Часть 5. Глава 7 (1/2)

Это очень занятно, оказывается.

Лежать на спине, разглядывать белёный потолок, заставлять себя дышать, потому что больше всего хочется зажмуриться и прекратить, и, несмотря ни на что, спорить.

Противоречие как стимул для того, чтобы продолжать жить.

Разве не прекрасно?

Разве что-то вообще может быть ироничнее, чем это?

Разве что только то, что я ещё вообще понимаю смысл слова «ироничный» и вообще смысл каких-то слов.

Чудится, что мозги окончательно прижарились к стенкам черепа ещё несколько дней назад, и то, что там осталось, только доплавляется.

Если постараться, то получится даже не почувствовать, но вообразить запах. Разобрать, чего именно в нём больше: оттенков жжёной кости, варёной требухи или… Жмурюсь, стремясь прогнать всю эту погань из своих мыслей, и, когда снова разлепляю веки, вновь вижу белёный потолок.

Вижу тяжёлые облупившиеся балки.

Заставляю себя сделать вздох полной, но будто в объёме уменьшившейся грудью, и понимаю, что на то, чтобы выпасть из реальности и вернуться назад, ушло не больше пары секунд.

И так в чёрт-те какой раз.

И так по кругу уже третий или четвёртый день. Я не знаю точно. Несколько дней назад я не знал, что вообще способен столько вытянуть без зелёной дряни в пробирке. И что будет так тащить к чужой сумке, в которой она есть, тоже.

— Он же был живой. Он дёргался. — Смотрю вверх и не понимаю, есть ли этот «верх» вообще. Есть ли вообще что-то над головой, или моё сознание выдумало, выдернуло откуда-то эту мутную белёсую дымку. Придумало для того, чтобы не видеть больше сводов пещеры. — Лицо, или то, что там от него осталось, точно дёргалось.

У нас тут вроде как «дискуссия», потому что вот это вот сложно назвать спором. «Вот это вот» — когда один то и дело, замолкая, выпадает, начиная сомневаться в том, жив ли он ещё или вот в эту минуту медленно умирает, а второй просто стоит где-нибудь и, наблюдая со стороны, ждёт, когда это закончится.

А после продолжает с того места, на котором мы остановились. Почти как ни в чём не бывало, едва ли меняясь в лице.

Так и разговариваем уже сколько-то суток с перерывами на мои кошмары.

Смешно даже, но я всё ещё не уверен до конца.

Я не уверен, что это вот не очередной, куда более путаный, чем другие, кошмар или видение. Я не уверен, что голос, отвечающий мне сейчас, не растворится в пустоте со следующей репликой.

И потому почти не затыкаюсь. Даже если едва ворочаю языком и давлю из себя слова медленно-медленно. Даже если от этого становится больнее или сохнет в глотке. Я просто не могу молчать, если не сплю.

Не могу сдержать больной, какой-то безумной даже улыбки, потому что всегда отвечает мне. Что бы за ерунду я ни говорил или спрашивал.

Отвечает.

Наверное, думает, что это держит меня здесь, на поверхности.

Наверное, не слишком-то и ошибается.

— Дёргалось, — соглашается, и я осторожно поворачиваю шею в его сторону. Не вставал с кровати последние несколько часов, а Анджей же, напротив, шатается по комнате и сейчас вот замер около окна. Всматривается в темнеющее небо за мутными стёклами. — Только живым он не был. Умер и вернулся.

— Нет. Ты не понимаешь.

Рассказал ему о Фольтвиге, о мальчике из стеклянной колбы, и он вдруг заявил мне, что я ошибаюсь. Что всё не так, как мне кажется. Всё совсем не так.

— Зачем тогда было держать его в этой банке?

Действительно, зачем тогда? Зачем пытаться сохранить поднявшегося, не пригодного ни к одному из опытов мертвеца?

Столько вопросов, столько этих «почему»… И все будто мухи жужжат и роятся в моей бедной, и без того продырявленной голове. Очень бедной и больной.

И это всё так не важно, и я даже не знаю, зачем говорю об этом. Наверное, потому что о старике всё, что знал, я рассказал раньше, а голема и вовсе видел пару раз.

— Автора этой замечательной идеи уже не спросить.

— Потому что он хотел сохранить его требуху, — объясняю как могу терпеливо и как что-то очевидное. Мёртвого он держать бы не стал. К чему он ему? Таких по округе бродит с дюжину. Замёрзших, убитых более удачливыми подельниками при делёжке добычи… Да мало ли как погибших? Не важно это всё. Важно то, что мёртвые ему не подходили, а значит… — Говорю тебе: мальчишка был живым.

Анджей перед тем, как ответить, долго смотрит на меня, отходит от окна к двери и, постояв немного около неё, решает держаться поближе к единственной кровати:

— Не был, Лука.

Уверен так, будто сам торчал там столько времени, и я невольно кривлюсь от этой непробиваемой уверенности.

— Я же видел.

Я — от его, а он — от моей. Едва уловимо правда, и не сказать, что уже задолбанно. Видимо, понабрался терпения, пока спал. Или теряю хватку, раз ещё не затрахал до желания стукнуть хотя бы раз, чтобы если не выпал, то хотя бы отвязался. Или, может, выгляжу настолько жалко, что боится бить.

Ну вот.

Всё-таки раздражаю.

Прикрывает глаза и только вздыхает поглубже вместо того, чтобы огрызнуться.

— Сколько ты уже обдолбан? — спрашивает — я даже не знаю, в какой раз, — и столько же, сколько он это спрашивает, я и отвечаю:

— Где реальность, а где галлюцинации, — я разделяю чётко.

Упрямо и всегда одно и то же.

Упрямо и… надеясь, что это так на самом деле. Что я не пытаюсь обмануть ни его, ни себя.

— Он был мёртвый, — повторяет чуть ли не по слогам и подходит ещё. Останавливается рядом с моей головой, и я тут же бездумно тянусь к нему пальцами левой. Поднимаю её, но на то, чтобы ухватиться за сложенные на груди руки, не хватает сил. Так только, мазнуть по одежде и уронить назад, на матрац. Отвратительно. Просто чудовищно отвратительно. Будто снова обколот. Только слабостью на этот раз. Слабостью, которую Анджей милостиво не комментирует, а продолжает терпеливо втолковывать мне одно и то же. По десятому кругу. — Ни одно живое существо, получив такие травмы, не выживет. Не выдержит болевого шока или откинется от кровопотери. Уж кому-кому, а явно не тебе это рассказывать.

Слабо киваю, подтверждая, что да, всё ещё при своей памяти и всё это знаю, а после, помолчав немного, озвучиваю вдруг пришедшую на ум мысль:

— А ты? Ты бы выжил?

Озвучиваю и снова пытаюсь поймать его локоть.

Не то чтобы он был мне очень нужен. Но уже какая-то деятельность. Спину уже ломит лежать в одном положении, а на то, чтобы перевернуться, нет сил.

На самом деле, представлять уже его запертым в стеклянную банку и лишённым большей части тела у меня нет никакого желания. Напротив, я гоню от себя эти образы изо всех сил.

Задираю голову, и, когда щурюсь, встречаемся взглядами.

Анджей даже не выглядит задумчивым.

Равнодушный — вот лучшее слово.

— Я же сказал: ни одно живое.

И эмоций совсем никаких. Только бровь чуть выше. Значит, выжил бы. И мороз сразу по коже. И образы сразу. Непрошеные проклятые образы…

— Значит, мнишь себя неживым, — подытоживаю и, дёрнувшись, всё-таки цепляю пальцами край его рукава. Царапаю по ткани, кривлюсь от того, как это движение отозвалось между висками, но, видимо, не зря мучусь.

Вдыхает поглубже и опускается на край кровати, усевшись лицом ко мне.

— Сложно считать себя просто живым, когда тебе только голову отрубали дважды. Сквозные раны я вообще считал только в первые полгода, да и то от излишней мнительности.

Он уже о другом, а я всё про первое, медленно перекатившись на бок и отодвинувшись к стене:

— Да… такое себе зрелище.

Я всё про его голову. Я всё вспоминаю, как, отделённая от тела, катится, и… Хочешь не хочешь, а впечатлишься. Особенно, когда зелёный ещё совсем и убеждён, что перерубленные шеи не срастаются заново.

— Не понравилось? — И глядит ещё так, словно с удивлением. Глядит сверху и чуть склонив голову вправо. И насколько же сильно волосы отросли. Падают теперь сплошной завесой на всё лицо, если не отводить в сторону.

— Не был уверен, что после такого ты тоже встанешь.

Хмыкает и, сморгнув, смахивает с носа щекочущие пряди.

— И как? Можно меня считать просто живым?

— Иногда ты вполне себе тянешь на живого, — не соглашаюсь, но сам прекрасно помню, какой он холодный. Помню сейчас и почему-то вспоминаю о том, что много раньше меня это никогда не заботило. Не цепляло почти даже как нечто несущественное. Меркнущее на фоне умения избавляться от самых страшных ран. — Когда раздетый.

Попытка пошутить такая себе, но и у него тоже не лучше. У него ещё и усмешка отвратительная и скошенная набок. Особенно отвратительно то, что, несмотря на то что он так близко, не выходит дотянуться и потрогать.

— Не так уж тебе, выходит, и плохо.

— Очень плохо, — возражаю, и тут же, будто бы в подтверждение этого, сводит левый бок. Странно и похоже на судорогу. Странно и так, словно под кожей что-то есть. Могло бы быть лучше, но…

Невольно кошу глазами в сторону его лежащего у противоположной стены рюкзака, и голос монстролова становится твёрже сразу же. Перестаёт быть задумчивым и словно каким-то сонно-размазанным. Должно быть, несмотря на то что проснулся, холода на него всё ещё влияют. Знать бы ещё почему. Я бы очень хотел знать.

— Я сказал: нет.

Только он, если и знает, не спешит делиться, а я сейчас не очень-то в форме, чтобы слишком уж приставать.

— Анджей… — упрашивать — совсем не моё, но сейчас против воли пробую. Пробую, сам того не желая, и прикусываю язык, едва выдавив из себя его имя.

Стыдно.

Стыдно быть таким размазанным и слабым. Стыдно быть тощим и будто побитым. Стыдно, но и терпеть уже никаких резервов нет. Терпеть можно, когда ты не слаб настолько, что не можешь пальцами дотянуться до чужой руки, а внутри всё болит так, будто не требухой набит, а стеклом.

— Прибереги вздохи, — смягчается немного и, повернув голову, прячет от меня толстый, становящийся фиолетовым на холоде шрам. — Ещё понадобятся.

— Звучит как обещание.

— Оно и есть.

Невольно улыбаюсь и сглатываю подкатившую к горлу противную тошноту. Сухую и вызванную уж точно не голодом, которого я почти и не замечаю. Да и что мне теперь голод? Теперь если раз в сутки вцепился во что-нибудь зубами, то, считай, уже хорошо.

— Ты помнишь ещё, как мы встретились? — спрашивая, запрокидываю голову сильнее и тут же жалею об этом. Чудится, будто в шее что-то сломалось и чёрта с два теперь встанет назад, а болеть будет весь хребет. Будет болеть ещё сильнее, чем болит сейчас.

— Это сложно забыть, — отвечает не сразу, выдержав паузу, будто она нужна ему для того, чтобы подумать, и тут же, едва закрывает рот, я дальше лезу со своими уточнениями:

— Ты никогда не хотел забыть?

— Конечно, хотел.

Усмехаюсь ровно вместе с ним и тянусь вверх пальцами единственной рабочей руки. Тянусь будто и не к нему, а скорее куда-то в пустоту. Тянусь и не нахожу ею ничего. Никакой преграды.

— Убить тебя тоже.

— Да, про второе я знаю.

Тоже мне откровение. Даже на тайну-то не потянет. Куда там тайну — таким даже не удивить.

— И что сейчас иногда хочешь тоже.

— «Иногда»?

— Ладно, — с саркастичным недоверием в его голосе соглашаюсь сразу же и без показного мученического смирения. Не хватает меня уже на кривляния. На то, чтобы притворно ужасаться, тоже нет сил. — Чаще, чем иногда.

Кивает и, прислушавшись к шагам в коридоре, замолкает на какое-то время. Замолкает, но не забывает про то, о чём мы тут мило беседовали, когда наклоняется снова:

— Ты заслуживаешь.

Так трогательно. Я заслуживаю. Сколько всего я заслуживаю?..

Виселицы, дыбы, огня? По очереди или всего сразу?

Но о пространном я как-нибудь потом подумаю. Под соответствующее настроение, что ли. Может быть, в другом месте и с бокалом вина в пальцах правой. Вот только тогда, не раньше.

А сейчас в голове другое вертится.

Сейчас и спрашивать хочется о другом.

— А тогда… там… — Формулировать сложно что словами, что в мыслях, и надеяться остаётся только на чужую догадливость. Остаётся надеяться, что складка, залёгшая между бровями, — это признак понимания. — О чём ты думал?

— «Там»?

Или нет.

Не оно.

— Под костёлом, — поясняю с тяжёлым выдохом и с силой жмурюсь, когда замечаю, что потолок начал медленно падать. — Тебе всегда было плевать, с кем спать, или тогда уже было плевать?

— Тогда уже было, — отвечает коротко и без особых эмоций. Отвечает и тут же переключается на другое. На то, что его, должно быть, заботит больше моих нежных воспоминаний. — Совсем плохо?

Спасибо, что заметил, наверное? Спасибо, что причитаний никогда не будет.

— Не хочешь уколоть, так хотя бы выруби.

Он мне сам предлагал, якобы в шутку, а я вот теперь абсолютно всерьёз. Он в качестве угрозы ляпнул, а я по истечении ещё трёх дней реально хочу этого. Пусть уже снится чёрт пойми что. Только голову перестанет тащить на части. Пусть. Где угодно сейчас лучше, чем в этом теле.

— Это-то мне можно? Сколько ещё терпеть?

Сколько ещё?

Спрашиваю и смотрю на него так, будто он действительно может ответить. Смотрю с надеждой, но…

— Я не знаю.

Что же. Хотя бы честно. Он редко щадит. Редко упрашивает. Он делает. Делает так, как считает лучшим, и мне не остаётся ничего, как переть против или покориться, если первое невозможно.

— Тайра могла бы…

Я даже не знаю что и поэтому не договариваю.

Я не знаю.

Ослабить это, убрать вовсе. Починить меня всего сразу. Но что-то она могла бы. Как-то. Чем-то. Я не знаю. Знаю, что помогла бы, хоть и обругала бы всего. И пусть, честно. Я бы слушал и кивал на каждое слово. Правда.

Не огрызаясь и не споря.

Я бы слушал и был благодарен ей до конца своей жизни.

— Могла бы попробовать, не будь она так далеко.

Я уже не понимаю, рядом этот голос находится или нет, а он всё своё гнёт. Я уже ни черта не понимаю, не вижу и ощущаю собственную голову как нечто раздувшееся, косое и мягкое, а он всё про свои «далеко» и «холодно». В чёрт знает какой раз.

— Стоило рискнуть, — убеждаю, а у самого голос дрожит. Я этого не слышу, но чувствую вибрации в горле. Что-то такое чувствую. Туда-сюда, туда-сюда…

— Нет, не стоило.

А у него голос твёрдый. И теперь близко. Где-то рядом с моей головой. Только глаза от тусклого дневного света лампы даже отчего-то начало резать, и открыть их никакой возможности. Или желания, может.

— Я сам могу решить, — спорю, и он тут же, будто в насмешку, берётся за моё плечо и перекатывает на другой бок. Так и перекатывает, как лежу. Сжавшегося и левой рукой держащего своё же колено.

Сам не понял, когда в него вцепился, и осознал только во время этого незамысловатого движения и последующего плавного толчка в спину.

К стене двигает и спустя пару мгновений приваливается ко мне сам.

Прижимается к спине грудью, и я, даже развалившийся наполовину, невольно улыбаюсь. Не знаю, криво и всем ли ртом, но улыбаюсь.

— Не можешь.

И от того, что подпихивает свою руку под мою голову, тоже. Придвигается ближе, и то, что я принял за объятия, оказывается медленно наваливающимся удушьем.

— Не дотянешь до Штормграда.

По-настоящему, не дразня, сгибает свою правую в локте и давит предплечьем на моё горло. Не резко, но всё усиливая нажим.

Понимаю, что он делает.

Понимаю, что сам попросил, и всё равно вцепляюсь в его запястье своей ослабшей левой. Сжимаю его, никак не могу с собой договориться и пытаюсь уйти подбородком в сгиб локтя. Пытаюсь выкрутиться.

Не могу закрыть глаза и успокоить пульс.

Не могу, и всё тут.

— Тш… — прямо в волосы, прямо за ухом, прохладными губами к хрящу, но инстинкты сильнее, инстинкты пробиваются сквозь всё. — Расслабься.

Второй рукой отводит мою единственную работающую вообще в сторону и вниз, сжимает её, прежде чем отпустить, притиснутую к бедру.

— Сложно, — отвечаю на выдохе, хрипами, и понимаю, что всё уже, всё, ускользаю, но сердце бьётся так быстро, будто сейчас разорвётся. Сердцу словно страшно.

— Это же я, — снова куда-то в волосы и так, будто это должно всё объяснить. Будто это должно успокоить. Это должно быть «доверяй мне». Это должно, и я, зажмурившись, действительно заставляю себя обмякнуть. Заставляю себя откинуться назад и растечься. Не открываю глаза больше и позволяю вместо предплечья уложить на свою шею куда более осторожные пальцы. — Вот так…

Наверное, это должно быть лучше удара по голове.

Наверное.

— Мы с тобой столько раз делали это. Помнишь? — спрашивает, а на ответ меня уже не хватает. На ответ и связные мысли.

Обрывки одни.

Обрывки о том, что да, было, делали.

О том, что, когда кровь бушует, всё совсем не так.

Ярко. Остро. Быстро.

Сейчас — страшно.

Сейчас всё медленно и пятнами выцветает.

Сейчас выпадаю не на миг, а на много дольше. Сейчас, отключаясь, почему-то уверен, что едва сдерживается, чтобы не задушить совсем.

***

Поднимает голову и вглядывается в серое, словно неведомой болезнью измученное, потускневшее небо. На лицо тут же падают мелкие дождевые капли и холодят кожу.

Отирает их ладонью и, сбросив оцепенение, поправляет дорожную сумку, перекинутую через плечо.

Идёт следом, но держится немного в отдалении, то и дело теряет из виду, но неизменно находит вновь.

Улочки грязные, стены редких, уцелевших после пожара домов покрыты чёрным налётом копоти, а ставни плотно захлопнуты. Огонь бушевал в этом почти полностью выстроенном из древесины городке несколько дней, и некогда одна из главных, стратегически важных провинций осталась на карте лишь пепелищем. Плерожь выросла прямо на пересечении двух главных торговых дорог между Камьеном и Аргентэйном, и, видно, её жителям пришлось заплатить за это.

Пусть уже больше месяца прошло, но запах палёной кожи, сотен сгоревших животных и людей всё ещё витает в воздухе, и навряд ли когда-нибудь выветрится.

Лука морщится и натягивает шейный платок повыше. Моросящий липкий дождь, пришедшийся бы столь кстати неделю назад, безумно раздражает сейчас, и наёмник надеется только, что успеет попасть под кров до того, как окончательно продрогнет. Даже в шутку он бы не назвал себя неженкой, но этот заказ его почти доконал. Уже несколько дней идёт за своей целью, и ему не везёт так, будто кто-то слишком обиженный подкинул чего-то пакостное в его сумку.

Хотя когда там было успеть, если он свалил через окно?

Вечный везунчик, мать её.

И сейчас в его некогда щегольских, надраенных до блеска сапогах хлюпает болото, а верный палаш на поясе того и гляди покроется ржавчиной от непросыхающей сырости. Колчан опустел быстро, а потому ставший бесполезным арбалет утоплен в мелкой холодной речке, через которую ему пришлось перебираться вчера.

Вспоминает и бесится.

Надо же, какая идиотина…

Поддаться раздражению и лишиться оружия. Поддаться мелькнувшему желанию завести другой, получше старого, с гонорара и просто отстегнуть крепежи.

Теперь ему светит только ближний бой, который едва ли будет лёгким, учитывая, что мечник, за которым он следует, таскает за спиной тяжеленный двуручный меч, подобных которому хорошо обученному наёмнику ещё не приходилось видеть.

Ну да любит этот странный тип что побольше — пусть.

Лука не против.

Лука прекрасно знает, насколько подобные любители громадин в ближнем неповоротливы.

И обычно там и возиться не с чем.

Один хороший бросок вперёд — и дело сделано.

Только одно разочарование и остаётся.

Разочарование да следы на одежде.

А могло бы обойтись и без последних, если бы кое-кто не вспылил и не скинул арбалет в воду.

Вспыльчивый полудурок.

Но, может, всё-таки удастся ещё оправдать себя? Может, этот вот и не так плох? Может, стоит тех денег, что за него заплатили? За что же отвалили только за работу пять тысяч?

Луке бы остановиться да как следует подумать, но когда он думал прежде, чем броситься грудью на стену?

Улочки петляют, высокая фигура в чёрном плаще показывается на пригорке и исчезает, потянув на себя ручку двери, прямо над которой висит потемневшая от копоти вывеска. Один из немногих уцелевших постоялых дворов в городе. Да и то только потому, что огонь, охватывавший с каждым часом всё больше и больше домов, так и не смог дотянуться до окраин и дочиста выжрал только центральный район вместе с костёлом и банком, принадлежавшим семейству гномов.

Лука не любил гномов. Встречал-то всего раз, но стоило только вспомнить, как холодок пробегал по коже, и, наверное, поэтому не любил. Других рас никогда и не видел, да и к своим собратьям особой привязанности никогда не питал. Некоторые раздражали его больше, некоторые — меньше. Встречались и редкие исключения, но Лука, наученный жизнью ещё в детстве, больше не заводит друзей среди членов Ордена. Вообще не заводит друзей и не страдает от этого.

Осматривается и, выждав для верности, ускоряет шаг, добирается до нужной двери и тянет её на себя.

Внутри темно после белого дневного света, но, когда глаза привыкают, он понимает, что он единственный из посетителей, кто есть внизу.

***

Потягивает тёмную брагу из большой кружки и не припомнит, когда в последний раз так наслаждался простым теплом, разливающимся по телу, почти не чувствуя вкуса. Капюшон сброшен, волосы, перетянутые шнуром на манер хвоста, тоже влажные. Он весь, кажется, не то тиной, не то другой гадостью покрыт. Тонкой невидимой плёнкой, осевшей на коже. Поглядывает на простую, грубо сколоченную лестницу, уходящую наверх, и терпеливо ждёт.

Столько таскается следом и всё никак не может понять, чем же именно занимается его жертва.

Вроде и плечи широкие, не дохляк, но ни лат, ни мало-мальски дорогого снаряжения.

Плащ и плащ, сапоги тоже самые обычные. Тёмные да кожаные. Но с расстояния разве разглядишь?

Тоже наёмник, может? Лесничий? Ловчий? Бывший вояка в изгнании?

А за каким чёртом тогда таскать с собой тяжёлый двуручник? В любой схватке бесполезен же. Просто не хватит сил, чтобы хоть сколько-то прилично таким размахивать. Не хватит, и всё тут. Уйдёт в пируэт — и пока-прощай. Можно несколько раз успеть зарубить, пока прокрутится.

Лука думает даже полюбопытствовать перед схваткой.

Кто, что и за что.

Вроде бы всё как обычно, стандартный заказ, но предчувствие не отпускает.

Не платят пять тысяч за «стандартных». Две тысячи не за всех рыцарей и гвардейцев платят. За последних три дают исключительно из уважения.

Подозрение всё усиливается, железной хваткой держит за горло, и наёмник, не спуская взгляда с перил, принимается сводить факты воедино. В очередной раз. У Луки в этот раз не было даже имени. Так, угольный набросок, смазанный портрет, явно наспех начёрканный у костра на коленке, да примерное местоположение. Лица заказчика он тоже не видел — только полы тёмного, подбитого мехом плаща да края светлых, уже седых волос.

Холодок по спине пробегает, и пламя в камине вдруг резко удлиняется, устремляется в трубу вверх и с шипением гаснет, словно разбившись о раскалённые угли.

Дурное предчувствие усиливается, но он старается не придавать этому значения.

Солнце, склоняясь к горизонту, заглядывает в грязные окна и буквально через пару минут скрывается из виду, погружая и без того мрачный, почерневший после пожара городок в холодный сумрак.

Лука ёжится и закатывает глаза, совершенно точно не желая тащиться куда-то ещё, но скрипят половицы под чужим весом, и он, вскинувшись, наконец-то видит не только спину своей будущей жертвы. Неизменный свёрток, выдающий контуры увесистого меча за его спиной, болтается на широком, перекинутом через грудь ремне. Мужик, бурчащий себе под нос что-то невнятное, натыкается на него. Было ругнувшись, вскидывает голову и… опешив, словно становится меньше. Будто юркая мышь, бросается вверх, почти мгновенно скрываясь на втором этаже. Заинтригованный Лука морщит лоб.

Абсолютно уверен: незнакомец даже бровью не пошевелил, но нечто в его взгляде всё же напугало гостя постоялого двора. Что именно — впотьмах, конечно же, не разобрать. Да какое там — тут и черт-то не видно. Куда там до взгляда?

Но всё-таки, что же?

Мало его, видимо, били за любопытство, когда ещё могли бить.

Мало и совершенно бессмысленно.

Потому что, выхватив по шее, Лука не перестал сбегать в ближайший к гарнизону лес, чтобы, забравшись на дерево, поохотиться на медлительных полуразложившихся утопленников, на закате выбирающихся из своих болот. До тех пор, пока на него не махнули рукой, пообещав пристрелить из арбалета, если он притащит какую-нибудь холеру. Так и не притащил, хотя список тварей, с которыми ему пришлось столкнуться во время всё более и более частых миссий, неуклонно рос.

И утопленники были едва ли не самыми безобидными из всех. Так новообращённый упырь, только что выкопавшийся из-под кучи прелых листьев и беспорядочно накиданных сучьев, едва его не убил и наверняка регенерировал после того, как Лука свалил куда подальше, подрубив кровопийце ноги и оставив приличного размера дыру в груди. Наёмник надеется, что они никогда больше не встретятся.

Вспоминает сейчас и даже улыбается в свою кружку.

Водную ведьму вот только вспоминает без улыбки.

А тем временем незнакомец, которому не суждено дожить до утра, спускается в общий зал и на некоторое время останавливается около стойки, перекидывается парой слов с хозяином таверны. Тот спешно кивает несколько раз, а после, оживлённо жестикулируя, явно принимается описывать что-то, выделывая руками в воздухе замысловатые пассы. Покрывший голову глубоким капюшоном хозяин необычного меча, должно быть, благодарит его и, ни на кого из находящихся в зале не оглядываясь, выходит на улицу.

Лука подкидывается сразу же после того, как закрывается дверь, и не глядя кидает на стол пару монет, выдернутых из кармана. Проверяет, насколько легко его оружие покидает ножны, и, запахнув плащ, выскальзывает на улицу. Он и так потратил на этого человека слишком много времени и больше терять его не собирается. Следует буквально по пятам снова, отстаёт лишь на десяток метров и предпочитает оставаться в тени уцелевших навесов и крыш.

Запахи раздражают, путают, то и дело заставляют озираться в потёмках и щуриться, чтобы убедиться в том, что воняющая сыростью куча — не замерзающий бродяга. Свидетели ему нужны ещё меньше, чем не вовремя ухватившаяся за голенище сапога городская нечисть из той, что считается безобидной, когда неголодна.

Шаг за шагом, всё ближе к мёртвому, опустевшему центру городка.

К кострищу, посереди которого возвышаются остатки некогда кипенно-белого, дорогим камнем обшитого храма. Теперь же копоть весь пожрала, налипла на стены, толстым слоем легла на впечатляющего размера купол, и даже оконные рамы, в которых больше не осталось дорогого стекла, — чёрные, зияющие провалами в саму ночь. И незнакомец, не сбавляя шага, направляется именно туда, к распахнутой, единственной уцелевшей дверной створке. Легко сдвигает упавшую поперёк прохода балку, словно она ничего не весит, в сторону и, чтобы не наделать лишнего шума, укладывает её на землю.

Луку это нервирует немного.

Но, глядя на окружающее его пепелище, он делает вывод, что, в общем-то, не велика заслуга — переложить одну трухлявую, прогоревшую до углей палку.

Черпает уверенность, ладонью скользнув по фактурной рукоятке меча, и движется за скрывшимся в переставших быть прибежищем местного божества стенах человеком.

Скидывает капюшон с головы, увеличивая радиус обзора, на ходу разминая затёкшее плечо, бесшумно скользит за своим заказом и тут же жалеет, что не прихватил лампу или нечто вроде того.

Ему бы сейчас не помешало.

Всё одно в спину уже не пальнуть, да и жалко: убивать такого, ничего не выяснив.

Притормаживает у входа, выдёргивает из ножен меч и ждёт.

Нападения или же когда глаза привыкнут.

Ждёт так долго, что взошедшая луна равнодушно заглядывает в одно из трёх расположенных под самой крышей окон, и её свет, пусть и тусклый, освещает залу.

Ряды перевёрнутых лавок и ворохи обугленного тряпья, которые так и не потрудились выволочь наружу. Бросили гнить внутри места, что считалось святым. Раньше, видимо, до того, как вся святость вместе с дымом вышла.

Лука только беззвучно хмыкает и качает головой. В богов он не верил. В демонов тоже.

Осматривается ещё раз, щурится и в правом ряду, ближе к стене, замечает зияющий чернотой проход.

Скорее всего, подвал.

Ну, тоже неплохо.

Отчасти даже хорошо, ибо Лука как тот, кто использует более манёвренное оружие, окажется в заведомо выгодной позиции. Только дрожь в сжимающих рукоять пальцах отнюдь не от нетерпения. Но и не страха тоже. Он, пожалуй, и сам бы не смог объяснить. Предвкушение скорой битвы это или трепет перед чем-то мистическим. Возможно, всё и сразу. Чем ближе подходит, тем яснее различает слабые отблески пламени на стенах внутри. Где-то там, за ступенями и поворотом коридора. Неужто мародёрствует? Ищет нечто определённое или надеется, что местные обшарили не все ниши в стенах?

Но тихо. Слишком для того, кто должен разгребать завалы, орудуя киркой или лопатой. Да и не было у него с собой никаких инструментов.

Луке даже как-то не по себе.

Потому что источник света, к которому, осторожно нащупывая носком сапога ступеньки, он медленно приближается, всё ярче, а единственное, что он слышит, — это скрип. Словно камнем о камень чёркают или ногтями по плотному дереву. Не разобрать. Да и к чему разбирать, если сейчас уже увидит и так? Своими глазами.

Лука сжимается, выставляет вперёд руку с мечом, отводит в сторону другое плечо, пригибается на случай, если, выгляни он из-за стены, просвистит, рассекая напитанный гарью воздух, обломок камня или, чего доброго, сам двуруч, и поворачивает.

Впереди — завал, а в метрах четырёх, возможно, даже пяти — тьма и беспокойное, мечущееся из стороны в сторону пламя зажжённого факела, небрежно воткнутого в уцелевший держатель на стене.

Впереди будто бы ничего и тупик.

Фрагменты обрушившейся стены, несколько переломанных лавок, алтарь… И мужчина, едва ли не одной из ночных тварей кажущийся в своём тёмном плаще, именно на нём что-то чертит, присев на корточки. Меч, снятый с перевязи и нерасчехлённый, около него, по левую руку, прислонённый у стены.

Лука испытывает торжество напополам с разочарованием.

Что, это всё?

Ещё пара шагов, осторожных, выверенных, — и его задание будет выполнено.

И всё — считай, отработал свои пять тысяч. Вот так запросто. Играючи. Получил просто за то, что вымок, протащившись по болотам.

Ещё пара шагов, и…

— Медленно. — Звук чужого голоса едва ли не раскатом грома по подземелью.

Наёмник каменеет, и рука с занесённым оружием опускается.

Сказать, что он удивлён, — это ничего не сказать.

Значит, приметил? Услышал шаги на лестнице? Или намного раньше, выходя из таверны на темнеющие улицы?

Луке не по себе настолько, что больше всего сейчас он хочет убраться из этого мрачного места. Едва ли не впервые сбежать.

И, конечно, лишь на мгновение. Пока наваждение не схлынет. Чем, в конце концов, эта спина отличается от многих других?

Лука сжимает зубы и наклоняет голову чуть вбок, оценивающе разглядывая чужой плащ.

Плащ, хозяин которого не думает даже обернуться, а всё продолжает чёркать. Наёмник же решает заговорить со своей жертвой, но пересохшие губы будто не желают слушаться.

Словно знак свыше. Не ошибись. Не медли. Не…

Когда Лука вообще следовал каким-то там правилам?

Прочищает горло, больше не скрываясь. Да и что толку от игр, если его уже заметили?

Только размыкает губы, как оказывается перебит ещё до того, как подаст голос. Да что же это!..

— Тратишь много времени на раздумья.

Ещё одна реплика, едва ли обращённая к кому-то конкретному, а так бесит!

Выводит из себя быстрее, чем наёмник успевает моргнуть. Это он тратит время? Он медлительный?

Замахивается и вместо никому не нужной ответной реплики наносит удар мечом. Вкладывает в него весь свой вес. Метит в плечо, чтобы сразу наискось от сустава и до нижнего края рёбер. Чтобы сразу и больше не тратиться ни на какие раздумья.

Лезвие палаша высекает искры, натолкнувшись на крепкий камень.

Лука не верит своим глазам.

Смазал.

Там, где мгновение назад сидел человек, больше никого нет.

Нет, этот странный во всех смыслах не исчез, не растворился в воздухе и не растаял, а всего лишь плавно уклонился, пригнувшись влево, а после поднимаясь на ноги, но сделал это так вовремя и небрежно, что Лука опешил.

В сантиметрах буквально.

Всё дело было.

В каких-то сантиметрах.

Лука упустил его из виду, застыв от удивления, и тем самым подвёл себя. Совершил главную из всех ошибок.

Лопатками чувствует движение за своей спиной.

Взгляд чувствует, но… только лишь его.

Не сталь, вспарывающую кожу подобно подтаявшему маслу. Отчего-то больше не сомневается: железка в импровизированных ножнах способна и на большее. Отчего-то не сомневается теперь в том, что рано или поздно должен был быть наказан за вечные подставы и глумливое воровство.

Видно, это то самое «поздно».

Сглатывает.

Оборачивается, шаркнув пятками по полу. Непонимающе замирает снова.

Вообще ни черта не понимает.

Совсем.

Мужчина не схватился за меч. Снова к нему, Луке, обернулся спиной и теперь изучает противоположную, около ведущей в подвал лестницы стену. Осматривает её, ладонью по камню проводит и на ней тоже принимается чертить что-то.

Лука не видит, чем это он там, вообще ничего не видит, кроме края свободного плаща. Чужой меч зато остался там же, где и был. Подпирает стену, замотанный в видавшую виды потасканную шкуру. Не раздумывая шагает в его сторону и уже тянется пальцами к пряжке на ремне. Такие себе, конечно, ножны.

— Не стоит, — нейтрально, без каких-либо эмоций приказывает незнакомец, и наёмник отдёргивает кисть. Негромко, не повышая голос, беззлобно… но именно так, что сомнений не остаётся: не просит.

Предупреждает?

Лука решает не рисковать и ощущает себя странно заинтригованным.

Лука вдруг больше не злится.

Закусывает губу и понимает, что его, скорее всего, развели.

Может быть, просто наказали.

Скинулись для того, чтобы устроить трёпку?

Может, поэтому Наазир отдал ему свой заказ? Вот так запросто? Не пошёл следом тоже поэтому? Не нагнал у конюшен? Мог же.

Мог, если бы постарался.

Или Лука его переоценивает?

В любом случае не стоит скидывать такой вариант со счетов. Этот вот, в плаще, довольно хорош. И довольно миролюбив, видно, раз всё ещё не попёр в ответную в лоб.

Всё чертит там себе, всё скребёт…

— Ну… — Лука не знает, как начать диалог, и сам себе жмёт плечами, запрокинув голову к высокому, скользкому от чёрной влажной копоти потолку. — Меня сдали? Ты был предупреждён, верно?

Может, конечно, и стоило использовать формулировки поточнее, но какая ему разница, если этот вот его не поймёт? «Этот вот» всё равно отсюда живым уже не выйдет.

Как бы там ни было.

А уж если поймёт… тогда это всё объяснит, по крайней мере. Объяснит, какого чёрта Лука чувствует себя идиотом.

— Верно, — отвечает односложно, но покладисто. Отвечает, подкрепив слово кивком, и наконец перестаёт карябать. Отклоняется назад и, критически оценив результат, добавляет ещё пару черт. Во время резкого движения головы, когда вскакивал и уворачивался от броска, скинул свой капюшон, и теперь Лука может наблюдать его макушку.

Черноволосую и растрёпанную.

Подстриженную чёрт-те как.

Будто бы на ощупь.

Так обычно корнают прядки не глядя, просто чтобы не мешали. Просто чтобы не в хвост.

— Чудесно. Мы обойдёмся без пыток и ты сам назовёшь мне имена или?..

Лука чувствует себя идиотом.

Лука угрожает, как угрожал десятки, сотни раз до этого, но привычной бравады и близко нет.

Нет уверенности.

Он знает, что быстрый. Знает, что хорош, и что удар, в который он так вложился, тоже был далеко не плох, но то, как он смазал… Лука шкурой ощущает, что этот раз не будет таким же, как прочие.

Просто не будет, и всё тут.

И то, что они пока просто разговаривают, вообще ни о чём не говорит. Впрочем, и разговаривают — это слишком сильно сказано.

Незнакомец заканчивает наконец со своими рисунками, выкидывает крохотный кусочек извести в сторону и, оттряхнув ладони друг о друга, оборачивается.

Лука едва не давится, когда понимает, что тот едва ли многим старше его.

Лука давится из-за другого.

Может, двадцать, может, около того, а на лице несколько шрамов. Явно уже не раз сломанный нос, и… всё равно красивый. Есть что-то.

Что-то, что просто так травмами не перебить.

Что-то, что, наверное, можно назвать породой или присущим всем этим, кто из хороших зажиточных домов, умением держаться.

Лука вот знает, что хамло безродное, и никогда не обманывался насчёт себя.

Лука не питал иллюзий и всегда в открытую смеялся над теми из своих собратьев по ремеслу и месту ночлежки, кто втайне надеялся, что их сыщут рано или поздно убитые горем родители.

Упаднически богатые, разумеется, как же иначе?

Только вот за все те почти четырнадцать лет, что Лука провёл в стенах старой крепости, такого не случалось ни разу.

Её не брали штурмом ради чьей-то свободы. Никто не приезжал договориться… Никого не пытались выкрасть.

Они никому не были нужны.

Никто из бесконечного потока маленьких ободранных мальчишек.

Лука — хамло безродное… Этот вот… Этот, может быть, просто надменный, а может, и нет. Этот производит впечатление, нужно отдать должное.

Лука воспринимал его только как высокого, а теперь, шагнув вперёд, шагнув ещё, сократив расстояние между ними до двух метров, понимает, что у них и разницы-то сейчас на пяток сантиметров, а может, и меньше.

Лука лишь немногим ниже.

Совсем чуть-чуть.

Немного ниже, немного уже в плечах, немного младше… Сплошные «немного».

Лука понимает, что против воли рассматривает.

Пряжки плаща, линии на коже, лицо…

Глаза вот странные. Но это, наверное, из-за потёмок подземелья.

Глаза странные и завораживающие. С очень большими и, чудится, будто матовыми зрачками.

Лука сглатывает, дёргает головой для того, чтобы вернуться в реальность, и спрашивает ещё раз. Больше для себя, чем для него.

— Ну так? Кто?

— Сухая ветка, на которую ты наступил в ельнике.

Лука предпочёл бы услышать имя Наазира, чем это вот. Лучше какое угодно имя, чем это вот.

— Мы были там три дня назад.

Незнакомец приподнимает брови, видно, в ожидании того, что Лука сам сделает выводы, и становится ещё насмешливее. Ему, видите ли, забавно. У Луки же мокнет ладонь, которой он держит свой меч.

Он наступил, да. Он помнит.

Только он держался минимум в двухстах метрах.

— Ты не мог услышать.

Ему бы вообще не произносить это вслух, но соблазн слишком велик. Соблазн и почти детская, давно забытая растерянность. Он уже и не помнит, какая она на вкус.

И когда с видимой снисходительностью относятся тоже.

— Ты бы уже прекратил тратить моё время, раз уж всё-таки собрался с силами и решил показаться.

Вот это тоже за гранью его понимания.

Это то, что он предпочитает возвращать, старательно заталкивая назад в чужой рот.

— Какое длинное предложение, — Лука склабится и перекидывает меч в левую руку. Ему так не удобнее, нет. Правая нужна, чтобы кривляться. — Меч, я смотрю, у тебя тоже длинный. Давай, доставай, — кивает в сторону прислонённой к стене железки, что больше любого полуторника, но в ответ получает почти что вежливость:

— Думаю, что не стоит.

Лука чуть ли не давится. Что значит «не стоит», да ещё и с таким насмешливым прищуром во взгляде? Что вообще всё это значит? Почему они вообще разговаривают?

— Доставай.

Он настаивает.

Настаивает и всё ещё не понимает, почему словами. Он сам себя не понимает.

— Если ты пришёл убить меня, то какая разница как?.. — Вопрос верный и всё такой же ироничный. Вопрос от того, кто знает явно больше, чем Лука. — С мечом в руке или без?

Хочется съязвить в ответ, но сталкиваются взглядами. Всего на миг. Сталкиваются, и… в этом есть что-то фатальное. В этом просто что-то есть. Во всей этой ползущей со всех углов темноте.

Луке не нужно с ним разговаривать.

Луке нужно просто отсечь его башку и бросить в свой мешок. Привезти её назад, в крепость, и уже после гадать, что всё это значит.

Только в такой последовательности.

Не разговаривать.

Только так.

Правила не просто так писаны.

Не идиотами.

Лука часто игнорирует очень многие и многие правила.

Иногда расплачивается за это, иногда — нет.

Сейчас ругает себя за то, что отступил от них, и больше не треплется. Запрещает себе кривляться, хочет всё закончить и уйти.

Быстрее.

Бьёт резво и с наскока.

Бьёт, успев сменить руку на ведущую правую и целясь прямо в сердце.

Лезвие проходит по складкам плаща.

Лезвие вскользь.

Удар не отбит, но смазан.

Уклонился.

Лука понимает сразу же, что с ним играют.

Лука не понимает, зачем уворачивается, но, запрещая себе злиться всерьёз, тут же меняет тактику и теснит к стене, пригнувшись и выхватив нож из сапога, чтобы занять ещё и левую руку.

У этого же вообще никакого оружия нет, и кажется, что порезать его просто на раз-два, а он будто и не переживает.

Он только наблюдает.

Подземелье естественное, подземелье не назвать большим, но на двоих просто за глаза.

Метров пятнадцать туда-сюда и около десяти в высоту.

Сверху капли срываются, и всего один факел на то, чтобы хоть как-то не разогнать, но рассеять, разрыхлить и ночную, и просто тьму.

Лука его загнать пытается, а этот ОН… Он будто никуда не спешит. Он всё отступает, уклоняется, но то и дело нет-нет да бросит взгляд на свои белые чёрточки. Следит за ними.

— Ты некромант? — Лука, не удержавшись, спрашивает во время очередного круга и попытки мазнуть сталью по бледной скуле, и в ответ ему достаётся едва уловимая короткая усмешка. Растворяется она тут же. Будто и не было. — Мы ждём ещё кого-то?

— Можно сказать и так.

Лука не очень понимает, на какой именно вопрос получил ответ, но склоняется ко второму. Будь этот повелителем мёртвых душ, то смысл нанимать живых с их прозаичным оружием, чтобы его убрать? Это же вроде так работает? Нет?

Лука не то чтобы знаток, но уточнил просто так. На всякий случай.

— И что же оно не лезет? — интересуется и, покрутив головой по сторонам, озвучивает первое пришедшее в голову предположение: — Не хватает человеческой жертвы?

Спрашивает и получает кивок в ответ:

— Какой ты догадливый.

Лука пробует бросить нож, но тот уже ожидаемо встречает каменную стену, а не вонзается в плоть. Не находит цели, потому что та успевает отпрянуть в сторону, и это приносит какое-то странное удовлетворение. Нет, ну какие тут пять тысяч, если бы его можно было убить метательным ножом?

— И где прекрасная дева, которую ты собирался зарезать, чтобы призвать своего монстра? — Лука ляпает прежде, чем думает, и получает в ответ одну-единственную косую улыбку. Короткую и настолько жуткую, что всё становится понятно без слов.

Лука такое трепло, что никогда не следит за языком.

Позволяет себе нести, не обдумав.

Даже если на последнее нужно не больше пары секунд.

Он понимает после того, как говорит.

Понимает, что явился следом не просто так. Понимает, что его довели. Что ему просто позволили болтаться хвостом всё это время и спуститься вниз.

Его не убили в лесу, потому что нашли лучшее применение.

— Прости, лапушка, — улыбается уже сам, пожимает плечами и останавливается на месте. Не нападает больше, наблюдая за тем, как тот, кем бы он ни был, расстёгивает наконец плащ и, бросив его прямо на каменный пол, отступает к своему мечу. Вот, видно, и всё. Поиграли, и будет. — Но с жертвой не выйдет. Я не девственница.

— Мои поздравления. Умрёшь, познав хоть какие-то радости.

— Но в моих планах только чужие смерти.

В ответ получает одно лишь пожатие плеч и неожиданно громкий шелест шкур.

Лука никогда не видел этого меча.

Лука его узнаёт.

Узнаёт сразу же, как только видит показавшееся лезвие, и заходится истерическим громким смехом.

Понимает сразу и почему отправляли троих, и эти проклятые пять тысяч. Понимает, почему ему лучше сдохнуть от ран, и что никто особо не надеется на то, что он вернётся.

Лука сразу понимает.

Знает, что доигрался и многих достал.

Знает, что вот он, его ебучий апофеоз.

Знает, что ни хуя не проиграет сейчас. Просто знает, и всё тут. Знает, что его назад не ждут, и знает, что… вернётся. Знает, что выиграет.

Просто знает, что прыгнет выше головы.

Всю жизнь это делает и сейчас тоже сможет.

У него загораются глаза, и он ничего, ничего не может с собой поделать.

Работа вдруг становится чем-то очень личным.

Он всегда хотел быть лучшим. Всегда хотел кому-то что-то доказать, и, видимо, вот оно, то самое. Тот самый шанс.

Тот самый, тянущий куда больше чем на пять тысяч, новое снаряжение или что-то ещё.

Лука узнаёт меч… Лука без страха шагает ближе и вглядывается в чужие глаза, такие же тёмные, как и лезвие, и не может перестать улыбаться.

Вперёд потянулся и, опомнившись, отпрянул снова, увеличивая дистанцию.

Всё-таки двуруч.

Всё-таки у него не такое массивное.

Вот это они сейчас потанцуют. Не то что с Наазиром.

Лука едва дышит. У него просто к горлу подкатило и участился пульс. Лука свой собственный плащ скидывает тоже и, отпихнув его ногой к стене, чтобы не мешал, просто ждёт, не отказав себе в удовольствии отвесить нарочито закрученный поклон.

Лука узнаёт меч… и это просто меняет всё.

Сейчас он не помнит никого и ничего. Сейчас для него есть только здесь и сейчас.

— А ты из идейных, да? — негромко спрашивает его молодой ещё совсем монстролов и наконец полностью стряхивает шкуру с лезвия. Прокручивает кисть на рукояти и забрасывает обоюдоострую громадину на своё плечо.

Лука бы поднял такой тоже, конечно. Любой бы из наёмников поднял и замахнуться смог бы, но вот именно драться — нет.

Не хватило бы скорости и сил.

Отрубить что-то таким — да.

Фехтовать — нет.

Лука прекрасно знает, что нет. Знает, что тяжесть удара — ничто, если не успеешь его нанести. Сейчас же он гадает, насколько выгоден конкретно этот тёмный меч.

Его владелец более чем молод, а значит, старого кто-то достал.

Впрочем, никто не знает, насколько тот был стар.

В любом случае Лука больше не играет. Не надеется на быстрый успех.

Но уже представляет, как ударит лезвием по чужой шее. Уже слышит этот хруст. Уже знает, каким самодовольным будет, когда вернётся в крепость.

Очень-очень самодовольным… И потребует не пять, а, скажем, шесть или семь тысяч.

Да, так он и сделает.

Так он и сделает…

Срывающиеся откуда-то сверху капли воды отмеряют время.

Давно уже за полночь, а они всё медлят, оба. Они всё смотрят. Лука, как водится, не сдерживается и нарушает молчание первым. Облизывает губы и, не зная, как лучше даже, как подобрать слова, чтобы задеть уж наверняка, говорит:

— Мне не сказали твоё имя. Может, представишься сам? Ну, для того, чтобы я знал, кого убил.

Предлагает и вдруг получает в ответ согласный кивок.

Получает в ответ кивок и…

— Обязательно, лапушка.

И ничего такого вроде бы. Ничего, но интонации насквозь издевательские.

Настолько, что Лука с ним больше решает не заговаривать вообще.

Ни секунды не медлит.

Снова первый он.

Бросается и, зная, что так и будет, встречает блок.

Что же, резво выходит.

Скинуть меч с плеча и, развернув его, выставить боком. Выставить, откинуть Луку с его атакой на шаг назад и грубовато, совсем не в нужную сторону, повернуться.

Лука сразу понимает, что этот вот — самоучка.

Может быть, с какими-то азами классического боя. Может быть, что-то ещё, но техничности в нём ни на грош.

Даже оружие своё держит как удобно, а не как следует.

Впрочем, такое только двумя руками, а этот вот одной, хватая второй только на блоках и поворотах, чтобы не терять в скорости.

Луке искренне интересно, как оно у него. Луке интересно, и он, засмотревшись, едва не остаётся без запястья, успев дёрнуть его в сторону.

Его не ранят мечом, но пихают по голени, выводя из равновесия, и сустав спасает то, что прилетело вскользь. Лука отпрыгивает, шипит, едва опирается на повреждённую ногу, тут же, не подавая вида, выпрямляется и снова нападает первый.

Злится.

С ним тоже играют.

Его не пускают близко.

Он знает, что быстрее, но не рискует, опасаясь, что если ранят вот этим вот, то всё — плевать уже будет, сколько заплатят.

Лука ловит чужой взгляд во время очередного блока, понимает, что да, зрачки совсем такие же, как и меч, зрачки такие же чёрные, и, сморгнув, выкручивается, ставит на то, что другой не успеет так же быстро, другой тяжелее, и сначала по правому плечу, а после по шее рубит.

Первый — в цель, второй — мажет.

На втором монстролов успевает отпрянуть, уйти назад и вниз, и остриё меча задевает не кадык, а его щеку и уголок рта.

Окончательно портит лицо.

И так глубоко.

Растягивает улыбку глубоко вбок и вверх до самого уха.

Лука отскакивает на два метра назад и замирает, глядя на то, как этот вот, другой, хватается за лицо, а после, всего секунды промедлив, опускает руку.

И крови так много.

Кровь брызнула во все стороны и теперь на стенах и полу.

На куртке блестит тоже, но он почему-то не разжимает руку. Не выпускает меч.

Должен был.

Просто должен был.

Лука знает, что ударил глубоко.

Повредил мышцы.

Лука совершенно точно вывел из строя его ведущую руку.

— Какого чёрта… — начинает и осекается, понимая, что теперь вот с этой милой кровавой полосой, с самой настоящей прорехой посреди щеки его противник стал не очень-то походить на человека. Понимая, что раны его если и беспокоят, то он достаточно стойкий для того, чтобы не подавать вида.

— Не нужно. — Говорит вот даже спокойно. Немного глухо и смазанно из-за раны, но почти не кривясь. — Не зови раньше времени.

Лука сглатывает и невольно делает ещё шаг назад, а после, выдохнув, вскидывает голову, готовый уже обороняться сам, встречая новый удар.

Он уверен, что теперь будет так. Уверен, что ему дали немного порадоваться, и теперь…

Хмурит брови, заметив движение на полу, прямо за спиной своего противника, и сначала решает, что почудилось. Решает, что уже крыша едет, но нет: спустя миг там, куда брызнула кровь, показываются белые, молочного цвета вытянутые пальцы.

Просачиваются сквозь камень и, помахав в воздухе, будто на пробу, исчезают.

Лука смаргивает, решив, что это всё затхлый воздух виноват, и тут же чуть ли не вскрикивает от неожиданности, когда прямо напротив его лица появляется ещё одно.

Круглое и безглазое.

С одним только зубастым ртом.

Высовывается прямо из стены и, повертевшись, в неё же и всасывается.

Монстролов на это только цокает языком и как ни в чём не бывало, удерживая меч всё той же правой, замахивается снова.

Лука блокирует, но чем больше чужой крови брызгает на пол, тем чаще появляются эти белёсые твари.

Тем больше их просачивается из камня.

Чаще и ближе.

Лука не может не следить за ними.

Не может не опасаться того, что следующая не схватит его за край сапога и не дёрнет вниз. Не может не следить и потому получает по лицу, и не острой сталью, а раскрытой ладонью.

Получает пощёчину и следом же подзатыльник.

— Да ты!.. — Захлёбывается возмущением и злобой. Натурально давится ими и никак не может выплюнуть. Не справляется с эмоциями и никак не подберёт лучшее оскорбление. — Мразь!

И это всё, на что его в итоге хватает.

Только на это.

На одно слово.

Которое даже его самого не впечатляет, что уж говорить о цокнувшем языком монстролове?

— Не очень-то ласково. Давай попробуем ещё раз.

И тут же снова огребает по затылку, отвлёкшись на мелькнувший совсем рядом белёсый силуэт. Буквально за его спиной не торопясь во весь рост прошёл! Попробуй-ка тут не дёрнуться!

— Как ты зовёшь того, благодаря кому перестал быть девственницей?

— Я отрублю твой язык и засуну его в твою же задницу, — Лука обещает ему на очередном круге и пробует ударить мечом. Попадает лезвием на лезвие и отодвигается назад. Снова следит больше за тварями, выглядывающими из камня, а не за этим вот.

— Так ты сначала отруби, — тут же предлагают ему в ответ и пытаются отвесить очередную затрещину. От неё Лука уворачивается и в отместку коротко рубит по ногам противника. Тоже безуспешно.

— Не сомневайся, у меня всё получится.

— Не могу обещать.

Решает не разбираться, что это ему тут не обещают, и, подгадав момент, спрашивает про то, что его сейчас интересует больше:

— А вот за этих вот? Можешь?

Лука кивает куда-то за свою спину и тут же пригибает голову, чтобы не остаться без болтающихся туда-сюда передних прядок, давно выбившихся из хвоста.

О стрижке он не просил и не собирается пока.

— Про этих вот нужно было думать до того, как нападать ночью на языческом капище.

— Откуда же мне было знать, что оно языческое? — оправдывается и борется с желанием развести руками. И совершенно не борется с другим. С желанием обвинить во всём другого. — И при чём тут я, если это ты сюда притащился?

— У меня тоже есть работа, которую нужно делать.

— О, ну так, может быть, ты сделаешь свою, а я пока подожду? — Лука едва успевает уйти и от удара, и от пальцев, едва не стащивших шнурок с его волос, и теперь не знает, как вообще быть. Существа наглеют с каждой секундой, а монстролов даже бровью не ведёт. Ещё бы, его-то они не трогают. Будто не замечают вовсе. — Нервируют немного, знаешь ли.

— Так, может, наймёшь меня?

Лука останавливается на месте и замирает с самым что ни на есть дебильным выражением на лице.

— Скажем, по четыреста монет за дэва? Как тебе?

— Издеваешься? — спрашивает, несмотря на то что прекрасно знает ответ, и кончиком острия своего меча тычет в ближайшую белёсую голову. Меч ожидаемо проходит сквозь. — Тебе же уже наверняка заплатили за всех сразу.

— За этих? — монстролов уточняет и, как и Лука до этого, указывает на предмет обсуждения краем лезвия. Только вот в этот раз всё случается иначе. В этот раз стоило неосторожной эфемерной материи угодить под матовую сталь, как она скукоживается и с визгом оседает на камни. Так и замирает на них не полностью выбравшейся наверх кляксой. — Я тут не из-за этих.

Это звучит так снисходительно ласково, что Луке становится ещё больше не по себе.

Лука и так уже понял, что встрял, а все эти их перебежки и обмены ударами не более чем такая себе прелюдия. Затянувшаяся и, скорее всего, просто повод для того, чтобы поболтать, а не по-настоящему подраться. Лука не знает даже, пытались ли его убить по-настоящему или ещё нет. Может быть, и пытались, но не упорно, не изо всех сил.

Лука с подозрением косится на белые, ломкие, похожие на паучьи лапки, налипшие на свой ботинок пальцы и, отступив ещё, переспрашивает:

— Как это не из-за этих?

И будто ему, будто только для него в ответ каменные своды начинают медленно дрожать. Потолок, стены, даже неровные полы пещеры.

Всё содрогается, и белёсые, лишённые глазниц и ноздрей существа, как один, замирают, вскидываются в совершенно одинаковом жесте, а после проваливаются вниз.

Не медленно, исчезая по сантиметру, а раз, и всё — исчезли.

И тишина… на миг.

После шатает сильнее.

— Ладно… наёмник. Позаигрывали, и будет. — Голос у этого вот становится ниже. Становится серьёзнее.

Лука успевает только хмыкнуть.

Так. Ломко.

После его едва хватает на блок, который он ставит совершенно зря, сообразив в последний момент. Чудом не теряет и меч, и руку, и то только потому, что догадался развернуть лезвие боком и двинуть под него плечо.

Полуторник не чета двуручу.

Луку складывает, как бумажный домик, и против воли опускает на колени.

Лука просто, как деревянная игрушка на шарнирах, собирается под натиском и не знает, как же ему уйти.

Не может ни по ногам толкнуть, ни использовать вторую руку.

Только надеется на промежуток между атаками. Только надеется зайти за спину, и вот тогда… Тогда будет шанс.

Только если он быстрее.

Вся надежда на скорость.

Успевает вскочить на ноги, ударить — уже нет.

Успевает отпрянуть, уклониться от просвистевшего над грудиной и срезавшего завязки на куртке лезвия и испытать не ужас, а… восторг.

Ему очень нравится.

И это должно пугать, но не пугает.

Сверху не только вода льётся, но и мелкие камни и сор падают.

Пещера будто ожила и гневается. Пещере будто не нравится. Они оба не нравятся.

Дрожит, гудит, на каждый удар отзывается.

Луке только бы не попадать под прямые атаки и не блокировать в лоб.

Луке всё вскользь, и тогда… нормально.

Выхватывает по рёбрам, потому что за левой рукой следить сложнее, чем за чужим мечом, по носу и спине.

Ему разбивают нос. Как банально, правда?

Ему больно, и привкус крови на языке.

Ему больно, но так отдалённо, что и внимания обращать не стоит. Так, не сечка на брови — не мешает видеть, и всё.

Он умудряется толкнуться от стены, в месте, где узко, где пещера не округлая, где почти угол, и, ударив по руке — по уже раненой, порезанной руке, — выбить железку.

Умудряется выбить чужой меч и тут же платит за это своим, потому что его ловят за локоть и больно бьют лопатками о кладку.

— Неплохо.

И похвала такая свысока. И держит за запястья. И правда: Лука ниже его всего на каких-то ничтожных три, а может, пять сантиметров. Вот так, когда рядом, почти вровень.

Держит за запястья, втиснув в камень, и Луке хочется двинуть ему коленом. Сам не знает, почему всё ещё нет.

— «Неплохо»? — переспрашивает с обидой в голосе и вскидывает брови. Переспрашивает, но ответа не ждёт. Ему этот вопрос так — чтобы покривляться и не более. Ему другое интереснее. — А тебе простой мордобой ближе к сердцу, правда?..

Ближе, чем все эти железки, и пируэты, и…

Лука не договаривает.

Лука любопытный, и ему всё, всё интересно, но… но стены дрожат не просто так.

И действительно этот, не назвавший ему своё имя, тут не за раздражающими, но по сути своей безобидными дэвами.

Этот вот, ещё секунду назад смотревший своими странными глазами то в глаза самого Луки, то на его рот, отвернулся и теперь пялится на противоположную стену. Туда, где и рисовал свои непонятные закорючки.

На стену, которая не просто дрожит, а содрогается и вибрирует, как вышедшая из-под контроля магическая дверь.

— Я отвлекусь, если ты не против.

Лука не против. Совсем нет. Особенно после того, как увидел, как из дрожащего, как студень, камня показались кончики чьих-то загнутых кверху рогов. Лука только кивает и чувствует, как разжимаются пальцы, удерживающие его запястья.

— Не суйся, если хочешь, чтобы тебя убил я, а не он.

О, ну просто чудесная перспектива.

Восхитительная.

Луке такое безумно нравится.

Они знакомы меньше часа, а им уже командуют. И не то чтобы Лука собирался лезть к рогатой, показавшейся на треть твари, которая выше его на полтора метра… Теперь ему хочется.

Он сам не очень знает почему и вряд ли может объяснить это.

Лука вообще мало что может объяснить из последних тридцати минут.

Только то, что у него сердце колотится где-то в желудке и пульс такой, что страшно. Страшно, что вены не удержат кровь.

Он прилипает лопатками к стене и наблюдает.

Наблюдает за тварью, которая выбирается из ниоткуда и поднимается на ноги.

Наблюдает за прямой спиной человека, только что поднявшего свой меч, и вспоминает все россказни и байки, которые слышал со своих десяти лет.

О том, что нелюди. О том, что сами страшные и мёртвые. О том, что мертвечину жрут и гниют, о том, что…

Зверь — Лука уверен, что выбравшееся наружу существо живое, потому что оно шумно дышит, —вертит головой, выпуская из крупных резных ноздрей пар, и бьёт копытом.

Всего таких четыре.

Тонкие ноги, массивное тело.

Большие рога и вытянутое рыло.

Чёрт как он есть.

Лука видел где-то на обрывках старых книг.

Только он видел лесного, а этот… Этот другой. Этот, видимо, спал здесь до пожара, или, может, его кормили «добрые» прихожане, сгоревшие в огне.

И некому теперь.

Некому стало, и зверь, проходящий сквозь каменную твердь, начал охотиться сам.

Может быть, рядом.

Может быть, где-то на задворках обуглившихся улиц. Может, за их пределами. Не важно где — важно, что местные додумались жаловаться не в Аргентэйн.

Местные скинулись.

Лука не дышит совсем по-настоящему.

Он очень хочет посмотреть.

Ощущает себя мальчишкой, первый раз пробравшимся к лесной чаще. Ощущает себя на пороге чего-то очень важного и манящего.

Ощущает себя совсем как много лет назад, за стеной. Тогда, у костра, перед тем, как выхватил палкой по затылку. Перед тем, как…

Зверь надышался наконец, вскинул морду и распахнул пасть.

Зверь будто собирался реветь, но, принюхавшись, передумал.

Повёл ухом и уставился своими круглыми, с жёлтыми прожилками глазами на монстролова.

И не моргает.

Смотрит и раз, второй, копытом бьёт.

Лука прикидывает, что в такой туше без малого около двух тонн.

Лука знает, что бывает, когда на всадника падает его лошадь. Здесь же… здесь минимум четыре лошади и есть где взять разгон. Правда тормозить не обо что, но да вряд ли подобные этому звери о таком думают.

Вряд ли они думают вообще.

Жрать. Размножаться. Защищать себя.

А остальное уже так, остальное уже мелочи.

Секунды всё текут, такие же лихорадочные, как мысли наёмника, который пытается оценить и прикинуть всё сразу, и зверюга всё никак не кинется. Всё не сдвинется с места, и это нервирует. Это раздражает и бесит.

Опасная и огромная, всё будто спит.

И чистильщик тоже не спешит бить первым. Он тоже чего-то ждёт, опустив руку с оружием.

Лука мог бы ранить его в спину. У Луки всё ещё есть второй метательный нож, и меч его довольно близко, но тогда он останется с вот этой вот громадиной один на один. Тогда он точно отсюда не выйдет. И ничего не увидит.

Второе, пожалуй, удручает даже больше первого.

Всё начинается неожиданно.

Без предупреждающего рёва, удара лапой или ещё чего-то.

Тварь даже не бежит: она прыгает вперёд.

В два прыжка оказывается рядом с монстроловом и пытается поднять его на рога, мажет, наталкиваясь на выставленное плашмя лезвие.

Высекает искры и, напирая, щёлкает зубами, пытается лягнуть.

Завалит если, то, скорее всего, и затопчет.

Переломает все кости и перемелет их в фарш, а после не торопясь пожрёт.

Она для этого наверняка и вылезла.

И не нужны ей никакие жертвы, и девственницы тоже не нужны, а символы, что чертил монстролов, скорее всего, направляющие, не дающие зверюге явиться в другом месте.

Призвавшие её именно сюда.

В эту каменную клетку.

Лука всё ждёт, когда же уже, когда.

Ждёт и, дождавшись, понимает, что такое разочарование.

Понимает, что со стороны он наверняка выглядит и вполовину не так впечатляюще.

Не так, как этот монстролов, умудрившийся не только увернуться от тупых рогов твари, но и полоснуть её по боку своим мечом.

Умудрился удержать равновесие и не позволить воздушному потоку замедлить себя.

Лука наблюдает за ними со стороны, пытается анализировать, и пока по всему у него только один выходит вывод.

Он проигрывает по всем фронтам.

Просто потому, что слабее.

Просто потому, что человек.

Скорость, ловкость и выучка.

Вот все его плюсы.

Только что в этом толку, если, как ни бегай, всё равно поймают и зажмут? Что толку в правильности пируэтов, если просто недостанет длины руки, чтобы пробиться за такое лезвие?

Лука понимает, что они обменивались ударами почти лениво.

Лука понимает, что этот вот чистильщик вообще не умеет обращаться с холодным оружием и действует по наитию.

Атакует тогда, когда думает, что может попасть, закрывается инстинктивно, и не более того.

Лука следит за тем, как он пытается подрубить громадине ноги, но та не пускает его ближе и отталкивает лезвие мордой. Один раз даже ловит его зубами и чуть не выдирает из чужих рук.

Большая и зубастая, хочет жрать и явно собиралась перекусить кем-то полегче и повкуснее.

А может, и нет.

Может, тупа, как пробка, и ни черта не соображает. Лука не берётся утверждать.

Но очень сомневается насчёт второго, когда тварь перестаёт топтаться на месте, а, отступив, решает действовать на манер разъярённого быка.

Тварь отступает почти до противоположной стены, берёт разгон и, опустив голову, бросается вперёд, явно собираясь смести и затоптать монстролова.

Монстролова, который отпрыгивает в сторону от первой такой попытки, откатывается от второй, а после третьей и вовсе запрыгивает на выщербленные ступени, но, несмотря на то что лестница узкая и туда этой уродине вот так запросто не пробиться, почему-то передумывает и, дождавшись, пока она подберётся к нему, пытается ударить её сверху, рубануть по другому боку, а когда не получается, решает не рисковать и не полагаться на сомнительные броски и возвращается вниз, в пещеру.

И момент для прыжка выбрал неудачный.

Явно собирался обогнуть тварь сбоку, порезать, если получится, но вышло так, что столкнулся со зверем ноздря к ноздре и чуть было не подставил плечо под клацнувшие челюсти.

Успел отдёрнуть в сторону и тут же получил удар тупой, но массивной мордой.

У Луки дыхание перехватывает от того, каким должен был выйти удар по рёбрам.

Не его двинули, но воздух вылетает из его лёгких.

Лука наблюдает за тем, как монстролова отшвыривает к центру пещеры, крутит ещё, толкает вперёд и лишь каким-то чудом останавливает вовремя.

Вовремя для того, чтобы откинуть вновь оказавшуюся рядом морду и, толкнув её, лезвием полоснуть ниже, по грудине.

Появляется красная полоса, но тут же теряется в сером меху.

Камни окрашиваются красным, но чёрт будто бы не замечает раны. Чёрт фыркает, трясёт головой, переступает с ноги на ногу и принимается закладывать новый круг.

Монстролов следит за его движениями так же внимательно, как сам Лука следит за монстроловом.

Монстролов бьёт ещё дважды, оба — быстро, управляясь с мечом так, будто он не тяжелее полуторника, и, хватает его двумя руками лишь на ответном блоке, оказавшись перед самой мордой.

И как ни крутится перед ней, всё мимо: меч попадает либо по рогам, либо на зубы.

Лука понимает, что с такой сложно из-за её веса и габаритов. Лука понимает, что её бы по брюху, когда отвлечётся, и… не додумав мысль, тянется к сапогу.

Лука знает, что это не его бой и ему не стоит лезть.

Лука в большей части случаев знает, когда не стоит, но… но уже замахивается, удобнее перехватив рукоятку ножа, и, метнув, прицелившись между глазами зверя, бросается за своим мечом.

Тоже загодя знает, что ему он ой как понадобится.

Не мажет — в такую громадину кто угодно попадёт, — но, конечно, только шкуру царапает, но этого хватает на то, чтобы тварь заметила его и, испытав боль, разозлилась.

Этого хватает на то, чтобы заревела, вскинулась, находя маленькими глазками новую цель, получила ещё одну, куда более серьёзную рану сбоку и, рассвирепев, отбросила монстролова в сторону, ломанушись к Луке.

Едва увернулся в первый раз.

Выкрутился, отбежал, тут же оказался поднят на рога и подброшен в воздух.

Чудом упал не на них же, но успел повернуться, этим и спася себя.

Спас, выставив меч, но не лезвием, а плашмя.

Спас, пихнув его как распорку в пасть тут же ринувшейся к нему твари, и теперь держит его двумя руками, стараясь не обращать внимание на то, что рассёк левую ладонь.

Не обращать внимание на то, что руки всё больше и больше сгибаются в локтях, а морда, страшная, в половину его туловища, всё ближе.

И крови льётся сверху просто прорва.

На лицо, шею, грудь…

Лезвие всё глубже зарывается в синевато-серую плоть и ранит её, приводя зверя в бешенство.

Лука стискивает челюсти и дышит носом.

Воняет ужасно, на вкус солоно до спазма в желудке.

Терпит, зная, что никакого выбора у него нет, и глядит прямо в безобразную, собравшуюся крупными складками морду.

Глядит прямо перед собой, потому что других вариантов у него просто нет, и ждёт.