми, раскрыл выходящие на этот самый двор окна и вышел.

Вслед за тем, кому так не терпится попробовать хоть что-нибудь своей новообретенной рукой.

Схватить, сжать, опустить на мою голову.

Только хоть сколько-то приличного оружия ни у одного из нас нет.

За моё не стоит хвататься для тренировки, его… Его под завалами. И вряд ли даже после длительной чистки окажется пригодным к драке.

Зато у Штефана нечто похожее на оружие есть.

В одном из его пустующих кабинетов старого крыла.

Пылилось на деревянных подставках не один год, а теперь оказалось в руках того, кому все эти вензеля и филигрань до потолка. Мне тоже плевать на то, насколько искусной окажется работа кузнеца. Мне интересно только, не расколется ли эта старая железка прямо в моих руках при попытке защититься от чужого удара.

У него палаш, у меня прямой одноручный.

Непривычно лёгкий и короткий. Не ложащийся в руку, как бы я кистью не крутил.

Никогда к такому привычен не был, но раз уж кому-то не терпится, то разок помахать и такое сгодится.

— Лицо у тебя не больно радостное.

Лука закатывает правый рукав и, помедлив, проделывает то же самое с левым. Замедляется на несколько мгновений, будто пытаясь убедиться в том, что всё правильно делает. Разве что не кивает себе после того, как всё выходит и пальцы не подводят его в последний момент.

Пальцы правой продолжают исправно слушаться, как бы он их ни сжимал и ни крутил.

— Это мое обычное лицо.

Отвечаю, без особой охоты втягиваясь в бесполезный спор, и, обернувшись назад, гляжу на распахнутые окна своей временной комнаты.

— А что, ты всегда ждёшь, что тебе под зад напинают перед таким скопищем народу?

И взглядом обводит якобы занимающихся своими делами дворовых и зачем-то высыпавших на улицу слуг. Слуг, которым поздним утром положено прибирать господские комнаты, а не толкаться во дворе, наблюдая за свихнувшимся по слухам господином.

Но они здесь.

Наползли, едва нам стоило явиться назад, и шебаршат, как мыши, за моей спиной. Шепчутся не затыкаясь, а уж стоило уйти дальше, во двор между амбаром и сгоревшим домом, так и вовсе вся работа замерла. Боятся теперь меня. Боятся того, что я могу сделать.

— А ты без того, чтобы не нарваться, не можешь?

Спрашиваю, опустив голову, и жалею, что не скинул куртку. Солнце уже припекает, да и после побоища под городом выглядит она так себе.

— Ощущения будут не те. — Лука, недовольный тем, что никак не выходит меня расшевелить, сводит брови на переносице. — До первой крови или?..

Ухмыляется, не договорив, и я пожимаю плечами, всем своим видом показывая, что не понял его намёка. Проткнёт он меня. Как же.

— Пока не завалишься.

Закатывает глаза и шутливо кланяется мне, отведя назад обе пустые ладони.

Всё ещё демонстративно пустые, несмотря на то, что ножны-то вот они, на его поясе. Нарочно тянет. Рисуется.

— Ладно, — соглашается с обманчивой лёгкостью и, заговорщически понижая голос, подносит ладонь к лицу, отгораживаясь ей от столпившихся около бочки с водой служанок: — Только скажи, после того, как я тебя уложу, мне можно сверху или…

Подмигивает мне и тут же отшатывается назад, уходя от моего первого скорее ленивого, чем нет, замаха.

Моей руке не хватает веса, и это начинает раздражать.

Я не такой гибкий, как он. Я медленно перестраиваюсь и все эти идиотские удары с наскока не люблю.

Отражать больше всего.

Что же, посмотрим, сколь много вернула ему магия, если так неймётся.

Только пока я смотрю на него, он на меня в ответ глядит.

Не спешит браться за оружие и пятится, выверяя шаги, умышленно или нет уходя влево и очерчивая незримый для прочих полукруг. Определяет размеры территории, за которые не собирается соваться. Или обманывает меня, делая вид, что не собирается.

А мне так хочется разогнать всех зевак, что срастающаяся на ладонях кожа зудит больше обычного.

Мне хочется, чтобы не было никого рядом на многие километры, и голоса их не слышать. Мне хочется перестать напрасно прислушиваться и вместе с тем понимать, что из-за стоящего негромкого гомона мне ни за что не разобрать, что происходит в одной конкретной комнате господского дома.

Даже с открытыми окнами.

Даже несмотря на то, что Лука уверен, что если Кёрн и позарится на княжну сам, то явится в лобовую с конницей и в сопровождении своей свиты в плащах, а не решит выкрасть как утративший разум Синеглазка.

Впрочем, кто именно смог унести княжну настолько тихо и быстро, меня тоже интересует. Даже без личных мотивов, я бы предпочел не иметь такого умельца за своей спиной. Одного пока хватит. Одного, что всё морды мне строит и посылает шушукающимся служанкам воздушные поцелуи, вместо того чтобы взяться уже за оружие.

Нравится ему публика.

Распаляется только сильнее от шума, что она создаёт. Внимание любит так же сильно, как я его отсутствие.

И во вторую мою попытку дотянуться остриём уклоняется, как и в первую: с видом лёгкого недовольства.

Хочет драться, а не лениво переминаться с ноги на ногу.

Бросаю ещё один взгляд на распахнутое окно и, поведя головой сначала в одну, а после в другую сторону, разминаю шею.

Хочет — получит.

Примериваюсь и, стараясь учитывать, что в руках не двуруч, а зубочистка, нападаю уже всерьёз.

В воздухе тут же тучи пыли.

Слишком быстро скользят по иссушенной земле подошвы сапог.

Уходит влево, крутится, будто нарочно открывая спину, но стоит мне только примериться и попытаться полоснуть по ней, как лезвие ловит другой клинок.

Выдернул свой палаш и отразил-таки.

И ухмыляется как само торжество.

Просто ему.

— Ты мог бы стараться лучше, — роняет с изумительной небрежностью и тут же отскакивает назад, чтобы я не добавил ему свободным кулаком. Снова оглядывает собравшуюся, далеко не искушенную в подобных зрелищах публику и добавляет: — Я не смогу сделать вид, что это было нелегко, если ты продолжишь просто размахивать этой железкой.

— Я не смогу сделать вид, что не хотел бить тебя, если ты не заткнёшься.

Ведет остриём палаша по земле и пятится, игнорируя мои слова. Игнорируя меня будто бы полностью, но опустив взгляд и смотря за моими ногами.

Бью наискось — отражает, замахивается и будто бы сам себе кивает.

— Вот так. — Небрежно хвалит, будто старый, очень старый и отказавшийся в итоге от меня как от безнадежного учитель фехтования и, наставительно покачав головой, указывает на мои колени занятой оружием рукой. — Следи за ногами.

— Иногда всё ещё надеюсь, что из тебя выйдет хоть какой-то толк. — Столько лет, а он об одном и том же. И выражение лица всегда одинаковое, когда говорит об этом. Снисходительное. — Нет, бить как таран тоже неплохо, но…

Договорить не даю, не желая слушать его «но», и, пригнувшись, просто сшибаю с ног, пользуясь тем, что, разглагольствуя, отвёл руку с мечом слишком далеко в сторону. Бью плечом в грудь и тут же, обогнув, цепляю по ногам своей правой, ставя подножку. Валится назад так глупо, что даже зубами клацает.

По двору прокатывается волна смеха и шепотков.

— Умничай меньше, — советую, глядя сверху вниз, и вместе с тем по доставшемуся мне взгляду понимаю, что сам сейчас буду бегать, оберегая свое лицо и возможно что-то ещё, более ценное. — Для того чтобы остаться на ногах. Ещё раз?

— Да и первого-то толком не было.

Вскакивает рывком и откидывает с лица упавшие на глаза волосы. Скалится снова. Будто не задело ничуть.

— Если бы ты дурил поменьше…

Теперь сам едва успеваю выставить блок. И тут же расцепить его, потому что помимо палаша выдергивает ещё и кинжал из поясных ножен.

И улыбается мне в лицо. Прямо в глаза смотрит, и словно все прочее его не интересует.

Только я.

Только как бы зацепиться взглядами.

А руки сами всё.

Руки сами всё и делают.

Знаю, что попытается полоснуть по щеке или шее, и успеваю схватить запястье и оттолкнуть его вместе с кинжалом. Успеваю воспользоваться заминкой и отскочить тоже и, снова повернув меч, принять удар на его узкую боковину.

Лязг и тишина кругом.

Лязг и нарастающее раздражение от бесполезности пустой левой руки. Так мне его точно не ранить. Даже не оцарапать.

Когда сосредоточенный и злой, когда по живому задетый, будет зубами грызть, а не упустит.

Ни единой возможности отыграться.

И про то, что постоянно нужно проверять, не отнялась ли правая, забывает. Просто пользуется ей, и всё. Злость пересилила неверие.

И надо бы сделать так, чтобы мне она не слишком много стоила.

Лука не боится бить по лицу. Ему плевать на то, что от меня уже шарахаются слуги, а если я умру и встану, то после и вовсе никто не подойдёт.

Ему плевать. Ему нужно отыграться.

И он пытается из всех сил.

Ухожу пока только потому, что он всё ещё слабоват и слонялся вместо того, чтобы тренироваться. Ухожу раз за разом, как от когтей вампира, но сам его ударить не могу. Даже замахнуться не успеваю, как нужно ставить новый блок, для того чтобы не получить глубокую кровоточащую царапину.

Так и кружим по двору.

Шаг за шагом.

Молча теперь.

Так и кружим, пока я не оказываюсь около поленницы и, улучив момент, не выдёргиваю торчащий из широкого, давно треснутого пня топор и, не раздумывая особо, быстро меняю руки.

Теперь бесполезный меч в левой.

Оружие потяжелее в правой.

Лука с интересом приподнимает бровь и даже останавливается в метре, игнорируя очередную волну поднявшихся охов и шепотков.

— Любопытно. И что ты собираешься с этим делать?

Пожимаю плечами вместо ответа и, уходя в нападение, первые пару ударов сосредотачиваюсь на том, чтобы примериться левой.

Он отвечает мне без особого интереса, должно быть, решив, что я собрался бросать в него эту штуку, и серьёзно напрягается, только неожиданно для себя выхватив по кисти тяжёлым обухом.

Крутясь, обходя его с боку, умудрился ударить и выбить кинжал, зная, что сейчас будет во что бы то ни стало беречь пальцы.

Так и происходит.

Сжимает их в кулак и бросает железку, которая, упав на землю, тут же оказывается придавлена моим сапогом.

Встречаемся взглядами по новой.

Лука не злится больше. У него в глазах что-то новое. Смахивающее на страх. Оба знаем, что раньше он бы не бросил оружие. Но разве не для этого он меня сюда вытащил? Не для того, чтобы попробовать и узнать?

— Интересно…

Единственное и тянет, а спустя секунду, сморгнув, уже по моей руке чертит своим палашом. Будто и не нужен ему кинжал был. Весь вкладывается теперь в правую и достаёт меня раз за разом, тесня к амбару, колко раня то тут, то там.

Неглубоко, едва ощутимо и заставляя пятиться, а не истекать кровью.

Стремительные атаки мне левой не отбить. Правая, сжимающая топор, вовсе бесполезна.

Пытаюсь рубануть по ноге, но пролетаю мимо и едва успеваю закрыть спину. Успеваю рубашку ему зацепить и тут же поплатиться новой царапиной на бедре.

Доказывает и доказывает что-то себе, не позволяя мне отдалиться достаточно для броска. Не отпускает дальше, чем на три шага.

Бьёт, мать его, с наскока.

Тут-то и ловлю, бросив сразу обе железки.

За запястья перехватываю, упав на одно колено, и не даю опустить меч на свою голову. Держу его прямо над собой и понимаю, что может и выскрестись. Может толкнуться сапогом о моё колено, и тогда…

Так и делает, и вместо того, чтобы подхватить меч и попытаться откинуть его, ныряю пальцами за пазуху и привычно отыскиваю карман.

Выгорит или нет?.. Выгорит или?..

Сжимаю в кулаке то, что нашёл, и, не примериваясь и не думая, бросаю вперёд. Оно блестит на солнце, расправляется, и Лука, узнав даже быстрее, чем я соображаю, что делаю, замедляется и перехватывает.

Далеко вытягивает левую, отвлекается для того, чтобы схватить свою грёбаную, такую ценную цепочку, и оказывается на земле.

Во второй раз.

Пропускает подножку и с выдохом заваливается на лопатки.

И будто не замечает этого.

Даже меч оставляет на земле и глядит только на эту покачивающуюся на пальцах дрянь, которую держит над лицом и щурится, потому что прямо против солнца.

Остаюсь слева так, чтобы он и меня рядом не положил, пнув по голени, и складываю руки поперёк груди.

Жду вердикта.

И того, что кровь, сочащаяся из десятка появившихся мелких ранок, остановится тоже.

— Очень подло. Я восхищён.

Бормочет себе под нос и, помедлив, прячет цепочку в карман на штанах. Про неё не говорит ни слова. Ничего не спрашивает.

— А говоришь, что я ничему не учусь.

Протягиваю раскрытую ладонь, и Лука охотно хватается за неё. Продолжает сжимать её даже выпрямившись и, потянувшись, отряхивает волосы от пыли и мелкого сора.

— Ты не можешь утверждать, что это от меня.

Явно хочет добавить ещё что-то, но не слепой и сдерживает свои шуточки. Только взгляды себе позволяет и, отпустив, наконец, руку, отходит назад. Только взгляды себе позволяет да покусывать губы, явно намекая на то, что будь мы в другом месте, то…

— Господин Штефан требует вашего немедленного визита.

Поворачиваемся на этот голос оба, и дворовые разбегаются по своим делам так быстро, что спустя пару мгновений кажется, что около амбара и не было никого. Лишь мы втроём.

Лука закатывает глаза и принимается собирать брошенное оружие. Так тихо и покорно, что я напрягаюсь против воли. И загодя думаю, что мы будем делать, если он сейчас, просто ради шутки и проверки собственной меткости, решит раз и навсегда избавиться от человека-трости, явившегося со стороны высокого парадного крыльца.

От человека-трости, к которому я сейчас разворачиваюсь и думаю, что самым мудрым будет просто сдаться.

Заодно узнаю, настучал он на меня за вчерашнее или нет.

По выражению вытянутого сухого лица, покрытого морщинами, непонятно. Оно такое же, как и всегда. Нечитаемое.

Такое же было и утром. Когда мы разминулись на лестнице. Он в своём отглаженном безукоризненно чистом камзоле, и мы втроём, будто только выбравшиеся из трупной ямы.

— Вернись наверх.

Бросаю Луке, нарочно не оборачиваясь, а сам тащусь туда, куда потребовали.

Немедленного так немедленного.

Вряд ли что-то дельное скажет, но откуда же я наверняка узнаю, пока не заявлюсь?

Поднимаюсь быстро и, к своему удовольствию, без ненужных встреч. Коридоры в это время дня совсем пустые.

Кабинет прежний.

Шторы, стол и стулья. Диван, бумаги и полки с расставленными на них книгами и свитками.

Всё такое же.

Только сам Штефан кажется мне другим.

Меньше и уже в плечах.

Суше и старше, чем пару дней назад. Кажется мне почти стариком, и это тянет на хорошую шутку о том, что одно моё присутствие мотает ему нервы и тянет силы.

А ещё окна этого кабинета выходят туда же, куда и жилых комнат. На цветущий, ставший полностью белым из-за спешно посаженных роз сад и часть рабочего двора. На чёрный дом и пустоту между ним и поленницей.

Наблюдал, наверное. Или, вернее, подглядывал как мелкий пакостник и, усмотрев что-то, что ему не понравилось, тут же послал за мной своего тощего прихвостня.

Опасается, что я ещё одного уже при свете дня зарублю?

Может, двух или трёх?.. Сколько, сколько нужно будет для того, чтобы денег и влияния не хватило на то, чтобы оставить всё за кованым забором, окружающим поместье?

Всё прежнее, и попытки надавить молчанием тоже.

Царапает что-то в своём очередном документе, пока я жду по другую сторону стола, делая вид, что один, и я решаю развлечь себя сам.

Заглянуть в его шкафы, пошарить по полкам…

Только к первому поворачиваюсь и тяну за резные ручки, когда окликает. Не оборачиваюсь, а продолжаю свои изыскания.

Увы, кроме сложенных бумаг, пока ничего. Совсем ничего интересного.

Пара старых грифелей, пустая чернильница.

— Прекрати делать то, что ты делаешь, и сядь, наконец, за стол. — Нарочно добавляет побольше раздражения в голос и даже отбрасывает своё едва стукнувшее о стол перо. — Мне же не стоит молить о такой малости?

Может, и стоило бы, но все эти ломания ради набивания цены повыше совсем не моё.

Да и времени на то, чтобы выслушивать столько лишнего, нет.

Потому захлопываю створки и поворачиваюсь назад. На любезно не задвинутый кем-то из его прошлых посетителей стул не сажусь.

— Стоит объявить, зачем вызвал, и разойдёмся, сделав вид, что остались довольны друг другом.

— Кацпар сказал, что утром ты вернулся в неподобающем виде.

Против воли опускаю голову и, уже привыкнув к тому, что никакой завесы перед губами нет, улыбаюсь на один бок. Не пытаюсь скрыть этого.

Штефану, должно быть, нравится это.

Использовать те же самые фразы, что и в далёком прошлом. Они придают ему уверенности. Добавляют мнимой власти над положением. Или, возможно, напоминают о тех временах, когда эта власть у него была. Когда жалобы его камердинера имели какой-то вес.

— Больше он ничего не сказал?

Любопытствую, продолжая игнорировать стулья, и тем самым, видимо, его раздражаю. Морщится и качает головой.

— Только то, что лестницу пришлось отмывать от крови.

Подумаешь, пара капель, может, где и сорвалась. Так уж и отмывать. Куда любопытнее то, что Кацпар не обмолвился о моём ночном визите. Вот об этом он почему умолчал? Неужто и у этого есть какие-то свои мотивы?

— Послушай… — За внутренним уголком века что-то дёргается и, хочется верить, встаёт на место. — Я ещё не оправился от твоей предыдущей выходки. Не нужно устраивать новые, ладно?

Говорит со мной как раньше мог бы, это правда. А вот смотрит иначе. Смотрит мягче и словно бы действительно на кого-то, с кем признаёт общую кровь. Неужто чужая на топорище его так напугала?

— Ты теперь просишь?

Удивляюсь вслух, и Штефан, не считая нужным отнекиваться, кивает:

— Да, я прошу.

Опирается локтями на стол, и рукава его рубашки скатываются ниже. Замечаю зачем-то, что без запонок сегодня, да и шейного платка нет. Рубашка лишь на две трети застёгнута. Удивительная несобранность. Будто на привычную щепетильность не хватило сил, и он принялся за дела так, не приглаженным словно для важного приёма.

— Это всё?

Уточняю нарочито вежливо и, повернув левую ладонь вверх, рассматриваю остатки затянувшейся раны.

— Нет, это не всё. — Нехотя перевожу взгляд на Штефана и его отросшую бороду. — Августина настаивает на том, чтобы церемонию провели не позднее, чем через шесть дней. Столько портному нужно, для того чтобы закончить платье.

Растерялся на миг.

После снова отделался короткой усмешкой.

— А я, видно, выйду к гостям голым.

И взглядом полным сарказма, который он ни на секунду не разделил.

— Твой костюм уже готов.

Надо же. Чтобы мне так всю жизнь сапоги шили. Неужто всё предместье пристрачивало лацканы к камзолу, что уложились так резво?

— Вот как. Скоро.

Не знаю даже, почему не смолчал, и Штефан зачем-то вдруг поднимается на ноги и подходит к окну.

— Всё делается скоро, если в дело вступают деньги. — Выглядывает на улицу, отодвигая штору, и, задержавшись взглядом на черной провалившейся крыше рабочего дома, которая, к неудовольствию невесты и её матушки, наверняка испортит всё впечатление от белого цветущего сада, вдруг удивляет меня, когда снова возвращается к лицу взглядом: — Скажи, тебе действительно нужно это поместье, или ты ляпнул так, в надежде, что я откажусь от задуманного?

— А тебе? Насколько тебе всё это нужно?

Зачем спрашиваю, сам не знаю. Видимо, нашло что-то. Может, отзываются отголоски чего-то вчерашнего внутри. Чего-то на слово «нужно». А может, всё дело в том, что мне совсем не хочется ни в чём сознаваться.

Всё это до сих пор пустой разговор. Разве что только он не дёрнул меня для того, чтобы объявить об этих шести днях до свадьбы, что совершенно глупо. Мог передать с любым из слуг.

— Думаешь, я боюсь, что и меня убьёшь? — Смотрю сначала на столешницу и гербы, украшающие наваленные друг на друга бумаги, и понимаю, что не узнаю ни одного. Ни одной знатной семьи, с которой он ведёт какие-то дела. И это всё восхитительно ничего не значит. Равно как и его выжидающий взгляд, на который я, видно, должен что-то ответить, но предпочитаю молчать, и он, убеждённый в своей правоте, тяжело качает головой: — Не станешь. Здесь у каждого из нас свои интересы.

— Это верно.

Соглашаюсь вполголоса, но, должно быть, слишком покладисто и споро, и он тут же почувствовал себя в своем праве.

Распрямляет плечи и, заметно расслабившись, опирается затылком о спинку стула.

— И я настаиваю на том, чтобы ты перестал делить комнату с мужчиной. — Молчу и здесь, с интересом слушая, какую же из сплетен сейчас выдаст за истину. — Неважно, кто там с кем спит, но то, что ты находишься рядом, уже отбрасывает тень. Я же смирился и выделил гостевую комнату…

Морщится и не договаривает. Видимо, слишком для него это. Слишком и вместе с тем, видимо, должно быть доказательством великой уступки, до которой он снизошёл.

И верно же: очень был щедрый жест.

Пустить в дом тех, кого я уже привёл, да только вместо кровати переложить почти что на придверный коврик.

Отвечаю одним лишь красноречивым взглядом и заломанной бровью, а сам всё гадаю, догадается он или нет. Позволит себе допустить хотя бы тень мысли о том, насколько нелогичны все эти слухи.

И Йен… Видно, так действительно спокойнее. Принимать его за неодаренную природой даму. Так проще объяснять себе. Проще принимать его не за того, кто он есть.

Я не думал об этом, когда забирал его с собой. Не думал о том, что порой выгоднее будет представить его девчонкой в мальчишеских шмотках, и что придётся тащить его сюда. Я не думал, он не собирался переодеваться, но, видно, им всем так действительно больше нравится.

Благовоспитанным жителям этого города и дома. Понимаю сейчас вдруг, почему Штефан ни слова не упомянул о близнецах. Он так и не узнал, кто из них был «настоящим уродом». Возможно, в тайне, он был рад избавиться от всех троих.

— Может, где-то ты всё и решаешь… — Заговаривает вновь, но сбивается с мысли, уходит от нее, так и не рискнув приказать, осекается, и, в итоге махнув рукой, почему-то отступает. Даже без топанья ногами и хоть сколько-то видимого боя. — Но здесь, после свадьбы, будешь жить с ней. Столько, сколько потребуется для того, чтобы оправдать своё присутствие в этом городе.

Только последнее слово оставил за собой, «разрешая» мне ещё с неделю побыть там, где я захочу. В стенах, которые я для себя не выбирал, но в обществе, которое мне не противно.

Очередная не пойми чем оплаченная щедрость. Щедрость, которой он так разбрасывается, а я не реагирую ни отрицанием, ни злостью. И именно это, должно быть, заставляет его снова сгорбиться и опереться локтями о стол. Прикрыть рот будто в попытке удержать готовые вырваться слова, и я решаю, что теперь-то этот разговор закончен.

Только прежде, чем выйти непочтительно не прощаясь, я вдруг решаю задать свой вопрос. Вряд ли Штефан тот, кто когда-нибудь поможет, но…

— Скажи мне о Кёрне. — Меняется в лице тут же, и, как я и ожидал, становится серьёзнее, чем был секунду назад. Будто бы бледнеет и сжимает зубы. — Если ему что-то нужно, он на многое пойдёт, для того чтобы заполучить желаемое?

— А ты знаешь, что ему сейчас нужно?

Вопросом на вопрос.

Не отвечая на мой.

Быстро и глядя во все заблестевшие глаза. Что же, одно ясно точно: если этот что-то прознает, то ради своей выгоды сдаст без малейших колебаний. Устало заключаю, что ни секунды этому не удивляюсь, и, развернувшись, ухожу так же, как и явился: не здороваясь и не прощаясь.

***

В комнате, которая к неудовольствию хозяина дома осталась пока «гостевой», умиротворяюще тихо, и я сначала решаю, что в очередной раз зазря сотрясал воздух, прося вернуться, но нет: Лука внутри занят тем, что княжну по волосам гладит.

Перебирает прядки и разбирает их пальцами своей новообретенной правой руки.

Сидит на краю кровати, полубоком ко мне, спиной к входной двери и никуда больше и не глядит. Только на бледное лицо на подушке.

На налившиеся синяки и оттёртые от крови ссадины. На разбитые губы и линию подбородка.

До того внимательно смотрит, что я начинаю подозревать в этом что-то ещё.

Что-то, помимо возникшей нежности и возможной благодарности за случайно вороченную назад руку. Что-то, что не на поверхности, но близко к ней, и оттого неуловимо.

Под прикрытыми веками таится, в размеренности повторяющихся движений и будто магическом трансе.

Ещё и в комнате мрак из-за плотно задёрнутых штор. Да и те если раскрыть, не слишком-то что-то изменится: день уже прочертил свою середину, и солнце скрылось за тяжёлым боком одной из принесенных с востока туч.

Я снова только и делаю, что гадаю, только теперь уже вернувшись в тишину этой комнаты.

Как именно вынесли княжну, и почему я не разобрал, что за травы были заварены в уже исчезнувших к нашему возвращению чашках, и когда вернётся Кёрн.

И если про Синеглазку ему доложат не сразу же, едва он сойдёт с подножки своего экипажа, то про то, что я был в его доме…

Вопрос только в том, сколько у меня дней?

Может, часов?

Сколько на то, чтобы принять какое-то решение и оклемался Йен? Сколько на то, чтобы понять, что вообще происходит?

Чудится, что за висками начинает гудеть, и я против воли сжимаю их пальцами. Знаю, что голова не может болеть. Знаю наверняка, но помню это ощущение и чудится, что от раздумий оно иногда возвращается.

А Лука все также с краю матраца и то пальцами, то найденной в ящике тумбочки щёткой водит по чужим волосам. Уверен: не отходил от него, как со двора вернулся. Не то растормошить хочет, не то даже таким любуется. Смирным в своём беспамятстве.

А меня будто прибило к дверям. Не могу сделать к кровати ни шагу.

Не хочется разговаривать и строить догадки вслух. Мне не хочется говорить ему о намеченной свадьбе и этих шести днях. Пока нет.

Пока только наблюдаю за движениями щётки и пальцев.

Упускаю момент, когда и мне это начинает казаться чем-то успокаивающим. Должно быть, из-за бесконечных повторяющихся действий. Должно быть, потому что они простые и безопасные, в отличие от печати, что так и кровит под свежей, но не по плечу ему большой рубашкой. Сейчас будто бы очень большой.

Капли продолжают проступать через светлую ткань.

Над грудью и его животе.

Кажется, будто бы всё не так плохо, и из всех всего три или четыре закорючки потревожил, но крови с них нацедилось столько, что впору снова переодевать его. Снова прятать всё это под следующей рубашкой и перевязывать, тревожа ушибленные рёбра.

А кровь просочится вновь.

Медленно, по капле…

Привалившись к стене, опускаю голову и целую минуту занимаюсь тем, что тру глаза и переносицу. Возможно, делаю это, потому что в тайне надеюсь, что когда закончу, что-то изменится.

На деле же, открыв глаза, обнаруживаю, что Лука зачем-то обернулся и глядит на меня теперь в упор.

Молча глядит и ничего не спрашивает.

Ни когда с заметной неохотой оставляет щётку, ни когда, поправляя одеяло, прикрывает успевшие уползти на бок пятна на груди княжны, ни когда встаёт.

И чего же мне будут стоить эти три минуты тишины?

Спросил бы, да когда, приблизившись, намекает на то, что можно занять рот чем-то поинтереснее, не могу себя пересилить. Не могу променять молчание на тягостные пояснения.

Льнёт ко мне удивительно мягко и тут же, не пытаясь оттянуть от этой стены.

Прижимается грудью к груди, руками опирается на плечи и уже за моей шеей сцепляет их в замок.

Улыбается даже и, заглянув в мои глаза, не целует, а толкает в щёку кончиком носа.

Хмурюсь, не понимая с чего вдруг такие нежности, но не спрашиваю.

На то, чтобы получать удары, уже нет настроения.

Пускай делает, как хочет.

— Что это с тобой?

Спрашивает всё-таки шёпотом, почти прижавшись губами к моим и толкая по колену своим. Прижимается вплотную и будто вот-вот и вовсе повиснет, подогнув колени. И тут же в подтверждение моих догадок, дурачась, тянет меня вниз, кренясь в сторону. Придерживаю его за спину и остаюсь на месте.

Я слишком хорошо знаю, что со мной. Я не знаю, что со всем остальным.

— Думаю обо всём.

— Обязательно с таким лицом?

Надувает губы и, согнувшись, давит подбородком на мою ключицу. Не знает, как ещё больше прилипнуть.

— Далось тебе сегодня моё лицо.

По спине его рассеянно глажу и зачем-то опять, снова, по кругу, вспоминаю о ранах, которых уже нет. О тех ранах, что, будучи получены этим, будто блохи перескочили на другое тело.

— Всегда далось.

Шепчет, проведя щекой влево, и наоборот теперь выпрямившись мне на ухо. За него же и кусает, прилипая плотнее любой из смол.

— Ну конечно.

Соглашаюсь не без насмешки и чувствую, как расцепляет замок из своих пальцев за моей шеей.

Одну ладонь там и оставляет, а второй опирается на моё плечо. После, как если бы решал, стоит ли, по груди ей ведёт и дёргает за лацкан не застёгнутой куртки. С плеча её стягивает и тут же, так и бросив, не думая бороться с рукавом, приникает к моим губам.

Кусается, напирая, и, не мешкая, сразу же тянется к моему ремню. Успеваю схватить его за руку до того, как доберётся до него и коснётся кожи.

Протестующе мычит прямо так, не отстраняясь, и для того, чтобы заговорить, приходится отодвинуть его самому, лбом.

— Что, здесь?

Спрашиваю немного насмешливо и нехотя уворачиваюсь от новой попытки «напасть».

— А почему нет? — переспрашивает с едва сдерживаемым смехом, всем своим видом показывая, что я ляпнул совсем уж глупость.

А я молча перевожу взгляд на кровать. Лука тут же понимает, к чему это, и отмахивается с очередным смешком. — Да брось, он точно не будет против.

Не будет.

Если слышит сейчас хоть что-то, а не бродит внутри одного из своих кошмаров.

— Магическое истощение так запросто не проходит. — Сам не понимаю, для чего говорю это вслух, но пальцы, наглаживающие мою поясницу, разочарованно замирают. — Долго теперь будет спать.

— Ну почему ты такой? Всё обошлось.

Убеждает, расширяя вырез на не зашнурованной под горло рубашке своей рукой, и останавливаю её, несогласный с ним.

— Чудом.

— Я бы не назвал это чудом.

Заявляет столь самоуверенно, что только совсем глупый бы не заметил.

Брякнул с усмешкой и тут же замолк, пожалуй, слишком уж спешно приподнимаясь на носки, чтобы стать выше меня, и сразу же опуститься назад, на всю ногу.

— А как бы назвал? — Плечами жмёт, будто понимая, что ляпнул что-то не то, и взгляд отводит. С заминкой хватает меня за рубашку в попытке приблизиться и поцеловать. Почти успевает, но, почуяв неладное, оттаскиваю за растрёпанный хвост и заставляю смотреть себе в глаза. И так нехотя это делает, что против воли сильнее сжимаю пальцы, запрокидывая его голову. — Договаривай, раз уже начал.

Это кажется мне важным.

Кажется, будто Лука ляпнул что-то серьёзное не подумав и теперь жалеет об этом. Из-за этого едва уловимо кривит рот и борется с желанием толкнуть меня. Знает, что если высвободится, то сдаст себя.

— Да нечего мне договаривать. — Улыбается через силу и этим окончательно выдает. Сжимаю удерживающие его пальцы крепче. Закатывает глаза и, выдохнув, капитулирует, решая не воевать: — Только то, что и раньше.

Начинает, руками разводит, будто не уверен в том, что говорит, и мне приходится подстёгивать снова:

— Что раньше?

Напряжения становится в разы больше.

И злости за то, что тянет, тоже. Нарочно испытывает моё и без того порядком истрёпанное терпение.

— Он уже был на многое способен. Без этой вашей идиотской печати. — Поясняет как идиоту и снова разводит руками, мол, ничего особенного, так, ляпнул и ляпнул. И, укусив себя за губу, не удержавшись, брякнул вдогонку. — Двух мужиков в таверне опрокинул, а как — сам не понял. Испугался и…

Хвастается будто невесть каким успехом, а я не верю.

Я сквозь него сейчас смотрю и… И понимаю вдруг, что не давало мне покоя всё это время. И почему руки сжимаются сами. Будто и не по моей воле.

— Анджей?

Зовёт после того, как осёкся, и даже ладонью около моего лица машет.

— Смотрю на тебя сейчас и думаю…

Качаю головой, снова не заканчивая сразу, и опускаю взгляд. Теперь он прикован к его висящей вдоль тела правой. К его предплечью и запястью. К нетерпеливо постукивающим по бедру пальцам.

— О чём?

Голос всё такой же спокойный, да и лицо тоже. Голос беспечный, и улыбка будто бы чётче становится. Глядит прямо на меня и не думает сбегать. Глядит так, что я кожей уже чувствую, насколько старательно он делает вид, что всё так.

Всё хорошо.

Всё даже лучше, чем могло бы быть.

— Ты ставил на то, что так выйдет, или действительно ни на что не рассчитывал?

Проговорить это оказалось легче, чем сформулировать. Легче, чем сплести одну проклятую догадку во что-то осмысленное.

Вот, я смог. И что дальше?

Что мне делать с тем, что я увидел в его глазах?

То, как они прищурились, и чёрная точка зрачка стала ещё меньше?

— Я…

Встряхиваю, дёрнув за плечо, и тем самым отсекаю всю лишнюю болтовню. Запрещая даже её попытки.

— Был готов умереть или нет?

Спрашиваю ещё раз и жду. Жду, что закатит глаза, пихнет меня в ответ и скажет, что я совсем рассорился с головой за прошлые сутки. Скажет, что не играл со смертью в очередной раз, надеясь продавить княжну на чувства. На всплеск магии, о возможной силе которого я даже не знал. Должно быть, один я.

Я жду, а он молчит.

В ответ смотрит и сжимает челюсти, заставляя ходить желваки. Никакой запальчивой ярости.

— Значит, ставил.

Подытоживаю и отпускаю его. Тут же делает шаг назад, к центру комнаты.

Уходить нужно было не спрашивая.

Не знай я наверняка, было бы лучше. Было бы проще. Проще не чувствовать себя единственным идиотом, который не понимает, что со всем этим делать.

Лука сумел придумать. Сообразил, на кого из нас двоих стоило давить на самом деле.

За дверную ручку уже берусь, в коридоре одной ногой, когда отмирает.

— Я понятия не имел, сработает ли, и был готов умереть даже за попытку, понятно тебе?! — повышает голос, и он отзывается где-то внутри его вчерашними криками. И продавить ему было нужно вовсе не меня. Не меня он пытался убедить сделать что-то. Ничем он не собирался жертвовать. — Не знал, выгорит ли, но всё же сложилось. И я снова с…

Не хочу это слушать.

Не могу.

Отталкиваю его, сильнее, заставляя замолчать, и, развернувшись, почти выбегаю в коридор, ускорив шаг. Хочу уйти до того, как сделаю что-то, о чём буду жалеть после. Или, напротив, нечто такое, о чём не смогу заставить себя пожалеть.

Закипает внутри всё. Слишком быстро, для того чтобы удалось потушить.

— Это за что сейчас было?! — Нагоняет окриком, отлепившись от стены, к которой его отнесло после толчка, и тут же оказывается рядом. — Не сбегай от меня, когда я говорю!

Разворачивает, дёрнув за руку, и я тут же вырываю её, сжимая в кулак. Чудится, что чувствую металлические звенья ладонью. Слышу фантомный лязг раскачивающейся цепи. И ножевое болит. Рана, которой уже нет.

— «Выгорело»! Ты себя слышишь?!

Лука будто бы опешил.

Замер на месте.

А я и сам не понял сразу, что сорвался на крик. Не понял, как так вышло, что мой голос стал громче голосов в голове. Каждую минуту после возвращения в поместье я только и думаю, что же со всем этим делать. Не сдержался… Не понял, когда всё в итоге стало таким острым, что не смолчать.

Глядим друг на друга, и он, хмыкнув, вдруг решает, что битому ему не быть. Решает, что сам будет меня бить.

— Что же ты ничего не решил?! — Напускается на меня в ответ и тут же, будто останавливая себя, замирает на месте и, зацепившись большими пальцами за свой продёрнутый в шлёвки ремень и покачиваясь на месте, как ни в чём не бывало продолжает: — Стоял и смотрел. Прекратил бы всё сам.

Предлагает нарочито размеренно, вгоняя слова по одному будто иголки мне в голову, и давит каждым из них. Знает ответ, но назло мне делает.

И многого стоит не поддаться. И не ответить тем, на что он нарывается, не давая мне уйти.

И как-то устало понимаю вдруг, что мы торчим посреди коридора жилого этажа и устраиваем представление для всех желающих приложить ухо. Что мы сейчас как самая заурядная сцепившаяся пара, и злость сменяется новой волной усталости.

— Ты знаешь, почему не прекратил.

Мне бы остаться одному сейчас. Со своим дерьмом пускай справляется, как хочет.

Пускай верит во что хочет. Сидит со своим «выгорело» и думает, что расчесать чужие волосы достаточно для того, чтобы успокоиться.

— И к чему столько силы, если ты не можешь сделать то, на что способна одна маленькая княжна?

Упорно не желает отцепиться и только лишь сильнее напирает.

Я делаю шаг назад — он за мной два.

— Ты понятия не имеешь, с чем играешь. — Этого я говорить не должен был. Я не должен был, если и дальше собираюсь молчать, но… Но, видимо, нельзя уже. Видимо, хватит. Достаточно. Может, если бы он раньше понял… — И чего в итоге это всё будет стоить.

Открывает рот, молчит, ничего не выдавив, и когда я уже решаю, что всё, закончили, разворачивает меня к себе снова:

— Так расскажи мне! — Нарочно мой взгляд держит, ни на секунду не позволяет отвернуться, и даже когда я головой кручу, делает то же самое. Копирует все мои движения. — Поведай, о твоя милость, чтобы я хотя бы знал, в чём меня обвиняют!

Шипит почти, и я в который уже раз устало морщусь. Воевать ещё и с ним у меня нет сил.

Он должен быть за меня. А не против.

— Что, здесь?

По иронии повторяю свой же вопрос, но, лешие дери, насколько же иначе он звучит. Насколько проще было спрашивать с насмешкой и в комнате. Мелькает мысль, что стоило поддаться и, зажав ему рот, выдрать, как он того и хотел. Лишнего бы не узнал.

— Здесь. Сейчас. — Осматривает коридор с таким видом, словно лучшего места для светской беседы нельзя и придумать, и, закатав рукава, добавляет: — Я сплошное внимание, правда.

Сейчас точно не врёт. И не отцепится тоже. Пока в сознании, точно нет.

Вырубить и уйти или?..

— Ладно, — соглашаюсь совершенно точно против своего желания и, покрутив головой по сторонам, наступаю на него и, убедившись, что дверь он захлопнул, запираю её ещё и на ключ. Такая себе мера предосторожности, но всё лучше, чем ничего. — Но если поклянёшься, что удержишь язык за зубами.

— Какое хорошее начало. — Возмущается совсем не наигранно, и я, не готовый выслушивать по новой, поворачиваюсь к нему спиной. Не нравятся мои условия — можем просто разойтись и помолчать. Я куда больше за, чем против. — Хорошо, я обещаю.

Прикрываю глаза, понимая, что иначе он бы не сказал. Оборачиваюсь.

— Моя маленькая хорошенькая принцесса ничего не узнает. Не из вот этого рта. — Стучит себя по губам двумя пальцами и с видом великого одолжения уточняет: — Доволен?

— Нет.

Знаю я цену всем этим обещаниям. И всё ещё не считаю нужным ему что-то докладывать. Знаю наперёд, что не согласится со мной. Знаю, что так будет наверняка, но уклоняться уже ни сил, ни возможностей.

Тайра всегда оказывается права в итоге: хотя бы один из них должен знать. Хотя бы для того, чтобы понять: заодно он со мной будет или же нет.

Озираюсь по сторонам, ещё раз дёргаю дверную ручку, будто бы уже мог успеть забыть, что запер её, и, убедившись, что не поддаётся, наступаю на Луку.

Он пятится поначалу, не понимает, пока совсем в стену не упрётся. Распахивает рот, собираясь возмущаться, но не успевает.

Удерживая его за плечи, пихаю к окну, и вместо никогда не пылящейся рамы он проваливается в черноту.

Удивленно клацает зубами, но никак это не комментирует.

Вспомнил, должно быть, о том, что я говорил о служанках и своей комнате. Не по главной же лестнице было их проводить. И должно быть, именно так вынесли и Йена. Кто-то, хорошо знающий этот дом, подсказал дорогу. Кто-то, кого я высматриваю весь этот день.

Лука продолжает пятиться уже в темноте, мельком осматривается и, разобравшись, куда именно мы провалились, усаживается в ближайшее же развернутое не к потухшему навеки камину, а к стене, из которой я его сюда вытолкнул, кресло.

— Я слушаю.

Закидывает ногу на ногу и цепляется ладонями за подлокотники. Я остаюсь около слабо подрагивающей стены. Если кто-то начнёт шуметь около двери в мою комнату, то услышу.

— Твоя правая снова при деле, так? — Не знаю, с чего начать, и продолжаю озираться. Слушать пыльную тишину этого крыла и зачем-то прикидывать, как далеко от нас та гостиная с почерневшими портретами. — Ты думал о том, как он это сделал?

Лука пожимает плечами и, опустив взгляд, принимается, как уже и не раз до этого, изучать свою правую.

— Так же, как с той царапиной. — Задирает рукав выше локтя, ощупывает все выступающие жилы и пару раз сжимает пальцы в кулак. Убедившись, что всё по-прежнему работает, успокаивается и возвращает её на подлокотник. — Просто перенёс мою рану, и всё.

Просто.

Это «просто» и нарочитая беспечность в голосе заставляют меня опустить голову и криво усмехнуться.

— Не было давно никакой раны. — Впрочем, не криво и не выйдет. Шрам на лице не позволит. До него Йен в своём магическом приступе не добрался. — Так как он тогда это сделал?

Повторяю вопрос и гляжу со всей внимательностью.

Мне действительно интересно, что он себе выдумал для того, чтобы успокоиться.

— Я не знаю? — А я надеялся, что подумает хотя бы немного. Не станет мне с ходу кривить недовольные морды и нетерпеливо стучать по своему колену, намекая на то, что он тут не ради моих вопросов. — Какая вообще разница, как?

Я понимаю отчасти.

Мне бы тоже не было дела, сделай это кто-то другой. Кто-то чужой, кому можно отсыпать монет и наплевать на всё остальное.

— Тайра не смогла тебе помочь. Другие тоже не знали, как. — Теперь друг напротив друга, и я, для того чтобы стать пониже, горблюсь, привалившись к стене лопатками. — А у княжны вдруг вышло, почему, Лука?

— Потому что его желание было сильнее? — Морщится, пытается, опустив ногу, дотянуться носком сапога до моей голени, чтобы слабо пнуть, и всем своим видом выказывает недовольство. Как же: обещал рассказать, а сам со своими допросами. — Я не знаю, а ты — раз открыл рот, то прекрати говорить загадками.

А я бы, может, и рад, но не понимаю, как иначе. С какого ещё взяться конца, чтобы не запутать всё ещё больше.

— Тайра не смогла, потому что её сила другого толка, а вовсе не потому, что этого не хотела. — Напротив, я уверен, она хотела, даже очень. Доказать, что может чуть больше, чем раньше, что умнее, чем мы все вместе взятые, а может, просто из своего глупого человеколюбия. Сколько раз она лечила его раны? А сколько лет защищала и даже прятала, если приходилось? Она бы и большее для него сделала, если бы могла. — А Йен… Йен и не вылечил. Он заменил твою руку на чужую.

Хорошо, что смотрит на меня в этот момент. Такое выражение лица — редкость и дорогого стоит.

Сначала на меня таращится. После снова на кисть, которая совершенно прежняя внешне и точно такая же, как и его левая. Даже сравнивает их в темноте, прикладывая друг к другу. Сцепляет пальцы в замок и, разорвав его, признаётся:

— Я совсем ничего не понимаю.

— Все твои раны появились на чужом теле. — Проговариваю то, что он и так знает, и медленнее, чтобы успевал следить за мыслью, объясняю, внезапно заинтересовавшись брошенной чернильницей на покрытом пылью столе. Точно кабинет. Деда, наверное. — Он перенёс их, как ты и сказал, а взамен отдал тебе его целые части. Приладил их магией как заплатки, если тебе так угодно.

В повисшей тишине слышно, как щелкают на удивление легко поддающиеся ящики в столе. Ничего интересного не нахожу. Успеваю глянуть на полупустые полки такого же, как и в кабинете жилой части, шкафа, когда он снова озадаченно и с осторожностью уточняет:

— Выходит, что это не моя рука?

— Не твоя.

Охотно соглашаюсь и жду, пока осознает. Обдумает ещё раз, а сам пока снова вслушиваюсь.

Магическая заслонка искажает звуки, прибивает их, словно толща воды, и проверить лишним не будет, даже несмотря на то, что я не верю, что кто-то попытается умыкнуть княжну ещё раз.

— И что теперь? Она снова отвалится? — Перегибается через подлокотник и нашаривает меня требовательным взглядом. Удивлён, что сидит всё ещё. Не подскочил поближе, чтобы дёргать буквально, требуя ответов. — Перестанет работать? И сделай ради всего дорогого, что у меня было, рожу попроще!

Закрываю стеклянную дверцу, которая давным-давно перестала быть прозрачной, и отвечаю лишь после того, как бездумно начерчу на ней пару скосивших влево рун. Не от кого тут защищаться, но почему-то вдруг пришло в голову.

— Останется на месте, я полагаю. — Действительно не знаю наверняка. Никогда не сталкивался с подобным прежде. — По крайней мере, пока её не снесёт чей-нибудь меч.

— О, такое облегчение. — Отворачивается, с чувством грохнувшись о пыльную спинку, и выглядывает снова буквально спустя пару секунд. — Но в чём тогда проблема? Почему нельзя просто порадоваться тому, что всё разрешилось? Да, княжне досталось, но он оклемается и так или иначе будет в порядке.

Не понимает. Не улавливает, к чему всё это идёт, и я наконец задаю прямой вопрос, нарочно отрезая себе все пути к отступлению. Так, чтобы не увернуться было и не передумать.

— А с помощью какой магии, ты думаешь, можно провернуть такое? — Вот тут поднимается на ноги, и, когда недовольно разводит руками, насмешливо подсказываю, пользуясь тем, что в этом доме люстра не грохнется мне на голову за насмешку. — Обратившись к силам природы и заколов пару мышей для верности?

Лука недоверчиво фыркает и будто бы отмахивается, махнув левой рукой.

— Мы тут все не слишком-то добропорядочные, знаешь ли. Ну тёмная и темная, и что?

Глядим друг на друга на этот раз долго.

Он на меня — приподняв брови, а я на него скорее изучающе, чем как-то ещё, и чуть наклонив голову на бок.

Щурюсь и всё медлю. Не знаю, всё действительно так очевидно, как мне теперь кажется?

— Должно быть, ты плохо разглядел его мать в том склепе.

— Был слишком занят, пытаясь выжить. — Ляпает раньше, чем успевает обдумать услышанное, и замирает после с вытянувшимся лицом. Когда-нибудь он поймет, что иногда стоит прикусить язык вместо того, чтобы огрызаться. — Погоди. Что ты сказал? Та мёртвая цветочница? А…

— Контур магии у них был один. — Предвосхищаю все его «как», «когда» и «почему». Отвечаю сразу на все возможные вопросы и, устав стоять на месте, прохожу немного вперёд, без особого интереса изучая взглядом тёмную верхнюю не то гостиную, не то чей-то кабинет. — Тайра, ещё когда он столкнулся с ней в комнате у Даклардена в своих снах, предположила, что они связаны, а после, уже в склепе, я увидел это своими глазами. Должно быть, её время было на исходе, когда она забеременела. Поэтому и ушла, оставив Йена ландграфу.

Тайра решила так, а я не стал выдумывать иных версий. Ей это всё понятнее. И магическое, и женское. Мне было непонятно только…

— За каким чёртом ведьме, повелевающей мертвецами, вообще понадобилось рожать ребёнка?

Лука почти слово в слово повторяет тот мой вопрос.

— Может, собиралась обменять его жизнь на свою, но не решилась, а может… Чёрт знает, что ещё может. — Тайра тогда сказала, что она его полюбила, что рука не поднялась. А я не верю. Я думаю, что была ещё причина. Причина, о которой, возможно, знает ландграф, и потому и оставил мальчишку, а не приказал вынести в ближайшую выгребную яму. — В любом случае, когда они встретились снова, она была уже давно мертва, и если и узнала, то только свою, вернее уже его, магию.

Лука моргает несколько раз и расплывается в глупейшей улыбке снискавшего озарения попрошайки, до которого только что дошло, что грядущую зиму он с босыми ногами не переживёт.

— И как я должен был обо всём этом догадаться?

— Я надеялся, что никак.

Хмыкает и возвращается в кресло. Только теперь в другое падает. Пыль, оседающая на одежде, нисколько его не беспокоит. И то, что наглотается её, тоже. Почему-то даже не кашляет.

Осмысляет и, по новой закинув ногу на колено, принимается постукивать по нему. Теперь правой.

Сам не знаю, зачем за этим слежу.

— Занятно. Нет, если так подумать, то и тот тролль, и призраки, и даже банши. Вся эта мертвечина… Его же просто тащит ко всей возможной погани.

Беззвучно хмыкаю, не уточняя, относит ли он и меня к погани, подхожу ближе. Снова напротив друг друга теперь.

— Тебя тоже ко всякому тащит. Это как раз не было показателем.

Кивает, не споря, и вдруг кривится, как если бы вспомнил о чём-то важном, но отложенном на потом.

— Я же думал об этом, но решил, что магия она и есть магия. Да и как было разобрать, с помощью чего он греет воду и зажигает лампы?

— На это как раз не требуется каких-то особых колдовских сил. Только его желание и зачатки колдовского таланта.

Искры колдовства. Их бы хватило и на то, чтобы погонять мелкую нечисть, создав иллюзию владения магией. Сколько их таких шастает по свету? Недомагов, умения которых хватает лишь на мелкий обман и крупные кражи благодаря хорошо зачарованным амулетам?

— И это так важно? — Допытывается, хочет, чтобы я прямо ему сказал. Успокоил и подтвердил, что это так, почти ерунда. Лишний повод задуматься, и всё. — Важно, как он поменял мою руку на руку того ублюдка?

Рука у него на уме одна.

Его драгоценная, только что обретённая снова правая. В которую он ещё не полностью верит.

Его правая, внимание к которой меня уже порядком бесит.

— Помимо того, что он заплатил за это несколькими месяцами, а может, и годом своей жизни? Абсолютно нет.

Он забывает о главном.

Упускает из виду необходимость оплаты.

За любое серьёзное колдовство нужно платить. И если Тайра может принести в жертву кабана, а после высадить рощу, то княжне этим не отделаться. Используя то, что досталось ему по наследству, не отделаться.

Замираю напротив всё того же шкафа, к которому вернулся, сделав круг по комнате, и не могу сдвинуться. Не могу обернуться.

Йена магия будет жрать. Подтачивать изнутри и расшатывать, вытягивая жизнь. До того самого предела, когда придётся выбрать: перестать колдовать вовсе или вернуться мёртвым.

Таким, какой стала его мать, торгующая розами.

И сам он не перестанет. Не после того, как поймёт, что в самом деле может. Не после того, как считал себя таким слабым.

— И поэтому вы наложили печать.

Заключает тяжело и намного медленнее, чем трепался до этого. Возмущения в голосе уже нет. Задумчивости прорва.

— Осенью я не был уверен, что она нужна, но…

Отвечаю будто полкам и не знаю, как объяснить им, что зря промедлили. Что лучше бы княжна всю жизнь так и не смогла поднять вверх ничего тяжелее ножа.

Колдовал бы потихоньку, нагревая чайные чашки, и варил свои бесконечные зелья.

За крохи бытового волшебства не пришлось бы так дорого платить.

— Но стало быть, Тайра была уверена, раз решила не дожидаться тебя.

Киваю и надолго замираю вот так, опустившим голову.

Мне трудно это даётся. Я всё жду, что он выступит против. Если бы его касалось, уже бы выступил. С ножом у моего горла, а то и вовсе сначала ударил бы, а уже после принялся словами отстаивать свою свободу воли.

Сейчас осмысляет ещё и потому медлит.

— Это всё развивается скачками. Где-то он справлялся сам, где-то проваливался из-за накативших эмоций. — Замолкаю в очередной раз и снова возвращаюсь к тому, что думаю, не зря ли всё? Не зря я ему рассказываю? Не обернёт ли это все против меня, когда в очередной раз взбрыкнёт? — Она решила, что будет мудрее дать ему палку, на которую можно опереться, чем смотреть, как вместе с Йеном разваливается половина улицы.

— Так уж и улицы.

Изображает подобие усмешки, но скорее потому, что привык так. Сам мрачный и, судя по виду, вообще больше не хочет говорить.

— Крышу он ей провалил. Да и не только крышу.

Уточняю, не желая спорить из-за скопившейся усталости, и Лука, соглашаясь, несколько раз кивает.

— И мы медленно, но неотвратимо возвращаемся к тому, что во всем этом виноват я. В том, что застрял в горах, остался там вместо него, а мог бы…

Не передергивать на себя, чтобы не злить меня лишний раз, страдалец.

— Всего-то не бросать его посреди леса.

Заканчиваю сам и вместо саркастичного окончания получаю полведра его злости.

— Мы это уже обсудили, правда? Можно не заходить на второй круг?

Просит якобы, но сам же и начал.

Сам начал колупать то, что никак его, должно быть, не отпустит. Бросил, мучился, был прощён, что теперь толку?

— Я не ищу виноватых. Я не знаю, что с ним сейчас делать. — Признаюсь безо всяких увёрток и опустив руки вдоль тела. Оно всё какое-то тяжёлое. Всё тяжёлое. И руки, и голова. — Пока он никого не убил, ещё как-то можно…

Лука издает какой-то невнятный звук, который заставляет меня замереть.

Заставляет остановиться на середине движения, так до конца и не отвернувшись.

Не то выдохнул, не то в очередной раз усмехнулся.

Только коротко и сдавленно.

Крайне нервно.

Оборачиваюсь назад медленно, нарочно затягивая. Оборачиваюсь, и когда встречаемся взглядами, он вдруг медленно втягивает голову в плечи как мелкий, на горячем пойманный пакостник. Как самый отвратительный лжец из всех, что мне доводилось видеть. Будто бы не он это, а кто-то другой, от неожиданности не удержавший себя в руках.

— А что, если он уже кого-то убил? — спрашивает с прилипшей к губам недоулыбкой и будто бы между делом, будто бы так, просто ему. Зацепилось. — Что тогда?

В глаза мне смотрит, не таясь.

В глаза мне смотрит и не моргает, пока я молчу. Вдох сделать отчего-то не торопится тоже.

Опасается, что тот его с головой выдаст.

— Нет, ты не подумай, я просто теоретически… — Начинает тараторить, опомнившись, а у меня заканчивается терпение. Заканчивается желание разговаривать. Мне до кресла всего шаг. На то, чтобы схватить его за горло и вовсе не предупреждающе его сжать, и того половина. — Да скажу я, скажу!

Сдаётся тут же, по запястью меня бьёт, но, не обращая внимания, всё ещё держу. Не реагирую и на полный недовольства удар в плечо. Держусь только, чтобы не ответить.

— Давно?

Рассусоливать расхотелось. Думать о том, как именно это произошло, тоже. Я же знаю ответ на этот вопрос… Я же сам их вместе оставил.

— Первым был тот урод из ордена. Ахаб. — Непонимающе смаргиваю и отстраняюсь. Значит, раньше ещё. До того, как уснул. Не узнал, не понял, не заметил… — Помнишь же, по осени мы с ним столкнулись с парой моих старых друзей, пока бродили по лесу?

Отпускаю его совсем и отодвигаюсь подальше, чтобы не дернуть опять.

Молча опускаю голову и пытаюсь найти занятие своим рукам. Слишком пустые. Слишком им хочется сжаться в кулаки.

— Первым, — цепляюсь за это слово, как за нечто значимое. Первым. Значит, должны быть ещё. — А ты, значит, вложил нож ему в руку?

Молчит и не понимает. Вот-вот снова начнёт наступать и кривляться.

— Стрелу, но…

Уточняет, и я киваю, показывая, что можно не договаривать. Не важно, что. Не важно, как. Значимо только, кто. Кто был рядом.

И это я, выходит, упустил.

Не уследил и здесь. Сомневался насчёт печати. А она нужна была. Нужна была куда раньше.

— Это тебе тоже запретили рассказывать?

Подскакивает как ужаленный и с силой вдруг пихает меня в грудь.

— Да, запретили! Княжна не хотела, чтобы ты знал! — Откидывает на шаг назад и вряд ли замечая, начинает прикрикивать, то и дело повышая голос. — Он попросил не говорить, я и не сказал. Да и что в этом такого? Этот урод десятки раз заслужил свою смерть.

Волком на меня смотрит, а я не понимаю, какого чёрта.

Почему он это сделал.

Почему не убил его сам. Почему так нужно было, чтобы именно Йен?

Разве тот бы попросил? Потребовал бы права самому расквитаться с тем, кто его обидел? Или Луке захотелось зрелищ?

Я помню тот день.

Я помню, какими они вернулись после. И знаю теперь наверняка, почему княжна поддалась ему тоже. По треснутому лишь совсем слабый не сможет продавить.

— Это отнятая жизнь. — Я сам не знаю, как заставляю себя произносить. Не знаю, как ещё могу разговаривать, и, отвернувшись, цепляюсь взглядом за мной же и начерченные символы. — Чужая, расшатавшая тёмную сторону его магии, отнятая жизнь.

Жизнь, какой бы гнилой она ни была и как бы ни была прожита.

Забрав её, Йен окончательно разбудил свою проклятую магию.

А та больше и не пряталась. Та только нарастала, раскачивая его, будто лодку.

— После первого были ещё. Тот дед у себя в подполье. Пара случайных в Камьене… Я и не подумал, что ты не понял, что он их убил. — Голос, который продолжает говорить будто через туман. Голос откуда-то не отсюда. Издалека. — Не знаю, стоило ли тебе на самом деле рассказывать.

Кажется, что я ослышался.

Буквально ударил меня по ногам и теперь, наигранно задумчивый, не знает. Не знает, есть ли в его жизни что-то более ценное, чем его собственный зад и две прекрасные руки.

— Пошёл вон отсюда.

Щурится и не то умышленно, не то по привычке уже становится полубоком, отводя ладонь назад, к отстёгнутым ножнам.

— Я не расслышал?

— Уйди, пока я ничего тебе не сломал, — повторяю медленно и по слогам. Как для тугоухой служанки из захудалого трактира, которая не понимает с первого раза. — Пока я ещё могу ничего тебе не сломать.

— То есть теперь мы вернулись к тому, что снова я во всём виноват? — Терпеливо жду, когда же закончит и уберётся к чертям подальше, но его моё молчание лишь больше распаляет. Лишь дальше от него несёт. — Видимо, в том, что, в отличии от тебя, что-то для него делал, а не шугал от огня, опасаясь, что возьмёт и прыгнет в костёр! Он же такой глупый! Такой наивный! Куда ему что-то разрешить?! Что-то доверить?!

Размахивает руками, наступает на меня и последнее выкрикивает прямо в лицо. Шага теперь нет между нашими лицами.

— Да, ты очень много сделал. — Соглашаясь абсолютно спокойно и будто бы с накатившим смирением. — А в итоге он умрёт, потому что ты вложил в его руки арбалет.

Не может проглотить это. Отвечает мне тут же. Отвечает с улыбкой и почти так, как я это вообразил.

— Или потому, что ты в них ничего не вложил.

Будто ударить меня словами хочет, и смотрит, как Тайра на своих насекомых под стеклом, верно ли угодил.

В лицо вглядывается, пытаясь понять, точно ли достал.

Достаточно ли причинил?..

Достаточно для того, чтобы я ответил ударом в челюсть, а когда его, не верящего, что до такого дойдёт, развернёт вбок и откинет, ещё и вторым, в плечо.

Хочется бить и бить.

Пока ухмылка не сойдет с этой наглой рожи.

Хочется стереть её, протащив его по ковру или стене. И я не уверен, что смогу не сделать этого.

Я слишком хочу сделать.

За всё, что могу вспомнить.

За каждый тычок лезвием в бок и ухмылку не к месту, за все его выкрутасы и всё дерьмо, в которое он меня втравил.

За всё, разом всплывшее в сознании.

Ненавижу сейчас безо всяких крайностей, без примеси других чувств.

За всё.

Поднимается сразу же, от следующего удара, шатаясь, уходит, отирает разбитую губу рукавом и, приподняв бровь, пожимает плечами.

Дразнит даже теперь.

Выпрямляется, двумя пальцами меня ближе подойти манит и едва успевает пригнуться, когда вместо того, чтобы поддаться, швыряю в него низкий брошенный посреди кабинета чайный столик.

Разлетается на куски, встретившись со стеной, и вместе с грохотом поднимает в воздух и клубы пыли.

Он отступает за одно из кресел и подбирает короткую резную ножку. Сжимает её, как дубинку, в левой руке и, опомнившись, перекидывает в свою драгоценную правую.

Боится за неё.

За обе руки боится.

Нападает на этот раз сам, сбоку достать хочет, но отбрасываю, не рассчитывая силы, и как следует прикладываю лопатками о каменную неровную стену.

Выпрямляется сразу же, выдыхает и без заминки пробует ещё.

Комната только для него маленькая.

Он меня по боку бьёт, а я хватаю его за волосы и, не замечая тупой боли в рёбрах, разбиваю ему нос своим лбом.

Не падает только потому, что сам же и держу, только колени подломились.

Не издает ни звука.

Только задыхается и пытается толкнуться от меня ногой.

Пинает раз, второй… Смотрит куда угодно, только не вверх. Не в мои глаза. Заставляю сам, прежде чем перехвачу кисть с идиотской палкой и стисну её настолько, что придётся выпустить.

Сжимает зубы до треска.

Отчего-то не смеётся больше.

Всё ещё пытается не то ударить, не то отпихнуть.

Своей свободной левой.

В грудь, в плечо, в подбородок… Смазанную пощёчину даёт, и это заставляет меня очнуться.

Отбросить его в сторону. И тут же, сразу же, не давая подняться, швырнуть ещё раз.

Через весь кабинет, к незакрытым дверям.

За них выволочь за ногу, и отпихнуть вторую, которая пытается толкаться.

Выкручивается, извивается, цепляется руками за всё, что попадётся, но только лишь роняет старые скатерти и трескающиеся стеклянные рамки.

Посуду, потухшие свечи, вазы…

Я хочу его выбросить.

Скинуть с лестницы и никогда больше не видеть.

Я хочу, чтобы его больше не было. Не было. Достал. Хватит с меня! Надоело!

Как мне всё это надоело. Останавливаюсь в конце коридора, в начале ступеней, и выдыхаю.

Заставляю себя выдохнуть всю ту дрянь, что скопилась в лёгких, и медленно разжимаю пальцы, позволяя чужому сапогу грохнуться на пол.

Когда снова собираю кулак, чудится, что они подрагивают от напряжения. От напряжения же?..

Замираю, слушая удары чужого сердца в абсолютной, только-только установившейся тишине, заставляю себя просто дышать в этом огромном, больше нежилом склепе и уже начинаю оборачиваться, как Лука ломает об меня ветхий, тут же около стены приспособленный для всякой мелкой корреспонденции стол.

Вывернулся, выждал момент и двинул, что было сил.

Ударил о спину и тем самым толкнул вперёд, к расшатанным ещё черт знает когда, рассохшимся перилам, которым ни за что не выдержать.

Не моего веса.

Прогибаются под ним и с треском лопаются, любезно позволяя мне грохнуться вниз.

На каменные плиты первого этажа.

Валюсь боком и тут же закашливаюсь, захлёбываясь кровью.

Чувствую, как обломок ребра внутри лёгкого ходит, и, с трудом приподнявшись на руке, дёргаю другой, расправляя грудную клетку. Заставляя себя дышать.

А он спускается вниз, припадая на правую ногу теперь, и уходит влево зачем-то.

Скосив глаза, вижу там камин и чугунную стойку подле.

Хмыкаю даже, когда он медленно вытягивает потемневшую от времени кочергу.

Примеряет её вес на ладони.

Опускаю голову, давая себе продышаться, и жду первого удара.

Перекатываюсь на спину снова, успеваю схватиться за острый край почерневшей от пламени железки, и Лука дёргает её на себя, раздирая мою только что зажившую ладонь.

Несколько раз с чувством пинает и отскакивает до того, как поймаю за ногу и завалю тут же.

Выдирает кочергу и, не давая мне подняться, лупит по чему придётся, оставляя трещины на моих костях.