Часть 5. Глава 1 (2/2)

— На север! Шагов четыреста, может, — выдыхает и тут же спешно пытается втянуть воздух снова. — Там только слепой не…

Пытается и не успевает.

Не трачу больше ни слов, ни стремительно утекающего времени.

Ни слов, ни движений.

Чтобы закончить с этим, нужно всего одно, по иронии пришедшееся на глазницу. И, как это всегда бывает, лезвие входит легко, не встречая твёрдых костей на своём пути. Входит почти по рукоять и так же быстро подаётся назад, чтобы быть отёртым о чужую одежду.

Не очень-то люблю пачкать свою без лишней надобности.

Дёргается ещё, когда ухожу, вздрагивает, и чудится, будто бы один из тех, что рухнул лицом вниз, ещё живой тоже.

Не то кажется мне, не то действительно пошевелился.

Не выясняю наверняка, но задерживаюсь рядом для того, чтобы каблуком сапога промять короткостриженый затылок.

За спиной оставлять не люблю тоже.

Может быть, встанет тоже, как тот в шапке. Может быть, несмотря на то, что я так и не понял, почему же ему не лежалось в сугробе.

Место, что ли, неудачное или какой великий некромаг окочурился неподалёку?

Хрен разберёт этих трупов. Где эта проклятая яма?

Где яма и почему так стремительно темнеет?

Небо, только что синее, становится темнее и будто ниже.

Холодает с каждым часом, и это скверно.

Очень-очень скверно.

Впрочем, если охотничьи колья ставили добротно, так, чтобы без больших зазоров, то это уже не будет иметь никакого значения.

Тепло или холодно.

Темно или светло.

Вижу наконец зияющую чернотой выбоину меж деревьев и, вместо того чтобы ускориться, замедляю шаг.

Потому что мне вдруг… страшно.

Мне страшно, и это так непривычно, что бросает в пот.

Только теперь страшно совсем как в дверях той, не моей и не его роскошной комнаты. Только теперь страшно совсем как тогда, когда я поверил, что он мёртвый.

Только сейчас подумал о том, что бросил его посреди леса.

Одного.

Запинаюсь о торчащий корень и, неуклюже взмахнув руками, удерживаю равновесие.

Мне страшно от подскочившего пульса, потому что я не знаю, что буду делать, если действительно найду его в этой яме, нанизанного на длинную крепкую палку, как бабочку.

Умудрился же он наступить в кроличий силок — как с таким везением было не провалиться под хрупкий настил?

Идиот, какой же я идиот…

Ладно, стоит взглянуть, прежде чем приниматься посыпать голову снегом. Стоит взглянуть, а после, если всё обошлось, всё-таки отвесить этому засранцу подзатыльник.

Такой, в четверть силы. И пусть визжит, что хочет. И обвиняет тоже.

Главное, чтобы удачно провалился.

И смешно, и бесит.

Несколько минут торчу на месте, осматривая соседние кусты и пни, не в силах заставить себя приблизиться.

И смешно, и… Вслушиваюсь так, будто от этого зависит моя жизнь, но никакой возни не слышу. Вслушиваюсь и приближаюсь.

Шаг за шагом, осторожно переступая через мелкий мусор и высохшие почерневшие ветки.

Шаг за шагом, и так до самого края ямы.

До самого края, а заглянув внутрь, тут же согнуться напополам и упереться ладонями в ноги.

Потому что от напряжения всё закружилось, а когда понял, что там и колья-то на дне валяются, переломанные и совсем короткие, то и от облегчения.

Колья заточены так себе, а вот яма добротная. Глубокая. Из такой и медведю не выскрестись, не говоря уж о хрупком мальчишке, не особо-то удавшемся ростом.

Мальчишке, которого я наконец-то нашёл. Сжавшимся в комок, закутавшимся в плащ и дрожащим у противоположного края ямы.

Замёрзла, дурочка, совсем замёрзла.

— Вот ты где… — выдыхаю и обращаюсь к сжавшемуся комку, в очертаниях которого при наличии фантазии можно угадать человеческие. — А я-то уже думал, остаток зимы придётся догонять.

Голос непроизвольно становится ниже и мягче, и комок из ткани перестаёт дрожать и поднимает голову.

Только лица всё равно не разобрать за складками глубокого капюшона. Ну да это и не важно — главное, что живой, а с синяками ему иметь дело уже не привыкать.

— Ты как, задницу не отшиб? — подаю голос снова, жду, что наконец отомрёт достаточно для того, чтобы встать уже на ноги и подойти поближе, но ответом тишина и начавший прижигать щёки ветер. И ничего кроме. — Не ранили?

Отрицательно мотает головой, и я закатываю глаза, шумно выдохнув от нетерпения:

— Ну так какого чёрта сидишь? Давай сюда, я тебя вытащу.

Поднимается наконец, протащившись плечом по твёрдой земляной стенке, и, держась у неё, опасливо сторонясь кольев, подходит ближе.

И я понимаю, что он много ниже, чем должен быть. Я понимаю, что Йен выше на целых полголовы, и тупо пялюсь на пряжку плаща.

Его же! Точно его тряпка!

Тряпка, нынешний владелец которой оказывается самой взаправдашней девушкой с зарёванным и потому покусанным холодом лицом.

Скорее всего той самой, про которую говорили деревенские охотники за головами.

Неуверенно протягивающей мне свою руку.

В чужой перчатке.

И тут же отдёргивает её, стоит нам только встретиться взглядами.

Выдыхаю для того, чтобы вспыхнувшее внутри пламя не расплавило к чертям мне все рёбра и лёгкие до кучи, и, стиснув пальцы, медленно сглатываю.

Просто проталкиваю образовавшийся ком дальше в глотку и надеюсь, что он меня не задушит.

— Хороший плащ.

Голос не подводит, но становится ниже и жёстче.

— Где взяла? — интересуюсь сухо и, прищурившись и присмотревшись, замечаю, что действительно, мать её, темноволосая. С длинной, запрятанной под материю косой. Только кривая на лицо, с выдвинутой вперёд челюстью и слишком уж вздёрнутым носом.

Как есть убогая.

— Я не украла, я не… — принимается оправдываться, мотает головой, отрицая всё и вся, а у меня не то что горит внутри — я боюсь выдохнуть слишком резко и, сорвавшись, просто застрелить её нахрен.

Отхожу в сторону, прикусываю боковину ладони, надеясь, что так быстрее отпустит, и возвращаюсь к яме.

Возвращаюсь к той, что, возможно, сможет рассказать мне больше, чем я уже знаю.

Присаживаюсь на корточки около самого края и со всем терпением, на которое только способен, пускаюсь в очередной диалог.

— Мальчишка где, дура? — спрашиваю негромко, так, что налетевшим ветром легко все слова выйдет перекрыть, но вместо ответа получаю поток совершенно ненужных слов.

Поток крика, который царапает мои уши и вызывает только лишь одно желание.

Подняться на ноги, развернуться и уйти.

И пусть голосит себе, сколько влезет. Насколько хватит оставшегося в теле тепла и сил.

— Помогите мне!

Визгливая, промёрзшая до костей, но, должно быть, неглупая. Пытается пойти на сделку вместо того, чтобы выложить всё сразу же. И этим лишь больше выводит из себя.

— Вытащите отсюда, и я, клянусь, расскажу! Всё расскажу! И про мальчишку, и про плащ! Только вытащите! — кричит в голос, подпрыгивает на месте, задрав голову, и я, неторопливо стянув перчатку, лезу в карман куртки.

Показываю ей покачивающуюся на ветру вещицу на тонкой цепочке, и её глаза расширяются.

— И про вот это тоже, — уточняю любезно и будто бы без злости в голосе. — Это ты тоже не украла?

— Он сам мне отдал, клянусь! Мы встретились в низине, и он отдал мне плащ и перчатки.

Ещё бы он не отдал. Сердобольный, если одним словом. Сердобольный и пытающийся в каждой глупой оборванке разглядеть больше, чем кусок бесполезной плоти.

— Я очень замёрзла, господин! — напоминает о холоде и тянет руку. Тянет руку, а я вижу только то, как топорщатся длинные для её пальцев перчатки.

— А камень?

— Камень отдал позже.

Я даже смаргиваю в этот момент, невольно вздёрнув бровь.

— После того как узнал, что меня ищут.

— Зачем?

— Он сказал, что, возможно, у меня выйдет этим откупиться. А ему он больше без надобности. Клянусь, так и сказал! Слово в слово!

Поднимаюсь на ноги и, отступив, потираю переносицу пальцами.

Без надобности ему, значит. Не нужен ему больше.

— А после? — спрашиваю, всё ещё стоя спиной, но, не услышав ответа, оборачиваюсь, вернувшись к краю ямы. — Что было потом?

— Мы прошли немного вместе, он всё выспрашивал про гору и ходы. Выспрашивал, можно ли спуститься, обогнув деревню у подножья, а после мы разошлись, — говорит всё быстрее и быстрее, растирая плечи и подпрыгивая на месте. Говорит и останавливается вдруг на одной ноге и, видно, подумав что-то своё, поспешно уточняет, запрокинув голову так, что с головы сваливается свободный капюшон. — Он мне даже имени не назвал, вообще ничего не рассказывал!

Может быть, решила, что он вор и тоже скрывается от кого-то.

Может быть, додумала, что без пяти минут беглый принц.

И уж точно не думает о том, что я ищу его для того, чтобы выпороть, а не убить.

Впрочем, второе легко можно вытянуть и из первого.

И без первого.

Камень он отдал какой-то встречной девке! Взял и отдал!

— И что? — интересуюсь, глядя куда-то вдаль, сквозь плотные, то тут, то там волчьей шерстью увешанные кусты. Снег кажется зловеще синим, тени, что расползаются по нему, ещё зловещее. — Можно спуститься с горы, минуя деревню?

— Если пройти через одну из пещер.

Тут же вскидываю голову и, обернувшись, оцениваю, вглядываясь в нависшую над остатками леса каменную громадину.

— Но там редко ходят из-за снежных людей. Они живут ближе к верхушке, и говорят, что только дремлют днём, а не крепко спят.

Говорят… Кто же, интересно, такой везучий, что умудрился изучить повадки великанов, измерить крепость их сна, да ещё и рассказать об этом остальным?

И именно туда направился и Йен.

Разумеется, только туда.

Озлобленные великаны, не привечающие гостей, в сто раз лучше моего общества.

— Да что я такого сделал, что мне на голову свалилась эта бестолочь? — бормочу себе под нос и, ощущая, как холодает, поднимаю шейный платок повыше. Опустив голову, смотрю на цепочку, зацепившуюся за средний и указательный пальцы. Поверх перчаток совсем тонкой выглядит. Непрочной.

— Я не понимаю…

Сжимаю кулак и по новой опускаюсь на корточки, так, чтобы быть поближе. Так и смотрит на меня, запрокинув голову, но уже не переминаясь с ноги на ногу.

Остаётся недвижимой, вжав голову в плечи и, должно быть, не чувствуя части побелевшего лица.

— Да откуда бы, — устало выдыхаю почти без ехидства и, ощущая, как ломит виски и холод прихватывает за пальцы ног, понимаю, что этот разговор пора заканчивать. — Когда вы разошлись?

— Ещё вчера вечером. Он ушёл вверх, а я осталась в сторожке переждать ночь.

А он не остался, значит. Он решил идти напрямик и сразу, видимо, рассудив, что ночами снежные великаны разгуливают по горе, а не сторожат свои стены. Йен, Йен…

— А уже утром столкнулась с этими, из предместий. Я просто хочу вернуться назад, понимаете? Вернуться к себе домой! — выкрикивает и сбивается на кашель.

Охрипла ещё на середине фразы, а я так и смотрю на белые пятна на её коже. Смотрю равнодушно, прикидывая, через сколько таким станет всё лицо.

Вся она станет такой.

Или, ладно, так уж и быть, не станет.

Всё-таки мелкий засранец решил помочь ей. Он решил и вряд ли, учитывая наш прошлый разговор, хотел бы, чтобы я её здесь оставил.

— И поэтому пошла не в ту сторону. Неудачный же у тебя выдался день, лапушка.

Опираюсь о промёрзшую почву уже коленями и, свесившись вниз, тянусь свободной пятернёй. И, надо же, ей всё-таки немного не хватает, чтобы ухватиться. Какого-то десятка, или двух, сантиметров не хватает.

Подпрыгивает, никак не цепляется, и тогда, плюнув, укладываюсь грудью на край ямы и наконец-то хватаю её.

Хватаю её, уцепившуюся за моё запястье в ответ двумя своими руками, и на секунду сталкиваемся взглядами.

Всего на секунду, но в её тут же появляется надежда и, возможно, даже что-то большее.

— Вы вернёте мне камень? — спрашивает с придыханием, и я едва ли не впервые за этот месяц удивлён настолько, что разжимаю пальцы.

Сначала и не понимаю.

— Что? — не понимаю и переспрашиваю, и девица намекающе приподнимает брови. Только выходит у неё из-за холода так себе. Только всё лицо перекорёживает, но вряд ли она сейчас думает об этом.

— Подвеску? — уточняет, и я, не веря своим ушам, невпопад хмыкаю.

Отдам ли я её «назад»? О, непременно отдам. Найду хозяина и так глубоко отдам, что никакой магией не выколупает. Отдам, ещё как отдам.

А что до этой, то, пожалуй, вовсе и не обязательно её вытаскивать.

Всё равно околеет в лесу. Так какая разница, на тропе или в яме?

Отодвигаюсь, но, видимо, затуманенная гневом головёнка ещё не понимает, что это значит. Видимо, решает, что единственная ценность, которую она может потерять, — это камень. Камень, который снова оседает в моём кармане и вряд ли в ближайшее время его покинет.

— Он же подарил мне её! — выкрикивает так громко и обиженно, что я, поднявшись на ноги и оттряхнув колени от снега, решаю не замедлять шага.

Выкрикивает так громко, что имеет все шансы умереть не от холода.

— Она моя! Вы не можете забрать её! — Это летит уже в спину и, только когда отдаляюсь достаточно для того, чтобы почти перестать слышать, вдруг понимает.

Понимает, затыкается, и я останавливаюсь, вслушиваясь.

Останавливаюсь, но только до первого, ставшего паническим окрика.

Паническим, а не недовольным.

— Стойте! Стойте же!

Долетает что-то ещё, но ветер разыгрался и просто на слоги дробит.

— Я же замёрзну, вытащите меня!

Пожимаю плечами вместо ответа, и плевать мне в этот момент, что ей этого не увидеть.

Ну да, замёрзнешь. Что же теперь?

Изумруды порой и большего стоят. Не стоило его принимать.

***

Пещеру найти нетрудно.

Просто нужно идти всё время вверх, беря левее от сторожки, к которой я вернулся уже в сумерках.

Пещера не скрывается, как хитрые охотничьи ловушки, припорошённые снегом, а где-то прикрытые ещё и ледяной коркой.

Пещеру найти нетрудно — вот она, чуть выше широких людских троп, прямо за скатившимися ещё чёрт знает когда валунами с горы. Бросается в глаза сразу же, виднеется чёрной дырой в присыпанной белым снегом монолитной скале.

Сверху присыпанной снегом, а по бокам облепленной воняющей не то псиной, не то каким-то другим зверем шерстью.

Белёсой и длинной.

Пропитанной не то жиром, не то какими-то кожными выделениями.

Касаться её брезгливо, и я не спешу стаскивать перчатки с рук.

Да и пальцы давно дубовые, не чувствую их почти. Немного выйдет толку.

Запахи сильные даже на улице, и потому волки обходят это место стороной.

Волки, но не заплутавшие недалёкие путешественники, вещи которых виднеются то тут, тот там, вмёрзшие в почву или закинутые на деревья.

Сумки; оторванные, вставшие на морозе колом рукава одеяний; шапки и даже чей-то слетевший сапог.

Всё это богатство я нахожу на подступах к пещере и, заглянув внутрь, убеждаюсь в том, что и каменный коридор усеян ими же.

А говорят, снежные люди не едят других людей. Тех, что без крепкой шкуры и со слабыми клыками и когтями.

Говорят порой с такой уверенностью, что поневоле начинаешь принимать как неоспоримый факт, а после, столкнувшись с логовом предпочитающих дрыхнуть большую часть года в своих пещерах монстров, гадаешь: просто разорвут или, может, всё-таки сварят что, не желая разбрасываться пришедшим на своих двоих мясом?

Великанам и близким к ним редко свойственно расточительство.

Даже если в народе уверены, что они не едят людей.

В голодный год даже люди перестают быть притязательными к пище — что же говорить про диких, не ведающих ни морали, ни грамоты громадин?

Лезть в самое логово — идея из тех, про которые не рассказывают после.

Вот и я не расскажу.

Либо потому, что рассказывать будет нечем, либо потому, что после всего получить ещё и нравоучение с хлёстким подзатыльником — очень среднее удовольствие.

Пещеру найти нетрудно… внутрь попасть тоже. Проход широкий, даже сами снежные люди не касаются ни стен, ни сводов, когда возвращаются со своих подлунных прогулок, — что уж говорить обо мне?

Держусь той стороны, где тень гуще, и иду практически на ощупь, ведя пальцами по холодному камню перед собой.

Но недолго — может, пару минут или около того. После впереди начинает дребезжать слабый огонёк, и с каждым шагом его пламя становится всё ярче и ярче.

Пламя грубо сложенного, в мой рост, не меньше, очага.

Такой себе примитивный камин с длинной стальной жердью, лежащей над языками пламени.

Не едят они людей, конечно же. А тело, нанизанное на спицу в два пальца шириной, — это так, это какой-то незадачливый искатель приключений сам. Сам на неё рухнул.

Пронзил себя от задницы до глотки и жарится теперь, распространяя вокруг не самые аппетитные запахи.

Показавшаяся картинка заставляет меня вытянуться на месте, прищуриться, чтобы получше разглядеть, и почти сразу же бесшумно выдохнуть: не княжна.

У несчастного, что коптится уже не первый день, явно небольшой рост и широкие плечи. Эдакий гном-переросток, который окажется довольно жёстким.

Пригибаюсь, жалея, что не могу стать меньше, и, как ни вслушиваюсь, не слышу ни дыхания, ни шагов хозяев пещеры.

А между тем стемнело только вот-вот, и мы вряд ли бы разминулись.

Сложно разминуться с существом, которое топает так, что земля трясётся.

Но где же оно? Почему не крутится у огня, не тянется ко входу, чтобы проверить, достаточно ли опустилась температура или ещё жарковато для прогулки?

Где же оно, почему не сторожит свои сокровища, отнятые у путников или собранные на склоне?

Оно или они?..

Пещера большая, и виднеются ещё тёмные провалы в стенах. Ещё минимум три глубокие чёрные комнаты. А сколько их всего наверняка — одни великаны только и знают. Самые старые из них.

Чужой незатейливый ужин уже подгорел с одной стороны, и, зная, что туповатые, но бережливые гиганты не допустили бы такой расточительности, выхожу на свет, рассудив, что раз уж пища так бездарно портится, то, значит, рядом никого нет.

Никого, кто бы мог предотвратить это вопиющее действо.

Осматриваюсь и понимаю, что единственный живой тут.

Единственный живой внутри.

И в голове всё крутится это идиотское утверждение.

В голове всё крутится брошенная когда-то Анджеем небрежная фраза о том, что снежные люди человечину не жрут.

Видно, этих прижало слишком сильно для того, чтобы брезговать. Или же монстролов ошибался?

Привык принимать на веру всё, что он когда-либо говорил, и теперь в самом настоящем недоумении.

Потому что не мог он ошибаться.

Никогда не ошибается, если дело касается всех этих уродливых тварей.

Но тело на вертеле куда красноречивее моих воспоминаний.

А если сложить это вместе, то выходит, что вовсе не сасквоч живёт в этой пещере. Но кто тогда?

Осматриваюсь, и белёсые длинные волосы так же, как и у входа в это милое жилище, просто повсюду.

На полу, на тёмных стенах, на сваленном кучами хламье и даже костях, на которые я набредаю случайно и замечаю только после того, как чья-то тонкая пронзительно в тишине, что разбавляется только треском пламени, хрустнет.

Опускаю взгляд и замираю на месте, забыв, что собирался выдохнуть.

Впотьмах не заметил, что стою посреди кладбища. Посреди чужой мусорной кучи, состоящей из остатков многочисленных завтраков и ужинов.

И кости все дроблёные.

Самые мелкие — целые, а черепа и вовсе на осколки все.

Животных, людей и, может быть, даже какой-то нечисти.

Снежные люди, может, и не брезгуют человечиной в голодный год, но уж точно не жрут дриад и крупных пиявок, от которых остаются только крепкие жвала, что валяются под моими ногами в числе прочих.

И иронично выходит донельзя: тварь есть, а монстролова нет.

Тварь, что довольно разумная, хитрая и, быть может, даже наблюдает за мной сейчас.

А у меня лишь тонкий палаш да арбалет в качестве оружия.

Восхитительно до дрожи и новой волны раздражения.

Восхитительно, потому что именно сюда потащило неугомонного обиженного мальчишку, который, надо отдать ему должное, ведёт себя совсем не как княжна.

Иначе я бы нашёл его ещё около того силка.

Верчусь на месте, пытаюсь высмотреть хотя бы что-то, понять, была ли здесь моя пропажа или, потоптавшись у входа, решила, что всё это слишком для неё, и выбрала другой путь.

Другой, более безопасный.

Нашариваю взглядом кучу тряпья и, убедившись в том, что прямо сейчас ничто не бросится на меня из темноты с дубиной или чем похуже наперевес, направляюсь к ней через всю каменную комнату.

Не роюсь, осматриваю куски тканей и оторванные пряжки ремней, надеясь зацепить что-то знакомое, и, надо же, выходит почти сразу.

Выходит опознать дорожную сумку с перерезанной ручкой.

Вот же гадство.

Валяется почти на самом верху, прикрытая обломком чьего-то доспеха. Вытягиваю наверх за размочаленную лямку и, забравшись внутрь, нахожу неприметный мешочек, перетянутый шнурком среди прочих негромко позвякивающих склянок.

Мешочек, в который княжна деловито ссыпала свою долю камней и даже показала мне, задумчиво размышляя о том, что надо бы сравнить его с моим, а то мало ли надурил её, простодушную, по весу.

Вытаскиваю его и прямо так, через ткань, не развязывая, ощупываю содержимое. Убедившись в том, что это действительно они, заталкиваю уже в свою сумку.

Значит, он всё-таки здесь был.

И, более того, столкнулся с хозяином пещеры, а судя по тому, что его сумка осталась валяться внутри, в куче добытых сувениров, не просто столкнулся.

Может быть, всё ещё где-то здесь? Внутри?

Забился в какой-нибудь угол, с перепугу прикончив тварь, и сидит ни жив ни мёртв?

Быстро сглатываю и, загодя понимая, насколько это дебильная идея, всё-таки подаю голос, решив, что риск не тяжелее возможной пользы:

— Эй, княжна? Умоляю, скажи, что ты здесь. Клянусь, я буду кем угодно и в чём угодно, только прекрати иметь меня и найдись!

«Так уж и кем угодно?» — тут же ехидно переспрашивает голосок внутри моей головы, и я понимаю, что готов на очень многие и многие вещи, только схватить бы его уже за предплечье и выволочь к дороге.

День выдался удивительно бесконечный.

День выдался удивительно бестолковый.

И никакого ответа, разумеется.

Как ни вслушивайся.

Никакого ответа, но и никаких опасных, подозрительных скрипов и шорохов.

Что же… Присаживаюсь на корточки, на секунду всего касаюсь лба, чтобы провести по нему и откинуть назад мешающие волосы.

В глаза лезут так, что бесит.

Всё бесит.

Пещера, кости на полу, ощущение полного раздрая и неопределённости.

Итак… чтобы разобраться, нужно хоть как-то мыслить.

Нужно рассуждать здраво. Холодной головой.

Поднимаюсь и обхожу всю пещеру кругом, уже особо и не таясь.

Вряд ли этот, зажаренный, сможет мне что-то сделать. А если и оживёт вдруг, то сперва пусть жердь выдерет из задницы, а уже после представляет какую-то опасность.

Итак… ещё раз…

Йен был внутри, что-то сорвало его сумку, но самого мальчишку, должно быть, не поймало. Мальчишка ломанулся вперёд, в один из тёмных проходов, и, видимо, выбрался с обратной стороны. А может быть, и не выбрался, а плутает по тёмным ходам.

Запоздало вспоминаю, что видит больше моего, и понимаю, что вряд ли бы заблудился. Не из-за темноты — она-то его как раз не сдерживает и не пугает. А вот то, что может таиться в ней, уже другой вопрос.

Или не таиться, а рваться напролом.

Преследуя для того, чтобы отнять нечто большее, чем дорожная сумка.

Успел пожалеть с десяток раз уже, что оставил его, и после того, как не обнаружил ровным счётом ничего интересного, никаких зацепок, наступает черёд одиннадцатого.

Психанул — теперь расплачивайся.

Знал же, с кем связывался, и знал, как он отреагирует. Знал до последнего слова и, задавленный усталостью, всё равно вспылил.

Обещаю сам себе, что, как только найду, сломаю ему что-нибудь, для острастки.

Хотя бы палец.

За волосы оттаскаю точно. Или не оттаскаю, но отшлёпаю до искр из глаз.

Если, конечно, к тому моменту, когда мы, наконец, встретимся, не буду измотан, как упавшая в поле тощая лошадь.

Понимаю, что нужно идти в одну из чёрных комнат, где никаких самодельных коптилен не стоит, а значит, царит полная темнота. Понимаю и наскоро сооружаю дрянной факел из чьей-то берцовой кости и ошмётков рубашки. Наспех поливаю вонючую, с трудом гнущуюся тряпку содержимым своей фляги — вовсе не той, в которой ещё плещутся остатки воды, — и сую эту сомнительную конструкцию под чужой пережаренный ужин.

Вспыхивает будто бы неохотно, но светит достаточно для того, чтобы не расшибить башку, уверенно свернув не в ту сторону.

Что же…

Решаю податься к ближайшему к куче с тряпьём проходу, и, надо же, почти сразу же мне на лицо налипает длинный, зацепившийся за шероховатую стену волос.

Очень длинный волос. Настолько, что, пожалуй, будь он покрепче, вышло бы даже кого-нибудь подвесить.

Уголок рта сам собой ползёт вверх, и я прибавляю шагу.

Надеюсь, моя принцесса изрядно вымоталась и решила остановиться ненадолго.

С той стороны перехода.

Надеюсь, то, что сорвало сумку, не настигло его и не смогло ранить.

Оптимизм действительно заразен.

Оптимизм и, может быть, что-то ещё, что можно цепануть, если спать с кем-то достаточно часто.

Спать, смотреть, слушать.

Дышать рядом, видимо, тоже.

Внутри довольно тепло и воздух не затхлый.

Внутри, как и в любой другой пещере, в которой мне довелось побывать.

Темно, сыро и тянет не то плесенью, не то какими-то грибами. Тянет… солью, и это самый знакомый и неожиданный из всех запахов.

Потому что я был уверен, что Йен умудрился проскочить невредимым, но, подняв факел чуть выше, понимаю, что ошибся.

Держусь, как и прежде, у стены и только поэтому ещё не вляпался. Не вляпался в успевшее застыть и подмёрзнуть пятно размером с хорошую лужу.

Чёрную в темноте и отливающую багровым.

Загустевшую и уже несвежую.

На стенах капли тоже.

Чертовски много капель.

Будто нечто зубастое настигло убегающего со спины и вцепилось в горло, разом прокусив шею.

Разодрав её в лоскуты и выпустив просто чудовищное количество крови.

Много больше, чем нужно для того, чтобы просто отключиться.

Смаргиваю раз, после — второй… Сжимаю челюсти, пока зубы не заноют, и, мотнув головой, обхожу пятно с такой осторожностью, будто может ожить и броситься на меня.

Обхожу пятно и сразу же, за серым, неприметным в темноте камнем, нахожу оторванную неведомой силой гигантскую пятерню.

Оторванную, подпалённую по краю раны до чёрной корки и растопырившую грязные, поросшие короткой белой шерстью пальцы.

Что же, похоже, можно и выдохнуть немного.

Видно, тварь погналась следом и, настигнув, попыталась схватить незваного гостя.

Видно, гость испугался настолько, что монстру просто оторвало руку, а самого его отшвырнуло назад.

Оборачиваюсь даже, возвращаюсь немного и действительно нахожу место падения и ещё одну лужу крови.

Только в этой просто до черта белёсой шерсти и почему-то грязи.

Только в этой я нахожу крупный обломанный ноготь и замечаю отпечаток ступни чуть поодаль.

Шаталась тварина.

Ещё как шаталась, поднимаясь на ноги.

Вот тут припало на колено, продавив наросший за лето и высохший по осени мох. А тут, немного дальше, опёрлось о стену уцелевшей пятернёй, оставив пятипалый отпечаток.

И ладонь у этого в два раза больше моей.

Довольно внушительно, но для снежного человека всё-таки мелковато.

Так что же за тварь завелась внутри пещеры?

Что за тварь таскает на спине шкуру убитого великана и жрёт человечину? А главное, где она?

Неужто сдохла от потери крови и так и осталась лежать в одном из каменных коридоров?

В одном из ответвлений, что мне только предстоит пройти.

Теперь двигаюсь по чёткому, тянущемуся цепочкой следу и спустя всего-то ещё одну вечность блужданий во мраке нахожу ещё одно пятно.

Меньше предыдущего, но уже на стене и с явными вкраплениями какой-то жидкости, а не только крови.

Жидкости и очень уж характерных ошмётков.

Видно, нагнал всё-таки и здесь же и прилёг отдохнуть, шарахнутый о стену.

Прилёг отдохнуть, но даже, несмотря на то что немного пораскинул мозгами, смог оклематься и встать через какое-то время.

Живучая же монстрина.

Живучая и, должно быть, дезориентированная и злая больше, чем любой из разбуженных троллей.

Надеюсь, что издох всё-таки.

Надеюсь, что княжна не истратила всю свою магию и не осталась совершенно беззащитной.

Голодная и вымотанная вряд ли способна на третий такой бросок.

Только догнать бы его, а там пусть вопит уже, что хочет.

Оборачиваюсь к отметине из чужих извилин ещё раз и понимаю, что он и со мной так мог.

Мог шарахнуть, отбросить или просто ударить, наконец.

Мог, но ничего не сделал.

Не смог или не захотел.

О боги, какой же тупой.

Какой я тупой… Восхитительно просто.

Ощущать вот это вот, стоя посреди тёмной глубокой пещеры, и не знать, что же найдёшь в итоге.

Чьё тело.

Тушу монстра или же…

Или мотаю головой, критически осматриваю горящую тряпку и, прикинув, насколько её ещё хватит, ускоряю шаг.

В конечном итоге я ничего не знаю наверняка.

Узнаю, когда найду его или то, что осталось.

Тварь, что ползла за ним следом, упорная, но и он тоже не так прост. Чему-то да успел выучиться. Да только где же он?

Где??

— Клянусь, если ты сейчас найдёшься, то я больше никогда в жизни не назову тебя бестолочью, тупицей, идиотом или дурочкой, — проговариваю на одном дыхании и никак не могу принять то, что здесь эхо спит, а не растаскивает слоги по коридорам. Слишком ленивое эхо или слишком негромкие слова. — Никогда, слышишь? — обещаю в пустоту, не повышая голоса, и, ожидаемо, никто не откликается.

Никого и ничего нет в этой пустоте.

Никто не слышит.

Или же?..

Уже делаю шаг вперёд, как чудится, будто бы уловил какой-то звук.

Выдох или шорох, но точно что-то было!

Впереди, за очередной развилкой!

— Йен?

Звук повторяется, становится отчётливее, но не ближе.

Звук, который не похож на тот, с которым капли порой срываются с высокого потолка. Не похожий ни на что, кроме хриплых редких выдохов. Как будто у дышащего промята грудная клетка. Как будто вот-вот начнёт булькать кровью и задохнётся вовсе.

Перекидываю факел в левую руку, а правой вытягиваю кинжал из ножен.

Тихо, насколько это вообще возможно.

— Может, в следующий раз я буду искать тебя под одеялом? — предлагаю, втайне всё ещё надеясь услышать сердитое сопение, но нет. — Что думаешь, малыш?

Ближе и ближе…

И ни слова, ни стона в ответ.

Ни всхлипа, ни попытки податься навстречу.

Нагибаюсь и оставляю факел на каменистом полу и не спешу подниматься снова.

Нагибаюсь, и пальцы левой руки сами, будто никто и не приказывал им вовсе, принимаются теребить пряжку ремня, придерживающего тяжёлый палаш и его ножны.

Проходы узкие и темень такая, что только замедлит меня.

Проходы узкие, мечом особо не помашешь.

Оставляю его там же, рядом со всё ещё горящей тряпкой. Расстёгиваю и плащ тоже. Больно уж цепляется за ноги, если крутиться и отражать.

Сумку же, напротив, лишь отвожу подальше за спину и только после толкаюсь от ледяного неровного валуна, что врос в скалу ещё до того, как построили Камьен.

— Йен?

Я знаю уже, что это не он.

Я знаю, просто шкурой чувствую, но всё одно зову, надеясь не то отвлечь тварь, не то на какое-то нелепое чудо.

Я знаю, но всё равно иду вперёд, осторожно переставляя ноги.

Потому что это нельзя обойти.

Потому что с этим придётся разобраться.

Сейчас и мне.

Не показывается всё, хотя совсем рядом уже. Не показывается, хрипит, только имитируя не то человеческое дыхание, не то всхлипы.

Неправдоподобно, слишком низко и скрипуче, но старается же!

Как старается!

Разумная же тварь!

Разумная и соображающая, несмотря на то что порядком подрастеряла мозги.

Разумная, ждущая, когда подберусь поближе, и уже тогда…

— Ну и кто же ты? — спрашиваю у темноты, и та сразу же затыкается, перестаёт сбиваться с выдохов на свист и негромкие завывания. — Тролль? Перевёртыш? Просто урод, мамашу которого выебал переболевший рахитом снежный человек? — едва договариваю и тут же бросаюсь вправо, уходя от прыжка.

Просто вывалился из мрака и тянется сцапать длинными ручищами, а когда не выходит, не ревёт, а орёт почти по-человечески, пытаясь ухватить меня за голову, чтобы не расшаркиваться, видимо.

Чтобы сразу раздавить череп, а не бегать, как за другим юрким людишкой.

И если бы не снял плащ, то точно бы поймал.

Ухватил за край материи уцелевшей рукой и тут же прикончил бы, просто приложив о стену.

Размазал по ней, а после доломал уцелевшие кости, превратив в отбитую котлету.

Горбатый, с чудовищно обожжённой рожей и с культей вместо правой руки.

С культей, которую прижарило тоже.

Поэтому и не сдох, истекая кровью.

Поэтому всё ещё на ногах.

И очень, очень зол.

Поросший редкой шерстью, с высокими залысинами и человеческими глазами.

Неужто угадал с папашей? Или же, напротив, какая-то большая великанша попользовала бравого рыцаря, прежде чем тюкнуть по башке и выбросить на корм лесным зверям?

Йен подпалил ему морду и левый глаз.

Йен пробил ему дыру в черепе, а значит, нужно только подобраться со спины.

Нужно сделать так, чтобы эта тупая страшная громадина запуталась и закружилась.

Дезориентирован, взбешён и молотит руками, будто мельница.

Не пытается сцапать. Пытается зацепить.

А я только и делаю, что отступаю и отступаю, отскакивая то от одной, то от другой стены.

А я только и делаю, что примериваюсь, выискивая слабые места помимо уже нанесённых ран.

Кожа у него плотная, но мех не такой густой, как у более рослых родичей.

Кожа у него плотная, а кости, должно быть, куда крепче человеческих.

И мозгов немного больше, чем у великанов.

Кровная примесь налицо.

Додумался же до того, что можно жрать не только горных коз и более зубастую зверину. Додумался, а может быть, и ещё и кого из своих со спины тюкнул по черепу и сожрал.

Оступается вдруг, валится вперёд, выставляя колено, и не использовать это просто тупо.

Не использовать для попытки удара прямо под уцелевший глаз и тут же отскочить назад, уходя от захвата широких пальцев.

Промахиваюсь, раскраиваю его щеку, но это абсолютно бесполезно.

Это его только злит.

Промахиваюсь, нарываюсь на вопль, от которого эхо просто с ума сходит, и, не придумав ничего лучше, пытаюсь проскочить за его спину, подавшись вправо в последний момент.

По диагонали бросился, прошёл прямо под саданувшим со всей дури о стену локтем и, вывернувшись, всадил кинжал в его горло.

Всадил, вбил ударом ладони на всю длину лезвия и, деранув его вниз, расширяя рану, тут же выхватил второй из поясных ножен.

Куда более тонкий и короткий, но предназначенный как раз для успокоения подобных ему тварей.

Выхватил левой рукой, неуклюже взмахнул правой, сохраняя равновесие, и едва не потерял сознание от боли, когда гигантский недоросль поймал моё предплечье, но не своими клешнями, а зубами.

Сжал так сильно, что кости захрустели и потемнело всё разом.

Сжал так сильно, но вместо того чтобы вырубиться, выбиваю ему глаз кинжалом и вонзаю его раз за разом в налившуюся кровью глазницу.

В глазницу, выше, ниже, ощущая, как сталь скребёт по твёрдой кости, и останавливаюсь, лишь когда, взревев, разжимает челюсти.

Отшатываюсь тут же, падаю на колени и, оказавшись прямо под его мордой, перебиваю крупную артерию по другую сторону шеи.

И тут же жмурюсь, омытый кровью от макушки до пяток.

Тут же жмурюсь, отползаю назад вслепую, помогая себе уцелевшей рукой.

А эта тварь всё борется.

Всё пытается достать меня, ухватить оставшимся от кисти обрубком и склоняется всё ниже и ниже, булькая в алой луже, в которой вышло бы утопиться при крайней необходимости.

Всё пытается, даже когда падает мордой вниз, всё скребёт камень пальцами и возит обрубком.

Всё пытается, хрипит, пуская пузыри, а я наблюдаю только.

Я дожидаюсь, когда же уже замрёт насовсем.

Пытаюсь отдышаться и вместе с тем не шевелить правой рукой.

Пытаюсь отдышаться, сделать вид, что не замечаю, что спина вся взмокла и лоб весь покрыт крупными каплями пота.

Пытаюсь заставить себя посмотреть вниз, на то, что осталось от рукава куртки, и, сжав зубами нижнюю губу, расслабить ремешок около кисти.

Пытаюсь, но так и не могу.

Прикрываю глаза, не полностью, а так, чтобы всё равно видеть тварь, кровь которой вот-вот доползёт до моих сапог, и дрожащей левой ощупываю правую.

Начиная с плеча и вниз.

До локтя нормально, но ниже… Не отхватил и не порвал, но перекусил обе кости. Раздробил их прямо посередине, превратив твёрдое в мягкое и похрустывающее.

Пробую пошевелить пальцем и едва ли не в голос ругаюсь от облегчения, когда выходит.

Чувствую их, несмотря на то что безумно больно.

Вечно с этой правой всё не в порядке…

Но с этим можно иметь дело.

Выдыхаю, понимаю, что арбалет теперь просто бесполезная ноша, и избавляюсь от него. От колчана с болтами тоже.

Так и бросаю на полу. Мне теперь ещё долго не стрелять.

Долго, даже если ведьма сжалится и поколдует немного, чтобы я стал дееспособен побыстрее.

Подбираю факел и, выпрямившись, приваливаюсь к стене.

Голова кружится так, что мутит.

И тут же вспоминаю и про голод, который был со мной с самого утра, и про то, что неплохо было бы промочить горло.

Во фляжке как раз хватит на пару глотков, а после можно тоже выбросить.

Всё лишнее можно выбросить.

Слишком тяжело стало нести лишнюю ношу.

Усталость как-то разом навалилась, выжав из меня все силы.

Усталость, голод и дрожь, вызванная холодом, который я не слишком-то замечал в плаще, что мне теперь попросту не застегнуть.

Но с этим я тоже могу договориться.

Вполне выйдет, если получится выбраться с той стороны грёбаного перевала и добраться до человеческих жилищ.

Прикидываю, что так должно выйти даже быстрее и прямо перед носом окажется та самая деревня, о которой говорила девица в таверне.

Та, что в дне пути, если огибать гору по низу, пробираясь по петляющему тракту.

Обходя великана, не могу отказать себе в удовольствии и не пробить его башку окончательно. Не расширить уже имеющуюся на скошенной макушке рану своим сапогом.

Не могу отказать себе, а после не вытереть подошву о его же мохнатую голень.

Останавливаюсь около развилки и выбираю тот ход, из которого он вывалился, вложившись в прыжок.

Останавливаюсь, принюхиваюсь, понимая, что слишком уж тянет морозным, гуляющим вдоль, но никак не внутри горы, воздухом, и, подсветив под ноги, недоумеваю.

Вроде бы твёрдый камень, но…

Оборачиваюсь так резко, что едва не падаю, а мотнувшаяся, плетью повисшая рука ударяется о мой же бок.

Приходится укусить себя, чтобы не вскрикнуть, но всё это херня полная по сравнению с тем, что в соседнем проходе, в зияющей чернотой дыре, возится кто-то.

Кто-то большой настолько, что, даже будучи чёрт знает где, топает так звучно, что с потолка начинают отваливаться мелкие сосульки.

Кто-то, кто, должно быть, спал всё это время, но был разбужен воплями разгневанного уродца, которого найдёт в скором времени распростёртым в узком для этих существ коридоре.

Пячусь, ощущая, как выступившая на лбу капля огибает висок и теряется где-то под подбородком.

Ещё одного великана мне точно не осилить.

Теперь точно нет.

Поймает и просто раздавит, стиснув кулак.

Шаги ближе и ближе, и если это не больше всего, что я когда-либо видел, то тяжелее точно.

Тяжелее и эттина, и того заросшего мехом любителя подглядывать в окна, который раскидал волчью стаю около сторожки целую вечность назад.

Я просто не знаю, что там, в этой темноте.

Я пячусь и пячусь, едва ли даже осознавая это.

Пячусь и пячусь, пока вдруг почва не уходит из-под ног.

Проваливаюсь куда-то вниз, в каменный лаз, и, выронив факел, со всего маху прикладываюсь головой.

***

Очнуться получается не сразу.

Очнуться полноценно, забраться внутрь своей же гудящей башки выходит только с третьего или четвёртого раза.

До этого пытался открыть глаза и проваливался снова.

Чёрт знает куда.

До этого почти не было больно, а теперь… Теперь точно знаю, что вернулся.

Знаю, потому что свалился чёрт знает откуда, и не то что не сгруппировавшись толком, а вообще не понимая, что падаю.

Не понимая, не ощущая… Плашмя о твёрдую землю где-то глубоко под горой.

Плашмя прямо на правую руку.

Во рту металлический привкус напополам с кислой желчью.

Глаза режет от налипшей на веки земли или пыли.

И каждая, буквально каждая клетка взрывается болью.

Всё тело ноет, кости, наверное, и вовсе раскрошились в пыль.

Но с головой хуже всего.

Всё хуже, потому что безумно кружится и едет, вызывая чудовищную тошноту. Всё кружится… если просто держать глаза открытыми.

Но и в темноте не лучше.

В темноте всё так же смазывается и куда-то утекает.

Закашливаюсь, и это худшее, что может сейчас произойти.

Тревожит отбитые рёбра и вообще всю требуху внутри. Но я понимаю, что они целы, по крайней мере. И кости, и то, что за ними.

Понимаю, что лёгкие на месте, и, сделав усилие, перекатываюсь на спину и левой рукой пытаюсь нашарить правую.

Абсолютно непослушную и онемевшую, не отзывающуюся на прикосновения и отказывающуюся шевелиться. Плечевой сустав вроде двигается, но попытки сжать локоть ни к чему не приводят. Только если пальцами, осторожно вцепившись в запястье. Вцепившись, дотянув до груди и на ней и оставив.

Пусть пока.

Главное — дышать нормально, а там, спустя время, можно попробовать и подняться.

Хребет с ногами вроде бы уцелели тоже.

Вроде бы… пойму наверняка, как очухаюсь немного больше.

Странно, но кругом не темно даже.

Сумрачно, но можно рассмотреть низкие потолочные своды и лаз, через который я свалился сюда. Лаз, находящийся в самой высокой точке свода, на высоте четырёх или пяти метров.

И как только шею не свернул?.. Выходит, везёт всё ещё.

Везёт… Посмеялся бы, да, боюсь, ещё одного приступа кашля не пережить.

Посмеялся бы, да не время.

Нужно подняться на ноги.

Нужно понять, что это за место и как из него выбраться.

Всё ещё на лопатках, и осознание того, что сейчас даже подкравшийся воришка из самых неумелых мог бы прикончить меня, придаёт сил.

Придаёт упрямства, которого оказывается достаточно на рывок.

На то, чтобы толкнуться левой рукой от твёрдого камня и, подавшись вперёд, согнуться в пояснице. Тут же всё начинает смазываться, но не так сильно, как раньше.

Не так тошнотворно, и вроде бы не бултыхается ничего внутри.

Желудок не переместился за сердце, и почки всё ещё на своём месте.

Уже неплохо… Перевожу взгляд на своё бедро и чертыхаюсь. А вот это уже нехорошо. Кинжал, который должен лежать в набедренных ножнах, выскочил, и попробуй теперь разыщи.

Сам виноват. Видно, не затолкал до конца, непривычный к тому, что приходится пользоваться левой как основной.

Про правую стараюсь не думать вовсе, а спустя ещё примерно половину ночи, а то и вечности, всё-таки поднимаюсь на ноги.

И, если судить по тому, как отзывается правое бедро, свалился я именно на него и только потом перекатился на живот.

Просто очаровательно… Человеческая котлета на кости.

Мечта каждого узколобого гурмана под три метра ростом.

Только на костёр бросить и зажарить до корочки…

Шатает, и всерьёз опасаюсь, что рухну снова.

Шатает, но стараюсь выпрямиться, убеждая себя в том, что хватит пока.

Хватит ушибов и переломов.

Ощупываю голову и, не найдя никаких вмятин, выдыхаю, хотя бы потому, что не пробил череп. С этим было бы совсем грустно иметь дело. А так… так ничего. Пока пойдёт.

Пытаюсь нашарить фляжку во внутреннем кармане куртки, да вспоминаю, что выбросил её.

А если бы и нет, то всё равно опустела и никакого от неё толка.

Ладно… Ладно.

Дожидаюсь, пока дышать смогу без риска свалиться вниз, и, как только головокружение, нет, не исчезнет, а станет терпимым, по крайней мере, медленно оборачиваюсь, оглядывая каменную комнату, в которой оказался.

Потолок чёрт-те где, а вот стены довольно близко.

Стены и коридор, мало похожий на естественный. О нет, этот явно долбили кирками, выравнивали, шлифуя и арку, и стены рядом с ней.

Этот явно прокладывали вручную, и, судя по тому, насколько гладкими стали места сколов, далеко не вчера.

Не год и не два назад.

Не десять лет.

И это позволяет надеяться, что те, кто жили здесь или промышляли чем-то, давно сдохли, а не таятся в темноте с тяжёлыми топорами наперевес.

Мне сейчас и против кулака не выстоять, и, к сожалению или счастью, я не барахтаюсь в сахарном сиропе из ожиданий.

Встречу кого крупнее средней собаки, и всё — конец. Разве что оторву правую руку вовсе и буду отбиваться ею как дубиной.

Всё ещё стараюсь на неё не смотреть и не думать тоже.

Не думать о том, что с ней и можно ли это исправить.

Понимаю, что полумрак негустой из-за колонии тускло-светящихся, по камню разросшихся мхов, и качаю головой, надеясь, что свечение мне не чудится.

Прохожу вперёд, то и дело приваливаясь левым плечом к каменной влажной стене, и не могу не отметить, что здесь, внизу, довольно тепло.

Тепло настолько, что, пожалуй, человек может выжить и зимой.

Если найдёт что жрать, конечно. Или кого.

Вариант с «кого» нравится мне поменьше.

Но если бы судьба хотя бы раз спросила, что мне вообще нравится…

Коридор медленно уходит выше, поднимается по какой-то не слишком-то закрученной спирали и расширяется, выводя к каменной комнате побольше.

К комнате, которая оказывается «жилой».

Только вместо дверей — решётки.

Только вместо спален — камеры, смахивающие на шикарные «гостевые» покои в любой из темниц любого из замков.

И всего таких восемь.

По обе стороны широкого прохода.

Всего таких восемь, и в ближней ко мне даже кто-то есть. Кто-то, сидящий на узкой, привинченной прямо к стене койке, что никак не назвать кроватью.

Суюсь поближе, вплотную к прутьям, и вместо пленника нахожу его высохший остов.

Чёрный весь, скорее для растопки годится, чем для чего-то ещё.

Может быть, человек, а может быть, даже и эльф.

Может быть, сидит тут уже лет триста. Сидит на койке, привалившись к стене, несмотря на то что двери-то и незаперты.

Не были заперты или же просто распахнуты позже.

Заинтересовавшись замком, тяну на себя заскрипевшую петлями створку и, не рискнув наклоняться, пытаюсь осмотреть механизм так, щурясь и ощупывая кончиками пальцев, что тут же пачкаются в сырой ржавчине.

Странно, что при такой влажности останки сухие и поверх чёрной плоти никакие грибы не наросли.

Вообще странное место.

И коридор, что ведёт меж камер и теряется за очередной аркой, тоже.

Решаю не задерживаться рядом с решётками, которые ещё со времён юности внушают мне вовсе не смутные опасения, и, миновав остальные камеры, уже вижу вырубленные прямо в камне ступени, как что-то заставляет меня остановиться, не ступив даже на первую из них.

Что-то, что дёргает меня назад и заставляет попятиться.

Заставляет вернуться к третьей по счёту камере и какому-то светлому, боковым зрением выхваченному пятну.

Пятну, которое мне стало важно вдруг рассмотреть поближе.

Пятну, что оказывается бледной щекой сидящего совсем так же, как иссушенная мумия, мальчишки.

В той же позе.

Даже выдыхаю громче, чем требуется, и, забыв и о руке, и о том, что отшиб половину тела, дёргаю на себя притворённую решетчатую дверь и оказываюсь внутри, по ту сторону прутьев.

Оказываюсь внутри просторной чёрной комнаты и, не глядя никуда больше, у койки.

У койки, на которой, безучастно склонив голову, чинно сидит моя пропажа, веки которой плотно сомкнуты.

И в первое мгновение я даже боюсь его трогать, приняв за галлюцинацию.

Но нет, вот он — сидит и размеренно дышит, зажав обе ладони между колен.

Вот он, с тугой, явно недавно переплетённой косой и синяком на скуле. С разодранным вместе с курткой плечом, покрывшейся плотной кровяной коркой.

Четыре отверстия впереди и одно на самом плече.

Отверстия от с силой сжавшихся огромных пальцев с неровными крепкими ногтями.

А я смотрю на него и не знаю, как прикоснуться и как позвать.

Я вдруг очень вовремя вспомнил про все его вопли и вот так запросто отданный камень, который, наверное, уже и выпал где-то из моего кармана.

Я не знаю, и это худшее из всех замешательств.

— Эй… — зову даже не в половину, а в четверть голоса, и всё-таки касаюсь его щеки тыльной стороной левой ладони. — Я был бы чертовски рад, если бы ты посмотрел на меня.

Я был бы чертовски рад, если бы он хотя бы открыл глаза.

Ледяной и будто вытряхнутый из своего тела.

Измотанный и с потрескавшимися, почти синими губами.

Не знаю, кому досталось больше, но знаю, что мне нужно вытащить его. Любой ценой вытащить на поверхность и не позволить больше разгуливать в одиночку.

Мне очень это нужно.

Больше всего.

— Йен?

Касаюсь его плеча, того, что не пострадало, и пытаюсь растрясти немного. Пытаюсь разбудить, но только мотает опустившейся головой из стороны в сторону, не желая открывать глаза.

Всё ещё не верю, что нашёл его в таком месте, и что он так же, как и я, попал сюда через каменный лаз. Всё ещё не верю, что этот грёбаный день закончился, а Йен, несмотря на то что явно не в себе, живой.

Вывалившийся куда-то, не пребывающий в сознании, но живой.

— Ну же, княжна! — зову и тут же словно упрашиваю. Зову, пытаясь заставить услышать себя, и не знаю, как за него ухватиться. Попадись он мне часа на три раньше, закинул бы на плечо, а уже после разбирался. — Я не могу унести тебя. Немного потерял форму, пока бегал за тобой по пещерам, — поясняю, а по нему даже не видно, слушает ли. По нему не видно совсем ничего. Будто провалился в какой-то магический транс или вроде того.

— Прекрати делать вид, что не слышишь меня, и открой глаза. — Это уже настойчивее и дёрнув сильнее. — Ну давай же! Давай!

Дёрнув за плечо, после схватить за руку, заставить привстать, а затем полупустым кулём рухнуть обратно, как только разожму пальцы.

Толкаю его, тормошу, но всё без толку.

Всё без толку, пока, сцепив зубы, не присаживаюсь рядом на корточки и, опираясь на его колено, не заглядываю в лицо.

Тянусь вверх, щекотно, должно быть, касаюсь его носа и щёлкаю по нему, заставив поморщиться и чихнуть.

— Посмотри на меня, — теперь, напротив, почти шёпотом, и именно его он в конечном итоге и услышал. Веки дрогнули. — Ну наконец-то!

Улыбаюсь ему, ожидая того, что врежет по пострадавшей правой, желая отодвинуть, или толкнёт в грудину, но, увы, даже этого не достаётся.

Тяжело смаргивает, стонет, кусая себя за губу, и вдруг сквозь силу, будто борясь с чем-то, цедит:

— Не надо было тебе приходить.

И голос у него чужой.

Хриплый и замороженный.

Голос у него как у того, чью глотку сначала забили землёй, а после дёрнули вверх, заставив рассыпаться в любезностях.

— Давай потом.

Я готов на любые разборки и обвинения, только в другом месте. Только под открытым небом.

— Наверху, ладно?

— Не надо было… — всё своё повторяет и снова клюёт носом.

Машет рукой, будто бы пытаясь отпихнуть меня в сторону, но секундой спустя осознаю, что он вообще не понимает, в каком положении находится. Не понимает, стоит или сидит. Не понимает, что происходит, и пытается оттянуть ворот расстёгнутой куртки и прижать пальцы к шее.

Пытается отодрать что-то от своей кожи.

Или расчесать приметный воспалившийся след не то от укуса, не то от чего-то другого, смахивающего на укол острой рапирой.

Пытается, шипит от боли, сдирает успевшую схватиться коросту и глядит на меня уже осмысленнее. С большим пониманием.

Глядит напрямую, но не заговаривает больше.

Глядит и поднимается на ноги, осторожно оттолкнувшись от койки.

И тут стены приходят в движение.

Стены начинают подрагивать, как если бы гору вдруг скрутил какой-то каменный спазм.

Стены начинают подрагивать, с потолка капать, и княжна, вместо того чтобы вскинуть голову или удивиться, вдруг меняется в лице.

И без того бледный был, сейчас и смотреть страшно.

Гул нарастает, усиливается и приближается.

Приближается со стороны каменной, уходящей куда-то в темноту лестницы.

Йен жмурится, но не пытается ни отступить, ни выбраться из камеры. Йен стискивает руки в кулаки, когда я хватаю его за запястье и пытаюсь вытащить в коридор.

Остаётся на месте даже после рывка.

И отвечает мне ещё до того, как я задам вопрос. Отвечает виновато и хрипло. Отвечает одними губами, и у меня едва выходит разобрать его смазанное «я не могу».

— Не могу что? Идти?

Кивает, и я, не поверив, сжимаю уже его локоть, скользнув пальцами выше.

Сжимаю как раз тогда, когда каменный потолок вдруг расходится и прямо через него в помещение протискивается нечто.

Нечто громоздкое, нескладное, спускающееся на пол, наполовину застряв в стене.

Смотрю и глазам своим не верю.

Смотрю на то, как «это» неторопливо выбирается и, развернувшись, выпрямляется во весь свой немалый рост.

Сложенное явно из камня, приваренного какой-то хитрой магией друг к другу. Сложенное, глыба на глыбу, с массивными, лишёнными пальцев руками и человеческой, облезлой ещё чёрт-те когда головой.

Головой с засохшими глазами и зашитым ртом.

Существо приближается, издавая нечто среднее между рыком и паровым выхлопом, а княжна всё так и стоит, глядя прямо перед собой.

Княжна физически не может сдвинуться с места.

И это куда страшнее, чем вид каменной махины.

Это страшнее, потому что я тоже не могу сдвинуть его с места. Потому что, что бы ни сделало это создание, я не смогу помешать ему.

Не смогу сейчас и вряд ли когда-либо смог бы.

Йен ждёт, когда оно приблизится и протянет в камеру свою широкую лапу-булаву.

Булаву, на конце которой просматривается ряд коротких шипастых отростков, напоминающих кости.

— А это что ещё такое?

Я едва на месте не подпрыгиваю, услышав недовольный и явно человеческий голос, а княжна закрывает глаза. Просто смыкает веки и держит их сомкнутыми, пока из-под правого не скатится слеза.

И я ни хера, совсем ни хера не понимаю.

Перевожу взгляд на лестницу и глазам своим не верю.

Не верю в то, что вижу сухого низкорослого старика с морщинистым, будто печёное яблоко, лицом, но, на удивление, чёрными волосами.

Это даже в полумраке бросается в глаза. Как и то, что каменная махина, заслышав его голос, тут же опустила свою клешню и откатилась назад, замерев на месте.

— Что это такое, я тебя спрашиваю? — повторяет требовательнее и сделав ещё несколько шагов вперёд. Недовольно поджимает губы и обращается не к кому-нибудь, а к Йену, который нехотя разлепляет веки и находит его взглядом. — Кто разрешал тебе притащить ещё кого-то, ты, мелкое животное?!

Княжна вздрагивает и покорно разлепляет губы для ответа.

Княжна кажется искусственной, совсем не настоящей в руках мастера-кукольника. Кукольника, что достиг запредельных высот в своём мастерстве.

— А впрочем, не отвечай. Это лишняя информация.

Старик настолько странный, что если и вызывает что, так не страх, а недоумение. Как такой вообще может кому-то навредить? Его же об колено можно сломать. Или только кажется, что можно.

— Ты — идём со мной, а ты, — кивает тут же повернувшему сухую башку существу, — выпроводи лишнего. Он тут не нужен.

Существу, которое оживает сразу же после команды и снова подкатывается к решётке, только уже не за Йеном. Йена будто и не нужно никуда тащить — покорно собирается идти сам, как будто так оно и надо.

— Какого хера?.. — спрашиваю настолько недоуменно, что голем, или я даже не знаю, что ещё, замирает, в этот раз уже почти втиснув плечо в камеру, а княжну, начавшую волочиться к лестнице, я останавливаю сам, дёрнув за безжизненную руку. — Какого хера здесь происходит?

Повисшей паузы хватает на то, чтобы каменный великан провалился по грудь и тут же вернулся назад, поднявшись из твёрдой породы так же запросто, как иные русалки высовываются из воды.

Повисшей паузы хватает на то, чтобы у завёрнутого в коричневую хламиду деда случился приступ, и далеко не сердечный, к моему великому сожалению.

— Вы послушайте только! — восклицает и выпучивает свои облезлые, давным-давно лишённые ресниц глаза. — Это животное умеет говорить! Это животное не боится!

— А он, значит, боится? — кивком головы указываю на княжну, и старик неприязненно морщится.

— Он молчит. Все молчат и не хотят говорить. — Кажется даже, что жалуется, но тут же одёргивает себя. — Ну да это и не важно. Не важно!

Совершенно безумным кажется, но отвечает, и потому позволяю себе следующий осторожный вопрос:

— Не важно для чего?

Осторожный, потому что не знаю, чего ожидать от того, кто смог собрать каменного гиганта и заставить его себе подчиниться. Потому что, вспылив, велит просто размазать обоих, и никто никогда даже останков не сыщет под этой треклятой горой.

— Для экспериментов, конечно же! Но если бы это животное говорило слишком много, то я бы уже вырезал его язык, а так, может быть, позже пригодится, — поясняет и тут же снова жалуется. Жалуется даже немного плаксиво, и от этого не по себе ещё больше. Насколько же он не в своём уме? — Второе животное мне не нужно, оно может убираться, — роняет небрежно, махнув сморщенной кистью, и голем откатывается к противоположной камере, с готовностью освобождая проход.

Пропуская к лестнице.

— Убираться? — переспрашиваю, не двигаясь с места. Переспрашиваю и всё никак не могу поверить, что уже очнулся. Что не брожу внутри каких-то своих бредовых кошмаров. А может быть, и вправду не очнулся. Может быть, сломал при падении спину и угодил в место, где таких, как я, всегда ждут.

Где для таких, как я, всё готово много заранее.

— Да, прямо сейчас, — подтверждает и вдруг заинтересовывается своими страшно смахивающими на парик волосами. Касается их, приглаживает, а я всё никак не могу понять, откуда это всё в моей голове. Всё ещё надеюсь, что сплю. — Убираться.

— Вот так запросто?

Выдыхает с раздражением, раздув и без того массивные ноздри, и поучительно изрекает, возведя указательный палец к потолку:

— Я же сказал: мне нужно только одно. Два — излишество.

Излишество, значит, ему.

Вот так живёшь и не знаешь, что, оказывается, не ублюдок, изверг и хамло, а «излишество».

И княжна вдруг вздрагивает, передёргивает плечами и втягивает шею в плечи. Княжна будто раз — и пробивается наружу.

Настоящая княжна, а не её красивая, равнодушно-сонная оболочка.

Княжна, которую я тут же хватаю за отворот куртки, привлекая к себе внимание. И зову тоже сразу же. Пока не ускользнул.

— Йен?

Мотает головой, словно стремясь отпихнуть что-то, отогнать от себя, и по буквам цедит только одно, не предложение даже, а так, его огрызок:

— Здесь не действует магия…

Цедит и тут же вылетает снова.

— Молчи! — обрывает его, как какую-то не вовремя тявкнувшую шавку, и княжна звучно щёлкает челюстью, крепко сомкнув губы. — Так животное уйдёт? Мне не терпится приступить! Животное мешает мне.

— Послушай, животновод… — обращаюсь к нему, а у самого от одной только необходимости разговаривать с тщедушным куском плоти внутри всё сводит. Такого я, пожалуй, смог бы уничтожить в ничто даже сейчас. Забить без помощи рук и вкатать в каменный пол. Мог бы, если бы не каменная громадина, что даже не показывается полностью на поверхности. Если бы не каменная громадина, которая не даст мне до него добраться. И потому приходится искать иные способы и пути. Приходится подбирать слова. — Эта маленькая слабая принцесса вряд ли прослужит долго.

Вряд ли выдержит много.

Вряд ли сможет продержаться долго.

— Она… — запинаюсь, подбирая нужное слово, и кусаю сам себя, не желая называть его так. — Слабое животное. Невыносливое. Давай я приведу тебе других взамен? Сколько хочешь приведу, только…

— Мне нужно одно! Мне нужно сейчас! Сейчас! — прерывает меня, не дав договорить, и тут же вскидывает свои сухонькие ручонки. Кричит громко и так, будто его раздражает вообще всё живое. Бесит своей тупостью и звуками голосов. — Фольтвиг! Ты уже взял у него кровь?! — обращается к кому-то, явно ещё не успевшему спуститься с лестницы, и этот самый «Фольтвиг», заслышав обращение, тут же прибавляет ходу. Торопится.

Хромает, видно, и потому, переступая со ступени на ступень, больше опирается на одну ногу.

Показывается, наконец, и даже я не ожидал того, что увижу.

И даже я, привыкший ко всем и всему, невольно делаю полшага назад, отшатываясь, и, лишь сморгнув, могу взять себя в руки.

Потому что этот его Фольтвиг если и живой, то лишь каким-то чудом. Потому что у него так изуродовано лицо, что черт и не угадать.

Потому что у него нет нижней челюсти, а над заботливо вставленной на её место широкой пластиной торчит толстая, должно быть, уходящая в пищевод трубка.

Трубка, которую даже видно, потому что куска гортани у этого не юноши, а уже какого-то странного, собранного чёрт знает из кого существа, тоже нет.

Вытащили, видно, чтобы было удобнее наблюдать.

Нет и правой ноги, на которую он так западает. Зато есть вкрученное в широкую бедренную кость негнущееся копыто какого-то крупного рогатого. И я не уверен, что хочу знать, что там у него под одеждой. И я не уверен, что движение за его правым ухом мне только показалось.

Руки зато на месте.

Как же ему иначе исполнять приказания, верно?

Руки, и вовсе не пустые, как у Йена, глаза.

О нет, в его блестящих и слезящихся — целая прорва эмоций. Целая прорва ужаса.

И прислуживает же.

Помогает «хозяину» клепать уродов из других.

Изучать их.

— Прости, княжна…

Слишком уж живописен тонкий червяк, свисающий с чужого уха, чтобы я мог решить по-другому. Слишком от него несёт мертвечиной.

— Но, видимо, это то место, где наши пути должны разойтись.

Прости, княжна… Знаю, слышишь же. Но вот только понимаешь ли?

Понимаешь, что тебе предстоит?

Не хотел я, чтобы всё было вот так. Не хотел ни в Камьене, ни в любой из тех коек, в которых мы оказывались. Но теперь, понимая, что больше не в состоянии бороться за что-то, понимая, что всё, доигрался во всесилие и собственную исключительность, придётся прекратить.

Прекратить играть с тобой.

Прости, княжна. Вместе вернуться не выйдет. Только кто-то один.

— Так тебе нужно одно? — переспрашиваю, кося глазом на этого уродца с копытом, и, когда старикашка, явно заинтересовавшись, кивает, не отказываю себе в кривой ухмылке. Не отказываю себе в удовольствии исказить лицо от накатившего отвращения. — Тогда оставь меня, а его выпроводи. Меня явно хватит на больше.

Стараюсь убедить кого-то в том, что я лучший кандидат на детальный разбор, и не верю в это. Стараюсь и даже не смотрю на того, ради кого делаю это.

Он целый, по крайней мере.

Немного ранен, но ерунда же.

Всё ерунда, если сможет прийти в себя.

Сможет же. Я знаю, что сможет.

Ничего не будет зря.

Старикашка явно сомневается, косится на мою подбитую правую, подходит ближе и разглядывает через прутья. Мелькает мысль попробовать схватить его через них, как следует долбануть о решётку рожей, но каменная глыба будто чует это, читает мои мысли и подползает ближе.

Сглатываю, понимая, что никакого броска не выйдет.

Ничего не выйдет, а раз так, то нужно идти до конца. Нужно выполнить то, что обещал, а не оступиться ещё раз.

— Я старше и сильнее. Потрёпан немного, но…

Но не может здесь быть никаких «но». Не может, и потому, раздражаясь, становлюсь настойчивее:

— Отпусти его, или он не сегодня-завтра сдохнет здесь. От страха возьмёт и сдохнет. Надо оно тебе? Только потратишь время.

— Время — ценный ресурс. — Потирает подбородок, и морщины на нём настолько глубокие, что в каждую складку поместится по четверти пальца. Насколько же он, должно быть, дряхлый. И, видно, живучий. — Пусть убирается.

Не мешкая разворачиваюсь тут же, уцелевшей рукой хватаюсь за чужое плечо и, как следует дёрнув за него, заставляю вскинуть голову. И как же трудно ему даётся даже это! Как же тяжело и будто против собственной воли каждый вздох.

Одурманен чем-то, но сомкнутые в упрямую линию губы всё равно дрожат.

Дрожат и от напряжения, и, может быть, боли.

— Послушай меня, княжна. Хорошо слушай.

Пальцы перебираются с кожаного наплечника на тонкую шею, а там прижимаются и к гладкой щеке.

— Выберешься на улицу — и не мешкая, не дожидаясь рассвета, направляйся к деревне. Переждёшь ночь и прицепишься к кому-нибудь из торговцев. Скажешь, что за тебя щедро заплатят в Штормграде. Но только там, понял? Не раньше.

Тяжело сглатывает, всё ещё не имея возможности говорить, и я отпускаю его на мгновение, чтобы, стащив свою сумку, накинуть ручку уже на его плечо.

И, наверное, стоит отдать ещё кое-что.

Кое-что, если оно всё ещё со мной, конечно.

Пальцы непослушные, неловкие, плохо гнутся. Пальцы слишком долго шарят по карману и цепляют, наконец. Цепляют петлю из серебряных колец.

— И это тоже возьми.

Протягиваю ему качнувшийся камень, но, вспомнив, что не может даже поднять руки, сам наматываю цепочку на его кисть. Надеюсь, не соскользнёт.

— Может пригодиться. Заплатить за что-нибудь.

Жмурится, кривится, делая над собой видимое усилие, и слабо мотает головой. Сказать что-то хочет тоже, возразить, но не может. И это даже хорошо. Сейчас это хорошо.

— Сделай так, как я сказал.

Ещё раз касаюсь его кожи и легонько отталкиваю от себя.

Отталкиваю, не вслушиваясь в невнятный бубнёж, в котором отчётливо слышится буква «н».

Никаких «нет», малыш.

— Не оставайся здесь.

Магия не действует. Ты ничем не сможешь мне помочь. Ничего не сможешь сделать. И это так и сквозит между строк. Это понимаем мы оба, и глупое безрассудство так и погубит обоих.

— Весны лучше дожидаться в Штормграде.

Я говорю это только затем, чтобы он ушёл, пока безумный старик не передумал. Я говорю это и не знаю, верю ли сам.

Верю ли в то, что весна теперь вообще наступит.

Нет, наверное, не верю.

Не верю, но мне очень важно, чтобы он ушёл. Мне важно, чтобы никто не изуродовал его лицо, не отнял ногу и не пробил череп, чтобы покопошиться внутри.

Сейчас, в ночь, в одной только куртке и почти не в себе. Но даже у такого наверху будет шансов больше, чем здесь.

— Иди! — прикрикиваю, и голем не то теряет терпение, не то просто, думая изрядно медленно, приходит в движение и, подкатившись на провалившихся в пол больше чем наполовину валунах, толкает княжну своей рукой-палицей, выскребая её из клетки и заставляя отступить к лестнице.

А тот будто только что разбуженный.

Тот будто раз — и проснулся, выбравшись из своей дрёмы ещё раз.

Глядит, и это, наверное, можно назвать болью.

Болью, которую можно ощущать, не получив новых ран.

Просто сталкиваясь глазами.

У меня отчего-то снова кружится голова и желчь так и подступает к горлу. Мне всё равно таким далеко не уйти, так пусть хотя бы княжна окажется на месте в нужную пору.

Пусть так.

— Да уберёшься ты уже или нет?!

Отворачивается, подстёгнутый старческим приказом, и исчезает из зоны видимости за считанные секунды.

А дед, оправив своё бежевое одеяние, подходит ближе к клетке, посреди которой я остался стоять, и, поманив пальцем юношу, больше похожего на гниющую рану, совсем иначе уже, деловито произносит:

— Фольтвиг, возьми у него кровь. И от неповиновения избавь тоже.