Часть 6. Глава 4 (1/2)

Странно теперь.

Будто между мной и миром ничего не стоит. Никакой завесы перед глазами. Раньше, с растрёпанными длинными прядями, спускающимися за нос, было как-то привычнее, а теперь же, когда самые длинные из них, милостиво оставленные Лукой, едва касаются переносицы, ничего не отгораживает меня от чужих взглядов.

Он рубанул, разозлившись, а после было уже и не отвертеться от стрижки. Остальные длинные пряди стали без надобности. И не то чтобы мне было принципиально важно, нет — теперь исчезла последняя причина увиливать.

Только раньше я сам себя стриг, наспех, как дотягивался и не глядя, ещё раньше — это делал он, а теперь отцовский брадобрей, которого ещё и вызвали зачем-то почти в ночь.

Потерпело бы до утра, зачем было заставлять оставаться в доме этого бедолагу?

Как бы там ни было, теперь я непривычен даже сам себе.

Затылок короткий, с шеи убрали абсолютно всё, но прядки над лбом я отчекрыжить под корень не позволил. Почему-то нет. Остановил чужую руку, и они так и остались нависающими над носом, скошенными набок, срезанными неверной левой. Срезанными, так как вышло по запалу.

Лука вспылил, а я за это на него отчего-то не злюсь ни капли. За то, что нажрался в крайне неподходящее время, ещё как. А за это… какая-то ерунда.

Не стоит того, чтобы даже упоминать.

Его самого бы стоило немного подстричь, но что-то мне подсказывает, что это лучше оставить Йену. Подозреваю, что есть у них какие-то свои договорённости на этот счёт.

И пусть будут.

Пусть будут. Даже если в мелочах связаны.

Так спокойнее.

Всё какие-то нити.

Всё чем-то цепляются.

Как бы то ни было, поговорить мы так и не поговорили, а я из-за его выходки опоздал на встречу с магом-канцеляристом. Но тот дождался.

Дождался для того, чтобы скривиться в чуть ли не суеверном ужасе, когда я молча пихнул ему мокрый, начавший уже пованивать округлый свёрток под столом.

Сели в самый дальний угол, чтобы не слишком много внимания притягивать, и не зря. Едва коснувшись того, что я ему принёс, он был готов вскочить и бежать. Недаром же маг, хоть и не практикующий дальше своих скучных бумаг и чернил.

Сразу понял, что внутри мешка, не открывая. Хорошо, что хватило ума.

Посерел.

Спросил, то ли это существо, что тревожило его мать, и только коротко качнул подбородком, когда я подтвердил. Спросил про оплату и встревожился ещё больше, когда услышал, что я всё ещё не знаю, что с него стребовать.

Деньги мне его сейчас не то что лишние, но поддержка или знания могут оказаться весомее в нужный момент.

О гарнизонах, конечно, ничего не знает. О том, что узнал я, сам не говорю.

Либо подставлюсь, либо его подставлю, если окажется любопытным. А мёртвые долги уже не отдают. Прощаемся быстро и скомканно. Оставляет мне свой адрес и спешит удалиться, с брезгливостью и плохо скрытым страхом прикрывая то, что я ему принёс, длинным широким рукавом.

Уносит с собой мой мешок, а мне и жаль эту несчастную тварь, что я догнал в итоге, когда возвращался в город, и нет.

Что ему делать, если он не может быть ни человеком, ни монстром?

Как ему жить с этим вечным голодом, что не утолить ничем, кроме человечины, да и той-то ненадолго?

Но был бы нормальным, полноценным людоедом, там бы и думать не пришлось: бери и руби, а тут… Тут убил, чтобы голодом не прикончило в разы мучительнее. Куда ему продержаться на подачках сердобольных старух, выдумавших себе невесть что.

Сижу ещё какое-то время и возвращаюсь назад, в поместье. По таким же, как и вчера, мертвенно-пустым улицам.

И ни благородного, ужравшегося до мокрых штанов непременно самыми лучшими винами забулдыги, ни бравых патрулирующих с рапирами или столь нелюбимыми из-за своей прозаичности, но более чем конкретными в бою, топорами. Где же все служивые?

Куда их всех дел Кёрн или другой хитрый леший в дорогих одеждах и с маленькими, прижжёнными корыстью глазами?

Что с другими гарнизонами? Что, если и они существенно прорежены, и не важно, нежитью или какой-нибудь хитрой холерой? И что, если этот нарыв на теле Голдвилля, возможно, и зреющий не один год, вскроется именно сейчас? В самый неподходящий момент?

Мне до их политики дела нет. Меня заботят только случайные жертвы всех этих глупых разборок. Жертвы, среди которых могут оказаться и знакомые мне имена.

Убраться бы до того, как что-то произойдёт, и пусть хоть под землю уйдёт. Вместе со всеми своими шахтами и нажившимися на них семьями.

С семьями, к одной из которых я вынужденно возвращаюсь.

К двум, не понимая, отчего же загостившаяся родня моей невесты никак не уберётся к себе. Впрочем, судя по глазам Июлии, после того, как её мечты отчасти осуществились и моя причёска перестала быть «неопрятной», ей теперь как никогда требуется поддержка наверняка пообещавшей травануть меня ещё раз матери и что-нибудь ободряющее от мямлящего отца.

Глупая…

Ловлю себя на мысли, что даже жалею её.

Жалею, как ругару, шею которого рубил охотничьим кинжалом и доламывал позвонки ударами сапога. Жалею её, потому что она, как и неудавшийся монстр, не представляет, где её место в этом мире. Тот безостановочно канючил и скребся под чужими могилами, выпрашивая жрачку, а Июлия, сама того не понимая, своими молениями требует, чтобы я соответствовал образу, который успела создать уже моя мать, пока ещё была жива. Услужила в последний раз, ни черта не скажешь. Нашла себе подружку, способную облегчить её терзания и поддержать веру в призрачное «лучшее».

Выдыхаю, по ещё не успевшей отойти привычке ожидая увидеть облако пара, но даже ночью уже устойчиво тепло, и прибавляю шага.

Считай, убил полночи зря: только отнёс голову и получил пространное обещание помощи, если та будет в силах обещающего, в ответ.

По сути, что-то, и вместе с тем — ничего.

Но, может, утром окажется, что Йену повезло больше?

***

Не оказалось.

Только зря не спал толком и зачем-то вскочил ещё до того, как я заглянул утром. Тихо, даже не скрипнув входной дверью, и застал его уже заплетающим косу.

Его — на ногах и Луку упёршимся затылком в стену и спящим прямо как был вечером — в сапогах и куртке.

Йен замахал руками, как мельница, показывая, что не нужно ничего говорить, и, схватив остатки своих вещей, выскочил в коридор. Помятым и взъерошенным.

Заплетался уже на ходу.

Расчёсываясь пальцами.

Заявил, что хочет, чтобы сегодня я его проводил, раз уж я шатаюсь спозаранку. Он же знает, что в господских домах никто не завтракает раньше десяти, а то и одиннадцати. Он же знает, что, разок явившись, я теперь пару могу и пропустить.

И, судя по его взглядам и покусываниям губ, кое-кто ему наболтал уже. И про Июлию, и про её пламенные речи. Может быть, и добавил ещё. Сверху.

Может быть, больше, чем стоило. Не спрашиваю, чтобы ещё и княжна не прицепилась с этой глупой ерундой, и, напротив, слушаю его, изредка вставляя свои комментарии.

Когда Йену они очень уж нужны.

Пока выходит наоборот. Пока ему больше хочется жаловаться на призраков, которых он встретил куда больше, чем ожидал. Оказалось, что в разы больше, чем ожидал и я. И не важно, что большинство, встреченных им, сплошь бестолковые и полуразвалившиеся, оставшиеся в доме ещё со времён его строительства. Были и другие. Цельные.

Мерцающие ярко и с запасом злобы и обид на ближайшие лет тридцать. Бродящие по старому крылу, но не спешащие его покидать. Почему-то нет.

Сами не уходят побродить под лунным светом по тому же саду, но с удовольствием бросились жаловаться на превратности судьбы изъявившему желание послушать чужие бредни мальчишке.

И, как он говорит, ещё и все разом.

Бросились к нему толпой прямо через стены и начали тараторить. Да так шумно и вразнобой, что ему пришлось закрывать уши. А Лука ни одного не увидел. За все несколько часов, что они просидели в той пыльной гостиной под портретами моей родни. Никто не захотел высунуться и постучаться в его голову. Всех интересовала только княжна.

В её сознание они все ломились.

Требовали, нудели, а иные, по его словам, даже молили выполнить парочку незамысловатых поручений, но никто не обронил ничего дельного.

Все сплошь себе на уме.

Не замечающие друг друга и цепляющиеся костюмами и руками.

Один, судя по одеждам — старый камердинер, требовал у Йена отыскать некий серебряный поднос, на который раньше складывались карточки прибывающих на приёмы гостей, другая же дама постоянно спрашивала о своём жирном, почившем на пару лет позже хозяйки белом коте и всё уточняла, где же зарыты его кости, а третий вопил без остановки.

Только кричал — и больше ничего.

Громко и хрипло. Заунывно настолько, что Йен с неохотой жалуется, что у него даже в висках зазвенело и потемнело перед глазами, а после того, как вредный дух смылся, он ещё долго выслушивал их причитания лёжа, устроив затылок на чужих коленях. А они всё лезли и лезли со своими жалобами. Будто годами не могли найти того, с кем можно переброситься парой слов, и теперь пытаются наболтаться впрок.

И Йен не знает, почему бы им не поговорить друг с другом.

Йен не знает, было бы хоть что-то полезное среди всей этой чуши, но вяло обещает попробовать заглянуть к ним ещё в надежде на то, что у уже вечно мёртвых поубавится пылу после их первой встречи и на вторую их притащится меньше.

В этом весь он — в надежде.

Всегда готов верить в то, что ещё немного — и станет лучше. Станет понятнее и спокойнее. И плевать, что тени под глазами залегли, а кожа кажется сероватой, как не очень хорошая бумага.

Он ещё, пока я спал, выучился варить бодрящие эликсиры на продажу для особо ретивых стражников и теперь начал подливать их уже в собственное питьё. Луку ему вдруг стало жалко будить, а себя отчего-то совсем нет. Самому ему не захотелось разлёживаться под чужим боком.

Продолжаю слушать его, наблюдая за тем, как, пожалуй, слишком нервозно дёргает себя за прикрытые рукавами и уже не застёгнутой курткой пальцы, и обещаю себе остаться как-нибудь на ночь. Просто посидеть на краю кровати и потушить в комнате все свечи. Заставить его спать, а не метаться по комнате.

Как-нибудь… На этой неделе.

Проклятые дела.

Слишком много всего, с чем нужно разобраться. Всем нам нужно. Той части «нам», которая не может позволить себе спать до обеда, но позволяет другой, потому что так от неё меньше бед.

Так и доходим до библиотеки, которая оказывается вычурной и внушительной громадиной с улицы и совершенно не впечатляющей изнутри. Даже витражи, переливающиеся в лучах света снаружи, прозаично заставлены талмудами и потому совсем не пропускают света.

Серые кривые стены, кое-как вымазанные известью, бесконечные ряды полок, пара кривых, шатких даже на вид деревянных лестниц, сколоченных явно не в этом десятилетии, и, судя по округлым ходам, зияющим чернотой, ещё пара залов.

Сверху на этом должно быть всё.

Ничего примечательного, а вот внизу… Внизу, без сомнения, много интереснее.

Именно туда смывается Йен по тёмной неприметной боковой от входа лестнице, на прощание коснувшись не моей руки даже, а рукава куртки, и указав взглядом не то на библиотекаря, не то на, как он его назвал в первый раз, местного скособоченного надсмотрщика, притаившегося около одной из полок.

Возможно, что и караулит он именно сами талмуды и свитки, способные смыться без посторонней помощи, а не замечтавшихся должниц, забывших вернуть сказания о славных приключениях очередного… рыцаря.

У Тайры, помнится, тоже водилась одна такая книженция. Тонкая и обдёрганная, с обожжёнными чёрными углами, а характера у неё было больше, чем у любой из встреченных мной псин. Лежала себе на полке, а вокруг будто темнело всё и цветы вяли.

Куда, интересно, она её дела?

Уж не продала ли?

Или, может, магия в страницах иссякла и те попросту истлели, распавшись в пыль? Здесь наверняка тоже хранится нечто подобное. Где-то среди тайных комнат, запрятанных среди стен. А их тут далеко не одна, я уверен. Как и в том, что все двери к ним даже Йену не отыскать. Хотя, может быть, за пару месяцев?

Он способный, а там и печать закроется, вернув ему магию.

Осматриваюсь, прокрутившись на месте, и, не найдя ничего интересного среди уходящих вверх книжных полок с безликими корешками, возвращаюсь взглядом к библиотекарю, стриженному ещё хуже моего в бытность одиноких скитаний по глухим лесам.

Только обернулся, а он, кажущийся большим и грузным, обнаруживается прямо за моей спиной.

Будто терпеливо поджидающим не одну минуту, когда же уже на него изволят обратить внимание:

— В кои-то веки кто-то явился не за моей помощью, а чтобы помочь мне. Надо же! — Радостно всплёскивает широкими массивными руками, и я делаю полшага назад, чтобы не залепил мне по носу ни пальцами, ни обмусоленным рукавом своего подпоясанного куском простой верёвки балахона.

Больно от такого удара не будет, но и приятно тоже.

Вблизи оказывается даже выше меня и немного горбат, скошен на правую сторону и уж точно намного, намного старше…

— Можно сказать, и так.

И потому отвечаю с осторожностью, чтобы ненароком не ляпнуть ничего того, за что это, чем бы оно ни являлось, после смогло уцепиться. Это что пока больше мне видится человеком, чем чем-то ещё, но кожа у него слишком плотная даже на вид, а глубокие морщины кажутся рыхлыми, как разворошённая земля. Может, и не из людей вовсе.

Может, такой же старый, как и рухлядь, кое-как заляпанная извёсткой.

Более того, может быть, и приглядывает за этими стенами, потому что именно они позволяют ему тянуть свою неестественно долгую жизнь. Поддерживают её в нём, подпитывая своей угасающей магией.

А магия тут есть.

Немного, но будто окружает со всех сторон. Витает в воздухе подобно частицам пыли.

И по полу тоже сочится. Внутри старых каменных плит течёт. Опускаю взгляд вниз, изучаю им неровные скошенные разломанные стыки, и библиотекарь, горб которого может оказаться и не горбом вовсе, вдруг деловито спрашивает, прижав указательные пальцы друг к другу:

— Любые услуги?

Непонимающе вскидываю бровь, и он тут же раздражается. Отфыркивается, чуть ли не плюётся прямо на каменные плитки, но в итоге ограничивается только тяжёлыми взглядами и повторным вопросом. Чуть более развёрнутым:

— Окажешь? Любые услуги?

Пожимаю плечами и осматриваюсь ещё раз, будто бы просто так.

Будто бы не потому, что ожидаю того, что это существо, кем бы оно ни было, умудрится подтащить ко мне что-нибудь со спины и огреть по затылку. Само предположение абсурдно, потому что зачем бы ему это делать? Но где-то глубоко внутри… Где-то глубоко внутри не исключаю такого развития событий. Хотя бы потому, что всё ещё не знаю, чем же он может оказаться.

И что прячет под своей хламидой.

Какое-нибудь недоразвитое крыло или, может, хвост?

— В меру своих возможностей, — соглашаюсь с ним, не спеша уточнять, и делаю медленный шаг навстречу, внимательно наблюдая за тем плечом, что выше. И, как я и думал, «горб» от этого беспокойно вздрагивает, а значит, и впрямь прячет что-то под тканью. Заинтересовавшись сильнее, огибаю его сбоку, уже не скрываясь, и он тут же пятится, мешая зайти за свою спину. — Если ты не будешь шпынять мальчишку.

Встречаемся взглядами, и он молчаливо протестует против моего любопытства. Складывает руки поперёк груди, надув щёки, умудряется выпятить подбородок. Его рябая щека на миг кажется мне покрытой корой. Даже не щурясь при тусклом, едва пробивающемся внутрь зала свете, вижу грубые тёмные наросты.

Из выродившихся лешаков, что ли? Остатки древней крови дают о себе знать? Но спрашивать — не спрашиваю. Даже если догадка верна, то не ответит. Те, кто каким-то образом оказались на стыке миров, о таком говорить не любят. О том, почему их терпят в городах, говорить не любят ещё больше.

Наклоняется, прижав подбородок к шее, и встречается взглядом с моим. Изучает меня своими зрачками, и они оказываются немного растянутыми внутри глаза. Чудится даже, что не овальными, а уходящими в квадрат.

Смаргиваем одновременно, и я даже умудряюсь вспомнить, о чём говорил.

— …разрешишь бродить везде, где ему… заблагорассудится.

Осматриваю его шею, буквально секунду смотрю на надувшийся кругом зоб и снова поднимаю глаза.

В этот раз глядит напрямик недолго. С секунду. А после смаргивает и сердито, будто ребёнок, куксится, собрав рот в одну гигантскую морщину, и капризно возражает:

— Не везде!

— Хорошо. Почти везде, — не спорю с ним, перехватив метнувшийся в сторону одной из боковых комнат взгляд, и легко отступаю. Что мне боковые, когда главное — это уходящая вниз лестница? — Он же сказал, что ищет?

— Сказал, — подтверждает с какой-то неохотой и снова надувает шею. Теперь мне кажется, что водяные ему ближе леших. Но кто может знать наверняка? Может, он и сам не ведает. А может, ведает и ненавидит ту часть себя так сильно, что мечтает от неё откреститься. Конечно, есть и те, кто гордится своим смешанным происхождением, его причудливыми сочетаниями, но их так мало, что мне если и доводилось встретить, то в далёких глухих селениях. Никогда — в городах. Никогда не среди тех, кому осудить — что разок на камни сплюнуть. Осудить, а после сжечь сначала чужой дом, а затем и его хозяина. Или, как это делают в местах поразвитее, спровадить прочь, за высокие ворота.

— Вот и славно, — подытоживаю и, обратив внимание на деревянный, почти чёрный от времени, местами покрытый серым налётом стол, собираюсь возвращаться к порогу. — Тогда доступ к тому, что нужно ему, взамен на то, что нужно тебе. Договорились?

И выжидаю, уже взявшись за массивную ручку. Готов надавить на неё и оказаться на улице в любой момент. Частички пыли, парящие в воздухе, начали раздражать меня. Почти царапать по щекам.

За чем же он меня отправит? Поручит наловить комаров или мошек? Может, изъявит желание испить крови дриады? Заиметь всю зелёную девку живьём? Кто же знает, насколько для него ценны те свитки, в которых он не разрешает копаться Йену.

Не на шутку задумывается и, помявшись, неуверенно предполагает, потянувшись ко мне и левой рукой:

— М-м-м… И, может, ещё кусок твоей кожи?

И с такой надеждой глядит, с таким воодушевлением, что будь я помоложе, то, пожалуй, и вспылил бы. Теперь только терпеливо жду, пока правильно расценит мой долгий прямой взгляд. И скиснет, совершенно правильно его истолковав.

— Ладно. Я понял. Нет так нет.

Крутится на одном из ломаных кусков плитки, как если бы пытался втоптать его ниже, и спустя какое-то время мне начинает казаться, что он уже и забыл про то, что не один.

Забыл про меня.

Забыл о том, что собирался что-то поручить. Точно примесь какой-то лесной крови. Именно им так свойственна эта лёгкая пренебрежительность в отношении времени. Часом позже, днём раньше…

— Так что нужно? — напоминаю о себе, и он даже не останавливается. Продолжает топтаться и бормочет, скривившись настолько сильно, что горб стал выше головы.

— Шум в камне.

Отцепляюсь от двери тут же и возвращаюсь назад, к парящей в воздухе пыли. Разбиваю целый столп, вернувшись в пятно света.

— Убери его. Сделай так, чтобы за стенами не скреблись.

— Часто скребутся? — переспрашиваю так быстро, что он поворачивается ко мне. Поворачивается, не разгибая спины, и напоминает теперь огромную скрюченную бесклювую цаплю.

— Теперь часто. Приходят ночами и бродят вдоль восточной стены. — Указывает пальцами с очень короткими ногтями в нужном направлении и сразу же подгибает безвольно виснущую руку. — Туда-обратно, туда-обратно…

Показывает эти колебания, покачиваясь и переступая с ноги на ногу, и я уверен, что беспорядка он страшится куда больше, чем блуждающей нечисти. Как же, те своих не жрут, предпочитая куда более нежную человечину.

— Под городом много проходов?

— О… — Выдыхает немного мечтательно, словно задумавшись о чём-то полузабытом, и отвечает, сомкнув веки. На пару секунд, только для того, чтобы увлажнить свои странные, и без того вечно блестящие глаза. — Старые шахтёрские ходы никто не потрудился завалить как следует. Весь верхний уровень так и остался на поверхности. Верхний уровень и много-много тоннелей.

Его «много-много» тревожит.

Его «много-много» значит, что голодная нечисть, а то и что похуже, может выбраться где угодно. Взгляд сам собой упирается в напольные плиты.

— А сюда эти твари пробиться смогут?

— Нет, — отсекает совсем без эмоций и прячет кисти рук в широких рукавах. Сцепляет их меж собой и зачем-то пытается выпрямиться. — Я позаботился. Но скребутся. Воют иногда. Раздражает. Хочу, чтобы стало тихо, как раньше.

Всё это выдаёт сдержанно, поджимая тонкие, почти бескровные губы, чётко разделяя фразы и будто не решив, стоит ли мне рассказывать больше.

— А сам ты что?.. — намекаю на то, что явно стоит, хотя бы для того, чтобы я сам определился на его счёт, и получаю ещё более скомканный ответ:

— Не могу.

Такое пояснение ничего не делает понятнее, но надсмотрщик над книгами вдруг решает, что это даёт ему право ещё немного пожаловаться, и понижает голос до тихого заговорщического шёпота:

— Даже заклятие тишины сорвалось. Но стены… Сами стены ещё держат.

Вот как.

И пылинки, словно отзываясь на его голос и подтверждая слова, бросаются врассыпную, спеша прилипнуть где к книжным полкам, а где и к голым стенам. В одном месте даже успеваю заметить не то руну, не то что-то близкое к ней. Что-то нарисованное прямо по воздуху и в нём же и растворившееся без остатка.

Что же тут было до книжных полок? Что наспех замазали глиной и разведённой известью?

Может, и спрошу, когда разберусь с тварями из гарнизона на побережье. Может быть.

— Посмотрю, что смогу сделать.

Сдержанно прощаюсь, пока не давая никаких обещаний, и его это неожиданно устраивает. Не требует клятв, не грозится, что и княжне разрешит толкаться у нужных полок только после того, как я выполню свою часть сделки. Видимо, и так всё устраивает. Действительно чудаковатый. Или прозорливый сверх меры. Куда я денусь от этой проклятой нечисти за его стенами?

— Начни смотреть около Западных ворот.

Смахивает на хорошую подсказку. И я даже не пытаюсь выпытать, с чего он так решил. У Западных — так у Западных. — Если поторопишься, то ещё успеешь начать смотреть не один.

А вот это уже хуже.

Ненавижу смотреть «не один». Ненавижу тех, кто считает, что может делать мою работу лучше или, того интереснее, знает, как её следует выполнять мне.

— И кого мне там спрашивать?

Но сам знаю так мало, что придётся побыть покладистым. Забыть о том, что мне нравится. И не то чтобы это было что-то новое по прошествии стольких лет.

Отступаю по новой, и он заговаривает, только когда берусь за дверную ручку во второй раз:

— Подойти не успеешь, как у тебя самого уже всё спросят.

Заговаривает, да только все его слова оказываются абсолютно бестолковыми. Сплошные загадки.

— Если не опоздаешь, конечно.

— Попробую, — бросаю уже через плечо и, развернувшись на пятках, мысленно желаю княжне побольше терпения. Терпения и везучести. Может, этот чудаковатый потомок лесных фей не изволит спуститься вниз, чтобы донимать и его?

***

Увы, не опоздал.

Но более чем холодному приёму не удивляюсь. Есть ли вообще кто-то в этом городе, кто может меня помнить и радоваться этому? Думаю, что вряд ли. Разве что какая-нибудь полоумная дурочка или юродивый, которому я когда-то подал что-то из фамильных украшений по пьяни.

У Западных ворот же меня ждёт тот, чьё лицо искажает судорогой с тридцати шагов. Судорогой не безграничного обожания, но того самого узнавания, которое никак не скрыть.

И в глазах мелькает, и рот кривится так, что не удержать.

Что же, я, подходя к чужой караулке, пристроенной к Западным воротам, выходящим к предместьям, а оттуда и к побережью, тоже не спешу протягивать руки. Не пожмут.

Я и сам бы не стал жать конкретно эту руку.

Подхожу ближе к человеку, над которым когда-то потешался, и удивительно, но его имя, в отличие от имён близнецов, которые приходятся мне роднёй, я помню.

Ядвиг.

Конечно, к нему прилагается ещё и пышный длинный титул, но его хранить в памяти — это уже слишком. Слишком много чести для того, кто когда-то исходил желчью в моей прошлой жизни и, надо же, оказывается, чего-то достиг в нынешней.

Видимо, честолюбивый, несмотря на то, что семейство, ещё до того, как я ушёл, обнищало и было вынуждено переселиться за городские стены.

Видимо, он упорно начал трудиться, ещё пока я пил и шатался от одной юбки к другой.

Дослужился до целого капитана, судя по отметинам на груди лёгкого, усиленного лишь кожаными вставками на плечах да хитиновыми пластинами на груди доспеха.

И палаш в гладких ножнах на поясе.

Всё в цвет высоких начищенных сапог.

Пожалуй, я бы выглядел оборванцем на его фоне, если бы мой дражайший не-папаша не «запретил» мне привлекать лишнее внимание своими пыльными нищенскими тряпками. Я бы поспорил, но днём праздные взгляды и правда ни к чему. Хватает и тех, что прикипают к шрамам. Шрамы притягивают взгляды и вояк у стены, охраняющих ворота.

Эти моложе тех, которые стерегут главные ворота. Подтянутее. Выглядят бодрее и тренированнее.

Да, кто-то честолюбив.

Кто-то, кто упорно молчит и смотрит на меня в ожидании первого слова. Будто то, кто первым откроет рот, будет что-то значить.

Подхожу ещё ближе и замечаю, как напрягаются служивые.

Подхожу и с интересом отмечаю признаки явно магических изменений на чужом лице. Более мужественный подбородок, исправленный колдовством, ранее скошенный нос и прежде не растущая бровь теперь выправлены.

Зачем я вообще помню про то, каким он был? Что мне с этих воспоминаний? Вырос и вырос — к чему только теперь сжимает зубы и с какой-то чуть ли не завистью даже косится на мои шрамы?

Останавливаюсь на расстоянии двух шагов и, не зная, как и что ещё сделать, едва заметно развожу в сторону пустые ладони.

Делить нам давно нечего: территория эта его, а не моя.

— Мне стоит спросить, каким ветром?.. — Всё-таки заговаривает первым и тона придерживается очень спокойного, сдержанного. Даже заставляет себя кивнуть и растянуть губы в лёгкой приветственной улыбке.

— Попутным, — отвечаю, чуть опустив подбородок, и сцепляю заведённые за спину ладони в замок. — Раз меня отправили сюда, то, стало быть, у нас есть общее дело.

Не уточняю, кто и зачем, но, судя по его перекосившемуся лицу, — это и лишнее. Тут же всё понял. Должно быть, надсмотрщик, а может быть, и вовсе книжник, и его посвятил в суть своих проблем. Может быть, всё совсем наоборот и именно учуявший что-то не то Ядвиг сам обратился за ответами к чужим книгам? Если я правильно помню, то ему должно было хватить мозгов. Если его замечательный нагрудник и явно подаренные кем-то из высших чинов ножны не стали давить ему на виски.

— Меньше всего мне бы хотелось иметь с тобой какие-то общие дела, — продолжает улыбаться, но в голосе улыбки ни на одну чёрствую крошку. Презрением так, немного сквозит, но будто нехотя, будто ему он как раз ещё не успел по-настоящему выучиться. — С чем бы ты ни явился, это вряд ли может быть мне полезным. Так что прошу…

Делает красноречивый жест рукой, указывая ладонью прочь от ворот, но я только подступаю ближе.

— Всё дело в гарнизоне, так?

Этот, в отличие от служителя библиотеки, ниже, и его это заметно бесит. Отшатывается назад, вновь увеличивая расстояние между нами и привлекая внимание поигрывающих от нечего делать оружием постовых.

— В том, что они там прячут?

Деловито закатывает глаза и даже позволяет себе полный сдерживаемой злости выдох.

Хороший такой, размеренный. Призванный заставлять дрожать от страха и почтения вчерашних новобранцев в рядах тех, кому не сегодня, так завтра умирать, защищая свой славный город.

— Послушай сюда…

Не слушаю.

Даже не дожидаюсь окончания нравоучительной речи. Поступаю с ним ровно так же, как и раньше. Много лет назад. Не считаюсь ни с мнением, ни с желанием высказаться. Просто хватаю за плечи и до того, как встрепенувшаяся охрана успеет подскочить, оттаскиваю назад, подальше от караулки. Понимаю, что уговаривать отойти бесполезно. Лучше уж сразу отвести, если в итоге всё равно придётся.

Пячусь, ухватившись за выемки на его доспехе, и его заставляю смешно бежать, спешно перебирая ногами.

И, обескураженный, не кричит, не отбивается.

Только хватает ртом воздух, не понимая, оскорбили его или не оскорбили.

— Тихо, — пресекаю попытку ляпнуть что-нибудь очень глупое и отпускаю его так же резко, как и схватил. Достаточно быстро для того, чтобы он, раскрасневшийся от такого неуважения, развернулся и жестом запретил приближаться остальным. Действительно всегда был лучше меня. Благороднее. Даже сейчас, после такого оскорбления, сдержался. — Будь на то моя воля, ноги бы моей тут не было. Но я здесь и буду здесь столько, сколько потребуется. Нравится это кому-то или нет. А теперь ты слушай меня: я знаю, что в гарнизоне на побережье куда меньше воинов, чем так громко заявляется Кёрном. Почему?

Поспешно оборачивается ещё раз, убеждается, что тревожно косящие на меня стражники больше не расслаблены, и уже сам делает несколько шагов прочь. Становится ещё дальше ото всех тех, кому должен доверять больше прочих. Уж точно больше, чем мне.

— Я не знаю.

И отвечает совсем без злости, будто ту всю налетевшим ветром сдуло. Досада одна осталась. Досада и упрямство, с которым упирается ладонями в бока.

— Врёшь? — уточняю, и Ядвиг только качает головой, даже не взбрыкнув. Это побережье и его нехило беспокоит. Может ли статься так, что действительно остался приличным человеком? Хоть кто-то в этом городе?

— Не вру. Только сегодня утром получил разрешение наведаться к ним.

— От кого?

— Госпожа Фаора была крайне любезна.

Занятно. Вот, значит, кто имеет достаточно власти, чтобы отправить соглядатая на территорию, вверенную своему дорогому другу. Нужно не упустить и это. Как и то, что, очевидно, не такие уж они и друзья, какими хотят казаться.

— Чудно.

И чуднО тоже. Насколько же здесь всё для меня теперь чудно и непонятно. Все эти люди, их скрытые мотивы и цена улыбок. Какая продаётся за хорошую чашку, а какая за удар ножом в бок?

— Прогуляемся? Без компании, — уточняю, бросив взгляд за его плечо, и Ядвиг тут же толкует это по-своему. И забывает про то, что я так непочтительно его оттащил.

— Опасаешься, что припомню старые обиды?

Вот о чём думал всё это время. Каждую секунду, что я рядом. Только одно в голове и крутил. А вроде целый капитан. С палашом.

— Серьёзно, Анджей, если я захочу что-то припомнить, тебе хватит и одного меня.

Улыбается задиристо и знакомо, и мне хочется попасться на миг. Всего на секунду. На одну, которой хватает на то, чтобы вспомнить, что он не тот, с кем мне стоит чем-то мериться. Поэтому только нарочито прохладно уточняю:

— Правда?

Он ожидаемо оскорбляется и стаскивает перчатки с рук.

— Кто из нас тренировался по три часа кряду, пока другой таскался по борделям?

Отвечаю одной только кривой ухмылкой и позволяю ему наслаждаться уверенностью в себе. Пусть.

Пусть, тем более, что он прав. Он упражнялся без устали, чтобы чего-то достичь, а всё моё достигательство случилось исключительно вопреки моим желаниям. Да и чего я достиг, если разобраться? Научился за пару лет не ронять меч и более сносно швырять ножи? Любой бы научился, дать ему столько силы. Да и то с дальнобойными так сладить и не смог.

Нет уж, всё, что метает стрелы, лучше держать подальше от меня.

Ядвиг же, наоборот, кратко раздаёт указания и цепляет за спину облегчённый арбалет. Колчан с короткими стрелами прилаживает на пояс и, кивнув мне, приглашает следовать за собой, за городские, давно распахнутые ворота, ведущие и к предместьям, и к гарнизону, стоящему в отдалении посреди песчаной косы.

Первые ни одного из нас не интересуют, и потому молча сворачиваем вправо.

Держится на расстоянии метра и всё косится, я же едва замечаю его вовсе. Куда интереснее глядеть на некогда знакомые места при свете дня.

Конец апреля стоит, а чудится, будто ещё немного — и лето окончательно отодвинет раннюю весну. Тут и море совсем иное, не то что в продуваемом жестокими ветрами Штормграде. О нет, здесь воды куда ласковее, и если и доносится что от солёной глади, то едва ощутимый бриз.

Не бывает ни зимних штормов, ни опасных ураганов.

Понимаю, что ни разу не видел, чтобы заводи цвели или поверхность воды покрывалась вонючей тиной. Неужели и тут ещё действует чья-то магия?

Оберегает побережье?

Может, и то, что теперь является библиотекой, под защитой тех же угасающих чар?

— Надолго вернулся?

Отвечаю не сразу, кося глазом на по-утреннему светлое небо, и в итоге пожимаю плечами, не зная, что в итоге следует говорить:

— Надеюсь, что нет.

Незатейливая правда лучше ненужной лжи, и Ядвиг кивает, несмотря на то, что, не скрываясь, кривится. Но что я ему теперь? Столкнулись по воле судьбы на пару часов, да так же быстро и разойдёмся. Мужчина, в которого он вырос, должен уметь терпеть такие незначительные неудобства.

— А Июлия?..

Едва не останавливаюсь, взметнув носком сапога песок, и, немного напрягшись, вспоминаю ещё одну из причин его ко мне ненависти. Ну конечно же. Июлия, пороги которой он обивал, а после был поднят на смех, застигнутый в кустах под её балконом. Любовался втайне, а я понятия не имел, как выглядит моя взрослеющая невеста.

— Известили?..

И беспокойство в его голосе, и страх.

Даже надежда. И ни одно из этих чувств я не собираюсь подкармливать и развивать.

— Что ты знаешь об этом, в маске? — Меняю тему до того, как он ринется бить мне морду, и Ядвиг пинает подвернувшийся под подошву, утопленный в песке на четверть камень. Не нужно быть чересчур башковитым для того, чтобы понять, что только что наступил на его больной палец.

Сразу понимает, о ком я, и, без сомнений, не испытывает к нему никаких симпатий.

— Только то, что он отирается в прибрежном гарнизоне и не показывается в городе.

И нетрудно понять, почему. Если занимаешься какими-то тёмными делами, то мелькать на людях стоит как можно реже. Хотя бы для того, чтобы они не запомнили твоей маски. Запомнят её, а там кому-нибудь взбредёт в голову глянуть и на лицо.

— Ни звания, ни регалий. Даже имени не знаю. И думаю, что никто, кроме Кёрна, не знает.

Молчит какое-то время, уходя вперёд, а после, заметив, что я не тянусь следом, оборачивается, становясь спиной к слепящему солнцу, и делится уже не фактами, а сплетнями, что служивые, подобные ему, обсуждают за кружкой пива в таверне после переданного караула:

— Он таких любит. Безликих или в глубоких капюшонах.

При упоминании «капюшонов» невольно дёргаю уголком рта и надеюсь, что хотя бы их мне повезёт не встретить. Хотя бы не раньше, чем я сам того захочу.

— Поговаривают, что и с последними частенько имеет дело.

— С наёмниками Ордена? — уточняю для окончательной ясности, и Ядвиг, приложивший ладонь к глазам, коротко кивает. После, прищурившись, смотрит вдаль и, безуспешно пытаясь отгородиться от солнца, ищет глазами тёмный силуэт гарнизона.

Но рано ещё вглядываться.

Рано, пока не увидели выросшие со стороны восточной стены скалы и густую тень, что они отбрасывают в это время дня. Пока перед глазами один только песок и поодаль, западнее, синие, разбивающиеся белой пеной волны.

Довольно далеко, чтобы обрушиваться гулом. Долетают лишь шёпотом. Сам не замечаю, как меняю направление, и, вместо того чтобы постоянно держаться прямой, беру левее, к воде поближе.

Ядвиг, которому что со мной, что без меня совершать эту прогулку, не выглядит как тот, кто мог бы быть сильно против. Кажется, что и вовсе даже рад потрепаться о своих насущных делах с кем-то, кого не подозревает в наушничестве или измене.

Странно, что не подозревает.

— Говорят, что иногда видят одного или двух наёмников около его кабинета, а после пропадает кто-нибудь из городского совета или членов их семей, — роняет фразу небрежно, без злости или досады, и тут же вскидывает взгляд. Оценивает мою реакцию. Или её отсутствие, что вернее. Да и как мне реагировать на такую ерунду? Мало ли кто и для чего является в чужие кабинеты?

Я сам где только не был. Какие только заказы не брал. И не всегда то, что от меня требовали, было очевидным на первый взгляд.

— И ни у кого не хватило мозгов связать это с Кёрном?

Наверное, стоило сначала вызнать, не казнят ли за такие предположения в этом прекрасном свободном городе, выведя куда-нибудь поближе к тракту, но как-то к слову не пришлось.

— Так в других домах их тоже видят. — Ядвиг лишь подтверждает мои мысли своей колючей ехидцей и, ещё раз глянув вперёд, заслонившись от солнца, предполагает со скрытой досадой: — Может, ты и сам не прочь поболтать с кем-то из тех, кто убивает за деньги. Так разве это доказывает что-то?

Смотрю на него, отстав на два шага, и думаю, что он и сам бы сошёл за кого-то, работающего за чужую монету или блестяшки, если золотых не отыщется. Длинноволос не по форме, и лицо, пусть и подправленное магией, всё равно слишком чистое. Без выемок и шрамов. Должно быть, не пренебрегает тренировочным шлемом. Доблесть доблестью, а не каждая ведьма сможет исправить то, что причинил меч. Скорее всего, дослужившись до капитана, в реальном бою Ядвиг никогда не был. Напоминающий мне наёмника, только и знает, с какой стороны браться за меч. А сможет ли его вонзить, если потребуется? Если напротив будет не манекен?

— Я сам теперь убиваю за деньги, — бросаю слишком мрачно из-за обступивших меня мыслей, и он вертит шеей, не понимая, с чего вдруг такая перемена.

— Тогда, может, это ты и убираешь неугодных Кёрну? — отшучивается, а я, пусть и понимая, не поддерживаю остроты. Слишком глупая. Да и никакие мы не друзья для того, чтобы перекидываться ерундой, скрадывая время.

— Меня здесь и не было неделю назад.

И прошлые девять лет. Может, за это и расхлёбываю. Как там сказал тот лысеющий маг? Нельзя шататься везде, а одного конкретного города избегать? Но что же тогда с югом, пока я на севере, и наоборот? Род людской всё ещё не вымер. И, надо думать, скорее монстры кончатся раньше, чем мелкие изворотливые человечишки.

Со мной или без меня.

Без любого из таких, как я. Без любого из таких, как Лука или даже Ядвиг. Без любого из любых.

— Когда нужно найти виноватых, для членов совета такая мелочь не является аргументом. — Улыбается примирительно и, в очередной раз глянув вперёд, наконец-то видит то, к чему с таким нетерпением приближается. Гарнизон показывается из-за каменного выступа нависшей над полосой песка скалы. — Виселицу выкатывают прямо на главную площадь. Знаешь, сколько народу собирается посмотреть?

А демократия так и царствует.

Остаётся надеяться, что я подобного торжества справедливости не застану. Не получу приглашения посетить это чудное мероприятие вместе с новообретённой семьёй и невестой. Как она, интересно, моя впечатлительная невеста? Находит казни занимательными или предпочитает посещать подруг, а не выяснять вместе со всеми, хорошие тряпки отхватит палач в этот раз или нет?

— Припоминаю.

Глядит на меня долго в этот раз, можно даже решить, что таращится, но ничего не говорит больше. Несколько минут молчит и держится со стороны высоких каменных уступов, оставив мне море и редкие, долетающие прямо до кожи солёные брызги.

Палаточного лагеря, который я видел ночью, и в помине нет. Только чёрные следы костров на песке. Неужто все убрались внутрь?

Подходя ближе к новым, ещё не потемневшим, наспех прилаженными взамен прежних воротам и выставленным подле них караульным, гадаю, к чему такая очевидная ложь? Или потомственных богачей считают настолько невозможными глупцами? Но если замедлить шаг и вспомнить: думал ли я хоть раз о тех, кого призвали на службу и разместили за городом, пока жил за его стенами? А Штефан? Он упоминал гарнизоны и вояк в своих разговорах? Вряд ли. Золото и рабочие, его добывающие — вот главное, что его интересовало и интересует. Такой и пропажу десяти тысяч жителей может не заметить, куда уж тут помнить про простых служивых с копьями или топорами.

— И как мне тебя представить?

Вопрос вырывает меня из пространных размышлений уже за два десятка метров до скрестивших свои пики постовых, и это напоминает мне что-то. Что-то, что мне довелось испытать совсем недавно.

— Никак. Просто покажи бумагу, и осмотрим, что получится, изнутри.

Коротко кивает, зачёсывает назад растрёпанные ветром, выгоревшие на солнце волосы и лезет под доспех, выуживая из-под него свёрнутое и перевязанное тонким куском витой верёвки разрешение.

Разворачивает тут же и, мельком глянув, убедившись, что всё правильно, и, будто бы невзначай продемонстрировав мне и оттиск чужой печатки на сургуче, и подпись, спрашивает, понизив голос:

— А если найдём то, чего не должны найти?

Гляжу на него в ответ и вспоминаю, отчего же мне так не нравится выполнять работу в сомнительной компании. И смутной тоской прошивает тоже. Если бы только было можно поменять одного болтливого спутника на другого. Тот, по крайней мере, если бы и задавал глупые вопросы, то исключительно для того, чтобы отхватить подзатыльник и увернуться от него.

Этот же… Этот действительно никогда не сталкивался ни с чем серьёзнее пьяных драк. Теперь я уверен, что не сталкивался.

— Тогда покажешь ещё и ради чего тренировался по три часа подряд.

Кривится в ответ, показывая, что не оценил шутки, но ладонь на рукоять меча всё-таки кладет. И теперь милостиво позволяет идти первым уже мне.

— Стоило бы взять с собой отряд.

В затылок бросает, когда до ворот остается не больше пяти метров, и я улыбаюсь против воли. Не оборачиваясь и глядя перед собой. А выставленные караульные отчего-то, глядя на моё лицо, крепче сжимают свои пики. И вытягиваются прямее, перестав горбить спины.

Что же, у меня и вправду такая мерзкая рожа, или это Ядвиг такая известная птица?

— Против целого гарнизона?

Веселюсь почти в открытую, а он огрызается, снова нагнав.

— У тебя даже ножа при себе нет.

— Нож есть.

Возражаю, и он делает вид, что приятно удивлен.

— Часто используешь в драке?

Перекидываемся короткими репликами как ударами, а ворота уже вот они. Под самым носом. Так близко, что отдельные щепки разглядеть можно. И щель меж двух створок, что не заперты, а только притворены. Почувствовать запах свежего спила и рассмотреть совсем недавно врезанные массивные петли.

— Нет.

Не вру, и он с готовностью кивает, показав, что охотно верит. И даже успевает быстро мстительно ляпнуть до того, как приблизимся к непонимающе переглядывающимся караульным вплотную:

— Оно и видно. По лицу.

Приподнимаю уголки губ в ответ, показывая, что оценил то, насколько он в самом деле вырос, и позабыл про все свои обиды, и не ищет способа подчеркнуть своё превосходство. Если бы успевали, то я всенепременно бы ещё добавил, что и мечник из меня вышел так себе, пускай бы порадовался. Но увы, уже некогда тешить чужое самолюбие.

Дошли вместе с высоко поднявшимся и замершим прямо над нашими головами, обозначившим полдень солнцем.

Время, отведённое для шуток, закончилось.

Перед глазами теперь не желтоватые, выглаженные ветрами пески, а панцирные нагрудники безо всяких знаков отличия.

Ещё шаг, и останавливаемся напротив.

Вижу, как по чужому виску, наполовину прикрытому шлемом, одна за другой каплями стекает пот.

Ещё бы, на таком солнцепёке. Даже мне, хладнокровному во всех смыслах и в расстёгнутой куртке, припекает остриженную макушку.

— Пускать не велено.

Тот, что левее из постовых, оказывается словоохотливее и давит из себя аж три слова. Другой и вовсе ограничивается тем, что чуть ниже опускает свою пику.

Оборачиваюсь, позволяя Ядвигу продемонстрировать свою бумажку, и тот, вытягивая руку и не позволяя заляпать белый плотный лист чужим пальцам, так и лучится всё тем же лёгким превосходством.

— Это смотря кем.

Видно, это у него не только ко мне. Это у него теперь ко всем. Как же, теперь Он — капитан, а перед ним простые караульные. Как же удержаться и не ляпнуть чего, приправленного нотками легкой снисходительности?

Показал своё дозволение и ломится вперёд, нажимая на древки копий. Один из караульных пытается помешать ему, остановить вытянутой ладонью, но не успевает и дотронуться. Я перехватываю чужое плечо куда вернее и крепче.

Сдавливаю его и, потянув, вынуждаю сделать два шага назад.

И обескураженный Ядвиг, должно быть, ощутивший мои пальцы и сквозь кожаное укрепление, пятится.

— Позови своего командира. — Пользуюсь его замешательством и обращаюсь к тому пикейщику, что показался мне более разговорчивым. От капитана, что притащился со мной, толку выйдет мало. Больно уж отличаются его красивые, тренировочные драки от настоящих. — Того, что носит маску.

— Я бы попросил…

Ядвиг поднимает вверх указательный палец той же руки, которой сжимает край своей разрешительной бумаги, и я одергиваю его и отпускаю сразу же.

— Не проси. Закрой рот и не мешай пока мне.

Легонько пихаю в лопатку и кивком подбородка настаиваю на своей просьбе. Пикейщик хоть и колеблется, но всё-таки оставляет свой пост. Тот, что остаётся, направляет остриё своего оружия ровнёхонько под мой кадык.

И чётко так.

Выверено.

Одним движением без лишних взмахов и суеты.

Вот этот явно знает, что делает. И взглядом всё время оценивает. Ни на мгновение его не отводит. Только от меня. Ядвига почему-то не посчитал достойным своего пристального внимания.

Ядвига, который такое пренебрежение своей персоной считает очень оскорбительным.

— А…

— Тихо.

Прерываю его ровно за секунду до того, как ворота заскрипят, и тяжёлая створка приоткроется шире. Оставшийся стеречь вход опускает древко и делает шаг в сторону, освобождая проход одновременно с тем, как возвращается второй.

Становится на своё место и, стащив с головы шлем, отирает мокрый лоб и только после этого говорит, что: «Можно, его превосходительство разрешили».

Значит, из благородных, или мнит себя таковым и наслаждается тем, что нагоняет страха на малообразованных деревенских, которые только и мечтают отбыть службу и вернуться назад, под родной кров.

Шагаю вперёд первым, но Ядвиг вспоминает, что он тут главный спустя полсекунды, и так же, как я его до этого, придерживает меня за плечо и обходит около одного из выставленных караулом вояк.

Демонстративно бодро выпрямляет спину так, будто к позвонкам приколочена длинная доска, и решительно толкает одну из массивных дверей, вместо того чтобы просто повернуться боком и зайти в образовавшийся проём.

Продолжает упорно доказывать что-то одному из нас и забывает о том, что ему не положено ломиться вперёд подобно молодому, ещё не знающему правил и принятых церемониалов выскочке.

Вот и цена всей выучки.

Всех лет.

Не тороплюсь нагнать, но и не медлю. В конце концов, у каждого из нас свои резоны попасть в это место. Он скорее всего ожидает встретить здесь беглых или дорожников, может быть, наёмников в тех самых упомянутых плащах, я же — тварей много хуже.

Запертых в клетках или где-нибудь под землёй.

Может быть, увидеть следы крови или когтей.

Но стены каменные, а песок утоптан сотнями ног. Даже если тут кого-то и сожрали прямо этой ночью, ни капли алого уже не найти.

Запоздало оглядываюсь назад, чтобы, задрав голову, глянуть наверх, на крытую угловую башню и дозорного, но тот либо дремлет, либо и вовсе прохаживается в другой стороне, оставив свой пост.

Стена, выходящая на море, выглядит брошенной и тихой.

Даже Западные ворота и караулка подле них выглядели куда оживленнее. С тремя с половиной стражниками, лениво плюющими себе под ноги. Здесь только скрипят двери бараков, да изредка кричат пролетающие над головой чайки.

Тишина, дробящаяся разве что шумом волн да далёкими ударами молота в кузне.

— Надолго в Голдвилле?

Оборачиваюсь на чужой спокойный голос и в говорящем узнаю того, кого видел прошлой ночью. И кого-то ещё тоже упорно узнаю.

Мое подсознание узнаёт, но кого именно — не разобрать. Голос у него абсолютно безликий, без акцентов или картавости. Без визжащих, режущих слух интонаций. Голос и голос. А вот лицо… Лицо наверняка примечательное, раз прячет его за маской. Если это всё не пустой маскарад ради пущей таинственности. Но кто станет носить кожаную маску и капюшон под палящими солнечными лучами исключительно для того, чтобы производить впечатление на других?

Ждёт нас чуть поодаль, увязая сапогами в грязном, перемешанном с землёй песке, и не выгадать, спокоен он или нет. Сцепил голые, странно смотрящиеся на фоне всего закрытого тела ладони в замок чуть выше брючного ремня и замер.

Приближаясь, Ядвиг коротко кланяется ему, опустив одну лишь голову, и, получив ответный строгий поклон, протягивает свой пропуск. Я, не размениваясь на приветствия, только лишь возвращаю вопрос:

— У меня на лбу написано что-то, о чём я не знаю?

Поворачивает шею в мою сторону, и теперь, вот так близко, могу рассмотреть через прорези в его полностью закрывающей большую часть головы маске, что глаза у него разные. Один неестественно голубой, а второй будто залит чем-то чёрным и блестящим наполовину. Как если бы повреждённый зрачок расплылся по глазу, разорвав радужку, и порос красными капиллярами с другой стороны.

И веки будто оплавившиеся. Оба красные и надутые. Нависшие и грубые, лишённые ресниц.

Вспоминаю, как один из караульных спрашивал у другого, живой ли он вообще, и понимаю, почему он носит эту маску. Но моё лицо изучает со странным интересом. С каким-то пренебрежением даже. Смотрит пару секунд, а после отворачивается и жестом велит следовать за собой.

Неторопливо отойти к одному из бараков, который, судя по расположению, может служить как домом советов, так и его личными покоями.

— Наёмники редко оседают в одном месте. — Рассуждает без неприязни в голосе, но и дружелюбием от него не веет тоже. Маска на удивление не глушит, не заставляет интонации как-то искажаться или вибрировать. — Да и, если на чистоту, денег на то, чтобы осесть в месте подобном этому, у них тоже хватает редко.

И ни одной души вокруг. Ни одного прикорнувшего у стены уже бывалого вояки, ни одного трусливого новобранца. Где же они все?

Никто не бегает с котлами, никто не колет дрова рядом с полупустой, да и почти уже развалившейся поленницей и таким же ветхим навесом.

— Ваших хватает?

Спрашиваю небрежно, осматриваясь больше для того, чтобы вернуть любезность, и замечаю неприметный, прикрытый крышкой колодец чуть поодаль от лестницы, ведущей уже на южную стену. Рядом стоит ведро, и веревка привязана совсем новая, но это ерунда. Пользуются и пользуются, хрен с ними, а вот две пары длинных двойных царапин на крышке, которые никто не додумался прикрыть… Хороший же должен был быть прыжок, чтобы такие оставить. Такие борозды. Непременно бы провел пальцами, да не подойти ближе, не вызывая лишних вопросов.

Этот, в маске, что не изъявил желания представиться ни реальным, ни выдуманным именем, наверняка обратит внимание.

— Не жалуюсь.

Пока держится холодно, но нет-нет, да взглянет, обернувшись назад. Просто косить глаза ему не позволяют капюшон и маска. Коричневое и то, и то, должно быть, чтобы не так сильно грелось на солнце. А ножны полуторника чёрные. Полуторника с вытянутой рукоятью, которой он то и дело касается пальцами при ходьбе. На затейливую филигрань и вовсе не обращаю внимания, богатые и те, кто мнят себя таковыми, любят подобные выкрутасы, не прибавляющие ни скорости, ни ловкости в бою.

Меч как меч, каких много. Даже не знаю, почему зацепился за него взглядом. Сколько таких видел — не счесть.

— Чудно. Тогда мы сработаемся.

Не могу отказать себе в удовольствии поддеть его и тут же получаю ответ, на который совсем не рассчитывал. Ядвиг, по изменившемуся лицу — тоже.

— Если я правильно понимаю, то это именно вас упоминал господин Кёрн?

Значит — уже и упоминал.

Неужто и впрямь рассчитывает поручить какое-то дело? «Выскочке-мальчишке»? Или умнее прочих и не зря трёт задом свой стул, и уже знает, чем именно я могу оказаться полезен?

— Может быть, — не отрицаю и сам меняю направление движения, заприметив среди однотипных каменных зданий ещё одно, стоящее в значительном отдалении от прочих. С зарешечёнными окошками и уходящее ступенями вниз. Карцер или темница, которую никто не сторожит. — А ещё он упоминал, что под вашим началом больше трёх тысяч воинов. Где же они все?

Про три — это, конечно, изначально были сказки, но вот хотя бы тысяча… На тысячу я бы посмотрел.

Развожу руками в стороны, будто пытаясь охватить ладонями всё пустующее пространство, и чувствую, как прижигает затылок предупреждающим взглядом Ядвига. Удивительно, я просил его не трепаться, и он молчит. Может, дело в каких-то особых взглядах или интонациях?

А этот, в маске, так и не представившийся, но охотно меняющий направление и прогулочным шагом следующий к карцеру, не то кашляет, не то посмеивается сквозь ротовую прорезь своей маски. Только теперь, отвлечённый его глазами, замечаю, что она совсем узкая и почти не открывает его рта. Видно только очертания губ и белых, уцелевших зубов. Огонь или то, другое, что так изуродовало его кожу, видно больше всего пощадило нижнюю часть лица.

— Рассредоточены по более важным стратегическим пунктам. — Словно посмеивается над наивностью моих вопросов, а после отступает ближе к притворённым, почерневшим от времени дверям. И, что занятно, те абсолютно целы. И никаких отметин на них нет. — А в чём дело? Может, стоило взять с собой меч, для того чтобы чувствовать себя достаточно защищённым?

Кивком указывает на ступени, и я сначала не понимаю, с чего ему быть таким радушным, а после припоминаю, что в бумаге, данной Ядвигу, упоминалось о беглых преступниках, которые могут укрываться в стенах одного из гарнизонов или за ним. Поэтому этот в маске нас и водит, не задавая лишних вопросов. Решил отделаться поскорее, прекрасно зная, что никаких дорожников и конокрадов мы тут не найдём. Вопрос лишь в том, в курсе ли рука, держащая край его капюшона, что их удравших зверушек кто-то видел.

Если догадывается, то назад можно и не подняться.

— Я посмотрю.

Бросаю Ядвигу, быстро глянув на него через плечо, и он, согласно кивнув, берётся за рукоять своего меча. Второй тоже предпочитает остаться сверху якобы для того, чтобы держать дверь и внутрь пробивалось немного света.

Я же, вслушиваясь в царящую внизу тишину, меланхолично думаю о том, почему нельзя было начать с бараков или хоть бы его личных покоев. Кухни?

Почему всегда какие-то вонючие подземелья?

Впрочем, никто никогда и не прячется на виду. Все выбирают горы потемнее. Ночные твари не коротают время, выскребая из плошек остатки постного супа около общего костра, слушая чужие байки, терпеливо ожидая пока их обнаружат.

Внизу сыро, и даже крыс нет.

Если и водились когда-то, то все от голода передохли. Камеры давно пустые.

Прохожу вперёд, туда, куда не добивает светом с улицы, и, сморгнув пару раз, осматриваю не пустые маленькие клетушки, а пост охраны. И не нахожу там ни ключей, ни крючка для лампы. Даже на столе, придвинутом к стене, такой слой пыли, что становится ясно, что сюда и не спускался никто последние несколько лет. Судя по всему, насколько я могу разглядеть, следы на полу только мои. Трупной вони тоже нет.

Только затхлость и плесень.

Да и та завелась после весенних дождей. Потолки хилые, скоро совсем обветшают, и тогда уж не будет так мрачно. Нет, если и используют что в качестве карцера для провинившихся солдат, то точно не эту ветхую постройку.

Ещё пара хороших ливней пройдёт, может, зиму выстоит, и всё, развалится. Опоры не выдержат.

Прохожу по коридору от начала до конца ещё раз, на всякий случай, но так ничего и не заметив, ни люка, ведущего ещё ниже, ни сдвинутых в угол ящиков, возвращаюсь наверх, на солнце.

Щурюсь от такого резкого перепада света и тьмы и невольно отворачиваюсь, сделав пару шагов по грязному песку.

— Нашли кого-нибудь? — Участливо спрашивает голос, хозяином которому приходится теплостойкий любитель масок, и я отрицательно качаю головой. — Желаете осмотреть и казармы?

Вдыхаю свежего, не пропитанного затхлостью воздуха и, уже почти кивнув и приготовившись провести в его компании весь день и большую часть ночи, застываю.

На глаза попался самый заурядный просторный хлев, рядом с которым зачем-то бросили телегу. Добротную, с новыми, совсем недавно ошкуренными оглоблями и высокими бортами, с такими узкими промежутками между перекладинами, что местами там нацеплялась солома.

Телега стоит, хомут лежит, а ни хозяина, ни его лошади.

— А там что?

Спрашиваю, а сам знаю ответ.

Знаю, где держали ту тварь, которая выла ночью.

— Пока ничего. — Даже голос не дрогнул. Ни единой секунды не нервничает, только пальцы никак с рукояти меча не уберёт. Пускай себе и лежат поверх неё небрежно, будто по привычке. Пускай делает вид, что расслаблен, но я знаю, что нет. Я уверен, что нет. — Ожидаем поставку из предместий с часу на час.

Вспоминаю, что про это я тоже слышал, и снова оборачиваюсь к телеге. Должно быть, пастух оказался из любопытных. Или тварь в загоне завыла некстати.

— Так они вас кормят? — Ядвиг не удержался и полюбопытствовал в итоге. Но фраза настолько невинная, что я если и кривлюсь, то по привычке. Мне всё ещё удивительно то, что он столько продержал рот закрытым. — Задаром?

— За плату. — Носящий маску, но скрывающий свои звания отвечает ему не без насмешки, и я оставляю их снова. Ухожу вперёд, теперь уже к этой самой телеге. Понимаю, что если и сожрали кого-то, все следы давно смыли, но если убирать было поручено простым деревенщинам, то те могли и упустить что. Кто вообще держит монстров там, где столько деревенщин? У них же язык, как метла, через одного. Что же здесь не так? Что тут не то…

— Можете дождаться и проверить, капитан. Я не знаю, где моя копия договора.

Конечно, капитана интересуют бумаги и соглашения. Капитан явился сюда исключительно потому, что возмущён бессовестным отношением к селянам. Народный герой и защитник простого люда. Как Ядвиг ещё не додумался?

— Я посмотрю?

Спрашиваю, не оглядываясь назад, и подхожу всё ближе и ближе к рассохшимся воротам некогда не то конюшни, не то свинарника.

Если откажет, то не успели прибрать. Если согласится, то отскоблили всё до досок.

— На помёт и грабли? — Переспрашивает у моего затылка, оказываясь куда ближе, чем был с десяток секунд назад, и я замираю в каких-то пяти шагах от своей цели. — Ради всех богов.

На этот раз двигается сразу за мной.

Не остаётся снаружи, и только по одному этому я уверен, что не прогадал.

Кого бы они не держали здесь — оно было тут.

Сейчас, конечно, нет, зверь бы заметался, подойди я на сто шагов, но он был здесь. В одной из трёх стальных клеток, выкованных из металла и едва ли не в человеческий рост высотой. Все три разные, но бок о бок друг к другу. Две даже имеют общую стену.

Какой идиот додумался рассадить нечисть так близко друг к другу?

А нечисть была. Была здесь, в этом старом коровнике с выломанными перегородками и сваленными к одной из стен, опрокинутыми корытами. Всё лишнее повыдирали или сдвинули. Всё убрали. Видимо, важно было, чтобы крыша над головой была. А остальное мелочи. Остальное не важно, кормить тварей выходило и так, подпихивая ещё живую, трепыхающуюся добычу вилами в спину.

— Для кого клетки?

Спрашиваю, останавливаясь напротив средней, которая, будь побольше, и для тролля была бы годна, и опускаю глаза вниз. Всё дно устлано соломой.

И, как и везде — ни капель крови, ни сорванных ногтей. Ничего, указывающего на то, какую тварь они сюда засадили, а после перепрятали.

И это — очень плохо. Плохо не знать, с чем имеешь дело, когда прутья чужой темницы толщиной в два твоих пальца.

— Для скота, разумеется, всем здесь нужно что-то есть. — Ложь настолько наглая, что вызывает у меня улыбку. Должно быть, привычно неприятную, раз хозяину маски не сдержаться, и он тут же делает полшага вперёд и, оперевшись ладонью о прутья, добавляет, понизив голос: — Но раньше в них держали ещё и шпионов. Обратите внимание на механизм.

И ведёт головой в сторону, на пару секунд обнажая кусок голой шеи. Там у него кожа совершенно ровная и белая. Выходит, умудрился пострадать только лицом? Или ему помогли пострадать только лицом?

Прослеживаю направление его взгляда и понимаю, что замок — это так, баловство. Просто бестолково свисает вниз абсолютно ненужный, а так, по уму, заслонку клетки поднимают лебедкой. Этой самой цепью. Вон и крюк есть.

Лежит себе в соломе, а рядом с ним ещё кое-что, стыдливо припорошенное жёлтой трухой и накрытое рогожей.

— Хорошие решётки. — Одобрительно киваю и, толкнувшись от холодного металла, выпрямляюсь во весь рост. — Курам уж точно не сбежать. Всех благ.

— До следующей встречи.

Огибаю его по дуге, возвращаясь на улицу, и понимаю, что ни лешего здесь больше не найду. А этого хоть пытай — не расколется. Да и как его вытащить так, чтобы никто не заметил, если он всегда отирается тут, в гарнизоне?

Пустынном с виду, но стоило только выйти, и, надо же, из кузни выскочил подмастерье и запалил свою трубку, а на дальней ко мне стене показался караульный. Нет, кто-то всё-таки есть. Не все были переброшены или, чем нежить не шутит, пожраны. Далеко не все.

— Я почти ничего у него не спросил!

Ядвиг нагоняет меня уже около ворот, а рот открывает и вовсе за ними. Я почти и забыл о нём, а он, вместо того чтобы остаться и выполнять уже свои обязанности, зачем-то бросился за мной. Жутко ему стало, что ли?

— Нечего больше спрашивать. — Дожидаюсь, пока уйдём достаточно далеко, прежде чем заговорить, не опасаясь встречного ветра, уносящего наши слова назад, к так и изнывающим от жары постовым, и, подумав, решаю, что можно поделиться с ним своими размышлениями. Может окажется полезен, кто же знает. В любом случае, если вздумает вдарить по затылку или уколоть кинжалом со спины и наябедничать Кёрну или ещё кому, не удивлюсь. — Кости в углу человеческие, но тех, кто их обглодал, в гарнизоне уже нет. Надо думать, перепрятали тем же способом, что и притащили на побережье.

— Что? — Сбивается с шага, делает ещё несколько по инерции, а после и вовсе останавливается посреди дороги. — Я даже не понимаю…

Не понял, зачем им такие массивные клетки. Не понял, что нужно было искать глазами. Не мог и вообразить, что ищем мы вовсе не дорожников.

Наверное, мне стоит быть великодушнее и помнить о том, кто он, и не требовать слишком много. И не раздражаться тоже. Разве что желать избавиться от него побыстрее мне никто не запретит.

И не ждать, что напряжение на лице сменится вдруг каким-то пониманием.

— Чем ты вообще занимаешься?

Понижает голос так, будто нас ещё могут услышать, и я больше не стою на месте. Отворачиваюсь и ускоряю шаг.

Дошло до него, наконец, и взгляд у него меняется.

Отмерев, нагоняет меня и, держась слева, то и дело заглядывает в моё лицо, словно в надежде на то, что там, на щеках или лбу, проступят какие-нибудь буквы.

Даже на шрамы глядит иначе, без снисходительности бывалого воина, которому вдруг сунули в подмастерья какого-то недоучку.

— У нас общее дело, помнишь?

— Ещё пару часов назад ты был готов спровадить меня и забыть, как страшный сон.

Напоминаю из какой-то чужой, проклюнувшейся внутри вредности, которой мне будто не хватает весь день, и Ядвиг кривится, как маленький. Таким я его и помню. Подвижным терпеливым мальчишкой, готовым часами караулить под чужим балконом. Куда уж этому было исчезнуть от каких-то там «трёх часов тренировок» в день.

— Это было пару часов назад. До того, как я понял, что ты знаешь куда больше моего.

Обезоруживающе честен, да не впечатляет.

— И теперь мы сразу стали друзьями?

— Лучше умереть от загноения внутренностей. — Вот поэтому не впечатляет. В своём отношении ко мне он тоже остаётся честным. — Но мы можем быть союзниками. На какое-то время.

Предлагает и снова останавливается, видно вспомнив, что давно взрослый мужчина, которому не пристало бегать за кем-то по чуть что взвивающемуся в воздух песку.

— Я загляну, как выясню что-нибудь. — Обещаю сразу, не думая, решив, что полсоюзника лучше, чем никакого, и заодно даю непрошеный совет. — Если хочешь дожить до очередного звания, то не суйся под землю. Ни один, ни с отрядом.

Может быть, и не стоило, но пускай ещё поживёт.

— И как это понимать?

Оставляю его, озадаченного и не сдвинувшегося ни на метр, позади, посреди песчаной полосы, и прибавляю шага. В отличие от него, мне не платят жалования за праздные шатания. Солнце высоко, и хорошо бы ему ещё оставаться на небе, когда я доберусь до поместья.

***

Услышал ещё в коридоре.

За несколько метров до двери.

Возню, всхлипы, какое-то шебуршание, а после, почти сразу же, и почувствовал.

Остановился, оставляя на досках полового покрытия стекающие с куртки дождевые капли, и нарочно выждал ещё немного, прежде чем добраться до нужной двери и дернуть за неё.

Уже знаю, что увижу за ней, и холодно, без порывов и приступов желания ломать и ранить, злюсь.

Злюсь устало и вымученно и, возможно, даже немного удивляюсь тому, что после такого длинного дня меня хватает на такие сложные эмоции.

Почти по пустякам.

Почти.

Если бы то, что кто-то решил проверить содержимое моих вещей, можно было считать пустяком и, окромя сумок, сунул нос туда, где ценностей и держать-то негде.

Нарочно не тороплюсь, позволяя незваному гостю ещё помучиться, и, шаря взглядом по стенам, невольно останавливаюсь зрачками на ночной черноте за по недосмотру прислуги не зашторенным окном.

Когда не спишь, приходится укладываться на разной степени паршивости матрацы только для того, чтобы дни не сливались в одни бесконечные сутки. Мне кажется, что я застрял в одних из таких. Помню, как спускался с крыльца утром, меланхолично размышляя, кто же мог подкинуть мне чьего-то хитрого варева в тарелку, а теперь, сморгнув, обнаруживаю себя мокрым после вечернего дождя, который встретил, бродя в самом дальнем углу городского кладбища, гадая, покажется кто из сбежавших тварей или нет.

Гадая, куда же понесло их всех и куда делись те, кому не повезло наскрести сил на рывок к свободе или оказаться недостаточно близко к выломавшей ворота монстрятине.

Или, напротив, повезло?

Что если выломавшим створки был тролль? Но разве возможно не заметить бежавшего тролля?

Не услышать его рёва?

Вопросы, вопросы, вопросы… Может, и стоит похитить этого не располагающего к задушевным беседам типа в маске и расспросить уже по-другому. А может, и оставить с тем, кто расспросит.

Глядишь, заодно и взбодрится, перестав считать себя ни на что не годным. На какое-то мгновение, пока изучаю рисунок на шторах, даже верю, что всё раскрутится так просто. Но из комнаты, в которую я нарочно не захожу, раздается длинный, полный отчаянья всхлип, и я решаю, что довольно. И глупых размышлений, и ожидания.

Так и выть начнёт, собрав своим блеянием полдома.

Решительно нажимаю на дверную ручку, предпочитая не гадать, а просто посмотреть, кто же такой любопытный, и понимаю, что нет, не соберёт. Потому что не разговаривает. Даже рыдает почти беззвучно, лишь всхлипывает с громкими вздохами, со свистом наполняя легкие воздухом.

— А брат твой где?

Захожу внутрь и притворяю за собой дверь, нарочно не хлопая. Осматриваюсь и понимаю, что спросил зря: этот молчун явился один. Видно, не пожелал ставить в известность своего более опасливого прихвостня.

Одна из служанок наведывается каждый вечер для того, чтобы зажечь для меня свечи, и сегодняшний день не стал исключением. Мне оставили света, и впервые за время, проведённое в этой комнате, тут действительно есть, на что поглядеть.

Рюкзак он, должно быть, распотрошил первым, просто перевернул дном кверху и высыпал всё, что в нём было, на кровать, да так и оставил, не нашарив среди склянок и мелких свёртков ничего интересного. Отложил только нож в сторону, да почему-то бесполезный обрывок верёвки не длиннее метра. Задушить, что ли, он меня ей собрался?

Дождаться, пока вернусь, подгадать момент и накинуть на шею? После того, как не вышло с ядом?

Выходит логично, но смотрю на него, перебравшего весь мой скарб и попавшегося на том, что потянул руки к клинку, и не верю, что мог. Слишком неосторожно. Слишком много следов.

Сажусь на край кровати подле него, стоящего на четвереньках из-за того, что не может разжать пальцы, сжавшиеся вокруг массивной, слишком тяжелой для него рукояти, и с интересом наблюдаю за тем, как его буквально выкручивает от злобы, когда медленно поднимает взгляд.

Сгорбленный, опирающийся на колени и сжавшиеся до бела костяшки видится мне неправильным, изуродованным ребёнком, которому так и не позволили вырасти.

Отчего-то думаю о том, что он лишь на пару лет младше Луки и значительно старше Йена. Старше, но лишь физически, а обида в светло-карих глазах такая же. Такая же, какую я заметил в глазах ещё балованной, обряженной в серое дорожное платье девицы с длинной косой, которая всё пыталась чего-то от меня добиться и бесконечно дула губы.

Обида на всех вокруг.

Только Йен это перерос, приспособился и прижился в новом для себя мире, а этот взрослый мужик — нет.

Остался мальчиком — пакостящим исподтишка за званым обедом и роющимся в чужих вещах. Сколько в этом моей вины? Может, и вся?

Схватился за меч там же, где он стоял, у шкафа, да так и уронил и себя, и его, не протащив и шага.

Должно быть, испугался больше, чем испытал боли.

Но пальцы, как и прочие, разжать не может. На помощь позвать тоже. Только вот почему выпрямиться не пытается, не понимаю. Почему остаётся в столь унизительной позе и дышит сквозь сжатые зубы.

Иным любопытным порой целая ночь требовалась для того, чтобы понять. Он вряд ли выбрался из своей комнаты раньше, чем опустилась ночь. А значит, непременно есть что-то ещё.

Что-то, что интересует меня больше пустых сотрясений воздуха, да ещё и рядом с тем, кто не сможет ответить.

Опускаю взгляд и сразу же замечаю, что на фоне бежевого рукава его рубашки и багровых щёк пальцы, сжимающие рукоять, стали совсем белыми и иссушёнными, как у старика. Кромки ногтей явственно отдают фиолетовым, а тот, что на мизинце, и вовсе почернел, как если бы по нему хорошенько ударили дверью. То же самое медленно происходит и с безымянным. Будто перебирается на него с холодного металла.

Не только твари голодают.

ОН, брошенный мной с самой ранней весны, видимо, тоже. Мало ему стало крови. Голодает. Пора бы уже перестать таскаться порожняком и чесать языком. Пора уже делать свою работу, а не глядеть на то, как красуясь не пойми перед кем, прохлаждаются другие.

Опускаюсь на корточки напротив своего, даже мысленно трудно назвать его таковым, брата и жду, пока вопьётся в моё лицо взглядом.

Полубезумным, злобным и всё таким же ненавидящим, как и за столом.

— Я отпущу тебя в этот раз. — Слышу, как выдыхает против воли и, тут же устыдившись этого, отводит взгляд. Таращится в стену, пока я, помедлив ещё немного, не выдерну клинок из-под его так самостоятельно и не разжавшихся пальцев, и тяжело валится на грудь. — Но если поймаю ещё, что-нибудь отрублю.

Вздрагивает ещё раз уже от предупреждения, но больше не смотрит на меня.

Меч тяжело прокатывается по полу и со звоном ударяется о ножку кровати. Замирает там, и я, не трогая его больше, поднимаюсь на ноги. Жду, пока незваный гость отдышится и уберётся. Надеюсь, что после уже ничего не помешает мне зайти за соседнюю дверь и хотя бы умыть лицо.

Закончить этот день и замереть до следующего.

Остановиться на ночь или, напротив, прикинуть свои шансы встретить хоть какую-нибудь тварь уже потемну и не встретить без рвения патрулирующую улицы стражу.

Возвращаюсь взглядом к чёрному лезвию и, подумав ещё немного, вовсе запинываю его под кровать.

Пускай, если ещё кто захочет, попробует взять. Конечно, всегда можно накинуть хотя бы тряпку поверх, но у иных не достаёт мозгов и до этого.

Да и кто же станет бояться какой-то закопчённой железяки? Разве что тот, кто понимает в них больше, чем в отбивных и столовых винах.

Этот, всё ещё лежащий на полу, не понимает.

И кисть его руки продолжает медленно темнеть, несмотря на то, что больше не держится за рукоять.

Но с этим пускай разбирается сам. Хватит с меня уже податей и благодушия.

Жду ещё с минуту, а после выволакиваю его в коридор, ухватив за топорщащийся ворот рубашки и отведённый назад локоть.

Пару раз ударяется лицом о пол, потому что не может удержать голову поднятой, но это не кажется моей проблемой. Моя — это открыть дверь до того, как толкнуть вперёд, а не после. Остальное — уже лишние нежности.

Довольно и того, что мне ещё прибирать за ним, спихивая всё рассыпанное назад в сумку. И да — возвращаюсь в коридор, к предпринимающему вялые попытки встать молчуну, и мельком проверяю его карманы.

Не нахожу ничего, кроме его собственного хлама в виде ключа от комнаты и маленького, сложенного конвертом, сильно пахнущего табаком кисета.

Вот и славно.

Возвращаюсь назад к себе и больше не вспоминаю про незваного гостя.

Только теперь всё время чудится, будто железка, так непочтительно сунутая под кровать, всё время напоминает о себе. Ощущаю её присутствие, как не чувствовал все дни до этого.

Будто был в комнате один, а теперь нет. Теперь за дверью ванной или шкафа стоит кто-то ещё, и я знаю об этом.

В итоге, перебрав все свои склянки и собрав их обратно, нарочно затягивая, всё-таки оборачиваю лезвие по новой, несмотря на то, что не собирался, и затягиваю ремнём поверх шкуры куда аккуратнее, чем раньше. Проглаживаю легкие, крест на крест широкие петли пальцами и будто уговариваю его ещё немного подождать.

Знает же, что в итоге будет ему и тварей, и крови.

И мертвой, и ещё горячей.

И крепких жил, и перемолотых костей.

Всего будет.

Выдыхаю, понимая, что сам я как раз ничью кровь из волос и с кожи вымывать не хочу, но сколько лет прошло с тех пор, когда меня последний раз спрашивали?

Смаргиваю, возвращаю и сумку, и двуруч под кровать, чтобы и впрямь не пришлось выполнять свои угрозы и, услышав, как что-то ударило в окно, с раздражением отмечаю ещё и начавшийся град, и готовлюсь всю ночью слушать, как барабанит по стеклу.

Было и хуже, и по затылку льдинками било, но почему-то именно в этом доме так сильно всё раздражает. Настолько, что, закатав рукава, надеюсь найти хотя бы немного успокоения в паре горстей прохладной воды, брошенных на шею и лицо.

Раньше волосы сразу мокли и прилипали к коже, а теперь нет. Теперь к носу разве что, но их легко отвести и зачесать назад пальцами, не опасаясь, что упадут на глаза снова.

За день стало куда привычнее.

На ощупь тянусь за полотенцем и, отерев лицо, возвращаюсь в комнату.

Замираю в дверном проёме ванной и против воли сжимаю зубы. За окном, на примыкающем узком балконе, на который и выйти-то можно на полшага, если распахнуть окно, мелькает чей-то силуэт.

Видно, второму из братьев тоже не сидится на заднице. Что же, сдержанным и добрым я уже достаточно побыл. Даже на один вечер и час достаточно.

Дожидаюсь, пока фигура пошевелится снова и, обогнув кровать, поворачиваю ручку на оконной створке. Та поддается с натуженным скрипом, механизм проседает вниз более чем нехотя, но меня мало волнует, чего там хочет или нет старая задвижка.

Распахиваю раму быстро и так же резко выбрасываю наружу руку.

Не глядя, цепляюсь пальцами за чужую одежду и уже сжимаю второй кулак, как подтащив второго непрошеного гостя поближе, замираю, так и не замахнувшись для удара.

Ровно, как и он.

Большеглазый, бледный и втянувший голову в плечи.

Перепуганный и тоже попавший под дождь.

Выдыхаю через нос и, медленно разжав пальцы, борюсь с желанием всё-таки вмазать. Но уже не по лицу, а по макушке. Другому бы съездил, не думая, а этому… Выдыхаю ещё раз и, подавшись вперёд, захлопываю окно через плечо всё ещё сжимающейся в комок княжны.

— Вообще-то, не разобравшись, я мог и ударить.

Говорю это вороту его куртки, припорошенному мелкими дождевыми каплями, и Йен, будто оживший после этих слов, промаргивается и выдыхает.

— Я знаю. — Рассеянно улыбается и оттягивает рукава куртки книзу. Поворачивается на носках сапог так, чтобы встать ко мне лицом, и, словно извиняясь, пожимает плечами. — Но как-то не подумал об этом.

Не подумал он, зато мне теперь придётся каждый раз гадать, кто там притаился за поворотом: озлобленная голодом нечисть или соскучившаяся княжна.

Так и слышу, как бы он вскрикнул от прямого в лицо, и перекручивает. Ещё челюсть ему из-за таких глупостей сломать не хватало.

— В следующий раз подумаешь дважды, прежде чем лезть. — Не отчитываю его, хотя наорать так и чешется. Вот кто его звал? Нельзя было дождаться утра? И что за напасть понесла его на третий этаж, да ещё и по стене? — Погоди, а как ты вообще?..

Киваю в сторону стеклины и скрещиваю руки поперёк груди. Сразу же, как только прикусит губу и скосит глаза на мою кровать, делая вид, что она его очень интересует.

— Через балкон второго этажа и по выступам.

Выступам.

Знаю я те выступы. Сам спускался, цепляясь руками за крашеные кирпичи, да только начинаются они выше трёх метров, равно как и широкие скошенные карнизы над окнами.

— А на балкон второго этажа?

Спрашиваю, а сам знаю ответ. Знаю я, как он туда забрался.

— Ну… — И Йен знает, что я знаю, и продолжает кусать губы, пряча непрошеные улыбки. И, не сдержавшись, шагает ближе. — Мне помогли?..

Дурачится, и непонятная радость просто распирает его. Тащит на части, наполняя изнутри и заставляя чуть ли не подскакивать на месте, с трудом выдерживать паузы между словами, а не тараторить. Только, судя и по выражению лица, и по его рукам, раздербанившим почти все застежки на куртке, терпение это уже на исходе.

— Понятно.

Прохожусь пятерней по щекочущим нос волосам, отводя всё ещё мокрые прядки назад, и Йен не выдерживает больше. Бросается ближе и хватается за мою поднятую руку. Цепляется за запястье своими двумя и тащит его вниз.

— Да не злись ты! Я же не просто так! — И тараторит. Как же быстро он начинает тараторить! Нужно будет обязательно проверить, что он себе подливает, для того чтобы оставаться таким бодрым. Слишком уж у него много энтузиазма к полуночи. Слишком. — Мы нашли!

Хмурюсь от непонимания, и он и второй рукой хватается за меня. Сначала за плечо, а после и на скулу мне давит пальцами.

— Посмотри сюда, мы нашли!

— Что вы нашли?

Переспрашиваю со всем возможным терпением и осторожно перехватываю его руку, но он тут же вытягивает её и суёт за пазуху.

— Сначала нужного призрака, а после то, что он хотел тебе показать. — Вытягивает нечто непонятное из внутреннего кармана и с размаху шлёпает о мою грудь. Опустив взгляд, понимаю, что только что получил плотным, сшитым грубыми нитками, кожаным конвертом для важной корреспонденции. — Вот эти письма. Я подумал, что после полуночи становится слишком шумно, и мы прогулялись по заброшенной части дома ещё раз, но вечером, сразу после заката, и нашли его.

— А внутри что?

— Я не знаю. — Снова кусает себя за губу, и мне уже хочется шлёпнуть его за это. Дёргается так много, что, того и жди, подмигивать начнёт без причины. — Мы не стали смотреть без тебя. Пойдём?!

Отдаёт мне нехитро сложенные бумажки и снова хватает за рукав. Тащит к окну, а я гадаю, как же так они не стали. С княжной, которая пускай и любопытна, но достаточно совестлива, я вполне ещё могу понять, но Лука — чтоб и не сунул свой нос, куда не просят?

В чём причина внезапно проклюнувшегося благородства? Неужто просто не стал связываться с верткой княжной, рискуя получить удар по самолюбию в том случае, если не удастся выхватить конверт? А княжна и впрямь верткая. Даже сверх привычной меры.

Перехватываю его за плечи, когда пытается открыть захлопнутое мной окно, и разворачиваю к себе лицом.

— Ты поспать не хочешь?

Наклоняюсь к нему, чтобы быть лицами вровень, и на его проступает вопросительная морщинка на лбу. Глубокая и задумчивая. Будто действительно призадумался на секунду.

— Потом. — И тут же отмахнулся. — Ну давай же, идём!

Скидывает мои пальцы с плеч и, выкрутившись, пихает мне в руки сброшенную на край кровати куртку. Собирается вернуться к окну, но останавливаю его вытянутой рукой и легонько толкаю назад.

— Через дверь.

Кривится, явно недовольный таким предложением, и тут же придумывает хороший аргумент против.

— А если меня кто-нибудь увидит?

Только «хороший» он лишь на его взгляд. Мне по большому счёту плевать, если кто-нибудь из припозднившихся служанок увидит, как некто, обряженный в мужскую одежду, но с длинной косой выбирается из моих покоев. Как день ясно, что будут болтать по утру.

— То я скажу, что ты моя любовница или внебрачная дочка из предместий. — Хихикает и, поправив ворот куртки, ждёт, пока я открою ему дверь и, прислушавшись к тишине дома, кивну в сторону лестницы. — Шевелись.

Осторожно выбирается в коридор и, осмотревшись, вредно отвечает шёпотом:

— Я уже староват для твоей дочери.

Качаю головой и не говорю вслух о том, что если он похудеет ещё немного и не поспит с недельку, то рискует так и остаться вечно юным и прекрасным. Насовсем.

***

Вернулись в рабочий дом, стараясь особо не тревожить его постоянных жителей, но вышло скорее так себе, чем как-то ещё. Йен — единственный, кто старался не шуметь всерьёз, мне по большому счёту наплевать, кого я разбужу своими шагами, а Лука, привыкший бодрствовать по ночам куда чаще, чем днём, и вовсе будто нарочно отбивает каблуками по ступеням.

Каменная кладка дома его злит. Рамы на окнах и откосы над ними. Выступающие камни и парапеты балконов, покатая черепица крыш. Его всегда тянуло повыше, тянуло к краю, а теперь он, видимо, осознал, что пока нельзя.

Нарочно уточняю это «пока» даже мысленно и для себя.

Уточняю, глядя на его спину и мокрый хвост, напоминающий жамканную мочалку, и не то чудится в тусклом свете единственной оставленной в коридоре свечи, не то снова начал отливать красным. Когда же эта дрянь полностью закрасится уже?

Всё проступает и проступает.

В комнату входит первым, затем княжна, и после уже я, мельком проверив в порядке ли начерченные руны.

Йен успевает запалить пару свеч, пока я осматриваю притащенные им библиотечные «сокровища», и, судя по прибавившейся пыльной горе в углу стола и рядом с ним, кое-кто стал посговорчивее и разрешил тонким шаловливым ручонкам покопаться и в более древних архивах. Надо будет заглянуть в библиотеку на днях и спуститься под неё, осмотреть ближайшие ходы и старые коридоры.

Уже с мечом.

Кто знает, может те, кого ищу я, найдут меня сами. Проблемы возникнут, если они сделают это все разом. Тройку я бы, пожалуй, желал найти сам. Пятёрку в широком коридоре худо-бедно пережил бы, а больше… После «больше» имею все шансы достаться княжне завёрнутым в кружевной платок, сувениром на память. И чёрт знает, как долго к уцелевшему носу или уху будет прирастать всё остальное. В мелкую труху меня никогда не рвали.

Лука хлопает себя по бедру, и этим выводит меня из задумчивости.

— Ладно, вряд ли что-то рванёт, если глянуть, что там внутри.

Достаю схваченный нитками конверт из-за пазухи и тут же оказываюсь окружён с двух сторон. Причём с левой едва ли не подбородком на плечо давят, стремясь сунуть свой нос поближе.

— Да, хватит тянуть кота за… Хвост. — Дышит мне прямо в шею и давит своей подвязанной рукой в спину. — Смотри, какие там страшные тайны хранит это стукнутое семейство, и пойдем куда-нибудь накатим, у меня от всей этой пыли глаза щиплет и глотку дерёт.

Жалуется весьма бодро, и я отчего-то пользуюсь его наглостью, для того чтобы растянуть заминку. Плевать мне, кого там могли заказать в этом письме или о каких интрижках докладывали, но отчего-то всё равно не хочется пачкаться ещё больше. На каком-то подсознательном уровне. И чужая, тут же возникшая болтовня в этом прекрасно помогает. Йен, стоящий справа, не может не ответить. У него самого язык тогда отвалится:

— А ты, что же, не знаешь, из-за кого тут столько книжной пыли?

И обида в голосе тут как тут. Ещё бы, столько времени потратить на всю эту «пыль», чтобы после какая-то неблагодарная свинья тебе высказала, что у неё в глотке чешется.

— Из-за вашей общей безграничной любви ко мне, разумеется.

Всё-таки опирается на моё плечо, чтобы посмотреть вправо. Повисает почти, пока я прикрываю глаза и собираюсь с мыслями. Пытаюсь урвать не минуту, секунду передышки среди всего этого безумия, и не позволяет мне даже этого.

Они оба не позволяют.

— Я не говорил, что безгранично люблю тебя.

Куда уж там. Собачились полдня и надо теперь ночью — уже при зрителях. Им наверняка скучновато без третьего.

— Разве? — Лука удивляется так наигранно, что если бы я мог выгнуть локоть в обратную сторону, то, не задумываясь, отрядил бы ему подзатыльник. — Ни разу?

— Помолчи немного, — одергиваю и сразу же, чтобы не передумать, вытягиваю бумаги из конверта. — Здесь два письма.

Отодвигаюсь от них обоих, сделав шаг вперёд, и, развернув сложенные листы, хмурюсь, пытаясь вчитаться в замысловато выведенные строчки.