Часть 5. Глава 6 (1/2)

Встрёпан, как чёрт, и едва успел разлепить глаза, как вывалился в коридор, на ходу шаря в карманах штанов. Нащупывает пару брякающих друг о друга монет, сгребает обе и не глядя суёт их растолкавшему его мальчишке, что тут же уносится в другую сторону.

Не переговариваются даже и не смотрят друг на друга.

Зачем? Если всё ясно и без слов.

Лука последнее время частенько так делает, а именно: договаривается с кем-нибудь из смышлёных пацанов и обещает подкинуть что-нибудь занятное из-за пазухи, если те в свою очередь позволят ему не проморгать особо влиятельного гостя.

Последнее время ему невыносимо скучно.

Скучно тренироваться и торчать среди каменных стен, отлучаясь только лишь на день или два.

Сыто, тепло и не бедно, но… Но скоро плесенью порастёт, и поэтому старательно выворачивается так, чтобы хватать самые рисковые заказы.

Мотается из края в край, пропадая то на неделю, а то и на все три, и никак не может понять, что за хрень творится.

Не ощущает себя на нужном месте.

Расчётливый, техничный и до одури циничный — его ставят в пример и не навязывают никого в пару.

Его отпускают одного и не считают неопытным или зелёным.

Луке скучно и осточертело резать чиновников и вельмож.

Лука радовался только первой паре хороших добротных сапог и оружию, подобное которому не сыскать у лавочников на любом из рынков.

Вроде и жадный, с тщеславием на короткой ноге, но… всё будто не то.

Всё не по нему.

Так долго ждал, добивался, зубами был готов рвать остальных — и что же?

Вот он вырос наконец.

Выучился.

И убивать и не страшится.

А толку?

Толку, если выпивка, трубка и горячее тело на ночь — это всё свинячьи радости?

Камни, монета в кармане… И что, всё?..

Охота, выслеживание цели — все немного приукрашивают, но и тех хватает ненамного. На пару дней только хватает. А после по кругу всё. Орден, стены комнаты… Новый заказ… И хорошо, если этот новый хотя бы не трусливее предыдущего.

Луке невообразимо скучно убивать их.

Лука тех, кто предпочёл молениям попытку схватиться за оружие, вспоминает после неделями, а потому теперь и приплачивает зелёным юнцам и особых, значимых заказчиков, «гостей» нынешнего главы Ордена отлавливает ещё на пороге его кабинета или же, выждав с половину минуты, после окончания визита стучится внутрь и едва ли не требует отдать свиток.

И не то удача улыбается ему во всю ширину своего рта, не то глава не считает нужным отказывать тому, кто приносит хорошие деньги.

Лука надеется, что и в этот раз свалит на недельку-другую и развеется.

Над некогда неприступной крепостью сгустились тучи и льёт уже третий день.

Ему ощущать себя жабой более чем не нравится.

Он предпочёл бы отправиться туда, где посуше. И пить можно прямо в постели, а не вот это вот всё, со строгими правилами.

Он иногда думает о том, что, может, и не стоит возвращаться?..

Да только куда ему?..

Куда податься, да и попробуй-ка прожить долго и относительно счастливо, если за твою башку назначена увесистая сума с монетами.

Назначена любому, кто эту башку принесёт.

Отступников никто не любит.

Да и как он уйдёт?

Другой жизни не знает, да и не любит.

Что он вообще любит?

Разве что свой клинок, да и те два, что поменьше, метательные, что предпочитает прятать в голенищах, а не таскать в рукавах.

Как он отсюда уйдёт…

На ходу, в коридоре, откидывает волосы от лица и, не заботясь о том, насколько всклокочен, собирает всю эту лезущую в глаза дрянь в косой хвост, который стоило бы обрезать, да с короткими его ещё больше бесит.

Отрастая, лезут в глаза, а таскать повязку на лбу или брить голову до скрипа он не станет даже под угрозой смерти.

Ни-ког-да.

Поэтому всё остаётся так, как есть. Поэтому они просто растут, собираются чем придётся и отводятся назад.

Поэтому ему плевать на редкие насмешки. Потому что те, кто опытнее и поумнее, имеют такие рожи, что давно не смеются над чужими лохмами, а те, что помоложе, затыкаются, стоит им только встретиться взглядами или мелькнуть рукоятке метательного ножа.

Лука даже со своим хвостом ни черта не тянет на прекрасную принцессу.

Даже на герцогиню или княжну.

Вытянутый и жилистый, с острым лицом и хищными холодными глазами выдаёт в себе убийцу и нисколько этого не стесняется.

Пожалуй, даже напротив — слишком выставляет напоказ и почти что хвалится.

Пожалуй, слишком молод ещё для того, чтобы быть осмотрительнее.

Пожалуй, уже охренел резать чужих жён, вышедших подышать воздухом на резной балкон, и потому ему нужно что-нибудь посерьёзнее.

И он очень надеется, что это «серьёзнее» уже ждёт его.

Само пришло в руки.

Надеется, но в коридоре, на подступах к дубовой, тёмно-бордовой двери, самой роскошной из всех дверей в крепости, сталкивается с Наазиром, успевшим получить пересекающий всю морду крест-накрест шрам Рибором и ещё одной фигурой, имя которой Луке неизвестно.

По лицу только угадывает, что зелёный совсем ещё. Может быть, едва-едва перешагнувший через первый круг.

По лицу угадывает, да тут же сам для себя и плечами жмёт. Ему какое дело до того, кто из юных умрёт? А может, и нет. Может быть, Наазир устал от их херовых игр и решил завести кого попроще и держит теперь под боком.

Чтобы приглядывать и пользоваться по случаю.

Как бы то ни было, Луку это не заботит. Он сюда притащился вовсе не для того, чтобы кого-то разглядывать.

Лука улыбается и даже отвешивает лёгкий поклон. Лука прекрасно знает, что ему более чем не рады и не собираются пропускать к заветной двери.

— По какому поводу сбор?

Лука улыбается сразу всем и каждому в отдельности, но Наазир тут же преграждает ему путь. Становится прямо напротив двери и складывает руки на груди.

Ну ещё бы, кому, как не ему, знать о чужих шалостях?

Лука бы назвал их почти безобидными, да только все те, кого он облапошил, не согласились бы.

Наазир не хочет оказаться в их числе и потому сразу, без приветствий, хмуро зыркает и кивает в сторону бокового коридора:

— Вали отсюда.

Лука чуть ли не губы дует и отбрасывает упавшую на лицо прядь.

— Что же ты со мной так неласков? — спрашивает вполголоса и подавшись вперёд, но его тут же отпихивают назад. Толкают в грудь и не позволяют приблизиться больше.

— Ты знаешь что.

Наверное, знает, но, может, Наазир имеет в виду что-то другое? Может, он обижен не из-за того, что наскучил, а Лука, не выбирая выражений, так ему и сказал. Подумать только, такая мелочь. Мог бы быть и великодушнее.

— Я серьёзно, проваливай.

— Тебя вызвали или ты случайно прогуливался мимо вместе с подружками?

Лука нисколько не смущён таким холодным приёмом. Напротив, сейчас это даже разжигает в нём интерес. Лука знает, что ему многого и не потребуется для того, чтобы гнев сменила милость, но поиграть тоже хочется. Подразнить. В конце концов, ему нужно нормально проснуться для того, чтобы соображать в полную силу. А что может бодрить больше, чем чужая злоба?

— Кстати, что за новенькая?.. Мы незнакомы? — Лука обращается к этому, совершенно не интересному ему новенькому, а когда тот, пребывающий в счастливом неведении относительно того, кто есть кто, пытается открыть рот, предупреждающе вскидывает сразу обе ладони: — Нет, что ты. Не нужно, не представляйся.

Мальчишка в недоумении замирает с открытым ртом, а Лука подмигивает ему и заканчивает:

— Сдохнешь не сегодня, так завтра, а мне лишнее запоминать.

Заканчивает и с удовольствием смотрит на то, как этот, юный совсем, вспыхивает. Краснеет почти всем лицом и в итоге отворачивается.

Надо же, какой нежный.

Просто лапушка.

Просто лапушка, в отличие от Рибора, который, едва сдержавшись от того, чтобы сплюнуть прямо на пол, выдвигается вперёд и негромко обещает:

— Отхватишь же по роже.

Рибора, который и прежде был не маленький, теперь же начал матереть и превратился в матёрого дуболома. Впрочем, изворотливости это ему не прибавило. Всего двадцать, а уже всё лицо перепахано.

Мечом и болтами будто, даже парой стрел.

— Тш… Тихо, Рибор. Тихо… — Лука прикладывает к губам указательный палец и, отступив от Наазира, становится прямо перед этим, обезображенным. — Не тревожь шрамы — говорят, это вредно. Вдруг ещё уродливее станут?

Рибор, надо отдать ему должное, не ведётся так же легко, как вчерашний мальчишка, которому повезло пережить первые десять лет в этом не самом дружелюбном месте. Рибор только поднимает глаза, делая вид, что никогда не видел этого чудесного потолка, и решает, что мудрее будет не уподобляться.

Наазир же, напротив, подаётся вперёд и крепко вцепляется в его, Луки, плечо. Дёргает на себя и смотреть заставляет тоже. Несмотря на то что по статусу они уже сравнялись, всё ещё негласно остаётся старшим.

По крайней мере, для части из них.

Лука его перерос и теперь во всех смыслах выше.

Лука не понимает чужого желания возиться с неумёхами помладше и приглядывать за ними. Желания воспитывать без конца — тоже.

— Ты можешь не пытаться обратить во врагов всех, кто тебя окружает? — Наазир заглядывает в его глаза, и Лука щурится в ответ.

— Нет, мне так невесело, — не врёт ни секунды и тут же меняется на глазах. Тут же становится будто мягче, меняя тактику: — Но ты-то вот вроде пока не мой враг. Так я спрошу ещё раз: тебя вызвали или?..

— Вызвали. — Наазир даже говорит с ним с неохотой, но скорее потому, что так нужно. Лука кожей чувствует, как тому хочется.

И выложить всё, и поделиться.

Что ни говори, а Наазир всё-таки скучает по прежним временам. По временам, когда он был нужен. Пусть и не из-за большой любви или сомнительной привязанности. Пусть достаточно умён для того, чтобы понимать это, но обманываться приятно всё-таки.

Именно на это и стоит поставить.

— А эти за каким хреном?

— Велели взять с собой ещё двоих.

— Тех, кого не жалко?

— С чего ты решил?

Обмениваются короткими фразами, и те больше без смысла, чем с ним. Те больше просто для того, чтобы молча не пялиться друг на друга.

Наазир хмурится всё, а Лука улыбается.

Лука расслаблен больше, чем все прочие в этом коридоре.

Лука подаётся ещё немного вперёд и, опустив взгляд, рисованно медленно проходится им по чужим губам. Нарочно так, чтобы нельзя было не заметить.

— С того, что иначе ты бы позвал меня, разумеется.

Говорит только после. После того, как Наазир дёргается и отворачивает голову.

— Много на себя берёшь, — получает ответ будто вскользь, но знает почему так. Знает, что кое-кто отчаянно скучает по тем временам, когда Лука был мальчишкой.

Растрёпанным, таким же болтливым, но слышащим чаще, чем бахвалящимся.

— Много беру, но и получаю тоже много.

И сейчас тоже возражает сразу же и косится в сторону. Глядит, не решил ли утомлённый их трескотней Рибор приложить его чем по спине.

— Возьми меня с собой. А этих двоих пошли на хер. Пускай поищут для себя ещё что-нибудь.

«Этих двоих», которые совершенно не согласны с таким раскладом, но решающее слово не за ними.

Они оба думают, что не за ними.

С тем, кто младший, всё понятно, но Рибор… Бедный, бедный Рибор. Нарастил мускулов, но не мозгов.

— А если я скажу «нет», то что тогда?

Наазир же принимается торговаться. Торговаться неявно и будто бы неохотно, но первый шаг уже сделан.

Лука смотрит на него всё так же, с полуулыбкой, блуждающей по губам. Со скрытым обещанием во взгляде.

— Давай-ка отойдём в сторонку. На два слова, — предлагает переговорить с глазу на глаз и до того, как Наазир опомнится, хватает его за лацкан расстёгнутой куртки и прёт за собой. Оборачивается всего раз и только чтобы пообещать вполголоса: — Вот увидишь, ты не скажешь мне «нет».

Лука очень хочет получить этот контракт.

Хочет так сильно, что готов прибегнуть к иным методам убеждения.

Методам, что вряд ли можно счесть достойными, но уж точно действенными.

Лука тащит его за собой под презрительным взглядом Рибора и недоумевающим этого, второго.

Лука просто заводит его за угол, толкает к стене и улыбается, поймав глазами чужие зрачки.

Улыбается, подаётся ближе и, не дав опомниться, с размаху бьёт коленом в живот.

Бьёт сильно, неожиданно, и тут же добавляет ещё и по макушке сцепленными в замок руками.

Вырубает сразу же и, поведя плечом, разворачивается на пятках.

Собирается уже вернуться назад, к двери, как, поразмыслив с секунду, задерживается для того, чтобы прихватить ещё и чужой арбалет.

Так, на несколько минут. Больше ему не понадобится.

Перехватывает поудобнее, одной правой держит, опустив деревянные плечи вниз, но не заряжает.

Незачем.

Проходит всего с десяток шагов, как чуть не сталкивается со спешащей прочь фигурой в длинном тёмном плаще с капюшоном. Видно, только что покинул тот самый заветный кабинет. Видно, и есть ТОТ САМЫЙ.

Тот самый, принёсший очень хорошие деньги и работу, которую не под силу выполнить слугам или городской страже.

Фигура статная, вытянутая, и кажется, что светловолосая. Или уже седая. При таком освещении оказалось сложно разобрать.

Но Лука и не пытается, только отступает к стене, чтобы разойтись.

Луку не интересуют личности заказчиков.

Этот, видно, явился тайно, раз так закутался.

Этот, видно, спешит убраться побыстрее и собирается ждать, сидя в своём безопасном кресле у пышущего жаром камина, когда же посыльный привезёт заветный свёрток.

Лука только качает головой, напоминая себе о том, что благодаря вот таким, как этот человек, у него есть работа, а значит, пусть себе сидит, сколько требуется.

Пусть устраивается поудобнее, пока щедро платит.

Фигура уходит, исчезает, свернув к лестнице, а Лука возвращается в общий коридор и быстрым шагом добирается и до Рибора, на лице которого замерло просто преотвратное выражение.

Выражение ехидства, перекошенного грубыми шрамами.

Видно, не понял ещё, что только что услышал. Не понял, что за хлопок эхо растащило по всему коридору.

Лука направляется прямиком к нему и не сбавляет шага.

Лука на ходу вскидывает чужую, далеко не лёгкую игрушку и, не дожидаясь, пока до этого дуболома дойдёт, что к чему, вырубает и его тоже.

Бьёт по лицу одним из плеч, а после, уже прицельно в челюсть, прикладом.

Бьёт чисто и с абсолютно нечитаемым выражением на лице.

Жаль даже иногда, что Рибор крепкий, и голова у него чугунная.

Рибор крепкий, и потому ему не хватает только пары раз. Приходится добавить и по затылку тоже. Благо что дезориентированный, упавший на колени не сопротивляется.

Не сопротивляется, потому что собирался зубоскалить, а никак не собирать зубы.

Лука задерживается для того, чтобы легонько толкнуть его носком сапога в щеку и проверить, действительно ли вырубился.

И, надо же, на черепе ни одной сечки.

Даже не оцарапал.

Лука цокает языком, оставляет ставшее бесполезным оружие прямо на распростёртом на плитах теле и, вспомнив о третьем участнике этой славной компании, поднимает голову.

И тут же испытывает чувство, которое едва ли можно назвать чем-то, кроме разочарования.

Мальчишка всё ещё рядом и даже не пикнул ни разу. Не попытался напасть со спины или швырнуть чем-то. Мальчишка просто обмер и, когда они сталкиваются взглядами, ещё и вскидывает вверх пустые руки.

Лука же выдыхает и закатывает глаза.

И как эта трусливая дрянь всё ещё жива?

Самому его резануть, что ли?

Чтобы не позорился сам и их всех не позорил тоже.

Но это потом. После. После того, как он вернётся, выполнив чужое-уже-почти-своё задание. Это после того, как, вернувшись, он убедится, что эти двое, которых он отправил баиньки, не окажутся слишком уж злопамятными и не подкараулят его в нише потемнее.

Лука бы подкараулил.

Лука уже почти было в восторге от того, что натворил.

Спешит войти в широкие двустворчатые двери и, оказавшись внутри, первым делом не опускает голову в знак почтения, а нашаривает взглядом крепкий, будто бы ни разу не за делом стоящий у стены засов.

Запирает кабинет изнутри и только после оборачивается к замершему в своём кресле главе.

Раскланивается на придворный манер и, шагнув ближе к тёмно-вишнёвому, отполированному почти до зеркального блеска столу, тянется пальцами к верхнему из туго скрученных свитков.

И успевает схватить его до того, как получит по рукам.

— Это моё? — спрашивает, крутя кистью с захваченной добычей, и глава, давно седой, сухой старик, кривит своё испещрённое морщинами лицо.

В отличие от всех прочих в крепости, единственный не носит при себе оружия, и ходят слухи, что вовсе не приемлет его. Ходят слухи, что из бывших чиновников и страшный торгаш.

Луке плевать на сплетни — он хочет побыстрее получить свой контракт и убраться восвояси.

Только вот, судя по взгляду старика, тот явно не собирается беспечно кивнуть и отпустить его на все четыре стороны. Только по взгляду старика становится понятно, что он намерен завести уже почти привычный для них обоих диалог.

Снова.

Говорят даже, что глава знает в лицо всех без исключения жителей Ордена — что молодых, что старых, — но даже если это и неправда, лицо, которое сейчас напротив его собственного, он не перепутает ни в одном из своих кошмаров.

Видятся слишком часто для этого.

Куда чаще, чем стоило бы.

— За тобой не посылали, — цедит сквозь не зубы даже, а сквозь сжатые дёсны, но Лука нисколько этим не смущён.

Что ему, первый раз нарываться на холодный приём? Он бы напрягся куда больше, если бы, заявившись, обнаружил, что ему рады в этом кабинете.

— Я сам за собой послал, — остаётся невозмутим и, мельком глянув на свою добычу, цепляет её поудобнее, подкинув и ловко перехватив свиток не за край, а за середину. — Этого должен убить Наазир? Если этого, то я его забираю.

— Не в этот раз. Если Наазир не справится, то пойдёт Ахаб.

— При всём моём почтении, о великий, Ахаб и в свинью не попадёт с двадцати шагов, а Наазиру нездоровится.

Глава Ордена, чьё имя так мудрено и витиевато, даже удивляется, приняв чужой трёп за чистую монету. Удивляется и хмурится, видно, готовясь спросить, что за таинственный недуг так невовремя приключился с молодым и выносливым наёмником. Готовясь до того, как Лука, выдержав небольшую паузу, снова откроет свой рот:

— Он прилёг отдохнуть ненадолго в коридоре. И я буду крайне признателен, если мы уладим все дела до того, как он проснётся.

Лука чуть ли не светится самодовольством. Лука страшно горд своей хитростью и не собирается скрывать этого. И потом, разве его вина в том, что у него мозги работают быстрее, чем у других?

— Почему ты постоянно пытаешься влезть вперёд старших?

И, надо же, его даже не пытаются отчитать.

Видимо, запал закончился ещё на первых двух разах, когда он выкинул нечто подобное. А может, и не на первых?..

Он не помнит точно — давно научился не слушать лишнее и фокусироваться только на достижении своей цели.

Главное, что контракт он получит, а то, что пройдёт мимо ушей, его мало волнует. А что до обделённых работой неженок… так те порой и не знают даже, что упустили что-то. Те слишком заняты тренировками или пустяками и мелочёвкой.

— Моя ли вина в том, что все прочие думают задницей и оказываются не готовы в нужный момент? — Вопрос почти невинный, но он слышит сердитый выкрик в ответ:

— Тебя послушать, так от половины стоит избавиться!

Выкрик и удар кулака по столу, от которого подскакивает затаившаяся опасно близко к краю чернильница.

Вот потеха будет, если прямо на бумаги упадёт.

— От двух третьих. — Лука говорит так серьёзно, будто считает, что его мнение и правда учтут. Лука не кривляется ни секунды и, несмотря на то что прекрасно знает, что слишком много на себя тянет, продолжает делать это. Упорно. С каждым разом. Ещё и ещё. — Но Наазира я бы всё-таки оставил. Он хорош, несмотря на то что не вошёл в этот кабинет. А вот Рибора — нет. Рибор идиот.

В кабинете повисает пауза, за которую можно вдоволь насмотреться на гобелены, висящие по обе стороны от стола. В кабинете повисает пауза, во время которой молодой наёмник успешно делает вид, что не ощущает на себе пристального, совершенно недоброго взгляда.

Он знает, что многих бесит.

Знает, что половину — тем, что слишком хорош, а вторую — тем, что треплется без меры и везде лезет. На самом деле Лука развлекается иногда тем, что просчитывает, как тихо и без лишних усилий убрать одного из той или этой половин.

— Ладно. Забирай. — От него отмахиваются, как от лезущего прямо в лицо насекомого, но Лука этого и добивался. Только этого. — Забирай и проваливай. Но если окажется, что цель тебе не по зубам, лучше бы тебе тихонько сдохнуть где-нибудь от ран. Понял меня?

В старческом голосе даже не намёк, а почти прямая угроза. В старческом голосе что-то ещё, затаившееся за хрипотцой.

Конечно, Лука всё понял!

Ему большего и не нужно было. Большего, чем он только что услышал.

— Какой будет моя доля? — интересуется деловито, с ехидцей в глазах, но, получив ответ, озадаченно смаргивает.

— Пять тысяч.

Смаргивает и косится на свиток, который держит зажатым в кулаке. Косится так, будто тот может ожить и хорошенько цапнуть. Видно, дело и впрямь непростое. Видно, птица, чьё лицо или имя должно быть начёркано на той стороне бумаги, очень важная.

И, видно, дорогая.

— Это сколько же всего заплатили? — Вопрос вырвался сам собой, и Лука не испытывает никакого удивления, когда его одёргивают:

— А это уже не твоё дело.

Ещё бы, кто он такой, чтобы так глубоко совать нос куда не следует?

— И контракт, судя по всему, тоже может перестать быть твоим, едва ты выйдешь за эту дверь.

С этим да. С этим он более чем согласен.

Одно дело — вырубить того, кто этого не ожидает, и совершенно другое — столкнуться нос к носу с двумя разозлёнными головорезами.

— Тогда вынужден откланяться.

Лука не слишком-то хочет терять своё время на разборки. Время — ресурс слишком ценный для того, чтобы тратить его на скучные вещи.

— Где мне его искать?

Поднимает вверх руку с зажатым свитком и тут же получает пару крупиц информации:

— В окрестностях Камьена. Было сказано, что цель видели на пути к Плерожи.

Или, быть может, даже её всю. Кто знает? Иногда приходится выискивать чёрт знает кого и таскаться туда-обратно, возя туда-сюда похожие друг на друга головы.

— Все прочие детали внутри свитка.

Лука кивает, удовлетворённый таким ответом, и, прислушавшись, спешно кланяется ещё раз. Или кажется, или слышит, как в коридоре скребётся что-то. «Что-то», что, опираясь на половые плитки, пытается встать.

— Моё почтение.

Кланяется так же шутовски, как и десять минут назад.

Почтение почтением, но целовать чужие руки и лебезить, склоняя голову, он не умеет.

Убивать учили, а не заискивать. И пока он убивает быстро и тихо, пока он возвращается быстрее, чем другие, и приносит прибыль, ему будут прощать это.

— Ты же понимаешь, что рано или поздно тебе башку пробьют за такие выкрутасы?

Луке большого труда стоит не закатить глаза. Лука всё это уже слышал и ждёт, когда же уже ему перестанут читать мораль. Да и кто читает? Неужто имеющий на это право?

— Свои же и пробьют.

— Нет, если я первый отделю их головы от тел.

Лука скалится больше, чем улыбается, и именно в этот момент за дверью слышится какая-то возня. Близкая и весьма характерная.

Лука прекрасно понимает, что ему так же запросто, как он вошёл, не выйти.

Или же…

Или же, озарённый догадкой, огибает чужой стол и становится около приоткрытого окна. Высовывается наружу, глядит вниз и, убедившись, что карнизы достаточно широкие, скатывает свиток потуже, пряча его во внутренний карман куртки.

Как ни крути, а в крепости ему уже делать нечего.

Ножи с собой, а меч и лук он прихватит в оружейной. Плащ свистнет там же. Свистнет и уедет сразу же, не дожидаясь, пока взбешённый Наазир его нагонит.

Уж за стены точно не потянется. Да и если пустить галопом, то попробуй потом разбери, в какую сторону бросаться догонять.

Лука не собирается давать никому форы.

У него свои планы, и в них не предусмотрено третьих лиц. Только он и цель. Цель, которая, он надеется, будет стоить своих денег и покажет себя как следует.

Лука осматривается ещё раз и, забравшись на узкий подоконник, выбирается наружу. Держится за выступающие кромки разномастных камней и, осторожно продвинувшись на пару метров влево, прыгает на крышу пониже.

А по ней уже можно и бегом.

Бегом до оружейной и конюшни.

О том, что делать с Рибором и Наазиром, он подумает после. После, когда, выполнив всё порученное, вернётся.

***

А я-то думал, что всё.

Думал, что нашёл выход.

Что отделаюсь в итоге и от алхимика, и от проклятой тёмной пещеры.

От боли, голода и видений.

И ни хрена, везения не хватило даже на это. Даже на такую ничтожную малость. Везение, видно, и правда закончилось, и потому меня настигает неудача за неудачей.

Неудача за неудачей… Просыпаюсь, несмотря на то что не должен был.

Просыпаюсь всё в том же теле и том же месте. Всё с той же болью, расплющивающей виски.

Видно, получил свою порцию дряни, даже несмотря на то, что меня здесь почти уже не было.

Просыпаюсь, и первое, что вижу, — это неровный каменный потолок. Потолок, который я уже изучил взглядом настолько, что, пожалуй, и по памяти смог бы нарисовать как иную мудрёную карту.

Со всеми выбоинами и щелями.

Со всеми дырами… Голова не болит, голову будто отрубили и вместо мозгов набили мягкой соломой. Голова пустая, но от этого не менее тяжёлая.

Голова не поворачивается и словно к телу не пристёгнутая.

Понимаю это и замираю, сдерживая следующий выдох.

Неужели?..

Неужели так и есть?

Сразу же трусливо жмурюсь, прячась в темноте под веками, но, выдохнув, решаю, что всё-таки нужно просмотреть.

Нужно понять, где я и что со мной.

Нужно разобраться, насколько всё стало хуже по сравнению с тем, что было до того, как я решил сделать хоть что-то не по указке полоумного деда. Сделать единственное, на что оказался способен.

И, надо же, провидение послало меня на хер.

Надо же… так неожиданно и ехидно.

Видно, это и есть та самая мифическая расплата, о которой так любят говорить всякие полоумные идиоты.

Видимо, вот она, награда за все выверты и проступки.

Всё-таки стеклянная банка, а не небытие.

Всё-таки медленно и больно, а не раз, и всё — вывалился из задубевшего тела и растворился среди стен.

Всё-таки заставляю себя открыть глаза и, приподняв голову, посмотреть на себя.

И, надо же, обнаружить, что все части тела на месте.

Обнаружить себя всё ещё целым.

В камере, на койке, с длинной, наполненной алым трубкой, что тянется вверх, а снизу крепится к правой руке.

Замотанной заново.

Видимо, и зашита тоже.

Видимо, надо было лучше ориентироваться во времени, и тогда прокатило бы.

Тогда получилось бы откинуться до того, как алхимик решит спуститься сам после того, как я не явлюсь за своей обязательной порцией зелёной гадости.

Странно, но почему-то даже не подумал об этом.

Слишком устал, наверное, чтобы думать.

Устал, ослаб и просто заебался.

Даже на эмоции сил не осталось.

Просто наблюдаю за тем, как это самое алое в трубке перебирается в мои вены. Утекает из стеклянного сосуда, закреплённого на какой-то высокой кривой палке.

Просто наблюдаю и понимаю, что не могу пошевелиться.

Почти нет.

Только скользить от одной стены до другой зрачками.

Слабость такая сильная, что едва сжимаю пальцы левой в кулак. Куда там подняться на руках или сесть.

Куда там ощущать себя не куском отбитого мяса, а человеком.

И шаги на лестнице.

Шаги…

Не дёрганные, не западающие, а, напротив, очень размеренные и будто приглушённые.

Неторопливые, и от этого только больше не по себе.

От этого внутри всё холодеет.

Алхимик предпочитает не спускаться сюда без крайней надобности — не нравится ему это место, ой как не нравится.

Алхимик не торопится, и от ожидания меня начинает тошнить с новой силой.

От ожидания и отвращения к самому себе.

Потому что я не знаю, когда и что именно сломалось, но теперь я чувствую то, что ненавидел в других. То, что высмеивал и вытравливал как мог изо всех сил.

Я чувствую страх.

Я знаю, что он со мной теперь сделает после такой вопиющей попытки свалить и бросить его без расходного материала для новых изысканий.

Я знаю…

И могу только ждать, не в состоянии даже отвернуться.

Глаза тоже не вижу смысла закрывать.

Он либо знает, что я очнулся, либо спускается именно затем, чтобы привести в чувства.

И первое — скорее всего.

Первое — вероятнее.

Я не знаю, кто он или что оно.

Я не знаю, откуда он взялся и как долго живёт, но твари страшнее мне ещё не попадалось.

Твари, что хуже голодной виверны или любого из трупоедов. Твари, что, в отличие от прочих, действует с холодным расчётом и изо всех сил стремится сохранить человеческий облик.

Оболочку, в которой существует и вынуждена поддерживать.

Хотел бы я знать, что оно такое.

Хотел и вместе с тем нет.

Если бы был выбор, предпочёл бы никогда не связываться. Не знать вовсе. Не оказываться поблизости. Не… ещё с десяток других «не».

А он уже спустился. Он уже по ту сторону решётки и смотрит через неё.

Смотрит пристально, цепко-внимательно, и будто бы не в себе.

В том самом «не в себе», которое показал всего раз. Показал после того, как Фольтвиг остался без рук и ног.

И потолок… потолок начинает дрожать тоже.

Каменная уродина совсем близко.

Спускается откуда-то сверху, медленно дрейфуя в толще породы.

Спускается и вдруг замирает. Замирает, не достигнув потолка этих комнат, и, даже не показавшись, вновь уходит куда-то вверх.

Довольно стремительно и шумно уходит.

Что же это его так? Новый, подвернувшийся так кстати, незадачливый путешественник?

Или вирмов ждёт нечто свежее на ужин. Не подобранная в лесу дохлятина, а тёплое, только-только испустившее дух тело.

Интересно, они умеют радоваться? А различать вкусы?

Старик тоже смотрит вверх и остаётся совершенно безучастным.

Остаётся равнодушным и будто бы уставшим от своих же эмоций.

Смотрит на меня, и на рябом, покрытом морщинами лице нет ни капли злости или осуждения.

Не вопит, не трясёт руками.

Ничего не делает.

Только смотрит.

Смотрит не моргая, и это так явно бросается в глаза, что я в очередной раз жалею, что не спланировал всё поудачнее.

Что слишком ушёл в себя и решил, что пока вспомнит про меня, уже не над чем будет измываться.

Ага, как же.

— Поднимайся. — Приказ сухой и голос ровный. Голос и знакомый мне — всё-таки столько раз слышал его и в то же время нет. Точно не человек. Точно что-то другое. — Иди наверх.

Приказ прозвучал, и я тут же начинаю шевелиться.

Через боль и усталость.

Я перекатываюсь на бок, а после и сажусь, осторожно спустив ноги с койки.

Зачем-то хватаю брошенную на полу куртку, которую с меня стащили, видно, чтобы зашить рану. Зачем-то хватаю её и, выдернув заострённую на конце трубку из вены, принимаюсь одеваться.

Будто собираюсь куда-то и не желаю оставлять здесь ничего из своего.

Не собираюсь возвращаться.

Это и странно, и тело само всё делает.

Велели — и оно слушается.

Оно поднимается на ноги и тут же едва не валится назад.

Сразу — нет, спустя шаг — да.

Поднимаюсь снова и медленно бреду к выходу из камеры.

Быстрее получится, только если потащат волоком.

Плохо мне.

Как же плохо…

Наблюдает без слов, дожидается, пока по стенке, заваливаясь на неё плечом, доберусь до лестницы, и только после тянется следом.

Неторопливо, соблюдая дистанцию.

А стены содрогаются вновь.

Стены трясутся как во время горного камнепада. Кажется даже, что сверху и вправду что-то упало и прокатилось вдоль одной из наружных стен.

Ступени дрожат тоже.

Ступени уходят из-под ног.

Дважды запинаюсь и складываюсь напополам, рискуя скатиться вниз.

Дважды сжимаю зубы и до крови прикусываю язык.

И вспышка боли помогает немного. Помогает прийти в себя и, выдохнув, сделать ещё пару шагов.

Добраться до площадки с развилкой как раз во время очередного удара камня о камень.

Даже голову задираю, несмотря на то что прекрасно знаю, что так не увидеть ничего.

Может, кто-то из снежных людей? Кто-то, кого голем сейчас швыряет по всей полой пещере, что выше, над этой.

Или стены дрожат потому, что в одну из них вписалась эта каменная громадина?

Кто же знает…

Кто знает, кого он там пытается поймать.

Меня уж точно не посвятят.

Алхимик нагоняет и кивком указывает на лабораторную дверь. Велит тащиться внутрь, и я, схватившись за ручку и потянув за неё, едва не слепну — так много внутри света.

Так ярко там всё.

Ярко… И видно абсолютно все предметы.

Видно и опустевшие столы, и колбы, что сдвинули к стенам. Видно мальчика, который всё ещё в желтоватой жиже. Его остов, если вернее.

Видно, что доставали не так давно.

Видно, что части бока у него уже нет. Видно по толстым чёрным ниткам и аккуратно подвёрнутым лоскутам кожи, закрывающим рану.

Не схватились и держатся только благодаря швам.

Держатся и по краям собрались уродливой бахромой.

Как он вообще остаётся живым? Что в этой грёбаной банке и насколько же старик продвинулся в алхимии?

— Раздевайся, — велит и проходит вперёд. Останавливается возле уже знакомого мне кресла с тисками, но указывает на застеленный чем-то светлым стол.

Указывает на него, и я тут же цепляю взглядом и разложенные по соседству инструменты.

И на этот раз замечаю даже долото.

Замечаю пилы и длинные кривые ножи.

Замечаю расставленные около колбы с мальчиком колбы размером поменьше.

Накрытые крышками и с какой-то прозрачной дрянью внутри.

Тоже не мелкие все.

На литра два или три.

Сглатываю, и пальцы левой руки медленно тянутся вверх, чтобы уцепиться за полу куртки.

Сжать её и потащить вниз.

Стаскиваю медленно и, бросив там же, где и стою, принимаюсь за рубашку.

За то рванье, что от неё осталось.

Рукава нет, грязная вся…

Медленно, через голову, зацепив свалявшийся чёрт-те во что хвост, и тут же нагибаюсь для того, чтобы разобраться с сапогами.

Голова кружится, пальцы едва справляются с застёжками.

Копаюсь долго, по своим меркам не меньше вечности.

Копаюсь долго, едва не отъезжаю в небытие из-за навалившейся темноты, но кое-как распрямляюсь и последними стаскиваю штаны.

Ощущаю себя ещё более жалким, чем до этого.

Беззащитным и слабым.

Подходит вплотную, осматривает весьма критически и, подавив пальцами на солнечное сплетение, цокает языком.

Нарочно не смотрю вниз.

Только прямо перед собой.

Не шевелюсь даже, когда дёргает за цепочку, срывает её и, бросив поверх куртки, указывает на загодя приготовленный стол.

Всё жду, что начнёт причитать, кривляться, называть «животным» и бормотать что-нибудь. Жду, что начнёт укорять или ещё что.

Жду, что станет таким, каким я его увидел, только попав сюда, но… Но ничего.

Будто отвалилось что-то. Будто тот его образ сумасшедшего старикашки был только шелухой.

— Ложись.

Сердце бьётся под кадыком, но не подчиниться нельзя.

Медлить нельзя тоже.

Можно только сделать то, что требуют, и, оказавшись прижатым лопатками к холодной поверхности, закрыть глаза.

К сожалению, только их.

С ушами подобное не пройдёт, да и осязание никуда не делось.

Перво-наперво обливает чем-то с головы до ног, и я едва не задыхаюсь от острого, смахивающего на спиртовой запаха.

Вывернуло бы, да только нет внутри ничего.

Желудок пустой и давно к позвонкам присох.

Но от голода все прикосновения только ярче кажутся. Чувствительнее. От голода всё кажется острее и болезненнее.

Даже когда просто давит на грудь, хочется скривиться.

Видимо, его больше всего интересует то, что сокрыто за грудиной.

Видимо, сердце ему нужно больше, чем остальные органы.

А может быть, и не оно? Он же говорил что-то о лёгком…

Он же говорил.

Стараюсь дышать, и только.

Стараюсь убедить себя, что, что бы он ни делал, это всё быстро закончится.

Несколько минут или часов — и всё.

Прекратится.

Всё закончится быстро… раз нет загодя приготовленной банки для всего меня.

Как для Фольтвига.

Разворачивает столешницу прямо вместе со мной, и я очень вовремя открываю глаза.

Очень для того, чтобы увидеть, как придирчиво выбирает нож.

— Не дёргайся, — произносит будто и не мне даже, а себе под нос. Произносит и поворачивается. Выбрал всё-таки. Средний по размеру и заострённый на изогнутом кончике. — Не шевелись.

Выбрал и собирается приступать.

Склоняется уже, как всю пещеру тряхнуло так, что сверху посыпались пыль и мелкие камни.

Вскидывает голову, кривится, но, смахнув с моего живота грязь, даже не думает отступать.

Ему будто плевать на то, что каменная махина может свалиться прямо на его голову.

Я бы посоветовал проверить, что там, если бы мог.

Я бы посоветовал ему высунуться и дать мне маленькую отсрочку.

Совсем ещё немного.

Пару минут.

Пару минут, чтобы надышаться.

Но права голоса у меня больше нет, и никаких советов он не спрашивает. Он прислушивается, ждёт, пока всё затихнет, оборачивается даже к дверному проёму, что оказался незаперт, и, дёрнув шеей, склоняется по новой.

Уверенно чертит первую линию, что начинается почти между ключицами и уходит вниз.

Только первую, глубокую и чёткую. Только первую, а моя левая, всё ещё пока моя, рука сжимается в кулак.

Больно, но вполне терпимо. Терпимо только пока.

Смотрю вверх и вместе с пальцами медленно стискиваю и челюсти.

Вот и всё.

Начало конца.

Стены задрожали опять, и всё замолчало.

Ни треска, ни шума… Тишина.

Громадина замерла где-то наверху и не спешит спуститься.

Старик, собирающийся расширить рану, отчего-то замер тоже. Застыл прямо надо мной с зажатым между пальцами ножом.

Застыл и прислушивается.

Оборачивается к коридору, и именно тогда я начинаю слышать ещё кое-что. Я начинаю слышать размеренные, неторопливые шаги.

Совсем рядом.

Будто тот, кто спустился сверху, попал сюда с той стороны лестницы, не желает таиться.

И вряд ли это каменный голем.

Алхимик оборачивается на звук и, тут же отброшенный чем-то кинутым от двери, отклоняется.

Отклоняется, получив прямо в голову, и роняет свой нож.

Прокручивается на месте, всем корпусом оборачивается, и его сносит.

Сносит следующим броском.

Уже чего-то громоздкого и тяжёлого.

Сносит к дальней стене и, судя по звуку, просто вдавливает в неё.

Вбивает в камень вместе.

И треск надломанного стола, и звон разбившихся банок… Всё это ничто по сравнению с тем, как гулко шумит кровь в висках.

Прилила тут же и заглушила все прочие звуки.

Я не… я не верю. Я боюсь, что всё ещё сплю.

Мне было велено лежать и не рыпаться, но, даже если бы и нет, я бы не смог пошевелиться.

Я бы просто не смог.

Я бы не… Хватают за правую безвольную руку и дёргают так, что попробуй тут не подчиниться.

Дёргают и насильно разворачивают к себе.

В одно движение всё.

Хватает и за плечо тоже, чтобы не позволить завалиться, и пальцы у него ледяные.

Пальцы у него в пыли и каменном крошеве.

Шершавые, грязные… более чем знакомые.

Вот теперь мне страшно до одури. Страшно, как никогда до этого. Мне страшно, что в любой момент всё это может оказаться сном.

И бляшки на расстёгнутой куртке, и знакомые мне ножны, креплённые на ремень… Не могу поднять голову.

Не могу заставить себя посмотреть.

Только когда кого интересовало это моё «не могу»?

Только когда меня вообще спрашивали?

Укладывает вторую ладонь на мою шею и, перебравшись ею выше, сам заставляет меня устремить взгляд вверх.

Посмотреть на него.

И если бы мне было позволено, если бы я мог, то закричал бы.

А после задохнулся.

Задыхаюсь сейчас.

На виске кровоточащая царапина, волосы всё в той же каменной пыли и крошеве, а нижняя часть лица поросла густой бородой.

Только проснулся.

Только проснулся и такой злой… Злой на меня, на алхимика и даже на саму гору. Злой просто потому, что не бывает иным, едва распахивает глаза.

Чёрные и без блеска.

Всё ещё не верю, всё ещё не могу говорить.

Всё ещё просто смотрю, и он так же, на меня.

Он, на котором, на всё наплевав, мне хочется повиснуть и никогда больше не отпускать.

Мне так хочется… Хоть что-то сказать.

Чтобы он сказал тоже.

Тогда будет проще поверить. Тогда, может быть, сердце, чудом оставшееся на месте, перестанет так швырять за рёбрами.

Как же поверить?..

Как?

Держит всё ещё, давит на щеку своей ладонью, и ощущаю, как ещё и ногтями царапает. Те тоже будто не человеческие.

Те слишком длинные для мечника. И острые тоже.

Смотрит на меня и молчит тоже.

Смотрит и только после того, как дед, про которого я бы и не вспомнил, вдруг крупно вздрагивает и пытается выпрямиться, отводит взгляд.

ОН оставляет меня и с интересом даже шагает вперёд.

Мне же большого труда стоит просто не навернуться вниз и повернуть голову.

Мне только сейчас становится понятно, что же произошло.

Рукоять чёрного меча подрагивает вместе с телом, сквозь которое прошло лезвие. Лезвие, брошенное с такой силой, что врезалось в камень и застряло там.

Алхимик сам не понял, как оказался пришпилен к стене.

Как бабочка на иголку.

Вот так запросто.

Опускаю взгляд и нахожу им то, чем его ударило в первый раз. Нашариваю зрачками маленькую уродливую голову и понимаю, почему же затих каменный великан.

Наверное, это даже хорошо, что первую неделю после пробуждения он настолько не в себе.

Не в себе и на человека смахивает лишь издали.

Наверное… Подходит к ходящей вверх-вниз рукояти и, прежде чем схватиться за неё, долго смотрит.

Долго смотрит на глазах становящегося всё более и более дряхлым старика и рану, что лезвие проделало в его туловище.

По иронии там же, где он сделал надрез уже на мне.

Надрез, про который я забыл сразу же, как только меня дёрнули и усадили.

Подумаешь, кровит немного. Подумаешь, щиплет рану.

Знаю, что несмертельная, и плевать на всё остальное.

Знаю, что теперь всё закончится.

И это более чем веское основание для того, чтобы потерпеть ещё немного.

И понаблюдать.

Я всё-таки увижу, как умрёт эта гнида. Это тоже значительный стимул для того, чтобы удержать себя сидя.

Злорадство тоже придаёт сил.

Заставляет меня оставаться здесь, в сознании.

Вижу, как чёрные, явно заимствованные у кого-то пряди медленно теряют свой цвет. Вижу, как наливаются кровью голубые, но всё равно разномастные глаза.

Вижу, как кожа сереет и становится будто с синевой.

И свет такой яркий.

Все метаморфозы как на ладони. Ничего не проглядишь.

Человек бы уже умер от такой раны, но это — нет. Это продолжает жить.

Это будто теряет свою связь со всеми украденными органами, но всё ещё здесь.

Всё ещё хрипло дышит и смотрит вперёд.

Смотрит на того, кто всё ему испортил.

Смотрит и вдруг начинает смеяться, кривя залитые чёрной, почти не текущей вниз кровью губы.

Смотрит, и мне не то чудится, не то из раны тянется что-то тоже. Что-то, смахивающее на дымку или плотный туман. Тянется к лезвию и распадается тут же, пытаясь на него налипнуть.

— Я не нанимал тебя снова.

Даже пальцем умудряется погрозить, а мне кажется, что я ослышался. Мне кажется, что я не понял сначала даже. А дед всё хихикает, кривляется и вдруг, будто осатанев, бросается вперёд, углубляя рану в груди.

— Вон из моего дома!

Бормочет что-то ещё, выкручивается весь, тянется руками, пронзённый там, где должно биться сердце, и меч оказывается выдернут из стены.

Всё слишком быстро.

Рывок, свист… и поседевшая голова отлетает в сторону.

Вот так просто всё.

Тот, к кому я не мог подступиться, перестаёт существовать.

Но перестаёт ли?.. Может, снова соберётся?

— Его нельзя убить. — Это первое, что я смог из себя выдавить, нарушая запрет. Это первое и, наверное, идиотское. Иначе к чему бы ему так на меня смотреть?

Тяжело, пристально и не менее злобно, чем на деда. Смотреть, будто не узнавая.

— Убить можно всех, — возражает, наконец, и, приставив лезвие к стене, возвращается назад, ко мне. Возвращается, уже двумя ладонями берётся за моё лицо, удерживает его напротив своего, заглядывая в зрачки, и спрашивает после недолгого осмотра: — Одеться сможешь?

Спрашивает, и я жмурюсь.

Просто оттого, что уже вечность не слышал его голоса.

Оттого, что это всё уже слишком для меня.

Слишком много разом, чтобы оставаться в сознании.

Тут же дают о себе знать и голод, и кровопотеря, и слабость. Тут же наваливается всё разом, и меня клонит вперёд. Меня просто тащит к полу и тому, кто мешает мне рухнуть и ещё ко всему прочему разбить лоб.

Меня тащит к нему, и момент, когда отпускает наконец и позволяется упереться в него, навалиться на плечо и положить голову, едва не становится моим последним.

Сдавливает всё в груди.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Только как-то перетерпеть это и просто чувствовать всё.

И куртку под щекой, и пальцы, придерживающие меня за плечи.

Холодные, вызывающие мурашки пальцы… Открываю глаза спустя чёрт знает сколько времени.

Открываю их и, поведя шеей, невольно перевожу взгляд на стеклянную не ёмкость даже, а целую бадью.

Перевожу взгляд на мальчика, который упорно казался мне таким знакомым. На то, что от него осталось, и понимаю, что нельзя оставлять его так.

Просто нельзя.

Я знаю, что на меня злятся.

Знаю, что снова вляпался и не смог выбраться сам.

Знаю всё это, но… об одной вещи всё-таки смогу попросить.

Как бы ни хотел открутить мне голову, в этом-то уж точно не откажет.

Он — не я.

Он умеет быть благородным, даже несмотря на то, что отнекивается от этого.

— Анджей? — зову, произнеся имя одними губами, и хребет чуть ли не в узел закручивает. Зову его и сам не верю, что могу. Что вот он. Так близко. Рядом.

Вот он, отзывается и поворачивает голову.

Заросший, бородатый, как леший, и весь покрытый пылью и грязью.

— Что?

Отступает на шаг, чтобы мельком глянуть на разрез на моей груди, но, видно, тот его вовсе не впечатляет, раз теряет интерес почти сразу же.

Возвращается к столу и вопросительно морщит лоб.

Лоб, которого и не видно почти из-за крошева и падающих как попало волос.

— Снег ещё идёт?

— Скоро сам увидишь, — не отвечает напрямую, отстраняется и, оглядевшись по сторонам, нашаривает взглядом мои вещи. — Одевайся.

Застываю на месте и даже не моргаю.

Застываю и тихо радуюсь, что из-за кровопотери не получится покраснеть от отвращения к себе.

— Я не могу.

Говорить это просто отвратительно. Безумно жалко, и стыдно признаваться в своей полной никчёмности, но… Но какой у меня сейчас выбор? Что я ещё могу?

Смотрю на него искоса, снизу вверх, и заставляю себя добавить:

— У меня не хватит сил.

Добавить и тут же отвернуться.

Потому что это отвратительно.

Отвратительно больше, чем всё прочее.

Отвратительно показаться ему таким слабым. Столько лет бился, чтобы доказать что-то, и вот… Жмурюсь, когда, вместо того чтобы открыть рот, просто молча притаскивает моё потерявшее всякий вид хламьё к столу и, не меняясь в лице, принимается одевать меня.

Ему абсолютно плевать, а я мечтаю провалиться сквозь пол и застрять там где-нибудь.

Смотрю куда угодно, только не на его лицо.

На руки с самыми настоящими когтями, на рукава куртки…

Заталкивает меня в брючины, тут же шнурует сапоги и только после ставит на ноги.

И ничего, ни единого комментария или эмоции.

На рубашку смотрит как на кусок тряпки, но, понимая, что нет ничего лучше, и в неё заталкивает тоже.

После, будто только сейчас заметив, берётся за запястье моей правой руки, поднимает её, вертит, осматривая повязку, но так ничего и не говорит.

Последней протягивает куртку, и сорванная с моей шеи цепочка звучно падает на стол. Оборачиваемся на звук почти синхронно, и он, помедлив с секунду, сгребает и её тоже.

Одним широким движением смахивает, поймав на ладонь, и, не теряя времени на рассматривание лопнувших звеньев, просто прячет её в свой нагрудный карман.

Затем кивает на дверной проход и возвращается за своим мечом.

Без шкур, без обмотки, просто так, ремень оборачивает петлёй вокруг рукояти и цепляет на спину.

Шагает к обезглавленному телу, толкает его ногой и, пригнувшись, подбирает отсечённую голову с пола.

Меня передёргивает всего, а он за поседевшие волосы держит, рассматривает и вдруг забирает с собой.

Тянусь следом и вижу, как, остановившись на лестнице, с силой замахнувшись, швыряет чужой череп куда-то вниз.

Видно, хочет быть уверен, что обратно не прирастёт.

Странно даже, что уходит так быстро, ничего не обшарив и не покрутившись внутри.

Странно, но мне так не терпится убраться, что я готов не задавать никаких вопросов.

Бреду к выходу и уже на пороге оборачиваюсь назад.

Смотрю на наполненную непонятной мне жижей банку и окликаю монстролова.

Останавливается, глядит через плечо, нависает сверху и приподнимает бровь.

Немногословный даже больше, чем ранее.

Всё ещё не очнувшийся полностью.

— Нельзя оставлять его так.

Не понимает и спускается назад. Спускается, становится рядом, и я киваю на единственного живого, оставшегося в лаборатории.

— Я сам не справлюсь. Помоги ему, — прошу, и он сначала не верит мне.

Не верит, что обрубок, болтающийся в какой-то мутной дряни, всё ещё здесь.

Я бы тоже хотел не верить, но…

Возвращается обратно, останавливается напротив стеклины и вслушивается.

После качает головой и по новой снимает меч.

Я не думал, что стану, но в итоге отворачиваюсь.

Не потому, что жалостью чуть ли не к полу пригибает, а потому, что резкий пронзительный звук, с которым стекло разлетается на осколки, по ушам бьёт.

И не по ним одним.

Два раза замахивается.

Чтобы разбить сосуд, и чтобы всё закончить.

Слышу и жду, оставаясь полубоком.

Жду, пока вернётся к лестнице, и пытаюсь сделать шаг первым.

Пытаюсь и понимаю, что топчусь на месте.

И в голове остаётся только одна, почти паническая мысль.

Только одна.

— Мне нельзя подниматься наверх, — произношу вслух и осознаю, что это, должно быть, звучит слишком дико. Непонятно и странно. И ущербно в очередной раз.

Жду вопросов, недоумения или ещё чего-то.

Жду того, что хотя бы скривится, но он только плечами жмёт. Убедившись, что железка не выскользнет из петли, стремительно пригибается и, так ничего и не произнеся, не усомнившись в моих словах, просто цепляет меня за ноги и, приподняв, затаскивает на своё плечо.

Как безвольный мешок. Придерживает одной рукой и шагает вперёд, решив, что так оно пройдёт.

Ему, видно, сейчас куда проще делать, чем разговаривать.

Нет, не сейчас — ему всегда это ближе было.

И, надо же, если не сам, то и запрет не срабатывает.

Помогло бы мне это как-то, пойми я раньше? Вряд ли бы. Мне бы ничего не помогло, кроме него.

И вопросов куча.

И ни один я не задаю.

Просто болтаюсь как чёрт-те что, даже пробую закрыть глаза и отрубиться, нисколько не удивлённый тем, что не испытываю никакого любопытства.

Лестница оказывается длинной и уходящей в очередную пещеру. Лестница кажется мне бесконечной, но вдруг становится значительно холоднее и тянет свежим морозным воздухом.

Дёргаюсь, чтобы посмотреть, что же там, впереди, но взглядом нахожу только валуны и видавший виды, брошенный рюкзак монстролова.

Рядом с ним же валяется и его плащ.

Мешал, видимо, крошить камни.

Останавливается рядом с ним, ставит меня на пол, забрасывает сумку за спину.

Я же осматриваюсь и подношу ладонь к глазам: впереди и вправду брезжит дневной свет.

Яркий и уже совсем близко.