Часть 6. Глава 4 (2/2)

Если одни ещё читабельные, то вторые на мягкой жёлтой бумаге. Попробуй разбери, что там за тайные смыслы могло подожрать время.

— Одно было вложено в другое. Первое — совсем короткое и без подписи, а второе… — Со второго и решаю начать, вдруг с его помощью станет легче разобрать первое. Да и почерк смутно знакомый. Бегло пробегаюсь по строчкам и понимаю, почему, когда останавливаюсь взглядом на росчерке почти в самом низу страницы. — Второе от моей матери. Должно быть, для её свекрови.

— Что пишет?

Лука снова шагает ближе и на этот раз заходит со стороны локтя.

— Рассыпается в извинениях. — Перечитываю вероятный ответ на чужое послание ещё раз и пожимаю плечами, испытав скорее разочарование, чем какой-то трепет. Никаких сокрытых ночами трупов, никаких разоблачений и измен. И на что тут было указывать? — Говорит, что они перерыли весь дом, но так ничего и не нашли. Дважды со слугами перерыли. Никакой шкатулки нет и в помине.

Переглядываемся, и в серых глазах непонимания не меньше, чем в моих. Смаргивает, хмурится и тычет указательным пальцем в край жёлтого листа, что я держу самым нижним.

— Так, а в первом что?

— В первом… — Послушно перекладываю его наверх и медленно вчитываюсь, разбирая полустертые буквы. — Пара строк всего. И я не…

Не понимаю, какая шкатулка, но сказать об этом не успеваю, потому что нетерпеливая княжна, подлезшая под руку, привстаёт на носки и, нажав на локоть, опускает мою руку ниже и, прищурившись, разбирает строки уже вслух:

— «Оно в кабинете в верхнем ящике, за двойным дном. Забери и лично вручи душе моей, раз уж сам я не успел ни к рождению сына, ни к его первому году на этой земле, ни к первому слову».

Значит, первое письмо было от «деда». Того, что погиб в бою. А пишет, он, вероятно, о некоем подарке для своей жены по случаю рождения сына.

Штефана. Только вот при чём я, если мы с ним даже не родня?

— Если то, что нужно было передать, лежало в кабинете, то как они могли не найти?

Спрашиваю, глядя на пламя медленно истекающей воском свечи и даже не зная, у кого-то конкретного или так, потому что нужно поразмышлять вслух, ляпнув какую-то глупость. Ляпнув вообще не то, о чём на самом деле думаю.

— Известно, как. Свистнули, да и всё. — Лука мыслит, как матерый щипач, и не понимает, почему я упускаю из виду такой очевидный вариант. Всё: и его голос, и поза, — говорит о том, что не понимает. — Может, кто-то из слуг, а может, и из гостей. А может, кто-то и не захотел находить? Упомянутая вещица как пить дать ценная. К чему с ней расставаться, если можно просто подождать, пока матушка мужа загнётся?

Перестаю глядеть на пламя и смотрю теперь на него. На неровный хвост, острые скулы и прямой нос. На ворот расстёгнутой куртки и светло-серую выглядывающую рубашку. И вижу перед собой наёмника, в котором простого человеческого по весу столько же, сколько вытягивает стрела.

— Не свистнули. — Смаргиваю и поворачиваюсь на другой, очень уверенный в своей правоте голос. — Они все искали не в том кабинете.

Йен будто ждал этой паузы для того, чтобы не перебивать, и теперь едва держится, чтобы не улыбаться. Скрещивает руки поперёк груди, внутренне торжествует от осознания своей правоты, а сам уже бледный, и синяки обозначились под глазами.

— Это тебе тень сказала?

Лука подозрительно приподнимает бровь и тоже, будто зеркаля чужое движение, цепляется пальцами левой за локоть подвязанной правой. Я медленно делаю шаг назад, чтобы продолжать видеть их обоих, не крутя головой.

— Мне показалось, что это мужчина. Примерно вот такого роста. — Йен поднимает ладонь, пытаясь показать, какого, но сразу же сдаётся, решив не прыгать на месте. Только кивает на Луку и тут же роняет пальцы вниз. — С тебя. Но я не уверен, ему слишком мало осталось для того, чтобы точно разобрать. Или дело в печати. Может, это она не даёт рассмотреть наверняка.

Расстроенно пожимает плечами, и я тут же обрываю все эти размышления.

— Не важно, она это или он. — Печать нужна для иного, и выйдет совсем не славно, если уже две неспокойных проблемы на мою голову решат, что она здесь и вовсе лишняя и только мешает. — Он хочет, чтобы мы забрали эту вещь?

Княжна кивает и забирает письма из моих рук. Осматривает их ещё раз и снова складывает.

— Он показал мне конверт среди вещей твоей матери. И смог шепнуть всего два слова, прежде чем растаять. — Возвращает всё вместе, уже убранным в кожаный конверт, и от нетерпения цепляется за мой рукав, заставив вернуться к своему лицу взглядом. — Первое я не разобрал. А второе было «прииск».

Так вот почему «они не там искали».

Никому в голову не пришло, что известный и богатый человек мог оставить нечто ценное не в доме, а под землёй, под носом у рабочих.

— У кого-нибудь из твоей родни есть кабинет или хотя бы ящик в штольнях?

Лука сразу же думает о том же, о чем и я.

— Думаю, что был, — соглашаюсь с ним и, запрокинув голову, пытаюсь вспомнить, рассказывали ли мне хоть что-нибудь про детали семейного дела и самого промысла. Как же там всё устроено? — Вряд ли именно кабинет, но, наверное, что-то вроде того. В любом случае, если кто-то использует последние силы на то, чтобы шепнуть пару слов — проверить стоит.

А я собирался лежать на кровати, дожидаясь наступления утра. Должно быть, этому дню заведомо было не суждено кончиться так рано. Может, для меня он не закончится и на этой неделе, кто же теперь знает.

— Так, тогда и идти следует сейчас? — Княжна будто мысли мои читает и, судя по его энтузиазму, спрашивать, беру ли я его с собой, даже не собирается. — Пока призрак ещё не растаял и даст ещё хоть какие-то ответы?

И смотрит почти умоляюще, чуть поджав губы. Вот и сам вопрос, тот, который он не произнёс вслух. Его «да» или «нет». И самое поганое, что я не скажу ему «нет». Просто потому, что заплутаю к лесным собакам в подземных ходах, без помощи его словоохотливых, давно мёртвых друзей, которые ко мне могут и не пожелать явиться. Только вот самой княжне бы перевести дух.

— Йен…

— Я в порядке. — Начинаю только, как он отмахивается, приняв мой мягкий тон за осторожную заботу, и тут же отходит к заваленному уже его книгами и рукописями столу. Наскоро переплести растрепавшуюся косу. Должно быть, пряди, выбивающиеся у лица, его раздражают. — Только вернёмся, и я посплю.

Последнее бросает, уже стоя спиной и выискивая гребень среди бумаг, и я, сдаваясь, только молча поднимаю глаза к потолку. Что толку с ним спорить, если идти всё равно придётся? Вырубится там — принесу. Что до сбежавших тварей, то вряд ли они бы выбрали своим новым пристанищем место, рядом с которым не водится никакой пищи. О нет, вся эта погань где-то здесь, под городом. Может быть, прямо сейчас выбравшись на поверхность, пирует в чьем-нибудь доме, превратив поместье в ещё один роскошный склеп. Самый роскошный в Голдвилле.

— Если он погиб лет шестьдесят назад… — рассуждаю вслух, прикидывая даты и одновременно с этим решая, стоит ли тащить с собой меч. — То речь может идти только об одном месте. О старом обедневшем разрезе за стенами города. Его завалили после того, как полностью выработали. Мне было лет пять или около того.

Лука потирает подбородок и как-то особенно мрачно хмыкает.

— Брошенная шахта невесть с чем внутри. — И вот это тоже звучит как-то по-особенному. Не понятно. Но смаргивает и делает шаг ближе до того, как успеваю спросить. — Звучит лучше, чем просто пойти выпить, верно, любимый?

Запрокидывает голову и, улыбаясь, кладёт ладонь на моё плечо. Сжимает его и подмигивает.

Покладисто смотрю сначала в глаза, а после, как он того и хочет, на его растянувшиеся губы.

— Книжная пыль, любимый.

Передразниваю и, загодя зная, что не дастся, тянусь вперёд.

Шагает назад быстрее, чем коснусь.

— Что?

Переспрашивает и быстро прячет растерянность, проскользнувшую по лицу. За ужимками и бахвальством. За кривой ухмылкой и ехидством.

— Твоя компания на эту ночь — книжная пыль, — поясняю с куда меньшим удовольствием, чем ему может показаться, но уж как есть, так и есть. За то, во что превращаются все попытки ухмыльнутся, именно ему и следует сказать спасибо. — Книжные страницы. Обложки книг… Всё твоё.

Смаргивает и будто поначалу не верит. А после берёт себя в руки, и лицо, ставшее почти растерянным на секунду, становится злым.

— Ты меня вчера уже кинул. — Снова вплотную придвигается, почти носом ударяется о мой и, готов спорить, вот-вот ткнёт указательным пальцем в грудь. — Даже не думай, что выйдет ещё раз.

— А ты, вместо того чтобы сделать так, как я сказал, пошёл и надрался. — Перехватываю его дёрнувшуюся вверх руку и сжимаю кулак в своём, медленно отводя его в сторону и вниз. — Так что ещё как выйдет. Остаёшься, и точка.

Отпускаю его руку и пару раз шлёпаю по плечу, показывая, что разговор закончен. А если понадобится, то я закончу его с помощью верёвки. Уж с одной левой ему точно будет не выпутаться.

— Но…

Все ещё спорит, а я смотрю на спину княжны, которая отчего-то слишком сильно заинтересовалась содержимым своей сумки.

— Где заклятия для людей, а где рецепты по возвращению крепости копытам разобрать сможешь. — Подхожу ближе, и Йен вздрагивает, когда касаюсь его плеча. Тут же оборачивается и, быстро оправив куртку, перекидывает лямку через левую руку. — Хотя бы в этом будь сам себе полезен.

Смотрю на одного — говорю с другим. Это не странно, это трусливо.

Я не хочу давить и бить его.

А Лука будто и сам не решил, стоит ли напрашиваться на эти удары. Понимаем, что кто-то должен сдержаться. На этот раз выходит, что оба. Если, конечно, в итоге он не воткнёт мне один из своих ножей в спину.

Оборачиваюсь, только когда княжна соберёт всё, что посчитает нужным, и ещё до того, как успею открыть рот, натыкаюсь на абсолютно издевательский, принятый при старом дворе и чудовищно перекрученный поклон.

— Ровных дорожек.

Желает так, словно рад будет, если меня кто-нибудь сожрёт, но в глаза не смотрит. Этим всю бессмысленность своей напускной злости и выдаёт.

— Занятного чтива. — Желаю в ответ и решаю вернуться за мечом. Может, и ему сегодня достанется что-то. — А ты возьми лампу и плащ.

Последнее говорю, мельком глянув на уже направившегося к двери Йена, и он, стукнувший себя по лбу, скрывается в соседней комнате.

— Да зачем мне плащ, если даже цветы уже распустились?

Спрашивает с недоумением из темноты, и вместо меня ему отвечает Лука, всё с тем же выражением на лице, которое я уже замечал, стоило только заговорить про подземелья:

— Лучше возьми.

***

Пробраться за стену довольно просто и в темноте, главное знать, в каком из переулков спуститься вниз, и как следует вдарить сапогом по крепкой, с виду широкой ливнёвке, а уж, когда та провалится, спуститься в сток — дело совсем не хитрое.

Главное выждать, прислушаться и убедиться, что рядом нет патруля, а после, уже оказавшись внизу, тех, кто намного больше служивых заинтересован в этой незапланированной встрече.

Но идти по тёмному тоннелю всего ничего, не больше двухсот, может, двухсот пятидесяти шагов, и потому я отказался даже зажигать лампу, предпочитая подождать, пока глаза привыкнут, и придерживая княжну за капюшон.

Пара минут прошла, и звёзды стало видно.

Звёзды, ночное небо, что будто выше, чем в Голдвилле, устье некогда перекрытой дамбой, да так и не выпущенной на волю обмельчавшей речушки, к которому мы и вышли, да позеленевшее с весной, заколосившееся дикое поле, перетекающее вдалеке в бесконечно длинный тракт и грязные, не высыхающие болота.

Решётка в сливном отверстии давно выбита. Может, кем-то бежавшим из города, может, напротив, ввозившими какой-то сомнительный товар ушлыми дельцами, неважно. Важно то, что, пройдя последние несколько метров, согнувшись, я, наконец, могу выпрямить спину и вдохнуть всей грудью.

Мог бы, так назад и не возвращался.

Воистину, на земле в луже лучше, чем на высокой кровати с тяжёлым балдахином.

— Это такая игра, говорить: «ты наказан», — вместо: «я беспокоюсь»?

А может, только было лучше. Какую-то секунду назад. До того, как негромкий, но крайне укоряющий голос нарушил всю идиллию ночных полей. Голос, что вдруг решил меня повоспитывать.

— Не понимаю, о чём ты.

Отвечаю ему, не оглядываясь, и, тут же отбросив все лишнее, осматриваюсь уже сугубо по делу. Мы вышли аккурат над Аргентейном, значит, если придерживаться южного направления и не зевать особо, то не позднее чем через полчаса должен показаться и прииск. То, что осталось от обедневшего разреза.

— Всё ты прекрасно понимаешь.

Нагоняет меня сам, чтобы идти вровень, и тут же запинается о кусок высохшей глины, но запала от этого не теряет. Напротив, становится только ещё более воинственным с даже в темноте заметно вспыхнувшими щеками.

— Нет?

Пробую дать понять, что не стоит, но Йен, который вот-вот закипит, как оставленный на огне котелок, считает иначе. И плевать сейчас хочет на то, что считаю я.

— Боги… — тянет с тяжелым выдохом, раздражённо оправляет полу обмотавшегося вокруг ног плаща и дёргает меня за руку, просто запрещая идти. — Ладно, я скажу вслух. Ты взял меня, но не взял его, потому что не можешь смотреть сразу за обоими, так?

Он ещё не договорил, а я уже жалею, что дождь закончился, а не перешёл в ливень. Уж под ним бы желание лезть ко мне под кожу у княжны всяко было меньше.

— Да.

Стараюсь быть терпеливее, помня, сколько всего ему достаётся, и не хочу добавлять ещё и от себя. Не хочу становиться тем самым тычком в спину, которого не ждёшь. Но и терпения у самого ни черта не осталось уже. Не сделать бы того, о чём после пожалею.

— А сказать об этом напрямую нельзя, потому что?..

Приподнимает брови, показывая, что его фразу нужно закончить, и порой я все ещё удивляюсь тому, насколько он оказался умный. А порой тому, какой он непроходимо наивный, если не сказать тупой.

Выдыхаю ночь из своих лёгких, с сожалением понимая, что всё ее очарование окончательно ушло, и медленно, по одному, чтобы не дёрнуть, отгибаю от своего запястья его пальцы.

— Ты же вроде не глупый, сам немного подумаешь и поймешь, почему нельзя, или мне тебя легонько стукнуть, для того чтобы дошло?

— Мне нравится, когда обо мне заботятся. Почему ему нет?

Потому что он больной на всю свою отшибленную голову и не понимает, что нормально, а что нет. Что жалость и сострадание не есть одно. Что сочувствие не насмешка, а нежность не унижение. Да куда там…

Потому что его таким вырастили.

Потому что неизвестно, был ли он вообще нормальным, или таким и родился.

Потому что…

— Потому что забота нужна слабым и увечным, любимый. — Сам не понимаю, зачем передразниваю, но делаю это, и самому от себя противно. От того, что говорю — противно. Сплевываю на землю и заканчиваю уже нормально. Спокойнее и тише. — Сильные справляются в одиночку.

И потом, речь идет только о моей заботе. Это только мне нельзя делать больше, чем сам Лука себе и придумал, княжне как раз можно. Можно и расчесывать, и помогать одеваться, и много чего ещё. Видимо, поэтому Йен и не понимает. Не понимает, почему от него охотно принимают то, за что на меня в лучшем случае молча скалят зубы или терпят, если иначе совсем уж никак.

Вот нож к горлу приставить и выебать — это всегда пожалуйста. Это он хочет.

Послушаться и не толкать свою башку в петлю — трижды нет, потому что так не весело.

Так и с этой шахтой.

Ну куда ему лезть? Зачем?

Куда мне с ними обоими справиться и ещё невесть с чем сверху? Я бы и этого, с косой и синяками под упрямыми голубыми глазами, оставил, да меньшим злом будет протаскать его ночь, чем, оставшись внизу, на пару месяцев в этом гадюшнике бросить. Кто же знает, когда выберусь, если заплутаю? А призраков внизу действительно должно быть без счёта. Кто-нибудь да окажется сговорчивым. Пойдёт на соглашение или маленькую сделку. Укажет, где именно следует искать некий «кабинет».

— Это же неправда.

В голосе опустившей плечи княжны явственно сквозит отчаяньем. Должно быть, с ним всё намного хуже, чем я предполагал. Он хочет спасать Луку не только от этой проклятой травмы. Он хочет спасти его от самого себя, и это заведомо самый провальный из всех возможных планов.

— Вернись и объясни. — Предлагаю, не моргнув и глазом, и он тут же опускает голову, поджав губы. Искренне надеюсь, что больше не вернётся к этой теме. Есть вещи, о которых сколько ни говори — ничего не изменится. Это одна из таких вещей. И далеко не самая страшная, с которой ему пришлось смириться. — Кстати, раз уж ты сам заговорил о заботе. Что за дрянь ты пьёшь, а после скачешь несколько дней кряду, не чувствуя усталости?

Хотел разговаривать — отлично.

Нам столько идти, пускай развлекает меня, раз уж так хочется трепаться. Я понятия не имею, что у них обоих происходит помимо всех этих поисков среди «книжной пыли». Так пускай посвящает меня в свои личные дела. С удовольствием послушаю.

— Ну, вообще-то всё я чувствую, — возражает с невеселой улыбкой и, запрокинув голову, будто бы только сейчас замечает, что городские стены больше не окружают. — Просто хочу разобраться со всем побыстрее. И…

Выдыхает, снова одёргивает плащ и возвращается к выбранному мной ранее направлению. Но идет медленно и опасливо, не убегает вперёд. Видно, отрастил немного мозгов и понял, что обиды обидами, а убегать ночами — себе дороже.

— Что и?

Послушно шагаю тоже и, как ни вслушиваюсь, не улавливаю ничего, кроме тишины и стрекота оттаявшей от зимней спячки мелкой погани.

— И как я уже говорил: я соскучился. — Упорно глядит в даль, но не себе под ноги и не на меня. — И не то бы выпил, чтобы ты просто взял меня с собой. Хоть куда-нибудь.

Открываю рот, чтобы возразить и напомнить, что вообще-то не так давно мы шатались вместе по рынку, и тут же захлопываю его. Не так давно. С неделю или полторы назад. Всего-то.

— Так что за зелье?

— Какое там. — Отмахивается и перескакивает через расколотый надвое валун. Оглядывается на него, заинтересовавшись, и мажет косой по моему рукаву. — Так, пара травок и совсем чуть-чуть магии. У меня было с собой немного со Штормграда, вот я и… Я растерялся и запаниковал, ясно?!

Разворачивается так резко, что своими же волосами себя вокруг шеи, как удавкой, захлестывает и, будто совсем потеряв голову, едва ли не нападает.

Возвращается на шаг назад, глядит на меня, как безумный, с бесконечным вызовом и тоской и, не дождавшись ни вопроса, ни осуждения, качает головой и, раздражённо сбросив волосы, продолжает:

— Слишком много свитков, ответственности ещё больше, а посоветоваться не с кем, и… — Вдыхает, поднимая плечи и цепляясь за ручку сумки, а после, проморгавшись, снова смотрит на меня. Глаза в глаза. — Я просто перепутал сборы и вместо успокаивающего заварил бодрящий. Но тоже по-своему помогло.

Задирает голову выше и сжимает губы будто в неком упрямом вызове. Так и говорит всем своим видом: ну давай, попробуй, отчитай меня.

А я и не хочу ничего ему вычитывать. Я хочу сжать виски ладонями, а после того, как вернусь назад в город, просто выпотрошить его сумку и все запасники. Перетрясти все ящики и проверить, что он успел спрятать под матрац. И всё, всё, что только покажется подозрительным, отобрать.

Перепутал практическую магию, которая ему «так». А яды он с собой тоже сгрёб? Их не спутает?

— Йен…

Цежу его имя сквозь сжатые зубы, и одним этим пытаюсь предупредить, что не надо. Не надо сейчас начинать всё это. Хотя бы потому, что ему со мной быть бок о бок минимум до зари. И не будет времени для обид.

— Что? — Игнорирует и тон, и попытки сжать поверх плаща за плечо. Отводит руку в сторону и снова, в который уже раз, будто не зная, идти ему или остановиться, отмахивается будто от приставучей мошкары и выбирает двигаться вперёд. — Ты едва глаза раскрыть успел, как снова меня… Оставил. И потом ещё раз. Уж мог бы и не бубнить за какой-то там чаёк.

Выговорился, надо же.

Только не сказал то, что на самом деле хотел сказать. А сколько молчал, надо же. Или это только сейчас его так прижало под действием его чая, что стало совсем обидно и невтерпёж?

— Ты хотел сказать, бросил.

Поправляю, высматривая чёрную линию горизонта и не покажется ли что рядом с ней.

— Потому что ты бросил.

Покладисто соглашается и не произносит больше ни звука. Я молчу тоже. Потому что и оправдываться не умею, и потому что оба в итоге останемся при своём. Да и, как я знаю, что он уставший и расстроенный несёт всё, что подвернётся под язык, так и он знает, почему я его бросал. В каждый из всех херовых разов.

И возникшей от молчания тишиной не давит. Напротив, так лучше. Лучше слушать пение всякой мелкой твари и изредка хруст её же крылышек и многочисленных ног, попавших под сапог, чем обвинения. Сделал ли я для княжны всё, что мог? Наверное, нет. Но была бы его жизнь лучше без меня — тот ещё вопрос. Вопрос из тех, на которые уже некому ответить.

Ветер усиливается и нагоняет новые сизые облака, махом затянувшие всё тёмно-синее, разом опустившееся небо. И чудится, будто и сами поля притихли. Ни звука не издают.

Не то потому, что трава стала ниже и грязь болот наползла и заметно приблизилась, не то потому, что всё живое попряталось, предчувствуя скорый ливень, который в этот раз грозит накрыть не только Голдвилль, но и все его окрестности.

А нам ещё идти и идти.

Идти и идти по уже наметившейся не только кусками глины, но и поросшей, некогда хорошо утоптанной тропе. Широкая раньше была, такая, что и телеге запросто было пройти, просевшая вниз на добрые четверть метра, и потому ещё не успела полностью исчезнуть. Ступаем на неё и дальше уже шагаем по прямой, особо не вглядываясь.

Княжна упорно торопится, независимо вскидывает подбородок и помахивает руками, и почти бежит вперёд. Я же отстаю на полшага и наблюдаю за тем, как его коса качается подобно маятнику, и сумка по бедру его бьёт и бьёт из-за слишком сильно распущенного ремня.

Даже под свободным плащом заметно, да и угадывается по звуку. А я иду и улыбаюсь себе втихомолку. Даже становится немного спокойнее и как-то не так погано внутри.

Будто бы из-за этой самой сумки.

Дорога перестаёт быть пологой, и Йен замедляет шаг. Оглядывается на меня, пропускает вперёд и теперь держится чуть позади, но не отстаёт. Так, в молчании, и проходим остаток пути и полей тоже. Вот теперь кругом нет ничего живого. Даже редкие деревья — и те выкорчеваны и свалены, но почему-то не сгнили, а почернели и будто затвердели ещё больше от времени.

И ни черта рядом нет.

Сваленные вдалеке кучами камни, какие-то трухлявые доски и пара перевёрнутых садовых тачек с дырами, проеденными ржавчиной, и больше ничего.

Княжна жмётся ближе скорее по наитию, замирает рядом, когда я останавливаюсь, чтобы осмотреться, но хватается за свой плащ, а не за мои рукава. Остаётся на месте, когда прохожусь полукругом по не поляне даже, а какой-то старой свалке, и сходит с места, только когда шагаю к заваленному, разломанному досками и камнями входу скорее в какую-то пещеру, а не людскими руками устроенный разрез. Может, это и была пещера? Кто знает, где там по преданию начало водиться всё данное золото? Какая драгоценным металлам разница, где именно их отроют или вымоют?

Обхожу завал кругом и, примерившись, не рублю даже, а так, пинаю по одной из досок, на которую давит не один валун. Та трескается по центру, и пыль поднимается такая, что приходится отступать вслепую, прикрыв глаза рукавом. Камни скатываются вниз резвой разномастной россыпью, грохочут, раскалываются, проседают в глину, и мелким крошевом брызгает во все стороны. Умудряюсь оцарапать вскинутый кулак, и сразу же, опомнившись и махая ладонью, проверяю, не задело ли Йена.

Не задело. Отступил на добрый десяток метров и терпеливо ждёт, пока осядут остатки пыли.

Мысленно киваю и, отерев выступившие на кисти капли о штанину, подзываю его кивком головы.

Подходит, спрятав руки под плащ, и ждёт, пока сначала я прислушаюсь, а после и сам заглядывает в показавшуюся черноту. За хилой обвалившейся заслонкой оказывается два прохода.

Левый — довольно широкий и почти сразу же резко ныряющий вниз, — и правый — узкий, так что если и получится идти, то только друг за другом, но кажущийся прямым, уходящим вниз постепенно, а не пугающим провалом, коридором.

— Налево или направо?

Надо же, вот и княжна заговорила, с опаской заглядывая вперёд. Должно быть, ночное поле и близость болот его и вовсе не смущают. Подумаешь, пара хилых кикимор. Что они ему сделают? Почти безобидные. В отличие от существ, которые могут десятилетиями дремать под землёй. Во мраке.

Терпеливо жду, нарочно не напоминая о том, что в его сумке лежит маленькая масляная лампа, и только когда спустя полминуты суетливо хватится и примется сначала доставать её, задумчиво проговариваю, слушая, как в оба открывшихся хода задувает ветер.

— Я думал, что это ты скажешь: налево или направо.

— Тогда направо.

Отвечает, даже не думая, и, повозившись с огнивом, умудряется обеспечить себя светом без посторонней помощи. Похвалил бы, да что-то подсказывает, что за такое уже не стоит. Можно нарваться на новые обиды, и толком не разобравшись с его старыми. Вместо этого мягко одергиваю, позвав по имени, тем самым намекая на то, что стоит подумать, и он медленно смыкает веки, силясь затолкать всё свое раздражение поглубже.

— Я считаю, что направо. — В итоге стоит на своём, но глядит уже спокойнее, без явного желания ссориться или игнорировать моё существование до первых солнечных лучей. Уже лучше, чем было. — Пока не у кого спросить. Но мы сможем развернуться, если что, так?

Поднимаю его руку с лампой повыше и, поразмыслив немного, утвердительно киваю. Не хочет прыгать — не надо.

По крайней мере, пока. Глядишь, и вовсе обойдётся.

Шагаю вперёд первым, и княжна тут же прилипает к моей спине. Почти наступает на пятки, опасаясь отстать, и приходится притормозить его, вслепую отведённой назад ладонью. Тут же давит на нее, опуская вниз и, помедлив немного, отпускает, не вцепившись в расслабленные пальцы.

Обиженный всё ещё или стремящийся показаться бесстрашным.

Неважно. Сейчас мне уже не до его переживаний. Ночь обступает со всех сторон через десяток шагов, и единственное, что её разгоняет, это лампа за спиной.

Лампа, которая мелко подрагивает и мешает мне больше, чем помогает, потому что свет её постоянно дребезжит и рассеивается о моё же плечо, но вперёд его не пускаю и отбирать ничего не собираюсь.

Пусть так.

Всё равно мертвенно тихо кругом, а если что вдруг отомрёт и бросится с низкого потолка, то до прыжка не замечу и со светом, и без. Каменные твари прячутся куда лучше прочих.

Коридор оказывается не коротким, и мы идём в чёрной пустоте не минуту и не две. Может, дважды по десять или добрые полчаса, и только после стены начинают расширяться, а потолок, до которого мне макушкой было от силы с десяток сантиметров, подниматься выше.

Или, вернее, мы, того не замечая, спускаемся всё ниже и ниже.

Княжна упорно молчит, и я сам, дождавшись, пока проход станет достаточно широким для двоих, придвигаюсь к левой стене, чтобы он мог выйти вперёд.

Лампа тут же выхватывает часть сухой стены и как росшего, так и ссохшегося прямо на камне мха.

Неужто влаги не хватило? И это тут, когда под носом вечно киснущие от сырости болота.

Воздух тоже ощущается пыльноватым, не сырым, но начинающим скрести глотку, стоит только попытаться вдохнуть поглубже. Видно, то что «наполнило недра золотом», забавляясь, вместе с драгоценным металлом оставило людям ещё какой-то подарок. Не такой заметный и явный, забирающийся внутрь постепенно, убивающий не сразу и только самых жадных, не поднимающихся на поверхность ни днём ни ночью.

Может — угадал.

Может — нет.

Проверять на княжне не стоит в любом случае. На княжне, которая раз на меня глаза скосила, затем второй… После повернула голову и, наконец, не выдержав, снова заговорила:

— Я не понимаю, как вы всё ещё не поубивали друг друга.

И никакого эха. Только он договорил, как снова стало мертвецки тихо. Настолько даже на погостах и под ними не бывает. Тут же пропадающие отзвуки шагов, шорохи нашей же одежды, и больше ничего.

— Иногда мне очень хочется.

Отвечаю пространно, не уточняя, как часто со мной случается это «иногда», и пытаюсь высмотреть хоть какую-нибудь живность. Пауков на потолке или ленивых сороконожек где-нибудь на стенах.

Никого.

И следов никаких тоже. Даже паутины по углам и на потолке. Будто здесь никогда никто и не жил.

Будто кругом только мёртвый камень и мёртвая отравленная земля.

А места всё больше и больше, пространство расширяется и расширяется, и, словно проверяя, так ли это на самом деле, княжна отступает немного и помахивает свободной рукой, пытаясь дотянутся кончиками пальцев до сухой неровной стены.

— А он тебя?..

Не договаривает, и я не уточняю, что именно он хотел узнать.

Да и что тут уточнять? Хочется ли Луке меня грохнуть? Да. Позволяет ли он, а, главное, я ему, подобные вещи? Тоже да.

Вдруг задумываюсь об этом, и усмешка прорисовывается против воли. И надо же так случиться, что именно в этот момент лампа оказывается поднесённой к моему лицу достаточно близко, чтобы выхватить очертания и моего, и чужого лица из темноты.

И на этом чужом, бледном и резком из-за чёрных теней лице любопытство перемешано ещё с чем-то. С чем-то, что делает его лицо каким угодно, но только не миловидным.

— Да буквально с пару недель назад.

Не знаю, тот ли это ответ, который он хотел получить, но лампа опускается ниже, и княжна замолкает на несколько секунд.

Следующие десять шагов темнота отжирает в своей мёртвой тишине.

— Удобно, хоть и жутко, — тянет в задумчивости и тут же едва не запинается, в последний момент перескочив через камень. — То есть погоди, он что, просто берёт и?..

Не договаривает, но снова подсвечивает свою мордашку, и на этот раз выражение на ней куда красноречивее. Тут и какое-то по-детски наивное неверие, немного страха и даже испуг.

Только что представил? Или, может быть, вспомнил? На моей памяти при нём такое случилось всего раз, да и то по необходимости. Никаких глупых игр, которые впечатлительной княжне мы условились не показывать.

— Рад, что ты начинаешь понимать, с кем связался.

Не знаю, сколько в этих словах мрачной шутки, а сколько злой истины, но он кивает и глядит больше вперёд, а если смотрит на меня, то не так пристально.

— А меня тебе не хотелось убить?

Должно быть, мрак располагает к идиотским нагнетающим вопросам. Мало ему прохлады стен и затхлого воздуха, от которого дерёт в носу и глотке. О темноте и притаившейся впереди неизвестности не вспоминаю вовсе.

— Пока нет, — отвечаю без раздумий, но почти сразу же в памяти всплывают все те разы, когда руки чесались навешать ему подзатыльников, а то и просто пару хлёстких затрещин по лицу. Кажется, что безумно давно было, и он тогда другой был, а на деле он сам в моей жизни есть меньше года. Какого-то ничтожного года. — Но у Луки лучше не спрашивай. Он вряд ли подумает о том, что правда может тебя расстроить.

Его самого такие признания не огорчают, значит, и других не должны. Что же в этом страшного, желать смерти тому, за кого сам готов отдать жизнь? Растившая меня нянька бы, пожалуй, обрыдалась от умиления, вычитай она такое в каком-нибудь из старых рассказов.

Как же, такая любовь, такие страсти.

А вот мать если бы и рыдала, прознай она про мои нынешние страсти, то явно не от умиления. Даже жаль немного, что не узнает. К чему я вообще про неё вспомнил?

— Я не хочу, чтобы тот, с кем я сплю, говорил такие вещи, глядя мне в лицо. — Какой же он забавный порой. Не устаю удивляться тому, какой всё ещё ребёнок. — Да и чтобы так думал, тоже не хочу.

Заявляет со свойственным ему упрямством, и этим веселит меня. Не хочет он. Так я и не хочу. Хочу, чтобы он сам не выращивал ненужных обид, а Лука думал до того, как собирается что-то сделать, а не после, и желательно ещё и не задницей. Да только разве кого-то волнуют мои желания?

Сомневаюсь, что стоит вообще возвращаться к этому вопросу в ближайшие двадцать лет. Даже в собственных мыслях, от которых теперь не отвлечься. Разве что пытаясь подцепить вспыхивающую чуть что княжну? Выйдет, нет?

— Так может, нужно повнимательнее выбирать тех, с кем собираешься спать?

Выдаю себя дрогнувшим от улыбки голосом, и он не обижается, а, напротив, становится ближе, показывая, что мелкую обидчивость уже перерос.

Кренится ко мне и, качнув лампой, пытается заглянуть в мои глаза:

— Поздновато давать такие ценные советы, ты не находишь?

Вот так, если заглядывает снизу, чуть склонив голову, кажется совсем уставшим. С глубокими тенями под глазами и вымученной улыбкой. Вот так кажется, будто совсем не в силах и только что в очередной раз сам с собой о чём-то договорился.

— Что же ты меня раньше не спросил? — Замедляюсь на шаг и сжимаю его плечо ладонью. Тут же отслеживает движение взглядом, не вздрагивает от него, напротив, сутулится весь и уже тянется ближе, как сначала сбивается с шага, а после и замирает вовсе. — Что? Увидел кого-то?

Озираюсь по сторонам, но ни расплывчатых образов, ни ряби не улавливаю. По-прежнему одна только плотная тишина опутывает, но княжна как окаменела всем телом, так никак не расслабится.

Только спустя долгую минуту во мраке тяжело и будто осоловело, сонно мотает головой.

— Нет, только… — начинает и осекается. Заговаривает вновь, только когда сильнее стисну его плечо. — Стало немного не по себе, вот и всё.

Киваю, показывая, что принял к сведению, и, перестав комкать плащ, протягиваю ему раскрытую ладонь, чтобы взялся.

— Не волнуйся, княжна. Если здесь кто и бродит, то только мёртвые.

Шутка выходит мрачной, и он хмурится, вместо того чтобы ответить, попытаться отчитать меня за то, что я нарочно его запугиваю.

— Вставшие мёртвые?

— Может, и они. — Берётся за предложенные пальцы и первым же шагает вперёд. Запах плесени усиливается. Должно быть, до открытых выработок осталось совсем немного. — Поглядим. Но какой бы то ни было крупной твари я не слышу и не чувствую. Опасаться нечего.

— Я надеюсь.

Соглашается довольно сдавленно и тут же едва не падает вниз, умудрившись не заметить, что камни под ногами исчезли. Осталась лишь узкая тропинка, спускающаяся вниз обломками валунов вдоль стены. Очень своеобразная лестница, к которой я его и дёрнул, в тайне порадовавшись тому, что успел взять за руку.

Хватит с меня одного неудачно сломанного.

Спускаемся друг за другом, но я так и держу его, не рискнув разжать пальцы, на случай, если соскользнёт. И всё это упорно продолжает напоминать мне пещеру дикого зверя. Логово монстра. Где же инструменты? Где натянутые канаты или хотя бы лебёдка? Где что-нибудь, напоминающее о том, что люди здесь вообще когда-то работали?

Спустились в последний раз и даже верёвки старые срезали? Выдернули крюки из стен? Унесли мусор и старые ящики? Уходили так степенно и медленно, что никто не обронил ни перчатки, ни заклёпки с пояса?

Йен озирается тоже, и чем дольше он вертится, тем сильнее нарастает его тревога. Быстрее и быстрее крутится на месте, размахивая лампой, тревожа и без того начавшее чадить пламя за тонким стеклом, и чудится, что даже кажется, что медленно задыхаться.

Перехватываю его за плечи, разворачиваю лицом к себе и, когда шагнёт ближе, вожмётся в меня, спрашиваю шёпотом, чтобы зазря ещё больше не пугать:

— Что? Что такое?

А он дрожит.

И он, и лампа в его руке.

Лампа, которую я забираю из уже заледеневших пальцев и ставлю на ближайший каменный выступ, которым оказывается одна из ступеней, по которым мы спустились.

Тут же становится холодно.

Разом будто ледяной водой окатывает, и я вижу то же, что уже увидел он.

Я вижу тех, кто так и не поднялся наружу, но остался внизу, бродить по многочисленным каменным коридорам и лежать под завалами.

Я вижу их подобными тем, кто выбирается ночью в лесах и полях, чтобы постоять за чертой у костра, такими же белёсыми и размытыми. Я вижу их сплошной массой, сочащейся из стен и даже пола, тянущей руки и распахивающей расположенные где попало рты.

Я вижу, но не слышу их.

Для меня они немы, но не для Йена.

Он вжимается в меня лбом и закрывает уши обеими ладонями. Он прячется от них, как может, но живого тумана так много, что не укрыться.

Тумана, что показался единым полотном, но теперь начал дробиться на отдельные силуэты и расслаиваться, разбредаясь по естественной, расходящейся на ходы пещере.

Прищуриваясь, могу даже различить элементы некоторых из них и черты лиц.

Особенно того, что подплывает совсем близко. Вплотную к спине княжны, которая спряталась за моими перекрещёнными руками.

Сначала решаю, что этому, как и прочим, есть дело исключительно до Йена, но мёртвый старатель с плешивой бородой даже не смотрит на мальчишку. Он вглядывается в моё лицо. Даже начинает мерцать и хмурится.

Будто узнаёт меня.

Узнаёт, и становится куда чётче.

— Йен?

Зову и сам обхватываю пальцами его левое запястье. Тяну за него вниз, и княжна нехотя отнимает ладонь от головы. Поворачивается так, чтобы привалиться ко мне уже боком и прикрыть только одно ухо. И едва делает это, как призрак делает даже не шаг — странно размытый бросок и изо всех сил вкладывается в один-единственный удар.

Бьет меня в челюсть, да так, что разворачивает боком вместе с княжной, и тут же рассыпается на осколки.

Тает, искрясь в воздухе, на несколько мгновений озарив собой всю пещеру, и только когда это свечение меркнет, я начинаю ощущать боль. Я понимаю, что он мне вмазал своим ледяным кулаком. Вложил в удар все оставшиеся силы, и вместо того, чтобы медленно угасать ещё несколько месяцев или лет, тут же и развалился. То, что осталось, распадается, сверкая подобно инею, и, медленно исчезая, сливается с темнотой.

— Они говорят, что узнали тебя.

Едва разбираю голос придушенной моей же рукой княжны и тут же отпускаю его, чтобы не прижать больше слишком сильно. Отступает на шаг, но держится за мою куртку. Уши больше не зажимает, только морщится и водит взглядом от стены к стене, будто только что проснувшийся или пьяный. Темнота его будто бы больше не смущает. Как и не высказанный вслух вопрос, на который он как-то отвечает.

— Рабочие. Они узнали тебя.

Поясняет и, сморгнув, сжимает челюсти.

Что для меня просто гул, для него должно быть криком. Я вижу лишь, как распахивают рты — он слышит каждый шепоток и выдох. А они не живые и бесплотные, а галдят так же. А они будто сороки на поляне. Никогда не смогут договориться меж собой и обступают нас все сразу. Кто-то бросается к княжне, иные наступают на меня и искрят от ненависти, но бросаться не спешат. Пока нет.

— Я никогда раньше здесь не был.

Не знаю, ему ли я это или ряду тут же скривившихся, проступающих сквозь друг друга лиц. Княжна не спорит. Лишь жмёт плечами и вдыхает в грудь побольше воздуха.

— Они так говорят.

Они, не желающие пропускать нас вперёд. Ни к одному из провалов-проходов. Вижу четыре уходящих в стороны тоннеля и понятия не имею, в какой следует нырять.

— А куда нам идти, они не говорят? Где кабинет бывшего хозяина прииска?

Напоминаю ему о том, зачем мы сюда вообще сунулись, но Йен будто не слышит. Даже моргает через раз, так поглощен своими духами. Отпускает мою руку и шагает вперёд. Без лампы, без хоть какого-то оружия. Один шаг, и буквально размывается, окруженный белёсым враждебным туманом, который тут же твердеет и смыкается, стоит потянуться следом. А княжне хоть бы что. Плывёт между ними и даже касается пальцами. Ведёт ими по чужим мутным телам и, не задумываясь, внутри них, разгоняя тут же снова сгущающуюся дымку.

— Для них нет бывшего хозяина, Анджей. — И голос словно не его. Не боится больше. Не торопится. Ему не холодно среди них, не тревожно. Сумел настроиться на мёртвых и теперь разгуливает среди них, собирая их беды и печали. — Они всё ещё подневольные. Их никто не отпускал.

Даже не поворачивается ко мне, когда говорит. Вижу только его затылок и покачивающуюся косу. Вижу только его затылок и жалею, что взял с собой. Жалею, что не оставил в Штормграде.

Жалею и тут же одёргиваю себя.

Поздно было оставлять.

— Что это значит?

Оборачивается через плечо и долго смотрит на меня сквозь высокого мутного старателя. Тот начинает рябить и то становится плотнее, почти молочно-белым, то полностью сливается с чернотой, оставаясь висеть в воздухе одним лишь подрагивающим силуэтом. Намёком на то, что что-то есть в воздухе.

— Это значит то, что значит. Их никто не отпускал.

И полукругом по всей пещере. Через все силуэты. Нарочно сквозь них. Не понимая, что делает. А меня они по-прежнему не хотят пускать. Меня они вот-вот вынудят пройти по-другому. С помощью меча, а не уговоров.

— Йен?

Зову его, надеясь, что услышит и выпадет из своего полутранса. Что очнётся, испугается, бросится назад, ко мне, но только становится, наконец, лицом и пространно, пусто улыбается.

— Ты не понимаешь? — Обводит взглядом высокий неровный потолок пещеры, а после с десяток мёртвых смазанных лиц. — Твой дед просто завалил это место. Вместе со всеми рабочими. Они не смогли подняться и умерли здесь, в темноте.

Поднимает руку и указывает на один из проходов за своей спиной, и окружающий его туман с множеством ртов и рук становится гуще. Они все липнут к нему, стремятся коснуться. Так, словно он может выпустить их отсюда.

Но он не может. Никто не может выпустить из темницы тех, кто сам же себя в неё и заточил. Незаконченными делами или злостью. Без вины виноватые сами себя наказывают.

Только не складывается. Это место бросили много после того, как я родился. А значит, это никак не мог сделать отец Штефана. Ему самому никак не успокоиться из-за этой потерянной шкатулки. Почему-то нет, несмотря на то, что и «душа его» давно уже отошла. Чего стоят подарки, если одариваемого давно уже нет в живых? Может, всё дело в другом? В чем-то ещё из этой шкатулки, в чём-то, что могло предназначаться для кого-то другого?

И тут же осознание приходит.

Такое простое и такое очевидное.

— Завалить это место приказал не дед, а его сын. — Это даже не догадка, факт, который подтверждается простым подсчетом. Я очень плохо помню детские годы, но момент, когда мой отец вдруг превратился в отчужденного жестокого чужака, отпечатался в памяти. Момент, когда он забыл моё имя и начал называть меня ублюдком. — Когда разрез окончательно обеднел и Штефан заключил сделку.

Йен вздрагивает и становится куда заинтересованнее. Словно просыпается, несмотря на то, что не спал. Всё ещё под влиянием остатков чужих аур и мёртвой энергии, но уже ближе ко мне, чем к ним.

— Ту самую?

— Ту самую, — киваю и решительно шагаю вперёд, на ходу расстёгивая пряжку ремня, удерживающего меч. На то, чтобы размотать, освободить от овечьей шкуры, времени уходит больше, но стоит только обхватить рукоять, как выросшая прямо передо мной белесая масса отшатывается в сторону. — Выродка на новое месторождение, которое не обеднеет. Удивительно, что у него хватило смелости на такой шаг. Пошли прочь!

Замахиваюсь на пробу, и лезвие рассекает затхлый воздух и будто бы сливается с ночной темнотой. Призраки, равнодушные к оружию и всему, что может причинить боль живым, остаются на месте. До того, как первому из них отсечёт руку, а двум стоящим поодаль — головы.

Расступаются сразу же, бросившись к стенам.

— Не надо! — До княжны и без того было с десяток метров, а тут он бросился ко мне сам. Ухватился за руку и давит на неё, понукая опустить лезвие. И в глазах столько жалости, что вот-вот расплачется. Жалко ему их. — Разве они в чём-то виноваты?!

— Они мёртвые. — Не находится с тем, что можно бросить в противовес, и просто смыкает челюсти. Оглядывается назад, на образовавшуюся чёрную пустоту. — Им всё равно.

— Это не правда.

Упрямо шепчет, но в мёртвой тишине этого почти что склепа попробуй не расслышать. И то, как у него голос дрожит, тоже. Совсем как огонёк в лампе, о которой он, опомнившись наконец, вспоминает, и хватает в руки.

— Тогда, может, кто-нибудь подскажет, где его благородство хранило свой важный хлам?

Спрашиваю, глядя вперёд, на тот самый проход на который он уже указывал, но, прищурившись, вижу лишь камни за скошенной аркой. Груды сваленных друг на друга камней. Проход завален.

— Они хотят знать, что получат взамен.

Йен запрокидывает голову, глядит на меня из-за своего плеча, и я даже не представляю, чего он ждёт. Какого предложения.

— Что я могу дать? — Чем заплатить? Предложить им всем прокатиться в княжне и посмотреть на луну в последний раз? Лучше уж вернуться ни с чем и вовсе забыть про эту шкатулку. Пускай чёрная тень сама разбирается, если успеет. — Отпустить их всех, разве что.

Но такое предложение не устраивает ни княжну, ни ее новых приятелей, что мерцают перепачканными ещё при жизни лицами, но на всякий случай отодвигаются подальше. И, судя по тому, как морщится Йен, снова начинают говорить.

Или требовать, что куда ближе к истине.

— Они хотят, чтобы ты разобрался с этим. — Подытоживает без энтузиазма, но с каким-то усталым удовлетворением. Будто ему жаль этих работяг, и то, что их тела давно истлели под завалами, ничего не меняет. — Узнал, почему всё так обернулось, и действительно ли Штефан велел завалить ход, а после они смогут уйти и сами.

И глядит на меня опять.

Глядит в ожидании ответа. Долго, пронзительно, опасаясь лишний раз смежить веки, чтобы упустить малейшую реакцию. Глядит на меня, замерев и едва дыша, а я не знаю, почему сразу не отмахнулся и не разогнал всё это сборище к лесным чертям.

— Отлично. Ещё одно дело, за которое я не имею никакого желания браться.

Мог же разогнать этих вечно-бессонных и просто погнать княжну вперёд. Мог не замечать их. Зачем я позволяю ему ввязываться? Зачем позволяю и себя привязывать?

— Анджей, это всё касается твоей семьи. — Напоминает, а слова будто царапают. И от осторожной мягкой улыбки в конце только сильнее скребут. Как же, «семьи». Собачья свора в загоне мне ближе, чем эта «семья». — Пообещай им или уйдём ни с чем.

Смотрит в упор и не дышит даже в этот момент. Решительно выложил свой последний аргумент и ждёт. Осознанно или нет, но пытается договориться со мной так же, как с Лукой.

Пытается давить на низменные инстинкты, да только если тот жадный и ведётся больше от скуки, то меня надежда в его взгляде куда сильнее упущенной наживы жалит. Ну что ему эти мёртвые? С чего он вдруг решил, что я лучше, чем отец, который и отцом мне никогда не был?

— Я обещаю. — Смаргивает и поднимает фонарь повыше в надежде, что так света станет больше. — Теперь мы перестанем топтаться на месте?

Моргает, не снизойдя даже до кивка, и переводит взгляд за моё плечо. Почти сразу же и огибает по левому боку, избегая проходить со стороны опущенного лезвия.

Ему среди всех этих бесплотных тел больше не страшно. Знает, что не обидят.

И вот от этого мурашками покрываюсь уже я.

Покрывался бы, если бы мог.

Разворачиваюсь и нагоняю его у одного из ходов-провалов, и мы вместе оценивающе таращимся на заваленный по самый потолок коридор. Призраки снуют туда-сюда через камень, но ни Йен, ни я не обладаем достаточной бестелесностью, чтобы просочится.

Что же.

— Точно сюда?

— Остальные тоже завалены.

Киваю и жестом велю ему отойти. Отступает дважды, пока не окажется достаточно далеко по моим меркам, и только после замахиваюсь. Даже не коснулся камней на пробу, решив, что если бы их можно было растолкать, то оставшиеся по ту сторону люди сейчас бы не витали вокруг.

Удар приходится вскользь, но ранит и камень. Крошит его, высекая искры, и лишает целостности, поднимая целые облака пыли.

Мне бы только раскачать один из валунов. Только сместить центр тяжести, а там и те, что сверху, повалятся.

Использую меч и как кирку, и как рычаг.

Меч, который никогда не затупится и не сломается. Сколько же раз я пробовал его сколоть по дурости и ещё не утихшему запалу?

Ни сломать, ни сколоть, ни расплавить.

Мелкое крошево отскакивает во все стороны, бьётся о стены, ещё больше царапает мою рассаженную руку и, кажется, даже путается в волосах. Не обращаю внимания, пока процарапываюсь внутрь, и наскоро отряхиваюсь, отступив назад, когда каменная гора загудит и спустя несколько секунд развалится.

Редкие валуны раскалываются надвое, иные докатываются до середины просторной пещеры. Прочие же остаются лежать на земле, загромоздив собой весь пол. Но это не важно, сверху, даже пока пыль не улеглась, видно зияющий провал.

Метра на полтора просело. Можно протиснуться.

Дожидаюсь, пока перестанет колоть глаза, и ещё раз отряхнув лицо и волосы, возвращаюсь в проход. Княжна, опасливо оберегая заметавшееся пламя, тянется следом.

Потянуло холодным воздухом, усилился запах застарелой плесени. Будто старостью пахнет и тленом. Скорой смертью.

Как в склепе.

Сам забираюсь на валуны без особого труда, но слежу, чтобы княжна не соскользнула ногой в пространство между ними. Постоянно оглядываюсь и подаю ему руку после того, как прислушаюсь к открывшейся тишине, и, решив, что можно, протаскиваю сначала меч в откровенно гномий, низкий ход, а после пропускаю вперёд и Йена.

Слезает уже сам, без моей помощи, и осматривается.

Его новые друзья появляются снова, уже по эту сторону, но будто в каком-то строгом порядке. Не ближе, не дальше. Каждый — около определенной стены и на чётко выверенном расстоянии.

Понимаю, почему так, когда поднимаю меч с каменного пола и выпрямляюсь.

Все духи заняли ровно те же места, в которых замерли их тела.

Их высохшие из-за особого климата пещеры остовы. Кто, сжимая кирку в ладони, а кто, подложив ладонь под щёку и уснув навеки, собираясь подремать лишь пару минут.

То ещё зрелище.

Но тут и инструменты, и крюки, и старые трухлявые вёдра, и даже старые грязные масляные лампы на стенах. Тут их вещи, плошки для супа и чьи-то сапоги.

А за каменной стеной ничего. Будто заботливо прибрали, чтобы не оставить даже напоминаний.

Зачем? Почему?

Кто в высших кругах стал бы цепляться за пару десятков пропавших бедняков из предместий? Кто бы стал их искать, кроме запуганных, не имеющих права требовать семей?

Что же… Штефан всеми силами делал вид, что заинтересован в том, чтобы посвятить меня в детали семейного дела. Пускай теперь отвечает за свои слова. И за то, что сделал или трусливо позволил сделать, тоже. Занятный выйдет у нас разговор, крайне занятный.

— Йен?

Зову остановившуюся на месте княжну и понимаю, что у него только зрачки и двигаются. От одного тела до другого. От одного до другого…

И молчит, не меняясь в лице. Молчит, глядя на двигающиеся тени тех, кому уже никогда не пошевелиться.

— Говорят, что направо.

Откликается эхом, которого здесь нет, и, встрепенувшись, снова уходит вперёд. Таким же задумчивым я застал его днём, посреди сада. Тогда, при свете дня, он казался бледным, теперь, в темноте, со своей лампой, словно удаляющийся огонёк. Только бы хватило сил на то, чтобы не потухнуть.

Ходы широкие, и много их. Путанных, тёмных и низких. Все, прорубленные вручную. То тут, то там можно заметить то клок волос, то брошенную самокрутку. Йен находит даже тусклый жёлтый слиток, видно выпавший из ящика или ведра, но, поглядев на него, не берёт, предпочитая оставить его рабочим. Говорит вполголоса, что так честно, и выпрямляется снова, покосившись на мелькнувшую и исчезнувшую в стене белёсую тень.

Коридоры, коридоры, коридоры… Начинает казаться, что так и до Аргентейна уже не далеко, а на деле только спускаемся ниже и ниже, но настолько медленно, что едва замечаем это. За поворотом обнаруживается очередной, уже больше похожий на залу проход к следующей развилке и целая партия сложенных друг на друга деревянных ящиков. В нижних одна земля, верхние пустые. Йен касается одного из них, когда мы оба слышим чёткий, разрезающий уже сдавившую голову тишину этого места шорох.

Ясный, чёткий и будто сухой щелчок.

Вздрагивает и оборачивается, безошибочно находя источник звука.

Третий из четырех ходов.

Звук повторяется, но ничего не выбирается из кромешной тьмы. Не бросается на свет лампы.

И я не чувствую хоть сколько-то опасной твари. Вообще никакой твари не чувствую. Только слышу, как что-то упорно скребёт не то по полу, не то по стенам и не двигается с места.

Княжна осторожно касается моего плеча, и я вытягиваю руку, оттесняя его назад, за свою спину.

Пускай лучше побудет там, пока я посмотрю.

Не тороплюсь.

Буквально считаю свои шаги, подбираясь к проходу, и ничего так и не чувствую.

Йен, хоть и держится позади, идёт тоже.

Шагает почти бесшумно, но лампа в его руках подрагивает, размывая границы густой темноты.

Скребёт и скребёт, надо же.

Скребёт и скребёт, длинными, чудовищно отросшими за годы заточения в каменной темнице закрученными ногтями по неровному полу.

Первое, что вижу, это длинную худую руку, а после и всё тело. Его половину или остаток. Половину тела, должно быть, грубо перебитую кирками или не самым острым топором.

Прямо посреди прохода, лишённое всего, что растет ниже груди, лежит нечто, напоминающее гуля. Сейчас уже и не разобрать. По одному-то слепому черепу без волос. Вторая рука у него присутствует тоже весьма условно. Ограниченная локтевым суставом и пучком свисающих мышц.

Но, несмотря на всё это, оно живое.

После стольких лет голода — всё ещё живое.

Становится не по себе против воли.

— Это…

— Должно быть, один из рабочих обратился после смерти, — договариваю вместо него и склоняюсь над полуистлевшим, но всё ещё упорно пытающимся ухватить меня за ногу остовом. Скребёт своими закрученными ногтями по краю сапога и с трудом, но всё-таки открывает растрескавшийся зубастый рот. — Оставшиеся, защищаясь, разбили тело на части и утащили его сюда. Он почуял нас и проснулся.

Словно в подтверждении моих слов, распахивает пасть шире, и бумажная, сухая кожа, не выдержав, трескается до самого заостренного уха. Расходится, будто плохо зашитый шов, и становится видно, что и пасть изнутри у него тоже давно высушена. Только зубы и остались.

— Хочешь сказать, он спал всё это время?

В его голосе столько неверия, что я оборачиваюсь и высматриваю его призрачных приятелей. Вот уж кто осведомлён наверняка. Но если кто и есть поблизости из бестелесных, то они не показываются. Не мне.

— Я не знаю. Я даже не знаю, что оно наверняка, — отвечаю в итоге только после того, как выпрямляюсь и делаю шаг назад. Высушенная тонкая лапа соскальзывает с моей ноги, слишком обессилевшая для того, чтобы зацепиться. — Отойди, княжна.

Йен слушается тут же, но отворачивается, когда замахиваюсь. Вижу, как вздрагивает лампа, когда лезвие с сухим щелчком перерубает тонкие позвонки. Тут и усилие не понадобилось. Разломились, словно хворост. Лежал столько, что можно было и руками открутить.

Какое-то время идём молча, оставив позади огрызок тела с так и вытянутой деформированной лапой, и лишь на следующем, таком же, как и все остальные, повороте Йен заговаривает.

Не то с обитателями пещеры, не то со мной.

— Ему было больно. Все эти годы. — Оборачивается на меня, вскинув голову, и упрямо твердит по новой, будто я глухой: — Ему было больно.

Хмурит лоб, и всё, чем я могу ответить — просто пожать плечами. Да, ему было. Всем больно жить.

— Всё, что я мог для него сделать, я уже сделал.

Как и для того неудавшегося ругару, бродившему под землёй. Почему-то вспоминаю его сразу же. Его шепот и взгляд, больше подходящий растерянному ребенку, а не монстру с чудовищно перекошенной мордой.

— И никакой жалости?

А Йен будто покопаться собрался, и для этого пятится спиной вперёд, и поднимает лампу повыше. Чтобы видеть моё лицо. Йен хочет услышать ответ, который его устроит, или хотя бы зацепить что-то, что даст ему возможность обманываться. Может быть, даже надеется, что я ему совру. Надеялся бы, будь он глупый.

Устало выдыхаю и спрашиваю напрямую, борясь с желанием отереть лицо. Кажется, что всё в пыли.

— Чего ты от меня хочешь?

Глядит долго, почти не моргает, умудряется ни разу не запнуться, а после, упрямо мотнув подбородком, становится рядом уже нормально, повернувшись лицом к очередной встречающей нас скошенной арке.

— Ничего. Я не хочу ничего, — чеканит совсем без эмоций, но думает явно о другом. О чём-то своём думает и возвращается в реальность, только когда коридор снова раздвоится. — Нам сюда. За этой развилкой ещё один коридор и твой «кабинет».

Киваю, и спустя минуту оказываюсь перед новой горой камней, перекрывающей проход. Эта больше. Больше, чем два моих роста. И на то, чтобы развернуться, места совсем нет. Ударю — и камень полетит в стену за нашими спинами, а от неё градом поскачет во все стороны.

— Уверен? — Знаю уже, что кивнет, но минутная отсрочка, для того чтобы выдохнуть, кажется не лишней. — Завал придётся разбирать вручную. Иначе нас обоих накроет.

Конечно, княжна отвечает утвердительно и я, отставив меч в сторону, обхожу перекрытый проход, для того чтобы приглядеться. И ловлю себя на мысли о том, что, порой, изредка предпочел бы быть тем, кто остаётся разбирать свитки, а не тягает валуны. Что ни говори, а в четыре руки было бы куда быстрее. Но это в четыре, а не в три. В «три» бы замучило меня своими полезными советами и комментариями ещё наверху. Как бы то ни было, сейчас отдуваться мне одному, а значит…

— Погоди. — Йен хватает меня за запястье как раз тогда, когда собираюсь лезть вверх, задрав рукава куртки, и, останавливая, указывает на левый край неровной кладки. — Они говорят, что лучше с этой стороны.

Примечательно, что я не вижу никаких «их». Для меня они давно растворились и исчезли, а с ним продолжают болтаться, значит. И не исключено, что давать неверные советы только для того, чтобы позабавиться, глядя на то, как я буду корячиться. Смысл разбирать левый край, если проще всего пробраться сверху?

— Йен…

Только начинаю, и он тут же сжимает пальцы сильнее и округляет глаза в просящем, почти что жалобном выражении.

— Пожалуйста?

Выдыхаю и, глянув наверх, смахиваю волосы, щекочущие кончик носа, на бок.

— Хорошо. Один чёрт возиться до утра.

Отпускает меня и отступает на два шага назад. А я, разгребая мелкие булыжники и крошево, вдруг понимаю, что мне ни разу не пришло в голову то, что он мог бы помочь. Мне не пришло в голову, что его можно заставить работать, а не отпихивать подальше, чтобы не поранился.

Останавливаюсь даже, оглядываюсь и, поймав вопросительный взгляд, возвращаюсь к камням.

Ну его к лешим. Пускай стоит. Меньше поранится.

Левый край и правда поддается. Примерно на высоте моего роста камни будто проседают вовнутрь и спустя какое-то время удаётся продавить один из крупных валунов туда, в запертую часть коридора. Вместе с ним оседают и те, что лежали сверху.

Когда пыль рассеивается, расселина оказывается достаточно большой, для того чтобы внутрь смог пробраться щуплый подросток, но не я.

Выдыхаю и пытаюсь скатить ближайший валун вниз.

— Погоди. Не надо больше. — Княжна оживляется и принимается приплясывать вокруг, поднимаясь на камни и заглядывая вперёд. Откровенно мешает, но будто совсем не понимает этого, и крутится прямо передо мной. — Я пролезу.

Оборачивается, как раз когда я собираюсь сказать, куда он может сложить свои предложения, но тонкие пальцы оказываются прижаты к моим губам до того, как успею распахнуть рот.

— Нет, правда, не смотри так! Я пролезу! — И пальцы эти ледяные. Сбивают с толку больше слов. Неужели внизу так холодно? — Там так же тихо, как и везде. Ты же сам сказал, что здесь только мёртвые.

Убеждает, а сам, поставив лампу, уже расстёгивает плащ. Сворачивает его и вешает на мою руку, которую сам же и согнул в локте.

— Вот, как тот. — Не знаю, теряюсь от его наглости или принимаю её как данность. Ровно как и то, что меня уже никто, совсем никто не слушает. — С одной рукой.

Отмахивается и снова суётся в образовавшийся лаз. Вслушивается, и я делаю то же самое. И, надо признать, он прав. Тише, чем на погосте, там хотя бы ветер есть.

— Просто жди здесь, ладно?

Оборачивается, замерев, оперевшись ладонями о камень, и ждёт моего решения. Понимаю, что если одёрну его и оттащу назад, то будет ждать, пока не разберу достаточно, для того чтобы пойти вместе. Понимаю, что за десять минут в темноте с ним скорее всего ничего не случится.

Стараюсь не запинаться об это «скорее всего» и прекратить быть клушей-наседкой.

— Ладно.

Соглашаюсь в итоге со значительным промедлением, и княжна, кажется, даже тускло светится в темноте. Не то от радости, не то от гордости за то, что её добровольно отпустили порыскать по чужому холодному подземелью.

— Хорошо. Я сейчас!

Обещает и не очень ловко, но пробирается на ту сторону, шаркнув куртку о камни. Послушно подаю ему лампу и остаюсь ждать по эту сторону.

— Хорошо.

Не знаю, зачем повторяю, не передразниваю же, и остаюсь в темноте, когда свет исчезает по ту сторону завала. Слишком аккуратного, для того чтобы быть стихийным. Камень к камню. Да и кто бы стал закладывать отдельно каждый проход? А вот если магией… Магией можно и не такое. Но если я в одиночку смог пробиться, не потратив даже дня, то почему несколько десятков взрослых мужчин не смогли?

И тут же в глотке снова скребётся что-то. Хочется прокашляться и сплюнуть. Может, поэтому и не смогли? Были отравлены? Но не слишком ли сложно? А если вернуться к магии… Если предположить, что камни держало заклинанием, и теперь, спустя годы, оно ослабло или рассеялось вовсе? Это предположение кажется самым логичным до того момента, когда я начинаю думать о том, кто такое заклинание смог бы сотворить.

Какой ценой и какими силами.

И снова возвращаюсь к тому, что придётся придавить Штефана. Он единственный из живущих может знать ответы на все эти вопросы. На большую часть из них, потому как может статься, что на более мелкие детали предпочёл попросту не распыляться. Не знает, кто и как решил его проблемы. Иронично выйдет, если так.

Темнота кругом рыхлая.

Пробиваюсь сквозь неё, вижу, но вовсе не так, как наверху, и чудится, что и время течёт куда медленней. Много раньше, наверное, можно сказать даже, что в своей прошлой, первой жизни я боялся такого плотного мрака. Я всего боялся. Сейчас тоже боюсь, но безграничный список сузился всего до пары вещей, и среди них нет ни боли, ни чудовищ, выбирающихся из разломов и ям.

Сейчас я боюсь куда более прозаичных вещей.

Боюсь… Само это слово кажется странным.

Кажется каким-то скомканным и глупым.

Трусливым самим по себе и бросающимся прочь от одного только звука чужих торопливых шагов. Ближе и ближе.

Протягиваю ладонь, предлагая опереться на неё, и княжна охотно хватается за пальцы. Сжимает их своими, такими же ледяными, и, громко выдохнув, выбирается назад в коридор. И сердце у него стучит так, что для того, чтобы усмирить, чтобы не выпрыгнуло, ему приходится вжаться в меня грудью и постоять так немного.

Продышаться и только после, подсветив свою перепачканную в пыли и почему-то саже милую физиономию, торжествующе похлопать себя по сумке.

— Я забрал! — Выдыхает и так радуется, что я против воли улыбаюсь в ответ. И от того, что сжимает мой локоть, тоже. — Можем возвращаться наверх?

Киваю и нехотя отстраняюсь, для того чтобы расправить его плащ и вернуть на место. Только толку от него немного. Йен уже замерз. Я не чувствую, а ему под землёй холодно. Здесь и летом должно быть зябко до дрожи, а весной… Весной и вовсе ноги колет и странно, что пар изо рта не идёт.

— Давай быстрее.

Согласно кивает и так же, первым, разворачивается на каблуках и чуть ли не бежит, стремясь поскорее увидеть небо.

Я, не чувствуя опасности, не спешу, но и не задерживаюсь.

Этого, иссушенного, тоже не почувствовал. Только камни и знают, что может вывалиться из стены и сцапать слишком жизнерадостную для этого места княжну.

Возвращаемся к повороту и уже проходим дальше, почти было оказываемся у засыпанных землёй ящиков, как я останавливаюсь и делаю несколько шагов назад. Буквально пячусь и на ходу удобнее перехватываю рукоять.

Предчувствие очнулось вдруг, и если бы только это.

Йен, убежавший вперёд на добрые четыре метра, замирает тоже.

— Что такое?

Глядит на меня из-за плеча, и я прошу его вернуться. Держаться ближе.

— Тело исчезло.

Киваю на место, где лежал обрубок, и всё, что от него осталось, это обломившийся закрученный ноготь. Остальное унесли. По коридору уволокли, судя по тому, что впереди обнаруживается ещё и слезший кусок сухой кожи.

Вот так и никого нет.

Но кто-то только что пожрал или собирается это сделать. Кто-то, довольно крупный и тихий для того, чтобы я его не услышал. Но где бы мне услышать за грохотом камней?

— Анджей? — зовет, почти было ударившись затылком в моё плечо, и обводит взглядом каменные стены и потолок. — Призраки тоже исчезли.

Вот, значит, как. Ладно. Опускаю подбородок и тут же дёргаю им вверх, отбрасывая назад щекочущую нос прядь, которую нужно бы сделать ещё короче, и медленно, чтобы не напугать, беру княжну за ледяную напряжённую ладонь.

— Идём.

Выступаю вперёд и тяну его следом, надеясь, что в случае чего, он будет готов падать и не шевелиться. Этому его прошедшая зима должна была научить.

Шагает вместе со мной, чудится, что даже дышит в унисон, и пальцы поворачивает так, чтобы сцепить в липкий замок, пропустив их через мои.

Шаг, шаг, шаг… Треск и какое-то ритмичное грохотание!

Замедляюсь и, прижавшись ближе к стене, выхожу к ящикам, выискивая зрачками источник этого шума.

И ничего.

Ни посреди продолбленной тысячами ударов залы, ни наверху. Значит, в одном из ходов. В темноте.

Пытаюсь разжать пальцы, чтобы проверить без княжны, но Йен вцепляется в меня намертво, и вместо того, чтобы тратить время на споры, покорно иду вместе с ним.

Соседнее ответвление коридора пусто.

Остаётся ход, через который мы пришли.

Значит, оно затаилось там.

Что же, логично.

Значит оно хоть немного, да соображает. Живое. Разумное.

Или… Как оказывается спустя десяток шагов, нет. Не разумное.

В коридоре, выхваченный светом со страхом опущенной лампы, показывается трясущийся длинный хвост и исчезает, мазнув по стене вверх.

Гигантская сороконожка выползла на обед, и только-то.

— Это падальщик. — К тому же глухой. Мне уже доводилось встречать таких трещоток раньше. Вреда от них не больше, чем от их мелких сородичей, а что до опасности, то насколько может быть опасно существо, которое шестьдесят лет ждало, пока тварь издохнет, чтобы сожрать её? — Можешь перестать выкручивать мою руку.

Последнее пропускает мимо ушей и упрямо хмурит свой испачканный лоб.

— Но почему тогда тела наверху остались нетронутыми?

И ответ будет очевиден для любого, кто хоть сколько-то знает о чудищах и их скромных предпочтениях. Иные и убивают только для того, чтобы мозг высосать через маленькую трещину в кости, а иные…

— Не все едят человечину. Идём.

— Но призраки…

Вяло спорит, но, должно быть, действие его зелий подходит к концу, и потому даже не договаривает, и, когда потяну, покорно шагает следом.

Призраки и призраки, что им? Захотели — явились, захотели — пропали на пару часов.

Ненадёжный ориентир.

А вот то, что у кого-то начинают стучать зубы, знак весьма однозначный. Знак, недвусмысленно указывающий на то, что следует пошевелиться, не то вместо бодрящих кто-то будет заваривать вонючие сборы от простуды.

И вдруг меняется что-то. Становится иначе в этом мёртвом спокойном царстве. От тишины до едва уловимого гула одно движение век.

Словно из-под земли поднимается что-то. Прямо через каменную твердь.

Перехожу на быстрый шаг, крепче схватившись за чужие не пальцы, уже запястье, и заставляю бежать следом.

Миновать ещё один коридор уже под грохот, под осыпающееся с потолка на голову крошево и вдруг замереть перед следующим коридором, нагнав треклятую сороконожку.

Большую, жирную, метра два в длину, не меньше, и замершую внизу одной из стен. Затихшую тоже, будто перед нападением куда более опасного хищника.

Секунда тишины — и такой грохот, что закладывает уши, а княжна, растерявшись, роняет свою лампу. Пячусь первый, его хватаю тоже, тяну назад, прижав к своему плечу, и в кромешной, установившейся тьме слышу, как перекатывается чешуя, продираясь сквозь камень. Как нечто громоздкое и ленивое поднялось на поверхность, чтобы пожрать.

Сороконожка успела шикнуть, встряхнуть своим хвостом и исчезнуть в чужой пасти, оснащённой тяжелыми жвалами.

Прижимаю перепачканные пальцы к чужим губам и медленно отхожу, слушая, как каменный червь неторопливо пережёвывает свою добычу.

Скорее даже обсасывает её, растягивая удовольствие, и не спешит снова скрыться.

Я таких здоровых близко не видел. Но эти, видимо, и жрут только сороконожек да обитающих ниже, во мраке, пауков. Иначе давно пожрали бы и рабочих, и уж точно не оставили бы их тела.

Отступаем ещё и, только допятившись до ящиков, отпускаю княжну. Опускаю руку, которой прикрывал его рот, но вместо того, чтобы отпрыгнуть, он только вжимается крепче.

Запоздало вспоминаю, что для него тут ничего нет, кроме темноты. Лампа разбита.

Делаю ещё шаг, чтобы прислонить меч к стене, и уже двумя руками принимаюсь растирать его плечи. Притягиваю ближе, накидываю капюшон на голову, но знаю, что не согрею. И Йен тоже знает, но остается рядом и расстёгивает мою куртку, чтобы было удобнее прижиматься щекой.

— Мы будем просто ждать?

Спрашивает одними губами, и я, вслушавшись в грохот и дребезжание камня позади, утвердительно киваю, надавив на его макушку подбородком.

— Да. Жрать оно нас не станет, но легко зашибёт. Поэтому лучше дождаться, пока уберётся.

Только вот знать бы ещё, сколько эта тварь будет обсасывать свою сороконожку и не решит ли после отрыгнуть и пойти на второй круг? Главное, чтобы убравшись, не обвалила стены. Вот тогда будет веселье.

— А я говорил про призраков…

Напоминает, дыша мне в шею, и чудится, что голос у него стал совсем сонным. Уставшим и будто проседающим в небытие. И это тоже не приводит меня в восторг. Но даже странно, что он так поздно выдохся. А может, продержался бы ещё, если бы не испугался? Видимо страх и выбил остатки колдовских чар, которыми было приправлено его «случайное» зелье.

— Не думаю, что мёртвые боятся червяков.

Как бы то ни было, сейчас ему спать нельзя. Нужно потерпеть немного, хотя бы до выхода из разреза. А там уже разберёмся.

Йен наверняка тоже понимает это и изо всех сил старается оставаться в сознании. Чувствую, как с силой жмурится и вдруг запрокидывает голову, с силой надавив на мою грудь подбородком.

— Почему ты такой вредный?

Спрашивает осоловело, сонно и тянется левой рукой к моей шее. Обхватывает за неё — и какой же он холодный! Настолько, что скорее всего сейчас уже я кажусь ему теплым.

— Ты совсем замёрз.

Звучит так тяжеловесно и безнадёжно, что княжна заставляет себя ожить и тут же возражает, заёрзав в моих руках.

— Да немного, а не совсем.

А сам дрожит и переминается с ноги на ногу. «Немного».

— А я не могу ничего сделать. — Я не могу развести огонь, потому что даже если наломать ящиков, то его тепло привлечёт всех обитающих внизу насекомых и тех, кто их жрёт, и, самое важное, я не могу согреть его, как нормальный человек. Просто поделившись своим теплом. — Наверное, поэтому я и вредный.

Шучу, но как-то кисло, и вряд ли княжна оценит. Княжне стало не до моих попыток объясниться, потому что она задумалась о чём-то своём и даже в темноте вдруг будто посветлела лицом, так сильно обрадовалась.

— Но я могу кое-что сделать. — Надо же. Видимо у кого-то с собой есть пара склянок, о которых он сразу и не вспомнил. Хорошо бы, если так. — Я могу тебя согреть.

Я даже теряюсь сразу. Не понимаю смысла его предложения, а после неловко пожимаю плечами, ощущая, как ладонь с моей шеи перебирается на щёку. Сейчас ему удобней гладить ту, что не была ранена. Разве что в грязи и пыли.

— Это глупо — тратить силы на то, чтобы меня греть. — Улыбаюсь ему, зная, что несмотря на темноту, пальцами почувствует, и напоминаю, будто он мог забыть: — Я не ощущаю холода.

— А тепло? — Спрашивает и приподнимается на носках, чтобы быть повыше. Тянется ко мне просто всем собой, и вдруг действительно становится как-то иначе. — Вот так?

Спрашивает, опираясь на меня же и вцепившись в мой локоть в качестве опоры, но упорно не отнимая от лица вторую ладонь.

Спрашивает и смотрит в упор сквозь темноту.

Ему важно. Он хочет. Кожа, там, где лежат его пальцы, теплеет.

И на контрасте понимаю, что остыл под землёй. Понимаю, что с тем же успехом могу прижимать его к камню. Тот плечи и спину не погладит, разве что.

— Да, я чувствую. — Выдыхает и опускается на всю стопу. Забрасывает и вторую руку на моё плечо, а сам упирается лбом под шею. Затихает, слушая, как дрожат стены, и гулко и будто бы рассерженно выдыхает только-только переставший скрежетать жвалами червь. — А ещё я чувствую, что буду единственным, кто пойдет назад на своих ногах.

Ощущаю его слабую улыбку на своей коже и, разумеется, не слышу ни слова в ответ.

***

Не уснул всё-таки до самого Голдвилля.

Но и сказать, что в сознании оставался, нельзя. Плавал, переставляя ноги, и покорно двигался туда, куда я его вёл, будто околдованный. На деле же просто выбившийся из сил.

На границе поместья, вместо того чтобы продолжать вести под руку и ловить после очередной неловкой попытки пропахать носом мощёную камнем дорожку, осматриваюсь и, убедившись, что утро достаточно раннее, подхватываю его на руки и доношу уже так.

До самого порога их временной комнаты и доношу, по уже оформившейся привычке мазнув взглядом по малоприметным рунам.

Дверь открываю, прижав княжну к стене, и рассчитываю найти комнату пустой, но судьбе суждено меня удивить.

Лука, больше прочих презирающий скучную монотонную работу, всё ещё перебирает свитки, развалившись на шатком стуле и скинув сапоги.

Оборачивается ко мне без малейшего энтузиазма, каким-то чудом удерживается от едких комментариев и, наблюдая за тем, как я пытаюсь стащить меч со спины и одновременно с этим не уронить княжну, отпивает из щербатого, добытого невесть где, стакана.

Должно быть, кто-то из служанок поделился.

И стаканом, и графином с чем-то фруктово-ягодным, судя по запаху. Спиртом тоже тянет, но решаю не спрашивать, решила ли какая-то отчаявшаяся дурочка таким образом попытаться выйти замуж, или он сам долил.

Встречаемся взглядами, и даже любопытно: мои глаза такие же красные? Только от пыли и грязи, а он, надо же, читал.

Отрицательно мотаю подбородком, будто сам с собой не соглашаясь, и, мельком осмотрев комнату, понимаю, что княжну и положить-то некуда: вся кровать завалена книгами и разрозненными листами. Лука прослеживает направление моего взгляда и поднимается со стула, на который я тут же усаживаю свою негордую ношу, согласную спать и грудью на бесценных, истёртых до состояния тряпиц страницах.

— Нашли? — Киваю в ответ и не знаю, стоит ли ещё задержаться. Стоит ли остаться здесь или тащиться в дом напротив и отмываться перед официальным завтраком, на котором мне всенепременно надлежит присутствовать. — И что внутри?

— Понятия не имею. — И правда же, не имею. Даже мысли не возникло вскрывать её, наверняка хитро запертую, прямо там. — Позже посмотрим.

Отвечает мне, опустив подбородок, и, снова потерев шею, оборачивается к кровати. Глядит сначала на неё, а после на Йена.

Снова на кровать… И будто не знает, что и с тем, и с другим делать. И мне вдруг становится так паршиво. От его растерянности, от всего этого бардака, от того, что нужно снова возвращаться в спальню, которая моей давно быть перестала.

И солнце, заглядывающее в окно, только усиливает это ощущение. Будто шепчет о том, что ночь закончилась и пора становиться тем, кем мне положено быть днём.

Опускаю взгляд на свои пыльные, заляпанные грязью по середину голенища сапоги и опять оборачиваюсь на княжну.

Лежит щекой на одной из раскрытых книг и почему-то сжимает пальцами край плаща. Неосознанно держится за него, будто иначе могут украсть. Будто иначе его самого украдут.

А не пошло бы оно всё… В старую шахту? Червям на завтрак?

Выдыхаю всю скопившуюся за ночь каменную пыль и, стащив с себя куртку, бросаю её прямо на пол, в угол около двери. Там же оставляю сапоги и следом закатываю рукава.

Лука ходит за мной следом, как привязанный, но странно молчит, предпочитая только смаргивать, наблюдая за тем, как я наскоро умываюсь холодной водой, принесённой не то им, не то кем-то из слуг.

После так же следует за мной к кровати и молча же, в том же порядке, что были разложены ранее, собирает листы и книги.

Перекладывает их на стол и подоконник, и всё молча, молча, словно опасаясь, что вякни он что, как тут же останется разгребать в одиночестве.

Можно подумать, боится бумаги…

Княжна спит, мы оба ходим по комнате.

Сначала по этой, после жестом зову его во вторую и там, уже не церемонясь, скидываю все их сваленные на кровать, на которую никто так ни разу и не лёг, вещи на пол.

— Помоги мне.

— Что помочь?

Не понимает сразу, но хватается за низкое изножье, стоит мне только встать к изголовью. Обе кровати узкие, на таких если вдвоём, то только на боку и спать, а вот если сдвинуть… То, может, что-то и получится. Например, страшно неудобное ложе с широченной щелью посередине, от которой будет разламываться спина.

Мне подходит.

Протащить кровать в дверной проход оказывается не так сложно, как развернуть, не снеся стол и спящего Йена заодно.

Лука посмеивается себе под нос, но так ничего и не говорит.

Даже, потянувшись, поправляет низкие подушки и откидывает одеяло, когда я возвращаюсь к стулу, для того чтобы забрать княжну.

Снимаю с него плащ, стаскиваю сапоги, едва не завалив назад, но успев придержать за куртку, и избавляю и от неё, и от потяжелевшей сумки тоже.

Помедлив, уношу прямо так, но, уложив, раздеваю, полностью оставив ему лишь привычную рубашку, которая прикрывает уродливую, никуда не девшуюся печать, и оказывается моей.

Уголки рта сами ползут вверх. Едва-едва, но против моей воли.

И вместе с этой вымученной улыбкой, наблюдая за перевернувшимся на бок и поджавшим босые ноги мальчишкой, понимаю, насколько устал.

Не только физически. Мышцы не так ноют, как гудят виски.

— А меня ты тоже разденешь или…

Вяло шутит где-то за моим плечом, собираясь, видно, надавить на него подбородком, но не успевает. Оборачиваюсь и, схватив за рубашку, сжав расслабленный ворот в кулак, тащу ближе и заставляю его молчать.

Хочу ещё немного этой живой, не такой, как под землёй, но тишины. Передышки. Пускай на пару часов, но она мне нужна.

Без соревнований и ехидства.

Передышкой со сладковатым привкусом.

Я хочу, чтобы он молчал, и да, раздеваю, начав с застежки на одном из ремешков, удерживающем его правую согнутой в локте.

Снимаю эту штуку, после — его рубашку и, дождавшись, пока поможет сделать то же самое и упрётся левой в мою грудь, расстёгиваю его штаны.

Хмыкает, покусывая губы до припухшего красного, но увы, ни на какие игры сил уже нет.

Меня уже нет ни на какие игры.

Только раздеть и уложить спать. Без намёков и скрытого подтекста. Пока нет.

Пытаюсь усадить его, но крутится и пихает меня в середину. Хмыкает что-то, бормочет в шею о том, что я сдвинул, и страдать тоже мне, а после упорно пытается раздеть до конца.

Победить застежку на ремне своей левой.

Терпеливо жду, пока наиграется, и оставляю всю эту грязь на полу. Жаль, не помыться, но с короткими волосами оказывается в разы проще. Большую часть пыли можно и стряхнуть.

Падаю затылком на мягкую, едва возвышающуюся над матрацем подушку и закрываю глаза.

Наконец-то закрываю.

И ощущаю давление на своё левое плечо. Медленно, не открывая глаз, сгибаю руку и запускаю пальцы в чужие жёсткие спутанные волосы, ощущая, как на ладонь попалась и лента. Подумав, так же вслепую тянусь и правой, находя ей сначала худые выступающие лопатки, а после линию позвонков. Там же рядом измявшийся ворот и прижатую шеей петлю из звеньев косы.

Нажимаю на тонкое плечо и ключицу, и княжна, завозившись, сама перекатывается сначала на спину, а после ко мне под бок.

Забрасывает руку поперёк груди и, вдруг, тянется выше и закидывает на меня ещё и ногу, умудрившись ткнуть острым коленом в бедро.

Хмыкаю в ответ на его неосторожность и глажу по спине, куда медленнее и спокойнее, чем в шахте.

— Ну? — Голос, раздающийся с другой стороны, немного глуховатый и уже тяжелый. Сонный. — Расскажешь мне что-нибудь?

Но от этого не менее любопытствующий. Поворачиваюсь к его хозяину и долго смотрю сверху вниз, изучая так, будто давно не видел.

— Я пока и сам не знаю, есть ли мне что рассказывать. — Наверное, это не совсем правда, но пока я не хочу говорить ни о тварях под городом, ни о Кёрне. Пока я хочу просто побыть здесь. В этой самой безопасной тишине. — У тебя?..

Качает головой и толкает меня своим подбородком. Становится задумчивым и, потянувшись левой, зачем-то цепляется за рукав спящей княжны. Нужно ему что-то теребить, когда думает.

— Книжная пыль. Много книжной пыли…

Тянет на выдохе и почти сразу, едва закончив, протяжно зевает. А я улыбаюсь, пользуясь тем, что он не видит.

— Ты из-за неё такой смирный?

Кивает и, оставив Йена в покое, решает, что будет удобнее перевернуться на спину.

— Из-за неё и из-за спирта в компоте.

Проговаривает, глядя в потолок, и снова зевает. После оказывается, что и так неладно, и в итоге и вовсе укладывается ко мне спиной.

— Я так и понял. — Сдерживаю смешок в голосе и борюсь с желанием потянуться за одеялом, чтобы укрыть если не обоих, то хотя бы одного из них. Того, который не развопится на весь дом о том, что не калека и сам справится. — Поспи.

Молчит, а когда я уже решаю, что и его сморило, поворачивается снова. Долго глядит в упор и в итоге, наконец, выдаёт:

— А тебе идёт. — И пальцами тянется к моей голове и ерошит грязные от каменного крошева прядки. — Мне нравится.

Вместо ответа склоняюсь к нему поближе и прежде, чем ухватит первый, целую. Успеваю урвать секунд пять или шесть до того, как сомкнет зубы на моей верхней губе, и после этого сразу же отстраняюсь. Смотрит всё так же, но ничего не добавляет больше.

По лицу вижу, что хочет. Как лупленного его знаю, но не лезу с расспросами. Захочет сказать — так не заткнешь. А пока молчит… Пусть.

Пусть… Так и засыпает чуть поодаль, касаясь моего плеча своим лбом, и я долго лежу между ними, только слушая доносящиеся со двора выкрики.

Слушая, наблюдая за тенями, перемещающимися по стенам… Занавески слишком тонкие, для того чтобы сдержать солнечный свет. Помнится, я уже думал об этом.

Поворачиваюсь к княжне, и рука сама тянется отвести от лица выбившуюся прядку в сторону. Чтобы не мешала, щекоча нос, заставляя его морщиться.

Дожидаюсь, пока спина совсем онемеет, и только после с сожалением поднимаюсь, умудрившись если не разбудить, то не растолкать полностью открывшего один глаз и тут же откатившегося ближе к княжне, Луку.

Не выдержав, накидываю на них обоих тонкое одеяло и уже влезаю в штаны, с которых насыпалось на добрую урну на пол, как снова вспоминаю про шкатулку.

Любопытство не подталкивает меня, но шепчет, что, возможно, глянь я внутрь прямо сейчас, что-то могло бы стать проще.

Яснее.

Любопытство шепчет, что пора, и я решаю, что можно и поддаться. Особенно, когда тянуть не ради чего.

Поднимаю сумку княжны с пола и, открыв её, сразу же натыкаюсь пальцами на деревянные бока с потрескавшейся полировкой и хитрой, забившейся пылью резьбой по бокам.

Конечно, оказывается заперта, но замок совсем хлипкий, для того, чтобы сломать механизм, хватает лезвия ножа.

Поддеть немного и повернуть до треска. Ломается с обратной стороны, не замком.

Пожимаю плечами и открываю наоборот.

Первым взгляд цепляют переливающиеся на свету многочисленные драгоценные камни, оправленные в ожерелье, которое и должно было быть подарком для «души моей».

Ожидаемо и бесполезно.

Собираюсь уже захлопнуть крышку, как кое-что ещё привлекает моё внимание. Какие-то изображения внутри, прямо под крышкой, умудрившиеся мало того, что не смазаться, но даже не выцвести за столько лет.

Отставляю шкатулку на стол и так же, поддев ножом с одной из сторон, вытаскиваю из тонкой рамки чей-то портрет.

Первым испытываю смятение.

После — забытую уже растерянность. Последними приходят понимание и вытесняющая всё прочее злость.