Часть 5. Глава 10 (1/2)
Это смешно.
Это идиотизм.
Это какой-то околомагический дебилизм.
Я не слушаю шаги.
Конечно же, нет.
Я не собираюсь бежать; я не трусливый юнец и ничего страшного не жду.
Я не… Я просто хочу знать, что всё не зря. Я хочу знать, что он живой.
Что с полным комплектом рук и ног. Что не потерял пару пальцев и не обморозил лицо. Что моя совесть хотя бы в этом чиста. Что моя совесть, у которой, оказывается, есть голос, которая вообще, оказывается, ЕСТЬ, может наконец заткнуться.
Я только с этой стороны и думаю.
Только с этой.
Хочется просто пройти вперёд и свалить в гостиную. Хочется проверить, как там диван и всё моё оставленное хламьё.
Это же очень важно.
Это же всё моё снаряжение как ни крути.
У меня больше ничего не осталось.
Только то, что там, впереди.
У меня больше ничего не…
Шаги замедляются у основания лестницы, и я неосознанно, сам не понимая, как и зачем, пячусь. Не соображая пока, собираюсь я за дверь или нет.
Может, уже бы и выскользнул, да только упёршийся в спину кулак — это такой себе тонкий намёк.
Это вроде как обещание, данное без слов.
Это вроде как просьба натянуть улыбку пошире и не выёбываться.
Как я умею.
Выдох, и ещё подождать немного.
Подождать, пока покажутся сначала тонкие, схватившиеся за стену пальцы, а после и княжна.
Половиной лица.
Выглянет из-за угла, как маленькая трусливая дурочка, и, надо же, не спрячется назад, но так и останется на месте.
Так и останется на лестнице.
Живая и настоящая.
Кусок небрежно стянутой косицы мелькнёт; увереннее возьмётся за стену пальцами… выдохнет и всё-таки на этаж шагнёт.
И так и замрёт, прочертя плечом по стене.
И правда целый.
Одной рукой касается своего локтя, другой теребит кончик волос.
Совсем такой же, как и обычно.
Совсем привычный.
Только тихий. Только молчит и стоит на месте.
Ни к кому не идёт.
Смотрит во все глаза и не дышит. Кажется, будто совсем нет.
Я, наверное, на него так же смотрю. Не знаю. Я, наверное, тихо радуюсь тому, что ведьма не обзавелась в коридоре парой десятков зеркал.
Вот было бы зрелище.
Не только знать, что жалкий и ободранный, но ещё и любоваться на это со всех сторон.
Я думал, ляпну что-нибудь первым, но так и молчу, не зная, что же из подходящего нашарить в своей голове.
Я молчу, и первому надоедает вовсе не мне.
Движение за спиной, движение сбоку… Йен смотрит на него чуть ли не со страхом.
Йен смотрит на него как на обрётшее плоть привидение и не может удержать лица.
Вскидывает брови, приоткрывает рот и поворачивается, вцепившись в свои локти.
Ему бы опору получше, но ничего под рукой нет.
Сам за себя держится и крупно вздрагивает, когда вместо приветствий и вопросов берут за эти самые скрюченные пальцы, и бормочет что-то про то, что они у него грязные. Они у него в порохе.
Анджей только хмыкает и, без особого труда разжав хватку, медленно, чтобы не дёргать и, видимо, не пугать, наклоняется и осторожно прикасается губами к и вправду сероватым от налёта костяшкам.
Спрашивает про Тайру, внизу ли она, и, получив утвердительный ответ, отступает на шаг и спускается.
Вот так запросто.
Будто и не его не было три месяца.
Вот так запросто… а у княжны на лице и лица-то нет. Оно выцвело. Даже глаза посветлели — что там говорить про губы?
У княжны, видимо, всё-таки внутри что-то покрепче, потому что она поворачивается первой.
И делает шаг вперёд тоже.
И ладно, что смотрит под ноги. Пусть.
Ещё один раз шагает и останавливается. Смотрит на носки моих сапог, и я невольно делаю то же самое.
Невольно делаю то же самое и заключаю, что выглядим мы с ними примерно одинаково.
Битыми и тасканными.
Йен всё ещё обнимает себя руками, когда я решаю, что случались вещи и пострашнее и я не развалюсь, если в довесок к пройдённым тысячам шагам сделаю ещё пару.
— И что? — зато заговариваю первым, и он вскидывает голову.
Смотрит на меня, и я даже не знаю, что вижу в этом взгляде. Вижу ли что-то вообще?
— Даже не обнимешь? Слёзы? Визги? — перечисляю, но вместо улыбки становится серьёзнее и медленно качает головой.
Не пронимают его мои шутки.
Отчего-то не делают всё проще. Отчего-то выглядит так, будто ему смотреть на меня физически больно. Будто ему просто больно.
И моргает из-за этого два раза в минуту.
Не то потому, что мучается чем-то, не то для того, чтобы слёзы не полились.
Смотрит только в лицо и лишь мельком, один раз, окидывает взглядом всего, с ног до головы. Вздрагивает, уцепившись зрачками за руку, и я вспоминаю, что и ему досталось в пещере от уродливого великана. Вспоминаю, что тот схватил его за плечо и ранил.
Почему-то я не помнил об этом всё это время, и всплыло только сейчас.
Почему-то… Мне было так паршиво ещё неделю назад, когда я был уверен, что он умер, растерзан кем-то, замёрз, а теперь я не знаю, что сказать.
Не знаю, как коснуться.
Не пускает одним только взглядом.
Не разрешает мне.
Теперь сплошные «не».
Сплошные «не» и так мало времени на то, чтобы придумать, что с ними делать.
Просто стоит напротив и молчит. Я не собираю всякую ерунду тоже.
Он просто молчит до тех пор, пока оторванная от своих важных дел ведьма не изволит подняться тоже, и уж тогда мы оба — и я, и он — оживаем, стряхивая с себя это недонаваждение.
Неловкость — скорее, более точное слово.
Он отворачивается, опуская голову, а я, лишь завидев рыжие небрежные локоны, расплываюсь в улыбке и тяну вперёд единственную рабочую руку.
— Тайра, дорогая, ты такая красивая, что мне штаны давя…
Она и правда очень красивая.
Она безумно яркая и такая же злая.
Обрывает меня взмахом руки и уже было замахивается ещё, чтобы на этот раз съездить мне по лицу, но сдерживается и, замерев в шаге, ограничивается десятком добрых слов:
— А ты жалкий и ободранный, как побитая псина.
Даже глаза закатить не успеваю, как хватает за воротник и дёргает на себя, заставляя наклониться для того, чтобы лицами быть вровень.
— И я бы ещё добавила, да куда тебе сейчас хотя бы щелчок пережить?!
И нет бы обнять, так таскает туда-сюда и скручивает куртку так, что та начинает меня придушивать.
— А понежнее нельзя? — спрашиваю уже, когда защемляет кадык, и только тогда отпускает, да и ладно бы, если просто, так нет же: тут же пихает вперёд и заставляет буквально пробежать по коридору.
— Нельзя!
Останавливаюсь, только уткнувшись коленками в хорошо знакомый диван, и то едва успеваю обернуться, как снова оказываемся лицом к лицу.
Такая низкая и такая злая. Мог бы по макушке ей стукнуть сейчас, да боюсь остаться и без второго кулака.
— Довыделывался — теперь слушай!
— Я не… — пытаюсь возразить, но затыкаюсь даже не потому, что тут же прерывает, а потому, что встречаюсь взглядами с неторопливо дошедшим до гостиной Анджеем.
— Ты — да!
С Анджеем, который, остановившись в дверном проходе, складывает руки поперёк груди и даже не сдерживает косой ухмылки.
Вот же, а. Сначала сам по мне проехался, а теперь наслаждается видом.
— Хочешь, чтобы я тебе помогла, — захлопни рот. Мы поняли друг друга?
— Предельно, — сдаюсь без хоть сколько-то серьёзного боя и, сделав шаг в сторону, обогнув подлокотник, покорно усаживаюсь на сам диван. Приваливаюсь к его спинке и даже не верю, что вот он я, наконец-то здесь. — Пинай меня, сколько хочешь, самая красивая и мудрая из всех женщин на этом свете.
— И на том, — добавляет всё ещё сварливо и усаживается рядом. Протягивает мне ладонь, а второй медленно проводит вдоль моего тела, не касаясь его.
— И на том, без малейшего сомнения, — соглашаюсь без споров и поворачиваю голову, чтобы отследить ещё одно движение. Движение княжны, которая, постояв в коридоре, всё-таки протиснулась мимо монстролова и замерла за диванной спинкой, около стеллажа.
Наблюдает оттуда и всё также обнимает себя руками. Держит их скрещёнными поперёк груди.
Сам не замечаю, как начинаю поворачиваться в его сторону, и тут же оказываюсь одёрнут ведьмой:
— Сиди. Дай гляну, что тут от тебя осталось.
— Даже лягу, если надо.
Само послушание ни дать, ни взять. Наблюдаю за тем, как развязывает платок, поддерживающий правую руку, и расстёгивает мою куртку, чтобы снять.
— Только скажи с кем, — подмигиваю остановившейся на середине движения ведьме и совершенно не удивляюсь тому, что слышу сразу после этого.
— А как было хорошо каких-то полчаса назад…
Совсем нет. Ни секунды.
— Это неправда. Тебе было плохо без меня. Ты переживала.
Она, впрочем, не удивляется тоже. Даже не кривится. Вообще никак не меняется в лице. Слишком занята для этого, слишком сосредоточенно выдавливает что-то кончиками своих длинных ногтей на моём предплечье.
— Скажи, что переживала. Не разбивай мне сердце.
А я и заткнуться-то не могу сейчас, потому что ничего не чувствую. Совсем нет.
Даже когда с острозаточенного, выкрашенного зелёной краской кончика срывается маленькая искра и с негромким шипением растворяется, будто расходясь по моей коже.
Даже когда та краснеет, я ничего не чувствую. И даже несмотря на то, что это никакая не новость, всё одно подскакивает пульс.
— Переживающие по другую сторону дивана. — Тайра наконец перестаёт тратить магию понапрасну и вскидывает голову. — Давай рассказывай.
— В деталях? — уточняю на всякий случай и получаю воистину испепеляющий взгляд.
— Без них мне уже поведали. Ты давай подробнее; если хочешь, чтобы я смогла что-то сделать.
— Я просто неудачно сломал руку, — повторяю в чёрт-те знает какой раз, и отчего-то мне не очень хочется смотреть на Йена сейчас.
Почему-то кажется, что он может принять это на свой счёт. Может решить, что вот это всё из-за того, что я остался, а он ушёл. И потому, не желая быть отпихнутым дальше, чем есть, очень внимательно выбираю слова:
— Вырубился и рухнул на неё, не сгруппировавшись. Сбрендивший старикан пытался что-то там починить исключительно из любви к науке, заменить отмершие ткани на чужие живые, но, как видишь, тщетно. Она вроде как есть, но никакой чувствительности. И потому я очень, очень надеюсь на магию.
Я очень надеюсь, но она, попробовав ещё, пошептав что-то, только разводит ладонями.
— Увы. Ни раны, ни повреждений давно уже нет. — Кривит рот, но задумчивой выглядит больше, чем раздосадованной. И уж точно никакой скорби. — Лечить тут нечего, магия тебе не поможет. Моя точно нет.
— Совсем никак?
— Фактически травмы нет, — повторяет мне то же самое, и я закатываю глаза, сдерживая желание напомнить, что пока не поражён расстройством памяти. — Моя магия умеет лечить то, что есть.
— Но рука не работает.
— Это всё, что у тебя не работает? — уточняет и ещё раз, на всякий случай, проводит мимо моего лица своей раскрытой ладонью. Должно быть, проверяет не стряхнул ли я последние мозги.
— Да.
— Считай, легко отделался.
— Тайра… — Анджей скорее укоряет её, а не одёргивает. Анджей понимает, что она злится на меня, но всё-таки не даёт быть слишком жестокой. Вмешивается, так и не отойдя от дверного проёма. — Совсем ничего нельзя сделать? — спрашивает в лоб, не позволяя больше ходить вокруг да около, и она вынуждена ответить так же прямо:
— Я же так не сказала.
Выдыхаю, заметно расслабляясь, и только нахожу взглядом княжну, как ведьма добавляет:
— Иногда криво сросшиеся кости ломают по новой, чтобы конечности срослись правильно.
Нахожу его взглядом, видно, для того, чтобы увидеть, как его передёрнет от такой волнующей перспективы.
Отворачивает лицо тут же, а я только пожимаю плечами. Слышал уже всё это от сумасшедшего деда, но Тайра-то не сумасшедшая, хоть и тоже далеко не молодая.
— Ну так сломай.
Ей можно доверить и не такое.
Только вот она, несмотря на то что сама и завела весь этот разговор, раздражённо дёргает головой:
— Тут иное, но, может, действительно придётся влезть заново. Может, стоит попробовать не магическими методами.
Сплошные «может» и никакой конкретики. Сплошной туман и никаких обещаний. Очаровательно. Чем не повод утопиться в ближайшей доступной бутылке?
— Ты вообще как? Отдохнуть не хочешь? Сразу от двери и под нож?
— Хочу воровать двумя руками, — вроде и шучу, а выходит так себе. Мрачно. Может быть, и не шуткой вовсе. Неудивительно, что ведьма не оценила.
— Очень весомый аргумент.
— Так не у тебя же, — отмахиваюсь от неё и тут же отвлекаюсь на мелькнувшее справа вытянутое пятно. За спиной прошло и встало около крайних полок.
— Я пойду вниз, там зелья варятся. — Йен указывает большим пальцем на коридор, и Тайра кивает ему, отпуская, даже не дослушав. Он договаривает уже после того, как она кивает. И если это не побег, то я даже не знаю. — Вдруг ещё рванёт.
— Иди, — отвечает ему так, будто Йен только и ждал разрешения для того, чтобы сбежать, и тут же, не давая мне вставить слово, обращается к Анджею: — И ты тоже, прогуляйся кое-куда, раз уж всем так не терпится занять себя каким-нибудь делом. Сходишь?
— У меня есть возможность сказать «нет»?
Я знаю этот тон и выражение лица.
Я знаю, что, несмотря на то что снег только-только сходит, он уже умудрился заколебаться и больше всего надеялся, что от него сейчас отстанут. Хотя бы на день.
— Если хочешь оставить своего ненаглядного номер раз калекой до конца его дней, то запросто.
И не знаю, за что Тайра нас обоих так ненавидит сейчас.
Обоих, без шуток же.
Обычно вот это всё мне, а тут… Тут Анджей улыбается ей во всю ширину своего растянутого ещё и шрамом рта и, не то передразнивая меня, не то просто для того, чтобы сдержать что-то, елейно, закусив жало, сообщает:
— Пойду возьму что-нибудь полегче меча.
— Оружие не в лаборатории, если ты вдруг со сна всё перепутал.
Он, уже было повернувшийся спиной, оглядывается назад и смотрит на неё так, будто она его только что укусила. Чуть ли не кланяется, прежде чем выйти, и почти сразу же ведьма нагоняет его, видно, вспомнив, что не от всех стоит защищать своего бледного, сбежавшего к склянкам протеже. А может быть, как раз и поэтому.
Конечно, может быть, она просто вспомнила, что не сказала, что нужно принести, но…
Я бы даже если очень захотел, то, наверное, не побежал сейчас ни за кем следом.
Меня одним словом к дивану прибило.
Всего одним, но раньше как-то не цеплявшим так сильно. Раньше как-то приходившимся всё больше вскользь.
«Калека».
***
Анджей ушёл ещё днём, так толком даже и не войдя в дом; княжна носу не кажет из лаборатории, а я шатаюсь по двум верхним этажам как неприкаянный.
Меня всё вниз тянет поговорить с ним, пристать, растормошить, но… но останавливаю себя и зачем-то запрещаю лезть.
Зачем-то гоню себя выше и, худо-бедно справившись с ванной и одевшись, бросив волосы как и были — собранными в непонятное что-то на затылке, — выхожу в коридор и замечаю ещё одну лестницу, которой раньше совершенно точно не было.
Ни лестницы, ни чердачного люка.
Интересно даже, а там у нас теперь что? Ещё одна лаборатория или какой-нибудь птичник?
Непременно сунулся бы, да не очень сподручно с одной-то рукой.
Убеждаю себя, что всё это временно; что Тайра нарочно сгущает краски для того, чтобы мне неповадно было впредь, и, не придумав, как занять себя лучше, суюсь в приоткрытую дверь её спальни.
Пару раз стучу по широкому косяку и приваливаюсь к нему же, наблюдая за тем, как она, облачённая в зелёный, спускающийся до самого пола халат, неторопливо расчёсывает свои мокрые волосы, устроившись на широком, оббитом тканью табурете перед всё тем же туалетным столиком с вытянутым зеркалом.
— Вот как-то так ты и стоял тогда.
Даже головы не повернула, а заметила. Иногда всё ещё удивляюсь этому, надо же. Иногда и вовсе забываю, какая она на самом деле.
— Когда? — переспрашиваю и, подумав, захожу внутрь комнаты.
Ноги босые, и это очень непривычно после сапог. Ощущать ступнями ворсистый ковёр. Вообще всё ещё непривычно быть где-то, кроме той тёмной пещеры. Непривычно вернуться в этот самый дом.
— Когда я сказала тебе, что всё это не очень хорошая идея. — Всё также водит расчёской по прядям, укладывает их одну за другой, и ни на миг, ни на слово не меняет тона голоса: — Откровенно дерьмовая идея.
Дослушиваю и, прежде чем ответить, смиренно опускаю голову и соглашаюсь:
— Да, я припоминаю что-то подобное.
Замечаю не улыбку даже, а так, её намёк, набросок даже, и не напрямую, а через отражение в зеркале.
Вдыхаю ещё, наполняю лёгкие запахом духов, пудры и, не желая уходить, не желая дальше шататься по дому, подхожу поближе и усаживаюсь прямо на ковёр подле её табурета.
— Скажи, неужели я настолько плохой?
Опираюсь головой о прикрытое халатом бедро и запрокидываю лицо, чтобы посмотреть снизу вверх.
— Честно? Совсем ужасный?
Даже не знаю, чего жду.
Что выгонит тут же или прыснет духами в лицо. Что сначала подтвердит все мои слова, а уже после выгонит. Что оставит и просто поговорит со мной.
— Ты хочешь, чтобы я уточнила, в каком из смыслов ты это спрашиваешь, или успокоила тебя?
— Я сам не знаю, чего хочу.
Не знаю, нужны ли мне вообще чьи-то слова или, может, внушение какое-то нужно? Или же дело совсем в другом. В третьем. Которое пока мне недоступно.
— Вернее, знаю, но… наверное, просто устал, — рассуждаю вслух, не зная особо, к чему это всё приведёт и приведёт ли вообще.
— Все устали.
— Из-за меня?
— Из-за тебя, из-за себя, из-за всего.
Забавно, что и согласилась со мной и вместе с тем просто продолжила перечислять. Правда забавно, что не сказала однозначно, я всему этому виной или нет.
— Пожалуй, это самый точный из всех возможных ответов.
Мне остаётся только кивнуть и какое-то время провести в тишине.
Вслушиваюсь в звук, с которым зубцы пробираются сквозь волосы, и понимаю, насколько же хорошо просто в тепле и тишине.
Насколько хорошо может быть ночью, когда знаешь, что утро обязательно наступит.
Когда знаешь… что у тебя ещё осталось что-то.
Приваливаюсь к её ноге сильнее и, подождав, убедившись в том, что не отпихнёт, тянусь вверх и рукой. Останавливаю лениво шевелящийся локоть, мешая ей причёсываться.
— Как он вообще дошёл? — Это не то чтобы даётся легко. Сам вопрос. Смотреть в глаза, которые тут же щурятся, становятся холодными и будто острыми, на порядок сложнее. — Плохо ему было?
— Почему ты спрашиваешь об этом у меня?
Острые… Куда взгляду до голоса?
И тут же высвобождает свой локоть, возвращаясь к прерванному занятию. Становится злой и напыщенной. Всем своим видом показывает, что мешаю.
— Спросил бы у него.
— Тайра.
Я и прошу, и зову, и пытаюсь устыдить её одновременно. Я не знаю, зачем это, но уже начал, и мне нужно знать ответ. Я уже начал выспрашивать у неё и хочу получить хоть что-нибудь.
Хоть какие-то крохи.
Потому что вниз спускаться не страшно, вовсе нет.
Потому что я не знаю, нужно ли сейчас спускаться вниз.
— Что?
— Ничто. Будь милосерднее, — пытаюсь укорить её, и самому смешно. Тоже мне голос, взывающий к пощаде. Уж мой-то сгодится, куда тут. — Я прекрасно осведомлён, что ты невысокого мнения о моих чувствах, но чем-чем, а ожиданием я достаточно намучался. Расскажи.
— Не было бы магии, не дошёл бы. Всё?
— Так плохо?
Выдыхает в итоге. Набирает в грудь воздуха по новой и откладывает свою треклятую расчёску. Поворачивается вполоборота.
— Сколько ты держался на ногах? Без сна и продыха? — интересуется будто бы так, вскользь, но я-то знаю, что не сдалось бы ей оно так, в порядке поддержания разговора.
Я знаю, к чему это, и у меня заранее сдавливает что-то под грудиной.
— Несколько дней, если в дороге, — отвечаю осторожно и вполовину тише, чем до этого. Тише, и, подумав, добавляю: — Ну дня два; может, три.
Кивает в ответ и тут же, так же ровно и глядя мне в глаза, задаёт ещё пару вопросов:
— Прошёл бы от Камьена до Штормграда? Зимой? Без остановки?
Спрашивает с вежливой улыбкой и всем своим видом показывая, что готова ждать моего ответа хоть до конца этого света.
Спрашивает, и ей, видимо, даже приятно наблюдать за тем, как меня перекашивает.
— Как его не сожрали… — Это всё, что я могу из себя выдавить вслух, и далеко не всё, о чём думаю.
Это, наверное, то, о чём говорят как о чуде.
О том, что я всё ещё в своём уме, а он просто живой. Живой, а не то самое, во что так милостиво позволил мне поверить Анджей.
— Я не знаю. Может быть, даже волкам он показался слишком тощим. А может, слишком грустным?
— Прекрати обвинять меня, пожалуйста, — прошу с максимально вежливой улыбкой и ощущением полной заморозки рта. С ощущением человека, только что обожравшегося снега, и не знаю, как сказать ей, что все её уколы ничто по сравнению с тем, что я уже чувствую. Что напоминания не нужны, потому что я ни черта не забыл. — Ты ничего не говоришь, но я же слышу это в твоём голосе. Поверь, я своё уже искупил.
— Это чем это? Тем, что неудачно грохнулся? Так ты мог сделать это в любой другой день и в любом другом месте.
О, если бы одной только рукой. Если бы я действительно был настолько идиотом, что считал, что хватит только руки… Если бы ещё и Анджей в это верил, то просто сломал бы мне вторую, и всё — вперёд. Можем везде идти.
«Неудачно грохнулся», как же. Я после столько раз падал чёрт знает куда, что теперь не всегда уверен, проснулся ли вообще. Я знаю, что бросил его, когда не должен был, и знаю, что он понятия не имеет о том, как мне было всё это время. И я не хочу, чтобы он знал.
— Я два месяца смотрела на один только страх и безысходность. Каждый день. Неудивительно, что он не бросился тебе на шею. Ещё не верит.
Не верит. Да, смотрел именно так. И не только на меня так смотрел. Сколько всего передумал за это время, перекрутил в своей маленькой заплетённой головке?
Много, наверное. Вот об этом стоит спросить. Это интереснее, чем рассказывать о том, что творилось в моей.
И потом ещё кое-что.
Кое-что, о чём я привык забывать, да вспомнил сегодня днём, когда его увидел.
Понял в очередной раз, что он не такой. Не такой, как я, и не такой, как те, с кем я имел сомнительное удовольствие вырасти бок о бок. Что в нём есть то самое, что так хотел сберечь монстролов. Сберечь человека внутри него. Доброго, мягкого, умеющего не только ломать человека, с которым ему и поговорить-то не удалось из-за того, что кое-кто вляпался в очередное дерьмо.
— Я сам не верю. — Это, должно быть, выглядит как побег. Попытка сбежать от ставшего давящим разговора. Это, должно быть, так и есть. Да только мне всё равно. Пусть думает, что хочет. — Куда ты послала Анджея?
— За парой кореньев для обряда. Нужно выкопать в определённом месте в определённое время. Хочу попробовать глянуть на твою руку с другой стороны.
Мою руку, которая, не подвязанная плетью, свисает вниз и, выгнувшись в обратную сторону, сейчас опирается о ковёр. Руку, на которую я тут же смотрю, стоит о ней снова зайти разговору.
— А если не выйдет? То тогда что? — Гадаю, сколько попыток потребуется прежде, чем я начну её ненавидеть. Прежде чем решу, что зря всё это и только продлевает беспомощность. — Долой пальцы и присматривать сносный протез?
— Не говори ерунды. — Тайра, видимо, настроена повеселее моего. Даже несмотря на то что ворчит и хочет оторвать мне ещё что-нибудь помимо этой бедовой правой, за все слёзы княжны. — Ничего ещё не попробовали, а ты уже развесил сопли.
— А если у тебя совсем не получится? Ни так, ни этак?
— Значит, придётся поискать кого-то более сведущего.
— Это где же такого взять?
— Есть у меня пара мыслей. Но ты пока всё-таки и меня не спеши закапывать.
«Закапывать…» Да тут проще лопату сломать.
Улыбаюсь против воли и уже не чувствую себя таким неприкаянным. Разве что обруганным и самую малость побитым.
— Спасибо.
— За руку?
— Нет, за то, что терпишь меня. Правда, спасибо. У другой бы уже всё терпение вышло.
Или, может быть, в этом и весь смысл? Может, она так тренирует своё терпение?
В любом случае пора менять тему и переходить с сердечных благодарностей к вещам более приземлённым:
— Как там Дакларден? Всё ещё намерен жениться?
И, надо же, ничего более приземлённого не находится в моей голове.
Ну совсем нет.
— А как же. Исправно дарит корзины цветов и записки с вложениями, — и Тайра тут же живо откликается и охотно сплетничает; должно быть, довольная тем, что я больше не причитаю о своей возможной культе. — В последнем прислал фамильное кольцо, представляешь? Как знак своих наисерьезнейших намерений и сто десятый намёк на помолвку.
Хмыкаю и качаю головой, невольно толкнув её раза три или четыре в бедро.
— И что Йенна? Послала его, томно обмахиваясь веером?
Уже представляю это, представляю бледного Йена, обряженного в ненавистное платье ради аудиенции с ненавистным ухажёром, как Тайра, удивлённо взмахнув ресницами, разбивает все мои картинки с корчащейся от отвращения княжной в пух и прах:
— Согласилась, конечно.
Всего два слова, а меня подбрасывает вверх:
— Чего?!
Да так сильно, что она хватается за мои плечи и давит на них, чтобы усадить назад, на ковёр.
— Тихо-тихо. Какой ты стал легковерный, дурачок.
И смеётся же, гадина! Смеётся не скрываясь, а я только теперь понимаю, что так глупо попался. И главное, ещё на такую ерунду?
— Не нервничай так, сердце ещё выпрыгнет. Кому ты будешь нужен без руки и сердца?
— А ты старая карга со старыми несмешными шутками.
Не реагирует на оскорбление совсем никак и продолжает веселиться. Да так, что хочется укусить её или вовсе сдёрнуть с табурета.
— А ты ревнуешь? — спрашивает, прилично подобрев, и даже тянет меня за волосы, чтобы заглянуть в глаза. — К Даклардену? — последнее слово добавляет совсем весело, и у меня так язык и чешется добавить, что вообще-то она и сама с ним спала.
Так, в плане общего бреда, но спала же. Было же для чего-то, а значит, не так уж он и смешон.
Впрочем, кто же знает: может, он так и не помолодел? На кой княжне сдался морщинистый хрен?
— Просто пуганый уже.
Тут же щурится, и мне приходится спешно отмахиваться и спасать свои патлы от её пальцев:
— Не смотри так, я не буду ничего рассказывать.
— Да сколько угодно. Почему-то мне кажется, что можно спросить и не у тебя.
О да, конечно! Всегда же есть Анджей, который в зависимости от настроения либо промолчит, либо даст ведьме прекрасный повод для таинственных усмешек. Усмешек — из тех, которые можно понимать как «я всё про тебя знаю». Совсем всё.
Нет уж. Хватит ей того, что есть.
— Неужели ты совсем меня не любишь? — спрашиваю упавшим, обессилевшим голосом и получаю совершенно неожиданный ответ:
— Отчего же? Люблю.
Смотрю на неё снова и не верю: оттаяла, что ли, наконец?
— Куда больше, чем ты порой заслуживаешь.
Может быть, и оттаяла, да только нравоучительный тон никуда не делся. Ну да и чёрт с ним. Его можно и потерпеть.
— Но порой заслуживаю же.
— Да. Порой заслуживаешь, — не спорит и, тут же улыбнувшись, проходится пальцами по моей голове и легонько толкает костяшками в лоб. — Иди. До утра всё равно ничего не прояснится.
Сначала киваю, поднимаюсь на ноги, а после, уже сделав пару шагов к двери, останавливаюсь.
— Может, я желаю остаться здесь? — Разворачиваюсь с более чем явным намерением, но гасит все мои игривые порывы одним лишь движением брови. — Что? Нельзя? Почему тебя всегда так смешат мои попытки намекнуть на что-то? Я же серьёзно.
Совершенно серьёзно и каждый раз в никуда. Совершенно серьёзно кривляюсь и подначиваю её, и хотя бы раз подыграла мне, а не вот это вот, со скоростью запряжённого быстрой четвёркой экипажа.
— Вали уже, пугало.
— Ты даже не представляешь, от чего отказываешься.
Пячусь и попеременно подмигиваю ей обоими глазами, развеселившись. Подмигиваю и тем самый вызываю негромкий смех и новую колкость в ответ:
— От полсотни килограмм костей и непомерного самомнения. Пусть сны твои будут сладкими.
Собираюсь добавить ещё пару фраз, оставить за собой последнее едкое слово, но, моргнув, обнаруживаю себя стоящим уже за дверью.
За плотно закрытой и с исчезнувшей ручкой.
Выдыхаю и опускаю указательный палец, который вздёрнул, когда ещё собирался выкладывать какие-то аргументы.
Думаю уже прогуляться по коридору налево, до соседней спальни, но, отчего-то передумав, возвращаюсь на лестницу, а там и на диван.
На привычный, сейчас кажущийся страшно удобным диван без маленьких вышитых подушек.
Вообще никакой подушки нет.
Ни её, ни одеяла.
Только моя же, оставляющая желать лучшего вида куртка болтается на спинке. Её и стягиваю вниз, чтобы накрыть плечи.
— Могла бы быть и поласковее, — ворчу, обращаясь к потолку, и тут же втягиваю шею, надеясь, что сверху не выльется ведро холодной или, что куда хуже, горячей воды.
Выжидаю немного и позволяю себе расслабиться.
Интересно, куда же дели мои ножи и прочее барахло. Прикидываю, сколько же пыли они насобирали и сколько времени убью на то, чтобы почистить и наточить с одной-то рукой.
Взгляд блуждает по смазанным в потёмках полкам, по корешкам книг, названия которых сейчас и не прочитать, и я, согреваясь, гадаю, приснится сегодня что или нет.
И когда это уже закончится тоже.
Приснится или нет?..
***
Никогда не брался за подобное, и вот опять.
Никогда не любил связываться с заведомо неинтересными делами, навевающими одну лишь тоску, но что-то дёрнуло, и вот: тащит древнюю угасающую старуху на последний в её жизни праздник.
Огненный праздник.
Лука поймал её подозрительно просто: всего лишь нагнал горбатую, ковыляющую в сторону тракта, и повернул обратно.
Горбатую, косящую зелёным глазом и отчего-то почти чёрную.
Поникшую ещё до того, как он заставил её остановиться громким свистом.
Ни слова не сказала, когда объявил, что жители некой, невдалеке от Штормграда расползшейся деревни на неё в обиде и жаждут скорейшего свидания.
Не разомкнула губ и когда стягивал сухие запястья тонкой бечевой.
Опасался всерьёз, что по дороге умрёт, до схода с тракта даже не дотянет, — настолько бабка показалась ему древней.
Раз в пять старше молодого, только-только отправившегося в свободное плаванье наёмника, а может, и во все пятнадцать.
Этого он не знает точно, да и не хочет узнавать наверняка.
Ведьмы — они такие: молчат-молчат, а потом соберут оставшиеся силы — и прости-прощай, любопытствующий нахал. Кто-нибудь да подберёт твои дымящиеся ботинки.
Лука не хочет ни прости, ни прощай; у Луки вроде бы как ещё есть планы на эту жизнь. А вот у ведьмы, судя по потухшему взгляду, уже нет.
Иначе с чего бы ей быть такой покорной?
Всё молчит и молчит, глядит на свои шагающие ноги, и наёмник начинает психовать к исходу первого же часа.
Привык к иному, и подобное смирение его едва ли не пугает.
Кругом жёлтое всё, осень в разгаре, и того и гляди накроет ливнем или чем похуже. Кругом всё такое яркое, что глаз режет, а запах грибной сырости не перестаёт забиваться в ноздри. Кажется, будет преследовать до самых холодов.
Никогда не брался за подобное, и вот пожалуйста: бредёт, придерживаясь левой стороны тракта, едва сдерживая раздражение, потому что его пленница, оказывается, просто неспособна на быстрый шаг.
Знай себе ковыляет в своих стоптанных туфлях, и наёмника едва хватает на час такой прогулки. Едва хватает на час молчания.
— Послушай, если так и дальше продолжится, то я состарюсь и умру раньше, чем приведу тебя куда следует, а посему ты не могла бы шаркать немного быстрее?
Ведьма не удостаивает его и взглядом, знай себе горбится и глядит на носы запылённых, явно не дорожных туфель. Знай себе погружена во что-то своё, и если и снизойдёт до того, чтобы подать голос, то явно не в ближайший час. А то и день. Тут уж как повезёт.
Такие они, эти ведьмы.
Со своими представлениями о времени и том, кто достоин того, чтобы она снизошла и что-нибудь прошипела, а кто нет.
Лука не то чтобы многих видел.
Напротив, совсем нет.
Эта всего лишь вторая, да и то первую и колдуньей-то едва выйдет полноценно назвать. Так, деревенская знахарка, которая не прочь выпить и выгодно что-нибудь перепродать.
Вряд ли там в деле какая-то серьёзная магия.
Так, поганки да наговоры.
А эта вот…
Эта, несмотря на то что едва идёт и шатается, внушает неясные опасения. Почти что страх. Эта кажется хрупкой, как пересохший хворост, и вряд ли выдержит хотя бы один хороший удар, но… Но всё внутри так и кричит, что если ему и захочется её ударить, то лучше это желание отбросить и побыстрее о нём забыть.
Не та птичка, которая спустит.
Может и очнуться.
Решить, что не так уж ей и нужно к Штормграду.
В конце концов, Луке не хватило дальновидности поинтересоваться, первый ли он, кого нанимают для этого дела. А явно надо было. Ой как надо было.
Сейчас бы, может, и не оглядывался бы так.
Не держал спину напряжённо прямой или хотя бы поднял плату.
За риски всегда берёт больше или отказывается, вскидывая пустые ладони.
Пусть бы искали другого идиота.
Может, и стали бы, если бы этот не согласился так быстро.
И вправду, почему не поторговался? Что его пихнуло на это дело?
Осень в разгаре, успеет ещё нахватать заказов до зимы; мог бы и побрезговать какой-то старухой, так нет же.
Схватился зачем-то.
И сам теперь не рад.
— Нет, так совсем невозможно. — Останавливается на обочине тракта и оборачивается к отставшей на добрые метра три пленнице. — Ты издеваешься?
И разумеется, в ответ ничего. Только взгляд. Полный холодного презрения и даже не ненависти, а так. Отвращения, что ли?
Она, умудряясь быть на полметра ниже, смотрит на Луку так, будто он какой-то противный жук и не более.
Она старая, сморщенная и откровенно страшная.
— Видимо, всё-таки издеваешься.
Ведьма только моргает, опуская веки, и Лука молча отворачивается.
Шутки почему-то поперёк горла.
Обычно он не может заткнуться, а тут не может придумать, как её уесть. Как заставить её разговаривать и при этом не разозлиться самому.
Заплатят-то только за живую.
Строго было оговорено.
— Ладно… придётся вычеркнуть из жизни ближайшую неделю. Даже не надейся сделать её самой мерзкой из всех, поняла?
Ведьма в ответ останавливается, и Луке то ли чудится, то ли она действительно едва приподнимает уголки тонких, будто изрезанных морщинами губ. И не важно, показалось или нет: ему не нравится.
Просто очень это не нравится.
Запускает пальцы в карман и перебирает лежащие в нём амулеты.
Вроде как от светлой и тёмной магии.
Вроде как защитные.
Вроде неглупый и знает, что такие вещи нельзя таскать в одной связке; ну да если его ещё ничем не шарахнуло, то вся эта чухня попросту не работает.
Правда он и заплатил за неё так. Символически. Можно сказать, что взял на развес, особо не надеясь извлечь какую-то пользу, и, надо же, всё так и оказалось в итоге.
Ерунда — она и на другой части карты ерунда.
Бесполезная, лишь добавляющая дорожной поклаже веса мелочёвка.
Выдыхает и выгребает весь этот мусор одной горстью. Смотрит на него на свету и тут же и избавляется, ссыпав прямо на дорогу.
Ведьма даже заинтересовывается мелкими глиняшками на миг, а после в её взгляде мелькает не то снисхождение, не то насмешка.
Мелькает нечто этакое.
Колющее в очередной раз.
— Что, скажешь, хренота это всё?
В ответ, разумеется, не дожидается ни кивка, ни коротких ни «нет», ни «да».
Лука выдыхает и качает головой:
— Да я и сам знаю, что хренота.
В чёрт-те какой раз прикрывает глаза и идёт теперь медленно-медленно.
Представляет, что прогуливается по чужому прекрасному саду и намечает для ночлега ближайший, показавшийся уже вдалеке пролесок.
Хорошо будет, если хотя бы до него доползут до темноты.
***
Небо уже насыщенно-синее, когда тщательно вырисовывает чёрный широкий круг остриём кинжала и раскидывает в стороны прелую влажную листву.
Небо почти чёрное, когда заканчивает с хворостом и решает поберечь магический порошок, которого у него и осталось-то горсти две, а то и меньше. Кто знает, что будет под утро? Может, и не стоит разбрасываться заранее.
Усаживается, наконец, прямо на землю напротив своей прижавшейся спиной к стволу дерева пленницы и даже разобрать не может, дрожит она или нет.
Не может понять, греется о дерево или всё-таки от огня.
А может, и о то, и о другое? Кто же этих магов разберёт?
Лука наблюдает за ней, глядит то на сложенные друг на друга кисти рук, то на седые, отливающие рыжиной в свете пламени, стянутые в тугой пучок волосы, то на подол длинной юбки.
Явно не бедная же, не из землянки вылезла.
Как вообще оказалась на тракте? Как сумела обидеть общину из глухого лесного поселения, что и городов-то не видела никогда?
Лука понимает, что слишком много думает, и одёргивает себя.
К чёрту это.
Нахрена ему?
Лишнее.
Вместо того чтобы занимать голову, занимает руки и лезет в сумку. Долго роется в ней, проверяет, что у него вообще осталось из запасов, и не то чтобы оказывается удовлетворён результатами.
По всему выходит, что и воды всего на бурдюк, и еды на полдня.
Цокает языком и, подумав, решает, что перебьётся, а вот бабка, прошагавшая весь день, может и не встать поутру, если не подкрепится. Хрен знает, как там работают эти их прижимания к деревьям.
Накормить всё равно стоит.
Поэтому Лука молча поднимается на ноги и укладывает на чужие колени и воду, и кусок булки, купленной в деревне.
Надеется, что она не швырнёт и то, и то в огонь. Иначе какой вообще был толк что-то ей отдавать?
Возвращается на своё место и наблюдает.
Смотрит, как бабка придирчиво изучает чужую еду, а после отламывает кусок хлеба и суёт в свой рот.
Надо же, даже не беззубый.
Лука беззвучно хмыкает и отвлекается на показавшегося в темноте шатающегося мертвеца.
У бедняги нет ступни, и он сильно западает на левую сторону.
Тащится едва-едва, привлечённый светом костра, и пока ещё не знает, что самого пламени ему не коснуться.
Ведьма замечает его тоже и следит взглядом, не отводя зрачков.
И уж, конечно, Лука не может удержать языка за зубами:
— Без обид, дорогая, но я думаю, что не стоит.
Ведьма поворачивается в его сторону, и в её взгляде явное непонимание. Она совершенно точно не знает, чего это ей «не стоит».
И Лука тут же расплывается в глумливой улыбке:
— Всё-таки он для тебя слишком молод.
Она морщится, будто сожалея, что остановилась и обратила свой взор на маленькую брехливую собачонку, а он же, напротив, очень гордится собой.
Мог бы, так и светился ярче, чем костёр.
— Тебе язык отрезать не обещали?
Голос у ведьмы странный.
Не старушечьи низкий, а словно шероховатый.
Будто у простуженной женщины, а не у бабки.
Голос у неё будто надсадный и словно пробивается через силу. Словно ей приходится прикладывать какое-то усилие для того, чтобы говорить.
Лука отмечает это, но не зацикливается. Ему попадались и более странные вещи, и если над каждой ломать голову, то в конечном итоге можно остаться и без головы.
— В этом месяце? — уточняет быстрее, чем успевает подумать о чём-то другом, и уже после приятно удивляется. Становится ещё более самодовольным. — А ты, оказывается, не немая, красотка! Решила, стало быть, снизойти до меня?
— Относись к мёртвым чуть почтительнее, — одёргивает его как сопливого пакостника, и Лука даже хмурится.
Ещё бы без пяти минут мертвячка ему указывала.
— С чего вдруг? — Он даже шею вытягивает и щурится, чтобы получше разглядеть приближающегося со скоростью торопящейся улитки покойника. Может, особенный? — Кусок свинины мне больше пользы принесёт, чем шмат гниющей человечины.
— Он этого не выбирал, — ведьма стоит на своём и смотрит всё так же.
Жёстко и словно давяще.
Только нельзя устыдить того, кто давно рассорился не только с самой с совестью, но иногда кажется, будто бы и со своей собственной головой.
— И что? Души в этом ошмётке уже нет, а значит…
Лука дожидается, пока труп подойдёт ещё немного, и выпрямляется во весь рост. Подхватывает и заряжает лежащий до этого без дела арбалет. Быстро и даже не задумываясь, как это. Пальцы сами всё. Давно умеют и привыкли.
— …ей нет никакого дела до того, что станет с остатками тела.
Пальцы всё сами. Закладывают болт и натягивают тетиву. Проходятся по тугому крючку и прожимают его.
Он почти и не целится.
В голову и в голову. Не важно уже, в лоб или в глаз.
Болты тяжёлые, стальные.
Череп оказывается размягчён разложением, и его верхнюю часть разносит выстрелом.
Ведьма наблюдает за траекторией полёта улетевшего в ночь болта; за тем, как, последний раз взмахнув руками, валится теперь уже окончательно мёртвое тело, и качает головой:
— Это лишь домыслы.
— До сих пор неразвенчанные.
Лука опускается назад, и вместо того чтобы отложить свою смертоносную, остающуюся довольно тяжёлой даже в модифицированном варианте игрушку, держит её уложенной на колени. Решает, стоит ли проверить натяжение тетивы или потерпит ещё несколько дней.
— Но раз ты так радеешь за мёртвых, ведьма, то этот теперь упокоен окончательно. Можешь за него не платить.
— Я не радею, — отвечает ему с ощутимым раздражением в голосе и совершенно не свойственным скрюченной годами старухе жестом подтягивает колени к груди. Обхватывает их одной тонкой рукой и прижимается виском к стволу дерева. Виском и щекой.
— Разве? — Лука борется с желанием передразнить её и с трудом сохраняет лицо нейтральным, запрещая себе кривляться. — Разве не магия позволяет поднимать их? — Последнее уже из праздного любопытства, не относящееся к заботе о мёртвых, но будто бы близко к этому.
Если она колдует или колдовала, то, получается, могла сообразить пару слуг в любой момент?
Так ведь?
А если так, то почему смотрит на него как на дурачка, любимое занятие которого обмазывать заборы собственными соплями?
— А ты из шустрых, но тупых, да? — В скрипучем голосе будто бы даже нежность. В скрипучем голосе очень явственно слышится сострадание. — Стрелять научили, а всему прочему нет?
Лука против воли чувствует себя ущербным под её взглядом.
Ущербным и начавшим злиться.
— «Всему прочему» учат далеко от тех мест, где я вырос, лапушка.
— Я заметила. Ты из этих.
Лука хмыкает, гадая, чем именно успел светануть: символами на свёрнутом плаще, который болтается пристёгнутым к походной сумке, или, может, где цепочка выпрыгнула из-под рубашки…
— С коротким сроком службы, — небрежно соглашается и снова отводит взгляд, предпочитая любоваться ночью, а не его подсвеченной огнём рожей.
— Что?
— Что?
Лука переспросил надменно. Она — совершенно невинно с видом ошибившейся милой старушки. Правда, сохраняет его всего пару секунд. После внутренняя едкость берёт верх над напускным притворством:
— Знаешь, как вас называют в народе? Наёмники с коротким сроком годности. Как свежее молоко. Сегодня жив, а завтра уже скис.
И улыбается ему.
Улыбается, даже не скрываясь, своими тонкими губами.
Ждёт, что покажет, задела или нет.
Только вот не задела.
Лука прекрасно знает, что умрёт молодым. Знает; только не в этот день и не в этот месяц. Может, ещё и не в этот год, если немного повезёт. До прочего ему пока дела нет.
— Да, ты права, — соглашается с лёгким серьёзным кивком и, отложив наконец свою игрушку с прицелом, запускает руку в так и не закрытую сумку. Надеется, что что-нибудь съестное появилось в ней по мановению волшебства, не иначе. — Трёхсотлетних наёмников никто не видел.
Намёк нисколько не тонкий, да не пронимает. А вот ответный — ещё как.
— Сорокалетние тоже большая редкость. Куда большая, чем трёхсотлетние ведьмы.
Ответный и не намёк даже.
Ответный — прямая указка на то, что Луку вырастили для того, чтобы его кто-нибудь зарезал или зашиб. Может быть, застрелил или запытал. Может быть, сначала второе, а уже после и первое.
С ними разное случается, он прекрасно осведомлён.
— Я знаю с десяток.
Но всё-таки дальше спорит.
И улыбается тоже. Сам не знает зачем, но улыбается, царапая короткими ногтями тканевую подкладку.
— Это те, что не вылезают за стены крепости, а если и выбираются, то ради того, чтобы убить кого из зажавших нанять охрану торговцев хламом или крохотных чинуш, предпочитающих коротать свои выходные с молодухами из больших деревень?
Луке хочется сменить тему и поинтересоваться с ухмылкой похуже, откуда же эта протухшая прелестница так хорошо осведомлена и скольких старых херов из их братии успела перевидать, раз так хорошо всё знает.
Луке очень хочется.
Отчего-то не получается.
— Не все настолько мельчают.
Он ощущает себя так, будто оправдывается. За свою короткую жизнь.
— О, ну конечно. Один из тысячи дотягивает до пятидесяти на чистом везении и амулетах. А после ломает шею, поскользнувшись на коровьей лепёшке.
Лука не может не рассмеяться. Не может, правда. Он тоже знает о таких хитрых «везунчиках» и об амулетах. Это, пожалуй, чуть ли не первое, что любой более-менее пронырливый придурок пытается себе завести.
Что может быть лучше вечной удачи, привязанной к поясу? Пожалуй, только работающие мозги и понимание того, что будет после того, как всё притянутое магией везение закончится в один миг. А платить в этом прогнившем мирке приходится даже за пятиминутный перепих почти что по любви.
— Тебе самому-то сколько? Двадцать? Со своим языком не дойдёшь и до двадцати пяти.
— Это пророчество или угроза? — Он заинтересовался не на шутку, правда. Любит такие штуки. Опровергать. — Или, может, намёк на то, что мне нужно отпустить тебя и срочно изменить свою жизнь?
Ведьма ухмыляется, и на секунду Луке даже кажется, что нарочно так мерзко.
Нарочно, чтобы передразнить его.
— Не первое, не второе и даже не третье.
— Тогда что же? — Любопытства уже столько, что он даже придвигается поближе. Опирается на своё колено и делает приглашающий жест рукой, показывая, что готов слушать.
Ведьма глядит на него так же пытливо, с хитринкой даже в прищуренных глазах, но тянется вдруг, насколько ей позволяет спина, и отмахивается:
— Ты меня утомил.
Лука чувствует себя даже обиженным в первое мгновение.
— Спрыгиваешь, старая карга!
Обиженным и раздразнённым зря.
— Давай, скажи!
— Если бы я хотела возиться с детьми, то давно завела бы собственных.
У него даже челюсть сводит от такого сравнения и небрежности в её голосе. Челюсть сводит, но вместе с тем не признать, что его только что уели, он тоже не может. Вот же какая, а!
— Отвали, пока не подпалила.
— А у тебя сил-то хватит?
Ожидаемо не отвечает на его заинтересованность и в который уже раз отводит взгляд, сейчас разве что сделав глоток воды. Затихает, проведя рукой по своему прикрытому одной лишь тонкой блузой плечу, и наёмник вдруг вспоминает ещё кое-что.
Кое-что, что совершенно лишнее и не к месту будет, но его подобные мелочи если и останавливали, то таких случаев — пересчитать на пальцах одной руки.
— Послушай, когда-то очень давно я одну байку слышал и всё думал, правда или нет, да спросить было не у кого. А тут вроде как представился случай.
Лука терпеливо выжидает, повернётся она к нему или нет, снизойдёт ещё разок или как, сам не дёргает больше, и, надо же, спустя каких-то три минуты и два зевка колдунья всё-таки открывает глаза и поворачивает подбородок.
— Что за байка?
И так нехотя, главное, переспрашивает, будто делает величайшее из одолжений. Так нехотя и медленно, что будь Лука попростодушнее, то обязательно бы поверил в то, что ей ну совсем неинтересно. Совсем ничего в этой жизни.
— Да сейчас в деталях и не упомнишь, но что-то там было про книги.
Ведьма, сохраняющая скучающий вид ещё секунду назад, стряхивает с себя дрёму в мгновение ока и распрямляется тут же. Не горбится даже, не наклоняет голову и смотрит так внимательно, что сомнений не остаётся, что поняла. Поняла сразу или же знает что-то такое, что куда интереснее старых баек и, надо же, тоже связано с какими-то страницами.
Лука облизывает губы и цепляется за это, старательно вытягивая из памяти скудные, размазанные временем детали:
— Что, мол, раньше, когда-то давно, все тайны бытия были собраны и записаны в десять книг. Абсолютно все самые важные ответы собраны и поделены на части. Какие-то о животных, какие-то о самой природе, что-то о людях, что-то о жизни и смерти. Я плохо помню, но сама суть. Ты понимаешь, о чём я говорю?
Она кивает сразу же, и наёмнику чудится даже, что с каким-то облегчением. Будто ожидала или боялась услышать что-то другое.
Что-то ещё.
— Да.
— Так, значит, правда? — не отстаёт от неё и пытливо вглядывается в морщинистое, ещё и резкими тенями, отброшенными огнём, перекроенное лицо. — Есть такие книги?
— Были.
Лука живо представляет себе, сколько магов полегло для того, чтобы не допустить это «были» с одной стороны, и сколько отдали жизни для прямо противоположного, и беззвучно хмыкает.
— Сейчас уже нет.
— Почему нет? — спрашивает, несмотря на то что с большой вероятностью знает, что она ему скажет. Спрашивает, желая проверить, что ли? Свои догадки?
— Потому что маги, прежде всего, люди.
А вот и оно. То самое. Его любимое. Это скользкое и служащее оправданием для всего на свете. «Прежде всего люди». «Всего лишь люди». Всегда к месту и всегда очаровательно. Подходит для того, чтобы оправдать и кражу, и убийство, и ещё тысячи вещей.
Лука знает. Он тоже всего лишь жалкий человек.
— Корыстные и жадные. Кто-то до знаний, а кто-то и до власти. Как водится, не вышло ни разделить на всех, ни доверить кому-то одному.
— А ты видела какую-нибудь из этих без сомнения милых книжонок с картинками?
— Очень давно.
А он-то почему-то думал, что соврёт. Сам не знает почему, но был уверен, что скажет, что либо обладает такой и всенепременно уничтожит его с её помощью, либо пообещает ему горы из золота, если он поможет её найти, а после, если он согласится на эти сомнительные поиски, слиняет под шумок в одном из больших городов.
— И не саму книгу, а так, кусок обложки и пару страниц.
— Вот как. Значит, действительно дело несвежее, как простыни в придорожных борделях.
Ведьма морщит нос от такого сравнения, но, подтверждая, кивает.
— А ты откуда услышал? — Становится даже подозрительной, и Лука думает, что, возможно, когда-то, когда это самое дело ещё не протухло, у неё мог быть в нём какой-то свой интерес. — Кто в Ордене мог рассказывать подобные сказки?
— Да кто-то из старших, когда мне ещё лет десять было, стащил старый свиток из запертой башни и вычитал в нём всю эту путаную ерунду. Оттуда и пошло. Сказка и сказка. — Пожимает плечами и вроде бы нашаривает ещё что-то, что-то из мутных подробностей, как замечает движение по левую руку на этот раз. Замечает, как зашевелились кусты, а снизу, царапая землю, показалась истлевшая, чёрными пятнами усыпанная рука. — Да чтоб их…
Хватается за арбалет снова, и на этот раз ведьма никак не комментирует его желание избавиться от ещё одного приползшего немного погреться мертвеца.
От его передней части, если уж совсем точно.
Пробирается через колючие заросли ещё не облетевшего полностью шиповника медленно, волочит за собой остатки не сожранной падальщиками требухи и буквально вываливается на поляну.
Времени на то, чтобы зарядить и прицелиться, хоть отбавляй.
Этому болт прилетает в глазницу и приколачивает его к мокрой, начавшей промерзать ночами земле.
Так и замирает с распахнутой челюстью и вываленным, раздувшимся и окоченевшим языком.
Лука ещё какое-то время критически осматривает его, борется с желанием выбраться за линию и вернуть себе короткую стрелу. Знает, что она никуда не денется до утра, но хочется сейчас.
— Любишь сказки, значит. — Голос ведьмы возвращает его назад, в холодную реальность, и он усаживается назад, на землю.
Все мысли о том, что можно быстро, на два шага — и назад, испаряются как по волшебству.
Не то у него сегодня настроение, чтобы рисковать. Да и было бы ради чего.
— Скорее потрепаться. — Пожимает плечами и наблюдает за тем, как она пытается устроиться поудобнее в чёрт-те какой раз. Сам давно привык спать сидя, а если нужно, то и стоя может вырубиться на какое-то время. — Кто же знает, вдруг мой следующий заказ окажется чужой ревущей женой и везти её придётся с кляпом во рту? И не на казнь, а от молодого красивого любовника да к старому обрюзгшему мужу?
Ведьма слушает его крайне внимательно, а в конце, так и не изменившись в лице, сочувствующе качает головой:
— Ужасно.
Лука серьёзно кивает и подбрасывает пламени заготовленного хвороста:
— А я о чём?
***
Ещё день пути, и не то он просто привык, не то действительно проползли его чуть пободрее. Совсем чуть; может быть, на час быстрее, чем предыдущий.
На этот раз останавливаются в придорожной, почти на тракте выросшей грязной таверне, и до пункта назначения остаётся всего ничего.
Может, день или чуть больше пути.
Может, день, если его шагом, и два, если вот так же ползти.
Лука не знает, почему его внутренне дёргает от этого, и он начинает искать повод прицепиться к бабке напротив для того, чтобы выбеситься и возжелать поскорее от неё избавиться.
От бабки, которая подозрительно смирная и не пытается бежать.
Не пытается умолить его или шарахнуть по башке.
Ни шатающимся табуретом, который ей поднять вполне под силу, ни магией, которой у неё хоть капля, да есть.
Лука не понимает, почему так.
Что ей, так наплевать на себя? Устала она или что? Почему такая смирившаяся?
— Почему такие старые, как ты, иногда кажутся совсем молодыми? — спрашивает, задумчиво глядя на дно своей кружки, и получает просто убийственный взгляд зелёными глазищами.
Глазищами, которые кажутся ему вдруг непропорционально огромными и слишком уж яркими даже в полумраке.
— Как такие молодые, как ты, оказываются дерьмом большим, чем иные старые? — Выпад серьёзный, да только если бы на Луку падало по монете каждый раз, когда его пытались оскорбить, он бы давно уже выкупил и Аргентэйн и часть Камьена.
— Милая, да ты не в духе. — Лука хмурит лоб, всем своим видом являя крайнюю заинтересованность. — Что такое? Кости ломит? Решила, что стоит доделать какие-то дела перед смертью? Попросить принести воды? Хочешь постирать бельё?
Ведьма выдыхает, смотрит на него с бесконечным терпением сектантки — из тех, что веруют, что всякий душевнобольной — это великий мученик, — и просит, протянув вперёд сухую ладонь:
— Можно мне ключ от комнаты? Смотреть на тебя два дня подряд — это, если честно, уже слишком.
— Тошнит? — Его голос полон сочувствия, и он сам не очень уверен, кривляется сейчас или нет. Сам не знает, как бы справился, дай ему кто второго такого, как он. Наверное, поначалу это было бы даже забавно. По прошествии получаса в живых остался бы только один.
— Тошнит, — коротко подтверждает она, и Лука похлопывает себя по расстёгнутой куртке. Проверяет, где у него что лежит.
— Не шали без меня, ладно? — подмигивает ей, и странно, но не чувствует себя нездоровым от этого.
Ну старуха и старуха, и что? Он же знает, что по своему желанию она может выглядеть куда лучше, чем совсем юная доярка, что попалась им по пути сюда. А раз так, то какая разница, сколько у неё годовых колец на шее?
— Если слишком прижмёт, то подожди, пока поднимусь, и вместе пошалим, — предлагает и закусывает нижнюю губу. Подмигивает обоими глазами по очереди, и, видно, на этом культ терпимости к убогим в чужой голове даёт трещину:
— Если бы могла, то спалила бы до подошв сапог.
Она и не угрожает — она просто сообщает, но Лука и самой угрозы-то не слышит. Никак на неё не реагирует. Его другое интересует.
— Так вот в чём дело. Ты не можешь!
Он чуть ли не по столу хлопает, получив подтверждение всем своим догадкам наконец.
Вот почему такая послушная.
Что же ему простая старуха сделает? Куда ей скрыться без своих сил?
— Магия закончилась. Насовсем или временно?
Ведьма медленно выдыхает и отвечает ему с какой-то бесконечной усталостью. Так, будто он её уже достал, но по какой-то причине она продолжает с ним разговаривать, хотя могла бы и гордо молчать. Он же насильно ей рот не разжимает. Может, тоже поболтать нравится? Кто ж её знает?
— Не твоё это дело.
— Ты как раз моё дело. Кстати, ты бы могла предложить откупиться. Почему не предлагаешь? Ни за что не поверю, что нечем.
Наверняка же наколдовала на приличный такой узелок за годы жизни.
Напрятала всяких занятных вещиц. Могла бы и поделиться. Если бы хотела жить.
Так нет же: тянет свою ладошку ещё дальше и того и гляди потеряет терпение, да ещё и пнёт его под столом.
— Ключ от комнаты, — требовательно напоминает, и Лука лезет в карман.
— Да как угодно.
Протягивает ведьме желаемое и так и остаётся сидеть с вытянутыми пальцами, когда она отбирает у него кривую полоску металла.
Бросает на него ещё один острый, неприятный взгляд, на который Лука отвечает, вытянув губы словно для поцелуя, и, скривившись, поднимается на ноги и медленно уходит. Сначала к косой лестнице, а после на ненадёжный второй этаж, на котором аж два десятка узких комнатушек.
Ей заметно тяжело в этом теле.
Заметно, что оно словно мешает, что ли.
Или чужое оно ей?
Луке сложно сформулировать то, о чём он думает, но ему упорно чудится, что что-то тут не то. Что карга, хоть и без сомнения древняя, может быть и порезвее. Или же была совсем недавно, а теперь почему-то вынуждена едва ползать, скрюченная не то магией, не то её потерей.
Лука, наверное, тоже в какой-то мере скрючен.
А может, и нет.
Тут как посмотреть.
Он свободен теперь и волен делать то, что ему заблагоразумится.
Идти, куда вздумается; жить, как захочется… работать на себя и ни на кого кроме.
Нет, наверное, он не скрючен. Наверное, наоборот, совсем недавно смог справить плечи.
Думает об этом и тут же усмехается, припоминая, сколько там у него осталось в карманах. Расправил, ничего не скажешь.
Ну интереснее теперь стало точно. Не скучно.
Сейчас эту вот ещё сдаст, получит то, что причитается, и можно наведаться в Камьен. Кто знает, что там за дела творятся по осени? Может, кому-то важному нужно шлёпнуть кого-нибудь не менее важного и этот первый спит и видит, как Лука почтит его дом своим визитом?
Как бы то ни было в этом сладком будущем, в настоящем — дело к позднему вечеру, и следовало бы пожрать нормально и валить спать для того, чтобы выдвинуться с рассветом и не потратить ещё сутки из-за жалких трёх сотен монет.
Подумать только… всего триста… Какого хера он вообще согласился?
Проще было поохотиться и продать в ближайшей к лесу деревне кабана или оленя за те же деньги, чем возиться с потухшей старухой, да ещё и топать столько дней.
Новые сапоги вряд ли обернутся ему в три сотни, если подошвы протрутся.
Лука выдыхает и качает головой.
Старческое брюзжание, должно быть, заразно.
Ему бы об этом тоже справиться не помешало, и если ведьма подтвердит, так и дышать через шейный платок, а то, мало ли, так и пить бросит, начав опасаться за своё здоровье.
Этого ему ещё не хватало для полной кучи абсолютного счастья.
Этого и… высокой грузной фигуры, появившейся в дверях трактира.
Фигуры, что он не видел уже как год, но сразу узнал.
Лука даже замер в первое мгновение и тут же, едва удержавшись от того, чтобы не сделать это вслух, выругался про себя.
Лука сразу узнал и Рибора, и его накинутый на плечи тёмный плащ.
Ещё бы не узнать: у самого же такой же. Такой же, что он всё ещё позволяет себе носить.
Лука надеется, что его самого не заметят, но увы. По прямой линии от порога сидит, и все они, абсолютно все осматриваются первым делом, куда бы ни зашли.
Так уж приучены, и ничего с этим не поделать.
Осторожность как залог более… длинного срока годности.
Лука разворачивается полубоком и берётся за свою кружку. Ждёт, когда же уже на него обратят свой взор.
Ждёт и, когда это происходит, молча салютует пивом и ставит его назад.
Ему даже интересно становится на миг: они там как, решили, что он сдох или что всё-таки сделал ноги, не справившись с заданием?
Лука даже сам не знает, что в теории стоило сделать в его случае.
Потому что задание-то он выполнил.
Он убил.
Его ли вина, что его цель просто выдернула арбалетный болт из своего сердца и пожаловалась, что швея из неё — полная херня?
Рибор смотрит на него не как на привидение даже, а как на чумного. Рибор как маленькая стеснительная неженка, притаившаяся внутри вымахавшего двухметрового лося, таит в себе старые обиды и не знает, подойти всё-таки или так, метнуть нож от порога.
Лука, вспоминая, какой была их последняя встреча, на его месте бы точно выстрелил.
Лука только сейчас вдруг думает, что он может быть не один, а, по обыкновению, таскаться с кем-нибудь вторым номером как вечный недоросток.
Недоросток, дотянувший до почти полных двух метров и сотни килограмм. Недоросток, всё решающий, что же ему делать, и в итоге шагающий к столу с другой стороны.
Тяжело опускается на оставленное ведьмой место и поначалу просто смотрит в упор. Не моргает даже, а Лука в противовес ему, напротив, разваливается на своей шаткой табуретке и подпирает подбородок кулаком.
Кривляется и, как и старухе, шлёт воздушный поцелуи.
— Ничуть не изменился, — будто бы даже с какой-то досадой, наконец, заключает Рибор и, видимо, расслабляется. Скидывает на пол дорожную сумку и рядом же, отцепив от пояса, небрежно приставляет тяжёлый топор.
Оглядывается по сторонам, видно, в надежде на то, что по грязному залу снуёт какая-нибудь замученная жизнью служанка, но, увы, тут таких если и водится, то не в этот вечер. Все желающие набить желудки тащат свои задницы к стойке сами.
— А что должно было измениться, сладкий? — Лука сюсюкает с ним как с идиотом и получает от этого самое настоящее удовольствие. Даже несмотря на то что его одежда запылилась и не такая новая, как у сидящего напротив, он ощущает своё превосходство. Он ощущает себя на голову выше, как и раньше, и плевать хотел на то, что в карманах сейчас гуляет ветер.
Временно это. Так. Не задался месяц.
А Рибор как был тупым, так и сдохнет тупым, как табуретка.
— Может, твой возраст?
Улыбка на лице Луки становится шире против воли. О, как ему это нравится. Всегда нравилось.
— Так я давно взрослый. Только не изуродованный неловкостью, — доносит до чужого сведенья негромким шёпотом и словно как какую-то очень секретную информацию. Очень важную и доступную далеко не всем. И тут же опускает взгляд на столешницу. — А ты, я смотрю, мало того что на морду кривой, так ещё и пару пальцев потерял. Член-то на месте или обходишься задницей?
Рибор скалится в ответ, возвращая Луке все его ухмылки, и, вместо того чтобы схватиться за клинок, как тот ожидал, пытается ударить другим. Непривычным оружием.
— За твою башку три тысячи платят как за отступника.
Лука даже моргает от удивления и умудряется промолчать, а не ввернуть в получившуюся паузу около двух десятков слов.
— Всё ещё весело?
— Всего три? Веришь, нет, но это даже задевает. — Лука ни секунды не врёт сейчас. Ему действительно обидно. В этом он не вырос. — Я вроде как приносил больше, чтобы в итоге быть оценённым в какие-то три вшивые тысячи.
Достоин большего, в конце концов. Могли бы назначить и пять. Ему было бы приятнее.
Рибор в ответ только качает головой, списывая всё это на очередные кривляния, и не принимает за чистую монету. Рибор наверняка считает, что Лука просто бахвалится, маскируя страх.
— Почему не вернулся?
Вот это да. Оказывается, даже брёвна могут быть любопытными. Для Луки это неожиданно.
— Неужели не справился?
Лука расплывается в улыбке и расползается по стулу так, как если бы был уже пьян. Несильно, но навеселе.
— А тебе интересно, да? — Вопрос из разряда тех, что не задают вслух, но попробуй тут откажи себе в удовольствии.
— Всем интересно.
— «Всем» — это кому? Тебе и Наазиру?
Очень обширное понятие «всех». Право, Лука едва не состарился, пока перечислял имена.
— Из наших-то больше и не выжил никто.
— Прочим тоже. Тем, кто был младше; тем, кто на пару лет старше. Ты когда пропал, все сначала решили, что не справился и сдох, а после тебя заметили неподалёку от Аргентэйна. Тогда и назначили награду. Плащ бы хоть снял.
Последнее звучит даже как-то снисходительно, и Луке тут же хочется отрубить ему ещё один палец, а то и всю кисть.
— Я уж как-нибудь без советчиков разберусь, что мне снимать, а что нет.
— Так, стало быть, испугался? Или что?
О да, страх — самое подходящее слово к тому, чтобы описать, что именно Лука чувствует, когда жизнь снова его сталкивает с тем самым делом.
— Так ты поэтому со мной разговариваешь, а не пытаешься зарезать? Так сильно мучает?
— Так скажешь или нет? — Рибор отвечает вопросом на вопрос, выдавая своё нетерпение, и ответить серьёзно, кажется, просто невозможно.
— Тот заказ… — Лука делает вид, что задумался, и закидывает ногу на ногу. Тянется пальцами правой к голенищу сапога и постукивает по нему пальцами. — Я не жалею, что отобрал его у вас. По сути, вы все мне обязаны за то, что я это сделал. Можешь, кстати, рассчитаться прямо сейчас. Что у тебя там по карманам?