Часть 5. Глава 5 (2/2)

Хочет убедиться, что следом никого нет.

Что никто не наблюдает из-за ближайших кустов.

Но никаких шорохов или огней. Даже тлеющего уголька, без которого в такой темени поди разбери что.

На всякий случай снимает с шеи им же и убитого стража горн и отбрасывает его подальше.

Пока возится, гномы, заглянув внутрь ещё более тёмной, чем та, что свалилась с неба, черноты, находят связку запылённых факелов и ловко зажигают их все.

Так ловко, что даже и не верится, что оно возможно с помощью таких-то массивных пальцев.

Всего пять источников света на восьмерых, но и их более чем достаточно.

Всего пять, и у троих руки остаются свободными.

Лука как раз в числе этих троих.

Всё-таки в качестве подставки он менее ценен.

Мальчишки выше приземистых взрослых, и те, поворчав что-то на своём скрипучем языке, решают, что логичнее будет доверить огонь им.

Доверить свет, но не пустить вперёд.

Спуск вниз, на удивление, пологий, каменные полы застланы деревянными мостками.

Спуск вниз пологий, узкий и влажный.

Стены все мокрые, с налипшими каплями скопившегося где-то в щелях конденсата.

Разбиваются иногда, сорвавшись вниз.

Их всех предупредили, что нельзя шуметь, ещё наверху.

Им всем просто велели заткнуться и внимательно глядеть под ноги.

Потому что даже гномы понятия не имеют, что же именно ползает на нижних ярусах шахты и шелестит чешуёй.

Червь это или нечто покрупнее.

Нечто позубастее.

Хотя, возможно, им и с червём не справиться.

Всем вместе.

Лука шагает вперёд, держится вторым и гадает, почему же монстролов послал местных. Может быть, его и не нанимали вовсе? Так, потрепались только и присвоили выделенные под это дело звонкие монеты?

А может, он, разобравшись, о чём идёт речь, решил, что не стоит оно того… Не стоит связываться.

Может.

И от этой мысли Луке только сильнее не по себе.

Как бы невозмутим он был внешне, внутри его всё равно точит.

Проходят ещё немного, и гном с серебряными зубами, Зират, самый добродушный из них всех на первый взгляд, велит Рибору зажигать висящие на стенах факелы.

Висящие довольно высоко для самих гномов, и те, видно, использовали какие-то палки или, может быть, даже подставки, чтобы дотянуться.

Раньше использовали, когда ещё работали тут.

«Раньше…» Лука даже запинается об эту мысль.

Их и выперли-то всего ничего, а ему кажется, что прошли годы, а то и вовсе полжизни.

Всё ниже и ниже… дальше вглубь.

Всё дальше… И холоднее тоже.

И мрак, будто отлипая от стен, спешит им навстречу, а не расступается перед огнями факелов.

Он понимает, зачем им целых пять.

В свете двух дальше собственного носа ничего не увидели бы.

И время тянется, как нечто мерзкое и размазанное по темноте.

Время бесконечное, растворяющееся в отзвуке их собственных шагов.

И дальше, и дальше, и дальше… Лука, как и остальные, он в этом уверен, уже начинает верить, что никакой твари и нет вовсе.

Есть только бесконечный извилистый коридор и ни черта больше.

Так ему кажется.

Даже Митрил приободрился и вертит головой по сторонам. Не сбивается с шага и не жмётся к стене, опасаясь, что противоположная за него ухватится.

Так и идут целую вечность, пока, наконец, не оказываются на ровной, выдолбленной десятками рук площадке перед глубокой, уходящей вниз чернотой.

И вот тут все сахарные, почти девичьи мечты о спокойной прогулке просто разбиваются.

Как волны о камни.

На полу четыре трупа.

И дочерта кровавых разводов, тянущихся к каменному краю.

Уже засохших, потемневших, но легко узнаваемых.

Отпечатки на стенах и как около пола, так и высоко, много выше человеческого роста.

Отпечатки и одиночные, и широкими линиями.

Будто того, кто пытался цепляться за камни, просто протащили вдоль них.

Гномы бурчат что-то на своём… Осматриваются тоже, и один из них — Грар или Грор, Лука их и при солнечном свете-то не различил бы, — нагибается и поднимает что-то с земли.

Что-то округлое и твёрдое.

Вертит в ладони и толкает Зирату.

Пихает почти насильно, заставляя того перекинуть обоюдоострый топор в другую руку.

И когда выдернуть его успел вообще?

Тот найденное крутит тоже, так и этак рассматривает, а после звонко цокает языком.

— Ну что, детки, кранты пришли шахте, — заключает в итоге и улыбается во все свои широкие тридцать два, а то и больше. Лука бы не удивился, узнай он, что в этот рот поместилось и под сорок зубов. — Не видать Олафу этого серебра.

Грелю, видно, обидно становится за весь род людской, и эта обида так и слышится в голосе:

— Это почему?

И в голосе, и в вопросе тоже.

— Потому что ваши родичи-засранцы разворошили кладку каменных червей, а те, почуяв запах человечины, живо поднялись повыше и начали расти. Может, крупная-то и одна тварь, да это только пока. Мелкие подрастут, и ни одному монстролову не вытравить их всех. Даже если и больших перерубит, так новые из коконов народятся.

— Так они только людей едят?

Лука даже глаза закатывает, услышав и осторожное вяканье из-за своего плеча, и этот голос. Лука готов свои ножи поставить на то, что знает, каким будет следующая фраза Митрила после того, как он получит ответ на свой вопрос.

— Ага. — Зират всё улыбается, и Лука начинает подозревать, что это всё и не добродушие вовсе. Лука начинает подозревать, что над ними просто издеваются. Проверяют на вшивость. — Гномы им не по вкусу.

— Тогда, может…

— Завались, — затыкает его до всяких жалких «может» и оборачивается ещё для пущей убедительности. Смотрит прямо в глаза и не отворачивается, пока не договорит. И вообще ещё бы и по башке дал бы, да только место явно не лучшее для драки. — Мы пойдём. Любезные гномы здесь только ради кирки. Никто из них не потащит для нас мешок с серебром. Я прав?

Последний вопрос уже к «любезным гномам», и, конечно же, находит ответ тут же.

Зират тоже, оказывается, болтлив:

— Ещё как.

Всё щурится, как довольный щекастый кот, и вот так ни в жизни не скажешь, что воин. Да только топор, висящий на его поясе, весь в щербинах и зазубринах.

И Лука, и прочие прекрасно знают, что с таким лучше не шутить. Даром что ниже почти вполовину. Одним ударом сравняет в росте, а после башку снесёт до того, как моргнёшь.

— Нравишься ты мне, парень. Смекалистый. Длинный только больно. Ладно. Потрепались, и будет. Чем быстрее мы отсюда свалим, тем лучше.

Становится серьёзным, и никто с ним не спорит.

Да и что спорить, если абсолютно прав?

Что спорить, если абсолютно каждый из них просто мечтает поскорее развернуться и подняться назад, к солнечному или лунному свету?

Лука заглядывает вниз, Лисан же предпочитает более простой путь. Что вертеть башкой понапрасну, когда рядом есть те, кто прекрасно знает, как тут и что?

— Как нам спуститься?

— А вон, катушку видишь? — Это уже Грор. Указывает широким пальцем на нечто пыльное и болтающееся на привязи около стены. Нечто массивное и с серой, уходящей вниз плетёнкой. Довольно прочной даже на вид. — Тащи её сюда. У нас здесь люлька висела, дак ваши идиоты, видно, срезали или разломали к чертям… Придётся так. По верёвке. Кто хочет быть первым?

Лука бы и не против, но да как-то не слишком ему улыбается сигать в темноту, когда там может ползать что-то скучающее по рагу из человечины.

Да и ладно бы только ползать… Не одни они тут.

И у каждой расы свои резоны.

— Через одного пойдём, — считает, что так будет справедливо, несмотря на то что их, людей, большинство, и на пробу касается верёвки. Сжимает её в пальцах и тянет вниз, намотав на кулак. — Один человек, один гном.

— А откуда мне знать, что никто из ваших не обрежет верёвку? — Это, кажется, Грар. Или Грор. Лука ни черта не уверен. Но в любом случае кто-то из братьев более злобен и подозрителен. В разы подозрительнее других двоих. И людей не любит тоже куда больше прочих. И, надо думать, не без причины. — Просто так? Из сучности своей породы?

Приподнимает густые, чуть ли не клочащиеся брови и смотрит то на Рибора, то на борющегося с желанием сжаться Митрила, то на Луку.

На Луку, который и отвечает ему, раз уж больше желающих не нашлось:

— Ниоткуда. Иди последним.

Зират косится на него с прищуром и согласно кивает. Сначала ему, а после недовольному Грару. Или, по крайней мере, Лука для себя решает, что этот Грар.

Грару, которому здесь и быть-то и незачем, так нет же, вот он — явился за чужой киркой.

Проверяют висящую верёвку на крепость и осторожно, без замаха, скидывают вниз один из факелов.

И тот гулко падает на голые камни не менее чем через тридцать, а то и сорок метров. В темноте сложно сказать наверняка.

Темнота коварно скрадывает расстояния.

Зират, как и условились, спускается первым.

Деловито цепляется руками за запылившуюся за годы работы плетёнку и исчезает в темноте.

Все остальные следят молча и, лишь когда натяжение верёвки ослабевает, скидывают вниз ещё два факела.

Два оставляют наверху.

Грель — второй.

За ним Лисан, которому не терпится присоединиться к приятелю, после — Грор, Рибор и предпоследним — Лука.

Лука, который, повиснув в пустоте, ощущает, как опасно дёрнулся наверху старый карабин.

Выдержит ли?

Сейчас — да, но если взбираться придётся в спешке… То лучше бы ему не быть предпоследним.

Внизу ещё холоднее.

Тянет сыростью.

Дожидаются последнего, Грара, который, спрыгнув, раздавил чью-то обглоданную тонкую кость, и, подхватив факелы, следуют за Зиратом, который уверенно идёт вперёд.

Идёт, даже не оборачиваясь на пламя.

Видно, знает все эти коридоры и даже каменные выбоины. Видно, знает их потому, что сам когда-то и прорубил.

Лука всё ещё помахивает пустыми руками.

Лука борется с желанием выдернуть кинжал из ножен.

Он никогда не слышал про каменных червей и не видел их живьём, но трупы наверху красноречивее любых слов.

Повреждения на них оставили вовсе не маленькими ртами-челюстями.

Значит, черви… Черви, которые, видимо, заскучали после того, как люди ушли, и уползли ниже, вернувшись в своих ходы.

Может быть, уснули вовсе?

И тут же, опровергая его мысли, шелестит что-то совсем близко.

Шелестит, будто листва на деревьях, но внутри прочных, никак не полых стен.

Прокатилось и стихло.

И под ногами, и по правую руку.

По правую, которая его ведущая и которую никак нельзя повредить.

Нельзя этого допустить.

Лука ни о чём так не печётся, как о сохранности глаз и этой правой руки… Чем он станет без того или другого? К чему ему будет такая жизнь?

Теснится левее и продолжает шагать вперёд.

Не то к гномьей оружейной, не то к складу.

Продолжает шагать и едва сдерживается, чтобы не вздохнуть с облегчением, когда, миновав ещё один переход, деревянный настил, собранные чёрт знает из чего строительные леса и с тридцатку обломавшихся пологих ступеней, наконец-то добираются и до брошенных вагонеток.

Гружёных серыми булыжниками, а не серебром.

Теперь сдерживает вздох, полный раздражения, и они идут снова.

Идут и идут, подсвечивая себе факелами.

Кажется, будто в бесконечности.

Кажется, что это никогда не кончится, и что даже с червями было бы веселее.

Последнюю мысль от себя тут же гонит, опасаясь того, что сам же и накликает, и когда уже и не верит, что в итоге доберутся до чего-то, наконец находят.

Находят брошенный убегающими в спешке людьми, едва ли заполненный на одну десятую поясной мешок.

Зират спотыкается о него, наклоняется и, подняв, развязывает, чтобы заглянуть внутрь.

А после, подумав, запускает руку и вытаскивает наружу несколько кусков тусклого серого металла.

Кусков, что не занимают и трети его ладони.

Ни сам Лука, ни прочие не дышат в этот момент.

Неужели всё-таки что-то осталось?

Неужели не зря все эти бдения в темноте?

Гном смотрит на них с сомнением, даже делает шаг назад, а после, покачав головой и будто решив что-то, молча протягивает Лисану, единственному, у кого через плечо переброшена лёгкая сумка, найденную добычу.

Совершенно молча.

Ждёт, пока тот перехватит её, спрячет и замрёт в нерешительности.

Потому что своё они вроде бы получили, и к чему теперь…

— Мы тут заночуем или как?.. — Лука вопросительно поднимает бровь и в нетерпении постукивает пальцами по карману. — Где искать твою кирку?

Лука знает, что как минимум трое за его спиной готовы смотать удочки и спешно свалить, но также знает, что не решатся без него и Рибора. А Рибор не пойдёт. Рибор, как и Лука, знает цену несоблюдённым договорам. Тем более что этот им хочется соблюсти. Что они, крысы, чтобы, схватив кусок, бросаться наутёк?

Лука ждёт ответа так же, как Зират, кажется, ждал его слов. Зират, что выдыхает себе в усы и указывает головой куда-то назад, за свою спину. В очередной тёмный тоннель.

— Да здесь, недалеко уже. Сто метров и направо. Там запихал за сундуки, чтобы кто чужой не схватил.

Лука кивает и обходит замершего Лисана по дуге. Легонько пихает его плечом и даже самого себя убеждает в том, что случайно всё. Неумышленно.

— Ну так веди. Заберём — и наверх.

Гном согласно кивает в ответ, и больше не переговариваются.

Лука идёт следом за ним и слушает чужие шепотки. Слушает не столько слова, а интонации считывает. Хмыкает, улавливая отголоски вмиг поднявшегося воодушевления.

Вот и всё.

Они получили то, за чем пришли.

Глупо будет не выполнить свою часть договора и сбежать. Что же это тогда за задание такое? Ну нет, он не позволит им отлынивать от работы.

Хотя бы потому, что если какая тварь и появится, то у него будет прекрасная возможность полюбоваться на то, как кое-кто обмочит свои штанишки, и припоминать это до конца его дней.

Ему нравится и «припоминать», и «до конца», даже если он настанет куда быстрее, чем на то рассчитывает сам несчастный.

— Послушай, Зират…

Лука неподдельно удивляется, услышав голос Митрила, и вместе с прочими оборачивается к нему. Вместе со всеми, кроме идущего впереди гнома.

— А что жрут эти черви, если пробудились, а людей нет? Что-то же они жрут?..

Слышится сухой, больше смахивающий на покашливание смешок, и Грар снисходительно хлопает наивного вопрошающего по локтю. Хлопает, а после возводит глаза к потолку.

— А ты факел и голову подними, — советует, и Лука понимает, что никто из них не додумался глянуть, что же там, на этом высоком потолке. Полы и стены осмотрели, а вот задрать башку мозгов не хватило. — И сам всё поймёшь.

Митрил, конечно же, следует его совету.

Все они следуют.

И, к своей чести, умудряются не издать ни звука.

Никто.

Ни один.

Никто не кричит, не восклицает, не кривится даже, глядя на полчища разномастных, деловито снующих по высокому каменному своду пауков.

Маленьких, средних, размером с хорошую кошку…

Лука даже сглатывает, надеясь, что ни одна эта тварь не свалится ему на голову.

Лука сглатывает и жалеет, что на его куртке нет капюшона. Очень пригодился бы.

Хоть и не боится всей этой погани с лапами, но в таком количестве… Надо будет после того, как вернутся, справиться у сведущих, что жрут уже эти восьмилапые.

Кого они жрут.

И, главное, полчища же.

Просто ровным слоем, без прогалин, по всему потолку.

И там, где он становится ниже, тоже.

Там, где ходы узкие и приходится пригибаться, чтобы макушкой не сметать особо крупных особей.

Рибору, который самый высоких из них, хуже всех. Того и гляди смахнёт кого себе на грудь или за воротник.

Обзаведётся новым приятелем, который в знак их дружбы отложит ему несколько сотен яиц в карман или ушную раковину.

Сворачивают, где надо было, и в свете факелов видят выбитую в скале комнату.

Комнату, в которую заходят только Зират и Грар, остальные же решают подождать снаружи, чтобы не толпиться.

Да и к чему им туда? Посмотреть на пыльные сундуки?

Лука в ожидании осматривает стены и находит на них остатки сорванных креплений для ламп.

Не может никак взять в толк, за каким хреном вообще их сбивать было, как Зират возвращается назад и улыбается во все свои тридцать страшных зубов.

Те будто даже сияют и блестят ярче.

Зират нашёл то, что искал, и теперь потрясает своей ненаглядной киркой в воздухе.

Сбитой с одного края, заточенной с другого и со странной, полустёршейся от времени вязью по всему навершию.

— Нашёл?

Лука мог бы и не спрашивать, но гному так хочется похвалиться, что он его этого удовольствия не лишает. И себя тоже — полюбоваться на сунутую прямо под нос железку.

— А как же! Сверкает! — Зират просто счастлив, и нос у него красный. Нос красный, будто вместе с киркой нашёл и чего пригубить. А может быть, это удовлетворение его так пьянит? — Не то что ваши дерьмовые клинки.

О, ну конечно. Они уже ждали.

Рибор так точно.

С готовностью цокает языком и складывает руки поперёк груди:

— Так уж и «дерьмовые».

— Дерьмовые, дерьмовые, пацан, — убеждает его Зират с видом бывалого воина, что рассказывает о своих подвигах едва научившемуся ходить сосунку. Причём сосунку, что и речи-то не понимает, а знай только, что гадит да орёт, требуя погремушку и грудь. — Если пару годков поработаешь, сможешь позволить себе по-настоящему хорошее оружие, а вот это так. Тьфу. А такого, как у нас, люди и вовсе делать не умеют. Криворукие вы.

— Мы уже поняли. — Лука никогда терпеливым не был, а учитывая, в каком месте они все разглагольствуют, так тут и вовсе прервёшь любой трёп, только бы все начали шевелиться побыстрее. — Криворукие, длинные и ущербные. Валим?

— А чего ж не валить? Всё взяли, никто не обделался со страху, самое время нажраться, отмечая это дело. Давай к верёвке, и… — осекается, не договорив, и, как и все они, все в едином порыве, вскидывает голову вверх, безошибочно определяя источник этих колебаний. — В трактир, — заканчивает совершенно упавшим голосом и половчее перехватывает топор.

Договаривает, и затихшая было дрожь усиливается.

И источник её будто поспешно падает откуда-то сверху.

Падает прямо внутри скалы, но не раскалывает её, а будто несётся по какому-то ходу и только задевает крепкие стенки.

Будто по ходу… И тут же ещё и ещё.

Слева и словно под ногами.

Кто-то ТАМ.

Под камнями.

— Что встали?! Бегом назад, к верёвке!

Выкрик одного из гномов как упруго спущенная тетива. Как сигнал.

Оживают так же, как и замерли.

Разом.

Оживают и, не толкаясь, не мешая друг другу, растягиваются в линию.

Отступают быстрыми перебежками с клинками наголо.

Лука, в руке которого будто по волшебству оказался кинжал, надеется только, что такой штукой вообще можно ранить пробудившуюся ото сна дрянь.

Что ей можно проткнуть её чешую.

Лука сомневается, что у неё есть глаза. Тому, что живёт в вечном мраке, они ни к чему.

Лука сомневается, что спустя минуту или три ему не представится шанса убедиться лично.

Есть или нет.

Лисан первый, и он же с криком отшатывается назад, когда стена в метре от его головы взрывается на тысячи каменных осколков, а прямо из неё в просторную каменную комнату, вдоль стены которой тянутся строительные леса, выбирается нечто.

Будто выстреливает с обратной стороны.

Будто сквозь мягкую землю, а не камень, продирается и тут же скручивается в шелестящие, гремящей чешуёй укреплённые кольца.

Огромная, не меньше пяти метров в длину, извивающаяся всем телом тварь.

Тварь, у которой ничего на морде нет.

Ни глазниц, ни ноздрей — одна только широкая, оснащённая мощными челюстями пасть.

Пасть, что щёлкает в двадцати сантиметрах от лица успевшего рухнуть назад Лисана, спасшегося только благодаря отточенным рефлексам.

Подаётся назад, отползает, вскакивает на ноги, вроде бы держится как ни в чём не бывало, но все они слышат, как стучит его сердце.

Как же громко стучит!

Или это фантомный звук? Или это у каждого из них?

Червь больше тянет на змеюку, но весь из сочленений, прикрытых плотными чешуйками. Червь будто воздух пробует, заглатывая его жадными рывками, и, видно, так обоняет.

Прикидывает, сколько же их.

Насколько они вкусные.

И пасть эта широкая… Пасть эта красно-розовая… Мягкая…

Лука стремительно пригибается и, наплевав на то, что провоцирует таким резким движением, выдёргивает из-за голенища сапога метательный нож.

Выдёргивает и тут же падает на каменный пол, откатывается, спасая руку от стремящегося отхватить её в один бросок укуса.

Откатывается, поднимается уже за замахнувшимся гномом и, дождавшись, пока червь снова ринется вперёд, вскидывает свой топор.

Чешую ему не пробить, но вот в глотку… Не мажет.

И едва не кричит от разочарования, когда зверюга просто проглатывает клинок.

Дёргается сначала, кольцами собирается, а после, скрутившись, сглатывает — и никаких тебе повреждений.

Никаких свидетельств того, что ему было больно.

Лука с таким впервые сталкивается.

Лука видел, как лезвие глубоко вонзилось в мягкое гибкое нёбо.

Точно видел и остался без ножа.

— Ты отойди-ка…

Обескураженный, пятится, когда это ему приказывает не то Грар, не то ворчливый Грор, и только глазами хлопает, наблюдая за тем, как тот с какой-то нереальной, сюрреалистичной для кряжистого гнома ловкостью подпрыгивает, уворачиваясь от броска твари, и, замахнувшись, взяв полную дугу своим топором, глубоко надрезает её шею.

Не то шею, не то голову.

Чёрт её разберёт.

И кровь во все стороны, и страшный, режущий уши визг.

Первым бьёт один, приминает к каменному полу, а добивают уже трое.

Добивают трое, и Луке, не верящему своим глазам, выпадает честь подержать ту самую кирку, пока Зират присоединяется к своим братьям по оружию.

И только втроём они отчекрыживают ей голову.

Только втроём, и потому что та была слишком обескуражена наличием стольких вкусных целей и не додумалась тащить их в свою дыру по одному.

Не додумалась… А вот другие, от приближения которых дрожат стены, могут.

Лука уверен, что могут.

И потому, как только тварь перестаёт дёргаться, он отмирает и вместе с остальными спешит к сломанному подъёмнику.

Тут бы залезть успеть, а в узком коридоре они как-нибудь отобьются.

Если эти мрази не будут сыпаться прямо из стен.

Если двуногим повезёт больше, чем ползающим на брюхе.

Действительно, для чего им отбиваться от тварей? Режь себе людей и радуйся жизни. Радуйся, ощущая себя выше всех грязных монстроловов, вместе взятых!

А после вот такой червяк-переросток тебя и прикончит!

Гномы пыхтят, как убегающие от охотников кабаны, и Лука думает вдруг, что им-то опасаться нечего. Черви не жрут их, червям не нравится запах.

В теории.

А на практике же, на скошенных пологих ступенях вывалившийся откуда-то сверху червь — короче, но жирнее первого, — валит Грора или Грара — какая, к херам, сейчас разница, если валит, извивается, и до того, как тот успеет пошевелиться или закричать, отхватывает его круглую посаженную на короткую шею, голову?

Отхватывает, но не жрёт.

Откусывает и будто презрительно отплёвывает, продолжая лежать на конвульсивно дёргающемся, ещё не осознавшем, что произошло, теле.

Гномам бояться нечего…

Уцелевший из братьев ревёт, как тот самый вепрь, и пытается броситься вперёд, но Зират его перехватывает. Вцепляется в его плечо и тянет назад.

Заставляет подниматься по ступеням.

Отступать.

Отступать и глядеть в обступающую с уходом факелов темноту.

Глядеть на откатившуюся в сторону голову.

Лука крепче стискивает чужую кирку и пятится. Короткими перебежками.

Лука понятия не имеет, как они будут подниматься.

Знает только, что должны.

Его не могут сожрать черви.

Просто не могут, и всё тут.

Он так не планировал. Не для этого столько дерьма вытерпел.

Бегом-бегом… И позади что-то совершенно невообразимое. Позади камень крошится, как сухой хлеб. Осколки во все стороны. Осколки летят, и пара даже больно впивается в ноги.

Заседает под кожей, да только кто сейчас станет обращать на это внимание?

Впереди верёвка.

Видно почти её уже.

Это главное.

Верёвка и горящее, наверху брошенное пламя.

Грель достигает её первым и, на ходу отбросив факел, цепляется двумя руками.

В прыжке.

Лисан следом за ним.

Митрила Рибор хватает за плечо и тормозит, запрещая лезть третьим.

Оборвёт к чертям, и тогда это место всем им станет могилой.

Двое поднимаются, остальные в нетерпении ждут, встав почти правильным кругом.

Лука кусает губы, но молчит. Не торопит никого, не кричит, озирается только по сторонам, ждёт, когда же и с какой стороны.

Когда выпадет очередная каменная тварь.

Близко они.

Близко под ногами и в стенах.

Близко одна или две.

Лука надеется на то, что больших немного пока. Надеется, что большие из проснувшихся и их всего несколько.

Большие, вот как та, что с шипением показывается в коридоре, из которого они выбежали.

Показывается и с пола перебирается сначала на стену, а после и на потолок.

Занимает коридор почти полностью и будто выглядывает своей слепой мордой.

Низко шипит и не то бьёт хвостом по камню, не то им это кажется.

Разом, им всем.

Лука перекидывает кирку из руки в руку.

Это придаёт ему уверенности.

Лука вскидывает голову, видит, что Грель только что перебрался через каменный выступ и уже наверху. Грель — да, а Лисан всё ещё нет, но раз уже эта старая рухлядь выдержала двоих… Видно, Митрил думает о том же и потому спешно цепляется за край и принимается карабкаться вверх.

Куда медленнее, чем стоило бы.

Лука кусает щеку изнутри.

Жалеет, что пропустил его, и понимает вдруг, что Лисан всё ещё не наверху.

Что он завис на середине. Завис и не двигается.

Лука не понимает, какого чёрта, и уже хочет прикрикнуть на него, но понимает вдруг.

Понимает, что задумала эта блядь.

Отскакивает в сторону и запрокидывает голову как раз вовремя для того, чтобы увидеть.

Увидеть, как, повиснув на одной руке, проклятая крыса просто обрубает верёвку выдернутым из ножен лезвием.

Обрубает быстро и чуть ниже своей груди.

Обрубает, когда Митрил забрался уже на добрых десять, а то и больше, метров.

Лука бы сам так сделал, если бы собирался кинуть их всех.

Смешно, но Лука ни разу не подумал об этом.

Ни разу за время всего чёртового спуска вниз!

Они не сговариваясь кричат оба.

И он, и Рибор.

Они кричат нечто нецензурное и вряд ли осознанное.

Они оба кричат оттого, что их только что поимели.

А спустя секунду, рухнув вниз, разбивается о камни ещё одно тело.

Уже не Митрил.

Гномы тоже ругаются на каком-то своём и отступают ближе к коридору и притаившейся в нём твари. Лука не знает, хотят ли приглядеть за ней или забить сразу, чтобы не маячила.

Лука не знает.

Лука чувствует едкий запах человеческой крови и, переглянувшись с мрачным, как само это место, Рибором, шагает к распластанному на камнях.

И, надо же, несмотря на стремительно натекающую лужу крови и более чем явный, множественный хруст, ещё живому.

Не говорит ничего, не кричит, не плачет.

Смотрит вверх широко распахнутыми глазами.

Смотрит на то, как обрубивший верёвку Лисан скрывается наверху и исчезает.

Лука ни слова не произносит тоже.

Оставляет кирку на земле и молча выдёргивает кинжал из ножен.

И так же, не меняясь в лице, под взглядом Рибора вонзает его в чужую грудь.

Без предупреждений и слов.

Добивает в одно движение и тоже вскидывает голову.

Зубы сжимает так, что сводит челюсти.

До обрубленного куска верёвки как минимум двадцать метров.

По почти отвесной скале.

До двух мразей, что обеспечили себе беспроблемный отход, ещё больше.

Что же… Ладно.

Ладно… Поднимается на ноги в одно движение и, вернув перепачканный нож назад, в ножны, подхватывает кирку.

Теперь у них нет выбора.

Теперь им придётся разобраться с тварями, а уже после искать другой путь.

Гномы прикончили эту, но, будто дожидаясь своей очереди, начинает вибрировать другая стена. Та, что напротив.

Начинает трескаться и будто дёргаться вся.

Чуть ли не от низа до потолка.

И то, что за ней, то, что собирается пробить её своей мордой, явно больше предыдущих. Явно крепче панцирем.

Голоднее.

Они не разговаривают между собой.

Ни единого слова.

Совсем ни одного.

Все ждут только, когда же и кто.

Когда же, когда?.. Сейчас или мгновением позже?

Сейчас или?..

Тварь прорывается вовсе не там, где Лука думал. Тварь прорывается почти напротив тела Митрила, и их всех засыпает каменным крошевом и валунами побольше.

Тварь оказывается не крупной даже, тварь роет породу своим ртом, как ковшом, и, заглотив разбившегося мальчишку вместе с внушительным валуном под ним, так же, как и появилась, уходит вниз.

Нырком.

Будто в воду.

Только шахта, не выдержав таких купаний, обваливается.

Шахта трясётся вся и рушится.

Лука прикрывает голову, группируется, рухнув на колени и выгнув спину, чтобы защитить грудь и живот.

Лука понимает, что с этой им ничего не сделать.

Никому.

Не сожрёт, так засыплет.

Под породой погребёт.

И сердце в груди стучит так, будто это его сейчас разорвёт на куски.

Раз — и всё.

Лопнуло в груди.

Всё валится, дышать нечем, по голове, спине и рукам непрерывно лупит. Рядом кто-то кричит, и чёрт его разберёт вообще, человеческий ли это вообще вопль.

Лука жмурится, спасая глаза от острой, режущей пыли, и думает о том, что всё.

Вот теперь точно всё.

Вот так его и сожрут.

Сожрут сжавшимся в комок и бросившим оружие.

Лука думает, что его сожрут… А после ощущает яркую, жалящей вспышкой, пронёсшейся по затылку боль, и больше ничего.

***

Ощущает себя так, будто сверху небо рухнуло, и никак не придёт в себя.

Ощущает себя уже мёртвым и никак не поймёт, отчего-то же так горят щёки.

Не понимает, какого чёрта у него всё ещё есть щёки и голова, которая мотается из стороны в сторону.

От пощёчин.

Вскидывает руку и натыкается ею на чужую, шероховатую, мокрую и покрытую чем-то противным ладонь. Инстинктивно хватается за неё, и его тут же тянут вверх.

Не хочет сам, но заставляют сесть.

Заставляют сесть и тут же закашляться, выталкивая изо рта и, чудится, будто из самих лёгких осевшую внутри, каменную пыль.

Башка гудит просто чудовищно.

Лука хватается за неё второй рукой и тут же нащупывает и внушительную шишку, и глубокий разрез.

Рассекло, видно, камнем.

— Ты как?

Узнаёт голос Рибора и заставляет себя открыть глаза. Заставляет насилу и всё держится за его руку. Иначе завалится назад. Слишком сильно его побили.

— Вот. Попей.

Ему пихают что-то ко рту. Что-то, что оказывается круглым горлышком бурдюка, а после наклоняют его.

И действительно, пара глотков воды делают всё немного лучше.

Немного.

Тяжесть отступает, и Лука может вздохнуть полной грудью, а после и сесть уже нормально, без опоры.

Проморгаться, возвращаясь в себя.

Осторожно осматривается и обнаруживает синеватый огонёк в кромешной темноте.

Огонек, что, должно быть, развели с помощью магического порошка и огнива.

Обнаруживает, что стены частично обвалились, но если присмотреться, то можно углядеть болтающийся кусок уцелевшей верёвки.

Лука делает ещё глоток и, ухватившись за чужую рассечённую ладонь куда решительнее, делает попытку подняться на ноги.

Рибор охотно помогает ему в этом и даже придерживает за плечи.

Что же, по крайней мере, у них обоих кости остались целы.

А синяки… Синяки — чёрт с ними.

Лука осматривается уже с высоты своего роста и, наконец, подаёт голос:

— А где…

Рибор только молча кивает куда-то за свою спину, и Лука, проследив в указанном направлении взглядом, находит им гномов.

Одного уцелевшего гнома.

Подле второго, оскалившегося в последней, предсмертной гримасе и по грудь заваленного камнями.

Лука сразу понимает, кто есть кто.

Лука узнал бы ухмылку Зирата где угодно и спустя сколько угодно времени.

И вот она теперь.

Замершая на веки, присыпанная пылью.

Грар или Грор… Подле него на коленях и сгорбив спину.

Последний остался.

Один.

Лука обшаривает его взглядом и понимает, что тому не повезло вдвойне. Понимает, что ему этим камнепадом размозжило ногу и тот никогда больше не сможет выпрямиться во весь свой, пусть и не великий, рост.

Понимает, что ему никогда не выбраться отсюда.

Переглядываются с Рибором, и Лука сбрасывает его руки.

Отступает на шаг назад и медленно, будто умываясь, проходится грязными ладонями по скулам.

Откидывает назад вылезшие волосы, а после и вовсе перевязывает непослушный хвост.

Размеренно дышит и думает.

Только думает.

Обходит, что может, и забирается на каменную гору, образовавшуюся у стены, рядом с которой болтается верёвка. Ощупывает её. Пробует на трещины и выступы.

Прикидывает, сможет ли подняться.

И тихо внизу, на удивление.

Так тихо… будто и не живёт здесь никто под камнями.

Нет никаких червей.

Никого нет.

Тихо…

Рибор наблюдает за Лукой — тот это просто затылком чувствует, — но не оборачивается и не делится своими мыслями. Рибор наблюдает, а оставшийся гном выдыхает как-то особенно громко, хрипло и заговаривает.

Не то с ними.

Не то сам с собой.

— Много раньше, когда вас, сопляков, ещё на свете не было, а сам Зират ещё под стол пешком пацаном бегал, в этих горах работали только гномы. И трясло громадины так часто, будто под землёй бушевало что-то. Бушевало, роняло камни, перекрывало ходы. Многие наши оставались под землёй. Надолго оставались. Целыми бригадами в темноте. Без пищи и воды. — Паузу берёт, снова выдыхает. Опускает голову и не то куда-то в пустоту глядит, не то на Зирата, вернувшегося за своей особой киркой. — Наши искали их, конечно. Пробивались с той, солнечной стороны или со стороны уцелевших ходов… Иногда на это недели уходили. Иногда — месяцы.

— И что, находили живых? — Лука сам не знает, зачем сейчас подаёт голос. Лука не знает, зачем пробует говорить. Едва узнает свой голос.

— А это как посмотреть.

Лука оборачивается к нему даже. И Лука, и Рибор. Оба оказываются удивлены безразличием и даже каким-то злым ехидством, поселившимся в чужих грубых чертах.

— Одного-то всегда почти находили. Обезумевшего и сожравшего остальных.

Теперь неудавшиеся наёмники переглядываются между собой, и Рибор, будто невзначай, молча опускает взгляд на набедренные ножны Луки. Указывает на них, но тот отрицательно качает головой. Не думает, что то, что они сейчас услышали, было угрозой.

Не думает, что последний гном сейчас вообще в состоянии навредить кому-то.

Но спрашивает всё равно:

— Это как же?

И ответ не заставляет себя ждать.

— А вот так… — начинает говорить и сразу же берёт паузу. Тяжело выдыхает и останавливается, запрокинув голову. Будто сложно для него это всё. Будто просто говорить сложно. — Запертые в темноте, голодные… любые двуногие существа теряют разум. Иные предпочитают умереть быстро, другие же надеются, что их спасут, если смогут продержаться ещё немного. А иные ни на что не надеются, но хотят жить так сильно, что продлевают эту жизнь любой ценой.

Лука слушает его внимательно, подходит ближе, и вместо того чтобы закатать рукава превратившейся в тряпку крутки, просто стаскивает её. Бросает там же, мельком проверив карманы, и даже не возвращается больше взглядом.

И он, и Рибор глядят только на широкую спину гнома, что, в свою очередь, упрямо смотрит лишь только перед собой. На Зирата.

— Каннибализм ни у одного из племён не в почёте, но когда вокруг тьма и абсолютно никакие пауки… вопросы морали отходят на второй план. Так в итоге и остаётся один. Сожравший всех.

Лука не находится со словами, которыми можно было бы влезть, но Рибор, видно, соображает сейчас немного лучше.

Видимо, его не так сильно било по голове.

— Остаётся гномом? — спрашивает, опустившись на корточки, и тут же получает резковатый, быстрый ответ:

— Конечно, нет.

Покачивается немного, и Лука только сейчас понимает, скольких сил ему стоит просто открывать рот. Скольких сил не впасть в отчаяние. Не может не смотреть на его ногу. Просто не может.

— В этом самая большая ирония. Выживший теряет гномий облик настолько, что, обнаружив подобное отвратительное существо, его тут же стремятся убить. А если не выходит, то просто заваливают ход. И так и живёт эта тварь в тёмных проходах, питаясь пауками и чем покрупнее, если повезёт. Рассказывали, что иные бродили вот так столетиями, пока на них не натыкались новые поколения копателей. Столетие в темноте, представляете?

«Представляете…» Да куда им.

Какое столетие в семнадцать лет.

Куда им такими категориями.

Они не знают ничего, ничего не видели.

Дети ещё.

Жестокие, изуверованные дети, для которых иные зимние месяцы тянутся, как те годы.

Лука не представляет.

Лука лучше умер бы.

Убил себя сам, потребовал бы сделать это других. Лука не смог бы бродить в черноте. Бесконечно бродить.

Лука уходит в себя на миг, задумавшись обо всём этом, а Рибор не понимает, видимо. Не понимает смысла этих сказок.

— Это ты к чему всё, Грар? — Рибор осторожно спрашивает, потянувшись к чужому плечу ладонью, и тут же её одёргивает. Нарвавшись на более чем неласковый ответ.

— Я Грор, идиот… Грар погиб.

Грар погиб самым первым, они помнят. Лука и пещеру эту, и шахты в ней тоже навсегда запомнит.

— Как и Зират. Как и этот ваш мальчишка, разбившийся о камни. Как и вы скоро погибнете.

Гном в своих словах уверен, а вот Лука — нет.

— Мы выберемся. И я клянусь, что ни Лисан, ни Грель ни проживут ни одного лишнего дня после того, как я отсюда вылезу.

— Они забрали все слитки, — напоминает Рибор будто нарочно, и ему сейчас хочется двинуть тоже. Хорошо так двинуть. С размаха и прямо в лицо. Чтобы притих на время и не раздражал слишком много. — Даже если мы и выберемся, всё провалено. Никто не станет слушать наши оправдания. Явимся без серебра и…

Лука обрывает его и движением руки, и голосом.

Луке и без того слишком паршиво для того, чтобы слушать всё это дерьмо.

Будто он сам не знает, что их ждёт, если приползут назад и начнут скулить и оправдываться.

— Будет тебе серебро.

— Что? — Рибор не понимает и морщит лоб. Ну ещё бы, куда ему. Он же нормальный. Относительно Луки. — Но они же…

Забрали.

Это верно.

Но только то, что было в холщовом мешке.

— Всё, да не всё.

Тут на него уже оба смотрят. Даже гном оборачивается. И в обоих взглядах только непонимание.

Лука нагибается для того, чтобы достать второй, оставшийся при нём метательный нож, и поясняет:

— Думаю, Зират будет не против, если я позаимствую у него парочку зубов.

Рибор даже отступает.

Пятится.

А Грор… Грор если бы мог, то вскочил бы и замахнулся топором.

Лука уверен, что если бы тот был в силах подняться, то спасать ему сейчас свою голову. Но Грор не может. Грор может только злиться и орать так, что, кажется, голосом в силах поднять всю осевшую пыль.

По новой.

— Даже не смей, сучоныш, я тебе не позволю!

Не позволит. Как же.

Лука подкидывает нож на ладони и ловит за остриё.

— Он мёртв, понимаешь? Ему уже плевать, — вбивает слова как гвозди, но вовсе не потому, что хочет быть жестоким. Напротив, на то, чтобы кем-то там «быть», у него не осталось ни времени, ни сил. Говорит то, что думает, сделает то, что считает нужным. Отодвинет в сторону всех, кто решит, что стоит ему мешать. — Думаешь, он бы не спас мою жизнь такой малостью?

Спрашивая, присаживается на корточки напротив гнома и поигрывает своей стальной зубочисткой. Так и вертит её в пальцах. Так и крутит её. Туда-сюда, туда-сюда…

И отблеск металла в свете магического пламени и впрямь может заворожить.

Любого, кто не на грани уже.

От боли и отчаяния.

Грор понимает, что при всём желании не сможет помешать.

Грор понимает, что всё, что он может, — это отвернуться.

Жмуриться.

Не смотреть на то, как какой-то сопляк оскверняет тело его ближайшего друга. Он может только не смотреть.

Не хватать за руки, не бить по ним… Знает, что просто оттащат в сторону или того хуже. И для того чтобы вернуться, чтобы быть рядом, ему снова придётся унизительно ползти.

Только теперь под их взглядами.

Только с новыми ранами.

Лука всё глядит на него, чуть приподняв брови, замерев в ожидании не то разрешения, не то новых ругательств, и Грор, понимая, что у этого зелёного ещё совсем, сопливого мальчишки тоже нет никакого выбора, кривится, будто в предсмертных конвульсиях, и, замахнувшись было… опускает руку.

— Да чтоб вы все!.. — начинает криком и осекается. Отворачивается.

Лука отводит взгляд тоже. Не потому что стыдно. Потому что не хочет становиться свидетелем чужой слабости. Не хочет причинять больше, чем нужно. В кои-то веки не хочет.

Лука подаётся вперёд и деловито, без эмоций, отводит повыше чужую верхнюю губу. Та начала дубеть, и завернуть её оказалось не так-то просто.

Рибор молчит вовсе, Грор всё также отказывается смотреть.

Луке, впрочем, и не надо, чтобы он смотрел. Луке хватает его полных горечи, обрывистых, то и дело срывающихся на крик бормотаний.

— Ненавижу вас всех! Ненавижу весь род человеческий!

Ему раньше не доводилось играть в зубных дел мастера, но старается быть аккуратнее и не изуродовать ничего. Не разломать десну. Передние и те, что рядом с ними, оказываются посажены на два длинных винта… те, что за ними же, отдельно каждый… та же история и с коренными.

Лука тратит на всё это не более двадцати минут. Закончив, он с усилием закрывает чужой рот и всё добытое заворачивает в кусок своего же оторванного только что рукава.

— Это всё из-за вас! Всё из-за этих… Этих!..

Поднимается на ноги и радуется, что догадался взять хотя бы поясную сумку. Туда и не помещается обычно ни черта, кроме табака да пары ампул с какой-нибудь ерундой, а тут смотрите же, как сгодилась.

— Мразей, — заканчивает за него, и голос холоднее камня. В голосе вообще никаких эмоций. — Не переживай. Когда мы с ними встретимся, я передам им пламенный привет от вас всех.

— «Когда встретимся»! — Грор передразнивает его с такой злобой, что Лука не задумываясь бы врезал любому другому за это. Вмазал бы так, что рука бы онемела. А тут держится. Тут будто коснётся и сам заразится. Отчаяньем. — Ты себя-то слышишь?! Со смертью ты здесь встретишься, и плевать ей будет, сколько чужих зубов у тебя в кармане. Либо черви вернутся, либо ты переломаешься, пытаясь влезть по камням, либо…

— Значит, переломаюсь, — отвечает после выдоха и так спокойно, как только способен. Отвечает и отворачивается. Тут есть ещё кое-кто, с кем можно поболтать. — А ты, Рибор, как? Собираешься ждать червей или?..

— Или.

Ох, ну хотя бы этот ещё не выбрал себе могильный камень. За-ме-ча-тель-но.

— Рассказывай, что придумал.

Лука кивает и тут же, перескакивая с камня на камень, добирается до места, где разбился Митрил. До того самого, что под верёвкой.

— Поднять сможешь?

Поднимает взгляд вверх и ведёт ладонью по камню.

— Снизу стена гладкая, но, может, повыше… — начинает свои пространные объяснения и тут же оказывается бесцеремонно прерван.

— Сказал же: разобьёшься! — Грор никак не унимается и даже подпрыгивает на месте. Грор даже пытается встать, но может только приподняться, используя короткую руку в качестве опоры.

— А так сдохну от голода или меня сожрёт обезумевший гном! — Лука прикрикивает в ответ и не собирается никого жалеть. Ни себя, ни остальных. Лука выдыхает и поворачивается уже к Рибору. Возобновляет оборванный диалог: — Послушай, нам нужно дотянуться до верёвки, так? Хотя бы одному из нас. Я легче, а значит…

Рибор щурится сразу же. Рибор становится подозрительным и отступает назад, сложив руки на груди. И Лука не может его осуждать за это.

Куда уже осуждать.

— А не обманешь?

— Возьми зубы в качестве гарантии. — Лука предлагает ему свёрнутую в комок тряпицу. Так сейчас надо. Лука считает себя умнее многих, так иногда стоит показывать это. — Куда я без них пойду?

Рибор соглашается сразу же:

— Давай сюда.

Ни лишних ломаний, ни споров. Только требовательно протянутая вперёд рука.

Лука без слов вкладывает в неё свою, каплями загустевшей крови испачканную добычу и, дождавшись, когда Рибор их спрячет, удовлетворённо кивает:

— Вот так, хороший мальчик.

Кивает и, бросив все церемониалы, призванные установить доверие между ними, приказывает, опираясь ладонью о холодную стену:

— А теперь подсади меня. Дай забраться на плечи.

И, надо же, Рибор, уверовавший и успокоившийся, видно, даже не бормочет ничего под нос. Пригибается уже, чтобы подхватить Луку за ноги и помочь выпрямиться, как они оба замирают снова, услышав скрипучий голос гнома.

Гнома, который, казалось, больше с ними никогда уже и не заговорит.

— Гарпун мой возьми.

Лука сначала даже не верит, что не послышалось. Склоняет голову набок и, вытянув руку, жестом просит Рибора подождать.

— Гарпун и кирку.

Лука сначала не понимает, к чему они ему, если камень ни одно лезвие не берёт, а после… После едва не бьёт себя ладонью по лицу.

— И зачем они ему?

Вопрос логичный… для человека.

И идиотский для гнома, который прорубил не один ход в сплошном камне.

— Сам догадается, если не глупый.

Лука согласно кивает и принимает протянутую железку. Не слишком длинную, скруглённую с одной стороны и с крюком на другой. Лука догадался. И сам нашёл чужую кирку. Ту самую, что была в его руке, когда всё начало падать. И, надо же, сейчас Грор не против. Грор сам это предложил.

— А если глупый, то и смысла пытаться нет. Все тут сдохнем.

«А если глупый…» Нет.

Лука надеется, что нет.

Обе приблуды перехватывает в одну руку и возвращается к стене. Возвращается к Рибору и, когда тот, пригнувшись, поднимает его, балансируя и опираясь на камень, сначала левое колено на его плечо ставит, а после запрыгивает уже правой ступнёй.

— Лука?..

Тот только выпрямляется и нехотя опускает голову. Тот старается сосредоточиться.

— Я надеюсь, ты лучше Лисана и Греля.

— Я не лучше. Стой смирно!

Лука не спрашивает, зачем этому гному с собой гарпун. Лука не спрашивает, почему тот решил вдруг предложить скупую помощь в последний момент.

Он стоит на чужих плечах, выдыхает и замахивается так высоко, как позволяет ему рост.

Замахивается и, убедившись в том, что гномы действительно куда лучшие оружейные мастера, виснет на рукояти, в другой руке сжимая гарпун.

Им замахивается, уже подтянувшись.

Переносит вес тела на другую руку.

И все битые камнепадом мышцы стонут.

Все мышцы против такого обращения, но да кто бы это глупое тело спрашивал.

Чего оно за, а чего против.

Удар за ударом.

Едва не валится вниз на пятом.

Почти соскальзывает на седьмом.

По лбу и спине пот градом.

Устал уже, и кажется, что прошла вечность.

Устал уже и ползёт вверх, в темноту, прочь от слабого света огнива.

Дальше и сложнее, и одновременно с этим проще.

И приспосабливается, и мокрые ладони соскальзывают с гладких рукоятей.

И приспосабливается, и дрожит весь, как шавка, от усталости и напряжения.

Знает только, что даже если всю спину судорогой сведёт, то не отцепится.

Не упадёт.

А если упадёт, то, выругавшись, начнёт снова.

Или не начнёт. Не придётся.

Задрав голову, видит ровный отруб запылённой верёвки и для верности поднимается ещё немного.

Выдыхает, повиснув на вытянутых руках, и, выдернув кирку, отчего-то не решившись оставить её в камне, как гарпун, прыгает.

Цепляется одной левой и осторожно, без замаха, возвращает то, ради чего Зират остался здесь, среди людей, вниз.

И та падает неподалёку от магического, Рибором разведённого огонька.

Рядом с Рибором, который всё это время наблюдал за Лукой, запрокинув голову и почти не дыша.

Ещё бы, единственный его шанс.

Ещё бы… сам бы, поди, не рискнул.

Вот так, по камню.

Сам бы, поди, не додумался…

Лука выдыхает.

Вцепляется в обрывок двумя руками, подтягивается настолько, чтобы можно было обмотать кусок и на сапог тоже, и, не позволяя себе отдыха, добирается до верха.

И там уже, убедившись, что каменный коридор, из которого они все пришли уцелел, переваливается через кромку выступа.

Перебирается через него на четвереньках и какое-то время просто стоит, едва не касаясь лбом земли.

Минуту или две… Может, все пять.

После заставляет себя подняться.

Отвешивает мысленного пинка и, шатаясь, добирается до устройства самого подъёмника, от которого и осталась-то только закоротившая катушка да пара непонятных ему вентилей.

Решает не мудрствовать и ничего не крутить, чтобы не сломать.

Решает просто размотать верёвку самым примитивным из всех способов и просто ждёт, пока она, свободно вьющаяся и падающая всё ниже и ниже, не натянется.

Только отступает к краю снова и в ожидании Рибора опирается ладонями о колени.

Глубоко дышит и гадает, сколько у них ещё времени.

Сколько до того, прежде чем вернутся черви.

И почему они вообще ушли?

Может быть, спят днём или ещё что?

Лука не гадает и не хочет знать наверняка.

Лука сейчас ничего не хочет.

Только наружу и упасть где-нибудь спать. Где-нибудь. В безопасности.

А после кое-кого нагнать и спросить с них за всё сразу.

В десять раз больше положенного спросить.

Хотя он и не знает, как это — больше. Разве можно два или три раза убить?..

Жаль, что нельзя.

Он бы хотел… Разными способами.

Верёвка дрожит, натягивается, и спустя ещё несколько минут Рибор цепляется ладонью за каменный край выступа.

Забирается на него и перекатывается на лопатки.

Слепо глядит в высокий сводчатый потолок и, отдышавшись, пеняет Луке:

— Мог бы и помочь.

Пеняет Луке, который если бы был в силах, то обязательно двинул бы ему за такую наглость.

— Я и так нас обоих и вытащил, разве нет?

Рибор только плечами жмёт и, выдохнув, заговаривает снова:

— А с этим что?

Рибор кивает вниз, и Лука раздумывает с мгновение. Лука сначала направляется к коридору, а после возвращается с факелом.

Негромко свистит, привлекая к себе внимание, а после, когда так и сидящий около своего родича гном вскидывает голову, машет рукой:

— Давай, ползи ближе и цепляйся за верёвку. Мы тебя вытащим.

Лука не знает, зачем это делает. Лука не из тех, кто возится с чужими ранами или чувствами, но… но он не хочет уходить молча. Он не хочет сейчас чувствовать себя Лисаном.

И потом, ему же дали гарпун.

Ему помогли.

Нет, он не должен.

Он хочет.

И вместе с тем знает заранее, что услышит в ответ.

Он откуда-то знает.

И не удивляется, когда гном, суровый, бородатый и грузный, сбившийся кучей, словно тот же ком земли, резко и будто зло мотает головой.

Мотает головой и тут же опускает её.

Лука видит, что за то время, что он копался тут, наверху, Грор умудрился подобрать кирку и сунуть её в чужую, большим трудом откопанную руку.

Грор останется внизу.

Убьёт себя сам, умрёт от заражения или же станет чудовищем из гномьих сказок.

Кто же из них знает?

Лука больше не говорит ничего и не уговаривает. Рибор молча кивает ему на пустующий коридор, и они оба отступают от края.

Стены вновь начинают дрожать.

Лука, спешно переступая по деревянному настилу, гадает: наступил ли и в его жизни день, когда он всё для себя решит?

Гадает… До самого выхода и до первых солнечных лучей. Когда жадно ест и, дважды подавившись, пьёт.

Не догнали.

Несмотря на то что только переждали день и забрали остатки, те, что остались после того, как в них изрядно покопались, вещей.

Не нагнали на тракте и ближе к стенам Ордена.

Почти не разговаривали на обратной дороге. Не дежурили ночами по очереди, вместе спали, понимая, что никакой конкуренции уже нет, как и смысла в убийстве.

Напротив, у них сейчас одна цель на двоих.

Им бы только быстрее.

Быстрее до знакомых мест.

День форы, видимо, многое решил, и потому, добравшись до своих ворот, Лука хватает Рибора за рукав и прёт за собой сразу к главе Ордена.

Несмотря на то что сумерки уже, а их там никто не ждёт.

Их вообще не ждёт никто и нигде.

Мёртвые уже для всех.

Луке кажется забавным поглядеть на лицо Наазира, когда они встретятся.

Но не сейчас.

После.

Есть более важное дело.

Луке нужно официальное разрешение.

Для того чтобы во всех смыслах иметь право.

А если и не разрешат, он их всё равно убьёт.

Только его величие демонстративно поставит в известность. И что вот он, живой, можно не вычёркивать его из списков, и что имена этих двух, напротив, вычеркнуть можно.

Ему плевать как.

Плевать где.

Палкой или голыми руками.

Убьёт.

Вышагивают по длинному коридору до нужной двери, и Лука на ходу расстёгивает плащ, под которым у него только тонкая перепачканная рубаха.

Лука забирается пальцами в заведённую за бедро, почти пустую сумку и не стуча распахивает массивные двери кабинета.

Ему плевать на церемониалы.

Он должен получить своё.

И доказать своё право считаться выполнившим задание тоже.

***

Лука, как и прочие, прекрасно знает, где искать празднующих большую или малую победу наёмников.

Даже если тем и не шальные девки интересны вовсе.

Лука знает, что любой из их братии, переодевшись и смыв дорожную пыль, отправится в шумный трактир, что пользуется популярностью уже не у одного поколения скорых на стрелу и клинок.

Лука знает.

Он и сам, в числе прочих, не дурак накатить и покуролесить.

Туда и направляется.

Не один.

Рибор не меньше Луки жаждет мести, а Наазир… Наазир подловил их уже у ворот. Отвязаться не было шансов. Да и не то чтобы Лука очень хотел. Напротив, Лука жаждет его общества едва ли не больше, чем когда-либо за прошедший год.

Соскучился, что ли?..

Только сначала дело.

Дело, в котором Наазир, услышавший краткий пересказ, не раздумывая согласился поучаствовать.

Так, в качестве соглядатая.

Лука не позволит ему влезть.

Хочет — пусть посмотрит.

Но руки распускать — ни за что на свете.

Его с ними не было, а значит, это и не его дело.

Внутри как всегда шумно. Внутри что прошлую неделю, что всю следующую будут отмечать окончание осени и удачный урожай, только-только убранный с полей.

Внутри и пиво рекой, и народа столько, что едва пропихнуться.

Везде, кроме того самого тёмного закутка, куда их ещё совсем юных привёл пару лет назад Наазир.

Там темнее и тише.

Там длинный стол, пара свечей на нём и окно. Ещё дверь, ведущая на запасное крыльцо, ну да это никому не поможет.

Сегодня — нет.

Лука нарочно не торопится.

Наблюдает издалека, убедившись, что они не ошиблись и голубки облюбовали именно эту жердь. Не упорхнули на сеновал или ещё куда.

Лука видит тёмные, подсвеченные слабыми огоньками силуэты и лица.

Лука смаргивает и перехватывает спешащую к ним девицу.

Хватает её за талию, дёргает на себя, второй рукой за плечо держит, чуть ли не с наскока целует прямо в распахнувшиеся от такой наглости губы и получает шутливую пощёчину.

Такую, которой не убить и комара.

Попалась хорошо знакомая ему рыженькая, которая во всех смыслах собой недурна, да только невнимательна.

Невнимательна, ну да сейчас играет им на руку, а не против.

Лука шепчет ей пару словечек на ухо, намекает на то, что соскучился, и отпускает восвояси.

Сам подталкивает в нужную сторону.

Напоминает, куда она несла свой поднос.

Для кого эти кружки.

Лука шутливо обещает навестить её после, а у самого глаза горят. И вовсе не потому, что знает, что в свидании не откажут.

У него глаза горят и колковато-сухо становится пальцам, которые он обтирает о штаны. Он выжидает и, прежде чем двинуться вперед, оборачивается к двери и находит взглядом держащегося чуть позади Рибора.

Так, на всякий случай.

Мало ли их заметят раньше, чем стоит?

Но нет, не заметили.

Слишком уж увлечены друг другом.

Лука даже останавливается на границе света и полумрака, что царит в этой части таверны, что по умолчанию является закрытой для местных жителей.

В этой маленькой скромной части, где один-единственный стол, тюки да грубо сколоченные ящики.

Лука даже останавливается, чтобы ухватить кусок чужой умиротворённости, прежде чем безжалостно всё разрушить.

Наблюдает за тем, как сидящие рядом, близко-близко, почти друг на друге, целуются, не опасаясь быть раскрытыми, и спускается с единственной ступени.

И, надо же, в этот раз даже продавленная половица не скрипит.

Лука уже в упор глядит, отстранённо думая о том, что они довольно погано смотрятся что по одиночке, что вместе, и с размаху плюхается на пустующую лавку по эту сторону стола.

Плюхается и подпирает лицо кулаком.

С удовольствием сталкивается взглядами с ещё двумя.

Сначала непонимающими, а после даже испуганными.

Впрочем, и второе тоже быстро проходит. Зря, что ли, они дожили до полных семнадцати лет?

Но эмоции на лицах вот так запросто не скрыть.

Эмоции так и гуляют что на первом, что на втором.

Медленно отодвигаются друг от друга, а Лука всё молчит и знай себе подпирает подбородок, мельком заглянув в чужую кружку.

У Луки живого места на спине нет и рассажен висок. Шишка на затылке, а костяшки разбиты так, будто он нарочно перепробовал ими на крепость все стены.

Лука, как и Рибор, весь отбитый, как хороший кусок мяса, и всё это по чужой милости.

Милости, которую он собирается благодарно вернуть назад. От всей широты своей души. И от чужих добавит тоже.

Лисан не выдерживает первым и вскакивает на ноги.

Грель прямо за ним.

И не сговариваясь оба огибают стол с разных сторон.

Один бросается к чёрному входу, а другой — к светлому прямоугольнику шумной части таверны.

И если второй тут же отшатывается назад, едва не столкнувшись грудью с шагнувшим внутрь Рибором, то первый даже дёргает оказавшуюся открытой дверь и выскакивает на крыльцо.

И медленно, спиной, возвращается обратно.

Возвращается назад, отступая от поднявшегося на крыльцо Наазира, который просто знал, что кто-то из них да дёрнется в эту сторону.

Да все они знали.

И вот собрались наконец.

Лука так и сидит на одном месте и ждёт, пока за стол вернутся и остальные.

Вернутся двое из четырёх.

Пока их любезно и ненавязчиво проводят к оставленным местам.

Лисан сглатывает только и, потянувшись к кружке, спешит промочить горло. Понимает, должно быть, что если бы их хотели убрать сразу, без разговоров, то уже бы сделали это. Молча метнув нож или всадив его же в глотку с размаху.

А так… Так же ждут чего-то.

Позволяют потянуть время.

Растянуть его на целых три глотка.

До самого дна кружки.

И только после, опустив её на стол и отерев губы, заговаривает. Глядя почему-то в стол.

— Притащил с собой Наазира.

Ни к кому конкретно вроде бы, но Лука-то знает, что ему. Лука улыбается и даже кивает, не сводя с Греля внимательного взгляда. С Греля, который вовсе не так спокоен, несмотря на то что не дёргается, но пальцами так и норовит стиснуть край столешницы.

— Конечно, — кивает Лука совершенно спокойно и без лишних кривляний. Что ему стесняться теперь? — Зря я, что ли, с ним сплю? Как, впрочем, и с официанткой, которая любезно подала вам кружки. Понравилась выпивка, а, голубки? — интересуется, а у самого скулы сводит от широкой радушной улыбки. Скулы сводит ещё больше, когда те, кто напротив него, непонимающе переглядываются друг с другом.

После с подозрением косятся на самые обыкновенные деревянные кружки.

В одной почти нет ничего, другая и не ополовинена.

— Мы всё думали… Как же вас, уёбков, грохнуть, и в итоге решили, что не станем этого делать вовсе.

Луку не смущает, что он болтает совсем один. Да и пусть молчат ради всех своих богов и резонов. Выражения лиц куда красноречивее слов. Выражения лиц и удивления на них.

— Да, ты не ослышался, лапонька, — подтверждает сказанное ранее и, обернувшись назад, к светлому проходу, кривовато хмыкает.

Лучшая часть начинается как никак.

Лучшая, та, ради которой он всё ещё, видимо, спокоен и держит себя в руках.

— В кружках яд, — поясняет и внимательно изучает взглядом скривившегося, схватившегося за своё горло Лисана. — Ты так жадно лакал, что даже не почуял? О, что, дошло? Сейчас чуешь? Вяжет язык, да? Ну так я тебя обрадую: у Рибора есть противоядие.

У Рибора, который тут же шагает вперёд и становится поближе.

Он смотрит то на Луку, то на Наазира… и прячет руки в карманы.

Прячет сжавшиеся от нетерпения кулаки.

Он бы так их, руками, но… терпит. Терпит ради того, чтобы получить больше, чем просто сбитые костяшки.

Ради того, чтобы позволить Луке превратить чужую смерть в представление.

Луке, который тем же тоном обычно разговаривает с девицами из местных.

Воркует и ничуть этого не стесняется.

— Вы такие милые вдвоём, такие все друг за друга… И так ладно кинули нас на пару, не моргнув и глазом.

«Так ладно кинули…» Лука ни на секунду не перестаёт улыбаться. Лука упивается моментом и почти физически ощущает, как скукоживается и дохнет чужая, жалкая, несуществующая любовь.

— Ну так что? Кто умрёт? Кем пожертвуем сейчас?

Лука улыбается широко и самую малость безумно.

Улыбается, и нет ни капли расположения или симпатии в этой улыбке.

Его от ненависти сводит всего.

Именно от ненависти.

Не от скучающей неприязни, не от брезгливости… Он так ненавидел уже. Ненавидел Грина.

Лука улыбается, и Грель, на которого устремлён его взгляд, не выдерживает его.

Порывается вскочить на ноги.

Дёргается вверх и замирает на середине движения, замирает, заметив, насколько ехидными стали глаза напротив.

— Вскочишь — сдохнете оба. — Лука сообщает ему, не угрожает или что-то подобное. Лука просто проговаривает и, подумав, демонстративно укладывается грудью на стол, вытягивая руки. Показывает, что не опасается противников вовсе.

Да и к чему ему, если они уже полутрупы? Что, заберут его с собой? Ну так пусть попробуют.

— Дать вам посовещаться? Есть желающий умереть ради любви? — спрашивает приглушённо и настолько скучающе, что кажется, что сейчас и уснёт вовсе.

Рибор даже переглядывается с Наазиром.

Рибор всё-таки плохо его знает, не всегда разбирает, когда Лука кривляется.

Да и некогда ему было научиться разбирать.

За прошлую неделю точно было некогда.

А эти двое, эти, что по ту сторону стола и рядом друг с другом, потерянные.

Эти двое будто под действием сонного порошка.

Растерянные, переглядывающиеся, неверящие.

Перед выбором.

Эти двое отводят взгляды.

Один в столешницу упирает свой, второй глядит вперёд, на Рибора. Может быть, гадает, где у того припрятано противоядие? В каком из карманов?

Один — в столешницу, а второй… подаёт голос:

— Пускай…

Лука вскидывает брови и придвигает руку поближе к лицу. Готовый отразить удар, если потребуется. Готовый к драке, которую бы уже затеял, окажись на месте кого-то из этих двух. Он бы за своё стал бороться. Даже безоружный стал бы.

— …Грель умрёт.

А Лисан вот нет.

Лисан сдался.

Медленно поднялся всё-таки и, прижавшись спиной к стене, отодвинулся в сторону. Оставил своего ненаглядного.

Оставил его одного напротив скучающего Луки.

Луки, который, закатив глаза, смотрит всё ещё прямо перед собой.

Ждёт ответной реплики.

Ждёт, что Грель, не ожидавший такой подставы, распахнёт не только глаза, но и рот.

Грель, которому целая минута потребовалась на то, чтобы оправиться:

— Что?! Это он обрубил верёвку!

Грель вскакивает следом же. Грель уже и не помнит о своей любви и о том, что они вроде как вместе. О том, что они всегда были друг за друга. Он нападает теперь. Но не на Рибора или Луку. Не на Наазира, которого явно печалит всё это, а на Лисана, который пятится. Пятится и отталкивает только чужие, пытающиеся ударить его руки.

— Мы ни о чём не сговаривались, я клянусь! Я не знал, что он это сделает!

Грель и сам не знает, к кому именно обращается.

Грель выкрикивает всё это, глядя только перед собой, и от нахлынувших эмоций будто растерял все навыки.

Не дерётся, не пытается ранить, а так, молотит только сжавшимися кулаками.

По плечам, груди… Молотит, не защищается.

Лука выпрямляется, с удовольствием наблюдая.

Но не за чужой начавшейся истерикой, не за суетливыми мельтешениями.

За лицом Лисана.

Только за его каменным лицом.

За лицом человека, который, как и оставшийся внизу Грор, всё решил.

Только, в отличие от гнома, решил иначе.

Выхватывает поясной нож и всаживает его под чужие рёбра так быстро и ловко, что Грель не успевает и глазом моргнуть.

Только дёрнуться и тут же завалиться вперёд.

Всаживает нож под чужие рёбра, и его остриё добирается до самого сердца.

Хороший выходит удар.

Очень чистый.

Очень быстрый.

Без лишней боли, без лишних слёз…без страха и сожалений.

Без лишних слёз в чужих глазах и оставив сухими собственные.

Вот она, вся любовь.

Уместилась на ширине лезвия.

Лука всё ещё не встаёт. Лисан отчего-то не спешит отпихивать от себя уже мёртвое тело.

Не спешит отпихивать и, вдруг крупно дёрнувшись, вздрогнув всем телом, заваливается назад.

Конвульсивно вцепляется в ближайшее, что находит пальцами, и так и держится за чужие плечи, стекая на деревянный пол.

У него дрожит челюсть, сводит кисти и беспрерывно дёргается левый глаз.

Начинают течь слёзы.

Лука только тогда поворачивается и, глянув на Рибора, убедившись, что тот едва сдерживается от того, чтобы не рассмеяться в голос, склоняется пониже.

Опирается сцепленными кистями о колени и, доверительно заглянув в чужие, всё ещё открытые глаза, проговаривает.

Очень спокойно, без ехидства и надменности.

— А никакого противоядия не было. Вы бы всё равно умерли оба.

Лисан пытается бросить ему что-то в ответ, мычит, давится невесть откуда взявшейся багряной пеной и валится набок. Валится, уже не в силах отцепиться от упавшего вместе с ним тела. Лисан медленно, но верно парализован. Кто знает, сколько секунд или минут вот так пролежит, прежде чем окончательно занемеет весь? Лисан кашляет, отфыркивается и давится. Давится, и, пока он ещё живой, Лука считает нужным сказать кое-что ещё. Кое-что важное по его мнению.

Лука поднимается на ноги только для того, чтобы опуститься рядом с ним на корточки и улыбнуться, наблюдая за тем, как синеют чужие губы и дрожит показавшийся закушенный язык.

Лука склоняется ниже, настолько низко, что для того, чтобы удерживать равновесие, ему приходится опереться о стену рукой, и шёпотом, на грани слышимости, передаёт Лисану короткий привет от трёх гномов.

Неженку, разбившегося о камни, упоминает тоже.

***

Глотку дерёт от сухости, а крыша съезжает набок от приступа слабости.

Не от приступа даже, а от усиления?..

Слабость всегда теперь со мной, и, видно, только навредил себе ещё больше безостановочным трёпом.

Видно, сделал всё хуже.

Перед глазами всё явно рябит, и чёрные точки не то что мелькают, а такое чувство, что весь мой мир сейчас состоит из этих чёрных точек, сквозь которые пробиваются очертания реальности.

Договариваю, затыкаюсь и понимаю, что всё, что тогда случилось, произошло неподалёку от этого места.

В другой сети пещер, по обратную сторону опоясывающего Камьен горного хребта.

И, вспомнив всё это, проговорив вслух, я не могу отвязаться от ощущения, что не случайно всё это.

Что кто-то подсказывает мне ответ.

Подсказывает решение всей этой затянувшейся загадки.

Кто-то из тех, кто в своё время всё для себя решил.

Всё думаю о гномах и, в частности, о последнем из них. Что же он остался внизу? Что с ним случилось после того, как мы ушли?

И дождался ли он вообще, пока мы уйдём?

Может быть, и не стал.

Может быть, всё закончилось для него ещё раньше, чем пламя догорело.

Всё думаю об этом и, не имея больше никакого желания трепаться с чёрным остовом, поднимаюсь на ноги и, держась за решётку и стены, бреду назад, в свою камеру.

В своё последнее жилище.

Но вместо того чтобы упасть на койку, стекаю на пол. Не дошёл — не то не хватило сил, не то без разницы уже.

Я, видно, тоже всё для себя решил.

Всё для себя решил и жалею только о том, что не додумался до этого раньше. А может быть, и додумался, да только надежда была ещё жива и умаляла мою решимость.

Теперь же то, о чём я никак не перестану думать, видится мне единственным выходом.

Внезапной вспышкой озарения, наконец-то посетившей мою больную, не перестающую гудеть голову.

Забавно, но мне никогда не запрещали вредить себе.

Забавно, мать его, но, запретив подниматься наверх, запретив пересекать черту подземелий, алхимик упустил самый очевидный вариант для побега.

Самый простой из всех.

Я знаю, что дальше уже ничего не будет.

Я знаю, что всё закончится совсем скоро, а раз так, то к чему продлевать агонию?

Я понимаю, что ни оружия, ни ядов у меня при себе нет, но… но пальцы левой будто знают ответ, до которого я всё никак не додумаюсь.

Они знают, что надо делать.

Раздираю ими повязку на правой руке и затаскиваю её на своё колено. Переворачиваю швами вверх и долго смотрю на них, прикидывая, насколько же крепко взялись.

Правда это тоже не важно сейчас.

Я всё равно ничего не чувствую.

Ни впиваясь ногтями в ровно сделанный надрез, ни когда, задержав дыхание, подтаскиваю предплечье ко рту и, с силой сжав правую поперёк запястья, кусаю.

И надо же.

Всё также ничего не чувствую.

Ни капли боли.

Кожа оказывается совсем тонкой. Ничего… и привкус крови во рту.

Не так много крови. Бежит, но медленно, и мне становится ещё хуже почти сразу же.

Меньше минуты проходит, и уже плаваю в трижды сжавшейся камере.

Тела почти не чувствую, а навалившийся разом мрак только в радость.

Осторожно опускаю её назад, укладываю на свою ногу кистью вниз и закрываю глаза.

Я не хочу закончить разбитым на части и в огромной стеклянной банке.

Сновидений больше не будет.

Как и кошмаров.