Часть 5. Глава 8 (1/2)
Он думает, что Йен остался с Мериам, а я попался, когда возвращался в Штормград.
Один.
Он думает, что княжна наигралась в любовь и просто бросила его, переметнувшись к более выгодному любовнику.
К более спокойной и сытой жизни.
Он думает, что всё так же, как и со мной, только проще.
Без каких-то скрытых причин.
Он даже не заговаривал о нём больше, а я даже не мразь — я хуже.
Я не знаю, как пережить это и как договориться с собой на этот раз.
Я не знаю, как есть и как спать.
Не знаю и продолжаю молчать уже пятые сутки.
Ирония, сука, в чистом виде.
Не знаю и делаю с каждым часом всё хуже. Усугубляю, даже не зная, а есть ли ещё что усугублять.
Время идёт, и телу становится лучше.
Уже не так ломает, но галлюцинации всё ещё со мной. Всё ещё снится всякое. Всё ещё вспоминается.
Сегодня впервые спустился вниз, в саму таверну.
Закутанный в чужой плащ и набросивший капюшон на голову, чтобы не привлекать слишком много ненужного внимания.
Спустился вниз для того, чтобы подумать и убедиться, что всё ещё не боюсь внешнего мира.
Что не съехал и без того подтекающей крышей окончательно.
А может, уже и съехал, — кто меня знает?
Анджей ушёл ещё утром, бросив только, что у него появились дела. Что к весне и горы зашевелились. Бросив, что я тут как-нибудь сам, раз уже лучше, и приставив ко мне всё ту же служанку с веником на длинной палке.
Только теперь можно на первый этаж, надо же. Можно на первый этаж и нельзя на улицу.
Вдруг потеряюсь.
Ищи меня потом по пещерам да горам.
Очень смешно же.
Охуеть как.
Занял место в самом тёмном углу и почти грудью на столе лежу, наблюдая за тем, как пробивающийся из-за мутного стекла масляной лампы огонёк играет на тёмных гранях зелёного камня.
Вытянутый, каплевидный…
— Красивый.
И служанка из любопытных как всегда. Ей бы потрепаться, отставив свою метлу, а мне — чтобы не трогали примерно никогда.
Ей бы вообще своими делами заняться, так велели же: не выпускать. Так теперь и будет таскаться за мной, пока этот вот не вернётся. Этот вот, у которого всё свои, не включающие жалкого меня обязательства перед этим грязным мирком, которому я искренне желаю провалиться.
— Да, красивый, — односложно соглашаюсь и тут же прячу украшение во внутренний карман не своего даже плаща. Мои вещи, за исключением сапог, так и не вернули, и заталкивать цепочку в нагрудный карман абы чьей рубашки абсолютно не хочется.
Сложно понять почему.
— Это изумруд?
— Да.
— А ты не очень-то разговорчивый сегодня.
Никак не отвянет от меня и раздражает этим.
Впрочем, это вряд ли её вина. Меня сейчас всё раздражает. И больше всего раздражаю себя сам, потому что от других если избавиться можно, то от себя нет никакой возможности.
Выдыхаю через рот и поворачиваюсь к ней всем корпусом.
— Маргаритки у тебя на переднике отвратительные. И веснушки, я смотрю, пробились. Чудовищно вообще. В любом крупном городе тебя бы уже в подвале заперли и на улицу выпускали только по ночам с таким уродством. Но самое чудесное знаешь что?
— Что? — покладисто спрашивает с затаившимся в голосе подозрением, и я улыбаюсь так доброжелательно, как только могу:
— Ты же не можешь уйти. Тебе за мной таскаться весь оставшийся день и, может быть, даже ночь. А может быть, и ещё весь следующий день. Всё ещё хочешь, чтобы я был разговорчивым?
Кривится, не в силах сдержаться, и, смешно наморщив нос, ожидаемо выплёвывает короткое «нет».
— Чудесно. Пожрать мне принеси что-нибудь, — приказываю, перестав растягивать рот, и тут же поспешно добавляю, заметив, как исказилось и без того не самое правильное лицо: — И имей в виду, тут до стойки по прямой. Если плюнешь — я замечу.
— Как будет угодно, господин. — Такая вся злобно-сдержанная, что напоминает мне её высочество Моль. — Но вы тоже имейте в виду: если броситесь к двери — я замечу тоже.
— И что сделаешь? — осведомляюсь и даже подаюсь чуть ближе, опираясь на локоть. Всё ещё слабый. В башке туман, и нет-нет да скрутит. Всё ещё слабый, но от одной-единственной девки-то бы как-нибудь уж отделался, если бы захотел. — Метнёшь мне свой веник в спину?
— Хотя бы.
— Иди уже.
— Я слежу за вами каждую секунду, — грозит мне пальцем и нехотя пятится к стойке. Пятится так неловко, что против воли предостережёшь, чтобы не остаться без завтрака-ужина.
— Ага, шею не сверни, не то придётся самому таскать этот веник.
Кривит лицо и всё-таки поворачивается спиной. Но постоянно оборачивается. Постоянно следит, не брошусь ли бежать с её оставленной у стола метлой.
И у стойки следит, и пока о чём-то переговаривается с подошедшим трактирщиком.
Наконец забирает тарелку и возвращается назад.
Ставит её передо мной, выдёргивает из нагрудного кармана деревянную ложку и, надо же, даже не швыряет, а кладёт на стол. Какая терпеливая.
Снова садится напротив и наблюдает за тем, как медленно ем. Желудку уже лучше, но всё ещё не особо. Наверное, ещё не скоро смогу пить и жрать в три горла. Впрочем, как у меня с «пить» — случая проверить и вовсе ещё не представилось. Да и настроение откровенно не то. И без того рот едва на замке держится.
— Может, вам помочь? — предлагает вдруг, и я даже жевать перестаю. Такой участливо искренней выглядит, что даже опасливо.
— С чем? — уточняю и на всякий случай глотаю до того, как ответит, чтобы не подавиться.
— Ну… с бритьём?
Выдыхаю через нос и прикрываю глаза, зачем-то решая, что лучше сдержаться.
— Очевидно же, что вы сами не можете с одной рукой.
— Фактически, у меня всё ещё две руки, лапушка, — напоминаю и сам не знаю, зачем ввязываюсь в какой-то спор. Зачем что-то доказываю. Ясно же, что не стоит. Ясно же, что не с ней мне бодаться, но…
— Но одна не работает.
— Но она есть.
— Но не работает.
— Чтобы заставить тебя замолчать, мне хватит и одной, — не выдерживаю в итоге и перехожу к куда более действенным аргументам. Понятия не имею, чем думал Анджей, когда оставил меня на неё, но то, что жалеть не будет, если что, не сомневаюсь ни секунды. Иначе бы не поручил караулить. Да и поручил-то просто так, скорее всего, для смеха. Чтобы побыстрее расшевелить. Знает же, что достанет меня. Думает, что бежать мне некуда и незачем. Вот и «пошутил». — Послушай, ни ты, ни я очевидно не в восторге от общества друг друга, но раз уж так вышло, давай просто заткнёмся на пару, ладно? Я буду молчать, и ты меня не трогай тоже.
Серьёзно кивает, но стоит мне только ещё раз ложку ко рту поднести, как спрашивает снова:
— А этот зелёный камень, он откуда?
— Ты что, глухая?
Даже аппетит, которого и без того особо не было, окончательно пропал. Уж о чём, о чём, а об этом мне точно не хочется разговаривать. Не с прислугой, которая слишком уж любопытная.
— Я же не спрашиваю, откуда эти отвратительные маргаритки.
— Их вышила моя мама, — поясняет с такой готовностью, как будто я умолял рассказать об этом. Умолял, упав на колени и вцепившись в подол её юбки. Причитая, плача и упрашивая. — Она рассказывала, что раньше они были в моде, и даже благородные дамы украшали ими свои наряды. Настоящие и искусственные. Платья, шляпки…
Бездумно киваю, надеясь, что так она быстрее заткнётся, и понимаю, что даже видел такую шляпку.
С маргаритками.
Такую, почти прозрачную, и… Перестаю жевать, и возглас вырывается, даже несмотря на то что не проглотил:
— Вот чёрт.
— Что? — пугается, не понимая, что произошло, и принимается озираться по сторонам, а когда и там ничего не находит, утыкается взглядом в столешницу. — Я не плевала в тарелку, честное слово, не…
— Не хватало мне ещё этих… — Осекаюсь, заставляя себя замолчать, но поздно уже. Понимаю, что поздно. Знаю уже. Догадываюсь, что из всего этого выйдет, и надеюсь, что ошибся и догадка не подтвердится.
Что в прошлый раз просто совпало, и нет никакой связи между тем, о чём я думаю, и тем, что после подпихивает мне подсознание.
Надеюсь, что не приснится.
Не это.
Не… Не будет так, как было с Анджеем и костёлом. Надеюсь на совпадение и что не придётся теперь видеть те самые маргаритки. Лучше уж монстров. Лучше уж снова в пещеру.
— Так с вами всё в порядке?
Эта всё допытывается и одним своим видом вызывает у меня едва ли не зубную боль. Внимательная, любопытная… Не люблю я таких. Нос слишком длинный, везде суёт.
— Он именно тебя нарочно приставил, да? — спрашиваю, ни на что особо не надеясь, и разжимаю пальцы, понимая, что всё, наелся на день вперёд. Теперь хочешь не хочешь, а кусок не полезет. — Обещал хоть доплачивать за то, что ты меня раздражаешь?
— Я искренне вообще-то, а вы…
Обижается, а я только отмахиваюсь от всего этого. И от наморщенного носа, и от потупившегося взгляда.
— А я устал. От тебя тоже. Пойдём, проводишь меня до комнаты, запрёшь, как полагается, и отвалишь наконец.
Вскакивает на ноги первая и хватается за свой веник.
Злобная конвоирша.
По полупустому залу проносятся смешки. Видно, те, кто давно сидит, заметили, что я спустился сюда вместе с ней и ухожу вот тоже, под охраной воинственно вооружённой девки.
Да и хрен с ними, пусть веселятся.
Я бы посмеялся тоже, если бы мог.
— С такими замашками на вас не посмотрит ни одна приличная девушка, — доносится уже в спину, и я даже спотыкаюсь. Не могу не обернуться, и бровь сама лезет на лоб. Сталкиваемся взглядами, и она тут же добавляет, критично заглянув в моё лицо: — Даже если побреетесь.
Ну тут уж мне не остаётся ничего иного, как округлить глаза в ужасе и прикрыть ладонью рот.
***
«Сомневаюсь, что почтенная старушка любит то же, что и ты».
Луку разве что не подкидывает.
Никак не успокоиться, и всё тут.
Бесит неимоверно, но всё, что он сейчас может, — это закладывать круг за кругом по временной своей комнате. По отрезку между кроватью и шкафом.
Туда-сюда, туда-сюда…
Он может дёргаться, может скрипеть зубами… Может, наверное, свалить куда-нибудь и явиться назад под утро, да только потом-то что?
Что найдёт?
Что обиженная старушенция может сделать с этой дурочкой, если ничего не получит? Лука не знает. Лука тихо злится из-за того, что даже взбрыкнуть и помахать пальцами не может.
Призрак покинет чужое тело поутру, это верно.
Призрак долго внутри сознания не удержится.
Да только на то, чтобы, допустим, отправиться шалить с первым встречным или просто разгуливать голышом по коридорам, много времени не нужно.
Ну а после можно попрощаться эффектным жестом: соскользнув босыми ногами с наледи, въевшейся за зиму в широкий каменный подоконник.
Ну а что? Очаровательно же.
Безумно эффектно.
Лука бы куда-нибудь свалил, честно.
Свалил бы прямо сейчас и по узкому карнизу.
Свалил бы, будь возможные последствия от чужой, необдуманной как следует выходки столь многообещающи. Да что там необдуманной… Княжна наверняка вообще ни секунды не думала.
Согласилась сразу и теперь прихорашивается за дверью, разделяющей их комнаты.
Лука слышит шаги.
Лука не понимает, зачем вообще какие-то приготовления. Перепихнулись бы по-быстрому, и все церемонии. С задранной по уши юбкой у почтенной старушки точно не было. Почему бы не открыть для неё нечто новое? К чему эта пошлая спальня и безопасные уютные простыни?
Лука злится и реально жалеет, что не предложил остаться в подземельях.
Крысы, капающая откуда-то сверху вода и сквозняки.
Вот это романтика.
Йен бы оценил тоже.
Если, конечно, у этой скромной очаровашки в отцовском замке в любовниках никогда тюремщиков не было. Лука почему-то начинает сомневаться, что не было. Где-то же этот предприимчивый мальчишка набрал свои двести с чем-то штук? Вряд ли исключительно на балах. Вряд ли тех, у кого не встал, Йен тоже вносил в свой список.
Туда-сюда, туда-сюда… Может, к чёрту эти камни?
Сказать старухе, чтобы проваливала, этому вот стукнуть по заднице, чтобы впредь не лез решать за других, и завалиться спать?
Чем не план?
Шикарный же.
Восхитительный по мнению наёмника.
И плевать он хотел на чужие драгоценности.
Правда хотел.
Только самые меркантильные стороны его души ещё бормочут что-то. Бормочут, что горячится совершенно зря.
Когда ещё представится такой шанс?
И нужно-то всего ничего.
Нужно сделать то же, что он делает постоянно, с энтузиазмом и забесплатно.
Нужно просто трахнуть того же, кого он трахает уже сколько?..
Лука даже замирает, не сделав следующего шага. Задумывается и понимает, что не знает, от какого момента считать. Не знает, где же отправная точка.
С Анджеем у него всё более чем однозначно, а вот с княжной… С княжной-то когда началось? В амбаре, где они были вынуждены переждать ночь, или позже уже, после того, как до него снизошли настолько, что даже дали второй шанс или вроде того?
Смешно, наверное, но… Лука не считает, что всё по второму кругу или как-то так.
Лука считает, что у него с обоими первый.
Ещё раз проходит мимо кровати и уже на себя злится за то, что мечется.
Злится за то, что не находит иного выхода для этой самой злости, и, развернувшись, падает поперёк кровати.
Валится на неё спиной вперёд и теперь смотрит в потолок. Ощущает себя не матёрым наёмником, а юнцом-истеричкой.
Сам не ведает, почему так, и, выдохнув, сгибает ногу в колене, вытаскивает нож из сапога.
После — второй.
Неловко получится, если их обнаружит посторонняя «дама».
Даже неболтливая и не совсем живая.
Лучше уж действительно трахаться, а не слушать чужие вопросы или причитания.
А за стенкой всё готовятся… Лука ловит себя на мысли, что не знает, Йен это всё суетливо носится туда-сюда или уже и не Йен.
Может быть, это и не он вовсе щёлкает пудреницей и шуршит тканью? К чему ему это всё, если он сам мог ограничиться лишь ванной, которую притащили не очень-то довольные, но смолчавшие слуги?
Нет… Скорее всего, это уже не он.
К чему княжне суетиться? Бросаться от шкафа к сундуку и к столику с низким пуфом? К чему ему так собираться ради часа, или даже более, близости?
Он красивый и без приготовлений и знает это.
Он более всего уверен в себе голый или едва одетый только для кокетливой игры.
Сейчас за дверью уже не он.
Что же.
Пусть мечется.
Потратит больше времени — меньше придётся ублажать и касаться её в постели.
Лука не то что на мысли себя ловит — отчётливо понимает, что просто не хочет. Не хочет всего этого. Не хочет играть с хорошо знакомым ему телом, когда наивно моргать, хлопая ресницами, будет не Йен.
Он не хочет другого в этом теле.
Его даже немного тошнит.
Или нет?..
Лука не знает наверняка.
Луку совершенно точно бесит, когда что-то решают за него. Когда это делает кто-то более слабый, бесит вдвойне.
Даже по пустякам.
А тут вроде бы и ничего серьёзного, но и всё-таки не пустяк.
За стеной что-то звучно падает, и он, оттолкнувшись от покрывала, садится и оборачивается. Да соберётся там… этот или эта уже или нет?
Этот или эта… Лука даже не знает, как его воспринимать эти несколько часов. И как называть тоже. Явно стоит спросить имя и улыбаться пошире.
Он же работать будет, в конце концов.
Совсем как девки в предместьях усердно трудились, не закрывая рта и не покладая рук, начиная порой ещё до заката и заканчивая далеко за полдень.
Лука гадает, насколько расплывчатой окажется формулировка «у неё будет всего несколько часов». Сколько именно ему самому играть в проститутку и ублажать позаимствовавшую чужое тело подзаветрившуюся барышню?
Ему это всё так отзывается внутри, что зубы сжимает до скрипа и медленно выдыхает, запрещая себе беситься.
Настолько кипит, что он подумывает сделать всё в точности наоборот.
Всё так, как понравится ему, а не какой-то там старой кошёлке.
Сам Йен присутствовать не будет, а значит, его мнения можно не спрашивать.
Лука может очень искренне извиниться после.
От всей своей души.
Впрочем, может и не извиняться, если кошёлка останется довольной. Это там как ещё пойдёт. Может, бабка вообще не договорила и окажется той ещё выдумщицей? Явится сейчас, закусив лошадиные удила, и велит как следует отходить хлыстом. То-то Лука удивится… И Йен с утра тоже.
Йен — больше.
Шаги наконец перестают быть такими хаотичными, шаги становятся спокойными и, о чудо, замирают около смежной двери.
Лука ждёт, приподняв бровь, и, надо же, дожидается раньше, чем состарится.
Слышит робкий, больше похожий на кошачье карябанье стук и ещё раз, мысленно, напоминает себе, зачем это всё.
Напоминает, что ничего сложного от него не требуется. Что никакую старую бабку ему терпеть не придётся, что это всё тот же Йен, только немного не в себе, вот и всё.
С косой, голубыми глазами, узкими плечами и шаловливыми пальцами.
Лука поднимается на ноги, натягивает на лицо улыбку поприветливее, надеется, что она не слишком смахивает на оскал, и собирается покорять и очаровывать.
Зарабатывать свои камни он собирается.
И лучше бы сделал это, прирезав с полдюжины вот таких вот старушенций, но… Но не во всём же ему должно везти, верно?
Мысленно отвешивает себе пинка за то, что почти что ноет, несмотря на то что досталась ему никакая не древняя старуха, и, не дожидаясь никаких разрешений, вторгается в соседскую спальню.
И едва не закашливается тут же от витающего в воздухе запаха женских духов и пудры.
Йен, хорошо знакомый со всеми этими премудростями, никогда не стремился нравиться настолько сильно, как эта подселенка, и потому Лука оказывается едва ли не обескуражен, когда наконец находит взглядом стыдливо шмыгнувшую за распущенную шторку балдахина подружку на вечер.
Видно, вот так и умирают фантазии.
А он-то всё мечтал трахнуть это очаровательное недоразумение в длинной юбке. Видимо, к утру имеет все шансы перестать.
Конечно, это всё ещё он, это всё ещё его тело, но… Лука даже не знает, польстился бы на такое, если бы увидел в толпе в окружении подружек. Лука думает о том, что вот то, что он сейчас видит, растрогало бы до слёз Мериам, горячо мечтающую о настоящей сестрице.
Сейчас Йен похож на неё.
Сейчас, если поставить их рядом, можно даже проследить что-то общее.
Призрак, видно, имеет какие-то свои представления о прекрасном и стремился понравиться, полагаясь исключительно на них.
Нечто накрашенное и большеглазое кокетливо строит ему глазки и моргает, опуская ресницы, а ему очень хочется расчесать это.
Это вот чудовищное, непонятное чёрт знает что, уложенное мелкими чёрными кольцами по обе стороны и без того вытянутого лица.
И в таз с водой макнуть хочется тоже, чтобы вся краска с лица стекла.
К чему ему белила, пятна румян на щеках, помада?
И так же красивый.
Был.
Лука чувствует себя обманутым, несмотря на то что знает, что в этот фантик завёрнута совсем другая конфетка, и ничего не может с этим поделать. Лука напоминает себе, зачем это всё вообще, злится на Йена, который просто смылся и бросил его разгребать это всё в одиночестве, и прочищает горло, понимая, что иначе они могут торчать тут и до самого утра, так ничего и не сделав в итоге.
Камни, камни, камни.
Всё ради прекрасных, играющих солнечными бликами камней, напоминает он себе и глушит вторую, более тихую мысль о том, что, вообще-то, когда любительница маргариток уже здесь, ни у кого из них нет выбора.
Ещё не свалит, пока не получит то, что хочет, или свалит, но предварительно так напакостит, что мало не покажется.
— Ну… — Лука не знает ни её титула, ни имени, не знает даже, положено ли ему робеть и кланяться или, подобно пьяному быдлу, валить её на кровать и задирать тонкие юбки белой комбинации. Луке даже немного забавно от того, что он никогда не лез за словом в карман, а тут сама мысль о том, что он собирается совращать древнюю бабку, лишает его голоса. — Может быть, для начала ты скажешь мне, чего хочешь, лапушка?
Лука уже не ждёт плётки.
Лука, по правде говоря, уже ничего не ждёт.
Сейчас она, краснея и бледнея, залезет на кровать, раздвинет ноги, он помолится кому-нибудь, чтобы у него вообще встал, и они медленно и скорбно начнут, думая каждый о своём.
Она — о погоде, он — о том, в какой части герцогского сада прикопает свою прекрасную княжну, если ничего не получит в итоге.
Она отвечает не сразу и подавшись вперёд. Она отвечает, выйдя наконец из-за занавески, которую они ни разу не распускали просто потому, что никогда не замечали. Да и кому есть дело до какого-то балдахина, когда можно заняться чем-то поинтереснее?
Она показывается полностью, и Луке безумно жаль.
Безумно жаль так бездарно изуродованную столькими приготовлениями княжну. Пальцы зудят от желания вытереть хотя бы помаду. Слишком розовую для него. Слишком не к лицу.
— Есть у меня давнее желание.
Даже голос звучит не так, как обычно. Даже голос выше и больше похож на женский.
Лука выжидающе приподнимает бровь и медленно, чтобы не напугать резким движением, протягивает раскрытую ладонь.
Предлагает подойти ещё ближе.
— Я абсолютно открыт к любым предложениям, — подбадривает, а сам взглядом уже ищет салфетку или полотенце на туалетном столике. У него реально не встанет, если он вот это не сотрёт. Она, конечно, старалась, она стремилась ему понравиться, но в итоге… В итоге Лука понимает, почему случается так, что одних убивают из зависти, а других потому, что осточертели больше горького лекарства.
Лука понимает, что это цинично и жутко прозаично одновременно, и скажи он это вслух, Йен бы ударил его одной из своих книжек, но, получая одну и ту же порцию овсянки без соли на протяжении сорока лет, озвереет кто угодно.
Она улыбается чуть шире, кокетливо поправляет свои стоящие чуть ли не острым треугольником кудряшки и, покусывая яркие губы, просит его наклониться поближе. И когда он послушно опускает голову с видимым удовольствием, цепляется за его плечо и шепчет на ухо:
— Я хочу сделать это полностью голая и не гася свечи.
Лука медленно опускает веки и уговаривает себя промолчать. Лука напоминает себе, что где-то там, внутри, уступивший своё тело, дремлет Йен, и ну не нужно сейчас никого злить. Не нужно ничего комментировать. Не-нуж-но.
— И чтобы ты был голый тоже. Совсем.
Отодвигается и глядит с видом великой заговорщицы. Отодвигается, а в голубых глазах с невозможно расширенными зрачками будто бы искры пляшут. И уже не до стеснений. Уже не до чего. У неё есть желание. Она очень его хочет.
Она покачивается на носках, бесконечно касается временно своих волос и так часто облизывает губы, что и помада уже не такая яркая. Она вся как ребёнок, замерший перед лотком со сладостями, и ждёт.
Она ждёт и надеется, что, может, сегодня, может быть, сейчас ей достанется кусочек не совсем любви, но внимания? Хотя бы чего-то?..
Луке бы её просто пожалеть.
Серьёзно, без шуток посочувствовать и дать то, что она хочет.
Луке бы засунуть свой язык в задницу и сдержаться, но…
— Послушай, можно я спрошу одну вещь? Всего один вопрос, и всё будет. Всё, что ты хочешь, но я спрошу, ладно?
Тёмные брови хмурятся, сходятся на переносице, и она осторожно кивает.
Лука улыбается и сжимает оба тонких запястья своими руками.
— Неужели за всю твою жизнь, за все те годы, что ты прожила с мужем, не нашлось никого, с кем тебе бы захотелось исполнить своё желание?
Она напрягается и медленно мотает подбородком из стороны в сторону.
— Совсем никого? Ни слуг, ни конюхов, ни простых знакомцев из горожан?
— Я была слишком хорошо воспитана для того, чтобы заводить любовников.
Что же. Луке остаётся отметить про себя то, что Йен воспитан из рук вон плохо. Просто отвратительно воспитан.
— Пожалела об этом? — осведомляется не для того, чтобы укорить, нет, это как раз не по его части, но потому, что всё-таки интересно. Интересно, жалеют ли вот такие пресные барышни, как Мериам, на склоне лет, что прожили свои жизни так, а не иначе.
— При жизни всё казалось очень правильным. — «Йен» пожимает плечами и улыбается даже. Странно как-то, будто бы кривляясь. На деле же призраку просто непривычно делать это его губами. Непривычно управляться с его лицом. — С достоинством нести свою ношу, терпеть выбранного родителями мужа и верить, что вот так и должно быть. Вот так правильно.
— А после смерти? — цепляется за её уточнение и получает весьма грустный вздох перед ответом.
— А после смерти куда проще прогуляться по чужим спальням, господин Лука.
Вздох с последующим намёком.
Откуда же знает имя? Йен назвал? Или, может, сама подслушала?
— В нашей тоже была?
— Может, раз…
Вот, значит, как. Сама.
— А может, и два.
Лука хмыкает и закатывает глаза.
Вот это совпало, а.
Подфартило бабке, ничего не скажешь. Парила себе там по своему подземелью, мечтала, и на тебе — княжна со своим длинным носом.
— Ты его любишь?
Он даже невольно вздрагивает, не ожидав подобного вопроса. Он задумался о своём и упустил момент, когда голубые глаза напротив его перестали быть такими мечтательными. Стали острыми, внимательными. Пронзительно колкими и деловитыми.
— Хозяина этого тела?
Ох уж эти приличные дамы со своими сказочками.
Эта, небось, тоже любила полистать о всяких Германах на досуге. Эта, небось, тоже всю жизнь прожила, глотая сопли, дожидаясь, когда же ненаглядный слезет уже и свалит к себе, а теперь ей подавай «по любви».
— Трахаю в любом случае бережно и старательно. — Вот сейчас он скалится. Скалится, уже не заботясь о том, как выглядит, и теснит её к кровати, наступает и попутно расстёгивает свою идиотскую, украшенную мудрёным воротом рубашку. — Абсолютно голого, не гася свеч.
Она собиралась возразить что-то, собиралась добавить, даже вскинула руку, но так и замерла с приоткрытыми губами, глядя на его шею, а после и ниже, опустившись взглядом на показавшуюся грудь.
Застёжки здесь мелкие и хитрые, много их, приходится возиться, но Лука вообще не припомнит, чтобы на него смотрели вот так как сейчас.
С любопытством и будто бы даже удивлением, забыв обо всём на свете и вцепившись одной рукой в кроватную спинку.
С каким-то благоговением, что ли?
Для него это что-то новое. Занимательное во всех смыслах.
— Что-то не так, лапушка? — спрашивает, добравшись наконец до последних крючков, и освобождает запястья из узких манжет. — Тебе что-то не нравится?
Приподнимает бровь и чуть прихватывает губу, глядя исподлобья. Приподнимает бровь, да так и замирает с пальцами, обхватившими запястье. Выжидающе смотрит и ждёт. Когда что-нибудь скажет или, осмелев, потянется ими, тонкими и позаимствованными у куда более смелого хозяина, чтобы потрогать.
Йен бы уже точно трогал, где хотел и как хотел. Он себе в таких мелочах не отказывает. Привык, наверное, к тому, что ему всё можно и ни спрашивать, ни просить не нужно.
Эта же птичка явно другого пошиба и не смеет даже протянуть руку.
Ей хочется, по лицу видно, что хочется коснуться, но почему-то не смеет, сдерживает себя и сжимает пальцы в маленький кулак.
Лука разжимает её правую сам и тащит вверх, укладывая на свою грудь.
Лука думает, что, наверное, в этом что-то есть.
Можно представить, что эта тухлая селёдка не трёхсотлетняя мёртвая бабка, а просто робкая девственница, и тогда…
— Может, стоит лечь на кровать?
И не получится у него ничего представить.
— Боишься, что ноги не удержат, если стоя меня потрогаешь?
Да и не трогает она, она упирается в него снова сжавшимся кулаком. Лука кивает вниз и взглядом указывает на ремень на своих штанах. Может быть, осмелеет и пойдёт повеселее, кто знает?
— Расстегни. Давай, сама, — подбадривает, сжимает узкие плечи через полупрозрачные рукава, и, пожалуй, тряпка, которую она на себя нацепила, и не так плоха. Длинная, ниже колена, с многослойной юбкой и округлым, обнажающим ключицы вырезом.
Тряпка не так плоха… на правильном теле и при правильном поведении.
Это тело — то, что нужно.
Но вот с остальным у них, видимо, большие проблемы.
— Я… — Она мямлит, отклоняется, боится податься вперёд и даже после смерти остаётся всё той же чопорной зажатой дурочкой, спустившей свою жизнь в компостную яму. Она даже после смерти сомневается. Даже зная, что они вместе. Даже зная, что они часто, по согласию и ко взаимному удовольствию трахаются.
Луке этого просто не понять. Лука не то чтобы собирался пытаться кого-то понимать или уговаривать, но, видно, у него не слишком-то богатый выбор. Видно, все эти танцы и перешёптывания — часть игры. Он должен убедить.
— Что? — Само терпение и даже не язвит. Целых пару секунд. — Он тебя не укусит.
Старается с улыбкой и по-доброму, и, судя по извиняющейся улыбке на розовых губах, что-то да вышло.
— Я знаю, я…
Замолкает снова, осекается, безвольно роняет руки вдоль тела, и ему уже хочется выругаться.
Хочется просто развернуть её спиной и…
— Если боишься, тогда просто предоставь всё мне и постарайся не хлопнуться в обморок, — предлагает и, уже не рисуясь, не заигрывая с ней, выскальзывает из рукавов рубашки. — Разобьёшь ещё эту красивую голову, а мне потом слушать её нытье.
Ему бы самому эту голову не разбить вот за это всё, но это уже другой вопрос. Другой и отложенный минимум до завтра. А значит, можно и помолчать пока, если распаляться зазря нет никакого толка.
— Может, всё-таки потушить свечи?
Она сомневается во всём, но не собирается уходить. Она сомневается в том, ПРАВИЛЬНО ли всё, и винит, что не получается, СВЕЧИ.
Ещё немного, и он начнёт смеяться.
Скажет, что ни черта не выйдет.
Скажет, что всё — у него на этой неделе больше не встанет.
Какова ирония.
Он думал, что хочет лишь это тело, но стоило вытряхнуть из него Йена, и всё — никакой магии.
Тело — всё ещё красивое. Тяги к нему нет.
— Зачем же тогда ты их расставляла? — Вопрос очень даже резонный, учитывая, что можно было обойтись и лампой, одной вполне хватает на комнату, но нет же: повсюду стоят плачущие восковыми каплями жёлтые свечи.
Большие и маленькие.
Вытянутые и приплюснутые.
Прямые и скрючившиеся.
Наверное, это первое, что приходит в голову при мыслях о романтике. Наверное, будь подходящее время года, кровать оказалась бы усыпана лепестками цветов.
— Я…
Лука понимает, что это затянется до зари, и, напомнив себе в сто десятый раз, что это всё ещё маленькая вредная княжна, просто наклоняется, обхватывает ладонями вытянутое острое лицо и целует его.
Без предупреждения и вопросов о том, можно ли.
Он знает, что ему можно.
И что надо было делать это сразу, а не вести все эти идиотские беседы.
Надо было просто целовать, ощущать, как обмирает, начиная дрожать, цепляется за его руки и не знает, совершенно точно не знает, что делать в ответ.
И нужно ли делать вообще.
Он бы сейчас предпочёл, чтобы не делала.
На спине, так на спине.
Пусть полежит. Может подышать для того, чтобы он был уверен, что настоящая княжна случайно не схлопнулась. В ночной рубашке — так пусть. Что ему, сложно, что ли?
Лишь бы быстрее, и всё.
Целует, нависая, продолжая держать, фиксируя нижнюю челюсть и толкаясь языком в давно хорошо изученный рот.
Только обычно всё не так.
Только обычно всё совсем НЕ ТАК, и это просто неимоверно злит.
Он упрямый, как стадо баранов, и продолжает только поэтому. Съедает чужие метания, идиотское кокетство и неуверенность вместе с помадой, скользит освобождённой ладонью по прикрытой тканью спине и надавливает на неё, привлекая к себе.
Вжимая в себя, а после, пригнувшись, уже двумя руками подхватывает под бёдра и, приподняв, перекидывает через кроватную спинку.
Явилась сделать свою блеклую призрачную жизнь поярче, так хватит уже сомневаться. Ему бы ещё успеть поспать.
Валится на толстое пуховое одеяло, негромко ахнув, но, кажется, пребывает в восхищении большем, чем когда-либо при жизни.
Смотрит на Луку широко распахнутыми глазами, тяжело дышит и, отодвинувшись назад, опускается на подушки.
Ждёт, пока он разуется, и стискивает светлый пододеяльник в кулаках.
Сжимает его, карябает, и со стороны чудится, что и моргать забывает даже.
Наблюдает, как он обходит ложе по правой стороне, нарочно задерживаясь около распущенного полога, отводит его прочь и только после опускается на кровать одним коленом.
Медленно переносит вес на второе, придвигается ближе и без предупреждения падает сверху, выставив руки лишь в самый последний момент.
Она, разумеется, вскрикивает и, сжавшись, жмурится. Он смеётся и, не дожидаясь волны причитаний, кусает взметнувшуюся в защитном жесте руку за ребро ладони.
Слабо совсем, только затем, чтобы убрала.
Кусает и, судя по выражению лица, почти шокирует этим. Только больше не собирается ничего объяснять, успокаивать и настраивать.
Он должен её трахнуть — он трахнет.
Останется довольна — прекрасно, нет — перебьются без грёбаных камней.
Разжимает зубы, закрывает глаза и пытается забыть о том, что под ним сейчас не княжна. Пытается забыть об этом, обнимая её и оглаживая бока.
Пытается не помнить, снова целуя и сжимая, перекатив на бок и затащив на себя стройную длинную ногу в задравшейся комбинации.
И у него бы даже получилось, получай он более внятный ответ.
Если бы его так же гладили и касались губами. Если бы ему глупо хихикали на ухо и дразняще выводили что-то языком на шее.
Эта же — никакая.
Этой хватило на то, чтобы обнять его, вцепиться и держаться за плечи.
Этой хватило на то, чтобы быть послушной, кататься вместе с ним по прогибающемуся одеялу и отчаянно краснеть каждый раз, когда встречаются взглядами, но не отводить свой.
Мелкие навитые кудри распрямляются под своей тяжестью, путаются друг с другом, румяна размазались по лицу… Чучело, одним словом.
Самое настоящее чучело.
Лука укладывает её на спину в итоге.
Берётся за завязки на лифе и распускает их.
И он, и она прекрасно знают, что доставшееся ей тело совсем не женское и никакой формы у него и в помине нет, но даже это её смущает.
Даже маленькие розовые соски на абсолютно плоской, как доска, груди.
Лука приставляет палец чуть ли не к чужому носу, заранее показывая, что стоит помолчать, касается своими губами её губ и после ведёт ими по её подбородку.
Укладывается сверху, нарочно придавливает, сжимая хрупкую правую руку своей, и прикусывает за обозначившуюся линию на вытянувшейся шее.
И по середине, и ниже, ближе к плечу.
Неторопливо настолько, что надеется не уснуть.
Ему нравится эта шея, он столько всего с ней уже делал, но сейчас он бы с куда большим энтузиазмом её пережал, нежели продолжил вот это всё.
Вот это всё… старательно вниз, по ключицам и костистой грудине, до маленькой сжавшейся точки.
И, надо же, когда языком — ничего, а вот стоит случайно зацепить зубами — и всхлип.
И не обиженный, а…
Он делает так ещё раз, вбирает в рот, почти кусает и перекатывает, надавливая языком.
Сильно и вцепившись рукой в им же самим согнутое колено.
Вот от этого стонет.
Это нравится.
Как интересно получается.
Лука пробует укусить ещё, пониже, поставить отметину на рёбрах, и едва не шипит от того, как резко его хватают за волосы.
Стискивают пряди и толкают вниз.
Вскидывается сразу же, смотрит на абсолютно красное от стыда лицо и кривовато усмехается.
Как он это любит. Безумно любит чужие скелеты в приличных с виду шкафах.
Значит, почтенная дама, почившая в шляпке с маргаритками, умерла, так и не узнав, что ей бы пожёстче тут и посильнее там.
Значит, сейчас узнает.
Луке было смертельно скучно секунду назад и очень интересно сейчас.
Проверяет свои догадки.
С удовольствием углубляет вырез на комбинации, вылизывает и кусает впалый живот. Кусает сильно, не так, как Йена, и придерживает узкие, то и дело вскидывающиеся вверх бёдра. Возвращает их назад, прижимает к кровати и нарочно не забирается под юбку.
Нарочно нет.
Не касается даже проявившегося бугорка.
Она же сегодня настоящая девочка.
Пусть терпит.
Тело дрожит и покрывается мурашками, она стонет и всхлипывает, то и дело прикусывая свои запястья, а Лука вовсю лапает её за бёдра, запустив пальцы под юбку, но не лезет выше.
— Тебе нравится? — осведомляется скорее деловито, нежели с придыханием, как положено пылкому любовнику, но, видимо, это сейчас не волнует вообще никого.
Подселенка быстро кивает чужой головой и снова откидывается на подушки, тем самым и разрешая, и прося продолжать.
Ей это всё вообще во всех смыслах неведомо и в первый раз.
Лука запрещает себе думать о том, что в этом есть неприкрытая ирония, и, прижавшись губами к впадинке чуть выше пупка, спрашивает:
— Хочешь ещё сильнее?
Она снова кивает, и ему остаётся только передёрнуть плечами. Сильнее так сильнее. Что ему, жалко?
Жалко будет поутру. И другого.
А может, и не будет. Может, другому не стоило так легкомысленно отдавать себя и обещать ещё и за Луку.
Луку, которого сейчас просят о том, о чём у него точно просить не стоит.
Увлекается слишком быстро.
Дорывает белую кружевную вещицу, превращая её в тряпку, обнажая хорошо знакомое тело окончательно, входит в раж и почти забывает, что не там и не с тем.
Увлекается и, вдохновившись, начинает заново.
С верха.
С губ.
Но трогает, уже не играя и там, где интереснее всего, не снисходя до объяснений, шепнув только на ухо, что нужно пошарить под подушкой.
Что у них там было кое-что.
Кое-что, что позволяет ему натягивать этого прекрасного мальчика без особых проблем. Мальчика, который, несмотря на все внешние сходства с прекрасным полом, не течёт, как девочка, даже когда сильно возбуждён.
Кое-что в стеклянном флаконе, что он сам и нашаривает пальцами и тащит наверх.
Сжимает в ладони, улыбается в чужой рот, ведёт своим по подбородку, прикусывает под ним и уже не жалеет кожу ниже.
Ключицы, грудина… Всё по второму кругу.
Всё так же, до живота.
Сильно теперь, надавливая, кусая и сдавливая ещё и руками. Оставляя синяки на боку и стискивая гладкую кожу бедра.
Йен бы уже давно зашипел и отпихнул его. Йен бы уже накричал, а эта… Этой и впрямь нравится. Эта под руки подставляется и плавится.
Так охотно, что он бросает склянку рядом, чтобы трогать её двумя руками и ноги раздвинуть двумя же ладонями.
Тут же толкается локтями, садится и затаскивает чужие ноги на свои.
Отчего-то решает не спрашивать, стоит ли быть понежнее.
Судя по фиолетовой россыпи пятен на бледной коже, можно даже не тратить на это время. Это никому не нужно.
И Лука уже реально увлечён не на шутку.
У Луки никогда не было возможности взять мальчишку первым и без лишних нежностей или подготовки. У Луки вроде как она есть сейчас.
И возможность, и желание.
Желание, от которого потихоньку начинает потягивать мышцы спины и рёбра изнутри.
Только, несмотря на все стоны и сладкие выкрики, она всё ещё остаётся какой-то безучастной. Только, несмотря на то что ей явно нравится, она не пытается ни отвечать, не тянуться к нему хотя бы руками, ни даже сесть.
Она не пытается ничего.
Она ждёт, и на этом всё.
Лука решает просто смириться, и раз уж они так чудесно сошлись, то получить от всего этого максимум удовольствия.
Получить всё возможное и начать прямо сейчас.
Смазать маленькую тощую задницу безо всякого трепета и, притянув её к себе ещё ближе, подтащив даже за согнутые в коленках ноги, наконец всё-таки расстегнуть свои штаны.
Запоздало сообразить, что с «полностью голым» вышла неувязка, и махнуть на неё рукой. Раз молчит, то и так ничего — сойдёт.
Она вообще ничего больше не говорит.
Смотрит во все глаза, шумно дышит и молчит.
Но зато смотрит так, будто он первый мужчина, которого она вообще в своей жизни видит. Будто он вообще первый, с большой буквы, в её жизни во всех смыслах.
Никакого эротизма, никаких игр… Всё очень сухо и по-деловому, как на его вкус.
Но он всё-таки хочет, и это уже какой-никакой плюс. Он всё-таки заинтересован в том, чтобы довести всё это до конца, дождаться, пока она уберётся, и, возможно, продолжить с очнувшимся Йеном.
Возможно, если тот не зарядит ему в нос по какой-нибудь надуманной причине.
Лука не думает, что зарядит на самом деле.
Он же вернётся в своё разогретое тело. К чему в чём-то себе отказывать?
Лука даже думает, что это лучший из вариантов сейчас.
По-быстрому вытряхнуть призрака и продолжить с кем нужно и как нужно. Воодушевляется им и, нависнув над ней, всё-таки раздевается, чтобы ничего не мешалось.
Раздевается, опирается на руку, зависнув над растрепанной, увенчанной локонами головой. Не спрашивая, готова ли, входит, помогая себе свободной ладонью, и она даже не вскрикивает.
Она вообще не издаёт никаких звуков.
Только наблюдает за ним широко распахнувшимися глазами и, немного осмелев, берётся за плечи.
Лука даже не понимает сначала.
Толкается вперёд осторожно, как привык с Йеном, а после, понимая, что ни к чему это, уже увереннее и резче, и, только буквально вбившись на всю длину, вырывает не вскрик даже, а выдох.
Поражённый, но тихий.
И во всём этом что-то не так.
Что-то чертовски не так, но он, даже улавливая это, отмахивается, уязвлённый больше, чем настроенный думать и анализировать.
Теперь он хочет, чтобы она верещала, а не кокетливо выдыхала ему на ухо.
Он хочет, чтобы она кончила прежде, чем свалит, и если для этого нужно покусать и отшлёпать, то что же — он более чем готов.
Готов натягивать плавными рывками, придерживая за задранное вверх бедро, готов сжимать зубами и без того уже фиолетовое пятно над бьющейся под кожей жилкой и оставить такое же новое чуть ниже.
Готов, и она действительно начинает кричать.
Она начинает выдыхать чаще и громче.
Она начинает стонать слаще, и во всём этом от Йена нет ни следа. Во всём этом нет ничего от него — во всём этом только одна она.
Лука закрывает глаза, будто ощупывает ногу от бедра до твёрдого колена и опускает её на одеяло. Находит маленький, упирающийся в его живот член и сжимает и его тоже.
Ласкает, гладит, водит пальцами вверх-вниз, точно знает, как этому телу приятно, и в ответ не получает совершенно ничего.
Совсем, пока не стиснет пальцы.
Пока не начнёт двигать ими грубее.
Пока не сожмёт агрессивнее, и лишь только тогда, только сейчас до него доходит наконец.
Только сейчас, понаставив синяков и укусов, причинив столько боли, он догадывается, в чём дело: иначе она просто не чувствует.
Она не ощущает, если едва. Она не понимает, если он гладит или целует её. Её, временно занявшую это тело, пронимает, когда он почти терзает и едва ли не бьёт.
Она чувствует только так, и вовсе не боль.
Лука медленно закусывает свою щеку и заставляет себя не думать о том, что будет после.
Что будет после с этим телом, когда она уйдёт.
Лука выдыхает через ноздри и толкается вперёд.
Понимает, что всё — сам уже не кончит. Понимает, что ему лишь бы избавиться от неё, и всё.
Продолжает делать то, что делал, и, не зная, есть ли ей вообще какое-то дело до выражения его лица, даже не поднимает его.
Прячет в линии сгиба тонкой шеи или иногда опускается чуть ниже.
Он так яростно всего этого не хочет, что всерьёз опасается, что у него попросту упадёт. И злится, злится, злится… Злится на себя и на Йена. Злится на то, что тот его не предупредил. Злится на то, что не сказал, что так может быть. Злится на то, что тот сам мог не знать, но вот так просто взял её и пустил.
Лука дёргается, подаётся выше, вытягивает руку, опирается на неё, невольно цепляет ею пару чёрных, разметавшихся, перепутавшихся между собой прядей и с силой дёргает за них.
Дёргает, невольно выгибает её, причинив ещё немного несущественной боли по сравнению с прочей, что призрак наконец больно вцепляется в его спину ногтями, вцепляется зубами в плечо и кончает в сжатую ладонь.
Стискивает его тоже больно, сильно, стискивает внутри своего-чужого тела, но ему до разрядки как отсюда до Песчаных насыпей и Глиняных деревень.
Скорее бы всё это закончилось. Просто закончилось, и всё. Пусть свалит, а ему оставит настоящего хозяина и его тело.
Ещё несколько раз «туда-сюда», и затихает.
Ещё пару движений, и, выдохнув, опасаясь, что затребует ещё постельных игрищ, поднимается с неё, но остаётся рядом, чтобы дождаться вердикта.
Для того чтобы узнать: ну как, ну что?
Что там, свалит она, нет? Не помнит уже ни про какие камни и не собирается про них спрашивать. Смотрит на хорошенькое, перепачканное размазавшейся краской личико и ощущает прикосновение к своей щеке.
Едва-едва, кончиками пальцев, которые тут же соскальзывают и безвольно падают на так и не сдёрнутое ни в изножье, ни на пол одеяло.
Ощущает прикосновение, успевает нахмурить лоб, а после заметить, как глаза княжны закатываются, а от её головы и грудины отделяется нечто белёсое и довольно плотное.
Отделяется, будто выскальзывая наружу, касается его лица ещё раз и убирается восвояси, потушив остатки не прогоревших самостоятельно свечей.
Только и не нужны они, за не зашторенными до конца окнами уже занимается рассвет.
Она исчезает, а Лука не успевает даже выдохнуть.
Только набирает в лёгкие побольше воздуха, как начавшая приходить в себя княжна буквально давится вздохом.
Давится, всё равно пытается вдохнуть, перекатывается на бок и делает попытку сжаться в комок.
Всхлипывает всего один раз, обхватив себя ладонями.
Лука смотрит на него со стороны и будто впервые это всё видит.
Слышит ещё один всхлип и очень хочет тоже убраться куда-нибудь подальше, но если от самого Йена он сбежать может, то от чувства вины ему куда?..
От чувства, которое он не собирался испытывать и вообще не должен!
Это всё вообще не его идея! Это не он придумал и согласился!
Это не…
Йен крупно вздрагивает, а по его лицу, измазанному белилами, румянами и ещё чёрт знает чем, пробегает судорога.
Лука забывает, о чём думал, и, поднявшись на ноги, уходит в соседнюю комнату.
Собирался остаться там, но возвращается, прихватив одеяло.
Молча укрывает лежащее на кровати недоразумение и укладывается рядом, поверх. Отводит налипшие на щеку прядки в сторону и, подумав, осторожно проталкивает свою руку под его шею и двигается ближе.
— Почему ты такая бестолочь, а? — спрашивает одними губами и ими же касается очертаний плеча через толстое одеяло. Почему?..
Спрашивает, а сам тихо кипит.
Ответом ему тишина и очередной надсадный выдох.
Луке теперь не уснуть.
Он тихо кипит и знает почему.
Знает, что виноват тоже.
Знает это, несмотря на то что не собирается ничего рассказывать.
***
Раньше было как-то последовательно, теперь швыряет туда-сюда.
Теперь за что сознание зацепилось, о чём подумал, то и пожалуйста, вот тебе. Пожалуйста, вот тебе треклятые маргаритки, вот тебе маленькая бестолковая княжна.
Княжна, которая так разобиделась за этот самый изумруд, что решила во что бы то ни стало «заплатить», отыскав спрятанные чёрт-те где и чёрт-те когда камни.
Теперь нет ни головной боли, нет ни уплывающего в никуда потолка… Есть только паралич, подобный сонному, что сковывает всё тело и не отпускает пока.
Могу только лежать, могу моргать и пытаться осознать. Анализировать, сообразив, что по полу бродят синие тени, а значит, дело к раннему вечеру.
Княжна…
Трусливо не думать было намного проще.
Прятаться, юлить, делать вид, что всё так, как решил Анджей, и медленно, но верно приходить в себя.
Было проще и вместе с тем страшнее от того, что рано или поздно должно было прорваться и другое.
Другое… Я же помню всё.
Я же знаю.
Знаю, что на самом деле и почему его здесь нет.
Я же знаю, как он хотел вернуться и как скучал.
Помню все его глупые вопросы и знаю, что он не мог выбрать не «чёрствый хлеб».
Я знаю и, получается, снова предаю его.
Совсем как на берегу с морской ведьмой, совсем как с зарубкой, которую нашёл куда раньше, чем сказал о ней. Получается, что это я, а не он, маленькая гнида, которая кого-то предаёт.
Тогда. Сейчас. Каждый час, пока держу рот на замке.
Сначала не понял вообще, как же так. После подумал, что уже нет смысла что-либо говорить, а сейчас… Сейчас понимаю, что нужно его искать.
Потому что даже если и камень тот, то тело не было его.
Он не мог умереть посреди леса на какой-то лысой прогалине.
Не мог, и всё тут.
Ради чего тогда всё?
Ради чего я остался вместо него? Ради чего он рвался назад? Чтобы его считали предателем и ветреной потаскушкой, сменившей одну влюблённость на другую?
Он не мог так глупо и зазря умереть.
Чьи бы там ни были пальцы, вцепившиеся в подвеску. В конце концов, камень могли и отнять. Он мог его отдать добровольно. Он мог его подарить.
Он может быть сейчас неизвестно где и замерзать, а может быть на подступах к Штормграду. Они с Анджеем могли разминуться в один день.
Могли…
Понимаю, что, прежде чем говорить, нужно глянуть на поляну. Вспоминаю, что тут совсем недалеко, и, надо же, какая удача, монстролов всё ещё не вернулся.
Только слабость со мной, и виски немного ломит, но я к этому так привык, что почти уже и не замечаю.
Поднимаю себя рывком, спускаю ноги на пол и, до того как явится моя бдительная стражница, которая просит придержать дверь, чтобы она занесла таз с водой, заталкиваю нож из тех, что Анджей просто бросил на столе, облегчая свой рюкзак, за голенище сапога.
Подумав, хватаю второй, по какому-то поистине волшебному совпадению оказавшийся метательным, и толкаю его уже за правый.
Откуда у него вообще такие ножи?
Мысль тянет на подозрительную, но мне просто некогда её думать. В коридоре раздаются лёгкие знакомые шаги, и я ни о чём, кроме них, уже не думаю.
Только о них и о том, что через пару мгновений в двери повернётся ключ.
Попадает в скважину не с первого раза и, повозившись, затихает. Опасливо тянет за ручку и заглядывает внутрь, пропихнув сперва черенок метлы.
— Доброе утро, лапушка, — помахиваю ей левой рукой и натягиваю на лицо одно из самых мягких и располагающих выражений. Правда, судя по тому, каким подозрительным становится её, не то чтобы получилось. — А я тебя уже жду. Не поможешь мне? — спрашиваю, и подозрительности тут же становится больше.
— Это с чем это?
Так и плещется в голосе и видится в изогнувшихся бровях.
Молодец девка, не пропадёт.
— Да так, по мелочи. Хочу попробовать подвязать правую. — Поднимаю левой безжизненное запястье второй руки и отпускаю его, позволяя упасть вниз. Мешается, если двигаться быстро. Раскачивается и раздражает. Надо бы как-то зафиксировать пока. — Так поможешь?
— Зачем это?
— Болтается туда-сюда. Бесит, — поясняю, не уточняя, что в комнате-то мне оно, собственно, и без надобности — дёргаться и бегать, но она почему-то и сама не спрашивает. Не спрашивает, не догадывается спросить. — У тебя есть платок или какая-нибудь косынка?
— Да, наверное.
Остаётся опасливо настороженной и всё также стоит у двери. Одной рукой за неё держится, а другой — за свою метёлку. И нет бы хоть выставила её вперёд, так развернуть же даже не успеет, если что.
— Одолжишь? Или Анджей, как вернётся, выкупит, — терпеливо продолжаю этот странноватый разговор, и она отмахивается от предложения, наконец разжав пальцы и шагнув дальше в комнату:
— Нет, я могу так… Без денег. Я сейчас.
— И куртку мою заодно принеси, если починили, — бросаю уже вслед, когда скрывается в коридоре, и ей даже в голову не приходит переспросить. Теперь нет. — Починили же? Хоть прикинуть, насколько всё стало плохо.
Пока ходит, успеваю промочить горло и вернуться к куче чужого барахла.
Надо отдать должное, возвращается быстро и притаскивает и куртку, и какую-то серую длинную тряпицу и так радуется находке, что, дурында, на этот раз совсем не боится и лишь притворяет дверь.
И, конечно же, не закрывает изнутри. Да и не помогло бы это, ключик-то всё равно при ней.
— Вот. — Показывает мне всё, о чём я просил, становясь почти вплотную, и я улыбаюсь в ответ:
— Чудесно.
Помогает мне забраться в рукава, и я даже не смотрю, что они там сделали. Не смотрю на новые заплаты и швы. Не до этого.
— Давай теперь, завяжи. Петлёй через плечо.
Шагает ближе и привстаёт на носки. Сначала не понимает, как нужно затянуть узел и уложить руку, чтобы держалось, но соображает довольно быстро. Сначала не понимает, но после верно делает.
Стягивает довольно сильно, и это хорошо, так этот бесполезный кусок мяса и кожи хотя бы не сильно мешает.
Не болтается.
Девица вдруг тянется к застёжкам и сама их все и защёлкивает снизу вверх.
Девица думает, небось, что мне совсем от скуки крышу сдуло и самое время перемерить свой скудный гардероб.
Спасибо хоть, что штаны ещё раньше вернули.
Спасибо моему нудежу и тому, что те, которые дали взамен, были настолько велики, что идти вниз в них было равносильно тому, что спускаться с голым задом.
— Ну как? Уже больше похож на живого? — интересуюсь будто бы невзначай и подмигиваю ей. Подмигиваю, а сам кошу в сторону двери. Мне не особо хочется её бить. Мне не хочется лишних криков, но договориться вряд ли выйдет.
Денег у меня нет совсем, а единственная ценная вещица лежит сейчас в кармане плаща.
И больше я её не отдам. И так слишком часто ходит по рукам.
Ох уж этот выбор без выбора.
— Всё-таки стоит побриться. И вот этот ужас состричь тоже. Если хотите, я могу…
— Нет, я не этого хочу, — перебиваю, и она дёргается, испугавшись моего изменившегося голоса.
— А чего? — тут же понижает свой и наверняка думает вовсе не о том, о чём следует. Но, зная местный контингент, сложно осуждать её за неправильные догадки.
— Понимаешь, мне нужно уйти, но что-то мне подсказывает, что ты тупенькая и просто так со своей метёлкой меня не выпустишь, — не уговариваю, а рассказываю скорее. Не уговариваю, а заговариваю зубы, делая маленькие шаги вперёд. — А Анджей не очень обрадуется, если я пробью тебе голову. Если закричишь — пробью точно. Так что не советую, — предупреждаю, и бледнеет. Пугается сразу же.
— Я… я… — путается, заикается, словами давится. И зрачки тут же огромные, и кровь прочь от лица. И руки от моего отнимает. Рывком.
— Что?
Отступает, предсказуемо пятится. Конечно же, думает, что успеет, и разворачивается уже у самой двери. Хватается за ручку, тянет её на себя и… даже вскрикнуть не успевает, как беру за затылок и, быстро повернув боком, прикладываю о стену виском.
Вырубаю, и, наверное, будет немного жаль, если убил.
Наверное, не знаю.
Не решил.
Укладываю на пол, оперев на себя, чтобы не рухнула, понаделав лишнего шума, и, вернувшись к кровати, накидываю на плечи чужой плащ, чтобы не замёрзнуть, пока рыскаю по сугробам. К моему счастью, с его застёжкой вполне можно справиться и одной рукой.
Впрочем, я бы и с курткой разобрался тоже.
Выскальзываю за дверь и запираю её на оставшийся торчать в скважине ключ, не забыв закинуть сиротливо брошенную метёлку в комнату.
В коридоре, по обыкновению, тихо и на лестнице тоже. Не сезон, видно, для постояльцев, и потому и в конюшне, куда я заглянул скорее по привычке, всего три лошади. Да и те, скорее всего, хозяйские.
До ворот рукой подать, а те всё ещё открыты. Да и ночью, как я видел из окна, часто кто-нибудь да стучится.
Что на вход, что на выход.
Набрасываю капюшон на голову и ускоряю шаг.