Часть 6. Глава 7 (1/2)

Мне спокойнее от того, что они оба здесь.

Пускай ощущение безопасности и обманчиво, но хотя бы так, на глазах, и это уже что-то. Опираться подбородком на тёмную, влажную от мытья макушку и держать перевязанными руками поперёк тонкого туловища.

Уже много.

Уже от одного этого тихо в груди, и если и стучит за висками, то совсем немного. Тревога никуда не делась, но улеглась, притихла на время, придавленная усталостью. Вторая теперь кажется даже сильнее первой. Сильнее всех прочих чувств.

Лука спит, Йен нет.

Йен будто и не рыдал вчера ночью. Словно все слезы высохли, и всё, на новые нет сил.

Йен, которого я насилу заставил отмыться от сажи и копоти, после ожил и, неожиданно будто даже для самого себя, развёл бурную деятельность. Заставил уже меня вызвать пугливо жмущихся к стенам служанок, повелеть им натаскать горячей воды, а после того, как уже я перестану быть похожим на обугленную головешку, занялся моими ранами.

Весь рюкзак деловито выпотрошил и разодрал одну из лежащих в шкафу чистых простыней.

Перевязал мои ладони и остальные ожоги тоже обработал.

Молча, изредка моргая только и поджав под себя босые ноги. В не по плечу большой найденной рубашке и с распущенными волосами похож на себя прежнего и одновременно с этим больше нет. Никогда не будет похож.

Не задаёт вопросов.

Не шмыгает носом и не болтает.

Перематывает и всё, осторожно проводя лоскут ткани между моих больших пальцев.

После как ни в чём не бывало укладывается на одеяло и сдвигается к центру кровати. Так, чтобы я мог его обнять, придвинувшись сзади. Замирает, но не спит.

Так и лежим втроём. Он гладит чужую остро обозначившуюся скулу и, будто моих мало, ещё и правую, ненавистную теперь ещё больше обычного ладонь Луки тащит на свой бок.

Сжимает её и оставляет за своей спиной, между нашими телами.

Моргает только, а у меня появляются определённые подозрения. Слишком уж крепко кое-кто спит. Подозрительно крепко для того, кто вскакивает от любого шороха.

Действительно провалился или…

— Ты его опоил?

Спрашиваю вполголоса скорее в шутку, чем всерьёз пытаясь разрядить обстановку, но княжна неожиданно кивает.

— Он сам попросил дать что-нибудь.

Надо же. Какие удивительные новости.

— И у тебя оказалось с собой это «что-нибудь»?

Что-то я такого не припомню. Никакой перекинутой за плечо сумки, на хоть сколько-то оттопыренных карманов. Что же, он с собой запас толчёного сонного порошка за пазухой носит?

— В твоей сумке оказалось. — А. Всё куда проще, чем я думал. Йен даже не пытается увиливать. Сразу же сознается и тут же оглядывается на меня, продолжая держаться за моё перемотанное запястье. — Хочешь сказать что-нибудь?

— Нет. — Приподнимаю уголки губ в ответ, и он укладывается назад, на моё плечо. Поджимает ноги, так, если бы замерз. — Я рад, что ты почти в порядке.

Договариваю в его волосы и целую их же. Мокрые и, кажется, будто всё отдающие копотью. Жаром и гарью, а не цветочным и куда более дорогим по сравнению с тем, которым он мылся раньше, мылом. Я хотел принести ему другое мыло.

Получше.

— Почти… — Повторяет за мной едва слышно, вжимается сильнее и, пальцами тянется вперёд. Укладывает их сначала на плечо, а после и на шею Луки. Как если бы считал удары его пульса. — Я… Не важно.

Сам начал и сам же себя одёрнул.

Только локтем беспокойно пихнул меня и сжался сразу же, вернув к груди свою левую руку. Медленно отбираю из его правой свою неловкую теперь, замотанную ладонь и сжимаю тонкие пальцы поперёк фаланг.

Почти не ощущаю их из-за повязки, но это не существенно. Знаю, что они у него ледяные. И что он сейчас хочет, чтобы я спросил, я тоже знаю.

— Нет, важно. Говори.

Давлю подбородком чуть сильнее и, наклонив голову, прижимаюсь к его волосам уже щекой. Закрываю глаза. Считаю немного. Обнимаю немного выше живота второй рукой…

— Я окно вечером не закрыл. — Признается свистящей скороговоркой и замирает. Говорит это так, будто сознаётся в убийстве, и я нарочно не поднимаю век. Не перебиваю. Жду, что добавит дальше. — Жарко было, и я… Что-то влетело и полыхнуло в комнате. Разбилось о подоконник, и занавески тут же вспыхнули, а за ними и кровать со столом. Я сначала подумал, что это полуденница. Знаешь же, что пожалел. Вот я и решил, что притащил её за собой.

Какой же глупый иногда. И от этой глупости его у меня снова щемит в груди.

У меня, у мёртвого внутри.

Я снова вижу его таким, как вчера. Сначала мертвенно тихим, а после… Удерживаю глаза закрытыми, предпочитая этих светлых стен не видеть, и против воли руки сжимаются сильнее.

— Они не являются в темноте.

— Я после уже понял. — Соглашается и сам откидывается назад. Ёрзает, пытаясь прилипнуть ко мне ещё плотнее, и явно жалеет, что нам теперь никак не вытащить одеяло. — Знаешь, я даже рад, что он спит. Не чувствую себя таким виноватым. Я хотел… Ничего не успел вытащить.

Снова пальцами левой вперёд.

Теперь обводит ими очертания чуть приоткрытых губ и отводит упавшие на лоб волосы назад. Теперь Йен — утешающая сторона. Вчера всё было наоборот. Вчера. Без меня.

— Сообразил обсыпаться болотной пылью, для того чтобы не загореться, а вот то, что дышать не смогу в дыму, не сообразил. — Слышу грустную усмешку в его голосе и чувствую, как качает головой. — Да и копался слишком долго. Надо было хватать свитки со стола. Ожоги… Ерунда.

Заканчивает тихо, съедая последние слоги, а я почему-то опасаюсь, что больше не заплачет.

Что всё.

Что наступит момент, когда перестанет быть собой и просто не сможет больше плакать. И смеяться тоже не сможет. Как и сочувствовать, радоваться или грустить.

— Пожалуйста, перестань, — прошу, и сам не знаю, о чём именно. Прошу не корить себя или не пытаться сжать кулак со своей болью слишком сильно. — Ты не пострадал. Поверь, одного этого уже хватает с головой.

— Ему нет, — возражает тут же, и мне не требуется объяснять, про что он говорит. Я понимаю сразу же и в первую секунду даже решаю, что переоценил чужую выдержку, но княжна выдыхает и, продолжая касаться его щеки, негромко продолжает: — Я не могу это слушать… Я просто не могу. Он только про это и говорил, пока не заснул. Как заведённый. Что это ничего… Не страшно, что он просто отсечёт её к чертям, и всё. Что нужно было сразу это сделать и обзавестись каким-нибудь занятным протезом, а не пытаться спасти то, что уже не спасти. Не таскаться с мёртвым обрубком.

Йену должно быть проще со мной вот так.

Говорить, держась затылком.

Йену проще говорить, не видя моего лица, но его всё равно трясёт, когда повторяет чужие слова. Его передергивает на последних из них, и он вдруг подаётся вперёд, но замирает, не решившись отодвинуться от меня в последний момент.

Будто рванулся к другому и остановил себя, разобрав, что ведом сейчас жалостью. Будто решил, что не хочет быть с ним вот так, и оставил себе только пальцы. Только ими едва касается и не прижимается.

— Так ты из-за этого его вырубил.

— Он попросил. Сказал, что сам от себя устал. Что не хочет… — Садится зачем-то, через меня тянется к прикроватной тумбочке и не достаёт до чаши с не то с травяным отваром, не то с компотом. Служанка по утру ещё принесла целый поднос. Йен так ничего и не съел. Только изредка пьёт. Мне тоже кусок не лезет. — Сделать ничего из того, о чём после будет жалеть.

Киваю, показывая, что понимаю, и он отирает губы и промаргивается.

Вздрагивает, как от холода, и укладывается назад, прижимаясь лопатками к моей груди.

Обнимаю его так же, как и до этого. Может, посвободнее самую малость.

Всё равно почти не шевелится, будто на него что-то помимо моих рук сверху давит.

Молчит какое-то время, и я уже выдыхаю, решаю, что наконец-то тоже немного поспит, но нет. Прочищает горло и заговаривает опять.

— А по дому уже слухи ходят, ты знаешь? — Голос сонный такой, будто сухой и совсем не заинтересованный. Говорит просто для того, чтобы говорить. Упорно борется со сном. — Будто ты окончательно охамел. Припёр в отчий дом любовницу и прячешь её в своей комнате.

Тихонько хмыкает, задирает рукава рубашки повыше и наглаживает оба моих запястья пальцами.

То обхватывает их неловко, вывернув кисти, то отпускает вовсе.

— Ты разве выходил?

Оборачивается и лежит теперь на спине. Глядит мне в лицо и будто не знает, как побороть растерянность. Взгляд у него такой же. Рассредоточенный и словно вскользь.

— Мне сплетни приносят и через стены. — Поясняет и упирается слабо сжатыми костяшками в мою щёку. Целую их, немного наклонив шею, и княжна становится чуть живее. На губах появляется слабая улыбка. — Я твоя любовница из сельских, а он мой старший брат, взимающий плату за каждую нашу ночь. Это по одной из версий.

— А по другой?

Любопытствую с искренним интересом, и он снова улыбается.

Не похоже, что слухи — это то, что может его озаботить. Может, это теперь так. А может, и всегда было.

— По другой я твоя жена, и ты меня постоянно бьёшь. — Сообщает, округлив глаза и приподняв брови. Кажется, что ещё немного, с десяток слов в том же духе, и не выдержит, рассмеётся. Жаль, что только кажется. — Запугал настолько, что я смирился даже с повторным браком. Только и жду случая, чтобы подружиться с более удачливой соперницей. Надеюсь на подачки в виде её старых платьев.

Заканчивает с нарочито скучающими интонациями и немного поджимает губы.

Раздражает значит. Странно, пожалуй, было бы, если бы его не раздражало. Пускай и не вспоминает об этом так часто, как Лука.

— А он тогда кто?

Киваю на спящего, и княжна, подумав, немного легкомысленно передёргивает плечами.

— Видимо, снова мой равнодушный брат. Почему-то он тут вообще никого не интересует. Все сплетни про меня.

— Есть третий вариант, в котором я сплю с вами обоими?

— Такого мне пока не доносили.

И глядит своими голубыми глазами.

Моргает совершенно спокойно и ни слова, совсем ничего про близнецов не говорит. Не упоминает их. Не выспрашивает. Знает же всё.

Знает и не укоряет, как мог бы. Всё что случилось с ними много лет назад и вчерашний пожар — всё моя вина.

Но Йен ничего не говорит.

Йен не тычет мне пальцем в грудь, не утверждает, что потерял всё, над чем так долго корпел из-за того, что я не убил одного пускающего слюни калеку, когда это имело смысл. И не называет жестоким монстром после того, как я убил их всех.

Смотрит только и, вздохнув, лбом тянется к моему плечу.

— Пускай пока и считают, что я притащил любовницу под нос невесте. — Шутка идиотская и не вызывает улыбки ни у меня, ни у него. — Прекрасный повод для пересудов.

— Не слишком-то они и не правы. — Дыханием мне кожу щекочет и, поёрзав лопатками, подкатывается ещё ближе. Сначала лежал спиной, теперь повернулся лицом. Будто кусает его кто-то, мешая оставаться на месте. — Разве что только в том, что любовница из меня последний месяц весьма так себе.

Или же ёрзает потому, что думает, что так не уснёт.

Вскочить не может, потому что я уложу его назад, а вот кататься по кровати — пожалуйста. Такое не запретишь.

— Не переживай, как только печать закроется, сможешь восстановить свою бесчестно отнятую репутацию.

Только попытался пошутить, а Йен прищурился и вцепился в меня, как маленькая щука. И руками за рубашку, и взглядом.

— Может, я больше не верю в то, что она так уж и необходима?.. Может, я мог бы справиться с огнём и спасти хотя бы часть свитков, если бы у меня была магия?

Отлично.

Его сомнения сейчас именно то, чего мне не хватало.

— У тебя есть…

— Нет. Конечно, нет, — перебивает, мотая головой, и привстаёт на локтях, чтобы наши лица были ближе. Смотрит на меня в упор теперь и говорит с куда большим напором, чем раньше. — Вчера я устал ещё на погосте, пытаясь просто придавить тебя к земле. Знаешь, что я мог сделать раньше?

Косит глазами влево от себя, и я не уверен, что мне нужно спрашивать, что.

Я не уверен, что после не захочу врезать кому-нибудь по совершенно не думающей, где надо, голове.

Но уверен, что знаю, о чём думает княжна.

Конечно, я знаю.

— Даже если печати не будет, ты его не утешишь. — И, потому что знаю, говорю прямо, как есть. — Что бы ты ни сделал, что бы ни предложил. Это бессмысленно, Йен. Ощущение беспомощности никуда не уйдет. В кровати ты его даже двух дней не продержишь.

Он особенный.

Безусловно и не признавая сомнений.

Йен — совершенно особенный, невозможно прекрасный порой и часто не выносимый. Но каким бы он ни был, попытки отвлечь Луку сейчас не сработают. Может, на пару часов. Может, чуть больше. Но слушать он не станет. И не важно, на чём княжна будет сидеть.

— Я не дам ему отрубить себе руку.

С такой категоричностью заявляет, будто один тут не сошёл с ума, и я качаю головой, не говоря, что вообще-то вовсе не собираюсь их обоих куда-то отпускать.

Хочет — пускай грызёт тут. Нож для резки масла я тоже заберу.

— Явно не сексом. И не магией.

— Слов он не слышит. Я… — Йен неловко ёрзает, шею тянет, высвобождая из-под своей руки придавленную длинную прядку, и, решившись, сознаётся: — Я пробовал ещё. Как тогда, с царапиной. Ничего. Может быть, без печати…

Косится на мою замотанную левую и хмурит брови. Видно, силится сделать что-то, но этой же рукой его и укладываю назад, на спину, надавив на грудь.

— Прекрати.

Одним словом запрещаю и видимые, и нет усилия, но куда там.

— Ты видишь? — Никак не унимается и хватает не успевшие отодвинуться пальцы. Забывшись, сжимает мою ладонь, вдавливая повязку в ожоги. Да и чёрт бы с ними. Себе больнее делает. — Не выходит! Ни туда, ни назад, вот если бы без неё…

И начинает дёргать ворот рубашки. Отрывает одну пуговицу и, выдернув ещё несколько, с ненавистью таращится на свою обнажившуюся грудь.

На верхний показавшийся символ, который выглядит точно так же, как и в последний раз, когда я его видел.

Свежей, едва покрывшейся корочкой раной.

И княжна, злясь, пытается его расцарапать.

Раскровить, и леший его знает, зачем: чтобы попытаться перенести на меня или потому что избавиться хочет как никогда до этого.

— Я сказал, перестань! — Перехватываю его руку. Отталкиваю её, получаю по пальцам, борюсь с ним даже в какую-то недошутку, но в итоге усмиряю, прижав кисть к простыне. — Отдохни. Один день ничего уже не изменит. Поспи сегодня, вечером напишешь Тайре. А Лука… Будем держать его связанным, если придётся.

Йен издаёт слабый смешок, показывая, что очень смешно, он оценил, но взгляд у него не теплеет.

— Но если всё-таки предположить, что он сделает то, что хочет… — Глядит на него, плашмя по простыне ведя, дотаскивает ладонь до чужого скуластого лица и снова его гладит. — Меня пугает сама мысль об отрезанных конечностях, а ты почему против?

Потому что он идиот и собрался себя искалечить.

Потому что вообразил невесть что и считает, что выдержит и новую боль, и заразу, и никто не знает, что ещё.

Думает, что сразу сможет драться, но забывает, что его раны не заживают так же быстро, как мои. Что его раны могут убить. Что лишившись правой окончательно и бесповоротно, до своего вожделенного, ставшего едва ли не навязчивой идеей арбалета не доберётся уже никогда.

И погибнет в итоге, потому что сам же, со своим идиотским «всё или ничего» вместе с целой недвижимой рукой отсёк себе все шансы.

Но я ничего из этого не говорю.

Ничего вслух.

О чём-то Йен догадывается сам. Что-то романтизирует, может быть, и боится прикосновений культи, но это не важно. Важно то, что он на моей стороне.

— Это не будет тем, что он себе вообразил. — Это всё, что я могу произнести, глядя ему в глаза. Губы с перекосом на правую сторону изогнуть выходит тоже. — Потеряет только ещё больше.

— А ты когда-нибудь видел удачно прилаженные протезы?

— Я видел гниющие раны, перемотанные тряпками, и затянутые поверх ремни с ножами. И это никогда не было… — Невольно делаю паузу, увидев, каким стал его взгляд, и, задумавшись, заканчиваю помягче. Не хотел же. Зачем начал? — Удачным.

Йен медленно наклоняет подбородок и сгибает ногу в колене. Против воли отзываюсь на это движение и только сейчас понимаю, что он слишком раздетый для этой кровати.

— Но если он так упорно…

— Вбил себе в голову очередную дурь и верит, что на другое шансов уже нет. Упёрся в то заклинание, начал присматривать оружие, а когда всё сорвалось… Разуверился. — Опускаю его ногу своей рукой, укладывая обратно, как была, и, помедлив, удерживаю её на его колене. На мгновение всего. После одёргиваю вниз задравшуюся рубашку и думаю, что нужно раздобыть ему одежду. Пропитанная дымом и гарью старая валяется комом около ванной. Не думаю, что хоть кому-то хочется, чтобы он её надевал. — Нельзя дать ему сделать то, что он хочет. Нельзя и всё. Но не той ценой, которую ты сейчас готов заплатить.

— Почему нет?

Пытается снова согнуть ногу, теперь уже другую, нарочно дразнясь, и я прижимаю к одеялу и её.

— Потому что не нужно жертвовать собой там, где можно обойтись другими средствами.

— Верёвкой?

И такой ехидный сразу весь. Кажется, руку протяни — и укусит, пытаясь отравить. Только у меня давно невосприимчивость и к этому яду.

— Хоть и верёвкой.

Подтверждаю со всей своей невозмутимостью, и княжна медленно выдыхает.

Поворачивает голову так, чтобы я видел его шею, ключицы и верхнюю часть печати.

— Он оценит.

Прослеживаю направление его взгляда и не знаю даже, хочу я, чтобы он спал подольше или очнулся уже наконец. Хочу понять, чего мне ждать, сразу или дать себе ещё подышать немного. До того, как в очередной раз чем-нибудь проткнёт.

— Мне плевать, что он оценит, а что нет, если это не даст ему себя изувечить.

Йен молчит.

Замирает на месте и отводит левую руку назад, под себя. Будто и толкнуться ей хочет, и не знает, откатиться или пока остаться так.

На подольше бы ему такие проблемы.

В коридоре слышатся размеренные гулкие шаги, и я сначала не обращаю на них внимания, но чем больше они приближаются, тем более узнаваемыми становятся.

Человек-трость своим иссушенным полутрупом.

Только мимо или… Останавливается напротив двери и негромко стучит.

Нехотя освобождаю своё плечо и, перекатившись на другой бок, сажусь. Сую ноги в сапоги и ощущаю едва уловимое, самыми кончиками пальцев, прикосновение к пояснице.

— Ты уйдёшь?

Встаю, уходя из-под его руки, и нет, быть где-то ещё сегодня не входит в мои планы.

— Сейчас вернусь. А ты бы пока поел. — Кивает и, осоловело моргнув, медленно отводит взгляд. Меня как змея ужалила. С ничего. На ровном месте. Замираю, так и не дотянувшись до дверной ручки. — Что такое?

Мотает головой и укладывается ближе к Луке. Забирается под его руку и там же и замирает, прижавшись лбом к открытой из-за расстёгнутой больше чем на половину рубашки груди.

— Ничего.

Отвечает тихо и не двигается больше.

Делает вид, что уснул, а я не сразу могу сдвинуться с места. Показалось, что ли? Показалось, что он только что меня не обманул, но не договорил. Утаил что-то.

Что же.

Спрошу после того, как вернусь, если и впрямь лишь делает вид, что сморило.

Стук повторяется, и я вынужденно откладываю все расспросы. Выхожу в коридор быстро, и тут же захлопываю за собой дверь. До того, как прямой любопытный нос успеет сунуться в мою комнату.

Растрёпанный, единственно что полностью одетый, не могу отделаться от ощущения, что всё это уже было.

Он уже приходил вот так под мои двери и с отпечатком вежливости на лице говорил:

— Господин Штефан велел передать, что он великодушно позволяет вашим друзьям остаться. В одной из гостевых комнат.

Великодушно, как и много лет назад. Продолжая поддерживать видимость полного контроля. Я, пожалуй, немного позже навещу господина Штефана и пошлю его подальше со всеми его милостями.

Хочет изображать из себя что-то — пускай. Пускай отстаивает свои интересы и туманные, крайне размытые перспективы. Но не более того.

— Передай господину Штефану, что мои друзья останутся со мной.

— Боюсь, этого не стерпят никакие приличия. — Не считаю нужным говорить, что «приличия» и не такое терпят, если прижмёт, и надеюсь, что это всё, зачем явился человек-трость. — Ходят слухи, что в вашей спальне ночевала дама. Госпожа Июлия вне себя от…

Не всё.

Молча киваю, показывая, что не глухой, и уже берусь за дверную ручку, как он меняется в лице и в тоне голоса тоже на свой привычно равнодушный. Выверенным жестом запускает руку за пазуху и выдёргивает из внутреннего кармана плотный, украшенный сургучной печатью конверт.

— Корреспонденция, — поясняет как для совсем недалёкого и уже после того, как я нехотя протяну руку, добавляет: — Посыльному велено вернуться только вместе с вашим ответом. Пройдёмте, в ближайшей же гостиной есть чернильница.

Пропускаю мимо ушей и про гостиную, и приветственные слова в начале послания, которое читаю тут же, разломив оттиск.

Знаю, чей он, даже не изучая витиеватое изображение на застывшем сургуче. Среди влиятельных и богатых с личными мальчиками на побегушках не так уж и много тех, кто изволит набросать мне пару строк.

Одни вежливости внутри, беспокойство за установившееся непонимание и крайне любезная просьба нанести визит через пару дней.

Продумал уже всё, значит. Играет дальше. Конечно, именно этого мне сейчас и не хватает. Гляжу на строчки ещё раз, и мысль попытаться просто убрать его уже не кажется мне такой глупой.

— Пускай передаст так, на словах.

Кацпар качает головой и сурово поджимает губы.

Один в один лицо из моего далёкого, в другой жизни закончившегося детства. И кажется, уже тогда он был такой же сухой и морщинистый.

Ненавистный куда больше, чем сейчас.

— Господин Кёрн не потерпит такой наглости. — Ему, видимо, вообще всё глубоко по линии рукава. Всё, кроме правил и поручений. А так можно и прирезать кого. Только не в столовой. Забрызгает тонкий дорогой ковёр. — Не желаете проявить немного великодушия ради ни в чём не повинного посыльного?

И голову склоняет набок, продолжая глядеть на меня свысока. Вежливо, с напускным почтением, но нет-нет и презрительно скривит губы.

Едва-едва, если бы не смотрел так близко, вряд ли бы заметил.

— Так уж и не повинного.

Отвечаю усмешкой, и он закладывает левую ладонь за спину. Правой указывает на пустой тянущийся к лестнице коридор.

— Чернильница, как я уже и сказал, в гостиной. Можете выбрать любую.

Ладно.

Пять минут никого не убьют, да и Лука вряд ли успеет проснуться. Куда там, раньше вечера не разлепит веки.

Покорно следую за камердинером вниз, всего на пролёт ниже по скользкой и натёртой, видно, только что лестнице, и сторонюсь к перилам, пропуская вверх служанку, несущую гружённый чашками поднос.

Краем глаза успеваю уловить чёрные кудри, выбивающиеся из-под её белого чепца. К чему-то припоминаю, что и утром заходила именно она. И когда воду таскали, тоже была. Так, краем глаза, в соседней примыкающей к спальне комнате.

Помню её как раз из-за локонов. И той небольшой сцены, что она мне устроила.

Расходимся с ней, не глядя друг на друга, и, едва свернув на нижнем этаже, я тут же забываю о ней.

В первой же, крытой аркой гостиной, видно, служащей местом ожидания приёма для тех, кто жаждет встречи со Штефаном, меня встречает другая женщина.

В светлом, молочного цвета платье с вышивкой и наглухо застёгнутым воротником под самый подбородок. С убранными в тугой пучок светлыми волосами, зачёсанными под украшенный камнями гребень, смахивает на призрака.

На очень собранного и правильного призрака, который даже после смерти следит за чистотой и аккуратностью своего наряда.

Но несмотря на всё это, на всю тщательность приготовлений и подобранные в тон пуговицам сережки, растрепанный Йен выглядит интереснее. Даже бледный и зарёванный кажется куда живее. И его хочется трогать за локти, голые коленки, плечи и щёки. Хочется трогать его везде, а от Июлии, которая вымеряет шагами комнату, мне хочется по-ребячески смыться.

Когда-то давно именно так я бы и сделал.

Оборачивается, стоя около недавно выкрашенного подоконника, который даже ещё едко пахнет, и с бледной тенью улыбки кивает остановившемуся за моей спиной камердинеру.

— Спасибо вам, Кацпар.

Тот мельтешит в проёме, будто собирается останавливать, если я побегу, и собранно кланяется, прижав руки к туловищу.

— Да, спасибо за твою маленькую подлость, Кацпар.

Добавляю от себя не без иронии в голосе, но он не замечает её. Вообще не замечает меня до того момента, пока, оглядевшись по сторонам и действительно не найдя треклятое перо, не черкану прямо под чужими строками пару своих и, не заботясь о том, что чернила размажутся, складываю листок и запихиваю обратно в конверт.

Сообщил, что явлюсь, и довольно.

Перевязанные ладони неловкие, слушаются плохо, и я копаюсь куда дольше, чем мог бы. Ожоги всё ещё на месте. Не заживают.

Молча протягиваю его обратно, и человек-трость тут же ловко прячет его за пазуху. Кланяется ещё раз и, развернувшись, уходит.

Мне бы последовать за ним, да слишком это глупо. И ещё глупее будет, если я уйду, а она побежит следом. Нет уж, хватит представлений.

Она снова становится к окну и предоставляет мне возможность любоваться своей спиной.

Лохмачу волосы пальцами и неловко из-за повязок поправляю мятую рубашку и завязки у ворота.

— То, что говорят, это правда?

Спрашивает негромко, без надрыва и заламываний рук. Спрашивает, глядя на ухоженные теперь только белые розовые кусты, а я цепляюсь взглядом за чёрный остов виднеющейся, провалившейся в нескольких местах крыши рабочего дома.

— Про что именно?

Уточняю заранее, чтобы хотя бы знать, в чём должен покаяться. И чудится мне, что ответ будет не таким очевидным, как в моей голове.

— Вы с твоим другом всё это время прятали девушку в рабочем доме? — Не прогадал. «Девушка» в моей кровати заботит всех куда больше пропажи сразу трёх человек. — Зачем она носит мужскую одежду?

Изучаю взглядом потолок и терпеливо жду, пока она обернётся, шурша своими многочисленными юбками. Мелькает мысль, что нарочно выбрала именно это платье. Чтобы напомнить мне. Всем в доме напомнить, кто его будущая хозяйка.

Глядит требовательно, сурово сжимает губы, а сама за деревянный край держится, заведя руки за спину. Боится, должно быть, но и молчать нет никаких сил.

Как же, такая наглость, да ещё и все слуги видели. Её маменька вообще, должно быть, вне себя от счастья.

— А другие слухи тебя не интересуют?

Чувствую себя самым нормальным среди всех этих людей. Неужели и вправду пускай даже и случившаяся измена хуже убийства? Наверное, всё увиденное за последние десять лет сломало во мне способность думать также.

Она смотрит на мои ноги. Смотрит на мятую рубашку и плечи. После на шею, и, дёрнувшись, отворачивается. Изучает теперь свежесрезанные и придвинутые поближе к соседнему окну цветы в вазе.

— Я не понимаю, о чём ты говоришь.

Не верю ни единой секунды. Она же не глупая. Она лишь делает вид, что страшно недовольна мной, а сама даже в глаза не смотрит. Не говоря о том, чтобы подходить.

— Понимаешь.

Утверждаю обратное, и она начинает растирать своё плечо. Тут же бросается поправлять причёску, будто та только что серьезно пострадала от порыва несуществующего ветра.

— В этом доме постоянно что-то болтают. Одно омерзительнее другого.

Не спрашиваю, что же в итоге ей кажется омерзительнее, но, не удержавшись, задаю другой, куда более интересный вопрос. Мне отчего-то кажется важным понять. Насколько заслужено она страдает.

— Так ты не веришь, что я убил трёх человек, но веришь в девушку в моей комнате?

Колеблется.

Забывшись, кусает губы и теребит левый рукав. Так в него вцепляется, словно он вдруг стал уже и начал мешать. Сжимает своё же запястье и медленно выдыхает.

Смаргивает.

— Я видела, как ты нёс её на руках. Из окна дальнего коридора.

Как много она, оказывается, видит.

Намеренно упускает первую часть вопроса, и может быть, от этого ей легче. Легче верить, что не стоит меня бояться. И что в итоге всё сложится, как нужно. В чужих рассказах любовь же побеждает, несмотря ни на что.

И хотелось бы мне знать, почему в моей голове это звучит как ругательство.

— Что же не спустилась?

Ближе виднее, не так ли? Может быть, удалось бы ещё что рассмотреть. Что-нибудь, вроде огня или нуждающихся в помощи людей, но да куда тут. Благородные такого не понимают.

— Что?

Вот и она тоже.

Недоумевает и загодя оскорбляется, как будто я спросил, что же она не вышла официально познакомиться. Знаю того, кто бы спросил. Знаю, что пора бы его уже растолкать.

— Говори, зачем подставила старика, и разойдёмся.

Предлагаю вполне миролюбиво, и Июлия наклоняет голову.

— Вернёшься наверх?

— Да.

— Она в твоей кровати?

Спрашивает строго, с бесконечным терпением мудрой жены, и я молча перевожу взгляд на потолок.

Впору начать требовать подачки от чьих-нибудь богов.

— Спроси лучше про близнецов, Июлия, — называю её по имени и получаю какой-то странный болезненный отклик. Будто тень пробежала по лицу. — Не хочешь знать, где они?

— Господин Штефан сказал, что они погибли в огне. И их тихо похоронят рядом с покойными родителями. — Так много лжи, что даже трогательно. Неужто всё ради того, чтобы не испачкаться? Если я распоследняя мразь, то выходит, что и мой отец немногим лучше. Но я сделал то, что сделал, и не отрицаю этого, а Штефан сочиняет какие-то глупые сказки. Того и гляди, перепутает одну с другой.

Собираюсь ответить, как в коридоре или, может, даже дальше, где-то неподалёку на соседних этажах, раздается глухой удар.

Не шлепок, а именно звук, который бывает, если бросить что-то с высоты. Заинтересовавшись, прислушиваюсь и делаю шаг к ведущей в коридор арке. Июлия недовольно морщится и складывает руки поперёк груди. Узкие рукава тут же впиваются в сгибы её локтей, и от этого она кривится ещё больше.

— Ты не слышала шума?

Снова тихо.

Может, это и вовсе снаружи было? Моют фасад?

— Мне абсолютно наплевать на всякий случившийся в этом доме шум. — Становится категоричной, и за всем этим упрямством я вижу одно лишь отчаянье. Как если бы она и понимала, что бесполезно всё, но не отступалась, потому что некуда. — Будь то запнувшаяся служанка или упавший таз. Ты не уйдёшь отсюда, пока не объяснишься.

Кажется, что-то такое я уже слышал. В тот самый раз, когда она пыталась выставить меня из собственной же комнаты.

— И как ты собираешься меня удержать?

Вопрос занятный, и мне даже немного интересно, как именно она собирается упорствовать. Кроме того, где-то на задворках сознания я надеюсь, что пока меня нет, Йен уснёт. Заскучает без болтовни в почти одиночестве, и усталость возьмёт своё.

— Эта девушка, она… Жена твоего друга?

Предполагает в очередной раз, отведя взгляд, и я понимаю только то, что не понимаю ничего.

— Ты мне подсказываешь?

Веселюсь, не зная, как смыться из гостиной, а после вытрясти из головы ощущение этого непролазного бреда. Ну как же так в самом деле, а? Как же нужно хотеть простить то, за что не просят прощения, чтобы самолично придумывать всяческие оправдания?

— Или она его любовница?

Не отстаёт, и я, не выдержав всё-таки, спрашиваю:

— Почему ты так уверена, что его?

— Потому что я видела, как они целовались несколько дней назад. — Очень интересно. Может, заметил и кто-то из близнецов? Тогда-то они и поняли, что к чему. По крайней мере, кто-то один из них. Может, и калека. Может, ему достало ума рассказать всё остальным. — И что бы ты мне ни плёл, я знаю, это нарочно всё. Хочешь, чтобы я ревновала? Так вот я не ревную. И мне совершенно неважно, сколько злых слов ты сказал в попытке…

Вот теперь точно пора.

Теперь разворачиваюсь и, устав слушать ещё на середине этой бесконечно длинной, но крайне запальчивой реплики, выхожу в коридор. И именно в этот момент где-то хлопает снова. Не столько хлопок даже, а будто оконная рама опустилась. Достаточно близко, для того чтобы заставить меня остановиться и запрокинуть голову.

— Ты куда? Я же не закончила! — Июлия нагоняет почти сразу же, и из-за её возмущений больше ничего не слышу. Хочет взять меня за руку, но, потянувшись к ладони, отдёргивает пальцы, едва наткнувшись на повязку. Неужели только сейчас заметила? И из-за этого сразу стала как-то тише. — Ну шумит там, и что? Уже затихло! Не используй это как предлог, чтобы уйти.

Договаривает много спокойнее и глазами от одной кисти к другой так и мечется. Видимо, и про это спросить хочет, да только к чему, если сама всё видела.

— Теперь закончила?

— Нет. Да. — Смаргивает и сразу же поправляется. Но всё никак не отлепится взглядом от моих рук. Даже когда возвращаюсь на лестницу. Только на них и смотрит и запоздало, будто спохватившись, добавляет чуть громче, чем до этого: — Тебе всё равно придётся со мной разговаривать. После того, как мы поженимся. И переехать в общую спальню тоже придётся!

Улыбаюсь даже.

Никогда бы не подумал, что кому-то придёт в голову угрожать спальней. Что мне будут ей угрожать. Может быть, в какой-то прошлой жизни. Тогда же был бы этим ещё и страшно горд.

Как же, такой успех.

Можно ли большего просить у жизни?

Малодушно надеюсь, что на сегодня все досадные неприятности эта самая жизнь мне уже подкинула, и поднимаюсь наверх, планируя ничего не делать как минимум до заката.

Там уже посмотрим.

Может, займусь всё-таки своими ранами, а может… Осекаюсь на середине этой простой меланхоличной мысли и ступаю значительно медленнее. На этаже будто что-то не так. Мне до своей двери ещё целый коридор, а чудится, будто что-то случилось.

Как если бы я что-то упустил.

Вслушиваюсь и, не уловив ни шорохов, ни даже намёка на чьё-то присутствие, просто прибавляю шага. Распахиваю дверь слишком резко для того, кто вышел черкануть пару ответных строчек, и тут же, чтобы не будоражить княжну, натягиваю на лицо выражение попроще.

Только без толку оно.

Первое, что я вижу, это то, что княжны в комнате нет.

Кровать пуста на половину.

Сначала не верю даже. Прохожусь, заглядываю в совершенно точно пустую примыкающую ванную для верности, замечаю, что его брошенной комом одежды нет. Сапог Луки тоже.

Оконная рама открыта. Притворена, но не захлопнута.

Так вот что за шум я слышал.

Бросаюсь к подоконнику, высовываюсь больше, чем наполовину, но снаружи тихо, и только лишь кусты слегка примяты.

Третий этаж.

Как ноги не переломал? Впрочем, хлопка же было два. А балкон на втором этаже как раз тут, совсем рядом. Метр влево. Кто угодно бы допрыгнул.

Выхожу на улицу тем же способом и осматриваюсь. Стараюсь не злиться раньше времени, но это даётся не так уж и просто.

Следов никаких нет.

Совсем никаких.

Ни отпечатков подошв, которые должны были остаться хотя бы после такого прыжка, ни шевелений около ближайших построек.

Обхожу даже дом по кругу и, рискуя потерять время, возвращаюсь к сгоревшему рабочему дому.

Первая мысль, что Йен решил сам посмотреть, не осталось ли чего от его трудов или вещей, но нет. И там никого.

Скорее всего вовсе ушёл из поместья.

С чувством пинаю подвернувшееся под ногу ведро и быстрым шагом возвращаюсь в дом.

Как знал же, что выкинет какую-нибудь ерунду! Чувствовал будто, но всё равно не удаётся до конца в это поверить. Не настолько он глупый же?

***

Сначала трясу, а после, когда это не возымеет эффекта, отвешиваю хорошую пощёчину. Такую, что у Луки голова дёргается в сторону, но вместе с этим, наконец, и веки дрогнули. Нехотя приподнялись и опустись назад.

Тогда шлёпаю по второй щеке послабее и, посадив повыше, оглядываюсь и, не придумав ничего лучше, отхожу на минуту и возвращаюсь с ведром холодной воды, мирно стоящим около пустой ванны.

Примерившись, окатываю его, не жалея подушек, оставив примерно половину на второй заход.

Вздрагивает, судорожно вдыхает и таращится на меня как на больного. До того, как заговорит, омываю его ещё раз, и прежде чем успеет начать ругаться, сообщаю, бросив бесполезную теперь тару прямо тут, на кровать.

— Княжна сбежала.

Спотыкается на так и не выдохнутом ругательстве и бестолково моргает, отгребая от лица приставшие мокрые прядки.

— Что? — Заговаривает наконец и часто-часто сглатывает, пытаясь продышаться. — Куда?

— Я не знаю. — Осматриваюсь по сторонам и, нашарив глазами шкаф, подхожу к нему и сначала швыряю ему полотенце, а после, покопавшись, первую же попавшуюся приличного вида рубашку. — Ушёл и всё.

Лука медленно отирает шею, отплёвывается от собственных волос и соображает непростительно медленно. Чары в зелье всё ещё бродят по его крови, и никто не знает, сколько ещё будут.

Почему же всё так вовремя.

— А ты…

— Проверил всё поместье и библиотеку. — Отвечаю, не дожидаясь окончания вопроса, и, не зная, куда себя деть, огибаю кровать и, почему-то проигнорировав наполненную питьем чашку, беру графин с водой и, вернувшись назад, протягиваю ему. — Велел тут же сообщить, если кто из дворовых его увидит. Ничего. День к закату клонится. Его нет.

Делает глоток, после в три руки стаскиваем его мокрую рубашку через голову.

— И что, никаких догадок?

— Ты напугал его вчера своим полубезумным трёпом.

Обвиняю, должно быть, но мне сейчас не до того, чтобы разбираться. Очередная проблема, которой не было ещё утром, лишь разрастается с каждым часом.

— Он так сказал?

Лука хмурит брови и снова отирается полотенцем. Повезло ему, что на штаны если и попало, то немного.

Он много чего сказал. А мне даже в голову не пришло, что он, будучи замотанным в край, что-нибудь выкинет. Еле шевелился же, куда уж там бежать.

— Он считает себя виноватым. И беспомощным. Не тебе объяснять, что это может значить.

— И что, он смылся для того, чтобы снять печать? — Смотрит на меня как на дурака и, осторожно повернувшись, свешивает ноги на пол. Морщится. — Я же всё это время был здесь. Мог бы просто воспользоваться моей полной беспомощностью.

Хмыкает и глядит на меня, приподняв бровь. Посылает воздушный поцелуй, и это становится последней каплей.

Тем самым куском, после которого ручки сумки рвутся.

Хватаю его за волосы и, притянув к себе, медленно говорю на ухо:

— Слушай меня очень внимательно. Сейчас ты оденешься, и мы разойдёмся. И если тебе он попадётся первому, то ты закусишь свой блядский язык и будешь вести себя так хорошо, будто от этого зависит, отрежут тебе яйца или нет.

Тут же отпускаю, и Лука потирает шею.

Не морщится ни секунды, но выглядит куда задумчивее, чем до этого. Будто только начинает просыпаться.

— Какая пугающе длинная фраза.

— Его нет весь день. — Поясняю, бросив взгляд за так и не захлопнутое окно, и сгущающаяся за ним темнота не обещает ничего хорошего. — И как ты верно заметил, если бы он собирался её снять, то воспользовался бы тобой, а раз он этого не сделал, то задумал что-то ещё.

А я не понял… Почему же я не понял?!

Ещё немного, и начну ходить по комнате. Удерживаю себя на месте только потому, что тогда тревога станет лишь усиливаться, но не принесёт никакой пользы. Только сознание затуманится.

— Как плохо ты обо мне думаешь.

И этот ещё изображает какие-то обидки, не разделяя моих опасений. Будто в его представлении княжна куда сильнее и самостоятельнее, чем в моём. Или что, раз выжил в лесу и на тракте, то город ему теперь и вовсе ни по чём?

— Ты одеваешься или нет?!

Прикрикиваю на него, и Лука тут же примирительно вскидывает свою левую. О правой ещё пока ни разу не заикнулся.

Кое-как справляется с рубашкой без моей помощи, оправляет её, не пряча под ремень, и вдруг морщит лоб. Проходит по комнате, даже в ванную уходит, возится там какое-то время, должно быть, вспомнив о том, что лучше возиться со штанами здесь, чем в кустах, а после, медленно возвращая ремень на место, непонимающе спрашивает, вернувшись назад:

— А где мои сапоги?

Точно.

— Йен их забрал.

Открываю шкаф снова и, нагнувшись, в кои-то веки почти благодарю Штефана за въедливость и внимание к деталям. Как же, у любого уважающего себя мужчины должна быть обувь и для завтрака, и для обеда, и для верховой езды, и для кровавой расправы…

Нахожу пару с голенищем повыше, и так же, как и рубашку до этого, один за другим кидаю их на кровать.

Лука, вместо того чтобы начать обуваться или хотя бы попытаться попривередничать, напряжённо думает.

— Погоди, — заговаривает, уже когда я собираюсь его поторопить, и прикусывает свою нижнюю губу. — Как именно он ушёл?

— Через окно.

— В моих сапогах? — Лука хмыкает и качает головой. — Ты видел его ногу?

— И?

Не понимаю, к чему он клонит, но становится ещё неспокойнее, чем до этого. Будто я действительно идиот и упустил нечто совсем очевидное. Настолько, что, чтобы заметить это, нужно чтобы указал кто-то другой.

— Он бы не спрыгнул в моих или босиком. — Лука, видно, для этого и проснулся. Для того, чтобы натыкать меня носом в то, что я упустил, сосредоточившись не на том. — Сломал бы себе что-нибудь или рассадил ступни. Там же чёртовы розы. Я помню.

Нехотя киваю, подтверждая его правоту, и добавляю и без того очевидное:

— Внизу ничего нет. Ни следов, ни крови.

— Так ты уверен, что он ушёл сам?

И глядит снизу вверх, приподнимая брови. Глядит, пока я не сяду рядом, медленно поведя головой.

— Уже нет.

До этого был. До этого бесконечно прокручивал всё то, что он мне сказал, и у меня даже мысли не мелькнуло… Ни единого раза. Слишком злился. Был убеждён, что княжна, уверившаяся в своей никчёмности, как и Лука, решила доказать сразу всем и всё.

— Долго тебя не было?

Вопрос вырывает меня из размышлений вместе со скрипом матраца, когда он встаёт.

— Минут двадцать.

Кивает, одной рукой отгребает назад упавшие на лицо пряди, осматривает подушку в поисках соскочившего шнурка.

— И ты не знаешь никого, кто мог бы решить просто позаимствовать княжну?

Находит, но сам затянуть его не может. Забираю тогда и перевязываю им его низкий хвост. Никак не комментирует это. Про правую всё так же упорно молчит.

— Мне принесли письмо. Нужно было отойти от двери, чтобы на него ответить. — Встречаемся взглядами, и теперь всё кажется очевиднее некуда. Но я уже пробежался по этой дорожке. Я больше не делаю скоропалительных выводов. И потому, кивнув на сапоги, отстёгиваю свои ножны. — Надевай. Ещё раз проверишь библиотеку. А я к Кёрну.

Лука слушается, а после кивает на мои руки, когда я подзываю его поближе, чтобы перестегнуть оружие. Всё, что было у него, сгинуло в огне. Точно так же, как и та штука для его недвижимой руки.

— Не заживает?

Ещё один заботливый не вовремя выискался.

— Заживёт.

Оглядываюсь и, прихватив ещё и свой плащ, без церемоний хватаюсь за острый локоть и, проигнорировав уже привычную тупую вспышку в ладони, накидываю его на чужие плечи.

— Где встретимся?

Удивительно, но стойко игнорирует всю мою заботу и не пытается выбиться. Видимо, положение не то.

— Загляни ещё на кладбище. Мало ли его туда принесёт.

Прошу, а сам по его взгляду понимаю, что скажет.

— Ты же знаешь, что нет.

Знаю. Знаю, но почему-то вспоминаю о полуденнице и думаю, что если княжна всё-таки сама… То, может быть, и там. Если сбежал, то, может, не за поиском каких-то решений, а просто потому, что мы оба осточертели ему больше, чем брюква животине, которой не повезло жить у бедняков.

Такое я буду вполне в состоянии ему простить.

— И всё-таки загляни. И сразу назад.

Кивает и, оправив завернувшуюся полу плаща, уточняет:

— Уверен, что хочешь пойти один? Не многие могут так тихо умыкнуть кого-то посреди дня.

Намекает так тонко, что впору уже мне закатывать глаза.

— Я знаю. — Равно как и то, что если он окажется прав, то рядом с этими немногими ему делать нечего. — И всё ещё надеюсь на его глупость.

— Он не глупый.

Поправляет меня уже в дверях комнаты, и я задерживаюсь внутри, несмотря на то, что уже нетерпеливо давит на ручку.

— Возвращайся сразу же, понял? И не влезь… Ни во что.

Прошу в пятый, десятый, может, даже сотый раз и не знаю, послушает ли. Не знаю, стоит ли ему меня слушать вообще, после того как я мог так ошибиться.

— Тебе больше нравится думать, что он сам, верно?

— Так вернуть его шансов больше. — Кручусь на месте и решаю, да или нет. Нет или да… — Целым, я имею в виду.

— Если к утру не вернёшься, то тогда что?

Всё-таки пока «нет».

— То жди до следующего.

— А…

Прерываю, предупреждающе вытянув вперёд раскрытую ладонь, а после сжимаю все, кроме указательного пальца.

— Хотя бы раз.

***

Лука ошибся.

В доме Кёрна Йена нет.

Хуже того то, что самого Кёрна в Голдвилле не видели со вчерашней ночи. Унёсся куда-то на своём экипаже вместе с четвёркой конных провожатых, оставив дом на несчастного, далеко не такого беспристрастного, как Кацпар, управляющего.

Он клялся мне битый час, что хозяина нет.

А после бегал за мной по кабинетам и комнатам, мешая вслушиваться в тишину. Заглянул даже в подвалы, но не нашел там ничего, кроме винных бочек.

Слуг поразительно мало.

Семьи нет.

Охрана… Всю либо перебросил куда-то, либо забрал с собой. Всегда забирает с собой, как, заикаясь, шёпотом объяснил мне его рябой управляющий и едва на месте не умер, когда я очередной раз выкриком спросил у него о Йене.

Продолжил утверждать, что таковой здесь никогда не было.

Что хозяин ещё на исходе вчерашнего дня уехал. По важным, никому не известным делам.

Неужели и вправду не он? Неужели не догадался бы перепоручить всё это, если бы всерьёз захотел побеседовать с княжной?

Но к чему тогда посылать за мной. К чему тогда… О посыльном спрашиваю уже без особого интереса. Понимаю, что из этого дома он тоже отправлен не был.

Но зато узнаю, что печаток с оттиском герба у господина несколько. По одной минимум в каждом его кабинете.

В каждом из трёх.

В поместье в центре Голдвилля, куда я и заявился, в том самом форте, где держали ныне сбежавшую нечисть, и в городской ратуше.

Если допустить, что это действительно не он меня вызвал, то печатку мог взять кто угодно. И Йен не мог уйти сам.

Слишком большое получается совпадение.

Тройное.

Лука спит как убитый, меня нет на этаже, а княжна… Княжна не в состоянии защитить себя от хоть сколько-то серьёзной угрозы. Слишком замотан. И магии ни на грош.

Кто в доме знал обо всём разом?

Кто?.. И в самой ли княжне дело, или всё-таки во мне?

Я бы, не задумываясь, поставил на близнецов, да только сам их и убил. Точно. Наверняка. Всех троих.

А если не они, то кто же тогда?

Возвращаюсь назад, нарочно заложив лишний круг, и, вернувшись на ту самую площадь, где Кёрн увидел княжну, долблю в двери библиотеки до тех пор, пока её недовольный и уже заспанный хранитель не высунется наружу.

Отчего-то я и был уверен, что он всегда здесь.

И живёт, и помрёт.

Обласкал меня последними словами и заявил, что никакой княжны уже несколько дней как не видел. И ровно то же сказал моему однорукому приятелю-придурку перед тем, как выставить вон.

Любезно уточнил, что тот убрался уже как несколько часов назад, и размашисто хлопнул створкой у меня перед носом.

Хорошо, что успел отдёрнуть пальцы и не лишился ещё пары фаланг к ожогам в довесок. Видно, Лука действительно заходил и как следует вывел из себя этого странного старикана. Сбегаю со ступенек и в абсолютной тишине колеблюсь: к кладбищу или обратно.

Решаю, что лучше назад, в поместье, лелея призрачный шанс на то, что Йен мог вернуться сам, да и Луке уже пора бы. Нет смысла бегать за ним и перепроверять всё по кругу.

Лучше уже встретиться в доме и, если ничего нет, то выспросить у Кацпара о том посыльном и проверять уже места, где могли свистнуть печатку.

Пока это всё, что у меня есть.

Уповаю на то, что у Луки догадок будет больше, и возвращаюсь.

По тёмным переулкам, узким, будто бы и ничьим вовсе дворикам, огороженным лишь наполовину, и кажущейся бесконечной дороге.

Пару раз слышу разговоры патрульных совсем рядом, но умудряюсь разойтись с ними или замереть в тени стен так, что они проходят мимо, не замечая меня.

Может, от того, что им не велено замечать. Может, потому что полагают, что нечто, оживляющее мрак, не заметит их в ответ.

Как бы то ни было, решаю не узнавать ответа и избегаю любых встреч.

Слишком не до того.

Высокий забор вроде бы всё-таки своего родового поместья преодолеваю, не раздражая слуг висящей тут же, на цепи, колотушкой, и уже около парадного крыльца мельком думаю о том, что могли и собак спустить, не признав.

Но не то признали, не то не заметили.

В Голдвилле такие выходки редки, и личная охрана, несмотря на роскошное убранство домов, есть лишь у самых крупных шишек вроде Кёрна. Остальным же ничего не угрожает. Со всей-то выдворенной за пределы городской черты чернью и патрулирующей улицы стражей.

Очень надежно.

Богатые же друг друга не убивают.

Ни жён, ни родню, ни безликих слуг, коих в каждом доме столько, что если пропадёт кто, то и сами дворовые вряд ли поймут. Дворовые, которых я всё-таки вижу около беседки, но которые определённо не рады этому.

Припозднились, должно быть, и теперь, совсем как я получасом ранее, скрываются в тени.

Захожу в дом самым скучным из всех способов, а именно через дверь, и по обыкновению уже никого не встречаю.

Не расстраиваюсь ни капли, а поднимаю вверх, надеясь, что удача не покинет меня и следующие три этажа.

Тишина на каждом царит.

В коридорах висит она же, разбавленная редким треском настенных свечей. Не первый раз уже замечаю, что лампы тут упорно игнорируют, предпочитая пользоваться ими лишь в крайних случаях, и потому полы то и дело оказываются закапаны воском.

Впрочем, хозяину вряд ли есть до этого дело.

Прислуга всё ототрёт. Что же ей прохлаждаться без дела?

Ещё в середине ковровой дорожки понимаю, что слишком тихо. Нет никого в моей части коридора. В спальне Штефана, в противоположном, кто-то ходит, а здесь… Ничего.

Проверяю для верности, дёрнув на себя ручку, но всё так же, как и оставили. Даже одеяло примято и подушки задраны к изголовью. Поднос на тумбочке, шторы раскрыты.

Никто не заходил.

Молча закрываю обратно и, развернувшись на пятках сапог, решаю проверить всё-таки и гостевую часть дома. Загодя знаю, что бесполезно.

Иду всё равно.

Такая же тишина.

Только голоса Июлии и ее матушки и слышу. Отца ещё, но там буквально два слова, пока не перебьют. Обсуждают чёртову свадьбу в очередной раз и теперь зацепились за убранство залы, где будет проходить основное торжество.

Качаю головой и прохожу дальше, не желая узнать, какой же полог предпочитает мать невесты: нежно-розовый или всё-таки лучше бежевый, под цвет сухого морского песка?

По очереди открываю двери всех незанятых комнат, проверяя, действительно ли те пусты, и лишь в одной нахожу застеленные постели демонстративно разных кроватей и пару полотенец на краю тумбочки.

Пучок свечей ещё, перевязанный бечёвкой. Холодная вода в вёдрах в маленькой примыкающей ванной. Никаких следов того, что с утра сюда кто-то заходил.

Ладно.

Качаю головой и, вернувшись вниз, а после и на улицу, огибаю дом, держась подальше от светящихся окон, и, нырнув в потайной ход, проверяю ещё и там.

Логичнее всего было сунуться сюда сразу.

Лука, даже если один, должен быть в гостиной с портретами.

Должен быть, но его нет.

Ни в этой гостиной, ни в соседних, ни даже в амбаре, где он поджидал меня в тот самый роковой раз, когда мы оба были настолько заняты, что не заметили спящего калеку.

Что же… Последним проверяю оставшийся относительно целым, хоть и изрядно обугленным первый этаж рабочего дома, но заведомо знаю, каким будет результат. И ощущение того, что меня крупно дурят, появляется тоже.

Не понимаю пока, где искать его исток, но… Но потоптавшись по чёрным трещащим доскам, решаю, что разумнее всего будет вернуться в дом и разговорить единственного, кто видел того самого посыльного.

И про своего «друга», которому любезно выделили аж ведро и пару тряпок для морды, узнать тоже.

Может, заявился, послонялся и унёсся снова?

Не усидел?

Стоило ли вообще надеяться на то, что когда-нибудь начнёт меня слышать? Мёртвый, возможно.

Или я его таковым сам сделаю, если выяснится, что нарочно играет на моих нервах и всё-таки где-то здесь.

Возвращаюсь назад к мраморной лестнице и украшенному букетами холлу, но сворачиваю сразу же, как только миную двери.

Вот после этого бокового коридора и начинаются комнаты прислуги.

Всего четыре двери.

И та, которая мне нужна, первая. Ломиться во все прочие никакой надобности.

Замок совсем хлипкий стоит.

Должно быть, его никогда не выбивали. Не ударом ноги.

Кацпар едва ли не впервые за всё то время, что я его знаю, за годы, что видел, теряет лицо. Не кривится, изображая брезгливую разочарованность, не отворачивается, показывая, что разговор окончен, и он боле не намерен стеснять меня своим присутствием, а подскакивает на кровати и роняет книгу, которую читал.

Предстает передо мной обычным готовящимся отойти ко сну стариком, а не вечно собранным человеком-тростью без эмоций.

А у меня ни времени, ни желания расшаркиваться нет. Как нет его озираться, рассматривая его скромные покои и мебель.

Хватаю его за отвороты тёмной пижамной рубашки и сразу, без предупреждения, сдёрнув с подушки, надавливаю коленом на горло.

Зарится на меня как рыба, которую выдернули на берег, и запоздало, будто нарочно медля, хватается за мою одежду и прикрытую повязкой левую руку.

Пытается толкнуть, но тогда нажимаю сильнее, и он смиреет. Только смотрит также, со смесью удивления и ужаса.

И то последний испытывает потому, что так положено. Потому что сейчас ему нужно меня бояться.

— Мой друг, тот, который ушёл вечером вместе со мной. Он возвращался?

Кацпар хрипит что-то невразумительное, и я, спохватившись, сдвигаю ногу чуть ниже. Позволяю ему дышать нормально, и, прокашлявшись, он молча мотает головой.

Значит, нет.

Чудесно.

— А «девушка»? Та, с длинной чёрной косой?

Еще раз влево-вправо башкой ведёт. Желание ему врезать подкатывает к глотке, и едва ли не физически ощущаю, как оно давит на мою нижнюю челюсть. И на колено тоже.

— А тот посыльный, которого прислали днём? Он уже доставлял послания от Кёрна раньше?

Теперь кивает утвердительно, и мне становится много-много тревожнее. Что в конце концов помешало этому скользкому улыбчивому гаду отбыть заранее и ждать княжну в безопасном месте? У него таких много, я уверен.

Один только гарнизон на побережье так далеко от стен и поселений, что кричать можно хоть до самой смерти. Никто из тех, кто не должен, не услышит.

Но неужели Йен ему настолько нужен? Настолько, чтобы тащить его посреди дня? Тащить тихо и у меня под носом?

Понял же. Всё про меня понял.

Далеко не глупый, расчётливый, мог прорву способов придумать, как использовать нас обоих, а тут… Такое. Не верю я, что он стал бы выкрадывать кого-то так явно.

В то, что выслал бы два приглашения вместо одного и модное платье в насмешку, куда больше.

А Лука?

Где тогда его нечисть носит?

— Узнаю, что соврал — вернусь и убью.

Отпускаю старика, и, не сдержавшись, всё-таки веду взглядом вдоль одной из стен.

Сплошь в портретах.

Какие-то старые и выцветшие давно. Какие-то совсем свежие. Детские тоже есть.

— В этом нет необходимости.

Остаётся равнодушным даже теперь, и я покидаю его жилище. Не задаюсь вопросами о том, есть ли у него другое и что-то ещё помимо шкафа с костюмами и этих самых изображений на стенах.

Снова на третий… Всё начинает казаться какой-то дурной закольцованной бесконечностью. Беготнёй без результата.

Решаю посмотреть ещё раз, может, упустил что-то, и после снова спуститься вниз.

Снимаю ближайший к двери моей комнаты подсвечник со стены и захожу внутрь. С первого взгляда всё абсолютно так же, как и было, когда мы уходили.

Как было, когда я вернулся один.

Хмурюсь и вглядываюсь внимательнее, даже не понимая, что именно ищу. Тумбочки, полы, разворошённая, никем за день так и не прибранная кровать…

И нечто лишнее на одной из подушек.

Шагаю ближе и хватаю смятый клочок бумаги, который не заметил в первый раз на светлой наволочке.

Буквы выведены тем же почерком, что и в утреннем послании.

Только никаких вежливостей в начале и подписи в конце. Всего одна фраза.

«Не успеешь, и кто-то умрёт прямо перед рассветом».

Не успею что?..

Это первое, что на куски бьётся в моей голове. После я перечитываю второй, третий, десятый раз и цепляюсь за это «кто-то».

Не «он», не «девчонка», не по имени. «Кто-то».

Потому что один из двух.

Я запрещаю себе эту мысль и, едва не спалив к чертям комнату ещё раз, чудом не опрокидываю свечи, оставив их на прикроватной тумбочке, и, пригнувшись рядом со свесившимся вниз одеялом, выдёргиваю из-под неё свой меч.

Теперь уже никаких размышлений.

Так и забираю, едва ослабив петлю ремня, чтобы можно было перекинуть её через плечо. На лестнице сталкиваюсь с задумчиво замершей между вторым и третьим этажами Июлией.

Говорит мне что-то, но я не слушаю.

Когда пытается остановить, шагнув на середину лестницы, сдвигаю её к перилам и в два прыжка перемахиваю через оставшиеся ступеньки.

Спину от веса свертка не ломит. От такого невозможно отвыкнуть.

Где?..

Это всё, о чём мне сейчас нужно думать.

Ничего больше. Остальное лишнее. Остальное только мешать будет.

Никаких эмоций и метаний. Ничего.

Где. И. Кто.

Зацепка у меня всего одна, и та ведёт в ратушу и, может, в гарнизон на побережье.

Может, если его ещё не зачистили полностью, перетащив не только оставшихся существ, но и все ценные вещи, в другое место.

Кёрн бы не бросил свой кабинет. Не оставил всё там, где это могут взять без его ведома.

А значит, всё-таки либо он, либо кто-то из тех, кто к нему близок.

Настолько, что может позволить себе шарить по ящикам господских столов. Но если самому ему ещё есть до меня дело, то прочим-то что? Зачем кому-то из советников или пускай даже трущихся вечно около хозяина капюшонов я?

Вопросы, вопросы, вопросы!

Ворох лишних и путающих!

Трясу головой, пытаясь избавиться от них всех, и, уже отодвигая засов на главных воротах, прежде, чем выбраться на пустынные городские улицы, отсекаю лишнее.

Возвращаюсь к главному.

Пока плевать, кто.

Где?

Ратуша самый очевидный вариант, но… Но останавливаюсь даже, решив сначала, что не подходит, потому что любая возня в ней выйдет слишком шумной и привлекающей кучу ненужного внимания, а после вспоминаю про ходы.