Часть 6. Глава 7 (2/2)
Про целые сети подземных ходов, которые наверняка формируют далеко не одну пещеру и грот.
Там, в темноте.
Шагаю к центральной площади, а сам думаю, что нет. Не то. Всякой твари под городом бродит слишком много. Любой, желающий спрятаться внизу ночью, не жилец, а у меня времени до рассвета.
И всё-таки сюда куда ближе, чем к поселению деревенщин с копьями, мнящих себя великими воинами. Можно попробовать проверить здесь и, спустившись, пройти по ходам до побережья. Получится срезать, если выйдет отбиться от тех, кто до этого не показывался.
Разминаю ладони, но выходит плохо. Повязки мешают сжимать их достаточно крепко. Сдираю тогда вместе с засохшей кровавой коркой и не чувствую ничего, кроме жжения. Будто снова угодил в огонь. Только теперь пламя терзает изнутри и не тухнет, как бы сильно я ни пытался его не замечать.
Упорно не думаю о том, сколько в часах до этого самого рассвета и, наконец, почти выбежав из очередной арки, едва не грудью налетаю на сомкнутые двери ратуши.
Притормаживаю, выдыхаю и, ухватившись за тяжёлую кованую ручку, сначала думаю дёрнуть, а после вскидываю голову и гляжу вверх.
Открытое окно высоко, но подойдет.
Постройка слишком вычурная, для того чтобы не нашлось, за что ухватиться.
Забираюсь внутрь и тут же, замерев около чьей-то тщательно натираемой статуи, испытываю острый приступ разочарования.
Никого нет.
Ни единой живой или почти таковой души.
Совсем пусто.
Настолько, что я начинаю сомневаться в трезвости ума совета, который оставил все самые важные в городе договоры и бумаги без охраны. Или всё в ту же сторону?
Богатые не крадут? Преступления — удел бедных?
Обходить все этажи слишком долго, и потому только слушаю, забежав на уходящую под самую крышу винтовую лестницу.
Слушаю, но не улавливаю ни голосов, ни биения хоть каких-то сердец. Если кто и шастает меж стеллажей и трибун главной залы, то только мыши.
Тогда спускаюсь назад и, обведя взглядом холл и пару прилегающих к нему кабинетов, нахожу за одной из дверей ещё одну, куда более старую дверь, но с новым, совсем недавно прилаженным засовом.
Не открывая знаю, куда ведёт.
Мешкаю ещё с минуту и освобождаю лезвие.
Пора, видимо.
Заждалось.
Отпираю задвижку и, почувствовав, как холодом повеяло, осторожно спускаюсь по каменным, местами скользким от влаги ступеням.
Кладбищем так и тянет.
Холодной землёй, мхами и почему-то не плесенью или гниением, а болью, хоть последнюю и нельзя почувствовать.
Какой-то нечеловеческой, пахнущей кровью и металлом.
Темнота сгущается и становится плотной как ткань. Двигаюсь почти наощупь, понимая, что и зрение подводит, мрак расползается по углам куда неохотнее, чем обычно, и, развернув лезвие, нарочно царапаю остриём по одной из стен. Привлекаю к себе внимание того или тех, кто может бродить поблизости, и надеюсь услышать кого-нибудь в ответ.
Постепенно мрак рассеивается. Проступают очертания длинного прямого коридора, уходящего по наклонной вниз, и пары-тройки разломанных ящиков, брошенных здесь хорошо, если не в прошлое столетие.
Древесина совсем трухлявая.
Разваливается на щепки, стоит только придавить подошвой. Почти не хрустит.
И ход узкий совсем.
По такому много не протащить. Клетку уж точно не передвинуть.
Сомневаюсь, стоило ли соваться и не проще было ли нырнуть в уже обшаренный от и до лаз, уходящий к побережью от кладбища, но раз уж спустился… Торопливо шагаю вниз.
Дальше, дальше, дальше…
Пока не станет значительно холоднее и проходы не начнут ветвиться, то сцепляясь, как слившиеся дыры, между собой, то расходясь.
Шагаю осторожнее и слушаю.
Останавливаюсь несколько раз и, разобравшись, откуда задувает сквозняком, прикидываю, за какими из ворот вынырну и не упрусь ли вовсе в сплошную стену внизу, если ошибусь.
Выбираю, судя по всему, ведущий к кладбищу путь и придерживаюсь его теперь.
Натыкаюсь на несколько широких гротов и пару провалов.
Глубокие наверняка.
Может быть, и на дне кто-то дремлет.
Когда раздаётся скрежет, сразу и не понимаю, где. Чудится, что отовсюду сразу, так сильно его эхом растаскивает, но, вслушавшись, понимаю, что это впереди.
Где-то впереди.
В одном из ответвлений тёмных путей или прямо передо мной.
Преграждая путь.
Звук, становящийся всё четче, и я ожидаю, что к нему вот-вот добавится ещё что-нибудь.
Щелчки челюстей, рычание, резкий запах мертвечины… Ничего. Только звук.
Только на очередной развилке понимаю, что чью-то тайную темницу нашел, лет которой столько же, столько и этим коридорам, и, возможно, часть припрятанных в ней тварей.
Одно из существ и водит кончиками ногтей по прутьям, порождая тот самый звук. Кто-то неживой и питающийся далеко не крысами. Кто-то, кто не заинтересовался мной и даже не перестал шевелить пальцами, когда я остановился.
Кажется, что эта тварь тут единственная. Остальных нет. Остальные либо выбрались, либо их никогда здесь и не было.
Прекрасно знаю, что шататься около неё и выяснять что-то совсем некогда, и продолжаю путь, собираясь вернуться сюда после.
Просто «после».
Без всяких уточнений. Они сейчас тоже будут лишними и забивающими голову сверх необходимого.
А внутри всё грызет. Внутри и назад толкает, и тут же вместе с этим вперёд тянет.
На части меня тащит.
И вернуться нужно, и нельзя сейчас.
Нельзя возвращаться.
Чудится, что правую ладонь немного ведёт. Будто меч в ней тяжелеет и кончиком острия тянется к каменному полу.
Скрежет слышится ещё долго. Пока не нырну в одну из развилок.
Скрежет затихает в ходах, но словно множится в моей голове.
А ходы все более и более сырые становятся, то и дело вляпываюсь в холодные, чавкающие грязью лужи и то и дело цепляю плечом склизкие от влажности стены.
Проходы всё кривее, потолки ниже… Пару раз уже пришлось пригибать голову, чтобы втиснуться, меч же вовсе давно держу позади себя.
Как и под кладбищем понимаю, что если и найду кого здесь, то не смогу даже замахнуться. Разве что только назад отбежать или надеяться на то, что впереди, где-нибудь неподалёку, окажется открытая площадка.
Достаточно большая для двуруча.
Пока слышу только звуки, с которыми редкие капли срываются с потолка.
Пока… Шагов двадцать ещё делаю и замираю.
Коридоры — и этот, и соседний, — сливаются в подземную залу, и прежде чем ступить за её порог, вслушиваюсь.
Треск, с которым рвутся упругие крепкие сухожилия, ни с чем не перепутать.
Запах крови, который посреди всей этой замогильной плесени ярок как никогда, не учуял бы только безносый.
Жрёт кто-то впереди. Жрёт быстро, жадно, торопясь ободрать как можно больше костей, и то и дело сердито огрызается на остальных.
Жрёт всего один, остальные жмутся по углам.
Остальные…
Выдыхаю и прикрываю глаза на миг, пускай от этого и нет никакого толка в окружающей меня темноте.
Вот и нашёл тех, кого столько искал. Может, всех разом. Может, часть.
Одно знаю наверняка: назад мне уже никак. Обойти не успею, только пробиться здесь. Только разобраться сразу со всеми собравшимися трупоедами, кто бы там ни был, и дальше идти.
Делаю вдох, разворачиваюсь боком и, выступив вперёд, всего на полшага выдвинувшись, слушаю ещё внимательнее.
Слушаю быстрые чавкающие пережевывания и обиженный скулёж.
На раз, два, три… Три голоса. Четвёртый рявкает, когда дожует. Перед тем, как рвануть от плоти новый кусок.
Итого четверо в стаю сбились.
Четверо… Трое послабее, и один хороводит.
И все как один воняют падалью и кровью. Не разобрать больше ничего. Огня бы ещё… Но что сейчас о том, чего нет? Обойдусь тем, что есть.
Медленно, по одному, разгибаю и снова сгибаю свои растрескавшиеся пальцы, удерживающие рукоять меча, и, не теряя больше стремительно утекающих мгновений, шагаю вперёд.
Они замечают меня все сразу.
И оборотень в разошедшемся мундире, далеко не такой большой, как я заметил на болоте, и кучка мелких облезлых гулей из тех, что едва успели перекинуться и ещё даже не избавились от своих старых тряпок.
Кто в одном сапоге, кто в целых двух.
Рукава оторваны почти у всех. Лица человеческие лишь на четверть. У кого глаз уцелел, у кого верхняя челюсть так и не стала широкой и годной для раздирания человечины.
Но многовато их на меня одного.
Могут и опрокинуть.
Если сообразят.
Пока только скулят все разом, а после так же и кидаются кучей.
И только зверь бросается спасать свою добычу. Сваливает в один из ходов, зажав в зубах чью-то оторванную ногу, и исчезает в темноте, оставив меня один на один с голодными трупоедами.
Впрочем, они и живыми не брезгуют.
Неприхотливые.
По-человечески трусливые все, опасливые, пригибаются к земле и не спешат.
Шипят на меня, стрекочут что-то на своём и широко разводят руки с длинными опасными ногтями. От таких ран мне сейчас не нужно. Вообще не нужно никаких ран.
Первый не стерпел самый голодный, должно быть, и его голову я сношу ещё на подлёте, до того как успеет клацнуть зубами рядом с моей левой рукой.
Из-за замаха на месте выкручивает, лезвие сильно уходит в сторону, и тогда, решив, что момент наступил выгодный, вперёд бросаются и остальные.
Отступаю, быстрыми перебежками пячусь, огибая стену пещеры, и, примерившись, и второго рублю, когда тот ринется сбоку. Оставляю его без руки в тёмном испачканном рукаве, и после того, как заверещит, закачается на месте, бестолково молотя по воздуху оставшейся конечностью, сношу и его голову.
Третий пятится.
Переступает через наваленную гору обглоданных добела костей и низко шипит, пригнув голову. Тоже уродливый и непонятный весь.
Лишённый мощных деформированных челюстей, но с выпирающими, все губы ему изрубившими зубами.
Решил бы, что обращенный, да как умертвить человека и вернуть его гулем?
Возможно, Кёрн как раз знает ответ.
Этого убиваю в спину, разрубив по тонкой шее, когда, не выдержав, он развернётся и побежит. Совсем по-человечески, всё ещё помня вкус страха. Настоящим вечно голодным монстрам ничего, кроме жажды крови, уже не ведомо.
Качаю головой и едва не пропускаю удар!
В последнее мгновение успеваю среагировать, увернуться и отскочить вбок.
Тут же на лезвие ловлю следующий и понимаю, что призвал на свою голову. Мысленно, видимо.
Понимаю, что лучше бы и дальше расчищал себе путь от слабаков нежели столкнулся с настоящим голодным зверем.
Со спины, крадясь по ходам, едва не раскроив мне глотку, подобрался ещё один монстр.
Не умыкнувший ногу оборотень, а кровосос из тех, кто, обратившись, уже не может перекинуться назад, вернувшись к образу томного красавца.
Таких я уже видел.
В тот самый раз, когда Дамиан пытался развести семейство побольше, но почти все укушенные им становились уродами, теряющими разум от жажды.
Этот быстрый и сильный настолько, что, оттолкнув меч, заставляет меня проехаться несколько метров прежде, чем остановлюсь, зацепившись подошвами сапог за чью-то берцовую кость.
Этот сильный и покрывшийся наростами на лице и шее.
Не принявший кровь того, кто попытался подарить ему почти вечную жизнь.
Всё ещё терзаемый болью превращения и оттого безумный. Безумный человек внутри давящей все больше и больше твари. И куда более опасный, чем трупоеды.
Раздражённо дёргаю головой, и он воспринимает это как отмашку.
Нападает снова, и снова, и снова.
Успеваю блокировать первые три удара и пропускаю четвёртый, смазано коснувшийся моего плеча и расчертивший руку до самого локтя.
Снова ухожу от него, насколько позволяет пещера, и, примерившись, жду, когда же снова бросится. На этот раз пытается достать сбоку, рассечь и куртку, и плоть сразу до костей, но не позволяю ему этого, ухожу опять, блокирую выпад сложенных вместе когтей лезвием и, сам того не ожидая, высекаю им сноп искр.
Кровосос, должно быть, тоже, потому что отскакивает и шипит.
Пятится, касаясь своей конечности, и мотает головой как оглушённый.
Огорошен всего миг или два.
После идёт на новый заход.
Крови ему слишком хочется.
Высокий, раздувшийся в ширину, весь в буграх непонятного в темноте цвета и, как и гули, рваной одежде. Босиком и с разодранным воротом на рубашке. Будто дёргал за него вниз, думая, что задыхается.
Может быть, бывший служивый. Может, кто-то из благородных. Не разобрать.
Да и не до светских бесед.
Порвать меня так яростно пытается, что вот-вот и подберётся. Темно для меня здесь, а он быстрый. Быстрый, как все обращённые в свои первые месяцы. Говорят, после становятся медлительнее, основательнее и мощнее, но кто их видел, этих обращенных, хотя бы спустя пару лет?
Шипит на меня, показывая зубы, скалится, горло своё до глубоких царапин чешет и снова бросается.
Какой же он голодный.
Быть быстрее ночной твари невозможно. Укрыться от каждого из града ударов тоже.
Неизбежно ранит меня, зацепив то тут, то там, и сходит с ума ещё больше.
Кричит в исступлении, глубоко разрезает ладонь о меч и отсекает себе мизинец, пытаясь отвести его в сторону, ударив по лезвию.
Даже не замечает этого.
Не замечает льющейся по металлу крови и, толкнув его вперёд, пытается пробиться с прыжка. Отшвыриваю в сторону, с трудом устояв на ногах, и понимаю, что так не достану.
Пробую замахнуться, но каждый раз едва успеваю закрыться, не то что ранить. Каждый раз лишь откидываю его и понимаю, что так может длиться слишком долго.
Нужно загнать в угол.
Новые раны горят, о старых не думаю вовсе.
Новые раны… Все время появляются. Вот как сейчас, когда, блокировав очередной бросок, перехватываю меч двумя руками и, выкрутив боком, откидываю его на два прыжка назад.
К стене тесню, но ускользает в последний момент и бросается со спины.
Успеваю и здесь.
Только по боку кончиками четырёх ногтей чертит и отшатывается, когда уже я его достаю.
Не сильно, раню скорее походя, чем хоть сколько-то серьёзно, и тут же, едва успев повернуться, оказываюсь прижат к камню. Вдавил, ухватившись за плечи, и, рванув ворот куртки в сторону, распахнул по-жабьи широкий рот и вцепился.
Прямо через рубашку ключицу мне грызёт и от жадности воет.
Сглатывает, давится, пачкается весь в моей текущей совсем не так быстро, как у живых, крови и, даже когда, повернув так и не брошенный меч, перехватив его двумя руками за рукоять и лезвие, вспарываю его живот, не отдирается.
Уже нет.
Пьёт и пьёт.
Глотает пока живёт.
Раню и без того обожжённую левую, и она мокрая становится вся. Но не разобрать в моей выступившей или в его льющейся крови.
Его больше.
Его стекает вниз по брюкам и ботинкам, моя, та, которую он не успевает проглотить, впитывается в рубашку и липнет к коже.
Нажимаю на лезвие сильнее и с хрустом перерубаю его позвоночник. Давлю, пока меч с обратной стороны не вывалится, и даже тогда, когда его ноги рухнут, он не отдирается.
Всё жрёт.
Виснет на мне, руками так и держится, и отодрать его стоит немалых усилий. Приходится под нижнюю челюсть пальцами держать, чтобы не разорвал мне к чертям пару лишних вен.
И так ослабел.
Нельзя, чтобы напоследок сломал ключицу.
Пытается урвать побольше, борется со мной, всё ещё хватаясь руками, но, напившись крови, ещё не понимает, что уже умирает.
Не понимает, что отчекрыженная половина заново не вырастет.
Может, и что не на своих двоих стоит, не понимает тоже.
До того, как отодрав от себя, я не швырну его на пол. Тогда пытается отползти на локтях, но замирает, уткнувшись спиной в груду натасканных трупьём костей.
Замирает, наблюдая за тем, как я, пошатываясь, отлипаю от стены и наклоняюсь, чтобы поднять брошенный меч.
И на ноги свои упавшие рядом тоже смотрит. На тянущуюся следом требуху.
Видно, не понимает, почему боли нет.
Отчего же она его не беспокоит.
Запрокидывает голову, когда подхожу ближе, и начинает спешно собирать пальцами кровь с подбородка. Старается успеть дожрать. Это всё, что его сейчас заботит.
Приставляю остриё к его груди, а он и знает что только обсасывает свои пальцы. В рот пихает сразу по три и торопится. Причавкивает.
Добиваю, ударив в сердце, и он так и замирает, кусая себя за вытянутые изуродованные превращением фаланги.
Позволяю себе выдохнуть, а после, дёрнув плечом, возвращаю куртку на место.
Касаюсь полученной только что рваной раны и понимаю, что та уже не кровит. Коркой затянулась. Также наскоро ощупываю ладони и, убедившись, что вместо жжения осталось лишь неприятное покалывание, кошусь на перепачканный меч.
А я-то думал, в этом дело или нет. Выходит, ответ нашёлся сам собой.
Оборачиваюсь, определяясь с направлением коридоров, и надеюсь, что по крайней мере лысый оборотень решит, что уже отгрызенная нога ему милее моей.
Ныряю в ближайший проём и жду, что разноцветные круги, так и пляшущие перед глазами, скоро пройдут.
***
Выбираюсь на побережье с того же хода, как если бы спустился на кладбище.
В предрассветных сумерках ещё и, увидев что небо чёрное, останавливаюсь на краю пещеры. Позволяю себе секунду на то, чтобы подумать, что делать, если подсказка с сургучной печатью окажется не столь очевидна.
Но к чему она тогда была? Если не для того, чтобы я явился?
Нет, тут всё должно быть очевидно. Непонятно лишь, что дальше.
Выхожу на пляж и, не тратя ни одной лишней минуты на то, чтобы смыть кровь, попавшую на лицо, иду к гарнизону, по голенище увязая в песке.
Боль пока не стихла полностью, и примешивающаяся к ней усталость даёт о себе знать.
Понимаю, что скорее всего нужен будет ещё рывок.
Сейчас или чуть позже.
В зависимости от того, кем окажется тот, кто это устроил, и для чего. Что ему нужно.
От меня или кого-то ещё.
Кого-то, кого я собираюсь найти.
До этого самого обозначенного рассвета.
Что не ошибся с местом, понимаю ещё на подходе к гарнизону. Палаточного лагеря нет. Никого из хвалёной тысячи вояк. Ни единой души.
Только на стенах горят установленные над гостеприимно распахнутыми воротами факелы.
Словно некто внутри любезно приглашают заглянуть. Скоротать оставшиеся до утра часы.
Меч так и не вернул в ножны.
Отчего-то в предыдущие разы, когда оказывался в этом месте, был уверен, что он мне не понадобится, а сейчас… Сейчас словно он сам вцепился в мою руку.
Словно там, внутри, поджидает очередная тварь. Скорее всего из тех, кто не имеет ни когтей, ни клыков.
Захожу не таясь и не жду никакой засады.
Вообще никого не жду и оказываюсь прав. За воротами изнутри оказывается так же пусто, как и снаружи. Возможно, только на первый взгляд.
Осматриваюсь и, пройдя вперёд, из всех заколоченных только одни распахнутые двери вижу.
Того самого амбара, в котором ещё оставались клетки.
Чем не приглашение?
Иду к нему и слушаю. Слушаю всё. Но ни хриплого дыхания зверя, ни нетерпеливого лязга металла… Даже человеческих переговоров не слышно.
Тишина.
Будто здесь действительно всё забросили. Будто я ошибся.
Решаю проверить сначала внизу всё, а после подняться в сторожевые башни. В одной из них должен быть кабинет Кёрна. Решаю и на подступах понимаю: ни к чему будет.
Улавливаю, наконец, биение чьего-то сердца.
Неровное, замирающее, но в целом довольно спокойное.
Захожу внутрь, и амбар в ночной темноте кажется мне больше, чем я его запомнил при дневном свете. И обе клетки всё ещё на месте.
Решётка на одной даже приподнята примерно на половину. Так, чтобы возвышаться над грудью брошенного внутрь человека примерно на полметра. Узнаю, разумеется. По растрёпанным волосам прежде всего.
Тут же поднимаю взгляд и замечаю, что лебёдка, на которую намотана цепь, крайне ненадежна.
А если загородка рухнет…
Медленно прикрываю глаза и шагаю вперёд, переступив через тонкую, натянутую посреди пола верёвку.
— А я думал, ты уже и не явишься.
Голос спокойно звучит, а вот пульс тут же выдаёт.
Снова он со сломанными рёбрами.
Отставляю меч к одному из ящиков и осторожно, внимательно глядя по сторонам, приближаюсь к клетке. Не просто же так его мне тут оставили. Не просто…
— Встать можешь?
Вопрос идиотский, и мы оба знаем об этом. Вопрос задан лишь для того, чтобы понять, насколько же всё плохо. Насколько сильно виноват я на этот раз.
— Нет.
Отвечает спокойно, без усмешки, и я снова возвращаюсь взглядом к лебёдке.
Деревянная.
— А Йен здесь?
— Не знаю.
Киваю, несмотря на то, что ему меня не увидеть, и, покачав головой, решаю, что стоит всё-таки попробовать вытащить. Хотя бы потянуть попробовать, а там уже и понять выйдет, насколько в этот раз ему досталось. Но лишь думаю об этом, как нечто, мелькнувшее от задней стенки, вылетевшее и блеснувшее в темноте, вышибает деревянную ручку подъёмного механизма.
Следом с треском ломается и что-то внутри.
Успеваю перехватить стремительно ускользающий обрывок цепи и дёрнуть её назад, вниз.
Удержать решётку в двадцати сантиметрах от такой слабой, по сравнению с металлом, костяной клетки и медленно, по сантиметру, потащить её вверх.
Слышу, как Лука выдыхает в установившейся тишине. Сам не дышу вовсе.
Мышцы сводит от тяжести сразу же и начавшие заживать ладони только что содрало заново.
Но, видно, так и должно было быть.
Только этого и надо было.
Потому что после того, как решётка перестанет низко гудеть, а я смогу поднять её повыше, потянуть на себя ещё немного, почти до прежнего уровня, появляются шорохи.
Звуки и свет.
Всё из того же дальнего угла.
Первыми появляются пресловутый фонарь и держащая его рука. После, кто бы мог подумать, мрачный прихвостень Кёрна, носящий маску.
И чуть ли не волоком за волосы прёт за собой мою будто бы сонную княжну. С хорошим кровоподтёком на синеватой щеке. Как вытащили из комнаты, так и волочит в одной рубашке и босого. Значит, вещи взяли так, для отвода глаз. Выиграть лишний час.
Прёт его за собой, швыряет на один из пустых ящиков, приложив о креплёный угол голой лодыжкой, а когда тот охнет от боли и неожиданности, замахивается.
— Я бы не стал.
Предупреждаю, и он, наконец, снова на меня смотрит.
Сталкиваемся взглядами, и кажется, будто после княжну лупит исключительно для меня.
Чтобы видел.
— Почему?
Переспрашивает, а я только и могу, что крепче сжать звенья цепи. Отпущу если — то всё, из двух спасти смогу только одного. Второму после такого удара ничего уже не поможет. И тварь в маске про это знает.
Именно на это он и рассчитывал.
Обездвижил меня, зная, что я не позволю этой решётке упасть, что бы он ни делал.
— Так говори, почему? — Торопит меня, заставляет княжну вскинуть голову и, отгребая его перепутанные волосы назад, хватает его за подбородок. Так, чтобы зацепить и только что разбитую губу. — Может, у тебя есть какие-то весомые аргументы?
И снова дёргает его за пряди на затылке, мешая накрениться. А Йен будто опоенный. Едва соображает и спит на ходу. Йен не понимает, где он и что происходит.
Впервые мне кажется, что так лучше. Впервые я почти что рад, что его отравили и почти из собственного тела выдворили.
— Ты меня для этого притащил? — Игнорирую вопросы этого в маске и лихорадочно соображаю, как и что говорить, чтобы не спровоцировать. Чтобы не замахнулся снова. — Послушать мои аргументы? Или потому, что хозяин так повелел?
Понимаю, что выходит плохо.
Понимаю, что учтивости во мне совсем не осталось, а быть с ним любезным сейчас, глядя на намотанные на кулак пряди волос… Едва дышу. Едва дышу и вовсе не оборачиваюсь вправо. Вниз не смотрю. На тянущую боль в мышцах плюю вовсе. Не знаю, сколько я так продержу. Не знаю, и всё тут.
— Хозяин… — Этот, тем временем, вокруг княжны полукруг делает и останавливается напротив, загородив её от меня своей спиной. Этот касается её лица и снова сгребает в ладонь часть её волос. — Хозяин! Не было у меня хозяина до того, как ты меня уничтожил!
Выкрикивает вдруг, обернувшись через плечо и смяв свою жёсткую для таких манёвров кожаную маску, и я, как ни стараюсь, не могу вспомнить.
Не могу выскрести из памяти ни его образа, ни голоса.
А я очень. Очень стараюсь. Но в итоге, заметив, что начинает щурить свой единственный голубой глаз, признаюсь, покрепче обмотав цепью ладонь для верности.
— Я тебя даже не знаю.
— Конечно. Вы оба не знаете. Ни ты, ни эта никчёмная полудевка. — Кивает так, будто только этого признания и ждал, и, в очередной раз дёрнув Йена за волосы, отпускает его, позволив накрениться набок, и, явно нервничая, принимается за шнуровку на своей маске. Распускает её, потянув сзади за более длинный конец, и, сорвав в итоге вовсе, бросает на устланный остатками соломы пол. — А так? Так ты меня узнаёшь? Снова нет? Ты рубанул меня по лицу, когда утаскивал эту дрянь! Припоминаешь?
Оборачивается ко мне, и впервые за много лет я вижу последствия того, о чём буквально в начале месяца рассказывал княжне. Я вижу избыточную магию, обратившуюся против того, кто применял её.
Накладывал снова и снова.
Снова и снова пытался исправить последствия полученной травмы и изуродовал себя так, как не смогло бы ни одно оружие или огонь.
До слезшей кожи и фиолетовых наростов на щеках. Мешанины вместо глаза и глубокой не заживающей рытвины, разделяющей его нос надвое до самого лба.
Ударом меча разрублен был, не иначе.
Ударом… Свожу брови на переносице, припоминая и его ненависть ко мне, и пренебрежение, с которым хватает Йена, легко сливаются воедино. Его голубой, уходящий в синеву, явно не при рождении подкрашенный глаз окончательно проясняет картину.
— Так это всё из-за того, что я лишил тебя той смазливой наколдованной рожи?
Неужели всё настолько нелепо?
А как кичился тем, что рыцарь. Это я хорошо помню. Его высокомерие и идиотский шлем. Глаза тоже помню. И удар, которым рассёк его лицо. И жалею, что не добил тогда. Следовало по одному выловить и закончить.
— А его не смазливая? — Дёргает Йена за подбородок, но не бьёт. Только смотрит на него и давит пальцами на свежий синяк, видно, проверяя, скривится тот или нет. — Кёрн даже не сказал мне, что это не девка, когда за ними отправил. Велел только привести обоих.
Пользуясь тем, что отвернулся, перевожу взгляд вниз на клетку и, встретившись глазами с другими, серыми, быстро киваю в сторону. Лука в ответ только медленно ведёт подбородком. Показывает мне, что не сможет ни согнуться, ни встать. А нужно-то всего ничего! Всего ничего, чтобы я смог отпустить эту проклятую решётку!
Только вряд ли бы его бросили просто лежать, если бы он мог хоть сколько-то пошевелиться. И синеглазка никогда бы не повернулся ко мне своим облысевшим бугрящимся затылком. Никогда, если бы не был уверен, что всё будет только по его во второй раз.
— А тут выяснилось, что он всегда знал, что у него одна дырка вместо двух. Старый урод, — продолжает рассказывать как ни в чём не бывало, и мне чудится даже, что жалуется. Возможно, потому что не допускает даже мысли, что отсюда уйдёт хотя бы один из нас. — Пользовался мной все эти годы, а как только не получилось вернуть всё, как было, отослал подальше и велел надеть маску. Чтобы не пугать людей своей мордой. Ты у меня всё отобрал тем ударом. Даже имя.
Снова глядит, становится так, чтобы посмотреть напрямую, и мне кажется, что ему это в тягость. Что жалеет уже, что сорвал свою маску.
— Опасная работа предполагает определенные риски. Как же так выходит, что тебя никто не предупредил?
Рискую. Безумно рискую, но слова вырываются сами собой. Плечи ноют от веса, и ладони горят. С каждой прошедшей минутой кажется, что решётка тяжелеет на килограмм или два. И всё это не добавляет мне смирения.
— А ты остряк. — Гладит княжну по оголившемуся плечу, и меня передёргивает от этого. Я хочу отрезать ему пальцы и заставлять жрать их по очереди. По одному за каждый удар. А когда он кивает на клетку, представляю, как засуну в пасть сразу всю отсечённую руку. — Этот тоже болтал, когда его приволокли. Заткнулся, только когда сломали вторую руку. Жалкий калека!
Слово по ушам режет.
И не потому, что такое оскорбительное. Не потому, что по больному бьёт и попадает в цель. Потому что он знает, куда нужно бить. Откуда он знает? Если княжну видел ещё тогда, в лесу, то Лука… Откуда он знает про Луку?
Первого выкрали из дома. Второго поймали в городе. Но откуда он знал, что вернее будет поставить на обоих? Кто ему сказал?
Кто-то, живущий в доме, верно же?
— Что же не скажешь, сколько рук сломал он?
Спрашиваю, а сам лихорадочно соображаю. Кто слушал. Кто видел. Кто знает. Кто знал о нас, кроме того изуродованного, который спит уже вечным сном, и его братьев. Кому, кроме братьев, он мог рассказать?
— А для чего тебе? — Тон голоса синеглазки становится скучающим, но он отводит свой единственный двигающийся глаз. Кому-то всё-таки сломал, значит, до того, как поймали. Взглядом невольно возвращаюсь назад, к исказившимся в усмешке губам. Надо же, не разбитые. — Разве это отменяет то, что он сейчас лежит здесь, под этой решёткой?
Нет.
И хрипа в его лёгких из-за сломанных ребрах тоже. Жалею вдруг, что так и не отдал ему этот его крест. Почему-то сейчас жалею.
— И сколько нужно для того, чтобы поймать калеку?
Спрашиваю, когда встречаемся взглядами, и серые, один с красным пятном около зрачка, бесшумно закатываются вверх. Знаю, что больно. Знаю, что большего ему было не сделать, и теперь грызет себя. Недоволен. Идиот.
— На кладбище много укрытий.
Медленно поворачиваю голову и заставляю себя смотреть прямо.
— Верно. Ровно, как и в том лесу.
Понимаю, что всё становится мрачно неотвратимым. Вопрос времени, как скоро я устану и как быстро ему надоест трепаться. И не знаю, я совсем не знаю, что сейчас нужно делать. И меньше всего я ожидаю, что он вдруг закивает и продолжит.
— Именно тогда, кстати, я и придумал всё это. Когда увидел тех гулей около сторожки. — Вспоминаю ту ночь и как жрали одного из его прихвостней прямо на столе брошенного домика. Как я едва не оставил Мериам, для того чтобы спасти даже не княжну. — Я подумал, что если подчинить себе эту свирепую силу? Как же они могли бы биться!
Биться… Опускаю взгляд и гляжу на свою перепачканную рубашку. Стали бы те, кто пытался меня сожрать, подчиняться приказам? Ни единой живой душе.
— И рассказал об этом Кёрну? Он тоже поверил в то, что трупоедов можно подчинить?
Трупоедов, кровопийц… Прочую, прочую алчущую плоти дрянь. Интересные у них тут игры.
Далёкие от реальности столько же, сколько и детская возня с деревянными мечами и деревянными драконами.
Как же я устал от всего этого. Как же сильно мне хочется просто закончить всё это. Одним ударом убрать всех обиженных, ищущих свою выгоду, и просто уйти.
— А что же он сам ещё не выболтал тебе все свои планы? — Синеглазка звучит будто оскорблённая дама. Йен вдруг крупно вздрагивает и только из-за схватившей его за плечо руки не валится вниз. Вот-вот очнётся, должно быть, освободившись от действия чар. Очнётся здесь. Сейчас… — Вы ещё не настолько близко дружите? Не сомневайся, он с удовольствием всем поделится. Сейчас, когда понял, насколько ты можешь быть полезным.
А этому всё Кёрн. Он один ему не даёт покоя. Этот будто и страдает больше не из-за своего лица, а потому что опасается, что его вот-вот и вовсе спишут. Выгонят, как старую, больше не способную охотиться гончую.
— Он еще и ревнует в довесок. — И Лука о том же думает. Лука тяжко вздыхает и медленно поворачивает голову. Судя по тому, как кривится, ему и по затылку прилетело неплохо. — Опасается, что этот, с круглой рожей, хочет, чтобы ты занял его место.
Глядит на голые ноги княжны теперь, и наверняка ждёт, что я что-нибудь придумаю. Что я, как раньше частенько бывало, вытащу нас. Уже троих.
— Это бред.
Запоздало отвечаю на его предположение и получаю короткую усмешку в ответ.
— Рожа у тебя всё-таки приятнее.
И тут же оба жалеем об этом.
Княжна коротко вскрикивает от пощечины, и сразу синеглазка, преисполнившись ненависти, сгибается и, дёрнувшись к сапогу, достает из него метательный нож.
Я зубы сцепляю заранее. Не знаю только, куда метить соберётся.
Выбирает целью мою правую руку и не промахивается, вогнав лезвие мне в плечо более, чем на половину. Пальцы разжимаются против воли, и решётка падает вниз. Секунду или две держу одной левой, а после, продавив вспышку боли, заставляю себя снова вцепиться в цепь и правой.
Кровь из раны хлещет, несмотря на застрявший в мышцах нож.
Так значительно тяжелее. Лука выдыхает только после того, как опустившаяся на добрые два десятка сантиметров железяка замирает снова.
— Ты мстить хочешь — так мсти, — предлагаю после выдоха и перевожу взгляд сначала на княжну, которая часто-часто моргает, а после и на некогда бравого рыцаря, повелителя всех женских сердец. — Вот он я здесь. Они тебе теперь без толку.
Попытка слабая, но мало ли.
Мало ли, не захочет закапывать лишние трупы. Может, ему достанет моего одного? Может, не захочет рисковать из-за Йена и связываться с Кёрном? Я уже во всё готов верить. Во все «может».
Только пускай отпустит их или уйдёт со мной. Пускай поднимет решётку и уберёт свои руки от княжны.
Какие бы там силы где ни были, я готов на любые сделки.
— Так уж и без толку. Появился бы ты здесь так скоро, если бы они были не нужны? — В голосе Синеглазки столько насмешки, что я обещаю себе всех, кто хотя бы раз близко в доме был, за горло взять. Найти того, кто ему помогал. Любой ценой. Любыми средствами. — Я тебя год искал. Зимой последние деньги спустил на поиски, и тут вдруг — на тебе. Объявился сам. Да ещё и как. Дворянином. И с этой шлюхой под боком.
«Шлюхе» достается лёгкий шлепок по затылку, и она клацает зубами. Втягивает голову в плечи и никак не может понять, за что же её лупят. Не может понять, где она, но сжимает край рубашки и тянет его вниз, пытаясь прикрыть колени. Взгляда пока не поднимает. Я не знаю, что будет, когда всё-таки поднимет. Когда посмотрит на меня, а я ничего не смогу сделать. Совсем ничего.
— А тот… Чёрт знает, почему он, но… — Синеглазка указывает на клетку и подтверждает то, что я и так уже понял. — Но трахаешь ты именно его, а не эту сладкую суку. Почему так? Кто знает. Но очевидно, что необходимы оба.
Он знает. Он знает какие-то обрывки полуправды, знает то, что другие могли видеть, но явно не всё. Знает только то, что было здесь, в Голдвилле.
Молчу, а он говорит и говорит. Кругами ходит, огибая ящик и сидящую на нём княжну, а Йен всё меньше и меньше становится. Сжимается в комок, пытаясь подтянуть колени к груди, но, опомнившись, понимая, что полуголый, опускает их обратно.
Так и не смотрит, снова волосы на лицо падают, растрёпанный весь, а я уже и боли не чувствую. У меня только одно в голове вертится. Только одна фраза, мысль, несколько слов.
Только… Прости меня за это, прости. Прости.
— Я столько представлял, как убью тебя. — Слежу за ним взглядом, за буграми покрытым затылком и руками и совсем не чувствую, как рукав мокнет. На локте только как-то странно. Под курткой собирается кровь. — Сожгу, может, расчленю и куски всем этим мерзким тварям покидаю, а после узнал, что яд тебя не берёт, и тварей ты не страшишься. И меч этот в комнате… Как же такому мстить, а? Как же?
Спрашивает, а сам вокруг княжны всё трётся.
Сам, нагнувшись рядом, поднимает его лицо, и когда наши взгляды встречаются, его уже совсем осмысленный. Шальной, растерянный, не напуганный… В ужасе.
— Ты же понимаешь, что уже не уйдешь.
Отвечаю полушёпотом и не знаю, что ещё добавить. Не знаю, что можно сказать, для того чтобы после не последовала очередная затрещина.
Йен слушает и молчит.
Не плачет даже.
Пока.
— А разве это жизнь, за которую стоит цепляться? — Вот тут он прав. Тут не поспоришь. Крайне дерьмовое у него выходит существование. Что до, что после того, как я его ранил. — В наморднике, служа от безысходности тому, кто вот-вот тебя выбросит? Я охотно умру, зная, что ты будешь мучиться.
Шагает ближе, и я не знаю, стоит ли Йену пытаться сбежать. Я не знаю, может ли он. Я не знаю, что будет, если выдернет нож из моей правой и воткнёт его ниже или в левую. Удержу ли?
Но ответа он ждёт. И я даю его ему, не веря, что охотно примет смерть после того, как достанет меня.
— Это только слова.
Улыбается в ответ абсолютно счастливо и столь же жутко. Вблизи кажется не обожжённым, а будто перетянутым чьей-то грубой кожей. Кажется больной фантазией шкурника, который пытался вырезать маску, да не сумел.
— Так убей меня, — предлагает, разведя руки в стороны, и я действительно прикидываю, смогу ли дотянуться. По всему выходит, что нет. Между нами так и так не менее полутора метров. — Отпусти цепь и убей. Нет?
Отступает назад, будто собираясь наказывать меня за бездействие, и улыбается. Всё также, показывая не тронутые магией зубы. Улыбается как безумец и спиной, не оборачиваясь, добирается до княжны.
Я уже знаю, что дальше будет. Я знаю, что последует, просто потому что взгляд его вижу. Потому что смотрю в его синий не расплывшийся глаз.
— Я тебя через задницу выверну.
Обещаю ещё до того, как замахнётся, и он кивает, да-да, мол, конечно. И оборачивается. Я не могу закрывать глаза. Я не имею на это никакого права. Я все равно буду это слушать.
Каждую затрещину. Каждый удар.
Я буду слышать всё.
И запах крови безумно ярко тоже. Так близко же. Совсем рядом.
Бьёт расчётливо, не куда попало, сначала в челюсть, а после в солнечное сплетение. Сбрасывает хрупкого по сравнению с любым из тренированных вояк вчерашнего мальчишку с ящика и с видимым удовольствием догоняет ещё в живот сапогом.
Громко всё.
Так громко…
Йен не кричит, только вздрагивает, задыхается, кашляет. Почему-то так и не кричит. Здесь нет. До второго пинка.
— Перестань!
Не выдерживаю, останавливаю его на замахе, и надо же, оборачивается, позволяя мальчишке сжаться в комок, отдышаться, и тут же снова бьёт, но на этот раз по бедру.
Снова до выкрика.
— И где же всё хвалёное равнодушие?
Деланно удивляется и, наклонившись, хватает княжну за плечи и силой усаживает снова. Заставляет выпрямиться и, прежде чем тот скрутится снова, лупит по носу. Не ломает, но разбивает так, что крови сразу столько, что мажет ему все упавшие вперёд волосы.
Запах соли разрезает мне ноздри.
Крови и беззвучных слез. Дышит со свистом. Дрожит как от холода. Ждёт, что будет ещё.
Будет…
— Чего ты хочешь?
Спрашиваю, а сам не знаю, что предложить. Сам понимаю, что нет, не сработает. Он же знает. Знает, что как только я смогу отпустить цепь, то всё. Прикончу без меча.
— Этого. Вот этого я хочу! — Выкрикивает и снова за волосы хватает… Тянет так сильно, что княжну перекашивает, а костяшки пальцев, которыми он всё силится оттянуть вниз свою перепачканную рубашку, белеют. — Отчаянья! Такого же, как у меня!
И бьёт его опять.
В лицо бьёт. Наотмашь лупит и не даёт голове дёрнуться. Продолжает удерживать и тут же отвешивает по второй щеке. По уже появившимся синякам. Цепь, которую я держу, кажется, руки мне уже до кости прорезала. Цепь, тяжёлая как никогда.
— Останови его.
Дёргаюсь уже сам, от звука третьего, молчавшего так долго, что я уже почти и забыл, что он в сознании, голоса, и становится ещё хуже. Становится больнее. Ещё больнее от металла, впившегося в ладони.
Замирает даже синеглазка и с интересом оборачивается. Глядит сначала на Луку, после на Йена, который сглатывает, вздрагивает и, переведя взгляд на меня, а после вниз, едва слышно проговаривает:
— Не надо.
И сжимается сразу же. Знает, что снова ударит. Спешно дышит, пока может. Может, пытается использовать те крохи магии, которые у него есть.
— Может мне его тоже трахнуть? — Синеглазка явно изображает задумчивость и опускает взгляд. Глядит теперь на голые, покрытые синяками колени и пытается иначе. Достать меня так. Ударить ещё и с этой стороны. — Кто знает, за каким чёртом он Кёрну? Может, мечтает наваливаться на него своим брюхом?
И пригибается, для того чтобы опереться рукой на тонкое бедро и сжать его. Заставить княжну зажмуриться и не дышать. Меня трясёт от злости и безысходности так, что цепь мелко дрожит и раскачивает решётку, заставляя её постукивать о края клетки.
— Заткни его, я тебя умоляю.
Лука говорит мало.
Лука будто каждое слово бережёт и смотрит только на них.
На меня нет.
Не треплется. Не несет всякого бреда. Не угрожает синеглазке, не пытается ляпнуть что-нибудь Йену. От этого цепь ведёт только сильнее. Это делает всё хуже. Намного-намного хуже.
Он будто уже решил.
— Да, давай! — Мразь без лица будто в эйфории. Едва не смеётся, и радость его настолько искренняя, что попросту не может её сдерживать. Она у него хлещет со всех щелей. С каждым ударом всё больше и больше. — У вас, я смотрю, всё интересно, да? Сложно. Так я упрощу. И никаких больше мук выбора!
Новая пощёчина — и Йен снова падает набок. Валится, как полупустой мешок, и замирает без движения. Вырубился. Намеренно же бьёт по лицу. Хочет изуродовать. Только медленнее. Хочет тянуть это как можно дольше.
Наклоняется и тянет его вверх. Пытается усадить снова.
— А ты не смей терять сознание. — Трясёт его, держит за плечи почти заботливо и терпеливо ждёт, пока княжна разлепит опухшие веки и откашляется. — Ты должен быть тут. Вот так. Смотри. Смотри как тогда.
Отпускает его, придерживая кончиками пальцев, чтобы убедиться, что снова не рухнет, и позволяет мне полюбоваться. И ему тоже посмотреть на меня.
Выдыхает, поднимает голову и далеко не сразу находит моё лицо. А когда находит, почти не смотрит на него. Сразу соскальзывает зрачками вниз.
Его хриплое, едва различимое: «Не отпускай», — сливается со злобным недовольным: «Да что же это!». Видно, синеглазка надеется на то, что он будет молить. Упрашивать о спасении. А у него своё на уме. Он чужой смерти боится сильнее боли.
А я с ума уже схожу.
Я не могу уже это всё слушать. Я не…
— Прекрати это. Просто прекрати это уже. — Лука заговаривает снова, и меня дёргает от звука его голоса. Будто судорогой и всем телом. И от того, что так ни разу и не посмотрел, как отвернулся. Если бы только он смог встать или откатиться… Если бы! — Спаси того, кого можно спасти.
Будто и про эту треклятую правую говорит, и про что-то ещё.
Будто так же, как и я, с ума уже сходит от беспомощности и готов на что угодно, только бы это закончилось. Сейчас.
Очередной удар — и сразу же за ним хруст. Крик.
Больше ладонями не лупит. Всерьёз вознамерился забить его на смерть и в очередной раз снова скинул на пол. Посадил опять.
Скинул.
Лука начинает орать на меня раньше княжны.
Лука дёрнуться не может, только голову приподнять, и это убивает его так же сильно, как и меня. Я понимаю, что после того, как княжна перестанет дышать, я всё также не смогу сдвинуться с места, я понимаю, что правую уже почти не чувствую и вот-вот уроню решётку, я понимаю что… Мы случайно встречаемся взглядами.
Всего на мгновение.
Они у него странно ясные сейчас.
Чисто голубые, несмотря на все слёзы и вкрапления крови.
Они у него… Я разжимаю пальцы.
Йен кричит так страшно, что стискиваю цепь снова, но какое-то время не чувствую её веса. Не понимаю, пока не слышу хруста костей.
Громкого, близкого и пугающего меня настолько, что в первое мгновение решаю, что всё-таки уронил решётку. Но нет, не оно. Та всё ещё в воздухе.
Но теперь вопит уже синеглазка.
Громко и так, что закладывает уши.
Йен глядит на него в упор и не дышит. Йен глядит на него странно, не моргая, а сам держится за края ящика и не кашляет, но давится своей же кровью.
Она у него и из носа хлещет, и изо рта.
Даже из глаз стекает, будто неправильные слезы.
Не понимаю, до того как на перепачканной, никогда уже не отстирающейся белой рубашке не проступят смазанные закорючки. Проступят, отпечатаются, словно открывшиеся раны, и всё, что можно было допачкать, допачкают.
Синеглазка заваливается на правую ногу, будто по ней рубанули чем-то невидимым ниже колена, а после и вовсе падает на спину. Пытается опереться на локти, но и те подводят его, и он валится на спину. Не понимаю, пока на его и без того изуродованном лице не появятся кровавые раны. Моё пылает почему-то тоже.
Старые шрамы скошенными линиями.
Будто только что получил их, и они загорелись заново, защипало разошедшуюся кожу, и утихло всё. Будто… Понимаю и, дёрнувшись, перевожу взгляд на клетку.
— Останови его! — Лука сначала не реагирует на мой голос, а после оживает. Головой вертит и дёргается куда активнее. Понимает, что уже может. — Давай же! Ну?!
Поторапливаю его, и пробует, наконец, привстать, и как только выходит, спешно выбирается из-под решётки.
Опускаю её тут же, бросив проклятую цепь.
Княжна вздрагивает от грохота и, моргнув, сильно кренится вперёд.
Лука успевает поймать его, пригнувшись рядом. А я наблюдаю только и подойти не смею.
У меня всё ещё дрожат руки.
Проще думать, что всё ещё.
Выдёргиваю застрявший в правой нож и, позволив себе секунду, всего секунду на то, чтобы прикрыть веки, возвращаюсь назад.
— Вынеси его отсюда.
Лука оборачивается сначала, непонимающе приподнимает бровь, как он, мол, должен это сделать, а после снова глядит вперёд. Только сейчас понимает, что придерживает княжну двумя руками.
Осторожно поглаживает его по щекам, присаживается напротив и, дождавшись, пока тот очнётся, хочет сказать что-то, но я прикрикиваю и напоминаю. Тошно настолько, что переживёт, справится как-нибудь без нежностей.
Осматриваюсь, в дальнем углу нахожу свой плащ, сапоги и те самые комом брошенные вещи в углу ванной, которые взяли для вида, и забираю только плащ.
Накидываю его на плечи княжны и киваю на выход.
— Я догоню.
Встречаемся взглядами, и Лука только коротко улыбается на правый угол.
Видно, его тоже ещё слишком трясёт для того, чтобы вернуться к привычной болтливости. Выносит, наконец, Йена на улицу, и я могу выдохнуть.
Почти рухнуть на этот самый ящик и перевести взгляд на то, что осталось от синеглазки.
Изувеченный куда больше прежнего, теперь оказывается ещё и полностью неподвижен. Должно быть, помимо сломанных костей и той самой противной правой, ему досталось ещё что-то. Что-то, о чем я не имею никакого желания спрашивать.
Усталость наваливается на плечи как несколько наполненных мешков. Я разорвать его мечтал пару минут назад. Теперь хочу отсечь ноги и бросить так. Пускай живет.
— Что он сделал?
Говорит ещё, а лицо, даже такое, красное всё, изрубленное в тех же местах, что было моё, кажется удивленно-испуганным. По-настоящему удивлённым.
— Перенёс все его раны. И видимо, ещё и часть моих.
Говорим друг с другом, будто ничего и не было, и я понимаю, что нет, не оставлю его в живых. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы он мучился — нет.
— Как… Как интересно…
Дышит с явным трудом, кашляет кровью и я, не тратя больше времени, встаю и возвращаюсь за своим оставленным у стены мечом. Который он даже не попытался взять. Не посмотрел на него ни разу. Знал, что крупно ошибётся, если схватит? Мог бы выпытать, но убраться отсюда хочу куда больше, чем всего прочего.
Больше, чем его скулежа и ответов.
Теперь равнодушный.
Высушенный.
И княжна… Княжна на улице. Мне нужно проверить, как она.
Почти не замахиваюсь, когда бью, и даже не сношу его голову. Так, срезаю только нижнюю челюсть и терпеливо жду, пока захлебнётся вытекающей кровью.
Жду, пока затихнет, перестанет хрипеть, и лишь после, убедившись, что мёртв, заматываю меч и, так и продолжая держать его в руках, выхожу. Над гарнизоном светлеет небо.
Кто-то и вправду умер. Перед рассветом.
***
Они оба во внутреннем дворе ждут, и как бы я не старался, не выходит ни улыбнуться, ни даже попытаться растянуть губы в улыбке.
Я чувствую себя виноватым уже не в одной, а в череде чудовищных ошибок.
Я не знаю, как мне теперь вообще прикоснуться или заговорить. Йен сидит на опрокинутой бочке и держится только потому, что боком приваливается к Луке. Тот его придерживает за плечи, и княжна едва понимает, что ладоней на его плечах сейчас две. Княжне так сильно и много досталось по голове. По голове, которую он почему-то не подумал подлечить. Первым ухватился за чужие раны. А дальше уже я не дал ему себя догробить.
Его крови внутри осталось так много.
Так много…
Подхожу, и оба оборачиваются на звук моих шагов.
Йен неожиданно вскакивает, и я роняю меч, пытаясь не дать ему растянуться. Хватило его на один рывок.
Поймал в последний момент, обхватил поперёк спины и едва не сжал, в последний момент вспомнив о всех его новых синяках.
И если бы только их…
Охает, но вместо того, чтобы отпрянуть, наоборот жмётся и упирается лбом в мою ключицу. В ту же, где был укус. Обнимаю как могу бережно и замираю.
Выдыхает, закашливается, кривится, переживая приступ, смотрит на меня, ладонью тянется вверх, уже не скрываясь шипит от боли и, закатив глаза, проваливается в глубокий обморок.
Ещё бы.
Теперь-то определенно можно.
Поднимаю его уже сам, и мы остаёмся вдвоём.
Я и тот, кого мне удавалось вытаскивать столько лет. До этого самого часа удавалось.
Лука губы кусает и не знает, куда девать эту свою правую теперь. И за рубашку цепляется ей, и рукава теребит. И даже пытается найти не существующий карман на брюках.
Вроде вот оно, то, чего он так хотел. Может, позже сможет порадоваться? Такое ощущение, что не верит ещё или, может, как-то неправильно чувствует, не знаю. Я сам всё это чудовищно неправильным чувствую. О том, что произошло в амбаре, ни один из нас не говорит. Видимо, не тот момент.
— Где тебя поймали?
Спрашиваю и сам не знаю, зачем уже. Что сейчас уже толку? Надо было ему рассказать, наверное, всё-таки, как хотела Тайра. Рассказать до того, как случилось что-то, а не после.
— Всё, как он сказал. — Пожимает плечами и ёжится от долетающего через распахнутые ворота морского ветра. — На кладбище.
Поправляет полы плаща, лежащие на княжне, и я киваю, перехватив Йена поудобнее. Раненая даёт о себе знать. Да и решётка тоже. Тяжесть всё ещё отзывается дрожью в мышцах, но я не могу позволить себе его отдать. Просто не могу, и всё тут. Лежит виском на моей груди, размеренно дышащий и тёплый, и это единственное, на чем держится мое установившееся спокойствие.
Мне сейчас физически нужно видеть обоих.
А лучше бы ещё ощущать. Но на второго выходит только смотреть, так что…
— Зря я тебя туда отправил.
Извиниться язык не поворачивается, но Луке и не надо. Он качает головой и, мотнув ею же, по привычке без пальцев отбрасывает назад распущенные из-за потерянного где-то шнура волосы.
— Не зря. Если он знал, куда я пойду, и про всё прочее, то значит, кто-то следил за нами. Кто-то, кто живёт в самом доме.
Киваю, подтверждаю правильность его догадок и запрокидываю голову, осматривая стены. Очень вовремя вспомнили о том, что раз уж у синеглазки есть верные ему прихвостни, то ничто не мешает им ошиваться где-то поблизости, дожидаясь сигнала своего командира. И сталкиваться с ними нам сейчас совершенно не с руки.
— Я об этом уже подумал.
Пока стоял как беспомощный истукан. Чудесное ощущение. До самого своего конца запомню. И надеюсь, никогда больше не испытаю его снова. Изо всех оставшихся сил надеюсь.
— Близнецы?
Лука предполагает самое очевидное, и я бы согласился с ним, не раздумывая, да только…
— Я убил всех троих прошлой ночью.
— О… — А он всё проспал. И на лице проступает что-то, похожее на сожаление. Надо же. — Очаровательно.
Должно быть, это было его единственной догадкой, и потому становится немного растерянным. Задумчиво косится на амбар, и я толкаю его плечом, вырывая из бесполезного сейчас оцепенения.
— Идём. Стоит поскорее убраться отсюда.
Кивает, снова откидывает волосы от лица, рукой на этот раз, и, тут же вспомнив про неё и глянув на дыру в моей куртке, предлагает:
— Ты… Не хочешь отдать его мне? — подбородком указывает на княжну, а сам уже кусает себя от нетерпения, так сильно ему хочется. Хочется взять его на руки. — Я смогу, правда. Теперь смогу.
Убеждает, а сам в нетерпении уже подставляет ладони. Только нет. Не сейчас. Сейчас мне самому он нужен. Держа на весу и слушая сердце проще верить, что он живой.
Всё-таки живой.
— Хочешь помочь, возьми меч.
Предлагаю, чуть прищурившись, и Лука отвечает мне таким же взглядом. В итоге будто нехотя очерчивает полукруг глазами и, буркнув «ладно», нагибается и хватается за широкую петлю ремня, обхватывающего замотанное в шкуру оружие.
Выходим из главных ворот, придерживаясь правой стороны, и сразу же сворачиваем к пещерам. Те оказываются затоплены до половины из-за утреннего прилива, и пробраться внутрь оказывается труднее, чем выбраться наружу ночью.
Воды по бедро. Бредём так долго, пока коридор не уйдет выше, и не станет просто мокрым и противным.
Вдвоём двигаемся значительно медленнее, чем я мог бы один. Приходится останавливаться иногда и направлять Луку голосом, потому что, в отличии от меня, он не видит без света. Говорить начинаем опять только на твёрдой земле. Там, где уже не гуляет эхо.
— Присмотрел арбалет?
Спрашиваю, шагая вперёд боком, чтобы не ободрать Йену ещё и коленки о стену узкого прохода, и не то чтобы сам знаю, зачем спрашиваю. Может, чтобы он говорил что-то. Может, потому что помню, как сильно он торопился сделать это.
— И что?
Отвечает с какой-то затаённой опаской, и я жму плечами, забывая о том, что Лука ни черта здесь не видит. Идёт, ведя пальцами по стене.
— Теперь сможешь его забрать.
Едва заканчиваю, как останавливает меня. На оба плеча со спины давит, и чудится, будто собирается вцепиться в шею. Почему же мне так чудится?
— Эй, остановись, — просит даже, не шипит на меня как раньше, прикусил свой длинный язык. Или это из-за Йена всё? Не хочет, чтобы он очнулся здесь? И испугался ещё и тьмы? — Постой, ладно?
Удерживает меня уже почти под склепом, через который я спускался сюда все предыдущие разы, и я нехотя замираю. И пропускаю его вперёд, теснясь и позволяя протиснуться между стеной и своим согнутым локтем. Замирает где-то рядом и ждёт. Довольно спокойный лицом, как я могу разобрать.
И ждёт чего-то.
— Ты был прав. — Может, этого? — Он бы не сбежал для того, чтобы наделать глупостей. Я не должен был даже думать об этом.
Тогда, может быть, не потеряли бы столько времени. Может быть, ему не досталось бы так сильно.
Может… Я бы теперь не тащил вместе с лёгкой княжной чувство вины весом с ту самую решётку.
— Вообще-то я тоже думал об этом. — Лука обрывает мои мысли весьма саркастично и стискивает плечи снова, но уже спереди. Двумя ладонями. Под куртку их заводит и оставляет на тонкой ткани рубашки, которая совсем не мешает почувствовать, что правая тоже стала горячей. Так или иначе, для него всё сложилось как нужно сейчас. Выиграл и ничего не проиграл, но мозгов хватает не говорить об этом. Возможно, позже. Уже с княжной. — И что я бы точно не стал ждать каких-то позволений, если бы у меня была хотя бы одна дельная мысль.
— Поэтому и попросил дать сонного зелья?
Кивает сначала, а после добавляет уже так, голосом.
— Да. Знал, что сделаю всё хуже, и…
И решил, что будет лучше проспаться, напившись травяной дряни. Йен и сам мог бы поспать, но… Вспоминаю то пойло в его кружке и поднос на тумбе, который не велел принести. Вспоминаю не только это и резко дёргаю головой.
— Погоди. — Конечно. Конечно же… Как я раньше не понял? Должно быть, слишком занят был и смотрел вдаль, вместо того чтобы опустить голову. — Я знаю, кто ему помогал.
— Матушка твоей невесты или этот чокнутый дворецкий?
Предполагает не без сарказма, но я тут же отметаю эти варианты.
— Нет. — Наступаю на него, понукая пятиться, и дожидаюсь, пока не покажется лаз, в который и осталось-то только что и забраться. — Всё куда прозаичнее. Давай-ка.
Киваю наверх и, осторожно опустив княжну прямо на землю, приваливаюсь к стене и, как ступеньку, поставляю ему сцепленные в замок руки. Отталкивается от них сапогом и после, наступив на моё плечо, карабкается выше, вылезая в том самом склепе, где начинается лаз.
После протягиваю ему меч, а затем, когда свесится наполовину, пытаюсь как-то протянуть ему и гнущегося, будто бескостный угорь, Йена.
В итоге, плюнув, забираюсь вместе с ним, забросив его на плечо и лишь чудом не соскользнув с поехавшей грязной выемке в земле.
Когда выходим на улицу уже с этой стороны города, за стеной, среди тихих надгробий, во всю светит солнце.
— Так ты скажешь, или мне перебирать всех слуг по одному?
Лука оттряхивает ладони и снова замирает, когда замечает, что шевелит и правой.
— Я тебе покажу.
Обещаю ему и, снова перехватив княжну так, как положено носить прекрасных томных дев, а не мешок с капустой, первым иду к высоким воротам. Надеюсь, что они уже распахнуты, и рисковать опять стукнуть княжну головой не придётся.
— Ладно. — Соглашается после заминки и нагоняет меня на одной из тропинок. Держится позади. Повесив меч себе за спину. — А что с Йеном? Печать накрылась?
— Будет видно, когда проспится. — Мычит что-то, что можно принять и за согласие, и я решаю не цепляться. Всё никак не отойду от этого клятого амбара и предпочитаю избегать пока споров. Хочется другого. — Пока хватит того, что он живой.
Вроде кивает, затылком не то чтобы вижу, и дальше идём молча.
Каждый в своём.
Он перестаёт мёрзнуть, меня усталость так же, как и прежде давит.
Одно хорошо: ворота действительно уже открыты. Выходим в город без каких-либо трудностей, но так как грязные оба и в крови, не сговариваясь предпочитаем держаться тени, и сначала я, а после и он шагаем в ближайший же переулок.
И тут же, едва оказавшись между двух кирпичных домов, сталкиваемся с ещё одним любителем засад.
— Монеты! Монеты давай! — Кривой, покрытый ржавчиной нож едва мне по костяшкам не ведёт, когда приземистый, явно прошмыгнувший сюда из предместий, а то и из деревень неподалёку мужичок начинает торопливо угрожать. — И ты тоже! Всё, что в карманах есть, выкидывай, и тогда не порежу!
И мне, и Луке сразу.
То на одного, то на другого остриё наводит и подскакивает на месте не то от нетерпения, не то от страха.
Переглядываемся, и Лука первым смаргивает:
— О… Как интересно…
Всё, что из себя давит, и я, не разделяя его почти что умиления, устало спрашиваю:
— Сам разберёшься, или мне?
— Да-да, сейчас. — Кивает, отмирая, и неприязненно морщится, когда короткий нож, мотнувшись в сторону, останавливается около его подбородка. — Только не нужно так сильно трясти этой дерьмовиной, ладно?
Делает вид, что лезет в карман, а сам руку назад отводит, разворачивая локоть, примеривается, чтобы железку эту отобрать и отбросить. Уже вижу это движение, как за первым мужиком прямо из густого, с парадней стороны дома растущего плюща высовывается второй:
— И косу!
Громким шёпотом требует, и кажется, не понимает никто из нас. Нападающий даже отворачивается, чтобы переспросить:
— Что?
— Косу у девки пускай срежет! — Торопливо подсказывает круглое, явно отёкшее от обильных возлияний лицо и показывается сильнее. — Продадим!
А… Вот оно что.
Косу, значит.
Лука меняется в лице. Меня на сторону в подобие улыбки косит впервые за день.
— Да-да… Конечно. — Соглашается безропотно и медленно наступает на этого с ножом, подняв вверх свои пустые руки. — Только поглубже в переулок отойдём.
Отдаст он им, как же. Эту косу.