Часть 5. Глава 5 (1/2)

Мне теперь можно выходить из клетки.

Можно бродить по подземелью и подниматься в лабораторию. Копаться в шкафах и бесконечно тереть одни и те же колбы.

Мне теперь можно, ага.

Я очень этому рад.

Рад настолько, что испытываю отвращение каждый раз, когда берусь за тряпку и начинаю новый круг.

Столы, полки, тонны мутной стеклянной посуды… И так несколько часов кряду. Так всё время между уколами.

Всё время, которого у меня, оказывается, чудовищно много, и каждый не день даже, а интервал от укола до укола, тянется страшно медленно.

Как в постоянном бреду.

А ещё голод… Раньше не так сильно чувствовал. Сейчас же долбит меня постоянно. Сейчас давит так, что готов жрать что угодно, да только внизу, в той части пещер, где мне разрешено шариться, ничего нет.

Совсем ничего, кроме натекающей со стен воды да пары пригоршней зерна, что остались на дне холщового мешка. Видимо, кашей, которую я считал редкостной гадостью, занимался Фольтвиг.

Видимо, он единственный, кто, кроме меня, вообще здесь ел, да и то через уходящую прямо в желудок трубку.

Алхимику, наверное, и не нужно.

Он явно уже больше, чем одной ногой, в другом и состоянии, и мире.

Он вообще не от этого мира.

Может, когда-то и был, но это время ушло.

Я всё гадаю, что же он такое?

Что он, если может заменять части своего тела, не умирая при этом? Если может продолжать функционировать и жить без кровотока. Но жить ли?..

Можно это назвать жизнью?

Напоминает мне тех же личей, что бесконечно заняты только поиском новых заклинаний. Напоминает вечно совершенствующего свою странную науку мертвеца, который и сам-то не знает, что уже умер.

Он — уже, и я, видимо, скоро тоже.

И вряд ли мне повезёт настолько, что всё это закончится сном и оборвётся от истощения.

О нет, весь запас своей удачливости я уже истратил.

Теперь только всё прахом идёт раз за разом.

Всё хуже и хуже становится, и никакого просвета.

Просвета, на который я уже и не надеюсь. Не у кого мне больше узнавать, что же там наверху. Идёт ли снег?

Идёт ли снег… Мне теперь можно выходить из клетки и бродить по всему нижнему ярусу пещер. Всё одно нельзя выбраться через каменный лаз в потолке, а значит, шатайся, сколько хочешь.

Ищи то, чего сам не знаешь.

Сегодня нет никаких важных поручений и дел.

Дед занимается остатками Фольтвига, которого умудрился сохранить живым внутри очередной своей банки и опутав с полусотней трубок.

Умудрился сохранить его верхнюю часть и голову. Видимо, печётся о том, чтобы нужные ему органы не пропали зря. И потому держит вот так. Сохраняет в какой-то жиже.

Без всего лишнего.

Только голова и обрубок туловища.

Только голова, лишённая и второго глаза, и кусок плоти, оборванный и подшитый по низу живота.

И всё это продолжает жить.

Всё это заставляют жить.

Я надеюсь, что он хотя бы не понимает. Надеюсь, что всё-таки умер, а вся эта требуха остаётся жизнеспособной благодаря качающим через неё кровь приспособлениям.

Я надеюсь, а сам замечаю, как он, заключённый внутри стеклянной банки, дёргает уцелевшей частью щеки и пытается поднимать верхнюю губу.

Я замечаю и ощущаю себя виноватым перед ним.

Я ощущаю себя абсолютно поехавшим крышей и не понимаю, откуда взялись все эти отвратительные чувства.

Вины, раскаянья, страха.

Зачем они мне? Даже не так, а скорее… За что они мне?

За что сейчас?

Или это всё влияние зелёной жижи, которая рано или поздно сведёт меня с ума окончательно.

Влияние жижи, которую мне теперь велено вкалывать самостоятельно.

Самостоятельно и куда хочешь.

Не обязательно выискивать яремную вену. Просто если через неё, то отъезжаешь быстрее. Просто если в локтевой сгиб, то после чудовищно мутит.

Просто если не заморачиваясь, просто в бедро воткнуть, то первые двадцать минут как после хорошего удара по затылку. Всё кружится, и голову изнутри разламывает.

Я пробую так и этак.

Чередую.

Изгаляюсь, как могу, и в один прекрасный момент понимаю, что он нарочно меня не кормит.

Алхимик меня сушит, чтобы было удобнее копаться внутри.

Чтобы все вены и скудные оставшиеся мышцы были видны. Так будет удобнее… И эта мысль не даёт мне покоя.

Эта мысль одна из тех немногих, что остались в моей голове.

Остатки зерна, какие-то мхи, которые попробуй ещё соскрести со стен, и холодная вода.

Всё что есть.

Шатаюсь по подземелью, не в силах оставаться на одном месте, и знаю, что зря, знаю, что лучше бы экономить силы, но не понимаю уже, для чего.

Не понимаю зачем, если всё одно на грани, и даже засыпая так, без зелья, проваливаюсь не во сны, а в кошмары.

Зачем они мне?

Лучше уж на ногах…

Во время очередного обхода заглядываю в ту камеру, где на узкой койке замер один из старых, возможно, один из самых первых постояльцев.

Заглядываю, а после, убедившись, что засушенный труп не ожил за это время, захожу внутрь и присаживаюсь рядом с ним.

Разглядываю его, и то ли кажется, то ли и вправду у него сохранились хрящи вытянутых, явно не человеческих ушей.

— Ну привет.

Ожидаемо не отзывается, и я даже не знаю, ждал этого в самом деле или нет. Я не знаю, насколько у меня уже не в порядке с головой, чтобы делать какие-то выводы.

— Ничего мне не расскажешь?

Молчу, выдержав обязательную паузу, будто бы и вправду надеясь, что сейчас повернётся ко мне и что-нибудь выдаст. Поделится каким-нибудь секретом.

Выдыхаю и, прижавшись лопатками к неровной стене, принимаюсь трепаться сам.

Привычнее так, наверное.

Говорить много, пусть и с самим собой.

— Ты знаешь, я столько раз оказывался на самом краю, столько раз думал, что всё уже, сейчас и закончится, что просто перестал бояться этого.

Реплика улетает в никуда, и, произнеся её, такую длинную, кажется, что уже устаю. Устаю от самого себя и ещё не начавшегося трёпа. Устаю от собственной, по капле утекающей жизни и завидую этому мертвецу. Как бы он ни попал сюда, отчего бы ни умер, уже отмучался и был освобождён.

— А может, и никогда не боялся. Чёрт уже знает. Смерть — она штука беспристрастная, плевать ей, чего ты там боишься, а чего хочешь… Тебе ли не знать, верно?

Кручу шеей, ладонью левой руки, правая так и болтается бесполезной тряпкой вдоль тела, осторожно касаюсь чужой задубевшей плоти.

— Ты вообще сколько здесь? Последние лет сто пятьдесят? Ладно, можешь не отвечать, если не хочешь. Я же вижу, что не хочешь.

Не хочет… Предпочитает делать вид, что присох к койке и ничего его больше не колышет. Ничего не колышет, и никакому приставучему человечишке не нарушить его покой.

— Можешь просто молчать и слушать. Я вроде как привык говорить сам с собой за последние… Сколько же?

Сколько уже я говорю тут один?

Сколько до этого болтал с Фольтвигом, который мог только кивать или мотать головой да пытаться что-то изобразить с помощью пальцев?

Не понимаю.

В очередной раз жалею, что не додумался делать зарубки или чертить что на стене. Жалею, что не додумался считать хоть как-нибудь. Жалею и тут же понимаю, что всё равно сбился бы. Что толку считать дни, если не знаешь, сколько времени минуло? Двадцать часов или два?

— Знаешь, я всё барахтаюсь, вспоминаю всякое и не могу отделаться от мысли, что, возможно, всего бы этого не случилось, если бы я не рвался получить вот это.

Нахожу пальцами ворот рубашки и, забравшись под него, осторожно подцепляю цепочку. Вытягиваю её наверх и кривлюсь из-за того, что невольно коснулся прорисовавшихся слишком уж чётко ключиц.

Нарочно не смотрю на себя, не трогаю в попытках понять, насколько всё плохо.

Не хочу знать.

А вот побрякушку, напротив, цепляю часто. Наматываю её на пальцы и кручу. Трогаю и сжимаю. Сам не зная, почему и зачем.

— Кто бы мне позволил забрать тот контракт без вот этого?

Это уже одними губами выходит, так, почти без голоса, но стенам и ни к чему слышать. Никому не нужно.

Это же не исповедь, в конце концов.

Это так, для разговора с чёрным ссохшимся трупом.

— Занятная, да, штуковина? Тебе она нравится?

Оттягиваю сильнее и ощущаю, как звенья давят на заднюю сторону шеи. Оттягиваю посильнее, чтобы увидеть две тусклые, скрещённые между собой полоски металла и неприметную, так же, двумя линиями обозначенную, букву с обратной стороны. Первую букву своего имени.

— Мне не то чтобы до восторга, но привык. Давно уже часть меня. Как проклятие и знак отличия. Хочешь, расскажу, как заработал? — спрашиваю, и в ответ только где-то мерно вода капает.

В ответ ожидаемая тишина, которую можно расценить так, как тебе хочется.

— Что? Не хочешь?

На моё счастье, возражать он всё равно не может, потому что сдох давно, а значит, придётся ему меня слушать. Времени всё равно у обоих ещё полно. Ему есть чем гнить, а мне не один час ещё коротать до следующего укола. Мне ещё не один час… До принятия новой порции гадости. А значит...

— Хочешь? Ну тогда слушай.

***

Всю жизнь ждал этого дня, и вот оно — свершилось.

Свершилось то самое, ради чего столько крови было пролито и боли вынесено.

Свершилось то, чем он грезил.

И… разочарованием накрыло, как старой попоной для костлявых, мёрзнущих промозглыми ночами кляч.

Разочарованием от того, какое именно ему назначили испытание.

Им.

Им пятерым.

Обстоятельства так сложились, видите ли.

И потому, вместо того чтобы, по обыкновению, отправить каждого на дело в одиночку, выдать по заказу и выпнуть за ворота его исполнять, собрали всех в кучу и послали вместе.

Одних, без соглядатаев и направляющей «няньки».

Одних, но вместе.

И это так бесит, что Лука едва сдерживается. Хочет плюнуть на все приказания и ночью, дождавшись своей очереди стеречь пламя обычного, не магического костра, просто раствориться в темноте.

Уйти вперёд.

А эти пусть сами. Как знают.

Пусть плетутся следом, нагоняют, надеются на то, что он сдохнет, пытаясь выполнить всё в одиночку, или…

Лука кривится и поправляет капюшон.

Натягивает его по самую переносицу и не видит теперь перед собой совершенно ничего. Так только, полосу света от того самого, трескучего огня.

Так только… Бесит его всё.

Так сильно бесит… Ночлег этот тоже не исключение.

Только днём вышли и, надо же, уже утомились к вечеру, не желают двигаться дальше по темноте.

Только днём вышли и опасаются прямого пустынного тракта.

Опасаются, вооружённые до зубов и обученные убивать, крепкие парни.

Опасаются, и потому сошли с дороги и остановились в хлипком пролеске. Дождаться рассвета и уже с первыми солнечными лучами продолжить путь.

Какие все нежные, только подумать… Такие нежные потратили около двух часов только на то, чтобы встать лагерем. Развести костёр, начертить защитную черту и соорудить шалаш из еловых лап.

Видимо, он что-то пропустил, и спать под открытым небом уже не в моде.

Лука стискивает челюсти покрепче и едва не вскакивает на ноги, когда на его плечо с размаху опускается чья-то ладонь.

Тут же скидывает капюшон, правой хватается за рукоять кинжала, покоящегося в набедренных ножнах, и почти было выдёргивает его, да замирает на середине движения, наконец увидев того, кто решил притащиться и поболтать с ним.

И несмотря на то что на языке вертится сразу с десяток гадостей, не выдаёт ни одну из них.

Хотя бы потому, что из всей прочей тройки этот его раздражает меньше остальных.

Этого он знает лучше остальных.

Поэтому пока просто наблюдает.

Пока просто молчит, глядя на то, как выбравшийся из-под навеса Рибор усаживается рядом, по его правую руку, и вопросительно приподнимает бровь, ожидая, чего же тот скажет.

Ради чего явился.

Друзьями они никогда не были.

Приятелями тоже не назвать.

Исключительно так, пару раз собутыльники и редкие противники в тренировочных боях.

Исключительно так.

Не против друг друга, но и никогда за.

Лука всё ждёт, а Рибор, напротив, не торопится, косится глазом в сторону импровизированной ночлежки, где устроились ещё трое, а после как ни в чём не бывало лезет за пазуху и предлагает Луке глотнуть из своей фляжки.

И молча всё, жестами.

— Отравлено? — Лука спрашивает скорее так, чтобы прицепиться, и Рибор, зная его сволочную натуру, не меняясь в лице, сам выдёргивает пробку и первым же пьёт. После того, как промочит горло, предлагает снова.

Предлагает что-то тяжёлое, тянущее спиртным, и Лука, не доверяющий никому из вынужденных идти с ним бок о бок, отказывается коротким кивком головы.

Не в том настроении.

Вот если бы Рибора вдруг ударило в голову и он предложил перебить всех остальных… Лука бы задумался. А так… так он явно не в настроении.

Луке первому сторожить.

Он сам вызвался, чтобы успокоиться и осмыслить.

Один чёрт спать с кем-то дышащим в его затылок не сможет. Сразу — нет. А вот выйти из себя — запросто.

Выйти из себя и натворить чего-нибудь — это очень по его части.

Вспыльчивость — это очень по его.

Поэтому, пока не смирился, предпочитает держаться подальше от общей, более покладистой кучи.

За каким хером вообще нужна вся эта куча?

Он бы и один…

— Всё бесишься?

Рибор щурится, всё никак не уберётся назад и, даже сидя на корточках, напоминает скорее кучу камней, нежели человека. Нескладный, громоздкий… Обкромсанный кем-то не очень умелым по самые корни волос.

Лука долго на него смотрит, прежде чем ответить.

Лука решает, что нельзя пересобачиться со всеми и в итоге остаться совсем одному на этой СВОЕЙ стороне.

— А что, так заметно? — спрашивает с явной неохотой и подкидывает хвороста в костёр. Так, пару тонких сухих прутинок. Просто чтобы на пару секунд занять руки.

Вокруг них осень, но вроде бы пока не слишком холодно. Вроде бы погода обещает быть вполне сносной. До первых ливней.

Рибор пожимает плечами и делает ещё один глоток из своей фляжки.

— Наазир сказал, что будешь.

Ах, вот оно что. Наазир, значит. Уж не он ли попросил этого дуболома к нему прицепиться? А может, и не попросил. Может, и пообещал что.

Ох уж этот Наазир.

— Какой он заботливый.

Лука разве что не плюётся. И то потому, что слишком уж тогда явно будет всё.

— Что же не пошёл вместе с нами? — спрашивает и тут же закатывает глаза, когда Рибор вместо того, чтобы фыркнуть или промолчать, отвечает:

— Знаешь же, что не разрешили.

То-то и оно, что Лука знает.

И что предпочёл бы одного Наазира всей этой своре.

Всё больше шансов на успех, когда знаешь, что, повернувшись спиной, не отхватишь по затылку. Ну да хватит уже о Наазире. Его тут нет, а значит, всё это не стоит обсуждения.

— А ещё знаю, что минимум двое из трёх голубков под навесом — голубки не только фигурально.

И смотрит не на кострище уже, а на Рибора.

— Что думаешь?

Лука смотрит на Рибора, и тот едва уловимо кривится.

Лисан и Грель — это вроде как всем известная история.

Всем известная и не слишком-то удивительная.

Только вот их история явно отличается от истории того же Луки и может стать причиной краха других историй.

— Что стоит присмотреть за ними.

Рибор, видимо, понимает это. Понимает, что эти двое заинтересованы в выживании друг друга куда больше, чем в выживании остальных. И если встанет выбор, то не будет никакого выбора.

Лука не то чтобы надеялся, что кто-то вообще когда-нибудь его жизнь поставит в приоритет, но когда все прочие по одиночке, то двое на одной стороне — это уже серьёзная заявка на возможные проблемы. А может, и нет. Может, у них кишка тонка. Но кто знает наверняка?

— Ты как?

— Предлагаешь мне за ними присмотреть? — Лука и спрашивает-то только потому, что иначе, засмотревшись на огонь, просто уйдёт в себя. Спрашивает и пробует заставить себя приободриться. — Или присоединиться?

Рибор, наверное, уже и жалеет, что подошёл к нему.

Скорее всего жалеет, да тут больше не к кому. Поэтому ему теперь терпеть только и переть до конца.

— Предлагаю тебе ненавидеть меня немного поменьше на время этого похода.

Переть и объяснять всё как маленькому. Несмотря на то что Лука всё прекрасно улавливает и намёками, и они оба это знают.

— Объединиться на время.

— Я тебя не ненавижу.

— Разве? — Рибор сомневается совершенно искренне, и Лука испытывает самое настоящее недоумение.

— Конечно, нет. — В его голосе удивление и даже немного презрения. Ненавидеть он тут будет. Вот ещё. — Слишком много чести.

Рибор хмурится, явно не понимает сложности чужой философии и, махнув рукой, решает не копаться.

— Так что? Согласен? — Рибору, главное, получить хоть какое-то подтверждение, и поэтому он предпочитает не юлить, а спрашивать прямо. — Приглянешь за моей спиной? Я — за твоей?

И предлагать тоже.

Лука же сначала оборачивается через плечо, глядит на сооружённую хибару, а после медленно смыкает веки, выражая своё молчаливое согласие.

После медленно выдыхает и жалеет, что не прихватил из чужого кармана кисет или, того более, самокрутку.

Это Наазир, такой важный весь, таскается с трубкой. Лука попроще — предпочитает, что полегче и покомпактнее. Что можно выбросить, если что, и сделать вид, что ничего и не было.

Можно сделать вид… Лука жмурится и заставляет свою голову работать.

— Расскажи, что знаешь о деле.

Рибор приободряется и тут же киснет.

— Не больше твоего. — Прячет своё пойло и вытягивает длинную ногу. — Вроде всё просто, но…

— Только на первый взгляд? — Лука заканчивает за него и получает утвердительный кивок.

Ещё бы.

Он и сам весь день думал об этом.

— Да. У Ордена договор с одной из горных шахт за хребтами Камьена. На поставку серебра. Сам знаешь для чего. И тут эти самые поставки внезапно накрылись. Вот мы и должны выяснить почему.

— Как замечательно. А ещё более замечательно то, что только я один уверен в том, что всех гномов, добывающих серебро в шахте, просто сожрала какая-то проснувшаяся тварь. И нас сожрёт тоже.

Едва договаривает, как со спины доносится ещё один голос.

Куда более весёлый, чем у них с Рибором.

— Не ворчи, Лука.

И перекашивает от него сразу же.

От интонаций, тембра — от всего.

Нет, в обычное время Лука его вполне терпит, но сейчас…

— Отъебись.

Но, видимо, не все из них умеют правильно распознавать чужой настрой.

Может быть, потому что Митрил, выбравшийся из-под навеса, и не «их» вовсе?

И это ещё одна причина, по которой Луке так не нравится то, что их пятеро.

Луке не нравятся конкретные части этого «пятеро».

Три из пяти.

И одна из этих трёх сейчас устраивается на земле по его левый локоть и укладывает голову на сложенные друг на друга руки.

— Что-то не припомню, чтобы мы раньше часто пересекались или конфликтовали.

Надо же, не шуганный совсем. Лезет всё.

— Почему я тебе не нравлюсь?

Лука поворачивается в ответ и долго пристально смотрит.

И не столько на вытянутое лицо, обрамлённое светлыми курчавыми волосами, сколько на застёжки и металлические уголки его куртки.

— А с чего ты должен мне нравиться? — уточняет вроде бы небрежно, а у самого внутри просто целый чан дерьма.

— Разве нам не положено выступать единым целым? — Митрил не то издевается сейчас, не то не понимает. — Одной командой?

Митрил не понимает, что он дышит ещё только потому, что его нельзя, его просто запретили убивать. И не то чтобы Лука или прочие так свято чтили наказы главы Ордена. Если ему наврать ещё можно, то магическим замкам — никак.

Тронет эту тварь — и ведовство тут же донесёт на него.

Донесёт тому, кто установил всю эту дрянь на высокородного чистенького мальчика, которому вздумалось вдруг поиграть с другими детьми.

С другими, злыми, голодными детьми, у которых из игрушек были только палки, да и теми махать не разрешали.

А теперь вот ещё и отправили его вместе с ними.

Теперь ОН решил, что ему тоже нужно выполнить это задание. И плевать, что ему не положено никакого креста, и в итоге он если и получит свою серебряшку, то так — неплавленным куском.

Но ему и не важно это.

Ему важно само приключение.

И потому он Луку и бесит.

Бесит за то, что пришёл в их стены сам вместе со своим благородным, состоящим на службе ландграфа аденского отцом.

Отцом, отвалившим столько монет, что этому сопляку позволили остаться вместе с остальными.

Выделили одну из лучших комнат. Допустили до тренировок. Разрешили драться.

Умирать только нет. Только Лука знает, что в итоге Митрила никто не спросит. Разрешили ему или нет.

Лука ещё долго на него молча смотрит, прежде чем коротко ответить:

— Проваливай спать.

Лука не хочет сейчас связываться. Ему бы о своём поразмыслить, а не примешивать к этому ещё и чужое.

— Ты разве не любишь внимание к своей персоне?

И ответом, увы, не обида.

Ответом — терпеливый выдох. Надо же, как прицепился. Лука даже ближе к нему двигается. Наклоняется немного.

— Я люблю, когда у меня в рот берут, — проговаривает, толкнув чужой локоть своим, и тут же, проникновенно понизив голос, добавляет: — Отсосёшь?..

Рибор посмеивается в кулак, а Митрил слегка краснеет щеками.

И только-то.

— Серьёзно, хватит, не груби. Нам минимум неделю вместе идти.

Ну надо же. Почти уговаривает. Сразу видно, что случайно здесь. Затесался по какому-то совпадению и думает, что что-то там выиграл.

— Зачем наживать врагов рядом, когда настоящие впереди?

И не отцепится же.

Не отцепится и так и будет бубнить на ухо.

Лука только поэтому и нехотя кивает, но не говорит в ответ, что для него сейчас все враги.

И те, что будут впереди, и те, что расположились рядом.

Не говорит, что не доверяет никому, и, даже несмотря на предложение Рибора, не доверит тому свою спину. Будет иметь его в виду, но не удивится, если тот попытается ударить его по затылку или пристрелить.

Просто потому, что так играется игра.

Просто потому, что никто из них, и сам Лука в том числе, не заинтересован в таком количестве потенциальных конкурентов.

Нет, до нужного места они доберутся все вместе, но кто знает, что ждёт их там, в горах?

Может быть, шахту завалило или она истощилась.

Может статься так, что у гномов, что остались подле рудника, найдутся лишь жалкие крохи, всего несколько слитков, годных на плавку только пары крестов. И что тогда? Тогда они тоже не будут врагами?

— Незачем, — отвечает много после, когда Рибор уже не одну хворостину огню скормил, и, глядя на то, как вверх взвивается целый сноп рыжих искр, Лука будто просыпается.

Смаргивает и выбирается из своих размышлений. Опять всматривается.

— Рад, что мы поняли друг друга.

По новой приходит в восторг от того, с кем ему придётся жить все последующие дни бок о бок.

— Всегда рад понять своих братьев. Всё на благо Ордена, — кривляется почти в открытую, но тут же жалеет об этом.

— Кстати, почему просто «Ордена»?

Жалеет, потому как Грель, решивший, что рановато пока для сна, присоединился к ним и тоже уселся рядом с костром.

— Разве нет полного названия? Орден и Орден? Всё?

Лисан показывается спустя минуту и тоже занимает место у огня.

Желает не то погреться, не то подпалить свои чёрные густые брови и ресницы. Почти мордой в само пламя лезет.

— Раньше, говорят, было. — Лука отводит взгляд в сторону — решил, что если дойдёт до ожогов, то он обязательно услышит и успеет повернуться на крики. — До того, как всё развалилось и стало тем, что есть.

— Кто говорит?

Рибор, видимо, не в курсе всей этой истории, но тоже любит разные сказки.

Лука по взглядам остальных понимает, что отвертеться и промолчать у него нет никаких шансов.

— Те, кто постарше. Наазир рассказывал мне как-то. А ему ещё кто-то. И так по цепочке. Не знаю уж, насколько это всё верно, — поясняет и загодя знает, каким будет следующий вопрос.

— Расскажешь сейчас?

И Грель его не удивляет. Грель — самый непосредственный и любопытный из всей пятёрки.

— Старую сплетню?

— Почему нет? Никто же не спит.

— Хотя стоило бы. — Даже договорить не успевает, как рефлекторно отталкивает чужие, потянувшиеся к своему лицу пальцы. Пальцы Рибора. — Что ты делаешь?

— Проверяю, не покусал ли тебя Наазир. Уж слишком ты серьёзен.

Ну да, ну да. Лука, видимо, до старости будет слушать про Наазира. И про то, что он оберегает его во время миссий, прячась за кустами, тоже.

— Не там проверяешь, — Лука отвечает с тонкой гаденькой улыбкой, и Рибор не сразу её разгадывает. Рибор вообще туповат для намёков. Тут же сводит брови и переспрашивает:

— А где нужно?

— Мне раздеться?

— Всё, хватит, — Лисан обрывает их так резко, что Луке даже хочется пошутить про то, что вообще-то никто не собирался намекать на него, бедняжку. Луке хочется, но он не сразу соображает, как так извратиться, чтобы связать свои штаны и чужие болевые точки. — Расскажи про Орден. Не ломайся. Всё равно делать больше нечего.

«Не ломайся…» Что же. Ладно.

Он не будет ломаться.

Может, после разгонит их всех к чертям и дальше будет смотреть в одну точку в одиночестве, сколько влезет.

— Говорят, что раньше название было подлиннее, да и специализация несколько иная. Если бы всё не развалилось, то мы бы сейчас вовсе не людей резали. И звались ревнителями веры. Экзорцистами, а не убийцами. Но… — Лука берёт паузу, чтобы выдохнуть, и прикусывает щеку изнутри, чтобы ничем не выдать своего явного сожаления. Лука усмехается только, прежде чем договорить. — Сами же видели, что стало со стенами, а от костёла, что раньше был едва ли не в центре за стенами, и вовсе уцелела одна башня. Всё разрушили.

— Кто разрушил? — Митрил задаёт вопрос, что мучает и остальных тоже, но на него если и есть ответ, то явно не у Луки. Лука верит, что, возможно, в архивах что-то и упоминается.

Да только если и есть, то об этом не распространяются. Те, у кого виски уже все седые, молчат, а младших и не посвящают.

— Откуда же я знаю?

А может, и нет никаких архивов. Может быть, всё уничтожили или сожгли. И всех, кто что-то видел или мог запомнить, тоже. Лука размышлял об этом не раз и не два, ну да что у него есть? Догадки. Дополненные чужими фантазиями истории.

— Недовольные люди? Сами заклинатели тварей? Никто из тех, кто мог бы рассказать, не дожил до наших дней.

— Но кто-то же разрушил.

Лисан, кажется, смотрит ему прямо в душу.

Напрямую смотрит, поверх пламени костра.

Говорит мало, часто и вовсе только со своим Грелем, но когда его интересует что-то, то цепляется намертво. Только вот здесь больше ничего не выведать.

Лука выложил всё, что знает.

— Да, кто-то развалил к чертям всю эту корзину. И на то, чтобы собрать то, что есть сейчас, потребовались долгие годы. И то ни прежней славы, ни навыков уже было не вернуть.

Лука выложил всё, что знает, и невольно поделился и частью своих размышлений. Может, и не стоило, а может, напротив, надо было. Может, его кто-нибудь и поймёт?

— И вот в итоге мы все здесь. Почти что оборванцы, в лохмотьях, ползём в горы за куском серебра, дабы заслужить право убивать по указке жирных господ происхождением чуть выше собственного. Восхитительно, не правда ли?

— Так говоришь, будто лучше иметь дело с гниющей поганью и духами.

Во взгляде Митрила вопрос и неверие. Нечто подобное Лука замечает и в глазах Рибора.

Опускает голову, цепляет тонкую хворостину и закидывает её в костёр.

Или нет.

Не поймёт.

Наазир вот тоже так и не понял.

Наазир ему годами одно и то же твердил и продолжает твердить, и никогда они не сойдутся.

— Да нет, что ты, ждать, пока твоя цель проблюется после чересчур обильных возлияний, для того, чтобы не испачкаться в процессе работы, — это именно то, о чём я всегда мечтал.

— Не все такие.

— О нет, конечно, нет. Иногда это исключительно порядочные и благородные люди. Воины, честные чинуши, мешающие другим, как раз нечестным на руку чиновникам, слишком уж принципиальные жёны…

Чем дольше он говорит, тем сильнее косит Митрила. Митрила, который здесь вовсе не за чужими кишками и блевотиной. О нет, он романтики жаждет. Расправы исключительно над гнилыми, подлыми людьми.

— Ты рассуждаешь так, будто уже выполнил с сотню поручений, а на деле…

Луке больших трудов стоит просто не рассмеяться в чужое лицо.

— А на деле, лапушка, я умею слушать и, если ты не заметил, живу среди таких же, как сам.

— Зачем тогда идёшь к шахтам?

Действительно. Зачем?

Зачем это Луке, если он, как и Митрил, может плюнуть в любой момент и потребовать отправить его на обучение в любой из городов северного королевства, а то и вовсе вернуться в собственные комнаты в родном доме и до старости просто плевать в потолок и трахать девок?

Лука же может, как же. У него чёртова тысяча возможностей.

— За неимением выбора, моя радость, — отвечает всё-таки без кривляний, и все остальные, все трое, те, что в таком же положении, что и он, едва заметно кивают. Опускают подбородки. — Ну и потому что наёмником быть всё-таки веселее, чем ободранным недоучкой.

Митрил же продолжает свой допрос, и кажется, что если он ещё придвинется, то они столкнутся носами:

— Это то, ради чего ты живёшь?

Митрилу будто искренне всё интересно, и этим он тоже по-своему раздражает. Потому что Лука всегда был любопытным тоже. Только вот если один ради этого самого любопытства сунулся в место, в котором лучше никогда и никому не оказываться, то второй стремится получить грамоту-пропуск. Стремится стать самостоятельным.

— Ради веселья?

— А ты? Ради чего живёшь ты? — Лука возвращает его вопрос и ждёт какой-нибудь дребедени в ответ. Пламенной речи о приключениях или, может быть, даже любви, но Митрил только пожимает плечами:

— Я не знаю. Разве вообще можно знать наверняка?

— Послушайте, выходит, что раньше погани было меньше? — Грель вклинивается в их спор внезапно и выдвигается вперёд даже. Вклинивается, и видно, что выпаливает первую же, пришедшую ему в голову мысль. — Ну, когда Орден был не просто Орденом?

— Выходит, так. — Лука думает так же, но что толку от этих его дум? Все прозрачные, не относящиеся к делу. Полезные не больше, чем пустые мечты, которым иные девы так любят предаваться на досуге. — А что?

— Да нет, так… просто думается мне, что тот, кто всё изгадил, явно имел какой-то веский мотив.

Надо же, какое предположение. У Луки руки начинают чесаться от желания врезать по чужой, коротко остриженной макушке. Может, Грель и ловок в обращении с ножами, но рот ему лучше не открывать. Желательно никогда.

— Посудите сами: разве кому-то из людей может быть подобное выгодно? Сотни вышколенных экзорцистов раньше против одного единственного бродяги сейчас?

— Может, этот бродяга стоит больше этой сотни? — Лука не думает так на самом деле, но не поддразнить не может. Лука решает, что лучше уж голосом, чем всё-таки не удержится и влепит ему. — Откуда тебе знать?

— Да быть не может. — Ему, тут же округляющему глаза и принимающему всё за чистую монету. — Один против целой сотни. Это сказки.

— Не сказки вовсе. Трактирщик в деревне, где мы ждали свою цель в прошлый раз, его нанимал, — Рибор влезает тоже и щедро делится тем, что слышал. Щедро делится сельскими сплетнями. Безумно достоверный источник же. Разумеется, ему можно верить. — Рассказывал, что от одного взгляда оторопь берёт, хотя вроде и молодой совсем. Молодой, а уже со шрамами. Будто бы и не живой вовсе. Мёртвый, несмотря на то что дышит.

Лука едва сдерживается от того, чтобы не закатить глаза и разрушить к чертям всю эту дешёвую мрачность. Да только слова вставить не успевает. Его опережает Митрил:

— Иного трактирщика спроси, так он домового как гарпию опишет. Бред это всё. Вот наёмники…

Митрил, который полный олух, начитавшийся бредовых романов и наслушавшийся чьих-то историй. Митрил, который так жаждал быть мрачным и таинственным, что не задумываясь влез в такое дерьмо, что иным и не снилось. И как только его родители это всё допустили? Почему отец потворствовал? Уж не нелюбимый ли это сынок? Может быть, пятый в семействе?

«Вот наёмники!..» Ха!..

— Орут сейчас на весь лес, — Лука заканчивает за него и смотрит так давяще, что тот затыкается поневоле. И сдувается тоже. — Если не хочешь собрать вокруг себя всю обитающую в чаще нечисть, умерь пыл, — предупреждает, но вместо согласия нарывается на сердитую отмашку:

— Да нет здесь никого.

Предупреждает и, услышав ответ, согласно кивает:

— Именно так и думают те, кого находят уже остывшими поутру.

Митрил тухнет на глазах и сжимается, подтягивая колени к груди. Тут и мысли читать не нужно для того, чтобы понять, что о таких мелочах, как шастающие порой по округе призраки, он просто не подумал. Если он вообще знает о них.

— К слову сказать, нам вовсе не обязательно вернуться в полном составе. Главное, чтобы принесённых слитков хватило на побрякушки для вернувшихся.

— А если не добудем серебра вовсе?

Грель самый опасливый из них.

Самый сомневающийся и дёрганый.

Лука, глядя на него, гадает, как давно сам перестал быть таким же и вообще перестал ли. Гадает, почему на его фоне чувствует себя лет на пять старше, чем есть.

Хотя бы потому, что не задаётся очевидными вопросами.

И отвечать на них позволяет другим иногда.

— Покатимся чистить стайки все вместе. — Рибор вот понимает. Все их блестящие перспективы. Рибор поэтому к нему и сунулся. Как такой же заинтересованный. — А может, и уберут к чертям собачьим, чтобы на лишние рты не тратиться. Как ни крути, зима впереди. А такую ораву поди прокорми.

— Послушайте, а что нам мешает просто купить пару слитков? Не привезти из шахт Камьена, а…

Митрил, Митрил… Сразу видно, что пришлый.

Сразу видно, что всего несколько месяцев «с ними».

Тем, кто вырос за каменными стенами, тем, кто выжил за ними, и в голову не пришла бы подобная глупость.

— Наличие ума, видимо. Гномы не торгуют абы с кем, идиот, а у прочего серебра другие примеси в составе. Оно плавится при низкой температуре, а то, что нужно нам, нет. А значит, нас тут же раскроют и вздёрнут с позором за такой примитивный обман. Хочешь в петлю? — Вопрос явно из тех, что не требует ответа, и лучшее, что можно сделать в ответ, — это заткнуться и отвернуть нос. Лука почти удовлетворён итогами своей пламенной поучительной речи, да только всё спотыкается об это самое «почти». И новые идиотские вопросы.

— Так серебро, из которого отливаются кресты, особенное?

И Грель туда же…

Лука уже устал от них.

Устал в самом начале пути. Как ему пережить все последующие?

— Подайте мне кто-нибудь нож. Я сам его зарежу.

Потирает висок и даже думает потянуться за своим собственным. Припугнуть хоть. Может, в следующий раз сподобится немного подумать.

— Нет, серьёзно, как ты вообще дожил до неполных семнадцати с куриными мозгами в черепе? — обращается всё в ту же сторону, но, о как неожиданно, натыкается на ответный выпад.

Только уже от Лисана.

Который, надо же, тоже имеет рот.

— Ты бы поосторожнее с выражениями, не то…

— Не то дальше придётся идти втроём? — Лука улыбается ему со всей учтивостью, на которую способен, и моргает как полный придурок. — Без вашей милой парочки?

Лука улыбается, а через секунду эта улыбка превращается в оскал. Оскал, который заставляет Лисана морщиться и понимать всё по-своему.

— А у тебя проблемы с этим, да?

Лука едва сдерживается, чтобы не похлопать его по щёчке.

Больно уж хочется.

Такой трогательный в своей попытке ощетиниться.

— У меня вообще нет проблем, сладкий. — Лука теперь с ним почти воркует и тем самым заставляет вскочить на ноги. И Греля, у которого мозгов всё-таки на три крошки, тоже. Надо же, ревнует, маленький. — Ни с девочками, ни с мальчиками, если они достаточно сговорчивые.

Лука подмигивает, и даже не кому-то конкретно, а будто между ними.

Подмигивает, нарывается на нечто шипящее, смахивающее на посыл, и Митрил спешит подняться тоже. Свалить спать, не пожелав им спокойной ночи.

Каков же наглец, а!

Лука надеется, что его часто пороли в детстве.

— Впрочем, если не сговорчивые, то это даже интереснее. — Луку не то чтобы несёт, но он в какой-то степени даже надеется на драку. Может, так поспокойнее будет? — Отпустишь ко мне своего мальчика?!

Ответом ему — полная холодного презрения тишина, но и она его не унимает.

— На разок или пару? Или… Так. Погоди. Кто из вас даёт в зад? Он или ты? Может, оба?! — выкрикивает последнее уже в полный голос, и весь навес опасно дёргается. Дёргается так, будто кто-то под ним резко вскочил и тут же осел назад, на задницу.

Или же был усажен.

Лука ещё смотрит назад какое-то время, а после отворачивается.

Хер с ними.

Всё равно не собирался спать, а так хоть дополнительный повод будет держать глаза открытыми.

Садится ровно и тут же сталкивается взглядами с оставшимся на месте Рибором.

— Не зря Наазир говорит, что ты не умрёшь своей смертью.

Наазир, Наазир… Лука даже закатывает глаза.

Знали бы они все про своего обожаемого Наазира… Столько же, сколько знает сам Лука. Или хотя бы часть. Часть подробностей и его предпочтений.

Наверняка бы не упоминали так часто и уж точно не заглядывали бы в рот.

Идиоты.

— Никто из нас не умрёт своей смертью. Катись спать, — пытается выпереть Рибора, чтобы побыть в одиночестве, но тот упирается так яро, будто там, под навесом, его ждёт как минимум гарпия, а не пара хорошо знакомых ему людей.

— Лучше уж тут посплю, — приговаривает и сразу же почти и складывается на земле, подпихнув под бок плащ. — А не там, с этими…

С «этими» ага.

Которые через три минуты будут сопеть в обе дырки.

В сухости и тепле.

А завтра и вовсе забудут уже, из-за чего собирались почесать ножом чужую спину.

— Плевать они хотели на твою задницу.

Лука не знает, слышит его Рибор или нет, но, распалившись, заткнуться не может. Треплется всё. Бормочет себе под нос и, сжавшись, упирается подбородком в колени. Пониже натягивает свободный капюшон. — Но если тебе так хочется торчать на воздухе, то мне плевать, оставайся.

Может, к утру дождь пойдёт.

Если и вымокнет, то не один.

***

Тракт всё тянется и тянется.

Уходит вдаль широкой полосой, по бокам украшенной ярко-оранжевым, и Лука, который не питает к сырости абсолютно никакой любви, то и дело ёжится, перебирая ногами.

Лука держится то впереди, то отстаёт так, что оказывается самым последним.

Не придерживается какого-то одного темпа.

Почему-то постоянно соскальзывает в свои размышления.

С одной стороны знает, что, будь задание непосильным для пусть и не мальчишек уже, но всё-таки неопытных ещё юнцов, отправили бы других исполнителей, постарше. Уже с железками на шеях.

А с другой… Если бы и впрямь нужно было бы просто перетереть с добытчиками лично, передать им запечатанное сургучом письмо от нынешнего главы Ордена, то зачем посылать пятерых?

Что это за задание такое?

Что за прогулка из одного края карты этого королевства в другой?

Лука кожей чует подвох.

Лука не знает, где же именно его искать.

Понимает, что раньше, чем пересекут границы Камьена и обогнут городские стены, он его не нащупает.

Для этого нужно подобраться вплотную и, возможно, спуститься в саму шахту.

В тёмную, страшную, тянущую холодом и сыростью.

Дыру в земле, что разрабатывают оставшиеся в этой части континента гномы.

Лука и те, кто шагают рядом с ним, и людей-то не слишком много видели, не говоря уже о прочих существах.

Трупы и те, что встали после смерти, не в счёт.

Лука всё гадает, что же их ждёт впереди, и то и дело морщит прикрытый капюшоном лоб. Иногда ловит на себе долгие задумчивые взгляды Рибора и Митрила.

И если первого знает давно и довольно неплохо, то второй его раздражает.

Раздражает тем, что выбрал всё это сам.

Осознанно.

Вышел за стены родного поместья сам, в поисках приключений.

Вышел по договорённости и за нехилую сумму монет. Решил, что станет мужчиной, умеющим держать в руках оружие, не под надзором бывшего заслуженного вояки, а под палкой бывалого наёмника, и среди мальчишек, которые этой участи не выбирали.

Которых натащили отовсюду, как щенков, и принялись дрессировать.

Морили голодом, били, ломали.

А он просто явился вместе с провожатыми и отцом полгода назад.

Явился затем, чтобы его взяли к ним и подучили.

И фехтованию, и стрельбе, и убийствам.

И им всем в его сторону даже дышать запретили под страхом мучительной смерти.

И Луке было плевать на всё это. Было плевать на чужие капризы, избранность и то, что деньги решают если не всё, то очень и очень многое, но ровно до того момента, пока они не оказались в одной упряжке.

Не отправились на дело вместе.

Луке и сейчас нельзя его убивать.

Нельзя никому из них, но они и не станут.

Зачем?

Если можно поглядеть на то, как выскочка, решивший, что уроки, которые ему давали запуганные влиятельным отцом учителя, сравняли его по навыкам с теми, кому приходилось спасать свою жизнь не раз и не два, убьётся сам.

Лука уверен, что убьётся.

Нужно только понаблюдать и вовремя прикрыть рот.

Не одёрнуть.

Но не сейчас.

Лучше уже после, по дороге назад. Там, рядом, или в самих шахтах, он может пригодиться. Там, в темноте, в неизвестности, они все будут на счету. Они все могут пригодиться.

Лука ловит на себе взгляды этих двоих… И ещё двое не смотрят ни на кого вовсе.

Только друг на друга.

Ещё двое будто в каком-то своём мирке.

У них своя история, свои взгляды, своя правда.

Лука может только закатить на это глаза и держаться так, чтобы даже случайно не касаться чужих проявлений чувств своими зрачками.

Чтобы не видеть случайных прикосновений ладоней и тычков локтей.

Чтобы не фыркать, раз за разом закатывая глаза.

И не то чтобы он удивлён. Этого как раз нет. Это как раз часто случается. Странно было бы, если нет, учитывая, что кругом одни только парни, и тут либо довольствоваться тем, что рядом, либо редкими встречами с одной из девок из деревень неподалёку.

С одной из девок, у которой помимо тебя ещё три ухажёра из местных и, возможно, твой же сосед по комнате в воздыхателях.

Они все должны быть холодными, равнодушными к плотским утехам, но… Лука, пожалуй, не знает ни одного лишённого пороков наёмника.

И сам он, увы, не исключение.

Сам он, случайно зацепившись взглядом за две пары слишком уж близко вышагивающих друг к другу сапог, размышляет о том, что ему самому ближе.

Мягкие податливые девичьи тела или же…

— Эй, гляньте-ка вот туда.

Вскидывает голову, вырванный из своих мыслей, и послушно прослеживает глазами направление, указанное Рибором.

Смотреть приходится против солнца, и Лука прикрывает глаза ладонью, чтобы так сильно не слепило. И, верно же, видит вдалеке каменные, подёрнутые дымкой хребты.

— Это то, о чём я думаю?

— Да, горы, — отзывается Лисан сразу за всех сведущих и тоже приставляет пальцы ко лбу. — Сам Камьен ниже, правее.

— Но мы в него не пойдём?

— Думаю, что нет смысла, — тут уже влезает и Лука, не желая позволять другим принимать какие-то решения. А то сейчас намудрят — и петляй потом, лазя по совершенно ненужному им городу. — Сначала стоит осмотреться в самом поселении. Там же есть поселение?

— Да, на карте было какое-то. — Рибор вроде и соглашается с ним, но не то чтобы с уверенностью или охотой. Рибор вообще сомнительно к нему относится. Без приязни, но не враждебно. Вроде бы. Лука ни с кем не уверен наверняка. — Прямо рядом с расселиной, где добывают серебро.

Лука кивает, услышав всё, что ему было надо, и подбородком указывает на простирающуюся вперёд дорогу, призывая остальных ускорить шаг.

— Вот и остановимся там, — заключает, поправив перекинутую через плечо сумку, и сам не притормаживает больше.

Всё-таки осень. Сейчас только ветер дует, но кто знает, не упадёт ли небо им на головы через каких-то полчаса?

— А после уже и решим, нужно нам в сам Камьен или нет, — проговаривает, уже оторвавшись от остальных, уйдя вперёд, но холодные порывы услужливо доносят все его слова.

Рибор отзывается тут же:

— Любишь ты покомандовать.

Отзывается ворчливо, но ускоряется, и они вдвоём оказываются впереди прочих трёх.

Прочих трёх, что незамедлительно вытягиваются тоже, и теперь впятером они занимают весь тракт. И глупо, и смешно.

Лука же не собирается отрицать очевидное и этим даёт повод для пары смешков.

— Люблю, но сейчас смысл в другом.

Просто смешков, без комментариев и дальнейшего сопровождения. Надо же, не зацепились. Неужто дело важнее?

— В чём же? — Грель выныривает по другую его руку, с левой стороны, и Луке на миг даже кажется, что сейчас ухватится за его локоть.

Грель младше их всех на полгода, и чёрт знает, почему его вообще пнули с ними. Решили, что к следующему году, напротив, будет уже слишком взрослым?

— Наазир предупреждал, что нашего брата не особо любят в больших городах. Только если сами вызовут за каким-то поручением. А так без дела лучше не светиться, — поясняет, глядя на полы чужого шерстяного плаща без каких-либо знаков отличия, а после, будто в противовес, смотрит на Митрила, тряпки которого стоят больше, чем у них у всех, вместе взятых. — Да ещё и оравой. Как ни крути, слабоваты ещё: оружие — дрянь, навыки — тоже. Кто знает, стукнет ещё кому в голову выслужиться и предъявить нас в качестве пойманных за какое-нибудь преступление? — договаривает, и воцаряется молчание.

И вовсе не то расслабленное, когда каждый просто погружён в свои мысли или мотает головой по сторонам.

Рибор оживает первым, но в его попытке одёрнуть запала ни на грамм.

— С ума сходишь уже.

Так, даже не ворчание. Бубнёж. Лука знает, что прав. Лука знает, что сейчас такой толпой они неизбежно привлекут внимание и защитить себя не смогут. А раз так, то к чему лезть на рожон? Кому оно надо?

— Так сказал горячо любимый тобой Наазир, — повторяет ещё раз то, что уже произносил, и расслабленно жмёт плечами. Жмёт плечами, показывая, что всё нормально и так и будет, если они все, все пятеро, будут благоразумны. — Как бы то ни было, лучше, не тратя лишних часов, к рудокопам.

Митрил кивает, Лисан тоже. Грель и Рибор и без того бодро переставляли ноги в нужную сторону.

Лука остаётся собой доволен.

Молчат сколько-то, вглядываясь во всё чётче и чётче прорисовывающиеся на фоне серого неба далёкие силуэты гор. Всё ещё призрачные и вместе с тем уже настоящие.

— А выше что? — Снова Грелю прибило проявить любопытство и поболтать. — Ниже — Камьен, а если взять левее и выше, то?..

Но Лука может понять его.

Грель — младший из всех них и так же, как и Лука, вырос в стенах Ордена и кроме карт ни черта не видел. Нигде пока не был.

— Штормград, — ему отвечает Митрил, папаша которого наверняка брал его с собой и в Аргентэйн, и к обоим морям, расположившимся на их клочке карты. Митрил, которому всем им во многом сложно не завидовать. — Портовый город.

«Портовый…» Ха.

Наверняка весь провонял тухлой рыбой.

Дыра дырой наверняка.

— Может, заглянем в него на обратной дороге?

Надо же, а у этого, который на полголовы ниже всех прочих, уже загораются глаза. Он уже придумал себе что-то другое.

Что-то красивое и, может, морское.

Он уже не думает ни о времени, ни о том, что это только в теории всё рядом. Только на картах, где всё маленькое и близкое.

Глупый.

— Может быть, ещё и в Аргентэйн заглянем? — Лука мог бы и сдержаться, но ему не хочется. Лука саркастически вскидывает бровь и спрашивает самым нейтральным тоном из всех, на которые только способен: — Что же нет? И ещё…

Лисан, развернувшись спиной к дороге, пихает его в плечо и чуть ли не краснеет мордой:

— Замолчи, все тебя поняли.

Каков защитник.

У Луки чуть ли лицо не трескается от проявления такой трогательной заботы.

— Раз поняли, то предлагаю свернуть с тракта на тропу и прибавить ходу.

Мог бы ещё ляпнуть что, пройтись сразу по обоим милым мальчикам, но решает, что пока не стоит. Помнит, в отличие от них, о том, зачем они здесь.

— Чтобы к ночи дойти, а не провести ещё одну в открытом поле.

Несогласных не находится, и все они ещё ускоряют шаг.

Могли бы и бегом, но смысл, если пока не видно цели?

Бежать стоит, когда впереди замаячат ворота или хотя бы следы поселения, а так только зря тратить силы. Мало ли, для чего ещё пригодятся?..

Лука шкурой чует, что пригодятся.

Не может всё оказаться просто для такого задания.

Что-то обязательно пойдёт не так.

Или же наоборот слишком так.

Слишком как должно. Только они об этом ещё не подозревают.

Пока не догадываются.

Солнце всё ещё высоко в небе, когда горы становятся немного ближе. Солнце клонится к горизонту, когда поля сменяют колючие кустарники. Чем дальше, тем больше разбитой каменной крошки, которая взялась будто из ниоткуда, привезённая кем-то.

Чем дальше, тем уже становится тропа, которой раньше не было вовсе — идти можно было хоть одной шеренгой. Теперь же попробуй так — придётся лезть через начавшие расти друг на друге острые скалы.

Теперь только один за другим, даже не по двое.

По петляющей, уводящей вверх тропке.

По тропке, что то в сторону, то вверх, и так, пока не станет промозгло и холодно, до окружённого серыми валунами плато.

Место вовсе не тайное, найти его легко, но, поднявшись и увидев стены сложенных наспех не то домов, не то каких-то креплёных землянок, никто из молодых наёмников не ощущает ничего, кроме тревоги.

Поселение выглядит покинутым.

Мёртвым выглядит.

Так, будто внутри никого уже несколько месяцев нет.

Только чёрные пятна обложенных камнями кострищ виднеются — и ничерта больше. Ни души.

Молодые наёмники переглядываются меж собой, и тот, у которого нет плаща, выступает вперёд. Стремится первым обойти каменные хижины и спешит выдернуть меч из ножен.

Лисан следует его примеру, а Лука, как и остальные, просто укладывает ладонь на рукоять кинжала.

Успеет вытащить, если кто выскочит.

Если же в засаде лучники, то оголённая железка не сыграет совсем ничего.

Не успеет ни выдохнуть, ни замахнуться.

Положат тут же.

Если в засаде лучники… Да только где она тут, эта засада?..

Камни кругом — и ничего. Камни, облетевшие колючие кусты и мелкие расселины в валунах. Спрятаться можно лишь внутри хижин, да тихо так, что если тут кто и дышит, то они. Пришедшие.

Кругом всё серо, припорошено туманом, словно ранним, замершим около земли, не опустившимся на камень снегом, и будто мертво.

Не переговариваются между собой, разбредаются в разные стороны, друг друга не отвлекают.

Осматриваются.

Лука, покрутившись на месте, всё-таки сдёргивает со спины арбалет.

Заряжает его и только после, скинув ещё и капюшон для верности, чтобы не мешал целиться, если что, принимается обходить всё селение по кругу.

И ни трупов тебе, ни следов борьбы.

Будто бы все, кто тут жили, просто спокойно собрали свои вещи и ушли.

Лука даже заглядывает в одно из жилищ, отогнув плотное, служащее дверью одеяло.

И ничего, кроме камней, не находит.

Ни единой брошенной ложки или котелка.

Ничего…

Качает головой, запрещает себе злиться просто потому, что так наверняка начнёт шуметь, и на всякий случай завершает свой круг там же, где и начал.

Встречается с остальными.

И никто не может похвастаться иными результатами.

Никто, кроме Рибора, который зовёт их всех негромким свистом, а когда убеждается, что заметили, скрывается меж камней. Раз — и будто не было.

Нашёл же тропку!

А Лука вот не стал шарить по кустам, решив, что они просматриваются и так, колючие и пустые, и ни черта за ними нет.

А вон оно что на самом деле.

Просто ветками заложили ход, когда уходили, а стоило Рибору их пошевелить, как те и попадали, открыв проход.

Довольно широкий для того, чтобы и гном со скарбом прошёл, не то что лёгкие мальчишки.

Можно и по двое идти, да всё равно держатся по одному.

По одному и на расстоянии не менее пары метров.

И одни только уходящие ввысь монолитные камни по обе стороны.

Ничего кроме.

Будто пробираются по царапине в центре горы.

Будто шагают по выдавленному кем-то огромным жёлобу. Кем-то, с кем лучше не связываться никому из живущих.

Идут долго, не менее часа, и, наконец, выныривают по другую сторону громадины.

Выныривают и замирают на узкой каменной площадке, спуститься с которой можно только по извилистой, петляющей тропке.

Толкаются, спешно пряча оружие, и зарятся вниз, на уже явно жилую, кишащую суетливо загоняющим на ночь скотину людом деревню.

Самую обыкновенную, раскинувшуюся с этой стороны подножья и по обратную сторону Камьена. Не прилипнув к его главным воротам.

Лука щурится, опустив голову и вглядываясь в очертания домов, безошибочно находит тот, что больше и шире прочих. Не богаче и уж точно не крепче, но много вместительнее, — а что им ещё нужно?

Постоялый двор есть почти в каждой, насчитывающей с сотню и более домов дыре. И в тех, что меньше, есть.

Правда тот скорее сарай с соломенным тюфяком на гнилом полу, но всё одно имеет гордую вывеску и коновязь у провалившегося крыльца.

И погреб с редкостной бурдой тоже.

Куда же без погреба.

Переглядываются всё так же, молча, и спускаются.

Так же, с дистанцией.

Удерживая расстояние между друг другом не менее чем в два метра.

***

Гномы всё же находятся.

Таверн в деревне целых три, но пить низкорослые и широкие предпочитают в той, где есть ещё и койки для редких постояльцев. Видно, она самая приличная из всех. Выгодно выделяется на фоне остальных выгребных ям, и потчуют внутри не такой уж бурдой.

Лука держится в середине, когда они входят внутрь, и выступает вперёд только после того, как убеждается, что никто не кинется на него с топорищем наперевес.

Скорее всего, уклонился бы, да только никогда раньше не сталкивался с гномами. Не видел их в деле.

Чёрт знает, чего ждать.

Слышал старые сказки, как и все прочие, читал о них на старых, чудом лишь не рассыпавшихся ещё в прах страницах, но вживую видит впервые.

Вживую — вот они. Сидят пьют.

Низкие, коренастые, широкоплечие настолько, что кажется, будто квадратные совсем, и плешивые.

Зато с усами и бородами.

Всего трое.

Один — затылком.

Лука бесшумно сглатывает, прикусывает язык, напоминая себе о том, что компания для лишнего трёпа не та, и, кивнув Рибору, за пазухой которого мирно покоится запечатанное послание, наконец, шагает вперёд, к одному из немногих непустующих столов.

Пусть трактир и самый большой в деревне, видно, что постояльцев ему не хватает.

Только гномы, да ещё с десяток местных, и пьют.

Понимая, что Рибор ближе не рвётся, Лука выдыхает и подходит сам.

Обходит нужный им стол по дуге, заодно глядит, нет ли под ним отставленного в сторону оружия, и, конечно же, тут же наталкивается взглядом на оное.

Выдыхает еще раз, через нос и, громко кашлянув, перекидывает ногу через лавку и опускается на единственное, оставшееся свободным место за чужим столом.

— Могу ли я пожелать достопочтенным господам приятного вечера? — интересуется с самой что ни на есть доброжелательной улыбкой, на которую способен, и тут же оказывается схвачен за пряжку на плаще. Схвачен широкой короткопалой не рукой даже, а целой лапой.

Стол тут же обступают остальные наёмники, а гномы хватаются за опущенные под столешницей рукояти.

— Эй-эй! Мы же по делу!

Вскидывает вверх пустые ладони и не пытается ни перехватить чужое запястье, ни дёрнуться. Ничего не пытается.

Сейчас, глядя в чужие маленькие чёрные глазёнки, он хочет быть доброжелательным и кротким.

Потому что ему нужен грёбаный кусок серебра.

А всадить нож под длинную бороду всегда успеется.

— По делу мы, — повторяет и смотрит на всех по очереди.

На того, кто его схватил, на другого, плешивого, и, наконец, на гнома, что оказался напротив, с самыми длинными усами и жуткими блестящими зубами. Все, как один, не то из металла, не то из серебра. Луке даже на миг не по себе становится. Не по себе, стоит ему только представить, сколько же боли надо вытерпеть, чтобы заиметь такие занятные штуки в своём рту.

— От главы нашего маленького смиренного Ордена. С которым у вас, кстати, торговый договор, смею напомнить.

И Рибор очень вовремя находит и суёт запечатанный свиток. Пихает его прямо в центр стола между кружками. Оставляет там, и только после того, как гном, тот, что с серебряными зубами, глянет на оттиск на сургуче и хмуро кивнёт, Луку наконец отпускают.

Лука наконец может сесть прямо.

И заткнуться на время тоже.

С превеликим в кои-то веки удовольствием.

Напряжение больно уж давит.

А он не слишком-то уж и придурок, чтобы не понимать, когда можно, а когда нельзя распахивать свой рот.

Рот, который ему хочется сохранить полным своих ровных белых зубов. Не выбитых кулаком или топорищем.

— Грор, подвинь-ка соседний стол. Оказывается, эти милые детки — наши друзья.

Лука сначала и не понимает, издёвка это или нет. Глазам своим не сразу верит, когда видит, как мрачный гном, едва не задушивший его собственным плащом, нехотя поднимается на ноги.

— А ты метнись за выпивкой да пожрать чего притащи. Видно же, что с дороги шпана. Через перевал небось ползли. Оголодали.

Второй подобрее и пошустрее, видно, тоже.

Поднимается куда скорее и уносится тут же.

Лука борется с желанием вопросительно вскинуть бровь, остальные никак не перестанут переглядываться.

— Я — Зират, это — Грор, а то его младший брат Грар, — широкой кистью указывает по очереди на всех низкорослых, а после, когда стихает грохот от скребущих дрянные половицы ножек, договаривает: — Передайте своему главе, что никаких поставок больше не будет.

— Это почему же?

Лука остаётся напротив самого разговорчивого и добродушного из всех гномов и, пока остальные так или иначе суетятся, рассаживаясь, потихоньку присматривается.

Но и слушать, вникая, не забывает тоже.

— Потому что старина Олаф Жирнозадый, окопавшийся в Камьене, сбрендил на старости лет и решил, что ему принадлежат все шахты и по эту сторону горы тоже, — поясняет Зират размеренно и терпеливо, а сам, дожидаясь новой порции пойла, накручивает длинный русый ус на палец. — Отродясь такого не было, ну да гномов в этих краях не осталось совсем, а людей, напротив, много. Выперли нас всех — и дело с концом. Люди теперь добывают серебро в наших. Так и передай своему главе.

О да… Так Лука и передаст. Вот с точно такой же ухмылкой в конце. А после вылетит из чужого кабинета быстрее сожравшей кусок мяса на чужой кухне псины.

— Что-то не больно ты расстроен. — Лисан влезает с другой стороны ставшего в два раза длиннее стола, и на него Зират огрызается тут же.

— Ты не представляешь, насколько я расстроен, пацан, — рычит почти, понизив голос, но, заметив, что наглец вжимает голову в плечи, успокаивается и снова принимается терзать свои усы. — Даже инструменты моего отца остались там, внизу.

— Не позволили забрать?

Лука надеется, что Лисану кто-нибудь засветит по ноге под столом, так как сам он не дотягивается. Лука надеется, что в кои-то веки им всем хватит чувства такта.

Хватит мудрости не переть против тех, кто может оказаться им полезен.

— Ничего забрать не позволили. Пригнали целую рать к разрезу, а уж она-то нас и выпроводила пиками. Гномы, что бы ни говорили, народ гордый. Собрали вещи и убрались в глубь гор — туда, где вам, длинноногим, не продраться. Только мы втроём и остались.

Лука кивает, и тут же возвращается Грар. Добродушный, улыбающийся, широкощёкий.

С треснутым заставленным подносом и сразу тремя кружками.

— Угощайтесь, ребятишки, вам ещё назад столько же пилить. Нужно восстановить силы.

Возвращается и тут же расторопно сматывается назад, за следующей порцией.

Лука медленно прикрывает глаза пылающими веками.

Осмысляет и позволяет себе помолчать минуту.

— Совсем серебра нет?

Слушает голос Рибора и ощущает, как желудок сводит от ползущих от принесённых тарелок запахов.

— Даже пары слитков?

— Ничего нет. Обыскали, донные черти, чуть ли не в штаны лезли. Ни единой блестящей крошки нет. Тут только с этим старым козлом теперь переговоры вести. Или ждать, пока сдохнет, и пробовать договориться уже с его сыном. Повремените годков пять?

Ага… Годков пять.

Луке стукнет двадцать два к тому времени. Почему бы и нет, в конце концов. Побегает ещё оборванцем по местным горам. Подождёт.

И плевать, что в свои пятнадцать думал, что столько не проживёт.

— Почему вы втроём не ушли со всеми?

Вздрагивает от голоса Греля и распахивает глаза.

Поворачивается к нему, но не успевает и вякнуть.

Гном, тот, которому велели притащить стол и подпнуть лавки поближе, уже ощетинился и рявкнул:

— Не твоё дело, шпана.

Вроде и низкие, а всё одно смеяться как-то не хочется.

Только идиот решился бы насмехаться над тем, у кого под столом боевой топор.

— Зачем же сразу грубить, Грор?

Зират, должно быть, давно смирился с норовом своего друга и не вступает с ним в спор. И не просит тоже.

— Мальчик вежливый, и ты будь тоже, — приказывает и прищуром давит больше, чем ласковым тоном.

— Задают слишком много вопросов. — Грору так хочется на пол харкнуть, что по роже видно. Так хочется, но сдерживается. Наверное, часто они здесь и потому считаются с хозяевами.

— Много. Но на них можно ответить, разве нет?

Лука согласен с Зиратом, но сам бы не стал отвечать ни на чьи вопросы. Разве что только эти ответы могли привести к какой-то выгоде. И сейчас, слушая чужие охотливые речи, Лука лихорадочно ищет её. Эту выгоду.

— Нас когда выгнали из шахты, я внизу кирку бросил. Старую, ободранную, но крепкую, как эта самая гора. Деда моего ещё. И дед этот крепко мне всыплет, если вернусь без неё. А в шахту, как вы все понимаете, хода нет. Вот мы и торчим здесь, думаем, как же её вернуть, и пьём. Пьём и думаем. И пока ни до чего не додумались.

И находит.

Понимает, за что зацепиться.

— Так много дозорных оставили около разреза? — и начинает издалека. Не с нахрапа. Даёт понять загодя, к чему поведёт. — Перебили бы их, забрали, что надо, и смылись.

— «Перебили бы», — передразнивает его Зират, чуть скривив рот, и тут же хмыкает в свою кружку. — А ты кровожадный, да? — любопытствует, и Лука в ответ просто жмёт плечами.

— Прямолинейный, — отвечает легко и не выдавая никаких обид. Не на что ему. И да, он кровожадный. — И не могу вернуться назад без слитка. Так много, дозорных?

— Не много. Проблема не в них.

— Что, жалеешь рабочих?

— И не в рабочих. Проблема в самой шахте.

А вот теперь всё становится интереснее. Всё становится понятнее.

Лука, слушая чужие россказни, напоминает себе о том, что стоит поесть, и тянется к общей тарелке.

— Видишь ли, пацан, вы, люди, существа… как бы так выразиться… не деликатные… неуважительно относитесь к нашей матери-землице. Шумите, громко долбите… Воняете опять же по-другому, пуще нашего…

Берёт паузу, чтобы задумчиво пожевать нижнюю губу, и Митрил считает момент выгодным для того, чтобы вклиниться с вытянутым указательным пальцем:

— Тут я бы поспорил.

— Да срать я хотел, поспорил бы ты или нет.

Вклиниться и тут же осесть назад.

Лука чуть щеку не прикусывает, пряча ухмылку. Принимается жевать активнее и скрывает глупые, неуместные смешки.

— Это не важно. Важно то, что, когда под землёй работают гномы, они умудряются не будить то, что в ней спит. Люди же в этом плане что пьяные свиньи. Завалились внутрь — и давай махать кирками и секирами во все стороны. Орать, бухать, ссать на стены… А теперь вот не работают, надо же. Послали за монстроловом, а он, говорят, послал их. Вот смеху-то.

— Почему послал? — Рибор спрашивает уже по делу, и ему достаётся куда более благосклонный ответ. И ответ, и по столу прокаченная кружка.

— А хрен его знает. Может, денег предложили мало, а может, просто связываться не хочет. Он же не нанятый на государственную службу чинуша. Может и послать, и башку снести тоже. Так теперь и стоит рудник. Олаф рабочих вниз гонит, а они не идут. Боятся того, что шелестит чешуёй под землёй. Сверху только эти уродцы с мечами дежурят, иногда особо отчаянные спускаются вниз, но либо поднимаются назад тут же, с воплями, либо не поднимаются вовсе.

— Наблюдаете, значит. — Лука делает первый глоток и сразу отодвигает от себя кружку. Не хватало ещё, чтобы в голову дало. — А говоришь, только пьёте.

— Так как же не наблюдать? Там же моя кирка, — отвечает Зират с таким искренним возмущением, будто был вынужден бросить внизу любимую жену. И теперь страдает по ней. — Ей лет знаешь сколько? Камьену столько нет, сколько ей есть.

Впрочем, может статься так, что жена у него тоже есть.

Менее любимая, чем кирка.

— А серебра рядом с ней нет? — Лука приподнимает бровь и тащит в рот отломанный пальцами кусок хлеба. Толкает его за щеку и, прежде чем прожевать, договаривает: — Много не надо. Так, с половину твоей кружки.

Зират пожимает плечами, а до Рибора, сосредоточенного на жратве, только доходит.

— Твою мать, Лука… — впервые по имени зовёт, и Лука запоздало понимает, что они даже не представились. Вот некультурная шушера. — Только не говори, что хочешь…

— Хочу. Ты, к слову сказать, тоже хочешь. Вы все хотите, — подтверждает чужие нехитрые догадки и по очереди оглядывает все четыре лица. — Забыли уже? Мы не можем вернуться назад с пустыми руками. А значит, придётся лезть вниз и поглядеть, что же там за тварь ползает по кирке многоуважаемого Зирата.

— Тебе жить совсем не хочется, пацан? — Грор на него смотрит так, будто это вопрос не на перспективу.

Будто он Луку и приложит.

Здесь и сейчас.

Луку, который, потянувшись вперёд и опираясь на локти, глядит прямо в лицо самому резкому из всей тройки гномов.

— О, напротив. Я неделю сюда тащился и ещё тринадцать лет выживал для того, чтобы наконец-то начать жить. И ради этого я полезу и в шахту, и в места куда более тёмные, — каждое слово проговаривает негромко, но так чётко, что они от зубов отскакивают. Каждое слово проговаривает, и кажется, что даже и не дышит. Не дышит, глядя в чужие чёрные блестящие глаза. — Что думаешь, гном? Тебе нужна кирка, нам — серебро. Поиграем вместе?

Переводит взгляд на Зирата, но тот и губ разомкнуть не успевает.

Грор вскакивает на лавку и едва не опрокидывает и свою кружку, и ту, что рядом стоит. Ту, что его брата.

— Поиграем, говоришь? Ты понимаешь, что ставишь на кон ни много ни мало, а свою жизнь?!

Лука понимает, чем его так бесит. Понимает, куда лезет. И также понимает, что не может не лезть. Не важно, будет ли кто его прикрывать или нет.

— И никто из нас не станет прикрывать твою тощую задницу?!

— Мне нужен слиток. И я готов сдохнуть, пытаясь его достать. Каждый из нас готов сдохнуть. Этого достаточно? — спрашивает и подаётся назад, выпрямляя спину. Подаётся назад и разводит руки в стороны. Понимает, что, наверное, смешно это всё в чужих глазах, понимает, что бывалые гномы не только каменщики, но и воины с давно сколотыми лезвиями топоров, но… Что ещё ему говорить? Предлагает только то, что есть. Другого не может. Нет у него ничего другого. — Каждый из нас обучен и убивал не один десяток раз. Если спустимся все вместе, то кто-то обязательно вернётся наверх. Может, всего один человек и один гном, но с той самой киркой и слитками. Чем нехороша такая сделка?

— А с чего ты взял, что вернёшься именно ты? — Зират, наконец, подаёт голос, и Лука знает, что он будет решающим. Лука знает, кого из этих троих нужно убедить.

— Ни с чего. Но попробовать явно стоит. Мы можем оказаться весьма полезны друг другу. Мы снимем одну из комнат. Не думаю, что вам будет трудно отыскать нужную для того, чтобы дать ответ.

Поднимается на ноги и без лишних кривляний, поклонившись, отправляется к стойке трактирщика, дабы добыть ключ.

Действительно устали за день и следует отдохнуть.

Комнату им сдают без проблем и указывают нужное направление.

Постоялый двор против обыкновения всего в один этаж, и жилые по другую сторону от входа. Не приходится снова возвращаться к гномам.

Всю дорогу до двери молчат и не переговариваются.

Только до двери.

Всё начинается, стоит Луке только нащупать пальцами скважину в полумраке.

— Ты больной?! — Митрил наскакивает на него сбоку и едва удерживается от того, чтобы не пихнуть что есть силы. Митрил самый эмоциональный из них, когда дело касается реальной резни, и Луку просто не может не умилять это. — Сказали же тебе: там что-то ползает в темноте!

— И что? — Луку, который никак не реагирует на выкрик и принимается отпирать комнату выданным ключом. Ему бы упасть на что-нибудь, и всё. — Пускай ползает, мне до него нет никакого дела.

— Оно жрёт людей! — Митрил никак не унимается, дёргается, и его паника будто передаётся и Грелю, который подхватывает чужую песню и продолжает её уже внутри. Внутри вытянутого прямоугольного помещения, где ни кроватей, ни столов, а только раскатанные по полу голые матрасы. — Оно и нас всех…

— Нас всех сожрёт нищая зима, если мы вернёмся вот так, потупив глазки в пол. Или, думаешь, взрослых не выкидывают за стены без оружия и одежды? — спрашивает и тут же видит проблеск надежды в чужом взгляде. Надо же какой. Ни амбиций, ни трезвого видения истинного положения вещей. Одни только «если» и «может быть». — Моя наивная лапушка. Беги назад, а после, когда от отчаяния и голода пойдёшь торговать задницей, свистни мне — я сниму тебя разок из жалости.

Грель вспыхивает от линии роста волос и до самой шеи.

Грель вспыхивает и отворачивается. Да так резко, что чуть не спотыкается о Рибора. Врезается в его грудь и, схватившись за нос, отскакивает назад.

— Лука прав. Нельзя возвращаться, не пройдя последнее испытание. Нас не бумажку впятером отнести сюда отправили. Нужно спуститься.

Грель всё ещё трёт переносицу и крутится на месте.

— Но…

Грель всем своим видом пытается показать, что злится и что у него вообще-то тоже есть право голоса, но, как он сам и сказал, есть «но».

Лука устал, и ему сейчас меньше всего хочется выслушивать чужие взбрыкивания. Он пресекает их, вскинув руку, и, пройдя вперёд, падает на второй в ряду матрац. Пихает свою сумку под голову и вытягивает ноги.

— Несогласен — вали.

Глядит теперь снизу-вверх на всех и замечает, что Грель всё так и стоит на месте, то раскрывая, то снова захлопывая рот.

— Что? Возвращаешься?

И, надо же, сейчас Лисан не спешит ему на помощь.

Не спешит вмешиваться, делая вид, что поглощён выбором матраца.

Ждёт ответа так же, как и Лука с Рибором.

Ждёт, пока Грель выдохнет и, пройдясь пальцами по волосам, проговорит:

— Только хочу сказать, что нужно всё получше обдумать и последить за рудником.

— Гномы следят не одну неделю — и что? Что можно увидеть снаружи? — Лука во всём этом видит только бесполезную трату времени и потому категорически несогласен водить пустые хороводы. И этим соплежуям не позволит тоже. Сейчас пусть спят, а завтра подбирают юбки и берутся за оружие. Зря, что ли, столько шли? — Хочешь ты того или нет, придётся лезть вниз. Боишься темноты, так и скажи.

Лука хочет предложить ему наловить светлячков в банку, пока они будут спать, но только открывает рот, как Грель выдаёт лучшее из всего, до чего мог додуматься:

— Нас не за этим растили.

Лучшее и самое раздражающее.

Как же! Не за этим!

Исключительно для того, чтобы красиво умерщвлять прекрасных белокожих дев и полировать лучшие кинжалы.

Не за этим… Свиньи в загоне тоже думают, что хозяин их держит, чтобы любить и выгребать навоз.

— Нас за этим сюда послали. Вот именно за этим.

Как бы там ни было в чужих сахарных иллюзиях, а Рибор прав — хрена с два их бы просто выпнули прогуляться. Да ещё и такой толпой.

— И ещё одно возражение — и считай, что вы сами по себе. Я никого не попру под землю на верёвке, но и чужую часть работы делать не стану. Рибор?

— Сказал же уже.

Недовольный какой, поглядите-ка на него.

Лука даже не ленится запрокинуть голову, чтобы получить свой кивок.

— Я с тобой.

— Ну а ты? — Вертит шеей, глядит теперь на Митрила и, когда тот, скривившись, негромко буркает, что идёт, поворачивается в другую сторону. — Голубки? — Подмигивает Грелю и вытягивает губы, изображая готовность к поцелую.

— Отвали, — получает более чем ожидаемый ответ на свои нарочитые заигрывания, а после уже серьёзный на соответствующий вопрос: — Я в деле.

Теряет интерес тут же и привстаёт на локте, чтобы нашарить глазами свою следующую цель:

— Лисан, лапушка? Ты последний.

— И потому у меня нет выбора.

Лука не то чтобы с ним согласен. Всё бросить и свалить восвояси можно почти в любой момент, когда ты не за стенами, да только после бывшие «свои» же при встрече и припомнят это.

— Ладно, давайте попробуем, по крайней мере. Но если кто-то погибнет…

Лука даже падает назад, на спину.

И от этого угрожающего тона, и наивного «если».

Падает на спину и прикусывает губу, потому как на то, чтобы смеяться, силы у него ещё есть.

— Тебя ради этого и кормили столько лет.

Всё-таки не смеётся, но в удовольствии всадить шип в чужую шкуру себе не отказывает.

— Чтобы ты погиб, выполняя одно из их поручений. Не забывай об этом.

Даже руку вскидывает с вытянутым указательным пальцем.

— Я надеюсь, что это ты вот так погибнешь.

— Всенепременно, сладкий.

Лука уверен, что на самом деле так и будет. Он, как и многие прочие, однажды умрёт, оступившись. Умрёт потому, что сунется куда не следует и хапнет не по размеру рта. Но это потом. Это не сейчас. Может, через год. Может, через два.

— Но не на этой неделе. У меня были планы на следующую. А потому давайте-ка перестанем сомневаться и мотать сопли.

— А если гномы откажутся, то что тогда?

А Митрил так надеется.

Так ему этого хочется.

Только вот он не берёт в расчёт, что в случае неудачи его маленькое приключение закончится ничем и он вернётся к себе домой. А они вчетвером могут катиться на хер. Или оставаться под землёй. Всё равно никто не хватится. Новая смена уже на подходе. Старшие вовсю работают. Промежуточного неудачливого звена никто не хватится.

Да и гномы не идиоты тоже.

Они…

— Не откажутся.

— А если?..

— Он прав. Не откажутся. Их всего трое. А так нас будет целых восемь.

Лука наблюдает за тем, как искажается чужое хорошенькое светлое личико после ответа Рибора, и молчит сам, позволяя тому взять на себя роль убеждающего. Тот хоть и грубоват, но всё подобрее будет. Может, и потерпеливее. Луке вот вовсе не хочется никого успокаивать.

— Восемь мечей и топоров. Как ни крути, предложение выгодное. Прекрати мельтешить и ложись отдохни. Завтрашний день вряд ли будет лёгким.

Рибор договаривает и устраивается тоже.

Бросает свои вещи рядом с Лукой, и тому досадливо от того, что он не выбрал место у стены. Теперь гарантированно с одной из сторон окажется Митрил или того хуже. Эти вот.

— Я просто… — начинает и будто бы стыдится. Не то себя, не то своих глупых мыслей. Начинает и, поймав на себе сразу все взгляды, всё-таки договаривает: — Ты сказал, что мы все обучены и не раз убивали, но я — нет. Я никогда не убивал.

Замолкает и выглядит так, будто только что ударили.

Или собираются ударить.

Лука этой напускной беззащитности и внутренней дилеммы не понимает. Просто не понимает, в чём проблема.

— И что?

— И я… волнуюсь?..

Надо же, какой трогательный.

Стоит такой весь одинокий посреди комнаты, когда все уже улеглись.

Даже эти, сдвинувшие свои матрацы, затихли и явно не собираются миловаться. Да и только идиоты стали бы накануне такой вылазки.

Луке в чём-то приятно даже, что если ему и суждено сдохнуть, то, по крайней мере, не рука об руку с абсолютными идиотами.

— И всем плевать, что ты волнуешься. Сказали же тебе: заткнись и падай спать.

Не с идиотами, но с сомневающимся нытиком, двумя слюнявыми кретинами и дуболомом.

— Не то, дабы не разрушать романтической атмосферы, летающей в воздухе благодаря присутствию влюблённых голубков, я зажму тебя в углу и выебу, — договаривает, предвкушая реакцию, и Митрил его не разочаровывает.

Митрил сжимает кулаки и разве что не топает.

Такой очаровашка. Сразу видно, что не из них.

— Ты такой придурок! — выкрикивает, нависает, но если и грозно, то только в каких-то своих фантазиях, и никак не может найти подходящие слова. — Ты!.. Да ты!..

Так и выкрикивает, пока Рибор не поднимает голову от своего свёрнутого плаща:

— Завались, пока в коридор не выгнали.

Рибор хочет спать, и плевал он на чужие обиды и оскорблённые мордочки. И Лука его прекрасно понимает. Если бы Митрил жил вместе с кем-то в комнате крепости, а не один, как привилегированный золотой мальчик, то ему давно бы уже устроили тёмную за все эти вопли.

— Да вы, да я…

Лука лениво перекатывается на другой бок и натягивает на себя плащ как одеяло. Лука перекатывается к пустующему матрацу и спокойно, не повышая голоса, предупреждает:

— Ещё один вяк — и вылетишь через окно.

Истерики истериками, но они все устали за день.

Истерики пусть оставит для девок, а если всё-таки вздумает повякать, то пусть и юбку нацепит, что уж. В дороге лишним не будет.

Лука ждёт, и тишину наконец-то прорезает сердитый, полный затаённой обиды выдох.

А ещё спустя пару секунд Митрил тяжело валится прямо напротив него.

На последнее свободное место у выхода.

Какое-то время просто пялятся друг на друга, и Лука первым закрывает глаза.

Но засыпает только после того, как этот, беспокойный и дёрганный, покрутится и отвернётся.

Лука засыпает последним, или ему так кажется.

Не доверяет никому из тех, с кем делит комнату, и уверен, что правильно делает.

***

Вход в рудник больше похож на разлом в камне.

Больше похож на пещеру, чем на что-то рукотворное.

Лука ожидал увидеть креплёный брёвнами свод и хотя бы подобие дверного прохода, уходящего в темноту, а видит просто зияющую чернотой дыру, уводящую в никуда.

Уводящую вниз.

Понимает, что там, за широкой неровной стеной, наверняка есть какие-то ступени или, может быть, даже устройство для спуска, есть лампы или хотя бы факелы, но всё одно не по себе.

Не по себе, и в то же время пальцы немного подрагивают от нетерпения.

Ему бы скорее уже.

Ему не терпится начать.

Он опасается того, что пробудилось ото сна и, голодное, ползает внизу, по коридорам штолен. Опасается, но не боится.

Потому что эта вот тварь — его последний рубеж.

Последняя ступенька, на которую ему осталось запрыгнуть.

Держатся все вместе в отдалении от входа и ждут, пока постовые, из тех, что, в отличие от доходяг местных, защищены крепкими латами, сменятся с дневных на ночную смену, и с этой-то ночной уже и собираются иметь дело.

Сделать так, чтобы она не имела больше никаких дел.

Не сговаривались насчёт них даже, не решали, оглушить только или же… Ответ очевиден и не достоин обсуждений.

Лука вскидывает голову и глядит на далёкую, едва-едва виднеющуюся из-за плотно налепленных друг на друга гор линию горизонта.

На её жалкий кусок, за который только что плюхнулось уставшее за день, пылающее солнце.

И где же чёртовы гномы?

Где они?

Условились встретиться на этом самом месте, за растрескавшимися, скатившимися с вершины горы ещё несколько столетий назад валунами, и где же они?

Где?

Неужто не явятся?

Дёргаются все.

И сам Лука, и Рибор, который самый спокойный из всех них, и оставшаяся троица.

Троица, на которую Лука вовсе не ставит, по правде говоря.

Кто-нибудь из них гарантированно останется внизу.

Кто-нибудь подставится.

Сопливые больно все.

Слабаки.

Небо всё синее и синее, и караульные, наконец, наспех переговорив, меняются одни на других.

Трое взбираются на лошадей вновь прибывших, а те, что прибыли, берут в руки их длинные пики.

Трое.

Лука бы сказал, что «всего», да на шее того, что левее прочих стоит, висит нехилых размеров горн. Дудка, которая испоганит им всё веселье, если этот счастливчик успеет поднести её к губам да дунуть как следует.

Да только не успеет.

Никто не позволит ему успеть.

Ни у кого из них нет с собой ни тяжёлых сумок, ни походных плащей. Нет длинных, мешающих скорее в замкнутом пространстве мечей и только один арбалет.

Прихватили тот, что легче и быстрее прочих.

Прихватили его, пустую котомку и все имеющиеся верёвки. Зажигательную смесь и огниво.

Все налегке.

Все боятся той дряни, которая в тишине шахты перекатывается и шелестит своей чешуёй.

Кто-то вслух, а кто-то фыркая и закатывая глаза.

Арбалет в руках у Луки — его задача убрать того, что с горном.

Убрать так, чтобы он рухнул замертво, не успев подать сигнал.

Арбалет у Луки. За ним только выстрел. Двух оставшихся уберут другие.

Выжидает ещё немного, выжидает, пока стемнеет совсем и стихнет гулкий цокот копыт, громкости которому добавляет ещё и живущее в горах эхо, и после, обменявшись с Рибором короткими кивками, заряжает.

У него это выходит быстро, пальцы давно всё сами знают.

У него выходит ловко.

Что целиться, что жать на спусковой, убедившись, что остальные готовы и никто не считает ворон.

Никогда не считают, но…

Метит не в шею, а сразу в не прикрытый сдвинутым назад шлемом лоб.

Мог бы и ниже, в глазницу, но… Пусть умрёт сам, раз сам себе идиот.

Прожимает спусковой крючок, и ещё до того, как убеждается, что всё вышло как надо, его огибает гибкая длинная тень.

Целых три.

Слева и справа.

Быстро и слаженно. Шелестя мелкой щебёнкой под подошвами сапог.

Медлит один только Митрил, остаётся позади, ну да Лука и не то чтобы рассчитывал на него. Какой с него вообще спрос?

Велели не убивать, но не нянчиться и оберегать.

Сами наёмники его не трогают, но, если что, не станут и мешать.

Не станут вмешиваться.

Лука ждёт, пока рядом с рухнувшим на землю первым положат ещё замешкавшихся двоих, и уже тогда выходит вперёд.

Выходит, убирая арбалет за спину и осматриваясь уже в открытую, не таясь.

И тут же едва не вздрагивает, заприметив в сгущающемся мраке за своей спиной металлический отблеск.

Отблеск и тут же искру, распалившую табак в чужой курительной трубке.

— Вообще-то я мог и выстрелить, — не отказывает себе в удовольствии ткнуть широко улыбающегося гнома и, едва сдерживая отвращение, таращится на его зубы.

Просто ужасные на вид зубы.

Пришло же в голову.

— Да хрена с два ты мог. — Зират разве что глаза не пучит для пущей убедительности, но видно, что спорит так, из любви к этому искусству. — Я бы увернулся.

— Ага, конечно.

Лука ни слова не говорит о том, что он уже решил, что никто из этих низкорослых и не явится вовсе, и любезно пропускает их всех вперёд.

Их всех, широких, грузных, с топорами, которые лишь каким-то чудом удерживаются на кожаных поясах, и кивает притихшему Митрилу:

— Давай, шевелись.

Тот мнётся на месте, явно собирается возразить или просто начать бормотать что-то, но, покачав головой, вдруг берёт себя в руки. Коротко кивает и нагоняет остальных.

Лука замыкает.