Часть 6. Глава 8 (2/2)

Удар, удар, удар!

До искр из глаз и кровавых пятен на камне.

Ломает что-то внутри, что-то рвёт.

Замахивается слишком сильно, шипит от боли в боку, и в этот момент упускает свою чёртову палку.

Забывает, что не один терпит боль.

Забывает, что я весь из неё состою.

Что таких трёх уже можно было склеить только из того, что он мне причинил.

Выхватываю кочергу и заставляю себя подняться.

Сначала на одно колено, после на ноги.

Его относит к стене. К той же стойке. Там есть ещё одна железка.

Он думает использовать её вместо меча.

Он раздумывает, стоит ли, а я не думаю. Я перехватываю свою как короткое копье и размахиваюсь.

И глаза его вижу в этот момент так же чётко, как при свете дня.

Он верит, что не промахнусь.

Несмотря на все свои шутки, верит.

Замирает на месте и отчего-то не пытается уклониться, когда эта толстая стальная дрянь ломает стену в пяти сантиметрах от его головы.

Отскочившим куском камня щёку ему режет да так и остаётся торчать в стене.

Он тоже остаётся на месте.

На секунду.

Я разворачиваюсь и собираюсь уйти. Он бросается следом.

Пытается схватить за руку, развернуть к себе, поставить лицом, но несмотря на боль, на то, что плечо мне разворотил, и сломанные рёбра такие острые, мне хватает сил швырнуть его ещё раз.

Пригнувшись, подхватить под бедро и, подняв, не глядя отбросить.

Не то на пол, не то куда-то за наставленную кучей мебель.

Грохот поднимается страшный.

Воздух, кажется, мутный от взметнувшихся вверх сизых туч.

И мне сейчас действительно наплевать, сломал он шею или нет.

Я не хочу думать об этом.

Не знаю, что потом, если всё-таки не сломал.

***

Надо вернуться назад.

Нужно подняться наверх и вернуться в жилую часть дома, во временно свою комнату. Нужно проверить, как там княжна.

Нужно.

А я не могу.

Я тяну и вместе с тем опасаюсь, что каждая лишняя минута может в итоге чего-то стоить.

Я не могу заставить себя вернуться.

Брожу по старой части дома и изредка касаюсь забытых хозяевами вещей.

Сам не знаю, зачем, будто какая-то странная, непонятная мне ностальгия напала. Может, желание вспомнить что-то.

О чём-то, что никогда моим не было.

Но какие-то вещицы помню, а какие-то, казалось бы, всегда бывшие на виду, нет.

Гобелены на стенах мне незнакомы.

А старые все. Пыльные и с дырами. Вышарканные.

Гостиные, когда-то гостевые комнаты, с куда более богатым, нежели в тех, что сейчас занимают люди, убранством, ещё один кабинет и двери, наконец.

Двустворчатые высокие двери, запертые с той стороны. Отделившие это крыло от основной части дома.

Сколько мне лет было, когда тут всё умерло?

Около восьми?

Может, ещё меньше?

Где-то в те времена у этой семьи появился новый прииск. И стало на одного нежеланного отпрыска меньше.

Смотрю на широкие ручки и не касаюсь ни одной из них.

Мог бы вышибить, если бы захотел. Не сразу, не с одного удара, но в итоге либо засов, либо петли поддались бы, я уверен.

Что-то да треснуло бы.

Сломалось.

Запоздало вспоминаю о наделанном шуме и кривлюсь больше, чем от боли, представляя, что слуги могли сбежаться к одной из внешних стен. И, разумеется, только этого мне сейчас не хватает для пущей радости.

Только кучки перепуганных людей и тощего камердинера с фонарем наперевес.

Должен вернуться.

И так столько времени в никуда утекло. Йен мог очнуться. Нужно подняться назад.

Напоминаю себе об этом снова и снова и никуда не иду.

Не встаю с обитого тяжёлым тёмно-синим бархатом дивана, на который опустился, неловко пошатнувшись рядом, да так и замер, будто где-то сломанный.

Тишину слушаю, дышу противной, шершавой внутри груди пылью и малодушно понимаю, что вполне не прочь провести так несколько недель. Возможно, и остаток жизни.

Когда-нибудь она всё равно закончится, эта грёбаная бесполезная жизнь. Для чего затягивать?

Качаю головой, понимая, что уже проходил всё это, и охотно, почти радостно отвлекаюсь на раздавшийся в коридоре не удар даже, а будто шлепок.

Звучит так, как если бы что-то тяжёлое бросили на голый пол.

После подняли.

Опять бросили…

Заинтересовавшись, поднимаюсь на ноги, но выходить навстречу не спешу. Не так уж много вариантов того, кого я могу здесь встретить.

Живой всё-таки.

И тащит что-то с собой.

Что-то довольно большое и слабо выдирающееся.

Тоже живое.

Как интересно.

Терпеливо дожидаюсь, пока покажется, но вместо Луки в украшенной рамкой маленькой зале первой оказывается перепуганная женщина.

С растрепанными чёрными кудрями и такими же чёрными синяками вокруг глаз.

Она и раньше, судя по бесконечным шлепкам о пол, не хотела идти, а теперь, когда меня увидела…

— Закричишь — сломаю шею. — Предупреждает её странно мимоходом и обходя справа. После берёт за локоть и доводит до края дивана, на котором я только что сидел. — Оставайся пока здесь.

Он сразу кажется мне странным.

Кажется не таким, каким был полчаса назад.

И дело не в цвете кожи и разбитом лице. Не в дорожке запекшейся крови, пересекающей его висок, и не в грязи на подбородке.

Двигается иначе.

Иначе стоит.

И сердце… Вслушиваюсь и понимаю, что сейчас быстро и заполошно в груди колотится лишь у служанки, о которой я ему не говорил. Я ждал, пока она покажется. Высматривал… Но ему я ни слова не говорил.

Он не знал.

Не видел её в доме. Не знал, что она была подле стола, когда меня пытались отравить. Он спал, когда она крутилась в комнате утром, принеся то самое питьё.

— А если бы убил?

Спрашивает спокойно, размеренно и держась полубоком. Взглядом свои ладони изучает и почему-то отражение в мутном, потускневшем от времени настенном зеркале.

— Значит, убил бы.

Отвечаю без колебаний и жду.

Жду того, что подтвердит.

Подтвердит мою закравшуюся в голову догадку.

И то, почему эта, которую он притащил вместе с собой, цвета побелки сидит и покорно молчит. И бежать, я уверен, даже если отвернёмся оба, не попытается.

Он улыбается и, глянув на себя ещё раз, оборачивается уже полностью.

Смотрит на меня в упор, и я против воли делаю шаг назад. Мне одного взгляда в его глаза хватает, чтобы понять.

— Не будь таким грубым. — И пытается покривляться, но не выходит. Не знает он, как. Не получается у него так резво шевелить губами. — Разобьёшь ему сердце.

— Не тебе?

Глаза не серые. Глаза матово-чёрные, расплывающиеся далеко за радужку. Без единого светлого проблеска. В них сейчас даже будто бы даже больше темноты, чем в моих.

Неужели это и есть то самое дерьмо, в которое он влез?..

— Не мне.

Подтверждает и, с хрустом размяв шею, усаживается на тот же диван. Забрасывает ладонь за спину не сделавшей за это время ни одного лишнего вздоха женщине.

— Признаться, я надеялся, что ты окажешься поумнее. — Делится своей досадой, а я, отчего-то прищурившись, смотрю на его разбитый висок. Оцениваю зачем-то то, насколько глубока эта рана. Видно, в тайне надеюсь, что просто повредился рассудком и ничего больше здесь нет. — Но да куда там. Куда ни плюнь, вокруг одни идиоты.

Заканчивает устало-деловито и по плечам её зачем-то продолжает гладить.

Касается перепачканного в пыли платья и задумчиво наблюдает за кончиками своих пальцев. Будто соотносит то, что видит, с тем, что чувствует.

Будто… Проверяет, верно ли всё.

Потому что не его это пальцы. ОН взял их попользоваться.

— Кто ты и зачем явился?

Спрашиваю напрямик, и столько неприятностей мне доставившая женщина жмурится сильнее. Втягивает шею в плечи и не издаёт ни единого звука. Только дрожит.

А мы смотрим друг на друга.

Я и это, с интересом вращающее чужими глазами.

— Ты, этот… Ты бы правда его угрохал? — Так и не отвечает на мой вопрос, но с удовольствием сыплет своими, приноравливаясь к глотке. Пробует говорить выше и ниже, прочищает несколько раз горло и так и не оказывается удовлетворён. Наоборот, недовольство только крепнет. — И для чего я тогда потратил столько сил?

Требовательно вскидывает брови и постукивает пальцами по сизому от грязи обнажившемуся плечу служанки. И всё ещё глядит на меня как на пресловутого идиота.

Как на ребенка, которому сколько не талдычь, он всё никак не возьмет в толк. Не уловит, что к чему.

— Ты потратил?

Переспрашиваю, не гадая в итоге, и, видимо, этим снова разочаровываю.

Определённо точно «снова», пускай и не помню предыдущих раз.

— Я и сейчас их трачу! — Злится точь-в-точь как Лука и, вскакивая на ноги, руками разводит совершенно так же. — Сохраняя эту никчёмную жизнь!

Тычет себя большим пальцем в грудь, и я в шаге от того, чтобы заключить, что всё-таки издевается. Мало ли, сколько фокусов можно провернуть с глазами?

— Так перестань, и дело с концом.

Предлагаю и, обойдя его боком, сам опускаюсь на диван.

— Нет, ты его слышала? — Зачем-то продолжает говорить с полуживой от страха женщиной и закатывает глаза, поджимая обескровленные губы. — Стоит тут такой весь из себя гордый. Такой весь из себя мамочкин сынок, так и не научившийся принимать решения.

И взглядом назад, к моему лицу.

Взглядом к моим глазам, а после, поскучнев на порядок, переводит его к сжавшемуся кулаку.

Мне очень мало требуется на то, чтобы подняться снова.

— Ударишь сейчас, и он помрёт. — Любезно сообщает, глядя на мой шрам, тянущийся от уголка губ в сторону, и равнодушно дёргается как ростовая кукла, когда встряхиваю за плечо. — Одержимость, знаешь ли, крайне мерзкая штука. Один шлепок — и всё, мозги могут превратиться в кашу. Рискнёшь по-настоящему?

Осведомляется и теперь, наоборот, моргает.

Часто-часто и как если бы только сообразил, что может.

Крайне глупо выглядит.

Так же, как я себя сейчас чувствую.

— А теперь, когда мы закончили выделываться, слушай то, что я тебе скажу. Много не выйдет, но…

Брезгливо стряхивает мои разжавшиеся пальцы с ключицы и, потрогав свою шею, задумчиво замирает, покусывая щёку изнутри.

— Он снова взял заказ, понимаешь? — И глядит так внимательно, изогнув шею почти по-птичьи. — Продал тебя уже после того, как начал бегать следом и чуть что выпрыгивать из штанов. Обещал убить дважды.

Застываю на месте, обдумывая, а после, кое-что припоминая, опускаю голову, показывая, что да, я понял. Я услышал, и можно продолжать.

Выходит, что всё вокруг одного только и крутится. Та самая отошедшая на второй план проблема сама напомнила о себе.

Пришла, не дождавшись, по полу, позаимствовав чужие ноги и болтливый рот.

— И конечно, не смог. Не стал по-настоящему пытаться. Все эти ваши сопли… — Закатывает глаза и будто от самого себя отмахивается, попутно отряхнув ещё и рубашку. Кривится, коснувшись виска и гулко сглотнув что-то. — Детали не важны. Важно то, что кое-кто оказался весьма разочарован. Не он зря бегает, поверь мне.

По груди себя хлопает, будто останавливая так и не случившийся приступ кашля. Чего же будет стоить этот диалог хозяину тела? Насколько это добавит к тому, что сделал я?

Раздумываю над его словами, даже круг делаю от дивана до запертых дверей и не усматриваю логики.

В одном конкретном месте не могу её найти. В одном, в самом начале. В то, что Лука мастер вляпываться, я верю безоговорочно. Но что до меня… Зачем?

— Это всё лишено смысла. — Оборачиваюсь к нему и скрещиваю руки поперёк груди. — Кому я сдался? А если бы и так, то какой смысл нанимать того, кто не может меня убить?

Зачем? Если тот, о ком идёт речь, так опасен, то почему не явился сам? Какой смысл в контрактах и договорах?

И этого мне, конечно, не говорят. Не объясняют. Позаимствовавший тело Луки очень занят тем, что колупает ногтем его штаны чуть выше колена.

— О, не переживай, убить можно всех. — Отвечает, смотря туда же, на неудавшуюся дыру, и, помедлив, добавляет со сладкой, как по мне даже слишком, улыбкой: — Если знать, как.

Смаргиваю, вспоминая, что сам же не раз так же говорил, и, отчего-то не испытывая удивления, перехожу к другому, как по мне, более важному:

— Выходит, он знает?

Киваю вперёд и чувствую себя невозможно глупо. Трудно говорить в третьем лице о том, кто находится прямо перед тобой. О том, кто тут же пожимает плечами, не говоря ни да, ни нет.

Не то предлагая мне подопытываться ещё, не то оставить это.

Может, спросить позже. Уже у другого. Спросить и уповать на то, что это он мне сможет сказать.

И захочет тоже. Что, если действительно понял? А я всё ещё не знаю, как. Я не нашёл способа.

— А твой интерес?

Не для того, чтобы поболтать же, заявился. И почему ко мне, если раньше, по его же словам, приглядывал за Лукой?

— Найди заказчика до того, как он найдёт тебя и достанет. Через него или…

И конечно, не отвечает мне. То же, что и раньше, дальше гнёт и, постучав по временно своей грязной щеке, красноречиво упирается взглядом в потолок.

— А можно сказать всё прямо? — Без загадок, увёрток и тайных явлений? Можно просто сказать, конкретно с какими такими существами связался Лука, что одно из них хочет оторвать ему башку, а другое сейчас беззастенчиво пользуется телом? — Назвать конкретные имена?..

Предлагаю с нарастающим раздражением, и он вдруг кивает.

Меняется в лице, становится разом моложе и проще и, тщательно проговаривая слоги, начинает:

— Первая буква «Л»… — Едва выдыхает её, как начинает булькать кровью. Та пузырится на его губах, пенится и проступает даже в уголках теперь тёмных глаз. Но он даже не кривится, как раньше. Не сгибается в три погибели. Он улыбается во весь рот и медленно и будто наслаждаясь этим продолжает: — Вторая…

Что-то едва слышно хрустит, и я зажимаю его рот сам.

Прикладываю ладонь к мокрым липким губам и заставляю сомкнуть челюсти. Смотрит снизу вверх, приподняв голову и вскинув бровь.

И насмешки в этом жесте больше, чем во всех привычных кривляниях.

Отпускаю, только убедившись, что никаких демонстраций, наказывающих меня за глупость, больше не будет, и он неторопливо отирает размазанную кровь рукавом. Изучает пятна на ткани с таким интересом, что мне начинает казаться, что он их и вовсе никогда не видел.

Или, может, так долго, что это сойдет за никогда.

— Сам почему его не убьёшь? — Очевидно, именно этого от меня хочет. Очевидно, несмотря на то, что само слово так и произнёс. — Знаешь всяко побольше моего.

Не мёртвый же.

Не призрак и силой наверняка не обделён.

Другое. Он что-то другое. Что-то, что может куда больше, чем захватывать тела.

Тогда почему так? Почему вопросов снова стало больше, чем до появившихся ответов?

— Не могу. — Кается со слишком уж очевидно наигранной горечью и знакомыми мне до безумия ужимками. А после, показывая на себя, кривится от отвращения. Настоящего теперь. — Иначе не приплясывал бы вокруг этого.

Я даже понимаю отчасти.

Я бы тоже не «приплясывал». Если бы не связался с ним чёрт знает когда.

— А почему я?

Вопрос из тех, за которые в итоге и называют идиотами. Наивный и прямой. Ни о чём конкретном и будто бы сразу обо всём. Обо всём том, что он, может быть, даже не подозревает.

— Оказался не к месту и не ко времени.

Отвечает на удивление охотно. И совершенно неясно, конечно же. С тысячей разных смыслов.

Что же. Хмыкаю и спрашиваю ещё.

— А он?

Ухмыляется один в один как хозяин тела, и если бы не взгляд, то я бы подумал, что всё, вернул его.

— Оказался там, где нужно, в подходящий момент. — А я всегда думал, что он увёл тот заказ. Что не должен был его получить. Странно звучит, пускай и всё ещё довольно пространно. — И не швыряй так больше, если действительно не хочешь убить. У людей слабые позвонки.

Тут же деловито потирает шею и отодвигает от неё замявшийся воротник рубашки. На секунду у него даже выходит изобразить некое подобие обиды. Да только стирается быстро. Не удерживается скорбное выражение на этом лице.

Замолкает, и я вспоминаю о женщине, так и не посмевшей дёрнуться с края дивана.

— Эта?

— А эта пряталась среди хлама. Тебе. — Поясняет с небрежным кивком и, потрепав её по кудрям, как собаку за ухом, вдруг со всей серьёзностью добавляет: — В честь нашей новой встречи.

— А мы уже встречались?

Цепляюсь за эту неслучайную оговорку тут же и надеюсь понять немного больше.

Хоть что-то ещё, пока не исчезнет.

— А как же. — Подтверждает и, обходя меня со спины, замирает с левого бока. Опирается вдруг на моё плечо и на ухо едва слышно выдыхает: — Одиннадцать лет назад, по осени. Не припоминаешь?

Оборачиваюсь в одно движение, но вместо того, чтобы поймать ухмылку или потребовать каких-нибудь ответов, могу только подхватить начавшее крениться в сторону тело.

Подселенец исчез, будто его тут и не было. Остался один так и не очнувшийся Лука.

Потрепанный ещё больше, чем до того, как у него позаимствовали тело.

Удерживая за подмышки, дотаскиваю его до дивана и оставляю полулежать на одной из подушек. Женщина, все это время прижимающая ладони ко рту, так и не отважилась пошевелиться.

Мне бы расспросить её.

Мне бы убедиться, что я всё верно понял, но совершенно никаких сил.

Последние сутки больше месяца вымотали.

Нависаю над ней, и единственное, о чём думаю, это как же справиться быстрее и тише.

Поднимает на меня взгляд.

Далеко не сразу, очень медленно, так и не отняв пальцев от губ и подбородка, и, лишь только глянув на моё лицо, тут же отводит его. И дёргается всем телом, отклоняясь к тёмно-синей спинке.

— Пожалуйста? — Полупросит-полуспрашивает. С надеждой и непониманием в голосе. Со страхом, обидой, загнанным куда поглубже желанием расплакаться. — Я…

Медлю отчего-то, но оправданий и не жду. Медлю от усталости и нежелания слушать всхлипы и визги. Мне не важны причины, которые она попытается назвать. Мне не важно, за что.

Мне нужно знать только, как. Как и кто.

Это всё, что я должен узнать.

— Я раскаиваюсь. — Заявляет так уверенно, что я решаю не перебивать и просто послушать. Решаю, что возможно, сегодня, что-то сможет меня удивить. — Я знаю, что поступила плохо. Но мне было больно, так обидно… Так жаль себя и Созона…

Перечисляет, отирая ребром ладони свои щёки, и качает головой, поспешно отгребая от лица торчащие в беспорядке чёрные кудри. Выдыхает, будто только из-под воды выбралась, а я в недоумении пытаюсь понять, как выглядит тот, кого она назвала.

— Кого?

Спрашиваю в итоге, решая не мучиться, и первым получаю полный осуждения взгляд в ответ. В нём даже страх тухнет, так много всплывает презрения.

— Даже их имен не помнишь. — Не отрицаю и не собираюсь изображать раскаяние. Мне не стыдно. Я устал. Она понимает это тоже и, поумерив пыл, поясняет, прихватив пальцами край своего подола. — Ты зарубил его топором.

Вот так мне становится понятнее. Значит, один из тех трёх.

— А ты спала, значит.

Мелькает какая-то глупая мысль о том, что раз не говорящий был с ней, то с конюхом крутил не он. Тот, что пострадал меньше прочих всё-таки. Ирония.

— Нужно же мне было как-то вернуться в дом. — Не отрицает, только глядит ещё более зло. Поджимает губы и мнёт ткань юбки вдвое активнее. Заметно смелеет, оставшись только со мной, но нет-нет да косится на лежащее на другой стороне дивана тело. — Прошу, выгони меня снова. Только не убивай.

Выгони, значит. Уже решила, как себя наказать. Избрала приемлемый метод. Терпимый.

— А рыцарь в маске? — Вздрагивает и жмурится по новой. Сжимается, втягивая голову в плечи, и почему-то мне кажется, что ждёт удара. Пощёчины или тычка. Хотя я далеко. Выпрямился и отошёл ближе к центру комнаты. — С ним тоже договорился один из этих убогих? Ты не причём?

Подсказываю, но в общем зачёте, по сути, уже наплевать. Не важно, сама она с ним спуталась или через кого-то. Единственная живая осталась. Прочих здесь уже не припишешь. Не смогут нанести ничего. Никаких ран.

— Не причём.

Соглашается покладисто и всё ещё не смотря. Приходится подождать, пока убедится, что бить никто не будет, и снова откроет глаза. И опять: сначала на Луку с опаской глянет. После на меня.

— И яд совершенно случайно оказался в моей тарелке.

Проговариваю будто вскользь, размыто и в никуда, размышляя, что же её так напугало. Что сделало то существо?

— Я думала, он не подействовал…

Бормочет всё с той же обидой, и решаю не говорить, что вообще-то подействовал. Внезапно возвращается мысль о собственной смертности.

Пытаюсь придумать, что именно не делал для того, чтобы всё это прекратить, что мне не наносили и чем не били. И не могу. Не могу понять. Как? Что же нужно было сделать?

Заставляю себя оборвать все эти бесполезные метания и, оторвавшись от ерунды, вернуться к важному.

— Скажешь, кто забрал Йена из комнаты, убью не больно. — Не позволяю притвориться дурой и заявить, что она не понимает, о ком речь. Вообще не позволяю вставить ни слова. Так и не приближаюсь. Держу только взглядом, не показывая заведённых за спину рук. — Будешь пудрить мне мозги, сломаю позвоночник и вырву язык, чтобы не кричала. Оставлю здесь.

— Я…

Губы дрожат сразу сильнее. Щёки липкие от слёз. Щёки бело-синие, несмотря на то, что на них нет синяков. День был такой длинный… Один из худших, из череды таких же прочих.

— Кто?

— Наёмник в капюшоне с бледной вышитой вязью! — Выпаливает на одном дыхании, а я просто хочу закрыть глаза. Неужели это всё? Таких в капюшонах только в Голдвилле сейчас тьма. Синеглазка мог перекупить любого, танцующего непосредственно перед Кёрном. Да и не перекупить даже, а так, предложить разовую работёнку, пока хозяина нет. — Через тайный ход в эту часть дома.

Про ход догадаться было проще всего. Только проверить его сразу я не догадался, решив, что княжна дёрнула сама. А ему о нём могли нашептать разве что призраки. Призраки, которым куда интереснее собирать сплетни.

Почему мне вообще в голову не пришло, что его забрали? Почему не это было первое?

— У наёмника было имя?

Не представляются, титулов не имеют, но может, больше одного раза видела? Случайно услышала, или тот болтнул? Даже самые удачливые из них всего лишь люди. Со слабостями и страстями.

Болтливые, трусливые, порой глупые…

— Он молчал всё время. Мне вообще показалось, что он немой. — А порой достаточно всего одного слова, чтобы понять. Таких совпадений не бывает. Вскидываюсь тут же и весь обращаюсь в слух. Показалось, значит. Неужто один приходил? Что же не двое? — Его ждали около северной стороны забора, где можно сдвинуть пару прутьев. Пожалуйста, я никогда больше! Я ничего никому не расскажу, я…

Убеждает меня.

В глаза заглядывает и за руки хватает. Делает всё, лишь бы уговорить. Всё, лишь бы привлечь к себе внимание. Выдернуть из размышлений.

Заставить очнуться.

Болтает что-то о том, что может помочь. Что может теперь шпионить и для меня тоже. Может рассказывать, что задумает тип в маске. Что может следить за моим отцом или будущей женой.

Что угодно может, чтобы быть полезной. Лишь бы остаться, нет, уже не в доме. Где угодно, но живой.

Она просто хочет остаться живой.

Уйти отсюда и никогда больше не вспоминать. Она обещает, что не вернётся и никому не расскажет.

Уйдёт или уедет, если повезёт.

Она забудет.

Она всё забудет.

Но проблема в другом.

Проблема в том, что не забуду я.

Не забуду о ней и не забуду о том, что случилось, потому что я предпочёл уйти, не разобравшись с Синеглазкой. Не дождался на месте остатка его отряда и не пересчитал всех тех конных по перерубленным хребтам.

Не забуду о пожаре в рабочем доме, который, если вспомнить, отзовётся не всполохами и жаром в моей голове, а криками.

Слезами и отчаяньем.

И звуком начавшего биться снова сердца.

Она обещает, что никогда больше… Я опираюсь об обивку дивана коленом в поисках устойчивой опоры и зажимаю ей рот и нос одной ладонью.

Быстро и тихо. Запрещая вместе со вздохом вырваться и крику.

Бьётся подо мной. Лупит по руке, пинается, вжатая в спинку, протестующе мычит и в глаза мне смотрит. Упорно ищет мой взгляд и не отдирается от него ни на миг.

Ни на один из тех, что проводит в бесполезной борьбе.

Лишь только силы тратит и задыхается быстрее.

Одна ладонь на её лице, вторая за головой, на грязной, обтянутой дорогим бархатом спинке.

Бьётся изо всех сил и пытается укусить, царапает ногтями, выгибается, начиная хрипеть, и неизбежно слабеет. Быстрее даже, чем я думал.

За мою руку только хватается до последнего, оставляя на ней глубокие багровые борозды. Синеет больше, выгибается и в итоге затихает.

Не борется, но всё равно держу.

Держу, пока замедлившийся пульс окончательно не утихнет. Не исчезнет вовсе.

Тогда только отступаю, а после, потянув за упавшую руку, её на пол скидываю. Сам падаю на освободившееся место и, ударившись затылком о диванную спинку, пытаюсь не думать хотя бы несколько минут.

Ни о чём вообще.

***

Я так люблю, когда он молчит, что руки тянутся против воли.

Не выверено, не потому, что совестно и нужно бы проверить, что там с многострадальными ломанными костями, а так.

Просто потому, что рядом.

И в тишине.

Потянув за руку, подтаскиваю ближе, а после, перехватив уже удобнее, двумя ладонями поворачиваю так, чтобы уложить боком.

Придерживаю голову, опуская её на своё предплечье, и молчу дальше.

Жалею, что нельзя набраться тишины про запас, до того, как он очнётся и снова мне устроит.

Может, столкнёт куда-нибудь. Или заявит нечто такое, после чего мне снова захочется удушить его.

Про то, что рассказали его же губы под чужой властью, сейчас нарочно не размышляю.

Гнать это от себя подальше пытаюсь.

И про то, когда именно он догадался, как можно прикончить того, кто сам не нашёл способа, тоже.

Сколько раз он был моим, когда пообещал убить снова, тоже не хочу знать. И почему же не убил тогда, если мог? Что ему за это пообещали? Почему он это не взял?

Я не думаю. Конечно, нет.

И не кривлюсь против воли, когда, слабо пошевелившись, начинает приходить в себя. Придерживаю только, молча, ожидая того, чего он устроит.

Сразу с криками набросится или полежит ещё, пока сознание окончательно не прояснится?

— Ты не прав насчёт княжны. — К удару локтем в лицо я был готов больше, чем к этому. — Ты не прав.

Уж чего точно не ждал, так негромкого, на грани растерянности будто бы даже голоса, и того, что не тут же выпрямится, а напротив, растечётся ещё больше в моих руках. Теперь приходится держать, потому что вперёд кренится и может скатиться на пол. Прямо на мёртвую лежащую лицом вниз служанку.

— Насчёт тебя тоже?

Сам не знаю, про что именно спрашиваю. Видимо, про всё вместе, в целом. Ответ не заставляет себя ждать.

— Насчёт меня прав абсолютно. — Тон становится более будничным, и появляется знакомый, привычный, родной этому голосу почти сарказм. Хочу спихнуть его и подняться, но вдруг вцепляется в руку, на которой лежит, просто мёртвой хваткой и заставляет меня остаться на месте. — Нет, не вставай. Дай мне полежать ещё пару минут.

— Может, я не хочу быть твоей подставкой?

Ворчу, а сам теплею, когда понимаю, что новой драки, пусть и словесной, пока не будет. Не от чего сбегать, и становится спокойнее. Не до ударов ему сейчас.

Те, что получил уже, ещё перемалывает и осознаёт.

— Какие мы обидчивые. — Дожидаюсь, пока, скорчившись, заглянет мне в лицо, и в потёмках, во мраке, неприятном любому человеческому глазу, сердито сверкнёт на меня своими посветлевшими серыми. Без ушедшей темноты. — Нужно было объяснить ему, а не молча…

— Нет.

Обрываю, не давая закончить, но помогаю перелечь на спину и двигаюсь ближе к подлокотнику, чтобы улёгся на него затылком. Поморщился, коснувшись виска и опять шеи.

Вспоминаю сказанное о позвонках. Подпихиваю под его смявшийся воротник своё предплечье.

Жду, пока устроится поудобнее и снова заговорит.

— Он же умный мальчик, он бы понял. — И взгляд мой упорно ищет. Грязные, натираемые только с одной, внешней стороны окна почти не пропускают лунного света, а кое-где и вовсе заколочены. Как он вообще видит? — Внял?..

Пальцами тянется вверх и натыкается на мой подбородок. Тут же ориентируется и перебирается ими вправо, останавливает на плече.

У меня выходит только отклониться к спинке, не разбирая, от движения ухожу или всё дело в затекшей шее. А может, и в том, что раны в груди ещё дают о себе знать. Рёбра не желают срастаться за час.

— Не понял и не внял бы. — Я уверен в этом так же, как в том, что утро неизменно наступит. Я знаю, что так будет. Что не сможет тот, кто готов всем ради других пожертвовать, ничего не делать, зная, что может. Не ради своей выгоды начнёт обращаться к силам, к которым нельзя. Потому что мимо пройти не сможет. Мимо калеки, брошенного ребенка, которому потребуется помощь, застрявшей в дереве дриады и той же полуденницы. А я не хочу. Не хочу, чтобы он горел, вытягивая из темноты тех, кто того не стоит. — Тайра была права. Нужно было оставить его ей. Может, нам ещё не поздно вернуть его и убраться куда-нибудь подальше.

По большому счёту мы оба не стоим тоже.

Не стоим ничего из того, что ему пришлось пережить. И не то, чтобы я это только теперь понял. Раньше всё казалось не таким серьёзным. А теперь… Теперь я чувствую себя гирей, которая тащит вниз.

Гирей, на которой висит ещё одна. Не знаю, легче ли.

Которая смотрит на меня широко распахнутыми глазами и вместо того, чтобы закричать, начать возмущаться и пихаться, на шёпот переходит. Будто страшно стало ему. Что всё это здесь. По-настоящему.

— У тебя крыша от удара совсем поехала, или что? — Едва-едва выговаривает и, проморгавшись, кривясь от, должно быть, ещё долго его не покинувшей боли в затылке, придерживает его ладонью и приподнимается повыше. — Что ты говоришь?

Не понимает.

А у меня только одно и вертится. Только одно в голове, мысль, к которой я постоянно возвращаюсь.

— Всё это случилось из-за того, что я оставил за своей спиной. — По иронии, Лука с ним случился поэтому тоже. Лука тоже из тех, кто вернулся из прошлого. — Даже рабочий дом сожгли из-за меня. Сколько ещё таких забытых? А у тебя?

Молчит.

Знает, что много.

Знает, что где-то не добил кого-то. Где-то не довёл дело до конца или засветился. Знает, что всех счётов ему не упомнить, и потому даже не вспоминает о них.

Не ведает, кто может явиться за ним завтра. И раньше это действительно не было какой-то особенной проблемой. В конце концов, всегда кто-то приходил.

Но тогда мы были одни. И я всегда знал, что выдержу удар. Я даже не думал, что он прикрывается мной, и раны, которые я получаю за него, могут оказаться последними. Для меня нет.

А для Йена? Много ещё таких обиженных рыцарей в масках нужно Йену?

— Так дай ему возможность защитить себя. — Предлагает, проведя в темноте несколько мрачных, наполненных лишь мыслями минут, и до того, как я успею возразить, напомнить о том, что говорил, уточняет: — Не магией, если нельзя. Дай так. Дай ему нож.

И снова мы оказываемся там, с чего начали. Почти там же.

Пустота, в которой не живёт даже задавленное хламом эхо, комкает мой полный досады выдох.

— Часть про то, что ему нельзя убивать, вылетела из твоей головы? — Сам не знаю, зачем говорю так много. Не знаю, почему гляжу в потолок, а не на него, несмотря на то, что дёргает вниз. Тянет за воротник. — Печать каким-то чудом ещё держится. Но даже если она закроется, проливая чужую кровь, он сломает её. Темноты будет слишком много.

— Это же Йен. — Парирует с усмешкой и садится уже полноценно. Кренится в сторону, разминая спину, но остаётся на моих ногах. Выше теперь на полголовы, но, видно, этого и хотел. Смотреть в лицо и хвататься за него же, для того чтобы я не отворачивался. — Он и ранить-то никого не сможет без крайней необходимости. Дай мне попробовать поучить его немного.

— Это лишний риск. Лучше к…

Не даёт договорить о Тайре и зажимает мне рот ладонью. Почти так же, как я час назад. Тому, кто был в его теле. Не хочет расставаться с княжной.

Больше того, даже слышать об этом не хочет. Считает, что брежу. А я считаю, что поздно уже считать. Да и полумерами обходиться поздно.

— Это ещё один дополнительный шанс. — Разворачивается на моих коленях и упирает свои об обивку дивана. Должно быть, не так уж его и приложило, раз так крутится. По крайней мере, ничего не сломал. — Иногда лучше ударить и бежать не оглядываясь. Я не буду учить его убивать. Только выигрывать время и прятаться.

Торгуется, и, видно, на этот раз если и будет драться, то другим оружием.

Прилипает ко мне и руки забрасывает за голову. Нависает немного и терпеливо ждёт, пока обдумаю.

Ждёт, ничего не добавляя, потому что я не сказал ему «нет».

Потому что мне самому не очень-то хочется поступать так, как считает верным Тайра. Даже с ней мы сходимся не во всём. Относительно этих двоих тоже.

Того, который сейчас верхом, я бы и вовсе придушил пару часов назад, а сейчас — куда всё это делось?.. Весь запал вышел.

Даже если бы сейчас он ударил первым, я бы не ответил.

— Прятаться можно и без ножа.

Возражаю, но наперёд уже знаю, что сдамся. Не могу я больше тащить все это в одиночку. У меня не выходит тащить это самому.

— Он нужен на крайний случай. Если ни тебя, ни меня не будет рядом. — Лука с каждой минутой всё больше и больше в себе, и желания переспорить меня у него тоже всё добавляется. Я отступаю, он нагоняет. Почти что блок и удар. — И для уверенности.

Тычет меня большим пальцем между ключиц, а второй рукой так за шею и держится. Покачивается немного, не то гипнотизируя, не то желая коснуться лбом и не решаясь.

— Она-то порой и губит.

Спорю уже неохотно, но всё не сдаюсь.

Не знаю.

Не считаю всё это правильным. Но выбирать приходится не из лучшего, а совсем наоборот. И Лука это знает. Он от того и подначивает, вынуждая меня сказать то, что он хочет услышать.

— Только, когда лишняя. — Шёпотом опять, высоко подняв брови и даже не подозревая, что у него всё лицо в пыли и засохшей крови. — У Йена таких проблем не будет, любимый.

Подмигивает, и я сначала отираю приставшую к его щеке грязь, а после соглашаюсь.

Вытягиваю ещё минуту на размышления. И ощущаю лишь пустоту между висков. Ни одной мысли.

— Ладно. — Тонкие губы растягиваются шире. Я держусь за то, что всегда смогу остановить его, если что-то пойдет не так. — Но не перегибай. Никаких встрясок. Никакой крови.

Покладисто кивает на все мои условия и охотно подхватывает, когда закончу:

— И мечи возьмем деревянные. Молчу!

Пустые ладони мне показывает тут же, сдаётся и, развеселившись, едва не валится назад.

— Возвращайся в комнату. — Придерживаю за бок, чтобы наверняка свою упрямую башку не расшиб, и кивком указываю на служанку: — Я закопаю.

Оборачивается сразу же, глядит на нее с полминуты, что-то соображает, но ничего не спрашивает. Должно быть, вообще не помнит, откуда она тут взялась.

— Может, оставить тут?

Наверняка спросит всё позже, но пока ему не до неё. Пока он не желает расходиться. А я не желаю, чтобы эта мёртвая тварь поднялась и начала скрести стены, или того лучше, обернулась сизой тенью и докучала княжне ещё и после своей смерти. Нужно убрать её из дома.

— Завоняет.

Морщится и, помедлив, согласно кивает. По большому счёту нам обоим наплевать на запахи. Но если в двери скрестись начнёт, то один чёрт мне потом разбираться.

Лучше уж сразу.

Пока ещё тихая. Не в ковер заворачивать, а голову отбить лопатой, и дело с концом. Пускай спит где-нибудь в саду, рядом с моими высокородными родственниками. Как-нибудь уж потеснятся.

— Эй? — Смаргиваю и возвращаюсь назад, в тёмную гостиную. Поворачиваю голову, но, видно, недостаточно, потому ещё и мне на челюсть давит. — Не время ещё спать.

Улыбаюсь в половину рта на эту глупую шутку и, покачав головой, перехватываю его руку. Хотел отодвинуть сначала, а после так и остановился, держа её своей.

— День выдался длинный.

Начавшийся ещё чёрте когда бесконечный день. И ночи его почему-то не делят. Последние ночи черноты добавили и только.

— Да, я тоже заметил.

Толкает мою голову своей, и, когда касается виском моего виска, чувствую шероховатый подтёк на его коже. Засохшую багровую линию, скатившуюся к подбородку.

Раздражает она меня.

И причина, по которой он весь уляпался снова, тоже. Причина, которая решила вдруг заявиться и потрепаться немного.

Начинаю крутить это всё снова и сам же злюсь.

Не хочу.

Не могу по новому кругу.

И предлог перебить все эти мысли самый что ни на есть удачный.

Сам ёрзает на моих коленях, не зная, как устроиться одновременно и удобнее, и ближе.

Бедром левой, видно, приложился тоже.

Или его приложил я, ещё наверху. До того, как мы столь поспешно спустились со второго этажа.

Я — поспешно спустился. Он бы подобного мог и не пережить.

«Не швыряй больше. У людей хрупкие позвонки».

Буквально слышу это снова внутри своей головы. Только тише и голос более насмешлив.

Нужно убедиться, что это отголоски.

Что внутри никого другого нет.

И не то чтобы был какой-то верный не магический способ или резоны оставаться в его теле, но… Но, придержав за пояс, разворачиваю и, сбросив куда бережнее, чем мог бы, на диван, нависаю сверху, оперевшись ладонью о так кстати подвернувшийся подлокотник.

Проминается под пальцами, неудобно за такие держаться, но на минуту или около хватит.

Уж эти страшные лишения я перетерплю.

Не кривляется, даже на насмешки времени не выкраивает, а сразу с готовностью подаётся вперёд, находит ладонью мой затылок и, помедлив, правой рукой касается тоже.

Забывает ещё иногда, что здесь она, его правая.

Расслабляюсь и выдыхаю. Тут же кусает, толкается, недовольный тем, что медлю, и протестующе вскрикивает, когда, коснувшись его губ своими, подаюсь назад и, не задерживаясь ни на что большее, поднимаюсь на ноги.

Игнорируя и движения его языка, и ухватившие меня зубы, и даже ладонь, прицепившуюся за мою рубашку. Сейчас, не задумываясь, поймал правой.

Интересно, скоро я перестану отмечать это?

— Иди. Проверь, как он там. — Отцепляю его пальцы и демонстративно поднимаю взгляд вверх. — Я разберусь и вернусь.

Цокает на меня языком, пихается, поднимаясь, и шипит, становясь на обе ноги.

Отмахивается, когда спрашиваю, все ли в порядке, и, помедлив ещё немного, скрывается в коридоре.

По шагам слышно, что сначала прихрамывает, а после, видно, немного расходившись, становится на левую уже нормально.

Надеюсь, что до того, как умоется, никого не встретит. Впрочем, взгляд сам соскальзывает на лежащую лицом вниз служанку: то, что кто-то сунется посреди ночи, крайне маловероятно.

***

Я выждал ещё немного и, прихватив лопату, унёс тело в старую часть сада.

Ту, где прутья у ограды ходуном ходят и можно выбраться в город. Ту, где уже стоит ровный ряд каменных надгробий тех, кто пожелал остаться подле родных стен и не пожелал упокоиться в склепе, объясняя тем, что не выносит каменных клеток.

Что же.

Нужно с уважением относиться к чужим причудам.

Если господа желают гнить в земле, среди своих чёртовых роз, то почему бы и нет?

Закопал её рядом с прадедом, судя по датам на камне, и ушёл назад, возвращать лопату, ни разу не глянув на прочие надгробья.

Один из камней, должно быть, материн.

Может быть, и не её. Может, последней жены Штефана, а то и вовсе все они тут.

В ряд.

Что же тратить время, когда можно навестить всех сразу? У богатых лишь времени мало. Богатые потому и богаты, что стерегут его. Каждый час и минуту.

По обыкновению, умываюсь там же, около амбара, и не особо старательно замываю багровые пятна, попавшие на рубашку. Эту не жалко. Где взял, там её и оставлю. А вот куртка была моя, и та вся вымазана в пыли и с новой дырой около кармана. Снимаю её и, свернув, оставляю за амбаром, решая, что в таком виде лучше не показываться на свету.

Возвращаюсь в дом через парадное крыльцо и, едва поднявшись на лестницу, останавливаюсь.

Ощущаю на себе чей-то взгляд.

Будто по спине провели, настолько он осязаемый. И немного испуганный.

Оборачиваюсь и, как того требуют церемониалы, отвешиваю поклон своей дорогой невесте, показавшейся из правого коридора, и её тут же поджавшей губы матери.

На то, чтобы пожелать им доброй ночи, у меня не хватает ни желания, ни сил.

Наговорился уже.

Августина мрачнеет лицом и, подобрав юбку, демонстративно огибает меня по кривой и, не проронив ни слова, уходит, раз или два неодобрительно обернувшись на дочку.

А та стоит.

Вертит нечто, смахивающее на крохотный букет в руках, и не двигается.

Смотрит на меня, будто незаслуженно побитая, и я не могу.

Я не могу сегодня терпеть ещё и это. Но успеваю сделать всего с десяток шагов, пока она, собравшись с духом, меня не окликнет.

— Не уходи, пожалуйста.

А у меня ноги и без того будто каменные. Мне повернуться сложнее, чем было бы с окна спрыгнуть. Но не хочу криков. Не хочу ещё одного скандала и потому нехотя подчиняюсь.

— Чего ты хочешь?

Останавливаюсь, зачем-то держась ладонью за перила, и дожидаюсь, пока, поднявшись, не встанет рядом.

— Просто поговорить немного.

Улыбается через силу, демонстрируя разом и своё хорошее воспитание, и надежду на ответную вежливость. Она улыбается, а я не смог бы, даже если бы постарался. Слишком длинный день.

— Уже довольно поздно для «просто» разговоров.

Но я пытаюсь не скатываться до грубости.

Я отчего-то действительно пытаюсь держаться приличий, но сам не ищу темы для светской беседы. Просто остаюсь на месте, решив терпеливо вынести и это тоже. Как одну из своих обязанностей.

— Так ты идешь спать?

Спрашивает с неприкрытым разочарованием, и я киваю и за неимением лучшего развлечения разглядываю её прическу.

— Да. Именно это я и иду делать.

Локоны переплетены между собой, сверху собраны в свободный, порядком распустившийся пучок.

А может, так и нужно. Я не разбираюсь.

— А та девушка?.. — Сначала даже не понимаю, а после, связав с тем, о чём мы говорили, соображаю. Ну конечно. Девушка. В моей комнате и постели. Кровать же занята. Где мне там спать? — С ней опять что-то случилось?

— Случилось. — Не понимаю, что это: тщательно сдерживаемая ревность или попытка оказать участие. Но то, насколько правильно она чувствует, кажется мне даже немного забавным. Чувствует, что дело в «девушке». О другом даже не подозревает. — Снова видела из окна?

Вспыхивает тут же, даже краснеет щеками, откровенно задетая.

— Не надо намекать, я не весь день провожу, только и делая, что таращась на улицу. — У меня даже в мыслях не было. А Июлия почти обиделась, за укор восприняла. — Моя служанка рассказала, что утром ты вернулся весь в крови. Вы все вернулись будто со скотобойни.

— Так уж всё было плохо?

— Я не знаю, мне так сказали. — Нервничает, кисти так и крутит, кусает губы и в итоге, явившаяся послушной и кроткой, не выдерживает: — Анджей, пожалуйста, вся прислуга уже шепчется о твоих тёмных делах. Ты можешь хотя бы сказать, что не сделал ничего плохого? Что это…

Набрасывается на меня по новой и убеждает сказать то, что ей нужно.

Убеждает себя больше, чем меня. Тихо требует, чтобы я присоединился к ней и заверил в том, что другие врут.

Все врут, кроме меня.

Только главного она не понимает.

Я не собираюсь ни врать ей, ни каяться, посвящая в свои дела.

— Что? Кровь нехороших людей? — Это даже вызывает улыбку. — Что я перепачкался, спасая угодившую в беду княжну?

Само с языка сорвалось, но так иронично. И так правдиво.

— Княжны слишком красивы. — Но Июлия отвергает эту сказку. Она ей отчего-то больше не по нраву. — Пускай в этой истории будет героиня попроще.

— Не все они красивы.

— Тебе попалась бы красивая.

Упорствует, и на миг чудится, что неспроста. Что проговаривается, а не просто так болтает.

— Почему ты так уверена?

— Потому что иначе со мной случиться просто не может.

Роняет с неприкрытой досадой и снова упирается взглядом в пол. Про то, что я непременно бы влюбился и сбежал от неё в день свадьбы, не договаривает. Поняла уже, что не в той компании, которая будет её жалеть. Вот позже, с матерью… Там можно представить что угодно. Любой печальный сценарий.

Молчит, какой-то мелкий, несуразный букет в руках вертит, и, приглядевшись, я замечаю, что не такой уж это и букет.

— Что это?

Не сразу понимает, о чём я, а когда понимает, поникает ещё больше.

— А, это… Так. Украшение для стола. — Протягивает мне нечто странное, оказывающееся фруктовым ножом, к которому лентой примотана пара коротко обрезанных бутонов. И то, и то белое, разумеется. — Мама считает, что с розами ножи не будут столь агрессивны среди белой посуды. А ты как считаешь?

Кручу бесполезное лезвие в пальцах и прежде всего оцениваю как то, что и раньше оружием-то ни было, а теперь…

— Что всё это ерунда. Нож останется ножом, чем его ни оборачивай.

— Но выглядит лучше.

Спорит, немного оживая и даже улыбаясь.

— Выглядит как нож с примотанной к нему розой.

Розовеет щеками и поправляет вполголоса, испугавшись, должно быть, что её короткая радость будет кем-то услышана.

— Несколькими.

— Это, конечно, меняет дело.

— А я видела твой камзол для церемонии, он очень красивый. Тебе будет к лицу. — Опускаю голову, изображая терпеливый кивок, и, осмелев, она вдруг касается моей щеки. Касается, и тут же отдёргивает руку. — Даже с этим шрамом. А…

Неуверенно показывает на мой подбородок, должно быть, припоминая, что там росчерки тоже были, но подевались куда-то. А я и сам забыл, что Йен и моё лицо успел зацепить. Успел и от меня передать что-то до того, как его остановили.

Пожимаю плечами, не зная, что ей следует ответить. И кто бы мог подумать, оказываюсь спасён спешно сбегающим вниз Штефаном.

Облачённым в вечерний халат, невнятного цвета брюки и мягкие домашние туфли.

По всему собирался уже улечься, но зачем-то вскочил и, растрепанный, с не приглаженными усами, вывалился в коридор.

— Я очень надеюсь, что это всё не из-за тебя!

Бросает мне сходу и, толкнув, продирается вниз. Скрывается за поворотом, держась за перила, и всё, что я могу, это спросить у его спины:

— И ты тоже ночуешь у окна?

Выходит слишком равнодушно для шутки, но Июлия обиженно поджимает губы. На пару с ней слушаем, как Штефан замедляется и на первый этаж выходит уже неторопливо.

Будто и не бежал.

Но всё-таки интересно, что же там вспыхнуло на этот раз?

Опускаю руку, в которой всё это время крутил несуразный, годящийся только для резки фруктов нож, и осторожно, не топая и не торопясь, тоже тянусь вниз.

Июлия держится позади, но идёт тоже.

Замираю на мгновение, уловив ещё одно движение, звук шагов сверху, и, вскинув голову, на пролёт выше на ступеньках третьего этажа вижу подошвы знакомых сапог.

Только-только оттёртые от пыли.

Да что же они все там увидели?

Становится шумно.

Проявляются будто до этого магией спрятанные голоса.

Целое скопище.

Качаю головой и, не таясь больше, спускаюсь. Не по мне все эти прятки. Чтобы там ни было, мне этого не избежать.

Июлия нагоняет меня и хватается за локоть. Слышу, как гулко цокают её каблуки о каменные ступени лестницы. Чудится, что намного громче, чем до этого.

Но оно и хорошо.

Кто бы ни был там, внизу, за этими гулкими ударами он не услышит поступи ещё одних ног. Я не знаю, на что уповаю больше: на то, что он выглянул из любопытства, или… Или потому, что первое, что я вижу, спустившись на последнюю каменную площадку, это капюшон.

Тёмно-серый, низко надвинутый на глаза и скрывающий всю голову.

Не рассмотреть лица.

Разумеется, не один.

Четверо.

Зачем-то Ядвиг, побледневший при виде не отпускающей моей руки Июлии, и Кёрн.

Кёрн по иронии в центре каменного пола, там, где лежит новый, только что выстиранный кем-то из служанок ковёр.

Мокрый ещё, пахнущий мылом и немного землей. Проминающийся ворсом под его ногами.

Как был, видно, заявился, в дорожном плаще и таких же туфлях.

Раскрасневшийся и видом великого, просто грандиознейшего недовольства, отпечатавшегося на лице.

Нашел-таки Синеглазку.

Или это только из-за дома?..

Замечает меня сразу же и вскидывает голову. Едва удерживает лицо.

А его так и косит, его так и тянет скривиться, как от приступа удушья, и не то начать кричать, не то топать своими огромными ногами.

Штефан молчит, оттеснённый к одной из стен. Штефан, видно, собирался заговорить, поприветствовать столь высокого, пускай и внезапно явившегося посреди ночи гостя, да не дали.

Заткнули до того, как он успел возмутиться.

Не идиот же совсем.

Знает, когда можно спорить, а когда нет.

Сейчас мы явно в той ситуации, когда ближе к «нет».

А я ничего не чувствую, кроме усталости.

Я не чувствую ни страха, ни удивления уже, ни даже ненависти.

Я устал.

И рад, что пальцы, тревожно комкающие мою не самую чистую мятую и мокрую рубашку, не княжны. Что другая цепляется за меня, а его нет.

Кёрн откашливается и демонстративно, намеренно не торопясь, проходится по каменному полу холла. Большой круг закладывает, опустив пустые руки вниз, и только после, медленно, не торопясь и не переходя на крик, начинает говорить:

— Сложилась некая тревожащая меня ситуация.

Глядит себе под ноги, и Штефан тут же пытается оправдаться. Старается вставить что-то, но замолкает, едва ближний к нему наёмник в капюшоне опускает пальцы на свой прикрытый плащом клинок.

Кёрн же его будто не замечает. Но то и понятно. Не к нему он явился, утомлённый долгой дорогой. Не настроен сейчас разыгрывать представления и изображать любезности.

Кёрн ещё раз обходит всё снизу и останавливается около изножья лестницы. Задирает голову и улыбается мне.

Так же, как в карете. От уха до уха улыбается, изображая невесть что.

— А у нас с тобой неприятности, мой мальчик. — У него четверо головорезов и хранящий благородное молчание Ядвиг. У меня зажатый лезвием в кулаке идиотский, почти детский нож и Лука на лестничный пролёт выше. Конечно, у нас неприятности. Неприятности, которые, как я надеялся, придут всё же немного позже. — Видишь ли, дело в том, что ты создал мне слишком много проблем.

И глядит так укоряюще. Качает своей круглой головой, осуждая меня.

Всё-таки Синеглазка.

Только совсем убогий бы не связал моё появление и его труп. Кёрн слишком умён для того, чтобы не разобраться. Не свести всё воедино. Там же и Йен, и оставшиеся от чрезмерной магии шрамы. Всё рядом.

— Но, но я готов… Готов пойти на уступки. Я готов даже простить… — Ответа от меня так и не дождался и, будто бы размышляя вслух, заговорил вновь. С паузами, то бормоча, то ускоряясь, теребя свою дорожную накидку и шаря взглядом по тому, что под него попадётся. — Если ты отдашь то, что мне нужно. Сейчас.

Секунду назад был растерян. Секунда прошла — а он уже совсем другой.

Требует без ужимок и лживых улыбок. И вряд ли примет отказ.

— Он абсолютно бесполезен.

Он-то не примет, но пытаться всё равно стоит. Хотя бы для того, чтобы выиграть немного времени.

— Я сам это решу. — Поднимается на пару ступеней вверх и заметно сдерживается, чтобы не кривиться. Один мой вид его раздражает. То, что стою между ним и жилым этажом. Где то самое. Ему нужное. То, из-за чего он простит и Синеглазку, и чёрт знает, что ещё. — Последняя возможность урегулировать все вопросы по-хорошему. Либо ты отдашь, либо я всё равно заберу, но добрыми друзьями мы уже не будем. Ни с кем в этом доме, смею добавить.

Угрожает всем сразу, и не выдерживает именно то звено, на которое по иронии никто и не давит.

— Да что? Что он взял?!

Штефан переходит на крик.

Штефан бы с радостью ему все мои сумки прямо сейчас собственными руками на лестнице вытряс, только бы не ощущать себя жалким никем.

Не так, как он себя сейчас ощущает.

— Что-то не своё.

Кёрн на него так и не глядит. Но в этот раз отвечает.

— Он не слиток с прииска, чтобы принадлежать кому-то.

Я ему тоже, чем вызываю россыпь новых насмешливых улыбок.

— Но тебе принадлежит, так ведь? Тащи его сюда, или мне придётся требовать обыскать дом. — Не воспринимает меня. Даже не слышит. Все вокруг него просто несущие ерунду дети. — И, надо думать, мой друг Штефан это позволит?

Позволит.

Сам бы привёл, если бы знал, что стоит. Привёз бы прямо к нему. Избитым, едва живым. Любым привёз. Только бы угодить. Только бы не потерять расположение и почти уже именной стул в Городском Совете.

— А если он ничего не расскажет?

Я знаю, что мне ответят. Знаю, что никто не станет обещать, что княжна вернётся обратно после непродолжительной дружеской беседы. Кёрн слишком устал с дороги, чтобы продолжать врать.

— То окажется полезен иначе. — Он и не думает это делать. Выкладывает, как есть, и если воображает, как мальчишка чертит ему бесконечные замковые коридоры Аргентэйна, то видит его в Камьене. Даже если в спальне его уже и не ждут, то наказать за побег вряд ли откажутся. Готов ставить что угодно, эго Ричарда весьма хрупкое. — Ты же должен понимать, когда следует отступить, верно, мой мальчик?

Поднимается выше и теснит наёмника в капюшоне. Вглядывается в моё лицо и, помедлив, я всё-таки киваю:

— Я понимаю.

Я с вынужденным вздохом соглашаюсь, и Кёрн хлопает сначала в пухлые ладоши, а после и парня в плаще, кивком головы показывая, что он может отойти. Показывая, что силой прорываться не потребуется. Что всё в порядке, и мы договорились.

— Надеюсь, все эти незначительные инциденты не испортят наших отношений, и я всё-таки окажусь в числе приглашённых на свадьбу?

Вспоминает про Июлию, которая за всё это время ни разу не попыталась раскрыть рта, и оборачивается к ней. Поджимает губы и старательно изображает раскаянье на круглом лице.

Расслабился.

Снова играет, изображая доброго троюродного дядюшку, являющегося порадовать племянников раз в год.

— Мы уже отправили приглашение.

Она отвечает нехотя и будто замороженными губами. Она словно мёртвая стоит, и если бы не впившиеся в мою руку ногти, то я бы и вовсе забыл о ней.

Боится его до дрожи.

Не понимает, что происходит. А я узнаю, что «мы» пригласили и его. «Мы», должно быть, весь город пригласили отметить ещё не состоявшееся торжество.

— О, как чудесно. — Восторгается словно не наигранно и берёт её за свободную руку. Я же опускаю взгляд вниз. Всем своим видом выказываю покорность и отвожу левый занятый кулак немного назад. — Может, закончим уже поскорее и обсудим торжество за бокальчиком? Мне просто не терпится потанцевать. Ты же позволишь мне один танец?

Подмигивает мне, и я киваю.

Без улыбки и показного смирения, но отступаю в сторону, заставляя и Июлию отцепиться и отодвинуться к перилам.

Освобождаю проход и киваю ему вверх.

Я так устал.

Я больше не могу ничего выгадывать и надвигающемуся сопротивляться. Пускай будет как будет. Пускай никому, кроме меня, с этим не придётся разбираться.

Кёрн делает шаг вперёд, а я, напротив, на ступень ниже.

Теперь вплотную друг к другу, ему шаг осталось до площадки и поворота, ведущего к следующей лестнице сделать, и два, чтобы обогнуть меня.

Только мешкает почему-то, не хочет подниматься за ним сам и, обернувшись, подзывает к себе одного из наёмников.

— Мальчик мой, не сочти за труд…

Укладывает ладонь на моё плечо и сжимает его. Намекает на то, что негоже им тратить время, обыскивая чужой дом.

Намекает, что невмешательства недостаточно, и я киваю.

Его рука всё ещё там же, где была, а наёмник поднялся только до середины лестницы, когда нож, дрянной, предназначенный для резки яблок, не больше, оказывается воткнут в его грудь.

Быстро и в одно движение.

Другому бы не хватило сил, чтобы вдавить его по самую украшенную розами рукоятку и не сломать хрупкое лезвие. Но я не другой.

Не мальчик, у которого можно что-то забрать.

Вонзаю так, чтобы прошло между рёбер и пронзило сердце.

Успеваю поймать последний удивленный взгляд и отступаю назад, позволяя рухнуть назад, с высоты и ступеней, и своего роста.

Голову о камень разбивает уже мёртвый.

Затылком аккурат на края сапог отскочившего парня в капюшоне.

Июлия, к своей чести, не кричит, а только зажимает рот двумя ладонями, глядя на три глупые, примотанные к рукояти и, подобно броши, застывшие на чужой светлой накидке, розы.

А под ними неторопливо расползается алое.

Алого будет много, натечёт целая лужа до того, как эту тушу смогут поднять и вынести.

Молчат все.

И Штефан, и Ядвиг, что всё это время только и делал, что бросал на меня полные презрения взгляды, и наёмники. Наёмники, которым за мою голову теперь никто не заплатит, а значит, и нападать не из-за чего.

Взглядом прохожусь по прикрытым где капюшонами, а где ещё и платками лицам и понимаю, что знакомых нет.

Того немого почти мальчишки здесь нет.

Что же.

Медленно, чтобы никто не решил, что бросился бежать, опускаюсь на верхнюю ступень лестницы и, глядя отчего-то именно на Штефана, спрашиваю в никуда:

— Сейчас свидетелей было достаточно?