Часть 5. Глава 11 (1/2)

Что-то проносится прямо над моей головой — может, в несчастном метре, — и разбивается о стоящий за спинкой дивана стеллаж. Разбивается, брызгает в стороны сотней осколков, и я падаю на пол раньше, чем успеваю продрать глаза.

Срабатывает привычка.

Только вот раньше для того, чтобы не разбить нос, я выставлял перед собой сразу обе руки, а теперь, забывшись в полудрёме, впечатываюсь в доски правой половиной лица и просыпаюсь куда быстрее, чем собирался. Просыпаюсь, кривлюсь, ощущая, как вспыхнула новая ссадина на коже, и осторожно открываю один глаз.

Для того чтобы тут же закрыть его снова.

На этот раз нечто стеклянное пролетело и разбилось уже ниже, о подлокотник. Вот с той стороны, где совсем недавно была моя ничего не подозревающая спящая голова.

Осыпает мелким, и не очень, крошевом. Нечто шершавое бьёт по носу и отскакивает от него.

— Даже не проси, понял?!

Распахиваю уже оба глаза и сажусь на полу, понимая, что пропускаю что-то слишком уж интересное. Что-то, что заставило Тайру швыряться чашками и переходить на вопли, а не на повышенные тона.

Какое там — она уже выдернула новую плошку из пустоты и, оказывается, целилась-то не куда-то там, а монстролову в голову.

Такая ярость, и направленная не на меня!

Он что, все её платья порезал, пока я спал?

— А я и не просил, если ты не заметила.

Кручу шеей и нахожу его не где-нибудь, а за спинкой дивана. И тут же хочу поблагодарить за догадливость. Отойти за полки и не рисковать моими глазами и лицом, видно, у нас мозгов не хватило. Очень уж на них непоколебимость жмёт.

— Я сказал.

— Какая умница, в самом деле! Сказал он! — Тайра едва не кипит и красная уже до корней волос.

Нет, я определённо точно пропускал что-то очень интересное. И как только раньше не проснулся? Или что, они начали в другом месте?

— Я тоже сказала, и первые три раза даже нормально, а после ты вывел меня из себя. На пятый кину уже не чашкой. Мы поняли друг друга?

Анджей, конечно же, покорно кивает, показывая, что всё понял, и тут же указывает на дверной проём вытянутой рукой:

— Давай собирайся, и прогуляемся.

— Ни за что.

— Не моя вина, что ты не умеешь выбирать, с кем спать.

Ой, вы посмотрите на него, а. Какой категоричный. Сам-то, можно подумать, удачно выбирает. Куда ни плюнь, одни проблемы. Куда ни плюнь, а там я и потом опять я. И иронично, и… Язык не поворачивается влезть, и губы не растягиваются для того, чтобы выдать какую-нибудь, хотя бы самую жалкую усмешку.

— Один у тебя кулон свистнул, а этот-то что? Был пойман за кражей твоего белья?

Зажимаю себе рот ладонью и пригибаюсь для того, чтобы Тайра не заметила моего изменившегося лица. Очень стараюсь не влезть.

Стараюсь больше, чем когда-либо.

— Я тебе сейчас голову разобью.

Потому что иначе вот это вот было бы мне. И вряд ли она бы промахнулась. А после ещё и залечивать бы не стала.

— Ты уже два раза не попала.

Это ему хоть бы хрен: подумаешь, проломит череп; ну поболит немного, и что?

— Эту я заговорю, — обещает очень уж мнительно и уже подносит ни в чём не повинную глиняшку ко рту, как монстролов шумно выдыхает и, показывая, что его всё это утомило до крайности, горбится и опирается о диванную спинку широко расставленными руками.

— Тайра, хватит. Ты уже слишком старая для этого дерьма.

Да для чего же? Для чего она там старая?! Для чашек? Для того чтобы спать с кем попало?!

Я бы уже влез уже, да опасаюсь, что, подав голос, тут же стану новой мишенью для броска. Высунулся — получай. Да и к чему высовываться, если есть вот он? Равнодушный монстролов, хладнокровно принявший всю немилость на себя.

— Собирайся, и пойдём. Ты сама брякнула, что этот твой недознахарь может быть полезен; теперь не открещивайся.

— Я не открещиваюсь.

Неужели дала слабину? Или это изначально всё было для того, чтобы побросаться чашками? С Йеном-то, небось, не поскандалишь.

— Но он лечит крупный рогатый скот!

— И что нам тут не подходит?

— Эй! Тогда я на её стороне! — указываю пальцем на Тайру и всем своим видом показываю, насколько обижен.

Скот! Подумать только! Сравнил меня с быком! Сам бесчувственная скотина!

— Кем бы ни был этот ваш «он», он не подходит! — заявляю со всей возможной категоричностью и намеренно не думаю о том, как выгляжу со стороны.

Плевать, что сижу на полу. Всё равно это я смотрю сейчас надменно и обиженно, и нисколько не наоборот. Плевать, что для того, чтобы ответить мне, глядя в лицо, Анджею приходится лечь грудью на диванную спинку.

— Твоего мнения никто не спрашивает, и сам ты никуда не идёшь.

О. Вот как. Ответил, значит, на все мои вопросы сразу.

— Это почему это я никуда не иду? — осторожно уточняю, запрокинув голову вверх, и получаю не обещающий ничего хорошего взгляд в ответ.

— Потому что. — И вот это вот в довесок. Очень аргументированное и ёмкое. Убедительное и успокаивающее. — Тайра, хватит. Опусти руку и собирайся. Мне плевать, с кем ты там спала и как рассталась. Даже если всё было совсем не радужно, я сам с ним поговорю. Хочешь, возьми с собой эту чашку. Разбей её об нужную голову, но только после того, как она нам хоть чем-нибудь поможет.

Да. Вот тут я согласен.

Только возьми с собой эту чашку и бей ею по нужной голове до тех пор, пока она не придумает что-нибудь дельное, а то что вот это вот за «хоть чем-нибудь»? Может, он и не захочет ей помогать? Нарочно откажется? А тут такой метод убеждения. Грозная заговорённая чашка.

Только зачем идти, если Анджей и без того шарился не пойми где почти до зари?

— Погоди, а с этими… как их… с корнями, за которыми она тебя отправляла… что?

— Ничего. Не сработало. — Тайра не выглядит слишком удивлённой, когда отвечает, и тут стоит удивиться мне.

Как же, она успела что-то попробовать, не растолкав меня? Раньше я вскочил бы от движения рядом. А теперь что? Теперь ждать, когда прекратится вся эта сонная муть, и надеяться, что не помру спящим?

— Как ни верти и какой растиркой ни мажь, зелье определяет твою руку как здоровую.

Ещё и мазали чем-то… Смотрю на свой закатанный до локтя рукав и понимаю, что всё, оказывается, ещё лучше, чем я думал. Что проваливаюсь куда глубже, чем думал.

— Чудно.

А можно это как-нибудь прекратить? Вот прямо сейчас?

— Почему ты не хочешь навестить своего бывшего, который крутит бычьи хвосты?

— Не твоего ума дело.

— Ты такая непредсказуемая, милая. Вот если бы ты взяла и вдруг честно всё выложила, мы бы все лишились дара речи. Ты как-нибудь попробуй, правда. Эффект будет поразительный.

— Ты спал ещё пять минут назад.

И спал бы ещё следующие пять, если бы никто не угрожал меня изуродовать или убить летящим во все стороны битым стеклом.

— Как ты умудряешься так быстро молоть языком?

— У тебя своя магия, у меня — своя. — Пожимаю плечами и, откинувшись на сиденье, тянусь вверх здоровой рукой. Ожидаемо не достаю до монстролова, но хотя бы привлекаю его внимание. — Это, пока ты не ушёл, дай мне что-нибудь, что я могу пропить, что ли. У тебя же есть что-нибудь?

— Нет.

И хрен разберёшь, что это за «нет».

Нет — ничего нет. Или нет — иди на хрен, Лука.

— Очаровательно. — Мрачнею, но тут же почти сразу вспоминаю о том, что вообще-то у меня тут вроде была доля в кое-каких сокровищах. Честно добытых, смею заметить. Если они, конечно, тоже добрались до Штормграда. — Впрочем, пожалуй, смогу обойтись и без податей для косых и ущербных. Своими силами.

Анджей отвечает мне очень доброй улыбкой и, до того как я успею скорчиться в ответ, переводит взгляд выше, на дверной проём. Перестаёт излучать злобность, и я оборачиваюсь тут же.

Я, напротив, улыбаюсь шире и, наконец, пересаживаюсь с пола на диван.

— Здравствуй, конфетка.

— У меня вроде как вопрос, — отвечает мне только взглядом, нам обоим отвечает, просто скользнув зрачками по лицам, и, заговорив, не обращается ни к кому конкретно. Может быть, больше всего к Тайре, но тут тоже сложно разобрать. Смотрит сначала на неё, а после поворачивается к окну. — Если всё почти в порядке, мне уже можно выйти из дома?

— Что?

Анджей хмурит брови одновременно с моим вопросом, и мы оба поворачиваемся к ведьме.

— В каком смысле?

— Я его заперла.

Надо же, она словно оправдывается, а княжна только отводит глаза и никого ни в чём не винит. Княжна вообще настолько тихая, что мне от этого уже не по себе. Лучше бы скандалила, топала ногами и тоже вот била тарелки. Даже о мою голову.

— Ещё два месяца назад для того, чтобы не сбежал и не натворил глупостей. Поставила замок таким образом, что для того, чтобы выйти, ему бы пришлось облить входную дверь моей кровью.

Ха.

Радикально.

На убийство Йен бы не пошёл. На обман — ещё как, а вот на такое уже нет. Бедный, это сколько же он ей нервов вымотал, если она решилась на такие серьёзные меры?

Сколько, а?

— Восхищаюсь. — Это всё, что я могу сейчас из себя выдавить, глядя то на него, то на ведьму.

Правда. Я бы сам его никуда не пустил. Только использовал бы куда более приземлённые методы. Не такие действенные, учитывая его магию.

— Нет, серьёзно. Не обижайся, это было оправданно. Ты бы всё равно не смог…

Прерывает меня, не дослушав, и упорно делает вид, что они одни в комнате. Упорно сохраняет нейтральным лицо, а я отчего-то избегаю даже глазом косить в сторону Анджея.

— Так теперь можно?

— Прости, я совсем… — Тайра смягчается тут же. Не остаётся даже следа от раздражения в голосе. Даже взгляд меняется, и только чашку никак не выпустит из рук. Опускает вниз, прикасается к виску указательным пальцем свободной кисти, будто вспоминая что-то, и почти уже было начинает колдовать, как Анджей вдруг останавливает её, обогнув диван и взяв за плечо:

— Стой.

Тайра вскидывает голову, непонимающе смотрит сначала на его пальцы, смявшие пышный рукав её платья, а после на самого монстролова.

— Не снимай пока. И вот этого тоже запри.

«Вот этим» ожидаемо оказываюсь я.

На меня он указывает, мотнув головой, и Тайра, вместо того чтобы возмутиться и вырвать у него свою руку, вдруг становится задумчивой.

— Ты башкой ёбнулся?!

Она — да, а я вот ни черта нет. Я что, просидел под замком столько времени для того, чтобы меня опять заперли?!

— Признайся честно: сам себя лопатой огрел, пока рыл чёрт-те что чёрт-те где?!

Вскакиваю на ноги, пытаюсь наброситься на него сбоку, ударить в плечо, но умудряется толкнуть в грудь и усадить обратно, даже не поворачивая головы.

— Пускай посидят, пока мы с тобой ходим. — Это он тоже поёт ведьме. Он даже не обращает на меня внимания. Ему просто плевать на все мои выпады. Попробую дёрнуться опять — так и посадит снова, а то и положит. — Так будет лучше. Не придётся потом думать, где искать и чем склеивать.

Тайра медленно постукивает длинным ногтем по опущенной вниз чашке, виновато глядит на молча ожидающего её решения Йена и… соглашается с Анджеем.

Княжна уходит, обронив всего лишь одно слово. Коротко и безэмоционально. Просто скрывается в коридоре со своим ни к кому конкретно не обращённым «прекрасно».

— Ты…

— Заткнись. — Звучит опасно низко, и, обогнув диван, монстролов отпихивает ногой чайный столик, на котором раньше валялся весь колюще-режущий хлам, даже не заметив. Зависает надо мной, опёршись о спинку, и второй рукой хватает за челюсть, не давая отодвинуться. — И пока меня не будет, с тем, чем можешь, хотя бы разберись. Мы друг друга поняли? — Намёк более чем непрозрачный, но как же я не люблю, когда мне тыкают, что делать, а что нет!

— У меня нет никаких проблем, — упорствую, и пальцы сжимаются сильнее, грозя оставить мне малопривлекательные синяки по всему лицу.

— Вот с теми, которых нет, и разберись. — Заглядывает в глаза ещё раз и, толкнувшись от дивана, выпрямляется во весь рост. — Я жду на улице, — последнее бросает уже ведьме, которая всё никак не расстанется со своей чашкой, у которой почему-то сколота ручка. И давно ли сколота? Может, и трещины-то поползли только что?

— Я же сказала, что не пойду.

Анджей кивает в ответ и, бросив беглый взгляд в окно, советует, прежде чем выйти вовсе:

— Снег пробрасывает. Лучше возьми что-нибудь потеплее.

Ей не остаётся ничего, кроме как медленно закатить глаза и выдохнуть.

Может быть, считает про себя, а может, прикидывает, в какой из шерстяных накидок будет сражать наповал бывшего любовника.

— Скажи честно, тебе не хочется уложить его поспать ещё недельки на две? — зачем-то спрашиваю, когда проходит мимо, шелестя длинной юбкой, и едва успеваю вскинуть руку, чтобы прикрыть голову.

Надо же, промазала и в третий раз.

***

Мне снится что-то тёмное и вместе с тем алое.

Что-то пятнисто-бурое и пропитанное маслом.

Отдающее помадой и горчащее на губах табаком и травами.

Мне снится всякая размытая гадость, смысла которой я вдруг, совершенно неожиданно для себя, не понимаю и в которую не погружаюсь.

Даже не барахтаюсь, а так, едва улавливаю смысл.

И ощущение того, что что-то держит, буквально за волосы наверх тащит, не отпускает.

Соскользнул бы глубже, да не позволяют.

Не позволяют запахов, звуков, ухмылок и больше этого алого.

И на стенах, и на губах.

Воистину очень подозрительные ощущения, от которых избавляюсь, едва открыв глаза, и понимаю, что даже если и был где-то там, то как в обычном сне. Пусть неприятном, пусть едком и противном, но совершенно ненастоящем.

Далёком и выдуманном.

Порождённым моим сознанием и только.

И вот уже это кажется странным.

Та простота — выходит скинуть всё это с плеч будто куртку — и то, что не приходится нырять и переживать заново. Не приходится по новой пачкаться.

Это даже как-то… вдохновляет.

Придаёт уверенности, что ли?

Хотя не то чтобы мне нужна была лишняя. Раньше вот точно не нужна была. Теперь… Теперь я не прячусь от кого-то — теперь я сутки провёл один, будучи не единственным запертым в этом доме, и, наверное, это что-то да значит.

Значит, что кто-то трусит?

Или не лезет.

Мне так, наверное, нравится думать больше. Что я не лезу. Что я весь такой сейчас правильный и не навязываю своё общество, а не боюсь, что окажется, что меня и не ждут.

«Реши свои проблемы».

Какой умный, надо же.

Смываю с лица остатки не сна даже, а так, какой-то белиберды, и надеюсь, что всё — это была последняя закравшаяся в голову гадость, — и, вспомнив о том, что было бы неплохо поесть, с интересом даже иду на кухню.

Запомнил её раскуроченной ещё по осени и так и брошенной за ненадобностью.

И в самом деле, кто там на ней кашеварил для того, чтобы спешить восстанавливать?

Ведьме куда важнее были её книжные полки и склянки внизу, а не глиняные горшки и пострадавшая, сложенная-то только для вида печь.

Пытаюсь вспомнить, видел ли её хотя бы раз пекущей или пытающейся сварить что-то, и понимаю, что нет. Никогда. Да и зачем ей? Зачем ей усложнять себе жизнь, если того же зайца ей проще зажарить магией, чем несколько часов убить на свежевание и саму готовку?

А иные и вовсе не заморачиваются.

Иные жрут так, почти живьём.

Выглядываю за зашторенное окно, отведя в сторону светлую занавеску, какое-то время наблюдаю за тем, как скребут мощённую брусчаткой улицу, и возвращаюсь к горшкам и свёрткам, попутно рассматривая новую, мелкими кусочками уложенную плитку.

Раньше была какая-то серая, теперь — бежевая.

Всё равно сюда и не ходит никто; смысл был менять?

Даже пыль раз в неделю собирает заклинание, и оно же моет составленные в угол горшки и щербатые тарелки.

Щербатые… Невольно улыбаюсь, глядя на все эти трещины.

Давно бы уже новыми обзавелась, а весь хлам выбросила, так нет же. Держит отчего-то.

Иные, уже совсем ветхие, бережёт, а другие разбивает безо всякой жалости то о стены, то и вовсе о чужие головы. И пойми вот её.

Шарю по чужим полкам, нахожу в нижних шкафах что-то смутно похожее на соленья, но не рискую трогать пыльные банки, предпочтя им кусок мяса, которым явно кто-то уже поживился, но не доел.

Жую прямо так, насадив на нож, и, пошарив ещё, натыкаюсь на мешок с яблоками.

Хмыкаю и, не выбирая особо, цепляю крайнее.

Оказываются красными только с одного бока, а так — жёлтые.

Мягкие и почти не сладкие.

Рыхлые и совсем не сочные.

Ну, раз уж начал… Кусаю ещё раз и, покосившись в сторону коридора, прислушиваюсь.

Внизу что-то неизменно гремит.

Гремит, звенит; возможно, негромко булькает; если это, конечно, выдумало не моё подсознание, потому как такие тихие звуки с расстояния обычно невозможно разобрать.

Видно, с самого рассвета уже там.

А может, и не уходил вовсе. Может, и спал прямо там, внизу. Может, он там и живёт теперь, как послушный домовой, посаженный на магическую цепь злобной ведьмой?

Только если этого кто и заставляет трудиться, то уж явно не Тайра.

Не она заставляет его постоянно занимать руки и голову.

Уж я-то знаю, как всё это работает.

Я знаю.

Смотрю на яблоко в своей опущенной левой и, понимая, что этого за меня никто не сделает, решаю глянуть, что же там такого занятного варится в лаборатории.

И день, и ночь варится.

Да так ответственно, что нельзя не то что отойти — нельзя даже нос высунуть.

Спускаюсь больше чем наполовину и присаживаюсь прямо на ступеньки. Наблюдаю за ним в широкую щель между перилами и не знаю, куда теперь девать это яблоко.

В глотку не лезет.

Тайра умудрилась почти полностью воскресить свой цветник и даже завести новых тварей в протянувшихся вдоль стен террариумах. Замечаю и жаб, и лягушек, и даже парочку не самых мелких змей. Замечаю новый, вставший в ряд с прочими стол, на котором также поселились стеклянные пробирки и маленькая масляная горелка, на которой сейчас и варится что-то.

Варится в непрозрачной стальной ёмкости размером с большой напёрсток.

И княжна снуёт туда-сюда.

Спиной ко мне.

Вижу только его руки, которые что-то смешивают и трут. Которые постоянно пачкаются и так же быстро смахивают остатки порошков о для этого и приспособленное, лежащее на краю стола, уже ставшее разноцветным полотенце.

Вижу, как покачивается его стянутая, видно, только недавно переплетённая аккуратная коса, и невольно кусаю себя за щеку, зачем-то останавливая начавшую расползаться в стороны улыбку.

Зачем-то.

Не знаю зачем.

Бегает, что-то трёт, толчёт, высыпает, заглядывает в этот самый напёрсток, кивает сам себе… а меня не видит.

Пока нет.

Слишком занят. Такой ответственный.

Наконец, берётся за узкие щипцы, осторожно подцепляет крохотный сосуд и выливает то, что в нём варилось, в стеклянную, загодя приготовленную ёмкость с сыпанной внутрь разноцветной пылью.

Я замечаю жёлтый и красный до того, как всё смешается и станет сначала фиолетовым, а после, зашипев, синим, а затем и вовсе зелёным и прозрачным.

Йен тут же оставляет щипцы, затыкает крохотную бутыль пробкой и только после дует на всё ещё пляшущий синеватый огонёк.

Прикрывает глаза и отирает лоб.

Берёт паузу, а после, не опасаясь обжечь пальцы, и само зелье; относит его на низкую полку, где стоит уже с десяток таких же. Одинаковых.

— Это зелье храбрости? — не удержавшись, спрашиваю, и он, даже не обернувшись, чуть склоняет голову набок и после снова назад.

И коса тоже сразу.

Туда-сюда.

Выдыхает и только после поворачивается ко мне. Сначала смотрит на то, как пережёвываю только что отхваченный от красного бока кусок, а затем отвечает:

— Нет. Это от наглости и излишней настойчивости.

Сначала на яблоко, а после уже мне в глаза, задрав подбородок.

Киваю, а после, укусив ещё, задаю следующий вопрос:

— Для Даклардена варишь?

И, надо же, получаю первую невымученную улыбку.

Конечно же, догадывается, что Тайра что-то сказала. Конечно же, его забавляет то, что я про это вообще спросил.

— Нет, просто очень популярно в преддверии сезона балов. Юные дамы опасаются наплыва излишне пылких кавалеров.

А я-то думал, что запасы исключительно для себя, а он вон какой. Беспокоится о других. Беспокоится за определённое количество монет, наученный хитрой ведьмой.

Маленькая умница, спасающая опасающихся дам.

— Серьёзно?

— Ага. — Улыбается чуть шире и возвращается к столу. Осматривается по сторонам и, отступив подальше, находит вымоченную в какой-то прозрачной жиже тряпку, с помощью которой принимается наводить порядок. Оттирать засохшие пятна и смахивать остатки цветной пыльцы. — Это всегда так: сначала они опасаются, а после злобно шипят по углам, когда оказывается, что очередь из тех, от кого следует спасаться, не торопится собираться.

«Это всегда так…»

И, оказывается, везде.

Я-то думал, что только деревенские девки готовятся отбиваться и сначала неделю рассказывают, что вообще нет и никогда, а после обижаются, когда ты, пожав плечами, отправляешься искать кого-нибудь без этого самого якобы «нет», превращающегося в «да» при уровне должного упорства. Беда только в том, что прекрасный принц обычно не готов завоёвывать неприступную крепость, когда рядом виднеются огни вполне себе доступного шалаша, не обнесённого рвом.

— Но у тебя не было таких проблем?

Понимаю, что поддразниваю, но куда уж тут остановиться? Поддразниваю его, а себе говорю, что это так, просто чтобы проверить, что же там у него в голове. Насколько обидчивый, и сколько у него припасено прикрытых магией чашек для метания в мою голову.

— Я и зельями не озадачивался.

Ну ещё бы. Зачем же разгонять тех, из кого после вполне можно и выбрать? Так же интереснее, верно? Зачем один доскакавший и перебравшийся через стену равнодушия рыцарь, если в итоге окажется, что у него маленький член, а он и нужен-то был всего на ночь?

— Так, может, всё-таки подольёшь своему настойчивому кавалеру в рюмку в следующий раз? — Сам не знаю, за каким лешим снова возвращаюсь к Даклардену, но язык так и чешется. И яблоко вот-вот кончится. Нечем будет занять рот. — А то свистнет тебя ещё от переизбытка чувств.

Йен только хмыкает и, закончив с первым столом, подходит ближе к лестнице — туда, где стоит погасшая горелка. Качает головой и прилежно делает вид, что не понимает, что мне так дался этот Дакларден.

А может, и правда не понимает. Я же так и не выяснил, стареет он дальше или нет.

— Скажу ему в следующий раз, что уже замужем.

И, наверное, уже и не выясню. Расхотелось вдруг. Бывает же. Секунду назад ещё в голове так и вилось, а теперь уже и нет.

— И не жалко тебе беднягу?

Поднимаюсь со своего места, толкнувшись о ступень и оставив на ней явный след яблочного огрызка, и спускаюсь. Прикидываю, куда бы его тут выбросить, чтобы после не вызвать чужой гнев, и прохожусь мимо стеклянных кубов со всякими тварями. Может, кто из них и дожрёт?

— У него вечная любовь очень удачно сочетается с запахом женских духов на камзоле. Трижды разных.

Жабы, жабы, жабы… Снова жабы… Куда им столько жаб? Жабовый суп, жабовый рулет?

— Ну ты тоже не путай любовь и постель. — Сам не верю, что в своём желании расшевелить княжну заступаюсь за этого идиота, и, наконец, добираюсь до мышиного гнезда. Вот эти вроде жрут всё на свете. Им можно отдать и огрызок.

— Я не путаю, я не верю в его любовь.

Осторожно приподнимаю мешающую кусачим хвостатым сбежать решётку и наконец освобождаю руку. Оборачиваюсь и как-то неожиданно для себя сталкиваюсь с княжной нос к носу.

Именно так столкнулся бы, будь он сантиметров на двадцать повыше.

— А в чью веришь?

Смотрит на меня, задрав голову, и это так… привычно, что мне хочется сделать ещё что-нибудь из разряда этого привычного. Хочется протянуть руку и…

— В твою к деньгам, например.

Не протягиваю. Продолжаю просто внимательно его слушать.

— И нелюбовь к благодарностям.

Явно не удержался только что и болтнул то, чего не собирался. Болтнул и, сообразив это, отводит взгляд, возвращаясь к своей уборке.

Трёт всё по второму разу и держится теперь спиной.

— За что же я должен сказать спасибо?

Замирает, выпрямляется, прекратив полоскать тряпку, и я почти уже было, потребовавши подсказки, осекаюсь:

— Хотя нет, погоди. Я сам. Было тут кое-что странное с утра. Это ты сделал? Убрал всю эту дрянь из моей головы?

Ощущение того, что всё закончилось.

Просто прервалось разом. Очень уж странное было. Очень чужое и незнакомое. Извне.

Вот в чём дело.

— Я же знаю, как это неприятно — бродить по чужим головам.

Да, он знает. Благодаря мне по иронии и знает. Может, позже всё равно бы пришлось, всё равно бы как-то случилось, но кто знает, насколько позже? И как именно?

А так… Так, побывав на чужом месте, пусть и отчасти, хочется забрать назад все свои «прости». Хотя бы потому, что это как-то слишком идиотски — пытаться зашить рану, из которой торчит позвоночник и вываливаются кишки.

— Я бродил только внутри своей. Но да не то чтобы когда-нибудь захочу повторить.

Не то чтобы ещё когда-нибудь захочу снова вспомнить всё это. Не мельком, не украдкой, а будто пережить снова.

— И что же выходит? Я тебе должен?

— Только одно слово.

— И больше ничего не хочешь?

Мне в это сложно поверить. Мне в это просто не верится сейчас. Просто потому, что я бы хотел. Я хотя бы в шутку, но торговался бы. Я бы не упустил возможность урвать хотя бы кусочек чего-нибудь для себя.

А он… просто что-то отдал, и всё на этом.

Просто всё. Помотал головой и вроде как занят. Вроде как поговорили.

Без оговорок и условий.

Просто потому, что захотел и смог.

И всё трёт этот стол. По одному и тому же месту до скрипа.

Мне хочется спросить, почему и зачем он делает это. Мне хочется спросить, почему он вообще делает это всё. Почему он так себя ведёт и больно ли ему. Может, плохо?

Только к чему спрашивать, если я знаю ответы на каждый из этих вопросов?

Сейчас можно подняться наверх и поискать своё оружие. Можно придумать что-нибудь ещё, чтобы себя занять. Сейчас можно остаться внизу и… решить что-то.

Забавно, но тогда это будет ровно то, что мне приказали.

Я что-нибудь вообще делаю в этой жизни без его повеления или пинка?

— Знаешь, мне вроде бы уже двадцать шесть, а не тринадцать, а я только за последние две недели столько зуботычин выгреб из-за тебя, что начинаю в этом сомневаться.

Йен проводит тряпкой ещё раз и сжимает её. Оставляет на столе и оборачивается. Упирается спиной в стол и отрицательно качает головой:

— Не из-за меня. И тебе двадцать семь.

Я вроде как собирался спорить с ним из-за того, что он сказал первым, но он просто взял и выбил меня вторым. Просто потому, что откуда ему, если я сам не знаю наверняка? Это что, ход такой, чтобы сбить с мысли? Или попытка заинтересовать?

Какая тут попытка, если я тут же зацепился за это и шагнул вперёд?

— И что это значит?

Останавливаюсь напротив него и послушно держу дистанцию в целый метр. Показываю, что ему удастся сбежать, если что. Показываю, что не трогаю… рукой.

— Только то, что тебе двадцать семь.

И от этого всё сразу стало значительно понятнее. Аж на ни насколько грамм.

— Ты издеваешься над моим любопытством.

— Может быть, отчасти, — не отрицает, и я решаю, что можно позволить себе ещё полшага.

Так тоже будет далеко.

— Как ты узнал?

— Это не очень весёлая история.

— Я очень хочу послушать твою «не очень весёлую историю».

Правда, очень. Мне интересно было бы узнать даже, откуда появились жабы и для чего так много. Мне было бы интересно всё, что он захочет рассказать.

— Она недлинная, — всё ещё сомневается и шарит глазами по полкам за моей спиной. Шарит глазами по всему, до чего дотянется за мной. Смотрит куда угодно за моей головой. Только не на меня. Пока не на меня.

— Прекрасно. Выкладывай.

— Та пещера не пропускает магию.

Это я хорошо запомнил. Можно сказать, что до конца своей жизни. Иначе бы всё не казалось таким беспросветным.

— Ни Тайра, ни уж тем более я не могли понять, тут ты вообще ещё или уже нет. Она сказала, что всё бесполезно, но я же вредный, как она же после добавила, ну и… я испортил твою сумку, — признаётся как в чём-то страшном и косится немного виновато. Искоса глядит, повернув лицо, и, поняв, что никакой реакции, кроме ожидания, на моём лице не будет, продолжает дальше: — Мне нужна была ручка, чтобы попробовать посмотреть. Вообще что-нибудь было нужно из твоих вещей. Конечно, ничего дельного я не узнал, но зато вот. Теперь я знаю, когда ты родился. Вся моя короткая скучная история. Кстати, ручка после куда-то делась, я так её и не нашёл.

Да уж. И впрямь вышло не то чтобы длинно. Зато я теперь знаю, откуда взялся тот обрывок, который я принял за доказательство его преждевременной кончины на склоне горы.

— А я знаю, куда она делась. Её забрал Анджей. Дрянь, которую он мне запихал под подкладку куртки, работает куда лучше, если у тебя при себе есть что-нибудь из вещей того, за кем ты следишь. Это же был мой артефакт, — объясняю немного путанно и сам не понимаю, как сразу не догадался.

Впрочем, немудрено, когда в башке стоит туман гуще, чем бывает над сырыми болотами.

Монстролов и вправду просто схватил первое, что попалось ему под руку, когда проснулся. Ему нужна была какая-нибудь моя тряпка или предмет. А тут княжна так вовремя распотрошила сумку. К чему ему было волочить целую рубашку или меч, если есть небольшой кусок ручки?

— Какой артефакт?

Йен, видимо, всё ещё не в курсе. Да и кто бы ему рассказал?

Анджея он и не видел толком, а со мной… Со мной он только первый раз и разговаривает.

— Да… так. Дело давнее. Я продолбал его ещё чёрт знает когда. Здесь, в Штормграде, сунувшись к вампирам, а эта спящая скотина, значит, забрала и затолкала мне под куртку. Сказал, что так и думал, что я куда-нибудь влезу.

Он так и думал. А мне бы возмутиться и заявить, что да я, да никогда, но взгляд сам ускользает вниз и касается кисти правой руки.

Вниз и после сразу же возвращается к лицу княжны.

На него смотреть в разы приятнее, с какой стороны ни зайди.

— Хорошо, что забрал.

У Йена даже лёгкая улыбка вырисовывается на губах, а мне вдруг расхотелось бубнить и высказывать претензии дальше. Потому что я бы сейчас явно был в другом месте, если бы не Анджей. Я бы уже лет как восемь был в совершенно ином месте.

— Да, я без него бы сдох давно.

Улыбка княжны становится чуть шире, и у меня просто дыхание перехватывает от желания заставить его рассмеяться. Ну сколько уже можно кусать губы и опускать нос?

— Видишь, как важно дать в задницу не какому-нибудь Даклардену? — Должно было звучать нравоучительно, но не выходит до конца удержать серьёзное лицо. Выходит так себе, потому что он тут же, забывшись, бьёт меня по плечу и, запоздало осознав это, отступает назад, к столу. Обеими ладонями за него хватается и уже куда мягче спрашивает:

— Тебе сказать?

— Что сказать? — повторяю за ним и, чтобы не спугнуть, делаю голос ниже: — Что ты жить без меня не можешь? Говори, — разрешаю, и вместо всех на свете признаний только фыркает и хватается за свои локти. Да сколько уже можно?

— Когда ты родился.

— А, это. Нет. Мне неинтересно, — отмахиваюсь, раздосадованный тем, что у нас явно разные представления о секретах, которые нужно непременно растрепать, но ему так хочется, у него на лице вот-вот проступит обида, и я сдаюсь без боя и последующих кривляний: — Ну, разве что месяц. Чтобы знать, приближается ли старость и всё такое прочее. Так можно? Без конкретных дат?

Закатывает глаза и опускает вниз скрещённые до этого руки.

Опять туда-сюда.

— Ноябрь.

А. Вот оно, значит, как. Поздняя осень. Не то чтобы это что-то меняло, но теперь действительно буду знать.

— Послушай… а для этого твоего заклинания много разного нужно? — Это вроде и праздный интерес просто для поддержания разговора, а вроде и не вроде. В голове явно наклёвывается что-то. Что-то, вполне оформившееся в мысль. — Ну для того, определяющего возраст?

— Это я случайно слепил из поискового совершенно другое заклинание. Строго говоря, оно не…

Да-да. Конечно. Нужно обязательно поправить и поумничать.

Нужно больше не оставлять его с Тайрой. Ни за что так надолго. Не то ещё что-нибудь переймёт, и будет уже не спасти.

— Да не важно, — отмахиваюсь от всех его «строго» и нет и нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. — Так что? Много всякой всячины и желудок какого-нибудь богатого идиота?

— Нет, — смеётся снова, но так ничего и не говорит. Смеётся и уже не кажется задирающим нос. Никак не комментирует столь явный намёк, и мне это даже странно. Так и хочется его потыкать, чтобы уже он покорябал меня. Ну давай же, ну давай! — Здесь всё есть.

— Чудно. Давай посмотрим, сколько госпоже скрюченной ведьме? — предлагаю, и лицо у него вытягивается в точности так, как я себе представлял. — Мне интересно уже, сколько я её знаю. Сто пятьдесят ей или все четыреста.

— Ты сказал, что тебе не тринадцать, — напоминает и облизывает губы. Выдаёт себя и тем самым показывает, что повёлся ещё как. Уцепился тоже за мою глупую идею.

— А тебе не семьдесят, — парирую как выпад мечом, и он тут же делает следующий и пытается по новой схватить себя за локти:

— Она нам не простит.

Останавливаю его, схватив за предплечье, и тяну руку вниз, оставляя её прямой.

— Это мне она не простит, а тебе всё простит, — обещаю, глядя в глаза, и, чуть повременив, отступаю назад, медленно разжимая пальцы. — И то это, если узнает. Ну давай, конфетка, одним глазком, и всё! — уговариваю его, как ребёнка, совершить пакость и вместе с тем понимаю, что тут и не надо слишком уговаривать.

Тут только немного подпихнуть — и он сам всё сделает и сам напакостит.

Столько времени был хорошим, чтобы удержаться. Сколько он может быть таким хорошим?

Хватит уже.

Решается наконец и выскальзывает справа, огибает меня со стороны неработающей руки, будто нарочно делая это так, чтобы я не мог даже случайно потянуться за ним следом и коснуться его рукава или волос.

Будто нарочно снова отдаляется, откуда-то снизу выдёргивает глубокую миску и, осмотревшись, насыпает в неё из пары непонятных мне склянок, что резво притаскивает с полок.

Очень-очень резво.

Заметно освоился в чужой лаборатории, что и неудивительно, если учесть, сколько времени он тут проводит.

— Мне что-нибудь сделать? — спрашиваю просто для того, чтобы не затягивать и без того повисшую паузу, и ожидаемо вижу, как мотает головой.

Хмурит лоб и замирает.

Прикусывает губу и, вскинув лицо, вытягивает вверх правую руку.

Секунду назад в ней ничего не было, а теперь появился белый скомканный платок с отпечатком губ.

Держит его самыми кончиками пальцев, опускает взгляд на дно чашки, а после быстро переводит его на моё лицо.

Поджимает губы, делает шаг влево, оказывается чуть ближе и, выдохнув, осторожно опускает тряпицу в мешанину из жидкостей.

И если сначала я, заинтересованный, подался ближе, то после почти сразу же отпрянул, успев схватиться за чужое запястье и дёрнуть его на себя.

Резко завоняло серой, всё окутало едким дымом, и вдруг бабахнуло так, что испуганно ойкнувшую княжну отшвырнуло на два шага в сторону.

Отшвырнуло слабенькой для любого мало-мальски приличного взрыва ударной волной, но прямо на меня.

Бросило сверху, толкнуло прямо в грудь, и я, не ожидав, не имея возможности ухватиться за край стола правой, запинаюсь о свалившийся с полки ящик и падаю.

Оба падаем.

Очень глупо и больно лопатками о камень. Больно чужими костями по грудине, и хорошо, что не приложился затылком, а только выставленным локтем.

И воняет просто чудовищно.

Палёной шерстью, волосами, всё той же серой и почему-то плесенью.

Кашляем оба; только если меня ударило о пол, то княжне повезло куда больше. Княжна, которую я придержал, распласталась прямо поверх меня и теперь давится воздухом и чихает рядом с моей шеей.

Тоже опирается на руку; должно быть, жмурится, оглушённый чуть больше моего, и затихает, приходя в себя. Затихает, опустив голову и привалившись к моему плечу.

— Сразу же сказал… — кое-как из себя давит и снова заходится приступом кашля, — что не стоит.

Хлопаю его по спине и вдруг замираю на середине движения. Замираю, пройдясь ладонью между проступившими лопатками, и понимаю, что нет.

Не зря.

Понимаю, что, видно, действительно нужно было чему-то грохнуть для того, чтобы получилось его просто обнять.

Погладить по плечам и, сдвинув косу, положить ладонь на прикрытую наполовину воротом шею. Чуть сжать её и так же молча переместить пальцы на затылок.

И очень, очень пожалеть, что не могу обхватить его поперёк пояса второй рукой.

Потому что сейчас если захочет, то сбежит без проблем.

Потому что сейчас всего пяти пальцев чудовищно мало для того, чтобы чувствовать его всего, и плевать, что поверх всем своим весом лежит.

Плевать, что слышу, как дышит и как бьётся сердце в груди.

Очень близко к моему.

— Ты…

Вздрагиваю против воли и поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него. Поворачиваю лицо, но молчу, не спеша ни перебивать, ни начинать тараторить самому.

— Ты нарочно это всё?..

Приподнимается немного тоже, и я всё так же молча касаюсь его щеки. Сначала её, а после просто опускаю и вторую руку, показывая, что не держу.

Смотрю только и жду того, что сделает или скажет.

— Ты…

Или попытается сказать.

Что же, так тоже можно. Это же уже тоже что-то.

Попытается и в итоге так и не скажет. Одёрнет себя в последнюю минуту и, вместо того что хотел, просто обвиняюще выдохнет:

— Так нечестно.

— Как? — переспрашиваю и понимаю, что невольно скребу по полу. Касаюсь его подушечками пальцев и с удивлением замечаю, как это, оказывается, сложно: не трогать, когда вот оно — не просто рядом, а сверху давит.

— Так, как ты делаешь. Это вот. Нечестно.

Разве что руку выставил и согнул левое колено. Устроился поудобнее и обвиняет дальше. Обвиняет совершенно непривычно и настолько устало, что оставаться серьёзным всё труднее и труднее.

— Ты не можешь обмануть меня, в очередной раз сделать всё по-своему, а потом просто сказать, что соскучился.

Обвиняет, а сам… сам словно подсказывает мне. Неосознанно, сам того не зная, но…

— Но я и правда соскучился, — и возражаю, и покладисто повторяю за ним. Слово в слово. — И рад, что ты цел.

Не вру ни секунды. Всё до буквы чистая правда, но мордашка напротив искажается будто от боли.

И голос у него сразу ниже.

И тише.

— Ты вообще меня слышал?

И никакой надежды в нём, в этом самом голосе. Никакой надежды, но сам он всё ещё тут. Сверху. Не подскочил и не ушёл.

Что же, видно, вот и всё.

Закончилась болтовня ни о чём. Пора вспомнить о том, кому тут положено взять себя в руки и стать серьёзным.

— Я знаю, что виноват. Я…

Что же, это далось легко. Первая фраза и улыбка за ней. А вот дальше уже не так всё просто. Дальше уже только через усилие над собой.

— Ты можешь мне не верить, но я хотел как лучше. Для тебя в первую очередь.

Всё ещё не вру.

Обещаю себе и мысленно ему, что теперь не буду.

Что крепко усвоил, к чему это всё привело, и потому больше не стану.

— И как? — Придвигается чуть ближе и тычет меня указательным пальцем в щеку. — Получилось?

Тычет и тут же, выдавая всю неосознанность уже совершённого движения, пугается.

Отдёргивает руку и отводит взгляд.

Сыплется.

Такой умный и такой глупый одновременно. Не понимает, что, как бы ни сторонился, сам тянется, а значит, рано или поздно сдастся. Не понимает, что ни к чему всё это.

Все эти отведённые глаза, отдёрнутые пальцы и прочее.

Что и без всего этого получит то, чего хочет. Теперь-то уж точно получит. Куда мне от него?

— Давай просто поговорим с тобой, хорошо? — предлагаю, нарочно понизив голос чуть ли не до успокаивающего бормотания, и привстаю на локте, вынуждая и его откатиться чуть дальше. — Дай мне попробовать объяснить теперь, раз уж у меня не хватило ни сил, ни терпения сделать это раньше.

Сглатывает, взглядом мечется, упорно отводит его, избегая моего прямого, и в итоге, одёргивая косу, закидывая её за плечо, восхитительно небрежно интересуется:

— Почему ты думаешь, что мне это ещё интересно?

Настолько небрежно, что мне хочется закатить глаза и щёлкнуть его по носу. А после схватить за воротник или волосы и поцеловать. И пусть кривится, сколько хочет.

— Потому что ты всё ещё лежишь сверху.

Хочется, но не делаю этого потому, что вот это вот, всё несказанное, нужно сказать. Нужно для него, и для меня самого тоже, видимо, нужно. Если я хочу получить назад то, что так легко похерил, оставив где-то в снегах. Ещё до того, как развернулся и спустился с горы один. Поэтому отделываюсь только лёгкой усмешкой.

— Садись. Ну нет, останься здесь.

Хотел сбежать, но в итоге остался. Просто поднялся тоже и замер на моих ногах, вытянувшись вверх. Даже не стал спорить.

Не стал сбегать.

— Я слушаю.

Выпрямляю спину тоже и гляжу вверх, чуть приподняв подбородок.

— Да, я… — начинаю говорить и тут же понимаю, что ошибся. Ошибся с тем, что сам же и оставил его так близко.

И теперь и губы напротив, и скулы, и даже вылезшая из косы прядка вот она, рядом, так и тянет потянуть, накручивая на пальцы.

Начинаю говорить, и для того, чтобы продолжить, не отвлекаться, приходится фокусироваться только на его зрачках. Смотреть только в них.

— Мне нужно было тебе сказать. Я понимаю это сейчас. Я знаю, что это ни хрена не приятно, когда с тобой не считаются, но там, в Камьене, я просто устал. Устал изображать невесть что, постоянно думать о том, как бы не болтнуть лишнего, да даже просто от самого замка и его напыщенных обитателей устал. Раны и твоя сестрица дожали меня. И то я бы её не тронул, если бы не крайняя нужда. Подумай, Йен. Какой резон избавляться от неё просто так? Подумай, отбросив все эмоции? Стал бы я так рисковать ради… чего? Потому что меня бесила её причёска и вечно поджатые губы? Ты понимаешь, насколько бы я ославился, если бы кто-нибудь меня засёк? И уж тогда я бы вряд ли пережил её хотя бы на пару дней. Так сказать тебе, почему я это сделал?

Выходит куда длиннее, чем собирался. Выходит больше и касаясь того, чего не стоило бы.

Выходит, видимо, больно, и именно поэтому ресницы Йена подрагивают, и он отворачивается.

Глядит в сторону теперь. На свою опущенную вниз ладонь.

— Я догадываюсь, — отвечает скупо и остаётся на месте. Не сбегает, но и не смотрит больше. Даже выдохнув и по новой сделав вдох. Не смотрит, и тогда я сам цепляю его пальцами за щеку, давлю на неё, заставляя повернуть шею, и продолжаю так же, глядя в его глаза:

— Она с самого начала знала. Не когда писала тебе то письмо, а когда просила отца отправить тебя вместе с ней, собираясь замуж. Она знала, понимаешь? Она хотела, чтобы ты остался там не для неё. Я забрал тебя спящим из хозяйской спальни и дождался её внутри. С ночной рубашкой в руках. Она собиралась переодеть тебя и оставить там для своего мужа. Мы почти попались, конфетка. Если бы Беатрис не проговорилась, что Адриан торопился убраться прочь до приезда Ричарда, прихватив и тебя с собой, то я бы не понял. Я бы просто не сообразил, кто кем играет.

Он не хочет всего этого слышать.

Вот этого точно не хочет.

Не хочет, но слушает. Сжимает челюсти — так их линии обозначаются куда чётче — и просто смотрит на меня. Абсолютно застывший.

Упорно жду, когда скажет хоть что-нибудь, прежде чем продолжить. Просто для того, чтобы понять: он-то меня понимает или нет?

— Мы разминулись на часы, — в итоге давит из себя очень неохотно и, помолчав ещё, добавляет: — Она ни слова не сказала о том, что Ричард возвращается.

Не сказала. Ещё бы ей говорить. Мышь далеко не всегда значит дура. Эта же хоть и серая, а глупой, вопреки всем убеждениям, не была. Играла.

— У меня не было времени. У меня не было другого выхода.

Только вот Йену сейчас плевать, насколько хитро изворачивалась его сестра. Йену важно знать, что это была необходимость.

— Она бы разболтала ему всё, лишь бы выслужиться. Лишь бы получить немного внимания. Ей было плевать, чего хочешь и куда хочешь.

Йену важно знать, что это вот правда. Не то что он мог себе придумать.

Сейчас я выкладываю всё как есть.

Я — как есть, а у него глаза стекленеют и на губах появляется кривоватая, будто кем-то совсем его не знающим нарисованная улыбка.

— Нет, ты неправ, — говорит и сам в это не верит. Совсем не верит.

— В чём, Йен? — только я всё равно прилежно спрашиваю, не отмахиваясь. Спрашиваю, а он вздрагивает от звука собственного имени. Или, может быть, всё дело в том, что оно моим голосом?.. — В чём неправ?

— Можно было запереть её, можно было стереть память, можно было… — начинает перечислять, тараторить, сам того не осознавая, махать руками и неловко заряжает мне в подбородок. Даже не замечает этого.

— Нельзя.

Вообще не замечает ничего, пока я его не перебью.

— Если бы я запер её в спальне, мы бы не успели уйти. Если в подземельях, то она умерла бы от голода.

И он знает это всё. Знает, что нельзя было придумать что-то ещё. Он всё передумал, всё перегадал.

— А зелье памяти? — цепляется за ещё одно из предположений так, будто если я сейчас кивну, это что-то изменит. Будто если найти решение сейчас, это сможет что-то вернуть.

Только вот нет.

Только вот так нельзя. Совсем нельзя. Как бы сильно ни хотелось и какими бы жалобными ни были глаза.

— Малыш, если бы у меня с собой всегда было ведро зелья памяти или карманная ведьма, сумеющая сварить его за полчаса из пыли и ничего…

Не договаривая, приподнимаю плечи. Даже ощущаю себя слегка виноватым.

Не перед ней.

Если бы можно было отыграть назад, то обставил бы всё так, чтобы обойтись без ядов вовсе. Мне бы ещё день на всё про всё, один лишь только день… Мне бы вообще во всё это не соваться и остаться здесь вместе с ним.

Как-нибудь без шелков и камней договорились бы. Теперь знаю, что договорились бы.

Теперь, когда держу его за плечо и никак не могу заставить себя опустить руку.

Просто для того, чтобы в следующий раз потянулся сам, а не изображал красивую дорогую куклу.

Красивую дорогую куклу, которая почему-то всё никак не расплачется.

А я всё жду этого и сам не знаю почему.

— Знаешь, я столько всего передумал за это время. — Всё ещё улыбается, но отводит взгляд. Смотрит вниз, а не на меня. — Ну, у меня же было много времени между мышами и жабами, и если с Мериам я ещё могу как-то понять, могу объяснить это для себя… она ведь действительно очень хотела добиться любви мужа, и не важно какими средствами, но ты…

Тут запинаемся оба. Он замолкает, а я просто теряю смысловую нить. Я не понимаю, что же «я». Что же я ещё мог сделать.

Не понимаю, но жду, когда проморгается и снова поднимет лицо.

— Ты мне столько всего наговорил. — Звучит укором и не вносит какой-то ясности. Потому что действительно столько всего. Столько того, чего не следовало. — Зачем было?.. Зачем было играть во всё это? Зачем было обманывать ещё сверху прочего? Все эти твои… — Замолкает, разводит руками, показывая, что не знает даже, как и сказать, и потому помогаю ему, переспросив с затаившейся в голосе осторожностью. Мало ли.

— Что мои?

Смотрит с опаской и, пересилив себя, так же осторожно, как и я, начинает перечислять:

— Увёртки. Обещания. «Любовь моя».

Запинается на последнем, и я, не удержавшись, перехватываю его беспокойно теребящие рубашку пальцы. И потому, что бесит это мельтешение, и потому, что просто хочется тоже.

И потому, что так перестаёт отводить взгляд наконец.

— Ну, тут, справедливости ради, не так уж много я и наврал.

Перестаёт отводить взгляд и замирает, будто не расслышав. Подаётся чуть ближе и почти сразу же дёргается назад, отмахиваясь:

— Прекрати.

И руку свою отобрать пытается тоже. Вытянуть.

— Нет, правда. Не врал. Не веришь мне?

Приподнимает бровь, будто спрашивая, всерьёз я это или дурачусь.

Ладно. Сейчас. Посмотри-ка, что есть.

Отпускаю его и не очень-то ловко забираюсь пальцами в карман штанов.

Не очень-то, потому что карман правый, и потому что попробуй-ка подцепить цепочку, когда сверху на неё кто-то давит.

Справляюсь всё-таки и молча показываю ему зелёную блестяшку.

— Опять у тебя.

Блестяшку, на которую княжна реагирует весьма неоднозначным выдохом и отчего-то не спешит выхватить.

— Да. Опять у меня. Надо с этим что-то делать, тебе не кажется? Анджей, как я уже говорил, забрал кусок сумки, чтобы было проще найти меня, а после, видимо, со слов Тайры, зная, что она была у тебя, мне же её и подбросил. Вместе вот с этим вот. — Поднимаю ладонь выше, и зелёный маятник качается туда-сюда. Зелёный маятник так и бликует гранями в свете лабораторных ламп. — Сказал, что снял с мертвеца на склоне горы. Неделю меня промурыжил, а после ещё и свалил по своим таинственным делам. Это сейчас я понимаю, что он мне и нож нарочно оставил, и дал прийти в себя, прежде чем оставить, а тогда… — Улыбаюсь и качаю головой.

Самому теперь смешно. Теперь, когда голова чуть лучше работает. А княжна, несмотря на заминку, не перебивает и не торопит. Слушает, приоткрыв рот и даже слегка порозовев. На щеках явственно проступил румянец. Княжна оживает, и я даже не знаю, нарочно он всё это время такой замороженный был или нет.

— Тогда я об этом не думал. Я искал тебя. Рыл снег, как идиот, бегал от камня к камню и никак не мог поверить, что так крупно облажался. Что всё продолбал, а этот вот, вместо того чтобы помочь мне после хорошего тычка, как он обычно это делает, просто пожал плечами и дал мне вдоволь настрадаться. И только после сказал, что ты здесь. Лучше бы сразу набил морду или сломал что, как обещал.

Сам не понял, как наябедничал, и от этого становится так смешно. Как-то легко, что ли, становится. Намного проще. Проще после того, как княжна, подумав и свалив в кучу всё, что знает, ощутимо добреет.

Хоть и пытается скрыть это.

— Это было бы слишком милосердно, — и бурчит тоже якобы сердито. Бурчит и, не удержавшись, наконец выхватывает камень из моей руки. Отбирает, да так резво, что соскользнувшая цепочка обжигает запястье. — Отдай.

— А ты кровожадный. — Не сдерживаю ухмылки, глядя на то, как поспешно наматывает цепочку на руку и сжимает саму подвеску в ладони. Отдай ему, надо же. Ещё бы, выбросил, а потом снова «отдай». — И слишком довольный. И куда только подевался весь скорбный вид?

Надеюсь на что-нибудь интересное, но вместо этого толкается от моего плеча и поднимается на ноги. Да так быстро, что я и успел что только провести по его рукаву, а не удержать.

Решил уже, что сбегает, а он нет. Он потягивает мне свою свободную левую и решительно требует:

— Пойдём.

Сжимаю протянутые пальцы, но подниматься не спешу. Только голову запрокидываю подальше.

— Куда? Неужели в спальню? — И само удивление, ни прибавить, ни отнять. Мне бы ещё в ужасе прикрыть рот ладонью, да одна она у меня, и та занята. — Так быстро?

— Почти. — И тут никакого возмущения. Хоть бы дёрнулся, что ли. Чем же его пичкает эта ушлая ведьма, что, куда ни ткни, одно спокойствие в ответ? — Меня уже трясёт от вида твоей головы.

И тянет сильнее. Уже двумя своими ладонями сжимает моё запястье, и я нехотя подчиняюсь.

И, несмотря на то что послушно плетусь, куда тянут, безо всякой надежды в голосе переспрашиваю:

— Может, всё-таки в спальню?..

***

За руку за собой тащит, и есть в этом что-то.

Что-то такое, не забыто приятное. Что-то, заставляющее подниматься уголки губ.

Ведёт за собой, вцепившись почему-то именно в правую, наплевав на то, что мне её даже не сжать в ответ, и крепко держит за запястье.

Лестница, после — ещё одна, и там уже спиной пятится до двери ванной.

И это почти какая-то игра.

Это почти она, я бы так и решил, я бы поверил, если бы позволил поймать себя у двери, прижать к ней на пару минут, но стоит только опереться левой о деревянное полотнище прямо над его головой и наклониться вниз, как тянется пальцами к ручке, поворачивает её и, шагнув внутрь, меня утаскивает за собой.

За всё ту же правую и воротник.

Темно всего каких-то пару секунд, а после зажигается свет. Темно совсем ерунду, а после, не отвернувшись даже, поворачивает краны.

Просто так, взмахом ресниц.

И я не помню, научился он этому вот сейчас или и раньше тоже умел.

Я не помню, я не фокусируюсь на деревянной, просмолённой, чтобы не пропускала воду, ванне вовсе.

Так же молча заводит вглубь комнаты, тянет теперь за обе руки, оставляет около борта и, как-то по-особенному хитро глянув из-под опущенных ресниц, распускает шнуровку на моём горле, а после и рубашку стаскивает через верх.

Теперь уже не прибегая к магии.

Тут ему с ней, должно быть, неинтересно.

Тут хочется своими пальцами.

Снять, тут же отбросить, погладить по шее, плечам, остановить обе ладони в районе ключиц и нахмуриться.

— А где?.. — не договаривает и сводит брови ещё сильнее.

Опускаю голову и понимаю, о чём он. Цепочки нет. Цепочки, отсутствие которой меня даже ни разу и не зацепило за это время. Был слишком занят другим, чтобы о таких мелочах думать.

— Тут, наверное, правильнее спросить «у кого».

Он же должен был забрать. Не мог не взять её. Может, и сам забыл? А может, по какой-то причине пока не возвращает?

Йена же вполне устраивает такой ответ, и он тянет глубокомысленное «а». Тянет, а после продолжает изучать меня. Гладит по груди и выступающим куда больше, чем было привычно, рёбрам. Касается живота и отдёргивает пальцы, стоит мне выдохнуть.

— Мы с тобой теперь одной комплекции, — шучу, и он, вместо того чтобы улыбнуться, вдруг яростно протестует:

— Нет. Не одной.

Даже головой дёргает, показывая, насколько несогласен, но успокаивается почти сразу же и, подумав, добавляет:

— Я такой навсегда, а ты…

Не договаривает, видно, не подобрав самое подходящее слово, и я, не удержавшись, легонько подстёгиваю, накрыв одну из ладоней своей:

— А я?

Всё равно его меньше. И пальцы чуть короче. Всё равно мне нравится его чувствовать. Его тонкие тёплые пальцы, которые, будто бы случайно, будто бы лишь подчиняясь моим, снова соскальзывают на живот и медленно ниже, до самой ткани и затянутого куда сильнее обычного брючного ремня.

— Ненадолго, — отвечает наконец и, так же неторопливо, как и гладил, выдирает у меня свою руку. Вытягивает её и, бросив быстрый взгляд на стремительно наполняющуюся ванну, лишь усиливает напор воды. — Дальше раздевайся сам.