Часть 5. Глава 1 (1/2)

Лес, что кругом, тёмный.

Густой и будто бы плотный.

Будто бы воздух давно запутался меж ветвей, и даже ветер, что изредка заглядывает в чащу, не помогает. Путается и погибает.

Лес, что кругом, тёмный и страшный.

Холодный даже поздней весной.

Запахами трав, сырости и отчего-то смертью напоённый.

Запахами подгнившей шерсти и отбеленных зубами хищников и временем костей.

Мальчику, что остался посреди зарослей, страшно.

Мальчик растерян и опасается, что стоит только с места сдвинуться, как колючие кусты бросятся на него, ветвями схватят и утянут под землю.

Мальчик опасается, что тот, кто сидит в этих кустах, не утерпит и ринется вперёд первым.

У мальчика только одна стрела и хлипкий лук.

Мальчику вчера исполнилось девять.

Мальчик выдыхает… Мальчик не пятится.

Знает, что ему либо в никуда, либо вперёд.

Мальчик закусывает губу, после, будто злясь на себя уже много сильнее, прихватывает щеку с обратной стороны.

Он откуда-то знает, что не умрёт.

Знает, несмотря на то что продрог, голоден и бит столько раз, что не считает.

Считать палки, кстати, им нельзя тоже.

Но он знает, что не закончится всё сейчас.

Просто не может закончиться, и всё тут.

Не у него.

Мальчик сглатывает, терпит щекочущую нос длинную прядку, которую сейчас просто нельзя смахивать, нельзя дёргать головой, и касается оперения стрелы.

Он не останется здесь.

А значит, и то, что притаилось в тёмных кустах, его не сцапает. Точно нет.

Лука плавно ведёт плечом и всё-таки сдувает чёртову прядку.

Дрожащие ветви и то, что тяжело дышит за ними, оживают тут же.

***

Я просто иду вперёд, а внутри всё кипит и клокочет.

Терпеливо, упорно выверяя каждый шаг, выбирая прогалины, не покрытые снегом.

С горы, когда та перестаёт быть пологой, и вовсе бегом спускаюсь, умудрившись ни разу не споткнуться, перепрыгивая через коварные, сокрытые под настилом стволы поваленных деревьев.

А вот Йен бы наверняка кубарем полетел.

Йен бы уже расквасил нос.

Йен, который наверняка провозится чёрт-те знает сколько с петлёй и нагонит только к темени, у забора деревни.

Или того позже, завалится в трактир, трясущийся как заяц и потупивший взгляд.

Мокрый весь от растаявшего снега.

Я просто уверен в этом.

Я уверен, что эта вредная, распустившая слюни сопля просто не может поступить иначе. Куда ему одному среди леса? На корм отдыхающим перед ночной охотой волкам?..

Куда ему справиться хоть с чем-нибудь?!

И нарочно ни единого раза не останавливаюсь.

Не вслушиваюсь.

Ни единого хренового раза.

До самой деревни, а там, миновав пост ленивой, отсутствующей на своём месте охраны, и до таверны.

Хотелось бы как следует накатить перед финальным разбирательством, которое мне, видно, всё-таки светит.

Останавливаюсь на пороге и, осматривая полупустой зал и тёмные ниши, отведённые, видимо, под столы для особо привилегированных, стряхиваю снег с плеч и капюшона.

А в голове всё то же самое роится.

В голове одно и то же по кругу, и рад бы отбросить, но не могу.

Что же мы, обойдёмся всего одним размазыванием слюней?

Что, даже без криков «ненавижу, тебя ненавижу» на этот раз?

Да ладно, ни за что не поверю.

Должен же он поорать как следует и, возможно, даже попытаться разбить мне лицо. Уже после, когда отойдёт.

Прохожу вперёд, осматривая рассевшихся по лавкам мужиков, и неторопливо, положив ладонь на рукоять кинжала, дохожу до пустующей стойки трактирщика, которого нечисть спёрла не пойми куда.

В иной раз я бы, может, и не стал ждать, да какой тут выбор, если это вообще единственный постоялый двор на несколько дней пути? Может, и есть где поблизости захудалая умирающая деревенька, да попробуй там найти ночлег. Выйдет, только если хозяев переселить в замёрзший колодец или подполье, да и то кто знает, назад полезут или нет.

Всё осматриваюсь, а мысли те же и будто навязанные кем-то. Челюсти уже сводит, а ничего не поделать.

Отойдёт он…

Обернувшись через плечо, гляжу на скрипнувшую дверь, неохотно впустившую внутрь очередного, решившего пропустить стакан местного работягу, и морщусь. Неужели на то, чтобы перепилить тонкую плетёнку, у нас так и недостало мозгов?

На верёвке его таскать нужно, что ли?

Чтобы не терялся на ровном месте, как деревенская идиотина, выучившаяся только ковырять пальцем в носу.

Впрочем, деревенские умеют ещё и расставлять силки да смотреть под ноги. В отличие от маленьких напыщенных засранцев, что привыкли ходить исключительно по мощёным дорогам и задирать нос.

Внутри всё так и кипит. Кипит и выхода не находит.

Злюсь на него так же сильно, как и он на меня.

Злюсь и жалею уже, что не подпортил красивую, искривлённую скорбью мордашку.

Потому что эта проклятая мышь того не стоит.

Не стоит его криков и того, чтобы по ней скорбел хоть кто-нибудь. Кто-нибудь, кому действительно не всё равно, ходит она на свои чинные обеды или кормит плесень в сыром склепе.

И, надо же, нашёлся!

Нашёлся мягкосердечный придурок!

Любил он её, видите ли!

Любил мразь, которая держала его вместо собачки и изредка баловала сахарком, который он по незнанию принял за взаимность.

Ёбнутая жалостью в лоб идиотка с косицей!

Как только протянул столько в своём замке?

Как он вообще не сдох, такой нежный, в раннем детстве!

Подумать только, скольких бы вышло избежать проблем!

И никаких тебе игр в чокнутую няньку. Никаких кос, никаких платьев и никакого… его.

Кулаки сжимаются против воли, и остановившаяся было рядом трактирная девка спешно опускает голову и спешит убраться подальше вместе со своим пустым подносом.

Я бы и сам убрался куда подальше отсюда, если бы мог.

И от себя бы убрался тоже. Для того чтобы не видеть и не слышать всего этого.

Для того чтобы кто-то другой решал чужие проблемы, а после оказывался умытым дерьмом. Чтобы всё это происходило с кем-то другим.

Трактирщик всё никак не выберется из погреба, в котором роется, подобно мыши, и я невольно провожу чёртову параллель.

Только этот старый хер полез за новым бочонком, а та идиотка — для того, чтобы поглазеть на прикормившуюся по зиме нежить.

Интересно ему стало, надо же.

Интересно сунуть в чужую пасть свою пустую башку!

Не сдержавшись, луплю что есть силы по деревянной стойке ладонью, и — о чудо! — трактирщик появляется спустя несколько мгновений.

Раскрасневшийся, испуганный и едва не светящий своей лысиной. Удобно с такой, наверное. Можно заготовки доставать с нижних полок без лампы и фонаря.

И бить тоже удобно, едва ли промахнёшься.

Смотрит на меня, как на прогуливающуюся по полям полуденницу, и чёрт его разбери, чего во взгляде больше: удивления или страха.

Смотрит, долго застыв по ту сторону стойки, и я, не выдержав, рявкаю первым:

— Ну?!

Отмирает сразу же, моргает почти лишёнными ресниц веками и принимается тараторить, будто пытаясь выдать все положенные на заминку слова разом:

— Добро пожаловать, господин!

Узнаю его именно по голосу, довольно высокому для взрослого мужика, и вспоминаю удивление, проступившее на лице княжны. Не встречались ему такие, видите ли. А отражение в зеркале, конечно же, не в счёт.

— Желаете…

Обрываю, махнув рукой, и принимаюсь перечислять ответы на все его вопросы:

— Желаю. До завтра. С двумя крова… с одной.

Йен перетопчется, в конце концов. Платить ещё за дополнительные удобства из-за его надутых губок. А если нет, то добро пожаловать на пол.

— Ещё кружку пива и пожрать. Лучше сразу две кружки.

Лучше сразу бочонок, но да нажрусь уже в Штормграде. Когда останусь без балласта. Так уж и быть. Исключительно из своего безграничного человеколюбия.

— Пиво закончилось несколько часов назад. Остался эль и…

— Пойдёт.

Диалог короткий, но отчего-то слишком уж напрягающий. Каждым слогом меня бесит, и попробуй с этим что-нибудь поделать.

— Что-нибудь уже принеси. И дай ключ от комнаты.

Последнее исполняет мигом, не глядя выдернув полоску металла с круглой петлёй и толкнув её в мою сторону по столу. Перехватываю у самого края, придавив сверху, и оглядываюсь на залу, выискивая местечко потемнее. Потемнее и с прямой видимостью входной двери. Хочется верить, что исключительно по старой привычке. Хочется верить, что мне просто нравится контролировать все входы и выходы.

Ну так, на всякий случай, а не потому, что я кого-то жду.

Расплачиваюсь, наблюдая, как пухлая загрубевшая рука сгребает монеты и прячет их в карман передника.

Трактирщик тут же становится куда радушнее. Видно, далеко не каждый день оплачивают вперёд. А может быть, и вообще не всегда оплачивают, сбегая, улучив момент.

Если подумать, то и я бы мог так же. Выбраться из комнаты по крыше или и вовсе завалиться на конюшню, перебившись без дерьмовых перин и подушек, но то я, а есть ещё он. Он, который сдохнет от лёгочной болезни по дороге, а мне, хочешь не хочешь, тащи потом его труп.

— Велеть унести ваши вещи?

А я-то уже и забыть успел… И о трактирщике, и о том, насколько мерзкий у него голос. Отталкиваюсь от стойки и оценивающе гляжу на свою дорожную сумку. Тяжёлая, болтается у бедра рядом с вытянутыми ножнами.

— Предпочитаю остаться с полными карманами, — бросаю уже себе под нос и, зажав полученный ключ в ладони, отступаю спиной вперёд, направляясь в сторону нужного стола.

Приглядел тот, что у северной стены, неподалёку от замёрзшего вусмерть окна, и, как и хотел, лицом к выходу.

Тарелка с чем-то горячим появляется под носом почти волшебным образом. Успел уловить только мелькнувший передник да край белой руки, которая поставила её и тут же исчезла.

С кружкой, в которой при желании можно утопиться, происходит то же самое.

Даже любопытно становится, кто же тут такой ловкий.

Да и всё одно занять себя больше нечем.

Входная дверь, на которую я то и дело кошусь, распахивается лишь однажды, да и то для того, чтобы впустить внутрь изрядно помятых местных с подранными инструментами наперевес.

Латаный барабан и пробитая почти у грифа лютня производят на меня самое сильное впечатление.

Невольно вскидываю бровь, отреагировав на одобрительные крики завсегдатаев, и собираюсь по-быстрому доесть, чтобы скрыться нахрен в снятой комнате.

В голову меня сегодня уже выебали, спасибо.

Предпочитаю поберечь уши.

И, видно, пробурчал последнее вслух, или, может, выражение лица слишком говорящее, но сбоку слышится негромкий насмешливый комментарий:

— Зря вы думаете о них плохо, господин.

Комментарий, озвученный вкрадчивым голосом, который я едва не принял за голос княжны. Но нет, этот — истинно женский, без заставляющих сомневаться ноток.

Йен иногда задумается, и не басит, конечно, но, бывает, когда не тараторит, перепутать довольно сложно.

Может быть, потому что знаю.

Может, потому что привык.

— Это почему же?

Голову поворачиваю неохотно, замерев с вытянутой в руке ложкой, и оценивающе приподнимаю бровь, без особого интереса рассматривая подсевшую ко мне за стол девушку.

Вроде бы и неприметная, никаких жемчугов и бархата, а ничего.

Может, потому что темноволосая и одежда у неё светлая и не замусоленная. Сразу видно, что если и работает, то скорее так, изредка.

На вытянутых запястьях — браслеты, волосы собраны на макушке не то в хвост, не то в нечто более замысловатое. И на лицо тоже недурна.

Не красавица, но, пожалуй, я бы польстился какое-то время назад.

Сейчас же сам так выебан, что нет — спасибо. Даже мыслей не возникает, а если и возникают, то неизменно вызывают одну только тошноту.

— Потому что, несмотря на скудность репертуара и старые инструменты, играют они неплохо.

Приподнимает явно чернённые подкрашенные брови, и я вообще не могу понять, что она тут делает и за каким лешим рассказывает всё это.

— Выступали даже на свадьбе местного богача. И все остались довольны.

— Так уж и все? — поддерживаю диалог, а сам наблюдаю за ней так внимательно, что ёжится и опускает взгляд. Не знаю уж, на что рассчитывала, решив почтить меня своей компанией, но явно не к тому пришла.

— Не верите?

Выражение её лица становится даже немного обиженным. Будто бы в ней только что усомнился старый приятель. Будто бы мы знакомы чуть ближе, чем я помню, и это может стать проблемой.

— Пройдитесь по деревне, поспрашивайте.

Представляю это даже после того, как от удивления отмираю, и, хмыкнув, качаю головой:

— Я бы с удовольствием, лапушка, да, боюсь, смогу найти на это время лет через тридцать.

Разговор становится всё более и более странным, но не спешу её посылать. Чую что-то за всем этим, но не могу разобрать что. Чую что-то и тут же убеждаю себя, что кажется. Как весь этот бессмысленный трёп может что-то значить? И нет бы всё было наоборот, и это я прицепился к ней, навязывая свою компанию. Тогда можно было понять, что и к чему, а так?.. Так одни непонятки. В мою сумку ей не залезть, карманы далековато от чинно сложенных в замок рук тоже.

— Твои деревенские подождут? Может, поспрашиваешь, кто из них собирается окочуриться, чтобы я не бродил по пустым дворам понапрасну?

— Они не останутся пустыми, — возражает мне тут же, как если бы не заметила никакой издёвки в словах, и это становится всё более и более странным. — Почти у всех есть дети и внуки.

Пожимаю плечами и возвращаюсь к еде, торопясь доесть, пока совсем не остынет.

— Сочувствую им вдвойне.

Возвращаюсь к еде, красноречиво отворачиваюсь, показывая, что можно бы уже и отвалить, но она задаёт следующий вопрос, и он заставляет меня поперхнуться содержимым полупустой ложки:

— Стало быть, женаты?

Я? Женат?..

С последним словом ассоциируются одни лишь платья, длинные косы и нечто эфемерно-возвышенное. Нечто с тонкими пальцами и тонкими чертами лица. Нечто вредное, поедающее мои мозги и мало похожее даже на парня, не то что на мужчину.

— Почти, — вырывается само собой, и я тут же думаю о том, что уже, наверное, нет. Уже ближе к нет, чем к да. По крайней мере, так считает моя прекрасная жёнушка, которую черти до сих пор не принесли.

— Стало быть, без любви?

Поворачиваюсь к ней снова и даже подпираю подбородок кулаком. Уже даже интересно, к чему всё это придёт и чем я обязан в итоге таким вниманием. Вот как скажет сейчас, что мы переспали когда-то и я обещал забрать её куда подальше… Очень забавно будет.

— Позвольте я погадаю по вашей руке? Кто знает, может, истинная судьба совсем рядом, а вы тратите время не на ту?

Так вон оно что! Вот чего она прилипла и никак не отвалит!

А я трачу время… И на неё, и, возможно, в более глубоком смысле. Только возможно, я пока не определился. Я пока вовсе не думал об этом. Зима вообще дерьмовая пора для размышлений о времени.

Даже если так, это не отменяет того, что теперь никакой интриги нет, а значит, можно и поскучнеть. И избавиться от неё, наконец, и пожрать уже спокойно в относительной тишине и одиночестве.

— Погадаешь или нет, но в мой кошелёк тебе не залезть. А если и удастся, то по снегу далеко не уйти, — предупреждаю, а она даже не кривится, не изображает обиды.

А она только слушает и почему-то вдруг напоминает монстролова. Выражением безразличия на лице. Напоминает столь сильно, что я даже придвигаюсь поближе, чтобы убедиться, что глаза у неё самые обыкновенные, зеленоватые, а не матовые.

— Найду и за каждую украденную монетку буду ломать по тонкому пальчику. Как тебе? Ещё хочешь мне погадать? — понижаю голос, обещаю и спрашиваю совсем тихонько и так вкрадчиво, что у любого бы мурашки побежали. Но почему-то не у неё.

Она только моргает и пожимает плечами, не впечатлённая ни на миг.

— Хочу.

— Надо же, какая смелая.

Даже выбивает меня немного. Удивляет и вызывает интерес.

— Давайте свою руку.

Протягивает украшенное не одним браслетом запястье и раскрывает ладонь, приглашая вложить в неё свои пальцы.

— И если то, что я скажу, сбудется, вы будете должны мне десять монет. Идёт?

— О, целых десять.

Помедлив, всё-таки откладываю ложку и протягиваю ей правую руку, рассудив, что ничего страшного от этого не произойдёт. Заняться мне всё равно пока нечем. Некем.

— Я дам сразу двадцать, если ты угадаешь хоть с чем-нибудь, красавица.

— Это настолько оскорбительно, что я требую пятьдесят.

Киваю с прорисовавшейся на губах усмешкой и, привлекая внимание, шевелю пальцами, которые она тут же распрямляет, цепко ухватившись когтистыми своими. Точно не работница. Попробуй не переломай, когда ежедневно таскаешь тяжёлые подносы и моешь горы посуды.

— Ну на, смотри.

Даже масляную лампу, что стоит на столе около стены, придвигаю поближе, чтобы ей было удобнее.

Склоняется тут же, колко проходится кончиками пальцев по фалангам моих и задерживается ими в центре ладони.

— Видно там, скольких детей я задушил?

Даже взгляда не поднимает, не пытаясь понять, шучу я или нет.

Даже взгляда не поднимает, только мотает головой и говорит куда тише, чем до этого:

— Только то, что своих у вас никогда не будет.

И серьёзнее тоже.

— За эту новость, пожалуй, и вправду стоит заплатить.

Тянусь к кружке левой рукой и, вместо того чтобы ухватиться за её бок, только цепляю пальцами выпуклый узор. Неловкая она у меня совсем, нужно будет заняться этим в Штормграде.

Всё одно до весны ещё прорва времени, и я совершенно точно не собираюсь снова пускаться в какие-то сомнительные мероприятия. Точно нет. Не ещё раз.

— А ещё, что линия жизни очень короткая.

Так и не отпиваю, несмотря на то что поднёс ко рту, и ощущаю, как каменеют мышцы.

— И не то свет меня путает, не то вы сейчас живёте сверх отмеренного. Как такое может быть?

Вот тут уже поднимает голову и требовательно ищет своим взглядом мой. Пересекаемся зрачками, и в этот раз я усмехаюсь куда жёстче, чем до этого. В этот раз усмешка призвана скорее скрыть, чем показать.

И руку оставить расслабленной очень многого стоит.

Многого стоит не показать.

— Это всё оттого, что дерьмо твоё искусство, дорогая. Давай, вали дурить других, если найдёшь кого, кроме местных.

Всё ещё смотрим друг на друга, и если моё лицо — одна сплошная гримаса, то она даже не хмурится. Она не таясь расслабленно наблюдает, и это делает куда нервознее.

— Те наверняка уже научены и за версту обходят.

— Моё искусство никогда не ошибается, — возражает и так крепко вцепляется в мою ладонь, что следы ногтей наверняка останутся с тыльной стороны. — Ни разу за всё то время, что я его применяю.

— Тогда я твой первый, в каком-то смысле.

Пытаюсь вытянуть кисть, не привлекая лишнего внимания, но хватка оказывается не по-девичьи крепкой.

— Хочешь, оставлю тебе какой-нибудь шрам в честь этого памятного события?

Только моргает в ответ на угрозу и снова опускает голову.

Всматривается так, будто бы имеет какой-то личный интерес.

Всматривается, хмурится и качает головой.

Кругом чёрт-те что уже, народа набилось столько, что мест за столами просто нет, но словно всё фоном. Не цепляет, и даже крики не притягивают к себе.

Ощущаю себя не только злым уже.

Ощущаю себя заворожённым не ею, но тем, что делает. И никак не могу разобрать, есть ли в этом примесь какой-то магии или же нет. Наверняка, возможно, в питье, но…

— Линия судьбы у вас тоже странная.

Все мои мысли куда-то исчезают, стоит ей снова заговорить. Мысли куда-то исчезают, а в голове голос будто «слушай, дубина, это важное» твердит. Не голос, может быть, даже. Может быть, какой-то инстинкт.

— Будто кочки одни, без гладких прогалин.

— Прогалины случаются тоже. — Удивляюсь, когда понимаю, что тяну это вслух, но договариваю, не сбиваясь, всё же: — Такие, незначительные, на день или пару недель.

Поясняю, а она отделывается коротким кивком. Тянется ещё ближе и толкает моё колено своим под столом.

— Ваши ладони не похожи на ладони трудящегося человека. Скорее, на ладони мечника. Но я не вижу ни знаков, ни мозолей.

Перевожу глаза на свои пальцы, изучаю сгибы фаланг и неопределённо веду плечом.

— Потому что я не мечник.

Потому что никогда им в полной мере не был. Так разве что, по молодости и самонадеянной глупости. Так разве что, не с теми, кого проще достать стрелой или метательным ножом.

— Но оружие в руках держите часто.

Тут бы съехидничать, поинтересоваться, как же она угадала, учитывая заметные ножны и арбалет, но что-то заставляет меня закусить жало и промолчать. Что-то заставляет поостеречься и внимательно слушать.

— Стало быть, наёмник? И по чью же вы душу? — любопытствует весьма светски, будто справляясь о здоровье пятиюродной тётушки, которую никогда не видела, и эта холодная, никому не нужная вежливость вызывает улыбку:

— Проездом. Все души могут спать спокойно.

Отстранённо кивает и снова чертит что-то своими ногтями на моей ладони. Чертит, и выглядит это так, будто она и вовсе слепая, только кончиками пальцев и видит. Будто глаза ей ни к чему.

— Линия любви, пожалуй, самая обычная из всех.

Перевожу взгляд на высокий потолок, внезапно заинтересовавшись бурыми пятнами прямо над своей головой. И откуда они там такие? Занимательно — жуть.

— Самая нормальная, если угодно. Это ваш второй брак?

Поперхнулся даже, но пропихнул спазм в глотку до того, как закашлялся.

— Брак…

Какого лешего этот «брак» вообще делает на моей ладони? Или уличные гадалки преуспели в своём мастерстве настолько, что и все интрижки видят? А есть ли у потенциальной любовницы сифилис? Тоже? Надо же! Брак! Вот это осадок от безобидной на первый взгляд, затянувшейся шутки.

— Проклятие это, а не брак, — проговариваю вполголоса и то потому, что не выходит сдержаться. Тоже мне, союз половин для создания чего-то целого. Ну и где же тогда таскает моё предсердие и аорту? Что, никак не победит клочок верёвки?

— Но кого же из них вы любите? — спрашивает так требовательно, что возвращаюсь к ней взглядом снова. Взглядом, что становится надменным больше, чем недоумевающим. — Бывшую или нынешнюю?

Кого любите… Смешно.

Смешно только из-за того, что кто-то вообще смог задать подобный вопрос.

— Этого линии не могут рассказать?

Смотрит на меня долго, но без осуждения или задумчивости. Смотрит на меня просто… никак. С тем же успехом могла бы и сквозь, и на грязные тарелки, составленные на кухне.

Она будто и здесь, и нет. Она кажется заинтересованной и в то же время до крайности равнодушной. И пальцы, что никак не отцепятся от моей кисти, заметно холодеют.

— Линии путаются меж собой.

О да, ещё бы им не перепутаться. Не перепутаться после всего случившегося. Не перепутаться после того, как главная из всех моих «линий» просто прорисовала ещё одну.

— Могу сказать только, что первая увереннее второй и почему-то её не душит. Не давит, но и не заканчивается. Интересная у вас жизнь, господин.

Тут ей положено улыбнуться и попросить оплаты.

Тут ей бы разжать, наконец, свою птичью лапку, потому что, потеряв терпение, я могу просто врезать по её кисти, и хорошо если не тяжёлой глиняной кружкой.

Тут бы ей отвалить, но всё смотрит, и я готов поклясться, что не моргает.

Ни разу не сомкнула веки за прошедшую минуту, и теперь, когда заметил, это бросается в глаза ещё сильнее.

Это напрягает и выдаёт её.

Выдаёт в ней что-то не то.

Становлюсь серьёзным тут же и, придвинувшись ближе, горблюсь, склоняясь пониже. Говорю тихо настолько, что не то что гуляющие местные — она бы разобрала:

— Сколько она ещё продлится, сказать можешь?

Поворачивает голову страшно медленно, по градусу, и на мгновение кажется неживой. Смотрит всё так же, давяще, и неторопливо ведёт плечом, будто пытаясь скинуть с него что-то.

— Я же сказала: оборвалась.

И зрачками, что расползлись на всю радужку, приколачивает меня к месту. Теперь уже и мои руки не теплее её.

— Живёте взаймы.

Слова покидают её рот, и… не происходит совсем ничего.

Не замолкает идиотское пиликанье на фоне, не стихают разрозненные голоса. Ни чьи руки не сжимают моё горло, пальцы не скребут по сапогам.

Просто сказала, и всё.

Сказала и ждёт.

Неловкой усмешки, что я выплёвываю по привычке, и наблюдает уже за моим искривившимся ртом. Наблюдает и, будь неладна, никак не отцепится от руки.

— Это значит, что я мёртвый? — спрашиваю и тут же сам себе отвечаю. Отвечаю, расслабленно привалившись к стене и с крайне ехидной гримасой. А у самого спина стала мокрой. А сам верю, что это из-за того, что внутри жарко, треклятый камин у противоположной стены, без сомнения, перетапливает, и всё тут. — Но, погоди-ка, что за странный звук? Ах да, сердце бьётся! Признай, фокус не прошёл. Я заплачу — и разойдёмся, довольные друг другом.

— Недолго ему ещё.

Вторую часть словно не слышала. Пропустила мимо ушей и всё сидит, выгнув спину и неестественно низко склонив голову. Неестественно из-за положения шеи, которую у любого другого уже ломило бы немилостиво. У любого другого настоящего и живого.

— Это что, искусно замаскированная угроза?

— О нет, ни в коей мере, — расплывается в улыбке, перестав быть равнодушной наконец, но это делает всё только хуже. Потому что тянет и тянет уголки губ, насколько это физически возможно, и взгляд её потемневших глаз становится диким. — Это предостережение. Вам следует быть осторожнее, господин.

Грозит пальцем свободной руки и, когда пытаюсь выдернуть свою, сжимает ладонь настолько сильно, что до плеча судорогой сводит.

Сжимает до предупреждающего хруста и отпускает, только когда, сдаваясь, ударю по столешнице свободной второй.

Отпускает, за всеми движениями следит и, заметив, как растираю проступившие отметины, продолжает:

— Не высовываться, не привлекать к себе лишнее внимание. Не лезть на рожон, даже по вескому поводу.

Хочется отодвинуться ещё, но сижу как был и наблюдаю за тем, как разглядывает свои смуглые вытянутые пальцы. И так и этак их вертит, словно никогда раньше не видела. И, лишь наигравшись, договаривает с таким видом, будто готова впиться в моё лицо:

— А то посмотрите-ка, какой смелый, готов изговнять всё по три раза на дню.

С крайне презрительным видом.

Будто изломанная вся, перекрученная, словно древняя старуха, и того и гляди воткнётся лицом в стол.

Принимаю её за ведунью, из тех, что не умеют рассчитывать силы и поддерживать морок. Принимаю её за больную на голову старуху, которая с треском влезла в чужую шкуру и пытается удержать её, несмотря на то что лопается по швам.

— Дам сотню, если прямо сейчас отвалишь, — предлагаю, а у самого уже всё тело ноет.

Предлагаю с улыбкой, а сам борюсь с желанием схватиться за нож.

Абсолютно бесполезный в наполненной едва ли не до отказа таверне. Хотя бы потому, что если ударю её, то сам уже не уйду живым.

Живым, как сейчас, несмотря на то что несёт эта безумная баба.

Закрадывается мысль о том, что, возможно, больна чем-то или имеет изрядную долю ведьминских кровей в венах, но все мои попытки успокоить себя разбиваются об её следующий вопрос.

Вдребезги разбиваются.

— Знаешь, сколько раз ты бы уже сдох, если бы отвалили?

Вместе со способностью дышать без свиста и не ощущать себя так, будто всё тело отказывает разом.

Надо же… Среди просторного светлого зала.

Среди людей.

Сама вкрадчивость и в словах, и в движениях.

Сама вкрадчивость и отстранённость.

А шкура так и трещит по швам, натянутая на нечто слишком громоздкое. А шкура уже синеватая, и того и гляди из носа польётся кровь.

Белки глаз красные, зрачков не видно вовсе, но всё улыбается.

Улыбается настолько широко и знакомо, что вместо рукояти кинжала стискиваю своё колено.

Стискиваю колено и борюсь со всё усиливающимся желанием схватиться за сердце.

За сердце, которое так и давят в невидимых тисках, мешая нормально биться.

Мешая разгонять кровь и заставляя справляться со всё нарастающей болью.

— Я всё понял, — проговариваю быстро, надеясь успеть до того, как скрутит так, что свалюсь под стол, и вместе с избавлением получаю короткий одобрительный шлепок по щеке.

Всего один раз, но… мерзко до одури.

Унизительно оттого, что это не мешает мне удержать себя в руках.

Унизительно оттого, что готов проглотить и много большее сейчас.

— Прекрати лезть, где не стоит.

Продолжает касаться меня, гладить по щеке, с лёгкой задумчивостью на перекорёженном лице, и на миг я опасаюсь, что, заинтересовавшись, решит проверить, что же будет, если уцепиться за уголок рта, и потянет. Что будет, если остановиться только у затылка.

— Не то помада больше не поможет. И спасти никто не спасёт.

— Я не нуждаюсь в спасении, — возражаю, и презрения в глазах напротив становится больше.

Грозит вытянутым пальцем тут же, мотает им прямо перед моим носом и, видно, борется с желанием ещё и щёлкнуть.

А может быть, и глаз выбить — кто же знает наверняка?

— Дотяни до весны, а после не нуждайся, сладенький, — почти сюсюкает, коверкая голос, и тот становится не похож ни на мужской, ни на женский. Тот становится хриплым. Через силу и подозрительное бульканье. — За пазухой у папочки быть дерзким всё-таки попроще.

Багровею невольно, ощущая прилив одновременно и раздражения, и абсолютно неуместной смелости.

Багровею и вскакиваю на ноги до того, как понимаю, что делаю.

— Я…

Вытянутый палец тут же оказывается прямо напротив моего рта, и теперь уже готов клясться чем угодно, что ногти, вытянутые, желтоватые и очень крепкие, растут прямо на глазах.

«Она» оказывается напротив быстрее, чем успеваю моргнуть.

«Она» наступает всего лишь одним шагом, но за спиной оказывается бревенчатая стена.

— Рот захлопни, глупый. Не то мухи налетят, — вроде просто советует, но я физически ощущаю, как эти самые несуществующие мухи рассаживаются внутри моих лёгких и потирают свои мерзкие лапки. Ощущаю, как набиваются в желудок и вот-вот, фантомные, устремятся вверх, чтобы забить глотку. — Ты будешь не таким привлекательным, если они отложат яйца в твоём носу. И с пробитым черепом тоже не будешь. Понял?

О последнем осведомляется снова ласково и ждёт, когда повторю это простое слово.

Повторю ещё раз.

Отвечаю кивком, после которого девица, что меньше меня в два раза, отступает назад и напоследок бросает вроде бы небрежную, очень смазанную фразу:

— Береги свои линии.

Короткую и будто ни к чему, но тут же подаюсь следом и, осмелев, хватаюсь за тонкое плечо:

— Погоди!

Разворачиваю уже, готовый к чему угодно, но вместо черноты вижу испуганные зеленоватые глаза ничего не понимающей девушки, которая вдруг начинает кашлять и сама же хватается за мою руку в поисках опоры.

— Господин?

Складывается напополам и, видно, не помнит ни как оказалась рядом, ни то, что провела со мной последние полчаса. Не помнит ничего, и это, наверное, дар. Награда, а не наказание.

— Желаете ещё выпивки или… Простите, что-то мне не…

Отцепляю её от себя и пячусь назад к столу, наблюдая за тем, как очухивается и, помотав головой, скрывается в дверях кухни.

Кренит её влево, но совсем немного.

Надо же, как легко отделалась.

Надо же… Выдыхаю, на миг позволяю себе приложить ладонь к разгорячившему лбу, а после, схватив сумку, возвращаюсь к стойке и опёршемуся на неё грудью трактирщику.

Выпрямляется, едва пересекаемся взглядами, и ещё до того, как успеет предложить что-нибудь, заговариваю первым.

Голова начинает гудеть, и я боюсь просто не успеть убраться до того, как она взорвётся.

— Ты…

Будто жужжание целого роя где-то между висков заставляет меня взять длинную паузу и прислушаться, убеждая себя в том, что показалось.

— Появится парень, или девка, или что-то среднее между. Наверняка мокрый весь и в снегу. Мямлить будет, трястись. Как увидишь его, отправь в мою комнату. И проследи, чтобы никто не лапал, ясно тебе?

Распахивает рот, но оказывается столь озадаченным и сбитым с толку, что я лезу в карман, чтобы добавить несколько монет к своим «пожеланиям». Монеты всех делают сговорчивее.

Глядит на них всё с тем же непониманием, но, когда десятая по счёту ложится на стол, всё-таки обретает дар речи:

— Да как же я…

Беспомощно разводит руками, указывая на собравшуюся толпу, но это самое «как» меньшее, что меня интересует.

— Двумя глазами. У тебя же пока два глаза?

Поспешно кивает и сгребает тускло поблёскивающие кругляшки со стойки.

— Чудно.

Не смотрю больше ни на кого в зале и поднимаюсь наверх, ни разу не повернув головы.

Между висками всё ещё ломит.

Ломит, но ничего не жужжит.

***

Сплю, на удивление, крепко и будто к чему-то прилипнув. Сплю без сновидений, но словно обмазанный чем-то.

Чем-то чёрным и матовым.

Беспросветным и очень-очень плотным.

Сквозь такое и захочешь — не продерёшься.

Увязнешь только ещё больше.

И я вязну.

Вязну так крепко, что не могу пошевелиться. А под утро, кажется, ещё и дышать перестаю вовсе. Под утро… которое подкралось совершенно неожиданно и будто бы слишком быстро.

Не собирался спать так долго.

Вообще не собирался спать и не заметил, как сморило, утащив не в настороженную дрёму, а в то, что намного хуже.

Намного плотнее.

Даже касаюсь лица рукой, проверить, по-настоящему залепило всё лицо или нет.

Касаюсь лица рукой, а та будто чужая.

Непослушная и онемевшая.

И голова как с похмелья.

Трещит просто немилостиво.

Завалился на кровать прямо так, как был, разве что отстегнув ножны и сбросив плащ, а после откатился к стене.

И неумышленно, и для того, чтобы заплутавшая овечка могла подуться и устроиться с краю, если немного подостыла. А если нет, то на полу места просто дохренища — можно выбрать любой свободный угол.

И, судя по тому, что ничто не упирается в мою спину, не тычет локтями и не пихается коленками…

Перекатываюсь на спину, гляжу в светлый, плывущий контурами в синеватом утре потолок и вслушиваюсь.

Ни вздохов, ни обиженного сопения.

Вслушиваюсь и, просыпаясь всё больше и больше, понимаю, что просто не мог не услышать хлопка или даже скрипа входной двери.

Не мог, и всё тут.

Просто потому, что сдох бы уже давно, если бы позволял себе такие оплошности. Просто потому, что надутая княжна, скорее всего, так бы шарахнула дверью, что даже крысы в хозяйском подвале разбежались бы в стороны. А после и мне устроила бы и быстрый подъём, и ту ещё истерику.

Со швырянием вещей, потрясанием кулачками и всем прочим.

Его нет в этой комнате.

Его в ней не было.

Сажусь, вытянув ноги, и почти сразу же поворачиваюсь боком, спустив их с кровати.

Осматриваю каждый угол и ненадолго задерживаюсь взглядом на замёрзшем почти полностью окне.

И вправду светает.

Поднялся в комнату, когда вечерело, а теперь и рассвет не за горами.

Как это вообще могло произойти, а главное, почему на единственном стуле валяется только моя сумка? Где пожитки маленькой обиженки? Может, и вовсе решила не подниматься, а осталась ночевать в зале? Или пошла ещё дальше и, совсем как большая и самостоятельная, сняла отдельную комнату?

Наверное, стоит поискать в соседних, а ещё лучше — спросить у трактирщика. И о том, почему не отправил его, куда велено, когда явился, тоже.

Ладони зудят даже от желания отвесить хороший увесистый подзатыльник.

И плевать, что здесь даже такому, как он, нужно изрядно постараться, чтобы найти какие-то приключения на задницу.

Зима как никак, в деревне вялые все. Знай себе греются у печей да старые снасти и охотничьи сети чинят. Даже промышляющие грабежом особо не усердствуют.

Прихожу в себя ещё немного, умываюсь ледяной водой из скошенного таза и, отведя волосы от лица, спускаюсь вниз.

Я был бы не против молчать оставшуюся часть пути, но стоит всё-таки разобраться без Тайры. До того, как она не разбираясь швырнёт в меня лестницей.

Потому что по умолчанию.

Потому что всегда и во всём виноват я.

Даже если иного выбора не было.

Начинаю раздражаться по новой и отбрасываю прочь все лишние мысли. До Тайры ещё не один день пути. Все думы о грядущих нравоучениях можно оставить на сладкое.

Лестница скрипучая до ужаса, но слышно это только ранним утром, когда в зале пусто. Когда далеко ещё для грядущего праздного разгула и гомона, что неизменно поднимется днём и нарастёт к вечеру.

Там уже собственного голоса не разобрать, не то что скрипа.

За стойкой трактирщика оказывается та самая любительница посмотреть на чужие ладони. Видно, дочка хозяина или родственница по женской линии. Может быть, племянница или даже младшая сестра.

Хрен их разберёт.

Скучающе подпирает ладонью щеку, но, заслышав мои шаги, поднимается на ноги и нехотя тянется ближе к стойке.

Нехотя и уже и не помня о том, что прикрикнул на неё вечером.

Да и зачем ей?

Первый, что ли, за эту неделю, а то и за вечер?

Сталкиваемся взглядами, но, вместо того чтобы кричать от лестницы, подхожу вплотную и заговариваю до того, как устало предложит что-нибудь.

Выглядит замотанной, но довольно живой и непотрёпанной на вид.

Действительно очень везучая.

— Мальчишка, ниже меня примерно на полголовы, — начинаю сразу с важного, без приветствий и необязательной болтовни. Начинаю с сути и, как водится, нарываюсь на непонимание.

Немногие, увы, способны быстро соображать с самого утра.

Выдыхаю, сдерживая раздражение, и пускаюсь в более подробные объяснения:

— Такой странный, с косой и кислой мордой. Должен был прийти вечером или ночью. Не подскажешь, в какой из комнат я могу его найти?

Таращимся друг на друга так, будто на разных языках говорим.

Я — ожидающе, она — с возрастающим недоумением.

Дожидается, пока обопрусь ладонями о широкую столешницу, и только тогда неуверенно мямлит:

— Не было таких, господин.

А вот и моя любимая сказочка.

Почти что самая из всех.

Когда начинают врать, выгораживая даже не знакомого, а так, расщедрившегося.

Йен наверняка и целого камня не пожалел, чтобы она просто сделала вид, что никогда его не видела.

Если так оно и есть, то, пожалуй, следует отобрать у него остальные, чтобы перестал осчастливливать кого ни попадя.

— Да ладно, не юли.

Раздражает меня даже немного больше, чем все прочие, косящие под дурочек дамы, но это сейчас мало важно. Куда важнее, чтобы прекратила ломаться, наконец, и, потупив глазки в пол, сдала мелкого засранца.

— Он не из тех, кто отправится мстить за разболтанный секрет.

Он вообще не из тех, кто за что-то мстит.

Почему-то не представляю его мстящим или горящим желанием мести.

Иначе, наверное, стоило бы начать опасаться.

Ещё много-много дней назад.

Гляжу на девушку с терпеливым ожиданием, а та будто и не понимает, о чём я тут толкую.

Та потирает висок пальцем с очень коротким, обстриженным по воспалившуюся розовую кайму ногтем и становится даже виноватой.

— Нет, я не… не покрываю, — улыбается неловко, будто извиняясь за свою неосведомлённость, и не знает, куда девать взгляд. То на лицо моё смотрит, то на пол. — Но вчера была сдана только одна комната. Зимой с постояльцами негусто, а местные только нажираются и расползаются по домам, — объясняет охотно, проснувшаяся чуть больше, чем тремя минутами ранее, и нет-нет да поправит волосы или коснётся своего лица.

Нет-нет да украдкой стрельнёт глазками и оценивающе пройдётся ими же по моей одежде.

А я если и замечаю это, то потому, что склонен замечать.

Всё важное и нет.

В деталях и несущественных мелочах.

Я замечаю это, но отмахиваюсь тут же, ощущая, как под кожей расползается колкий холод.

— Ты уверена? — уточняю ещё раз и всё никак не могу поверить.

Потому что это просто невозможно.

Невозможно пожелать остаться на заснеженном склоне и выискивать какие-то свои пути вместо того, чтобы последовать по самому короткому и продолжить устраивать обиды уже в тепле и среди людей.

— У меня никто не спрашивал, а дядя ведёт записи для того, чтобы ничего не напутать.

Выныриваю из своих мыслей и так резво перегибаюсь через стойку, что она отскакивает назад, приняв вспышку внезапного интереса на свой счёт.

— Можете глянуть, если умеете читать.

Спасибо уже за то, что вообще договаривает, предлагая сунуть нос в чужую отчётность. Или что там хозяин ведёт?

— Давай сюда.

Протягиваю ладонь и тут же, опомнившись, не желая, чтобы прикасалась снова, опускаю её на столешницу, дожидаясь, пока вытащит с одной из полок пухлую растрёпанную книгу в кожаном шершавом переплёте. Быстро пролистываю на конец и, нисколько не удивившись, нахожу себя под строчкой «жирный рыжебород». Нахожу себя под именем «мерзавец с арбалетом» и остаюсь удовлетворён. Кому-то явно нравится придумывать прозвища. Жаль только, что строчка действительно последняя и никаких «тощих девиц» под ней нет. Не значится.

— В деревне можно остановиться ещё где-нибудь?

Девица, имени которой я никогда не спрошу, медленно ведёт подбородком из стороны в сторону и, должно быть, гадает, кого же я ищу. Наверняка представляет младшего брата или вроде того.

— Только если у жителей, да те вряд ли пустят. Пуганые все, да и лишних комнат никто не держит.

Почему-то знал загодя, что именно это и скажет.

Почему-то был уверен, что просто выдаю желаемое за действительное и не хочу его видеть. Не хочу красных глаз, шмыганья носом, бесконечных укоров…

Может быть, обошёл? Просто не стал останавливаться около частокола, а двинулся дальше?

Как ни крути, а призраки, от которых зимой сложно защититься с помощью круга, ему не страшны. Но призраки только, не живые. Не звери и не люди. И Йен не может этого не понимать.

— А ближайшая деревня?..

— В дне пути. Это если по снегу. Летом, говорят, можно и быстрее.

Киваю и ощущаю, как запершило в горле, сажая голос.

Видимо, осознал в полной мере, наконец.

— Во сколько запирают ворота на ночь?

— Редко запирают, на самом деле. За монету или две всегда можно войти.

Отворачиваюсь и, привалившись к стойке полубоком, пытаюсь осмыслить.

— Стражники не больно-то много получают. Вот и…

Вскидываю руку жестом, приказывая замолчать, и никак не могу поверить.

Не могу уложить в голове то, что только что услышал.

Что это вообще значит — «никого не было»?

Он что, заблудился? Не смог перерезать верёвку и просто примёрз к месту, сопливый и беспомощный?

Как это возможно вообще?

Как возможно, что взрослый, имеющий две ноги и вроде бы иногда думающую голову человек не смог сам спуститься с горы?

Или он не захотел спускаться?

Решил пойти вдоль леса или вернуться в Камьен?

Неужели я бы не заметил, будь он настолько непроходимо туп? Неужели обида столь сильна, что ради того, чтобы насолить мне, он решил и собой пожертвовать тоже?

Вернуться к Ричарду? Вернуться в сторожку и торчать внутри, пока снежные люди не выскребут его наружу?

Не может он быть такой бестолочью.

Просто не может, и всё тут.

А если и может, то прибить следовало ещё несколькими месяцами раньше. Стоило свернуть шею и спрятать под костёлом или отдать водной ведьме. Исключительно из милосердия.

— Вот же идиотина, — вырывается всё-таки, просто не держится внутри головы, и девица тут же вытягивается вся, тщетно пытается спрятать удивление и обиду, так и проступившие на лице:

— Вы мне?

Только это исключительно её проблемы и её обиды. Услышала то, что не надо, так пусть считает себя оскорблённой теперь. Может быть, несколько дней. Может быть, окажется впечатлительной настолько, что хватит даже на неделю.

Отмахиваюсь от неё и, ни слова больше не говоря, возвращаюсь назад, в комнату. Не больше чем на полминуты, чтобы забрать вещи и спуститься вниз.

В голове всё ещё спутано, но в то, что княжна оказалась совсем пустоголовой и беспомощной, не верится совсем. Разве что от горя отупела в один миг. Отупела настолько, что так и сидит там, с верёвкой на ноге, превратившись в ледяную статую.

Понимаю, что даже не подумал об этом.

Понимаю, что мне даже в голову не пришло, что, оставшись один посреди леса, он может заплутать и замёрзнуть.

Понимаю и останавливаюсь, так и не сделав следующего шага.

Смаргиваю трижды перед тем, как очухаться, застегнуть пряжку плаща и, накинув капюшон на голову, выскользнуть на улицу.

Перчатки натягиваю уже на ходу, заглянув в будку к постовым и поинтересовавшись, не топталась ли здесь покрывшаяся инеем девица с сосулькой под носом.

И, чёрт возьми, нет. Не топталась. Его вообще не было у деревни.

Не было ни за приоткрытыми всю ночь воротами, ни возле них.

Следы только от копыт да тележных колёс.

Следы только куда более больших, чем у него, ног, и, готов поклясться, среди прочих я даже разбираю очертания своих.

Ветер не поднимался после того, как ещё прошлым днём стих. Снега тоже не было.

Все отпечатки чёткие и широкие.

Крупные.

Мелькает мысль просто психануть, бросить всё как есть и свалить.

Мелькает и тут же уносится вдаль, стоит мне только представить, что эта бестолочь просто уснула в сугробе. Насовсем уснула и никогда больше не проснётся.

Затеряется в снегах до самой весны, а то, что оттает после, растащат волки и, может, кто поменьше.

До самой весны…

Чертыхаюсь вслух, сплёвываю себе под ноги и, проигнорировав и начавший давать о себе знать голод, и злость, что так никуда и не делась, огибаю высокий забор и возвращаюсь на тропу, с которой вчера спустился.

И в голове одно только бьётся: не может быть.

Не может быть так, что он не додумался ослабить петлю и пройти почти по прямой около двух тысяч шагов. Не может быть так, что он запутался и, вместо того чтобы спускаться с горы, бродил вдоль склона.

Просто не мог, и всё тут.

Разве что не захотел.

Разве что нарочно не пошёл следом.

Но куда тогда?

Нет, нельзя было его там оставлять. Нельзя было позволять остаться наматывать сопли на кулак в гордом одиночестве. Сколько у него там этого здравого смысла?

На пол-ложки в голове?

Вверх подниматься куда сложнее, чем спускаться.

Ноги вязнут, запинаюсь чаще.

Вверх подниматься куда сложнее, и меньше чем через час спина уже вся мокрая, а дыхание сложно назвать размеренным.

Но злость так и подгоняет. Именно она не позволяет остановиться и просто продышаться как следует.

Злость и ещё что-то, куда более робкое на её фоне, почти незаметное.

Не понимаю, чем он думал.

Не понимаю, чем думал сам.

Надо же, какие мы стали восприимчивые. Обиделись. Пинка ему следовало отвесить и за косу утащить вниз.

И пусть бы верещал что угодно.

Верещал, выбивался, пытался отцепиться, используя свою магию.

Останавливаюсь, ступив на широкое бревно, и, осмотревшись, пытаюсь прикинуть, сколько же ещё.

И почему не попытался меня хотя бы ударить тоже. Кулаком или с помощью того, чем так запросто щекочет мой хребет, когда соглашается поиграть в совсем не детские игры.

Почему нет?

Почему?..

Неужто и впрямь настолько разочаровался?

Неужто и впрямь стоило наплевать на все предосторожности и рассказать ему всё ещё в городе, предварительно завернув в одеяло и вставив кляп в рот?

Чтобы все жители разом не узнали, что он обо мне думает. Чтобы в самом отдалённом уголке замка не услышали причитаний, которые совсем не скоро сменятся какими-то разумными доводами.

Потому что чёрт знает, сколько не остынет ещё.

Потому что вывернул и принял всё по-своему.

Забавно, но размышлять обо всём этом дерьме посреди чахлого, чёрного на фоне белых снегов леса довольно легко. Довольно просто складывать одно на другое, пытаясь разобраться в чужих действиях и мотивах.

Стал бы я вопить, что не хочу его больше видеть, если бы узнал о смерти брата или сестры?

Однозначно нет.

Стал бы я отрицать, что мне плевать на них, даже допуская, что они вполне могут быть и где-то спокойно себе жить, возделывая землю и доя коров?

Тоже нет.

Наверное, стоило скинуть ему немного за счёт того, что он всё-таки с этой серой мымрой вырос. За то, что наивный, верящий в бескорыстность и доброту, бестолковый придурок, ещё немного тоже.

Но это сейчас, выспавшись и перепсиховав, понимаю это.

Это сейчас, когда тревога сильнее раздражения и… Обиды?

Кто бы мог подумать, что я дойду и до этого?

Видно, попыток понять и проникнуться было слишком много.

Попыток понять, защитить и уберечь.

Утащить его подальше от всего этого высокопарного дерьма и вернуть туда, где, может, и не предлагают с десяток золотых вилок к обеденной тарелке, но можно жить, ничего не опасаясь.

Ни аспидов, ни безобидных на первый взгляд, слабых дам с далеко идущими планами. Планами на чужие жизни.

Видно, попыток было слишком много… Я в буквальном смысле из кожи вон лез, чтобы всё как можно лучше, как можно мягче.

Чтобы к тому, что было, никогда не возвращаться.

И на тебе — сколько ни рыпался, а в итоге только вышли на новый круг.

Он меня выбесил, и я сделал ровно то же самое, что и раньше.

Ровно то же, что и на каменистом берегу в Штормграде.

То же самое, что и в лесу, постепенно уступающему всё разрастающимся и разрастающимся болотам.

Я его бросил.

А теперь вот возвращаюсь назад, сцепив зубы, готовый не выслушивать всё новые и новые обвинения, а дать ему по башке.

Потому что виноват сам.

Потому что сначала следует прислушиваться к разуму, а уже после к визгливым истерикам, что так и просятся наружу.

Потому что это очень-очень примитивно и тупо — ступить в заячью петлю. Потому что это очень-очень опасно — ссориться с тем, от кого зависит твоя жизнь.

Всматриваюсь со всей внимательностью, одновременно ожидая и нет, что в очередном чёрном пятне или проглядывающей кочке начнут угадываться очертания человеческого тела.

Ожидая и вместе с тем не зная, что испытывать, когда коряга действительно оказывается всего лишь корягой, а не скрюченным замёрзшим путником.

Всё выше и выше, ощущая, как становится холоднее, даже несмотря на лучи поднявшегося уже на своё положенное место солнца.

Светит ярко, но не греет совсем.

Светит, и на этом уже ладно — так хотя бы виднее.

Возвращаюсь на поляну, покрытую багровыми, вмёрзшими уже в плотный настил пятнами, без единой передышки и с горящими изнутри лёгкими.

Возвращаюсь, кажется, даже быстрее, чем спустился, и потому немного ведёт от слишком сильного напряжения в мышцах и, может, холода, который я даже не замечаю.

Только кончики пальцев в перчатках щиплет.

Их да ничем не защищённое лицо, которое я в спешке даже платком не прикрыл.

Просто забыл о нём.

Но всё это не так уж и важно.

Всё это не важно совсем, потому что вот она, эта самая поляна, вот, тут же, оставшееся лежать ничком тело мелкого вора и немного в отдалении, на линии прямой видимости, если взять немного вправо, те самые кусты, возле которых и был установлен силок.

Останавливаюсь на полминуты, чтобы продышаться, низко опустив голову, а после, отмахнувшись и от усталости, и от вновь нарастающего напряжения, продираюсь почти напрямик, обходя только слишком уж разросшиеся колючки.

— И что тут у нас…

Вслух не потому, что надеюсь услышать сердитый ответ, а потому, что так неожиданно спокойнее. Трепаться, даже зная, что некому услышать и ответить.

Так проще, потому что петля всё-таки оказывается не перерезанной, а скорее перепиленной ножом, который вместо ровного среза оставил размахрившиеся края.

Так проще, потому что бестолочь бестолочью, но выбрался, а значит, явно укрылся где-то. Может быть, чтобы не только переждать ночь, но и обдумать.

Присаживаюсь рядом с примятым, хорошо утрамбованным снегом и, повертев в пальцах перепиленный, будто жёваный кусок петли, осматриваюсь по сторонам, чтобы понять, в какую же сторону понесло нерадивую княжну.

И, судя по всему, выходит, что вперёд, напрямую, через низкий шиповник и чёрный засохший репей, не особо осторожно и вовсе не тихо.

И тут и там отломанные ветки и сбитые сухие листы.

След читается так легко, что я даже невольно хмыкаю.

Бестолочь — она, даже умная, остаётся бестолочью. Для чего вообще было лезть сквозь колючки, если можно было обойти?..

Вот тут же, метром ниже, но, видно, нет — пылающая гневом княжна идёт только напролом и никак иначе.

Замечаю оставшуюся болтаться на кусте тёмную нитку и догадываюсь, что кое-кто порвал плащ или штаны.

Уголок губы поднимается выше и спокойствия разом больше в крови.

В самом деле, что ему сделается?

Ему, пусть и не всегда так, как нужно, но владеющему магией и умудрившемуся не сдохнуть в местах, становящихся последним прибежищем для бывалых воинов.

Не мог он не придумать, как переждать ночь, даже если упёрся и решил, что не пойдёт за мной следом. Даже если решил, что справится сам.

Главное, что следы не ведут назад, к замку, а со всем прочим уж точно можно разобраться.

И с его «Не хочу тебя больше видеть» тоже.

Просто не могу принимать это всерьёз.

Не выходит, да и не пытался я.

Остыл за то время, что поднимался назад, и теперь княжне если и грозит что, то лёгкий подзатыльник. Отвешу, а после пусть вопит сколько угодно и обвиняет тоже.

Найти бы для начала, а с остальным разберусь.

Иду по следу, оказываюсь в низине, из которой он отчего-то долго не мог выбраться и затоптал всё вокруг, и вдруг натыкаюсь на ещё пару следов.

На ещё одну цепочку, которая тянется рядом с его.

Почти такие же отпечатки подошв по размеру, разве что немного уже.

С чего бы в таком месте оказаться женщине?

Летом ещё куда ни шло, но зимой, когда ни ягод, ни трав?..

Очень занятно.

Может, это был её силок? Может быть, Йен наткнулся на неё в низине и дальше они пошли вместе?..

Сам бедовый, да ещё и нашёл кого-то не лучше наверняка.

Хотелось бы верить, что не найдёт, во что вляпаться на заснеженной горе, но даже себя не очень-то хочется обманывать.

Поправляю сумку, отводя её назад, за бедро, и понимаю, что если бы не оставил его вчера психовать в своё удовольствие, то сейчас бы сидел в тёплой таверне и лениво выбирал, на какой из торговых телег вернуться в Штормград. Пил бы себе, неторопливо потягивая из кружки и поглядывая на полоток, гадая, промок матрац насквозь от чужих слёз или же ещё нет.

Надо было дождаться, пока выорется и, задрав нос, сам выберет направление.

Надо было просто держаться рядом.

Только легко теперь думать об этом «надо было», когда кровь не кипит.

Только легко теперь, когда в очередной раз сделал то, чего обещал себе больше не делать.

Да и не себе тоже.

Ладно… Сначала подзатыльник, а после все думы о том, что тут можно сделать, а что нет.

Сначала найду его. Может, погрею немного, если нуждается.

Правда, чем дальше ступаю, тем больше уверяюсь в обратном.

Следы чёткие, иногда носами назад, как если бы останавливался для того, чтобы что-то сказать. Следы чёткие и вроде бы рядом друг с другом, но в какой-то момент ощущаю себя обманутым и не могу понять почему.

Следы чёткие, но только до следующей большой поляны.

Та истоптана так, что вообще не разобрать, где чьи стояли ноги.

Та истоптана так, что, насчитав следы ещё четырёх человек, я бросаю это дело.

Первой мыслью то, что по следу шли лесничие или городские ищейки, но те вряд ли бы стали так петлять. Те вряд ли бы курили дешёвый табак, оставляя на белом снегу тёмные кучки пепла. Те повернули бы на замок, как только поймали княжну, а не пошли дальше вбок, не спускаясь вниз, но и не пересекая гору.

Да и держались бы цепью, не топча понапрасну.

Тут явно другие.

Может быть, бежавшие из Камьена так же, как и тот невезучий вор в куцей шапке. Может быть, бежавшие от кого-то другого.

Бежавшие… Слово цепляется и почему-то отказывается покидать мою голову. И ещё и сука эта из трактира тут как тут.

И не вспоминал с самого утра, будучи озадачен другим, а теперь вот пришлось к месту.

Безумно к месту, мать её!

Не лезь, не отсвечивай…

Сука.

Слышу вдруг что-то впереди и замираю, пригнувшись.

Тело реагирует само, и я ощущаю твёрдую рукоять кинжала под пальцами.

Сами легли куда нужно.

Немного нервно поглаживают гладкую, отполированную поверхность ручки, готовые выхватить и сжать её в любой миг.

Слышу нечто, смахивающее на обрывки голосов, какие-то шорохи, возможно, треск…

Приближаюсь не торопясь, тщательно смотря под ноги, и чем ближе подхожу, тем понятнее становится, что ни Йена, ни женщин среди устроивших привал нет.

Расположились на очередной лысой прогалине, с которой можно и скатиться, если уснуть или крепко нажраться.

Поднимаю взгляд, оценивающе поглядывая на синее, не собирающееся ещё темнеть небо, и, понимая, что зимой, да ещё и при дневном свете, ни одной нечисти не под силу подобраться тайком, оставляю эту затею.

Заставляю себя убрать руку от рукояти кинжала и, оправив плащ, просто выхожу из-за налепленных друг к другу деревьев.

Выхожу и тут же поднимаю пустые руки, привлекая сразу все взгляды.

Прежде чем кто-то заговорит, успеваю бегло осмотреть путников.

Надо же, пятеро.

Просто моё счастливое число.

Только на этот раз, напротив, не вышколенные служивые, а простые мужики, из тех, что устали вкалывать на полях и конюшнях.

Только на этот раз, напротив, собирают сухие ветки и чертят защитный круг самые что ни на есть заурядные разбойники в нищенских тряпках и дырявых рукавицах.

С короткими спиленными вилами, самодельными заточками и обломком меча, заострённым на манер кинжала.

Поднимаю ладони повыше, а вместе с ними и брови тоже.

Всем своим видом показываю, что готов начать диалог и робею перед столь грозными господами.

Робею и, медленно поведя плечом, пытаюсь сдвинуть арбалет ниже, чтобы не так бросался в глаза.

Всё-таки поговорить бы стоило. Разузнать, куда делись ещё две цепочки следов, а уж после… А уж после позволить себе немного отыграться за выверты провидения.

— Чего надо? — первым подаёт голос тот, что с обломками вил, и я тут же мотаю головой, изображая нежелание вызвать чужой гнев:

— Да ничего мне не надо. Шёл в этом же направлении, решил показаться для того, чтобы в спину не пальнули, приняв за невесть что.

— А так, думаешь, не словишь между глаз? — спрашивает, поглядывая на мой плащ, его пряжку и тёплые перчатки.

Желание казаться безобидным тут же сходит на нет, оставляя вместо себя холодную насторожённость и насмешку.

— А что, у тебя рогатка в кармане? Или камнем кинешь? — интересуюсь, чуть склонив голову и медленно возвращая кисти под плащ, якобы не желая морозить. — Если всё-таки надумаешь, то лучше возьми палку, всё пошире — может, хотя бы случайно зацепишь.

— А ты не из трусливых. — Мужик кивает, выказывая одобрение, и опускает своё сомнительное оружие. Другие следуют его примеру, но переглядываются меж собой, не воспринимая какого-то пришлого всерьёз. И, надо же, бородатые все, как один. Так в ряд поставить — и через пять минут не вспомню, кто первым подал голос. — Не стоит опасаться, мы из мирных, убийц не держим.

Ой какие неосмотрительные. Или, может быть, хитрые.

Но что-то, скользя взглядом от лица к лицу, ставлю всё-таки на первое.

Больно уж простецкий вид у всех пятерых. Да и нескладные — либо раздобревшие, либо кряжистые.

— И кто же тогда все эти замечательные господа? — улыбаюсь доброжелательно и так широко, что при наличии соображения это можно принять и за искреннее добродушие, и за ехидство. — Цветочники? Выбрались за первыми подснежниками?

Делаю полшага вперёд, наблюдая за остриями вил, и, когда те остаются опущенными, воткнутыми в снег, приближаюсь ещё немного.

Немного.

Сокращая расстояние.

— А ты сам-то кто будешь?

Видно, этот, с обпилком, самый красноречивый из всех и потому выспрашивает в одиночку. Остальные только косятся да неторопливо прибиваются друг к другу.

И нет-нет да кто-нибудь возьмёт и бросит взгляд не на подбородок или глаза, а на широкую лямку сумки.

— Так садовник, — улыбаюсь ещё мягче, прежде чем сделать очередной шаг. — Ищу свою потерянную розу.

Недоумение на лицах служит лучшим красноречивым ответом и, выдохнув, обращаюсь уже ко всем, стараясь не упустить реакцию ни на одном из лиц:

— Не встречалась? Ростом ниже меня на полголовы и глаза огромные, когда напугана. Просто на пол-лица.

— Позавчера последний раз видели не наших, господин садовник. — Вперёд выдвигается некто странно плешивый на одну щеку, будто с ожогом, или ещё у него там что. Тараторит быстро, такой весь простак на вид, что я невольно прикидываю, не может ли он обладать парочкой метательных ножей. Не верю слишком уж добродушным и услужливым. — Да и те вдоль тракта держались, на телегах везли что-то. Может, в одной из них и ехала твоя «роза»?

Приподнимает брови, что тут же сливаются с надвинутой почти на самые глаза шапкой. Едва сдерживает смешок и выглядит деревенским увальнем — из тех, что смеются, глядя на вытянутый палец.

Какие, к чёрту, ножи? Ему даже заточку не выдали, чтобы не оцарапался да кого из товарищей не отправил спать, запнувшись на коварной кочке.

— Сомневаюсь. — Сплёвываю под ноги и тут же спешно поправляюсь, принимаясь рассыпаться в любезностях. Вроде бы деревня деревней, но что-то точит. Что-то подсказывает, что сваливать пока рано. — Но благодарен и за такую помощь. Редко подобное встретишь на дорогах.

Рано уходить, не удовлетворив чужое любопытство.

— А что, за розу твою денег обещано?

А вот и он, один из моих любимых вопросов.

Один из тех, ответив на который можно существенно повысить чужую сговорчивость и улучшить память.

— Да немерено, — отвечаю, не поворачиваясь к тому, кто спросил, продолжая сверлить взглядом этого, с обломком вил. — Ведьма она. Щебёнку превращает в каменья. Редко, правда, очень уж подвержена перепадам настроения, — вру так вдохновенно, что живо представляю себе сосредоточенную княжну, уговаривающую дорожный булыжник обернуться алмазом.

Душевно так уговаривающую, с плаксивыми интонациями и угрозами раздробить в пыль всех его друзей и семью.

И Тайру прямо на фоне. Тайру, которая бы насильно проверила меня на вменяемость, озвучь я при ней что-нибудь подобное.

Не верят. Те двое, что поодаль стоят, и вовсе между собой о чем-то шушукаются, но именно этот, с обожжённой щекой и куцей бородёнкой, оказывается самым нетерпеливым.

И жадным.

Верящим, что деньги могут и сами приплыть прямо в руки.

— Так, а выглядит-то она как? — Кусает губы от нетерпения и подаётся вперёд, толкнув плечом того, что с вилами. — Если поподробнее, а?

— Посмотрите только, какой хитрый, — улыбаюсь в ответ и грожу ему пальцем, скидывая с головы капюшон. Мешает, когда сползает слишком низко. — Я опишу, а вы меня закопаете после где-нибудь в яме. Ну нет, так не пойдёт. Но, пожалуй, если отыщем её, то и трясти можно будет вместе.

Предлагаю ни много ни мало сделку, которая слишком выгодна для любого, кто провёл на дороге хоть сколько-то, но из этих сомневается лишь один.

Тот, что с вилами.

— А не брешешь?

Хмурит густые брови, перебрасывает своё оружие в другую руку и оглядывается на остальных, таких же взрослых, как и он. Без подпалин.

Заметно, что не отказался бы пошушукаться, отойдя в сторонку, но да что-то мешает ему просто отступить и сделать это.

Может быть, так присущее всем деревенским мужикам деликатность и чувство такта?

— А стал бы я лазить по снегу в поисках какой-то бабы? — Вопрос выходит ехидной насмешкой над самим собой. Потому что именно это я и делаю с самого утра. И буду делать столько, сколько потребуется, пока не найду и как следует не накостыляю. — Точно не видели? Ни обрывков платья, ни голоса не слышали?

Хотя бы что-нибудь!

Хотя бы про кусок плаща кто-нибудь болтнул бы! Так нет же, молчат, будто действительно ничего не видели и не слышали. Будто не при делах вовсе.

Да только дорожки следов говорят об обратном.

Да только толку мне от этого, если, даже перебив их всех, ни черта не узнаю?

Зимний лес не лучшее место для пыточной, да и выболтанное по доброй воле или случаю всё вернее, чем вопли того, кто скажет что угодно, лишь бы от него отцепились, наконец.

А перепроверять, таская за собой кровоточащий обрубок, у меня просто нет времени.

У княжны может не быть времени.

— Да сказано же тебе: не попадалось никого.

А вот и третий из молчаливой братии не утерпел. Выдвинулся по другую сторону от недобородача, да так и остановился, спрятав левую руку в карман.

— Разве что эта, из деревни которая. Да та разве ведьма? Та и на бабу-то не тянет.

— Это в смысле?

Вот этого-то я и ждал.

Этого «разве что». Потому как моя «баба» и не баба вовсе. Потому как точно видели либо «её», либо другую, оставляющую меньшие следы. Столкнулись нос к носу, но почему-то упорно молчат об этом.

Молчали до того, пока не замаячила перспектива наживы на не таком уж и далёком горизонте.

— Да дочка пропала у сектанта из предместий Камьена, — опирающийся на обломанные вилы мужик поясняет с явной неохотой, но всё-таки расщедривается на то, чтобы добавить к уже сказанному ещё пару предложений: — А он мужик больно не простой и богатый, как городской. Объявил награду, вот половина деревни и бросилась на поиски. А та, не будь дурой, и заплатила какой-то убогой, чтобы увела погоню через перевал. А сама, поди, хитрая сука, и вовсе в другую сторону ушла или в самом Камьене осела.

Вот оно как, значит.

Пояснил всё-таки.

Пояснил, кем была та, вторая, следы которой тянулись рядом со следами упрямой княжны. Только одна из них куда-то делась, видимо, а вторая…

— Убогую-то поймали? — интересуюсь будто бы из праздного любопытства, а тот, что выступил вперёд последним, продолжает сжимать что-то в кулаке.

Что-то, что лежит в его длинной не куртке даже, а так, фуфайке. Что-то, что он перебирает пальцами, вжимая в подкладку.

И меня это так раздражает, что ещё немного — и я просто отсеку ему кисть к чертям, чтобы глянуть, что у него там.

— Да поймали, а что толку? — Досада в голосе одного отражается на лицах остальных. Отражается так явно, что сразу становится ясно, на что рассчитывали. Сорвать немалый куш и обеспечить свои семьи хотя бы до окончания зимы. Наверное, поэтому и пошли по следу, похватав у кого что нашлось. — Денег с собой ни монеты не было. Цацка только одна, да и ту как прикажешь делить на пятерых?

— Брошка, что ли? Дешёвка какая из дерьмового стекла? — вскидываюсь на упоминание украшения тут же и быстро тараторю ещё и лишнего дочерта: — И где теперь эта убогая?

— Убежала, — бородатый на одну сторону отвечает с такой досадой, как если бы не всё успел спросить с этой «убогой». Спросить или сделать. — Знать ничего не знает, зубами стучит и разве что не заикается… Один чёрт волки сожрут или замёрзнет. Ты лучше про ведьму расскажи.

Про ведьму так про ведьму. Что мне, сложно, что ли?

Что мне, сложно, учитывая, что этот со спрятанным кулаком заметно попятился, стоило мне было спросить про цацку? Попятился назад и зашёл за чужое плечо, словно прячась.

И я уже не предполагаю — я уверен. Уверен, что знаю, что за вещицу он крепко сжимает пальцами.

— Голубоглазая она, красивая до жути, — начинаю издалека, и улыбка прорисовывается сама, укладывается на губы, растягивая их в стороны. Улыбка, тепла в которой столько же, столько в рукояти кинжала, что я не торопясь обхватываю пальцами правой руки. — И изумруд носит на шее. Такой довольно приметный, на серебряной цепочке, — описываю и, дождавшись, пока тот, что в грубо сшитой, набитой чёрт знает чем куртке, мужик неверяще вскинется, вопьётся в меня взглядом, улыбаюсь ещё шире: — Вот тот, что лежит в твоём кармане.

Вот как тот, что вы такие благородные «не-убийцы» отняли и присвоили.

И не то чтобы я был таким моралистом, но это мой камень.

И моя княжна.

А значит… Значит, первого я вскрываю ещё до того, как допрёт, что к чему, и за свои долбаные вилы схватится.

Вскрываю глотку в один удар, не размениваясь на многочисленные лишние, и прежде чем стоящий рядом, плешивый на щеку вскрикнет, и его отправляю на тот свет.

А вот мужик, прикарманивший отнятое, оказывается пошустрее.

Успевает отскочить назад, к знакомцам, стоящим поодаль.

И не то чтобы меня это очень впечатляет, но у одного из них обломок меча, а у второго — короткая лопата.

И то, и другое абсолютно бесполезны против того, у кого завалялась пара метательных ножей.

Один болтается в колчане, а второй вытягиваю из сапога, резво пригнувшись, спасая голову от брошенной в ответ деревяшки.

Как кур давить, честное слово.

Топорно и скучно.

Остаёмся один на один, а он и не понимает даже, отчего так скоро.

А он, вытянувший кулак из кармана, замахивается и отбрасывает сверкнувшую зелёным цепочку в сугроб, видно, надеясь, что я кинусь откапывать её, а не за ним.

Замахивается, отбрасывает и тут же поворачивается спиной, собираясь бежать.

Очень и очень глупо.

Хотя бы потому, что обломок вил — вот он, прямо под моими ногами. И летит он много дальше лёгкого кулона.

Летит дальше и вонзается чуть ниже лопаток, пробивая широкий бок.

Заставляет завалиться и пытаться удрать уже ползком, пока я неторопливо откапываю отброшенную им вещицу. И, надо же, тот самый.

Тот самый, что я собственными руками застегнул на чужой шее. А это значит, что кто-то очень серьёзно ошибся с встретившейся в лесу «девкой».

Смертельно ошибся.

Обвожу взглядом поляну, задерживаюсь на так и не вскопанном полностью круге и сперва собираю свои ножи, а только после подхожу к любителю прятать руки.

Подхожу и, упёршись подошвой об его бедро, выдёргиваю застрявшие в чужом теле вилы.

В один рывок всё, наверняка распоров и расширив нанесённые раны, но ни на секунду не заинтересовавшись ими.

Чужими стонами, переходящими в звериный почти, призванный сдержать рвущиеся наружу крики рык, тоже.

Перекатываю на спину и присаживаюсь рядом, поигрывая перепачканным кинжалом для пущей убедительности.

— Рассказывай давай, мразь, как дело было, и без всяких присказок.

Часто и хрипло дышит, пытается на ощупь зажать полученные только что, сквозные дырки и косит глаза, глядя только на остриё широкого лезвия, что сейчас упирается в моё колено. Легонько совсем, без нажима.

— Не то я тебя твои же яйца жрать заставлю. И в самом что ни на есть прямом смысле, без преувеличений, — обещаю так же ровно, как и до этого говорил, но, надо же, оказываюсь встречен вспышкой ненависти.

— Да одна она была! Местная! — выкрикивает скачущим от баса до визга голосом. — В тёмном дорожном плаще и с вот этой вот цацкой в кармане! Клянусь, второй не было!

Не было, ага… Не было! А изумруд отрастил ножки и от одной бабы к другой сам перебежал.

— Следы идут бок о бок. Две пары ног там было, дубина! — напоминаю, пресекая все дальнейшие попытки извернуться, и никак не могу понять, к чему они вообще? Зачем?! Всё одно ему теперь помирать, можно уже и не вертеться, как угодившая на раскалённый камень змея. — Две, до той самой поляны, где вы столкнулись!

— Одна баба была. Точно одна! Семьёй клянусь, детьми… — всё своё давит, принимается перечислять даже и вдруг затыкается, озарённый не то догадкой, не то воспоминанием. — С косой! Глаз не рассмотрел, но подумал ещё, что не очень-то она на деревенскую смахивает, да их разве разберёшь?!

Вроде и понимает, что крови вытекло уйма, а вроде и не чувствует особо, валяясь на холодном снегу. Оттого и вопит во всю глотку, не чувствуя, что конец-то уже вот он.

А я чувствую и опасаюсь, что не успеет ответить на самый важный из вопросов.

— Куда делась?

— Да побежала она!

Привстаёт даже, толкнувшись локтями, и не то пытается замахнуться, не то дотянуться до моего кинжала, но, обессилев, почти сразу же валится обратно и уже не голосит на пол-леса, а так, давится кровью напополам со словами:

— Побежала, да как ухнула в волчью яму. Мы даже подходить не стали. Зачем как корчится смотреть?

Остаётся болтливым даже при смерти, а я понимаю, что и не удивлён.

Не удивлён, что тот, кто болтает с призраками, свалился в яму.

Не удивлён и надеюсь, что в старую, с усеянным трухой и волчьей шерстью дном. Надеюсь, что не пострадал, зачем-то решив выдать себя за другую девицу.

Благородный идиот.

— В какой стороне?

Это, пожалуй, последнее, что меня интересует.

Это, пожалуй, главное из всего. Главное, из-за которого я не зря решил побыть другом всего живого и устроить лесным хищникам неплохой обед.