Часть 5. Глава 6 (2/2)
Несколько сотен метров, и… Вздрагиваю, когда накидывает на меня свой плащ и молча застёгивает бляшку.
Кивает вперёд, и я опасливо заношу ногу для первого шага.
Думаю, что и здесь не выйдет, но, видно, запрет перестал действовать после того, как закончилась лестница.
Видно, раз про пещеру речи не было, то и блока тоже нет.
Держится позади меня, и я не сразу понимаю почему.
Не понимаю, пока не запнусь и, вместо того чтобы растянуться, не оказываюсь снова поставлен на ноги.
Шатает сильнее, чем прежде, но этот проклятый свет… Сжимаю зубы и начинаю шевелиться быстрее.
Хочу посмотреть, что же там, в большом, не ограниченном каменными стенами мире. Посмотреть по сторонам и хотя бы понять, где я.
Хочу вдохнуть полной грудью и осознать наконец, что всё закончилось.
Теперь всё будет в порядке, мне больше не позволят вляпаться.
Разве что сам убьёт.
Светлее и светлее становится, голова больше и больше кружится.
И тошнота усиливается в разы.
Воздух, не затхлый, морозный, набивается в ноздри и глотку.
От одного только его ведёт.
Швыряет в сторону, и, для того чтобы устоять, приходится схватиться за стену и, согнувшись, продышаться.
Жадно и через открытый рот.
Заставляю себя выпрямиться сразу же, как немного отпускает, и добираюсь до выхода уже без задержек.
Добираюсь до выхода, жмурюсь из-за того, что привыкшие к полумраку глаза режет, и снова цепляюсь за камень носком сапога.
Только теперь, не удержавшись, падаю.
Заваливаюсь вперёд и так и замираю, упираясь в землю коленями.
Выпрямляюсь в спине и не шевелюсь.
Всё белое кругом.
Белое, искрящееся на высоко замершем горячем солнце и будто ненастоящее.
Не могу поверить.
Не могу поверить в то, что снег всё ещё не растаял, но уже подкралась весна.
Может, только едва, может, на полшага, но… вот она уже.
Сколько же времени прошло?
Какой сейчас месяц?
Собираюсь спросить, но не успеваю. Поднимает на ноги и, придерживая за плечо, выводит наружу.
И мне тут же бьёт по глазам.
Бьёт куда сильнее, чем минутой ранее, и чтобы не побежали слёзы, приходится часто моргать и жмуриться.
Отпускает, только проведя вниз, по тропе, уходящей от каменного выхода, и ещё долго подталкивает в спину, пока окончательно не выдохнусь.
И, надо же, снова не запнусь.
Тогда качает головой и уводит в сторону, на прогалину.
Позволяет опуститься на землю около дерева и отдохнуть.
Покрутить шеей и осмотреться.
Видимо, с обратной стороны горы, с той, которая ближе не к тракту, а уводит к каменным хребтам, среди которых, по слухам, всё ещё живут гномы.
Где-то там.
Куда людям ещё не удалось продраться.
Дышу, взглядом бесцельно шарю по лысым, ободранным за зиму ветрами и мелким зверьём кустам, а Анджей замирает вдруг и прислушивается.
Я настораживаюсь, готовый в любой момент подобраться, и тут же понимаю, что всё, на что я способен, — это не мешать, если что.
Пока только так.
Наблюдаю, как снимает и сумку, и меч, а после, попятившись, отходит к густым, даже без летней листвы, не просматриваемым насквозь зарослям.
Отходит, почти бесшумно разворачивается и, пока я пытаюсь понять, что к чему, слишком уж резво для своего роста сгибается и хватает что-то.
Что-то трепыхающееся, верещащее и явно сопротивляющееся.
Что-то с длинными ушами и белым мехом.
Надо же, поймал какого-то контуженного на голову, медлительного зайца.
Или всё-таки кролика?..
Держит его за шкирку, рассматривает так, будто впервые таких вообще видит, и я уже распахиваю рот, чтобы прокомментировать это, как сворачивает ему шею.
В одно движение, и тут же, ещё конвульсивно дёргающего лапами, кинжалом вспарывает, свежует и прямо так, не разделывая, сырого жрёт.
Кусает за бок, отхватывает целые куски мяса, жилы буквально рвёт, и я, несмотря на то что и не такое видел, могу только моргать.
Все колкости как-то сразу же соскочили с языка и испарились.
Озадаченно хлопаю ресницами, глядя на то, как кровь стекает по чужой бороде и оседает на куртке. Озадаченно хлопаю ресницами и, дождавшись, когда заметит мой взгляд и ответит своим, слабо хмыкаю.
От голода всё что можно сводит, но я почему-то уверен, что сырое мясо мой ссохшийся желудок просто убьёт.
А ему, наголодавшемуся за зиму, видно, ничего.
Нормально.
Ему — нормально, а я кусаю губы, чтобы не хмыкнуть, а после, не сдержавшись, не начать скалиться.
Чтобы не пробило на нервный, истерический смех.
***
Я не помню, когда именно отключился.
Не помню даже, как поднялся на ноги. Может быть, потому что и не поднимался вовсе, а, ослабнув, просто выпал на той самой поляне.
В небытие, которое наконец-то прекрасно чёрное.
Без видений, без острых, будто снова пронёсшихся и оцарапавших воспоминаний. Прекрасное ничего, которое закончилось так же стремительно, как и навалилось.
Кажется, вот только что опустил веки и сразу же распахнул глаза, а уже в другом месте.
Уже в тепле, а за спиной мягкий, безумно мягкий после койки в подземелье матрац.
И, несмотря на задёрнутые шторы, светло.
Мне теперь любой сумрак — светло.
Всё нипочём после черноты пещер.
Какое-то время просто лежу на боку, соображаю, что вообще происходит, а после едва ли не с криком вскакиваю на ноги.
Вскакиваю и умудряюсь даже не завалиться обратно. Всего-то лишь накрениться и опереться о стену. Всё так же, левой.
Правая так же бесполезна, но это меня уже не удивляет.
Меня удивляет другое.
Другое, которое принесло меня сюда и свалило куда-то к херам из комнаты.
Ну разве так можно?!
Кто вообще так делает?!
И ответ тут же напрашивается сам.
Он.
Он так делает.
Оставил меня и свалил по каким-то своим делам, решив не дожидаться, пока приду в себя.
Да и действительно, зачем?
Зачем такие одолжения! Я же прекрасно разберусь сам! Разберусь, где я, какой сейчас месяц и почему он уже не спит.
Нет, я рад, я чертовски невыносимо рад, но какого хера было уходить?!
И куда? Где теперь искать?
Осматриваюсь, узнавая в скудном интерьере комнаты любой из постоялых дворов, на котором мне довелось побывать, и понимаю, что тот, кто мне нужен, может быть как и внизу, если здесь вообще есть этот первый этаж, так и далеко за пределами деревни.
Он может быть где угодно, учитывая, что я понятия не имею, сколько проспал.
Медленно выдыхаю, опускаюсь обратно на кровать, довольно широкую и крепкую для того, чтобы быть дешёвой и односпальной, и прохожусь пальцами по лицу.
Жмурюсь, верчу головой по новой и понимаю, что не так уж всё и скудно.
Есть шкаф и даже «удобства» в лице закутка с ведром и чем-то вроде умывальника-раковины, что большая редкость для подобных заведений.
Есть зеркало, или что-то подобное, и даже придвинутый к одному из окон стол с единственным стулом.
Пытаюсь собраться с мыслями и, поведя шеей, натыкаюсь взглядом на оставленную на прикроватной тумбочке тарелку.
Целых две тарелки и стакан на старом деревянном подносе.
Две полные еды тарелки…
Сглатываю, и желудок тут же отзывается урчанием и тошнотой.
Понимаю, что сейчас мне нельзя ни торопиться, ни напихиваться чем попало, и потому медлю.
Сначала отпиваю воды, а после дрожащими пальцами отправляю в рот пару ложек холодного однородного варева на мясном бульоне.
Может, это и хорошо, что я сейчас один в комнате и меня никто таким не увидит?
Впрочем, более жалким, чем в пещере, быть просто некуда.
Невозможно ни в одном из смыслов.
Останавливаюсь, прислушиваюсь к своим ощущениям и, не желая, чтобы ещё и вывернуло из-за того, что усохший желудок отказывался принимать пищу, решаю, что ещё немного — и довольно.
Пока хватит.
И тошнить начинает почти сразу же.
Хочется лечь обратно, но шаги в коридоре, вовсе не размеренные, широкие, а, напротив, торопливые и будто опасливые, заставляют меня заинтересованно подняться, подойти к окну и мимоходом глянуть на входную дверь.
Тоже не самую плохую.
Не трухлявую, по крайней мере.
Осторожно отвожу занавеску в сторону, выглядываю на улицу и убеждаюсь, что действительно на втором этаже, а за стёклами, мутными и грязными, и впрямь постоялый двор. Виднеются конюшни и кузница. Виднеются снующие по своим делам люди, и мне всё это кажется настолько нереальным, что щипаю себя за плечо, чтобы убедиться, что всё точно так.
Что не сплю.
Но боль чувствую, и вроде бы всё в порядке.
Всё так, как есть.
Да и шаги, замершие за дверью, наконец возобновляются, и замочную скважину скребёт не сразу попавший куда нужно ключ.
Так меня ещё и заперли, значит.
Отлично.
Поворачиваюсь и надеюсь на то, что вошедший даст мне хоть какие-то объяснения.
Не вошедший, а скорее заглянувший внутрь и тут же отпрянувший назад с негромким выкриком.
Ну надо же.
Очередная пугливая девица, спрятавшаяся за створкой. Но любопытная и оттого показывается почти сразу же снова.
Выглядывает и рассматривает меня.
Вскидываю брови и веду рукой в сторону, будто бы в немом вопросе, и девушка в нелепом чепце тут же опускает и взгляд, и дверь.
Заходит в комнату и приседает в неловком реверансе.
Видно, что ей не очень-то нравится всё это. Ну да рабочих людей вообще редко спрашивают, что им нравится.
И сколько же, твою мать, сколько стоит эта комната?
А главное, что это за селение и почему я не помню его? Правда сейчас это вовсе не удивительно.
Удивительно то, что я помню своё имя и прочие незначительные мелочи.
Девица продолжает молчать, а в её правой руке, которую раньше прикрывало дверью, я замечаю явно уличную, крепкого вида метлу.
— А это зачем? — не удерживаюсь от вопроса, и она краснеет ещё больше. Не щеками, а до корней волос.
Если бы не это, я бы решил, что явилась убираться с таким странным орудием, но теперь… Теперь начинаю подозревать нечто более занимательное в качестве ответа.
И оказываюсь не разочарован.
— Мне так велели… — произносит с явной неохотой и тупится в пол.
Заметно не в восторге, но и уходить не торопится. Не торопится и нет-нет да зыркнет на меня. Вроде бы даже без жалости.
С удивлением и насторожённостью, но без явной неприязни. Очередная добренькая на всю голову, что ли? Привыкшая сочувствовать налево и направо?
В другое время я бы и внимания не обратил, но сейчас, лишённый человеческого общества на чёрт знает сколько времени, жадно цепляюсь и за служанку. Всё одно кандидатуры на потрепаться лучше нет.
— Кто велел? — продолжаю выспрашивать и, чтобы расслабилась немного, отступаю к подоконнику. Пусть видит, что не собираюсь подбираться к ней или хватать.
Тогда, может, и опустит свою палку. Я бы всё равно сейчас не стал и пробовать отбирать.
Может, да не опускает.
Умная попалась.
— Господин, снявший эту комнату.
— Велел являться исключительно с веником? — всё никак не могу взять в толк, и она снова краснеет.
— Велел поколотить вас им, если удумаете выйти за эту дверь.
О, так вот оно что.
Узнаю «господина», и в груди теплеет. Не показалось всё-таки.
Узнаю, и усмешка прорисовывается сама собой. Только мне же сейчас только до «выйти». Только до того, чтобы направиться его искать. В иной другой раз я бы не раздумывая потянулся наружу, осмотреться хотя бы выбрался. В иной другой. Не в этот. В этот я могу только смиренно ждать его явления и надеяться, что меня не кинули тут на неделю.
Пусть и с нянькой.
— А сам он где?
Вряд ли, конечно, но, может быть, бросил хотя бы слово?
— Этот господин?
— Он не сказал, куда направился.
А может, и нет, не бросил.
— Велел не выпускать вас в коридор и приготовить ванну, как только вы будете готовы искупаться. Вы готовы? — спрашивает и косится с большим сомнением. Спрашивает, а самой так и хочется что-нибудь ляпнуть. Видно даже, что хочется. По выражению карих глаз и тому, как морщит свой острый нос.
Хочется, но превозмогает себя.
Видно, платят хорошо.
Видно, за место держится.
Выдыхаю и, вспомнив, что от меня всё ещё ждут ответа, наконец, нашариваю его в своей голове. Слишком заторможенный для того, чтобы реагировать быстро.
— Последние три недели, а то и весь месяц, лапушка.
Приподнимает бровь, но никак не комментирует обращение. Видимо, воспринимает его за неумелое заигрывание и становится даже высокомерной слегка.
Забавная.
— А ещё забрать вашу одежду и привести её в порядок по возможности.
Высокомерной, и просто лупит меня недвусмысленно, намекая на то, что выгляжу я в лучшем случае как бродяга.
А в худшем — как уже умирающий чумной.
И не так-то просто проглотить это.
Наверное, оттого что это мои собственные мысли, а не чужие тычки или заключение.
— И в чём же мне ходить? — спрашиваю и невольно опускаю взгляд, чтобы посмотреть на некогда укреплённые коленки узких брюк. На то, что вообще когда-то называлось брюками, а теперь же… Теперь только за язык себя прикусить и заставить думать о том, что всё это временно.
Что тряпки — это ерунда всё.
От тряпок можно избавиться.
— Этого мне не сказали.
Ну да. Куда нам, заморачиваться такой ерундой? Мелочами. Да и тепло внутри. Не наледь же на стенах.
— Но я попробую раздобыть что-нибудь.
— Буду премного благодарен, если ты не принесёшь мне платье.
— Странные у вас шутки.
— Да, наверное, — не спорю ни единой секунды, задумчиво касаюсь щеки и тут же вспоминаю о том, что последний раз скоблил их чуть ли не в прошлой жизни. — Бритва есть?
— Всё есть.
И смотрит снова так, будто я у неё потребовал немедленной любви и пятерых детей за год. Что же это за место? Такое приличное и где «всё есть?»
— Подождите немного.
Киваю, и она пятится, продолжая держать перед собой метлу.
Наверняка считает, что я какой-то беглый преступник или около того.
Может быть, что маньяк или душевнобольной.
Может быть, ещё что.
Может быть, права во всех своих предположениях сразу.
— Станешь запирать дверь? — спрашиваю просто для того, чтобы спросить, и заранее знаю, каким будет ответ. Знаю, но всё-таки хочу услышать ответ. И глянуть, станет ли ей неловко, тоже. Любопытство, как оказалось, не только не пропьёшь.
— Мне за это отдельно заплатили.
— Ладно. Я не в обиде, — отмахиваюсь и шагаю вперёд безо всякого умысла. И тут же отшатываюсь назад, чтобы не выхватить связанными между собой прутьями по лицу. — Только опусти свой веник. Боюсь, не слишком-то забавно выйдет, если после голема и ёбнутого деда меня прикончит девица с палкой.
— Что?
Не понимает, конечно, а я и не распространяюсь больше.
— Нет, ничего.
Не поясняю и давлю из себя улыбку, которая тут же гаснет, стоит мне только подумать о том, как сейчас должна выглядеть моя рожа, подсвеченная оскалом чудом уцелевших зубов.
— Жду не дождусь свою ванну и возможность случайно зарезаться… Иди. Не обращай внимания.
Косится на меня с большим сомнением, но кивает и удаляется.
Закрывает дверь, а я бесшумно качаю головой и даже собираюсь возмутиться вслух. Ну куда я денусь?
Куда мне идти?
Да и зачем?
Собираюсь возмутиться и тут же вспоминаю собственные же слова о том, что могу и не могу делать. О том, что мне было приказано, и, поразмыслив, заключаю, что, пожалуй, ладно — можно и так.
Можно перестраховаться.
Пусть.
Пусть только вернётся назад.
Думаю об этом и всё никак не поверю.
Не верю, и всё тут.
И, наверное, так и будет, пока не дождусь назад.
Ем ещё немного, прохожусь по комнате, заинтересовавшись её убранством и ожидаемо не найдя ничего, кроме вешалок и чьих-то брошенных в углу ботинок, зацепившись почему-то за отвёрнутое к стене зеркало.
Громоздкое и полноростовое.
Опустив глаза вниз, нахожу взглядом свежие глубокие царапины на деревянном полу.
Зачем развернули?
Почему сейчас?..
Берусь за раму, собираюсь развернуть как было и сам же себя и останавливаю.
Останавливаю, озарённый не ответом даже, а догадкой.
Предположением.
Сглатываю и понимаю, что и верно. Что, наверное, не нужно. Не нужно мне сейчас на себя смотреть. Пока нет.
Наверняка то ещё зрелище.
Не зря же служанка так косилась.
Касаюсь рамы ещё раз, всё ещё сомневаясь, но в итоге всё-таки отступаю в сторону, да и на этаже снова слышится топот.
Видимо, постояльцев в это время года не так уж и много, раз все, кто поднимаются, направляются сразу сюда.
Возвращаюсь на кровать и наблюдаю уже оттуда.
И за тем, как заносят ванну, и как наполняют её. Надо же, целых три служанки и ещё парень покрепче. Видимо, с конюшни или, может быть, из местных, живущих неподалёку. Может, строит тут что-то, а может быть, просто застрял на зиму и берётся за любую работу, чтобы прокормиться.
Косится на меня тоже, и взгляд у него странный.
Не брезгливый, но настороженный.
Опасливый.
И это лучшее, наверное, на что можно рассчитывать. Я сам бы не стал церемониться с жалким, ссохшимся комком грязи, да ещё и одетым чёрт-те как.
Я никогда и не церемонился.
Я никогда не отходил от амплуа редкостного ублюдка, и меня это устраивало.
Сейчас же, вынужденно загнанный на место не просто слабого, а, возможно, самого жалкого не то что в этом доме, но и во всём поселении, поневоле начинаю размышлять об этом.
Размышлять и желать как можно скорее остаться наедине со своей ванной.
С ванной и самим собой.
Со всеми последствиями одного неправильного выбора.
Забавно, но я действительно считаю, что ошибся всего раз.
Ошибся, и вовсе не когда решил, что имею куда большие шансы выжить, чем тщедушный мальчишка. Ошибся раньше.
А остальное — это уже так.
Последствия неправильного выбора.
Кошусь на кисть правой руки и терпеливо жду, когда же натаскают воды.
Жду, благодарю кивком головы, когда оставляют полотенце и даже флакон с жидким мылом, а не привычный, пахнущий дёгтем, или чем-то не столь резким, брусок.
Служанка, та же, что в этот раз явилась на свой страх и риск без метлы, а может быть, оставила её за дверью, молча кладёт рядом со мной аккуратно свёрнутые вещи и бритву с небольшим зеркалом.
С зеркалом… Ха… Понимаю, что наощупь, да ещё и одной рукой, мне всё это никак не осилить.
Понимаю, что даже с зеркалом, скорее всего, изрежусь вусмерть, но смотреть на себя не хочу.
Знаю, что не увижу ничего хорошего, и потому не спешу наносить очередной удар по самолюбию.
Самолюбию… Ха.
Что там вообще от него осталось?
Наверное, чуть меньше, чем от меня.
Дожидаюсь, пока уберутся и дверь снова закроется на ключ.
Почти не бесит, на самом деле.
Подумаешь, проторчал около месяца, а то и двух, запертый в тёмном холодном подземелье? Почему бы снова не посадить под замок?
Почему бы и нет?
Что мне, привыкать?
Почему бы снова не бросить, умотав по каким-то таинственным делам, не обмолвившись даже словом?
Разнести бы полкомнаты, да даже на это ни настроения, ни сил.
Выдыхаю, ощущаю себя привычно жалким и поднимаюсь на ноги.
Пора разобраться хотя бы с тем, с чем можно, по крайней мере.
Отмыться выйдет и одной рукой.
***
Бриться так и не решился.
Не стал смотреть в зеркало.
Промыть волосы оказалось тоже не так просто. Кажется, что спутались намертво и теперь не продерёшь. Потому просто намылил и смыл, бросив все бесполезные попытки разодрать пальцами. Вытер как вышло и так и стянул назад той же лентой.
Что толку, если только резать теперь?
И то даже это сам не смогу.
Принесённая одежда оказалась ожидаемо велика.
Рубаха и свободные серые штаны на завязках, благодаря которым только и держатся.
Отвратительно, наверное.
Впрочем, служанка, забиравшая мои тряпки в починку — все, кроме рубашки, ту только выбросить, — сказала, что сносно.
Не то чтобы я спрашивал, но она, видимо, решила, что мне это нужно.
И тем самым сделала только хуже.
Не все хотят жалости.
Для иных она хуже кинжала в спину.
Тайра наверняка сказала бы, что меня наказали высшие силы.
Тайра мне бы много чего сказала.
И скажет.
По крайней мере, я очень хочу.
Очень хочу, чтобы эта сварливая, только притворяющаяся, что ещё не разваливается, карга отчитала меня, врезала по затылку, а после, как это всегда бывает, пробурчала, что это в последний раз.
В последний раз она выдёргивает меня из дерьма.
В самый последний из всех.
Больше не станет.
А ещё мне бы узнать, хотя бы просто узнать, что же случилось с… Шаги в коридоре!
Правильные, размеренные, тяжёлые шаги!
Узнаю их ещё совсем тихими, от лестницы, и подрываюсь так быстро, что едва не падаю носом вниз.
Голова тут же кружится от слишком стремительного рывка, и кажется, что внутренности подкинуло вместе со мной.
Кажется, что желудок застрял под глоткой и никак не опустится назад.
Приклеило его, не иначе.
А всего-то почти вечер… Небо синеет за окнами. Всего-то сутки прошли. Что же он так рано явился?
Мог бы и неделю прошататься где.
Что мне, подождал бы, не нетерпеливая барышня.
Столько лет выдержал же, что мне ещё… Останавливается напротив двери, и я заставляю себя остаться на месте.
Меня заперли, в конце концов.
Да и виделись уже.
Пошёл к чёрту.
Останавливается напротив двери и, будто нарочно, издеваясь, не спешит открывать её. Стоит и зачем-то смотрит на неё.
Ждёт чего-то и тянет время.
А я уже натурально киплю.
Мне вообще очень мало было надо, чтобы закипеть.
Всё возится и, когда я уже присматриваюсь к стулу, который кажется вполне удачным на вид для того, чтобы оказаться разбитым о чужую голову или спину — тут как повезёт, — наконец вставляет чёртов ключ в чёртову скважину.
Делаю шаг вперёд и тут же, опомнившись, два назад.
Пошёл. К. Чёрту.
Даже кулак сжимаю и понимаю, что ногти не впиваются. Обломанные.
Жду, когда же изволит войти, и с каждой секундой промедления идея схватиться за стул кажется мне всё привлекательнее.
Показывается наконец, а у меня сердце почему-то в пятках.
Странно, действительно, виделись же уже.
Странно…
Успел привести себя в порядок.
Или только побриться? Лохмы, отросшие за время сна, всё ещё длинные и в беспорядке.
Лохмы, отведённые от лица, цепляются друг за друга и вовсе не скрывают заметный, с холода фиолетовый шрам.
Смотрит невозмутимо и так же, без резких движений, притворяет дверь. Захлопывает её.
Подпирает изнутри скинутой с плеча сумкой. Уже не пустой. Внутри звонко брякает что-то, а после прямо на пол, там, где стоит, расстегнув перекинутый через грудь ремень, роняет и меч.
И всё ещё в упор глядит.
Спокойный до смерти.
Как покойник спокойный.
И шагает вперёд так легко, будто и нипочём всё.
Как будто не запер меня, бросив тут на весь день. Как будто не ушёл без каких-либо объяснений. Как будто не вырубился в языческом храме в начале зимы.
— Нет! — останавливаю, вскинув руку, и почти что выкриком. Останавливаю, коснувшись пол чужого плаща, и ощущаю себя истеричкой.
Ощущаю себя глубоко обиженной деревенской дурочкой. Которой наобещали и забыли. Которую бросили и как ни в чём не бывало заявились.
Я знаю, что не его вина. Я знаю, что иначе никак. Я знаю, но…
— Нет.
— «Нет»? — переспрашивает, вскинув бровь, и хватает меня за запястье раньше, чем успеваю отдёрнуть руку. Хватает, удерживает, свободной второй расстёгивая пряжку на своём плаще, и тащит меня к себе. Просто дёргает и перехватывает уже за плечо. — А я думаю, что да.
Вплотную теперь — и всё, и хана.
И всё, и хрен с ним — и с ключом, и с тем, что запер.
И с тем, что, оказывается, невозможно смотреть в глаза. Не потому, что страшно. Потому что я тогда точно сдохну. Сдохну от того, что положено только сопливым и восторженным испытывать.
— А я думаю, что ты можешь… — начинаю и не договариваю, осёкшись. Начинаю спорить так, по привычке. Потому что надо, потому что хочется хотя бы побороться за последнее слово, но…
Но, видимо, это бесполезно всё.
Бесполезно бороться с ним.
Особенно когда так. Просто потому что надо. Потому что не привык сдаваться слишком просто.
Не привык сдаваться, но тут же оказываюсь сломлен.
Тут сколько угодно пихайся и пытайся пнуть по ноге.
Ему наплевать, он меня уже двумя руками поперёк спины держит и, дёрнув к себе ещё ближе, стискивает до протестующего задушенного хрипа.
Ему наплевать, если попытаюсь укусить или увернуться.
Конечно же, попытаюсь.
Тут же.
Из чувства противоречия, и только. Ну, и, наверное, потому что боюсь, что сдохну, когда всё-таки поцелует.
Главное, чтобы не передумал.
Главное, чтобы не ограничился тем, что, развлекаясь, просто придавит к ближайшей стене, чтобы освободить руки и перехватить мою вскинувшуюся левую, сжав её в своей.
Сжав так сильно, что больно.
По-настоящему больно, и словно кости вот-вот хрустнут.
— Ещё раз дёрнешься — и я тебя отпущу, — предупреждает, и у меня ни единой остроты в ответ не находится. Предупреждает, и я понимаю, что, видно, слишком ослаб, чтобы спорить.
Ослаб, но не отвык.
Вместо ответа просто опускаю взгляд.
Вместо глаз смотрю на губы.
На губы, которые растягиваются в понимающей, уходящей далеко на щеку ломаной усмешке, и жду.
Жду, когда же уже.
Когда «не отпустит».
А он медлит, будто нарочно.
Он забавляется.
Удерживает и всё смотрит. Вовсе не так, как служанка. В тёмном матовом взгляде нет ни капли жалости.
Захочет — и через всю комнату швырнёт, чтобы позабавиться.
Захочет — ударит, проверяя, успею ли выставить блок.
И проклятые колени предательски дрожат и медленно подгибаются. Я весь будто сгибаюсь и становлюсь меньше и ниже.
Сжимаюсь и скатываюсь по стене.
Немного.
Сколько позволит.
Пока не остановит, перехватив второй рукой поперёк поясницы.
— Так всё-таки нет? — зачем-то спрашивает ещё раз и отпускает мою руку, чтобы коснуться уже лица. Взяться за него и потянуть к себе. — Или да?
Отвечаю кривоватой улыбкой — и куда только вся злость делась? — и закрываю глаза.
Закрываю глаза и, не дожидаясь очередного, первого из всех сделанных им шагов, тянусь сам.
Сталкиваемся носами и подбородками.
Сталкиваемся губами, и его такие холодные.
И потому что с улицы, и просто такие всегда.
Его, такие холодные и знакомые.
Обхватывает покрепче, и ощущаю пальцы сначала на шее, а после и прошедшимися от плеча к плечу.
Тащит ближе, а я могу только хвататься за застёжки на его куртке и медленно, по одной, расправляться с ними.
Могу только дёргать за верхние, а после, победив, продраться за разошедшиеся полы и коснуться ребром ладони его груди.
Над солнечным сплетением.
Там, где слышно, как медленно бьётся сердце.
Глухо и размеренно.
Его губы холодные… Пальцы тоже прохладные едва.
Холодный, а напирает так, что горячо становится.
Сразу везде.
И уже как-то не до жалости к себе.
Уже плевать и на правую, и на то, что убогий как никогда.
Не жалеет, и я не стану жалеть себя.
Не стану, несмотря на то что вместе с жаром начинает ломить в висках и сохнуть в глотке. Несмотря на то что ломит спину, а мышцы подрагивают отнюдь не фигурально.
Знаю, что это.
Знаю, что именно подкрадывается, и не обращаю внимания, пока могу.
Хватаюсь за появившийся на его рубашке из-за распустившихся завязок вырез, держусь за него и самозабвенно подаюсь вперёд.
Напираю, кусаюсь, толкаюсь языком, касаясь чужих губ своими, и беззастенчиво вешаюсь, даже не думая о том, что если отпустит руки, то просто рухну.
Скачусь вниз прямо по нему и уткнусь зубами в половицы.
Но только если перестанет держать.
Не перестанет же.
Не сейчас.
— Ты давно проснулся? — спрашиваю шёпотом и прямо в его рот. Спрашиваю, и он вместо ответа мотает головой. Мотает головой, размазывая по моим губам новый поцелуй.
И точно же. Разве могло быть давно? Разве явился бы такой косматый и заторможенный, если бы «давно»? Разве стал бы тянуть? Никогда не стал бы…
— А месяц сейчас какой? Февраль?
Кивает только, целует ещё раз, проводит по спине пятернёй и, оставив её на моём боку, больно давит на рёбра.
Больно давит и нажимает так, будто пытается приподнять. И если бы я мог ухватиться, за его плечи двумя руками, то всё получилось бы.
А так только привставать на носки босых ног. Так только бодать своим лбом его и, не моргая почти, смотреть в глаза.
Почти одного роста, но иногда чудится, будто он значительно выше.
Забавно до дрожи, и порой я озадачен тем, чтобы вся эта ерунда, все эти глупости остались только моими. Остались только тем, что мне одному кажется.
— Надо поговорить.
Ну вот.
Всего одна фраза — и вся магия рассыпалась.
Всего одна фраза, но сказанная серьёзным негромким голосом — и всё. Хочется врезать, а не умиляться тайком какой-то придурковатой ерунде.
Умиляться… Ха… Оглядеться надо бы. Может, и остался где кусок мыла? Пригодился бы сейчас, промыть рот.
Может, и в мыслях почище станет тоже.
Понимаю, что больше меня не собираются целовать, а явно ждут чего-то. Понимаю, что вот и всё — подурачились.
Медленно выдыхаю, ухватываюсь покрепче пальцами левой за край его рубашки и, подавшись вперёд, чтобы лбом проехаться по плечу, спрашиваю:
— Ты можешь хотя бы раз ничего мне не испортить?
Ожидаю, что и отправит куда подальше в ответ, и что хмыкнет, и что просто скажет, что нельзя, сделав вид, что не распознал моих напускных страданий, но удивляет в который раз за прошедшие сутки. В который раз за прошедшие годы.
Ожидаю подзатыльника, возражений, заявления, что это я ему всё порчу, но никак не того, что, коротко кивнув, сцепит руки в замок за моей спиной и, подняв, отступит к кровати.
Дотащит до неё и отпустит, толкнув на матрац лопатками вперёд.
— Так лучше? — осведомляется, задержавшись у края, и не торопясь, и не то специально дразня, зная, что наблюдаю за его пальцами, не то просто решив, что времени у нас прорва, разбирается с оставшимися застёжками на куртке. А после, стащив, вешает её на изножье.
Закатывает рукава рубашки и демонстративно складывает руки поперёк груди. И нельзя не заметить, что тоже сдулся. Нельзя уснуть на три месяца и сохранить прежнюю форму даже оберегаемому тёмной магией. Нельзя, но выглядит всё равно не так плохо. Наверняка не так плохо, как я.
— Так я хочу разговаривать ещё меньше, — намекаю, приподнимая бровь, и давлю из себя улыбку. Пытаюсь заигрывать, а у самого слова комом посреди глотки.
— Иное тебе сейчас и не светит.
И будто наперекор своим же словам опирается коленом о матрац. Придвигается ближе, нависая сверху, и я с готовностью освобождаю место, перекатившись на бок.
— Сдохнешь ещё прямо подо мной.
— А что, тебе такое не нравится?
— Какое?
Продвигается вперёд ещё, кажется, что вот-вот и вовсе накренится, а то и поперёк упадёт, но нет, останавливается и просто, не пытаясь коснуться, смотрит.
— Если ты о трупах, то как-то не довелось попробовать.
Теперь двумя коленями на матраце и рядом.
— Упустишь свой шанс?
Теперь двумя коленями и чуть ниже уровня моей груди. Раньше я бы его легко на пол скинул. Толкнул, из равновесия вывел, отправив на половицы, а сейчас… Сейчас, как ни просчитывай, сил не хватит.
Ни на один из коварных рывков.
Но ему, напротив, хватает.
Прозорливости, чтобы прочитать нечто этакое в моём взгляде.
Иначе к чему бы ему так щуриться?
— Бесишь, Лука, — выдаёт в итоге и чуть прихватывает губу зубами, привлекая к ним мой взгляд. И к ним, и к гладким, совсем недавно выскобленным бритвой, а то, может быть, и просто ножом, щекам.
И надо же, ни разу не прорезался. Я бы тоже не порезался. Если бы мог орудовать обеими руками.
И это и горько, и… и хрен с ним сейчас.
Это почти не цепляет, такое ничтожное по сравнению со сладким, ни с чем не сравнимым чувством, вызванным всего одним-единственным, небрежно брошенным словом.
— Скажи ещё раз.
— Что?
Делает вид, что совсем глупый, и неторопливо, будто не желая случайно коснуться, укладывается рядом, а после так резко, что я даже вздрагиваю, переносит вес на вытянутые руки и замирает прямо надо мной.
— Что ты меня бесишь?
— Да, — выдыхаю с придыханием, как какая-то глупая дурочка, и бестолково хлопаю ресницами, забыв и кто я, и что делаю здесь. — И штаны сними. И всё остальное тоже.
— А тебе лучше, чем я думал. А по виду и не скажешь.
— А что с ним? С этим видом? — кошу под простачка и спрашиваю с соответствующим выражением лица. Жду, что подыграет мне или хотя бы сделает вид, что задумался. — Всё плохо?
— Хуже, чем когда-либо.
Подыграет, ага.
Как же.
Странно, что развернул зеркало. Настолько, что начинаю думать, что, может, вовсе и не он сделал это. Да только вот у других недостало бы сил. Рама, видимо, дубовая, раз даже на полу остались глубокие царапины.
— Спасибо за то, что бережёшь мои чувства.
— Вряд ли тут можно отделаться каким-то жалким «спасибо».
Я бы возразил исключительно из чувства противоречия, да прикусываю язык и киваю. Потому что да. Простым «спасибо» мне не отделаться.
«Спасибо» мне не отделаться никогда.
Я и до всего этого задолжал слишком много. Настолько, что и всей жизни, чтобы отдать, не хватит.
И мы оба это знаем.
И не то чтобы нас это не устраивало.
— Как ты нашёл меня?
Жду, что сейчас хмыкнет, пожмёт плечами и небрежно, будто бы невзначай, расскажет про заливающуюся слезами княжну, которая ему всё, вплоть до расположения выхода из пещеры, и выдала, но удивляет меня:
— Оставил одну безделицу внутри рукава твоей куртки.
Выглядит достаточно самодовольным и по-своему понимает моё недоумение. Как… «безделицу»?.. Не Йен?..
— Ты так таскаешься с ней, что точно бы не бросил. Уж по своей воле точно.
— Что за безделица? — уточняю, в последний момент малодушно передумав спрашивать про княжну, и мысленно отвешиваю себе пинок за это. Обещаю вызнать про него немного позже и говорю себе, что всё равно, если его здесь нет, а значит, и час и два ничего не изменят.
Его нет в округе, его нет вместе с Анджеем.
И учитывая, как я сейчас себя чувствую, это всё к лучшему. Хотя бы причитать никто на ухо не будет.
— Та, которую у тебя отобрал Демиан лет пять назад, — поясняет и, перенеся большую часть своего веса на левую руку, вовсе перекатывается за мою спину. Падает на бок и, не спрашивая, толкает ладонь под мою шею. Спиной к себе укладывает и уже на ухо выдыхает, ещё и поперёк груди сжав и как следует к себе дёрнув: — Помнишь?
— Серьёзно?!
Выкручиваюсь тут же, чтобы посмотреть на него, и даже привстаю на локте левой.
— Ты что, сунул мне следящий артефакт и ничего не сказал?!
— А зачем было говорить? — удивляется так натурально, что я даже, пожалуй, верю. Верю в это удивление. И в то, что ему не мешают упавшие прямо на рот длинные прядки. И то, что гладящие мой живот пальцы забираются под широкую рубашку сами по себе. — Чтобы ты нашёл его и исключительно из чувства противоречия выбросил? Знал же, что вляпаешься.
Укладывает назад, передавив запястьем поперёк шеи, и сам тоже падает на подушку. Ощущаю его дыхание под своим кривым не хвостом даже, а чем-то куда менее вразумительным, и ругаться не выходит вовсе. Так. Бубнить себе что-то.
— Так говоришь, как будто я и жив исключительно благодаря твоей опеке.
Ещё и эти пальцы на животе.
Впалом и страшном. Мне самому совершенно не хотелось касаться себя даже во время мытья. Сцепив зубы и потому что надо.
Почему же ему хочется?
Почему вырисовывает что-то и медленно гладит, прижимаясь то всей ладонью, то её ребром? То давит, то почти не касается, отнимая?..
— Хочешь поспорить?
И голос умиротворённый. Голос хоть и насмешливый, но спокойный. Не давит, не спорит, а так, едва поддевает. Забавно ему. Я ему сейчас забавный.
— Нет. Не хочу.
Стряхиваю его пальцы и тут же выкручиваюсь, чтобы теперь лицом к лицу. Тошнит даже от такого простого движения, но успешно игнорирую это, пока могу. Сдвигаюсь назад, чтобы действительно договорить, а не позволить поймать себя или, того хуже, не позволить махнуть рукой и самому всё похерить, и возвращаюсь к расспросам, упорно глядя только в глаза и ни на сантиметр ниже.
— Где ты был? Какого хера вообще было уходить? Только не говори, что, едва продрав глаза, сразу же обзавёлся очень важными делами.
Серьёзно.
Не говори мне.
Не говори мне никакой путаной ерунды, и ничего приправленного сарказмом не говори.
И не отмахивайся тоже.
Я сейчас не в том состоянии, как ты сам ехидно заметил.
— Ты моё важное дело.
«Ты» — ответ, который пусть и льстит, раньше я бы обязательно закатил глаза для того, чтобы только не выдать, насколько в самом деле доволен, сейчас же только больше путаюсь.
— В каком из смыслов?
— В прямом.
Выдыхаю и повторяюсь. Мне не вот этого всего сейчас нужно.
— Так где ты был?
Мне бы конкретики. Конкретики, до которой не надо доходить собственным, будто бы воспаляющимся всё больше и больше умом. И, наконец, добиваюсь своего. Не зная, стоит благодарить за это низшие или высшие силы.
— Возвращался назад, в пещеру.
Этого следовало ожидать. Слишком уж резво убрался и даже не стал толком осматриваться. Стоило мне сообразить сразу.
— Хотел глянуть, во что именно ты вляпался, пока меня не было.
Забавно просто до дрожи… Я уже попрощался со всем и вся, а он так, забежал ненароком.
Заглянул на полчаса и так же беспрепятственно убрался.
А я-то думал, что внизу чувствовал себя жалким. Или, быть может, парой годами ранее, когда тогда бегал за ним, делая вид, что мы столкнулись совершенно случайно, по воле своенравной судьбы.
О нет, тогда я если и был жалким, то так, на какую-то долю себя нынешнего.
Сейчас я жалкий абсолютно.
И понимание этого не помогает абсолютно.
Понимание только остатки самолюбия давит и снова, будь оно неладно, заставляет повернуться.
Кручусь как идиотина, но, надо же, ни одного комментария не получаю.
Ни когда укладываюсь назад, ни когда медленно выдыхаю, запрещая себе жалеть себя и сбрасывать его тут же вернувшиеся к прерванному занятию руки.
Руки, что бесцельно гладят тут и там и совершенно не помогают.
Они делают всё только хуже.
Прохладные, живые и уверенные.
Заставляющие меня чувствовать себя ещё более слабым.
Заставляющие меня верить в то, что теперь-то всё, можно. Расслабиться и поверить в то, что нет такого дерьма, из которого они меня не выдернут.
— И во что же? — Вопрос действительно очень хорош. Я сам хочу знать на него ответ. На этот раз очень хочу. Хотя бы для того, чтобы учесть на будущее и никогда, никогда больше к подобному не лезть. — Понял, что он за тварь?
За спиной слышится негромкий смешок и тут же разбивается о мой затылок. Оседает на нём, и следом же в спутанных волосах теряется и ответ.
Очень нелогичный, неправильный ответ.
— Почему же «тварь». Человек.
— Нет уж, херня это всё.
Ответ, с которым я не согласен по определению. Видимо, кто-то недоспал и порет ерунду. Путает.
— Он не мог быть человеком. Люди не выживают после удара в печень, да и обычно у них по жилам струится живая, а не свернувшаяся кровь. Ты мне врёшь, — заявляю со всей оставшейся у меня уверенностью и тут же получаю лёгкий, но весьма обидный щелчок по носу.
Надо же, извернулся.
Умудрился попасть на ощупь протянутой под моей шеей рукой.
— А ты не больно-то много знаешь о людях.
Перехватил мою левую, дёрнувшуюся, чтобы сбросить его руку, своей, и правой щёлкнул ещё и по подбородку. Ну конечно, что бы нет, если у тебя ДВЕ РУКИ.
— О том, как далеко некоторые из них способны зайти в своих изысканиях.
— Да ладно. Так просветишь, может быть? Расскажешь что-то, чего я не знаю?
Моргает и касается носом моей шеи, как если хотел бы почесать его и передумал.
— Может быть.
О, как я люблю это!
Когда он и соглашается, и тут же словно издевается надо мной, замолкая. Молчит, обеими руками водит, касаясь абсолютно невинно, и этим самым промедлением бесит куда больше, чем надвигающаяся неизбежная ломка.
— А если без «может быть»?
Ударил бы только вот за это желание тянуть, когда не следует. Ударил, и держусь только на понимании того, что мне сейчас и двух секунд не вытянуть.
— Рассказывай. Как он это делал? Как он умудрялся заменять свои органы и при этом продолжать жить?
Выслушивает все вопросы и, кажется, нарочно тянет с паузой, чтобы огорошить меня ответом.
— Так же, как я живу.
Чтобы оглушить меня, а после врезать им же, продолжая гладить большим пальцем по оголившейся ключице как ни в чём не бывало.
— Иногда без лёгкого, а иногда и без сердца.
— Что?!
Во рту сухо, как после адского перепоя, но это не помешало мне закричать. Равно как и голодная боль, отрубившая мне половину черепа.
— Так он что?!..
Догадка бредовая настолько, что если бы кровать была чуть похуже, то сломалась бы от таких резких попыток вскочить на ноги. Я бы, наверное, сам сломался, будь мне чуть похуже.
— Нет, конечно, нет.
Заставляет остаться на месте, удерживает и гладит по боку, видно, надеясь успокоить.
— Но, видимо, ему повезло наткнуться на что-то весьма занятное. На нечто, что позволило ему заключить некоего рода договор.
«Договор», значит.
Ох уж мне эти договоры.
Слишком много в последнее время всплывает любителей побаловаться контрактами с низшими силами. Слишком много.
— Как у цветочницы? — уточняю на всякий случай, и монстролов тут же опровергает мою догадку:
— Нет. Другой договор. Цветочница отдала свою душу, а он пустил одну из тёмных сущностей в своё тело. Вытащил её откуда-то снизу и позволил жить внутри себя, а взамен она поддерживала в нём жизнь. Вряд ли все эти органы были ему вообще нужны на самом деле.
Значит, всего лишь фанатик?..
Всего лишь безумный учёный.
Средний и ни разу не гениальный. Не ведающий, что на самом деле творит. Обманывающий прежде всего себя. Вот это ирония. В самом чистом виде. Поневоле вспоминаю последние мгновения жизни старика и…
— Он же узнал тебя, верно? — спрашиваю и поворачиваюсь назад. — Узнал же?
— Да. Узнал, — не увиливает и не собирается врать. Говорит как есть, и если и испытывает досаду, то совсем едва. Отголоски, которые с трудом удаётся разобрать. — Это я принёс ему вирмов. Чуть меньше года назад.
— Иронично. Выходит, ты косвенно посодействовал тому, что меня едва не угробило.
Ощущаю, как заинтересованно приподнимает голову, и зная, что мне достался один из самых благодарных слушателей, который весьма редко и только в крайней степени злости опускается до того, чтобы перебивать, начинаю рассказывать:
— Твой наниматель оказался весьма талантливым алхимиком и не зря так восхищался этими тварями. Уколы видишь? Он смог придумать, как выкачать жидкость, которую производят их железы. И уже на её основе состряпать зелье покорности. Я даже порог переступить не мог без разрешения. Ты просто слышишь голос и подчиняешься ему, полностью парализованный, представляешь?
Пальцами работающей руки прохожусь по своей шее, показывая ему, где же именно там остались плохо заживающие «дырки», и он тут же касается их своими. Просто так, видимо, чтобы попробовать на глубину.
— Слабо. И не сказать, что жажду, честно говоря. Все эти игры с чужим разумом редко хорошо заканчиваются. Да и вряд ли подобное бы сработало, если бы в его теле не было подселенца.
— Хочешь сказать, всё-таки магия?..
Цокает языком и разбивает к чертям все дедовы восторги. Тот наверняка схлопнулся бы второй раз, если бы услышал подобное своими ушами.
— Изрядная часть. Наука наукой, но не обошлось и без чар. Без них в пробирке — сильный галлюциноген, и не более того. Я захватил пару проб для Тайры. Ей будет любопытно взглянуть.
— Да, ей будет, — соглашаюсь с ним и невольно напрягаюсь, отводя взгляд. — Если ты взял достаточно для того, чтобы хватило до Штормграда.
Молчит и только смотрит, дожидаясь, пока продолжу.
И лучше бы сказал.
Лучше бы попытался задушить меня, чем просто молчал.
Минуту, две, может быть, уже дольше…
Пока не психану первый.
— Мне плохо, Анджей, — выдыхаю скороговоркой, не в силах больше делать вид, что всё в порядке, и прикусываю щеку, ожидая, что начнёт ругать за то, что ничего не сказал ему. — Мне уже чертовски плохо.
Ожидаю, что начнёт выспрашивать, что подорвётся на ноги и попробует что-нибудь сделать. Ожидаю даже подзатыльника.
А он только одно слово мне в шею бросает.
Небрежно и будто совсем не зло.
— Переломаешься.
— Я не смогу, — возражаю сразу же, и, конечно, не верит мне.
— Ещё как сможешь.
Он не верит мне, а я не верю в себя. Вообще ни во что не верю уже.
— Не в таком состоянии. Посмотри на меня!
Скидываю с себя его руку, неуклюже сажусь и, чтобы видеть его, поворачиваюсь, указывая на своё лицо.
— Посмотри внимательно, что ты видишь?!
И несмотря на то что злой, несмотря на то что давлюсь своим отчаянием, он только жмёт плечами и явно борется с желанием перекатиться на спину и пихнуть руку за голову.
— Разве что тощий больше чем обычно. И то пройдёт.
Будто ни разу не впечатлён и, по обыкновению, холоден. Не то плевать ему, не то и впрямь не находит ничего непоправимого.
— Голова на месте, а остальное уже частности.
— Рука не на месте, — продолжаю спорить и едва не замахиваюсь, чтобы съездить по чужой роже, когда согласно кивает.
— Да, я заметил, что ты снова подставился на правую.
«Снова»!
Снова ему, блять!..
— Не «снова», — цежу сквозь сцепленные зубы и продолжаю гадать: нарочно всё это или нет. Издевается или всё это всерьёз. Не жду жалости, но чтобы настолько не видеть никаких проблем?.. Хочется стукнуть по голове, вытащить шары из глазниц и, протерев, запихнуть обратно. — Я её не чувствую. Совсем ничего, — объясняю, насколько могу терпеливо, и даже показываю, поведя пальцами левой от плеча. — Вот отсюда и вниз. Как тряпка. Дед сказал, что нервы умерли. Сказал, что её отпилить, и только.
— Я бы не стал доверять словам больного на голову старика, уверовавшего в то, что из соплей можно состряпать зелье тотального контроля.
Он бы не стал, конечно.
Его же там не было всё это время.
Это не он играл в чужую собачку.
Но, может… из нас двоих он и прав? Хотя бы потому, что и вовсе существо другого порядка, и то, что для меня едва не стало концом, для него обернулось делом ближайшего часа?
«Часа»! Подумать только!
Всего часа!..
Выдыхаю и заталкиваю всю свою злость куда подальше.
Если тут и поможет что, то не она.
— Из соплей и опиума, — поправляю его и тут же, задумавшись, уточняю: — Ну, я думаю, что там был опиум. Схожие ощущения, знаешь ли.
— Часто тебя кололи?
— Два раза в сутки или около того. Я не знаю, — отвечаю прилежно и даже не огрызаясь, а после, сглотнув очередной приступ противной вяжущей сухости, сжавшей глотку, заставляю себя обернуться через плечо и посмотреть в его глаза. — Послушай, мне правда нужна фора. Хотя бы в пару дней. Дай мне прийти в себя, и, клянусь, я слезу, только поем нормально и высплюсь, и тогда…
Я сам не верю, но уговариваю. Упрашиваю, цепляюсь за него, выкручиваю ткань его рубашки и тяну её на себя. Я пытаюсь через глаза заглянуть в его душу и упорно игнорирую остатки и без того растоптанной и каким-то неведомым чудом уцелевшей ещё, хрипящей там что-то гордости.
Верю в то, что говорю.
Мне нужна фора.
Нужна эта гадость.
Нужно немного передохнуть.
— Я сказал: нет.
Мне нужно… И я могу пойти на хуй со всеми своими доводами. Я могу заткнуться и не продолжать.
— Чем быстрее переломаешься, тем быстрее уйдём отсюда.
Он тоже верит в то, что говорит. И куда сильнее моего.
— Анджей… — зову по имени и тут же осекаюсь, опустив взгляд, когда, перехватив мои пальцы, отдирает их от себя и легонько отталкивает.
— Терпи. К этому тебе не привыкать.
Укладываюсь как было, и кажется, что затылок тащит меня назад. Заставляет отклонять голову. Налился чем-то. Свинцом, что ли?
— А ты не стал добрее.
— С чего бы мне? И потом, позволить тебе травить себя дальше — это не добро.
— Я сдохну.
— До сих пор не сдох.
— Благодаря твоей заботе.
Зачем-то снова повторяю то, что и так говорил пятью минутами, и Анджей согласно кивает. Кивает так, будто не заметил ни раздражения, ни сарказма. Будто там и не было никакого сарказма. Может… и вправду не было?
— Только благодаря ей, — подтверждает, а я почти и не слышу.
— Знаешь, я бы поспорил, но… — Осекаюсь и не понимаю, сколько же длится эта пауза. Не понимаю, как же работают мышцы и как поднять веки. Как сделать выдох и продолжать говорить. — Но, кажется, сейчас всё-таки сдохну.
Кажется, без всяких «кажется».
Сжимает и голову, и грудную клетку.
Плавит и давит её.
Голову, шею, рёбра, всё!
— Дыши.
И этот ещё приказывает. И бесит так, что подкидывает настолько, что сажусь. Криво, боком, с выкриком.
— Не могу!
— Дыши. Носом. Просто дыши, — подсказывает и тащит меня назад. Насильно, рывками, тянет вниз, тянет следом за своими руками и, как и раньше, укладывает на одну из них. Затылком к себе. — Как в деревне на пустошах, помнишь?
И сразу как-то спокойнее.
Прохладнее и тише.
В том числе и внутри.
Сразу как-то иначе.
— Да. Я помню.
Ещё бы мне «не». Как же тут «не». Сразу успокаиваюсь и становлюсь куда более покладистым, чем до этого.
— Недавно был там.
И разумеется, реагирует на мой ответ тем ещё недоумением:
— Что?
Недоумением, на моё счастье, выраженным лишь в одном, а не целой россыпи вопросов. Может, и в трезвости сознания сомневается. Ну да тут скорее стоит подумать о том, когда он в нём не сомневался. И отмахнуться тоже.
— Нет, ничего.
— Если скажешь, что одному проще, то…
Замираю даже, и чудится, что дыхание замирает тоже. Кажется, что даже виски перестаёт сжимать.
— …я тебя вырублю. Подумай, может, это выход? В отключке всё проще.
Выдыхаю, пожалуй, слишком шумно для несогласного и закрываю глаза.
— Снится всякое, в твоей отключке, — возражаю просто ради того, чтобы возразить, и тут же получаю словесный ответ. Удивился, если иначе было бы.
— Тогда сожми зубы и сопли подбери, — советует вроде с нажимом, а сам перехватывает поудобнее.
И, надо же, зараза, готов поклясться, нарочно к себе спиной держит. Нарочно так, чтобы мог кривиться, сколько влезет, не пряча лицо.
Чтобы мог не прятаться, пока ещё соображаю.
Знает же, что буду.
— Не уйдёшь больше? — спрашиваю полушёпотом, и, как бы ни хотелось, чтобы звучало сухо и по-деловому, выходит какая-то сопливая чухня. Выходит будто с опаской и словно не про вылазку на день или на два. Словно про что-то иное. И это бесит.
Это бесит сильнее, чем болит голова.
На миг или два.
— Ближайшие месяцев девять.
На миг замираю и, вместо того чтобы кривиться, неверяще хмыкаю и глупо, очень глупо улыбаюсь, вжав щеку в чужой рукав.
— Тебя устроит?