О бесчестии и чести (1/2)
Лука умеет быть довольно убедительным, когда сам того хочет.
Особенно если хочет этого очень.
«Герцог в городе, моя любовь», — говорит он, и Йен попросту перестаёт слышать и воспринимать всё остальное.
Но страха нет и в помине.
Не в нём причина.
«Усилят контроль и порядок досмотра всех выходящих и входящих за стены».
«Но не морщи личико, это всего лишь стандартные меры».
«Давай не будем рисковать мной».
«Вдруг кто из служивых напряжёт свои две извилины и припомнит, что видел моё лицо на старых плакатах».
«Им бы только выслужиться сейчас, понимаешь?»
И Йен, конечно же, понимает.
Вдумчиво кивает, заранее соглашаясь с каждым словом, и послушно идёт туда, куда ведут, готовый сидеть тихо, сколько потребуется.
Потому что не хочет рисковать им.
Потому что пара дней ничего не значит, а Анджей всё ещё спит. Потому что Лука так нагло его клеит, удерживает подле себя и почти не позволяет повернуть головы, чтобы увидеть что-то ещё.
Что-то из того, что происходит в каменном, как-то поутихшем после возвращения правителя городе.
Йен не видит и не слышит ничего вокруг себя и послушно идёт туда, куда ведут.
Йен удивляется, когда его приводят в очередное, на этот раз куда более дорогое, заведение для обеспеченных господ, но легко соглашается с тем, что снять будуар в лиловых шелках интереснее, чем торчать в скучной, обшитой деревом комнате.
Пусть даже и далеко не дешёвой.
Йен соглашается со всем, почти ослеплённый, и дальше своего носа не видит.
Да и зачем ему, если вот оно? Если почти до всего, что ему нужно, можно дотянуться рукой?
Можно коснуться кончиками пальцев и тут же встретить какой-то отклик.
Нарваться на ответную ласку или поцелуй, от которого прошьёт дрожью.
Йен ощущает себя безнадёжно влюблённым, и это куда сильнее, чем было в замке, потому что сейчас его не швыряют, как шарик, ожидая, что он сам, отскочив от стены, прикатится обратно.
О нет, сейчас всё изменилось настолько, что княжна всё время думает: уж не снится ли?
С чего такая обходительность и внимание?
Контроль, который он легкомысленно принимает за внимание.
За нежелание отпускать от себя даже на две минуты.
У них же всё так хорошо в кои-то веки.
Они же почти дышат друг другом.
Только Лука едва ли спит, дремлет лишь, и всегда — Йен даже сквозь опутавшую его розовую пелену заметил, — всегда поглядывает на входную дверь.
Нет-нет да и скосит глаза.
Прислушается.
Нет-нет да и стиснет невольно расслабленные пальцы, упавшие на его, Йена, колено.
«Всего несколько дней, моя любовь», — говорит он… Несколько дней, что вырастают до целой недели.
Служивые отчего-то не торопятся снимать дополнительные посты, а, напротив, принимаются прочёсывать город.
Целыми патрулями и парами, засылая агентов во все злачные места.
И Лука нарочно выбрал самое известное из них.
Самое помпезное и громкое.
Почти легальное.
Вросшее каменным фундаментом в самое сердце Камьена и неизменно пользующееся популярностью.
С мраморной лестницей и из него же вытесанной лодкой в центре залы.
Лодкой или купелью?..
С течением времени и не разобрать уже. Но мотивы на стенах наводят на определённые мысли. Мотивы на стенах и лепнина на потолке.
А если всё-таки и лодкой, борта которой сейчас украшены цветами, а раньше, помнится, и вовсе бил самый настоящий фонтан, то весьма округлой. Весьма подходящей для ванны.
Лука заплатил за всё это по цене небольшого скромного дома в городской черте, но это как раз сейчас почти не важно.
Ничего из материального не важно, если разобраться.
И он старается сделать так, чтобы Йену, который неизменно начнёт задавать вопросы, не было важно тоже.
Как можно дольше.
И плевать на средства. Всё хорошо для достижения цели.
Абсолютно всё.
Одуряющий дым, который он выдыхает прямо в чужие лёгкие; бред, который после несёт прямо на маленькое, мило краснеющее ушко, и следующий за всем этим секс.
Секс, который за несколько дней становится для него не средством разрядки, а механическим действием. Действием, направленным лишь на то, чтобы измотать Йена, делая всё ровно так, как нужно и нравится ему.
Не позволяет оторвать затылок от шёлковых наволочек, вдавливает в матрац и судорожно думает, что же ещё.
Что ещё он мог упустить.
И понимает, что именно, когда хозяйка заведения, на этот раз действительно дама в годах, шепчет ему за завтраком пару слов. За завтраком, на который он, помятый и с заметно очерченными фиолетовым глазами, спускается один.
Потому что княжне незачем слушать гуляющие за столом сплетни.
Потому что княжна не знает, какой гроб выбрал для её сестры муж, и не узнает вообще. Лука просто не позволит ему узнать.
Разговоры, ведущиеся вечером, далеко не такие скучные, и потому он позволяет Йену спускаться в зал, но держит его под боком, конечно. Держит так, чтобы в любую секунду иметь возможность перетянуть на себя всё его внимание и просто не позволить ему узнать и услышать.
Не здесь и не сейчас.
Не в этом году, если повезёт немного серьёзнее.
И Лука отчаянно верит в то, что ему повезёт, несмотря на то что прекрасно осведомлён, насколько своенравная эта госпожа удача.
Он тоже своенравный и упрямый больше, чем любая из степных гадин, способная неделями ползать за отравленной добычей, ожидая, пока та издохнет.
Он упрямый… И плевать, что пальцы уже нет-нет да начинают подрагивать от скопившегося напряжения.
Им просто нужно переждать.
Ему и Йену.
Нужно выгадать момент и пробраться за стены.
И тогда — всё.
Можно будет выдохнуть.
А там даже если княжна где и услышит, узнает из сплетен, добравшихся до Штормграда не ранее чем по весне, то уже не свяжет с ним.
Просто не захочет связывать, и тогда ничего не развалится.
Пострадает скорее много, чем наоборот, но переживёт это.
Переживёт быстрее и проще, если будет в другом месте.
Переживёт проще, если не будет знать, что именно вынудило Луку сделать это.
Нужно только вывести его из Камьена, держа подальше от центральных, засыпанных еловыми ветвями и редкими цветами улиц.
Подержать подальше от показного уныния жителей, которое настолько вымученное и напускное, что не пробирается в дома, оставаясь лишь данью приличиям.
Просто так нужно. Просто такие же лицемерные, злорадствующие втайне соседи не поймут, да ещё и настучат куда следует.
По почившим правителям положено страдать.
Даже если лица очередной ряженной в парчу и каменья девки никто не помнит.
Жёны герцогов и ландграфов сменяются куда чаще их самих, как ни крути.
Нужно только вывести его… И всё путём.
Лука верит, что будет путём, если ему хватит терпения и всего прочего для того, чтобы не погореть на какой-нибудь глупой мелочи.
Следит за всеми мелочами.
Или думает, что за всеми.
Ладно, за большинством из них.
И когда хозяйка сего славного заведения сообщает ему, что ночью грянет проверка, дескать, потому что неутешный Ричард ищет кого-то, кого-то, кто, скорее всего, ещё не успел покинуть город, Лука просто кивает.
Лука знает, как всё это работает.
И про «неподкупность» иных инспекторов знает тоже.
Вопрос только в том, зачем сюда сунется этот.
Развлечься, махнув рукой на чужое якобы горе, или чтобы выслужиться, предоставив детальный отчёт о проверке залов и комнат?
Второе наёмника не слишком-то устраивает, и несколько часов кряду, пока прекрасная княжна дрыхнет без задних ног, он думает, перебирая тёмные, рассыпавшиеся по простыням пряди.
Просто потому, что не знает, чем ещё занять пальцы.
Гадает, какой могла бы быть ориентировка.
Ищут ли хрупкую брюнетку или Ричард наскрёб у себя немного смелости для того, чтобы уточнить, что именно не так с прекрасной беглянкой, причастной к смерти его законной жены? И то, что вредить ей нельзя, тоже. Нужна нетронутой и целой. Без единой ссадины и синяка.
Лука почти видит этот наспех слепленный портрет.
Тёмные прямые волосы, светлые глаза… Лука едва не хлопает себя по лбу, озарённый осознанием, и тут же, стараясь не шуметь, сползает с кровати и, прихватив рубашку, линяет из комнаты.
Собирается вернуться до того, как Йен откроет глаза и отправится на его поиски.
У Луки в голове появляется вполне чёткий и немного, самую малость, безумный план.
Впрочем, последнее, в чём он сомневается, — это в силе своего убеждения.
Срабатывало всегда — сработает и сейчас.
***
Хочешь спрятать что-то — положи на самое видное место.
Тупо и топорно, но безотказно.
Он и укладывает.
Почти буквально.
В самом центре обустроенной для приёма высоких гостей залы. Затаскивает обряженную в белую ажурную комбинацию княжну в мраморную лодку, наполненную водой и пеной, и показывает его абсолютно всем собравшимся на представление.
Впрочем, не с самых выгодных ракурсов.
Пусть думают, что девчонка.
Пусть смотрят на него здесь, а не обшаривая комнаты.
Пусть княжна, которую он просто продавил, уговаривая на всё это, верит, что у него окончательно поехала крыша.
От скуки или дыма — не важно.
Не важно, пока Йен с натяжкой, но всё-таки соглашается поиграть немного.
Поиграть, предварительно опрокинув внутрь бутылёк с магическим снадобьем, сделавшим его миловидной блондинкой с упругими, спускающимися по самую поясницу локонами.
Всего на вечер или два.
Всего на вечер, и это просто чудовищно непривычно.
Да и не к лицу и без того белокожему мальчишке, который теперь и вовсе почти сливается со светлыми стенами и пеной в ванне.
Пусть и не такая явная моль, как сестра.
Как сестра, одно воспоминание о которой тут же портит Луке настроение.
— Что это ты кривишься? Уже не хочется чужого внимания?..
Йен верхом на нём, коленями сжав бока и придерживаясь за плечи. Йен верхом на нём, в идиотском венке из засушенных ромашек и с расширенными блестящими зрачками. Ему и весело, и будто опасливо.
Ему и хочется, и колется.
Всё поглядывает по сторонам, а щёки палит румянцем.
Лёгкого смущения.
Лука отвечает, притянув его поближе, цепляясь за волосы пальцами и заставляя склониться.
— Всегда хочу, — на ухо выдыхает и едва держится, чтобы не прикусить в довесок. — Или почти всегда.
Лука отвечает и сжимает в другой руке намыленную губку. Они тут вроде как не просто так. Они развлекают чужих клиентов.
Клиентов, которых и в дни траура в заведении столько, что иным и места нет — стоят, привалившись к стенам.
Развлекают других, и Йену, несмотря на лёгкость во всём теле и подозрительную пелену перед глазами, это кажется чем-то очень забавным.
Забавным и даже привлекательным. Это кажется ему игрой, пусть и не такой приватной, как раньше. Границы становятся зыбкими, когда они вдвоём, и княжна готова поддержать почти любое безумство.
Почти, если оно предполагает только их двоих.
А взгляды… пусть.
Взгляды только раззадоривают. Много-много масленых тяжёлых взглядов, лапающих его спину и оголившееся плечо. Лапающих и становящихся давящими, стоит только отвести зрачки от Луки, на плечи которого он опирается, и повернуться к одной из стен. Ни на кого конкретно не зарясь.
Просто рассредоточенно обвести глазами, прикусить и без того уже покрасневшие губы и снова уставиться вниз.
На того, кто решил, что это будет весело.
На того, кто с крайне скучающим видом только что стиснул белую воздушную губку и, взбив пену, принялся намыливать его, Йена, грудь.
Прямо сквозь тонкое платье, которое таковым и не назвать. Платье, что облепило всё тело и стало почти прозрачным.
Йен и не понимает, зачем оно, но не мешает. Раз так играется игра, то пусть.
— Так ты любишь, когда смотрят? — спрашивает полушёпотом и приподняв светлые теперь брови.
Лука всё никак не может к ним привыкнуть. Луке не нравится, как всё это выглядит, но он никогда об этом не скажет. Лука смаргивает и уже через мгновение расплывается в легкомысленной усмешке.
Как ни крути, но если наёмник и хорош в чём-то так же, как в метании ножей, так это в умении менять маски.
— А тебя не заводит? — подмигивает он и толкает губку в чужие расслабленные пальцы, что просто упираются в его голую грудь. — Знание того, что все эти люди пялятся только на тебя?
Тут же приподнимается, оттолкнувшись от борта мраморной старой купели, и садится прямо, отводя назад намокшие на концах, распущенные волосы.
— Слегка.
Йен охотно забирает кусок набравшейся в тонкую люфу пены и принимается мылить лишённые шрамов руки и плечи. Йену всё ещё непривычно немного. Непривычно, что никаких росчерков нет.
— Что, если кто-то из них захочет не только смотреть? — спрашивает вроде игриво, но в глазах так и светится подозрение. Что-то эдакое, опасливое есть в этих глазах. Что-то, что может запросто испортить им всё веселье.
— То его найдут поутру где-нибудь за розовыми кустами. — Лука обещает, а не рассказывает. Не отшучивается и, несмотря на улыбку, блуждающую по губам, очень серьёзен. — Или, постой, тут же недалеко есть ливневая канализация. Его не найдут вообще.
— Даже за большие деньги не дашь меня потрогать? — Йен спрашивает слишком строго, чтобы не подурачиться. Спрашивает почти сердито, и наёмнику стоит многого не нахмуриться, делая вид, что прикидывает возможную выгоду.
Прикидывает выгоду, ориентируясь на гул чужих голосов.
— Только глазами, — заключает в итоге, небрежно дёрнув плечом, и Йен, совершенно не вжившийся в чужой образ, не удержавшись, слабенько пихает его вперёд. — Недолго, пока мне это нравится.
Пихает вперёд, сам придвигается ближе, старательно не замечая, насколько мешающе подол облепляет ноги, и, постучав указательным пальцем по чужой выступающей ключице, дует губы.
Абсолютно очаровательный и непривычный.
— А если мне разонравится раньше?
Абсолютно легкомысленный, но будто бы настороженный. Не позволяющий себе полностью отдаться маленькому безумию. Не позволяющий себе не думать.
И это, наверное, проблема.
Проблема потому, что они оба в ванне.
Потому что это не на руку тут же ставшему ещё более вкрадчивым Луке. Не на руку, что тот, кого он держит в своих, сомневается.
Но долго ли?
Долго ли, если заглядывать в глаза и медленно давить на своё?
— Я сделаю всё, чтобы убедить тебя побыть благосклонным немного дольше.
Йен даже смущается немного. Йен неловко улыбается, потянув вверх уголок губы, и отводит взгляд.
— Так уж и всё? — уточняет вроде бы и без особого интереса, а сам нет-нет да поглядывает искоса. А сам такой весь напряжённый, что вздрагивает, когда на его спину ложится расслабленная пятерня. На спину, и вниз скользит, до поясницы.
Сначала одна, а после и вторая, с другого бока.
— Всё.
Лука нарочно глядит напрямую и даже бровью не ведёт в ответ на острый, пронзительный взгляд. Лука, наверное, и не играет.
Может быть, и так — он и сам не знает. Он не хочет знать.
Только княжна, которая сейчас и впрямь один в один залётная в это пропащее место по чистой случайности холёная принцесса, другого мнения:
— Врёшь же мне.
И уже кривится по новой, уже снова готовится наморщить прелестную мордашку, которая притягивает к себе столько взглядов.
Светлоглазый и белокожий, да ещё и белокурый.
Ненастоящий будто.
Придуманный.
Такого не то что расстраивать — просто трогать самый настоящий грех.
Трогать, гладить, стискивать в руках и задирать платье, неторопливо таща его за собравшиеся складки.
— Не вру ни секунды, прелесть.
— А волосы?.. — В вопросе так и слышится подтекст. В вопросе так и просится обидчивое «Чем тебе не нравились мои? Неужто надоели?».
И это справедливо и наивно одновременно.
Справедливо, потому что нет — Луке нисколько не надоело. Всегда ценил брюнеток выше светловолосых нимф. Луке очень важно показать его таким. Показать почтенному господину, что вольготно устроился рядом с хозяйкой борделя на широком диване среди розовых набивных подушек.
Важно показать княжну девчонкой из местных, заставить не задерживать пытливого взгляда на её лице и уж точно не лезть в их комнату.
Пусть ищет в другом месте. Пусть доложит поутру своему господину, что и здесь своевольной сестры почившей графини нет.
Наёмнику даже любопытно немного, да что там немного — он полутра гадал, от кого именно герцог узнал о том, что второй раз проморгал кое-что важное. И не от Мериам ли? Не поэтому так поспешно вернулся?
Но подобные мысли грозятся свести всё возбуждение на нет, и Лука избавляется от них, смаргивает всю налипшую на лицо серьёзность и дурачится так, будто ему и впрямь очень весело.
— Ты же не спрашиваешь, зачем платье и краска для ногтей, — намекает тут же приятно порозовевшей щеками княжне и тянется за поцелуем.
В самом деле, пора бы.
Публика ждёт.
Толпа жаждет зрелищ. Толпа жаждет полюбоваться на чужую страсть, и это, пожалуй, то единственное, что он может дать, не опасаясь, что останется без привычного избытка.
Это, пожалуй, то, чем легко прикрыть вспышку раздражения или злости.
Укусить чуть сильнее, сжать крепче.
Стиснуть руками поперёк рёбер до задушенного выдоха.
Они не торопятся — вся ночь впереди. Они не торопятся, и наёмник постоянно напоминает себе об этом.
Сжимает запястье левой руки пальцами правой, удерживает их на уровне чужой поясницы и позволяет вести. Позволяет нависнуть над собой, приподнявшись на коленях, и гладить по лицу и шее. Только подставляется под поцелуи и отвечает на них через раз, предоставляя всё Йену.
Дразнить, притягивать, управлять.
Позволяет войти во вкус и с силой дёргает за волосы, заставляя и вскрикнуть от неожиданности, и задрать голову, открыв шею под укус.
Длинную беззащитную шею, с которой он собирает горьковатую мыльную плёнку кончиком языка.
Собирает, тянет ещё сильнее, наматывая пряди на кулак, игнорируя протестующее шипение, прижимается губами к месту, где явственно пульсирует самая заметная из всех вен.
И целует, и кусает одновременно.
И целует, и вместе с тем рисует новое пятно поверх ещё не выцветших первых.
Одно за другим.
Одно за другим… ниже по шее и до плеча.
Мог бы решить, что слишком напирает, но животом чувствует, что нет — не стоит останавливаться. Чувствует, как, натягивая промокшую насквозь материю, в его бок упирается то, что другим он не позволит увидеть.
В конце концов, это сегодня его игра.
И его маленькая худая девочка из тех, что никогда, никогда бы не пришла сюда сама.
«Девочка», которая, несмотря на всю дурь, не один бокал красного и возбуждение, шепчет, запутавшись пальцами в его тёмных волосах:
— Почему мы всё ещё в Камьене?
Шепчет как минимум третий раз за прошедшие двое суток, и тут уже не увернуться. Тут уже следует дать ему больше, чем просто пустой поцелуй.
— Потому что в Штормграде мне не дадут пошалить, — отвечает так же, княжне под стать, негромко и продолжая целовать покрывшуюся чувствительными пятнами кожу, и, добравшись до линии подбородка, отпускает чужие волосы и поднимает глаза. — Мы уже не будем одни, вот как сейчас.
«Мы уже не будем одни».
«Ты уже не будешь только для меня».
Наверное, ему стоило выбрать второй вариант. Наверное, он ударил бы точнее, но разве смысл сейчас в словах? Пусть смотрит в глаза и ищет что-то в них.
Пусть додумает себе сам, а Лука, что бы то ни было, подтвердит.
— А ты хочешь уединения? — Вопрос безумно уместен, учитывая, что кругом минимум два десятка человек. Вопрос со скрытым смыслом, и наёмник понимает его даже лучше, чем сказанное в открытую. Лука чувствует такие вещи и пытается отойти в сторону. Пытается обойти подводную яму, в которую непременно рухнет, если выберет неверное слово.
— Побаловаться немного, — пожимает плечами и в подтверждение сказанного подмигивает кому-то за спиной княжны. — Сделать то, что нельзя будет сделать после, — намекает и едва удерживается от самодовольного смешка, когда наживка оказывается проглоченной. Кое-кто слишком жадный до подробностей.
— Анджей против чужого внимания?
Внимания… Лука подозревает, что за одну только дурь ему оторвут что-нибудь не очень жизненно важное. Луку это и забавляет, и нет. Забавляет, как тот, кто нанёс ему не одну рану в своё время, трясётся над мальчишкой. Мальчишкой, который порой и сам не прочь нарваться на что-нибудь погорячее укуса или лёгкого шлепка.
Хрустальный же.
Вдруг развалится.
— Анджею плевать, но играть с тобой вот так он мне не позволит, — говорит серьёзно и, будто бы спохватившись, тут же меняет тон на более легкомысленный: — Ох уж этот скучный монстролов.
Ох уж этот скучный монстролов, который ему устроит крайне скверную черепно-мозговую, если узнает хотя бы о половине того, чем они занимались в Камьене.
Лука почему-то уверен, что узнает.
Йена куда больше беспокоит мнимое оскорбление, которое только что нанесли его любимому.
— Он не скучный.
И, надо же, мордашка сразу такая хмурая. Мордашка такая, будто бы они всё это по-настоящему. Лука даже грозит ему, тут же напрягшемуся и отодвинувшемуся назад, пальцем.
— Не стоит его защищать.
Он себя может и сам. Ещё как может, когда не спит.
А раз дрыхнет, то сам себе виноват. Виноват во всём этом. Виноват в том, что всё-таки провалился и сейчас от всего отстранён.
— Ещё как стоит.
Лука будто не на шутку злится на монстролова, и Йен словно ощущает это. Ощущает, и все шутливые настроения грозят испариться. А этого нельзя допустить. Ни за что нельзя.
— Я не стану любить его меньше только потому, что он скучный, — бросает наёмник это как лёгкое одолжение и выжидающе протягивает вперёд расслабленную ладонь, ожидая, что за неё возьмутся для того, чтобы вновь оказаться вплотную. — Не переживай.
Йен даже раздумывает, глядя на его пальцы, но всё-таки принимает их и по новой упирается коленями в твёрдое дно по обе стороны от чужих бёдер. Не усаживается всем весом, но вот он, совсем рядом.
Совсем рядом, и, нависая, уложив руку на выступающую скулу, спрашивает:
— А меня?
— А тебе идёт это платье, моя красавица. Очень идёт, — Лука отвечает быстрее, чем успевает задуматься. Лука отвечает быстрее и, только когда последнее слово покидает его рот, понимает, что следовало бы прикусить язык. Тогда лицо напротив не краснело бы так стремительно. Йен весь идёт пунцовыми пятнами и медленно опускает взгляд. Отводит его и глядит теперь на мутноватую воду, и только на неё.
Не добавляет ничего и больше не спрашивает.
Не пытается отшутиться.
Не пытается ничего, и Луке приходится спасать всё самому. Спасать так, как он умеет.
Выпрямляет спину, давит на чужие бока, усаживая на свои ноги, а после обхватывает лицо ладонями, заставляя поднять взгляд.
— Сделай так, чтобы каждый старый хрыч в этом зале захотел купить тебя, — подмигивает, намекая на игру, и тут же, не размазывая больше, втягивает в поцелуй. Больше рисованный и для других, нежели для себя. — Каждый захотел, а получу один я, — договаривает, едва оторвавшись от очерченного тонкими линиями губ рта, и заглядывает в голубые глаза.
Уверенный в себе как никогда. И Йен был бы совсем дурочкой, если бы не заметил и не прокомментировал это.
— Самовлюблённый ублюдок, — шепчет совсем без голоса и вместе с блуждающим взглядом и руками, что сами уже, не дожидаясь команды, вернулись на лишённые абсолютно всех отметин плечи, кажется совсем сдавшимся.
Вот так запросто позабывшим все обиды.
Лука, не удержавшись, даже обнимает его, привлекая поближе, и гладит по позвонкам, будто пересчитывая их костяшками пальцев.
— Нет, ты мне нравишься. — Сам теперь говорит едва-едва, так, что и не расслышать с трёх шагов. Сам теперь говорит едва-едва, очерчивая слова одними губами и не отпуская их далеко от себя. Так только, на маленькое, прикрытое локонами ухо. — Примерно на одну десятую от того, как я люблю сам себя, но…
Нарывается слишком явно и получает своё. Нарывается на хороший толчок в грудь и бурю негодования.
— Заткнись.
Йен глядит на него маленьким волком и разве что не шипит. Не шипит, взвинченный всего парой колких слов. Добавить совсем немного ещё, и…
— Так заставь меня, пока я не уснул в этой ванне.
Пощёчина выходит что надо.
Хлёсткая.
Хлёсткая и будто удар хлыстом.
Такая, что дёргается голова и темнеет перед глазами.
Лука даже проверяет, не вылетела ли челюсть, и касается разбитого уголка губы. Касается большим пальцем, отирает выступившую каплю крови и улыбается ещё похабнее, чем до этого.
В ушах звенит, скула ноет, но он улыбается.
А в серых глазах появляется потухшая было, опасная искра.
А шепотки тут же по всему помещению волнами. Шепотки, нечёткие негромкие голоса и будто волнения.
— Ты когда-нибудь научишься бить кулаком или нет?
Княжна вспыхивает ещё сильнее и тут же ведётся. Замахивается, да только не успевает донести свою руку до чужого лица.
Схвачен за волосы и за запястье.
Схвачен, шипит, но не выбивается. Только смотрит в упор, и это даже веселит.
Весь такой беспомощный, пойманный и растрёпанный.
И венок из ромашек сполз набок, и растрепались светлые пряди. Рукав свалился с плеча, и вот-вот развяжутся целомудренно прикрывающие абсолютно никакую грудь завязки по линии ворота.
Смотрят только лишь друг на друга, Лука касается языком саднящего уголка рта, а после медленно, преодолевая чужое сопротивление, подтаскивает руку с пойманной рукой Йена к своим губам.
Ни на мгновение не сводя насмешливого, шаловливого взгляда. Неторопливо целует побелевшие от напряжения костяшки и всё смотрит и смотрит.
И намекая, и нет.
Намекая на то, что можно быть и поближе. Можно быть сверху не только в самом примитивном из смыслов.
Намекая и ощущая побежавший по позвоночнику холодок.
Уже знакомый, колющий, но пока вполне терпимый.
Скорее ещё один намёк. На то, что случится, если Лука продолжит слишком активно перегибать палку.
— Собираешься наказать меня?
Он пока и сам не знает, стоит ли. Пока не знает, насколько далеко готов зайти. Насколько много ему нужно. Внимания и негодования.
Он не знает, а Йен вот наоборот. Йен будто и не выпивший сейчас.
— Если придётся, — подтверждает, и будто бы абсолютно в себе в эту секунду. Будто бы в себе, несмотря на винный привкус губ и расширенные зрачки.
— Лучше сделай воду погорячее, не то…
Лука осекается, заткнувшись на половине фразы, скрученный судорогой, и улыбается ещё шире.
Абсолютно безумно.
За все нервы будто разом потянули, а его заботит то, что у него понапрасну стоит. Его заботит только то, что суровая княжна, вся такая прекрасная и разгневанная, всё ещё до него не снизошла.
Не сжала внутри своей маленькой задницы.
И это явно проблема.
Это явно нужно решить прямо сейчас. Тем более, что зрители явно заждались. Нельзя, чтобы публика скучала.
— Не будь такой суровой, милая, — говорит как ни в чём не бывало, и Йен вопросительно сводит брови. Моргает раз, после второй…
— Разве господин не это заказывал?..
А после второго соглашается поиграть и принимается поправлять свои волосы. Волосы и верх комбинации, что липнет к его коже.
— Господин заказывал больше, чем дружеская беседа в этой очаровательной чашке.
— Тогда мне, наверное, стоит вспомнить о пожеланиях господина и перестать трепаться? — совсем шёпотом. Совсем рядом, нависнув над чужим лицом. Лицом, которое, наверное, никогда не устанет вглядываться в его голубые глаза.
И Луку это пугает.
Не до дрожи или паники, но всё-таки немного. Просто потому, что «никогда» — это слишком серьёзная заявка. Он такие не любит. Слишком уж они потом на него давят. И попробуй выберись.
— Отнюдь… — почти в губы говорит, а руками уже шарит везде, докуда доберётся. И через ткань, и задирая её под водой. — Трепаться ты можешь сколько угодно. Только…
— «Только»?.. — Йен даже переспрашивает с его интонацией. Йен весь сейчас для него и тянется во всех смыслах.
— Только стонешь ты куда приятнее, чем злишься, красавица.
Йен будто бы раздумывает, стоит ли так быстро таять, но в этот раз решает не ломаться. Решает, что вода и вправду успела поостыть. Да и воздух вокруг них тоже.
И если с первым он без труда справится и один, то второе… Второе им следует исправить вдвоём.
Вместе.
Если будут ещё ближе друг к другу, конечно.
Если хотя бы грудью к груди и ладонями уцепиться за голые плечи.
Если другие, тоже парой, пройдутся снова по его спине и остановятся на этот раз куда ниже, под мутноватой из-за налитого молока и благовоний водой.
Остановятся на бёдрах и примутся медленно задирать треклятую не то комбинацию, не то платье.
И полумрак кругом, свечи в вытянутых бокалах…
Красиво, располагает.
И столько внимательных взглядов… Йен понимает, что хочет.
Хочет сделать так, чтобы каждый из этих напыщенных раскрасневшихся толстосумов мечтал о нём.
Хотя бы сегодня или, может, ещё следующим днём.
Приятно иногда вспомнить старые времена. Лишь иногда. Лишь изредка.
Приосанивается сразу же, гнёт спину, и меняется даже взгляд.
Становится более мягким и рассредоточенным. Становится будто смазанным и очень ласковым.
Блуждающим.
Становится рассеянным и будто глуповатым.
Сейчас он действительно маленькая наивная княжна.
Маленькая, влюблённая и легкомысленная.
Пустоголовая и… свободная.
У которой всё допустимо и просто.
Которая не заморачивается и сейчас тоже благосклонна лишь потому, что развернувшееся действо попало под нужное настроение.
Абстрагируется, насколько это возможно, и касается подбородка не хорошо знакомого наёмника, а будто бы незнакомца.
Ни обещаний, ни имён.
Так было лучше всего.
Касается подбородка вроде бы робко, но дразня больше, чем сомневаясь. Касаясь линии левой скулы и забираясь пальцами в мокрые путаные волосы.
Осторожно старается, но всё равно тянет.
Осторожно старается, делая вид, что не знает, что так и не нужно.
И Лука затыкается вдруг.
Только взглядом следит, только отмечает каждое изменение, каждый едва уловимый элемент, который делает игру игрой.
Следит, придерживая за голые бёдра и ощущая, как потеплела вода.
Следит и сам не улавливает, когда начинает гладить под водой, намекая на большее.
Гладить по бёдрам, ягодицам и пояснице.
Подталкивая к себе и мешая переглядываться с кем-то за своей спиной.
Мешая и… раздражаясь.
Сам этого хотел, сам решил, что будет забавно, а теперь, когда княжна кокетничает, готов дёрнуть её за волосы и развернуть иначе.
Взгляды взглядами, но хватит уже, остальное тоже заводит.
Момент проникновения, например, который эта вертлявая зараза всё оттягивает и оттягивает.
Дразнится только, то прижимаясь, то откатываясь назад.
Дразнится только, гладит по голове, снисходит до короткого взгляда и тут же устремляет его на кого-то другого. Кого-то нового.
Просто выбирает и кокетничает, смахивая с широкого борта на ковровый пол крупные капли воды.
Кокетничает без единого звука, глазами и мимикой. В открытую и будто намекая на то, что не прочь сменить кавалера.
У Луки терпения на ещё три. На ещё три таких взгляда.
А после хватает всё-таки, стискивает до боли, удерживая в ладонях маленькую, помещающуюся в них задницу, и почти насильно усаживает на себя.
Усаживает сверху, проникая без пауз и остановок, и княжна только сладко охает, закатывая глаза.
Кусает губы, мнёт их друг о друга и, несмотря на пустившийся вскачь ритм сердца, остаётся неподвижно-томной.
Остаётся будто задумчивой.
Снизойти или же…
Вскрикивает от ощутимого глубокого толчка и едва не давится смехом.
Едва не давится и глядит настолько свысока, что Лука понимает, что проиграл.
Сразу же и всухую.
Его бесит до ужаса.
Бесит до обжигающей глотку злости и вспышек перед глазами.
Его бесит эта беспринципная белокурая блядь, которую он так тщательно выхолаживал.
«Смотри на меня, и только». Только это сейчас в его голове.
Только это и ни следа веселья, что дарят отравляющие опиумные пары.
«Смотри на меня и будь только со мной».
Он хочет сказать, выплюнуть это или же даже просто прошипеть, но только крепче сжимает зубы.
Сам слышит скрип и ещё крепче стискивает, когда замечает княжна.
Княжна, которая, не удержавшись, склоняется к его лицу, щекоча влажными волосами, и целует вдруг.
В щёку целует, прямо туда, где обозначился напрягшийся желвак.
Туда, затем ниже, затем касаясь носа и, наконец, прижимаясь к губам.
Снова к губам, снова ведёт… Только Лука не принимает это, как в прошлый раз.
Не принимает это так.
Отвечает тут же, напирает в ответ, стискивает, обхватив руками вокруг пояса, и нажимает, заставив податься немного назад.
Назад — и снова поближе.
Назад — и снова зубами в губу, до стона и собственной, съехавшей набок крыши.
Даже смотреть по сторонам не позволяет, трахает вот так, придерживая за спину и волосы в кулаке сжав.
Давит на светлый теперь затылок, не позволяя повернуться, и медленно, очень медленно двигается, приподнимая бёдра.
Только пока.
Только до нового, сожранного им же самим смешка.
Короткого и умершего на чужих мокрых губах.
Губах, отдающих горьковатой пеной, выпивкой и духами, которые княжне и не нужны.
Но образ есть образ, они же играют.
Образ есть образ…
Йен даже вскрикивает, когда лениво перекатывающие его губу зубы сжимаются, но не отшатывается.
У них всё ещё медленное «вперёд-назад».
У них довольно скромное представление для почти четырёх десятков глаз.
Вперёд-назад… касаясь разогревшегося мрамора.
Вперёд-назад… И вода, уже совсем горячая, вода и короткие косые взгляды одинаково согревают.
Рука, комкавшая светлые пряди, отпускает, опускается вниз и стаскивает и без того держащийся на честном слове рукав, обнажая линию плеча.
Обнажая, и наёмник, полюбовавшись с мгновение, оценив чистоту кожи, туда же и кусает, решив, что это прекрасное место для новой отметины-синяка.
Кусает несильно, больше зубами перекатывает, дразня, и, поигравшись здесь, поднимается выше, по истерзанной за эти дни шее.
Целует её, почти невесомо пальцами свободной руки с другой стороны ласкающе гладит и не сжимает.
Несмотря на то что хочется.
Несмотря на то что медленно и медитативно — не для него.
Несмотря на то что ему обычно такого не хватает.
Не хватает ничем не разбавленной сладости для того, чтобы вдоволь нажраться.
Ещё одну цепочку выводит, тащит княжну на себя, опирается подбородком на свежее, только оставленное пятно и вкрадчиво, шёпотом, так, чтобы никто больше, ни одна ёбаная душа…
— Поиграем в другую игру, княжна?
…не разобрала.
И спрашивает, и предлагает.
И спрашивает, и никакого ответа не ждёт.
Ни от Йена, ни от других, голоса которых становятся громче. Голоса которых вторгаются даже в их ограниченный мраморными бортами мирок.
Потому что, едва договорив, с себя стаскивает, вперёд толкает и сам же ничего не понимающего, плавающего в томном тумане мальчишку разворачивает.
Так резко, что срывает пару одобрительных выкриков и жидкие аплодисменты.
Разворачивает, тащит на себя же — на этот раз спиной к груди, — скорее укладывает, и, перехватив поперёк живота, сам же разводит сжавшиеся колени.
Берёт уже так, продолжая опираться подбородком и поглаживая через платье.
Поглаживая по упруго стоящему члену и нажимая на низ живота, заставляя прогибаться и насаживаться.
Поглаживая сквозь тонкую комбинацию, совсем как девушку, не сжимая и не обхватывая, а только дразня.
Ставшие твёрдыми соски мучает тоже, стискивает то один, то второй совершенно без жалости, и, в итоге не удержавшись, вовсе поднимается, упёршись коленями в твёрдое дно.
Йен если и понимает, как на четвереньках оказывается, то сосредотачивается только на том, как удерживать лицо.
Удерживать над мутной водой и не нахлебаться её.
Получается так себе, потому давится и цепляется за широкий борт.
Луку можно рассмотреть всего и со всех ракурсов, на княжне же едва платье задрано.
И, пожалуй, именно это привлекательнее всего.
Привлекательнее, потому как никто не знает, кроме них двоих.
Разве что ещё хозяйка всего этого беспорядка, но на этом — всё.
Никто из гостей не подозревает, что очередная девочка на ночь — это он. Никто не подозревает, что под платьем у неё есть то, чего не бывает у робких, и не очень, барышень.
Лука сосредотачивается на этом больше, чем на неразмеренных рывках.
Лука хочет эту неправильную белокурую девочку ещё больше, когда понимает, почему у неё было столько любовников до него.
Понимает и берёт её рывками, заставляя жмуриться и сжимать губы, чтобы не набрать полный рот.
Заставляя давиться всё больше звуками, а не мутной водой.
Стонами, всхлипами, досадой от того, что девочки не помогают себе, быстро дёргая рукой.
Стонами, всхлипами, судорогой, наконец… Судорогой, которая выкручивает его всего, заставляет стать узким и плотным и, проехавшись по мокрой тяжёлой материи, кончить.
Кончить и обмякнуть настолько, что страшно захлебнуться.
Поворачивает голову набок, часто дышит распахнутым ртом и даже не замечает стекающие со лба солоноватые капли.
Обеими ладонями на бортике, и обе — до боли в мраморные грани.
Обе сжимают крепкий край и держатся за него.
Держатся цепко и до шлепка, и особенно после.
Первый так — скорее на пробу, второй — уже громче и с замахом.
На третьем Йен, не удержавшись, вскрикивает и сжимается так сильно, что незамедлительно хочется замахнуться ещё. Хочется оставить ещё один приметный след.
Хочется, но — нет.
Лука гладит его по алеющей отметине, сжимает всю ягодицу и ловит, наконец. Ловит «это», которое позволяет ему закончить без боли, всего лишь вцепившись в чужие волосы и потянув их назад.
Ловит момент, разглядывая узоры на вымокшей ткани и виднеющиеся под ней лопатки.
Ловит момент, не удержавшись всё-таки, кусает себя за щёку и заканчивает, дёрнувшись ещё несколько раз.
Заканчивает, замирает на полминуты для того, чтобы отдышаться, и подаётся вперёд ещё раз.
Медленнее и не так, будто пытается разбить чужое лицо о мрамор.
Не так, будто на полу всё ещё мало воды.
Подаётся вперёд, делает всего пару движений и выскальзывает, опуская светлую ткань.
Тут же наклоняется, чтобы обхватить княжну поперёк живота и притянуть к себе, поставив на колени и заставив отпустить каменный край.
Притянуть к себе, опереть лопатками на свою грудь и своими же пальцами запрокинуть её голову назад.
Уложить затылком на своё плечо.
Йен сейчас будто кукла.
Послушный и выдохшийся.
Йен ничего и не слышит.
Ни свиста, ни запоздавших аплодисментов.
Йен только чувствует тепло пальцев, сжавших его подбородок, и короткий поцелуй куда-то мимо виска.
***
Просыпается на самом краю кровати и явственно понимает, что с него хватит.
И выпивки, и веселья, и маленьких дразнящих представлений.
Просыпается и понимает, что на том свете всё ещё больше, чем на этом, — так ломит виски. А во рту привкус горькой дряни, которой он вчера невольно нажрался, вдыхая воздух из чужих лёгких.
А во рту привкус полыни, алкоголя и ещё чего-то мерзкого.
Чего-то притупляющего сознание и превращающего его в маленькую дурочку, которой так просто управлять.
Дурочку, которая легко ведётся на подначки и ласковое слово.
Дурочку, которая, повернув голову, долго смотрит на чужую, напряжённую даже во сне спину и впервые за все дни, что они ждут, когда же уже перестанут проверять всех входящих и выходящих из города, подбирает свою одежду и выскальзывает за дверь.
Впервые один и забыв обувь.
Ну да если шагать не по старым занозистым доскам, а по дорогому ковру, то плевать.
Одевается прямо под дверью, наспех сгребает всё ещё не потемневшие волосы в узел, который и завязывает прямо так, без лент, и, воровато оглядываясь, спускается вниз.
Только сейчас по-настоящему осматривается и обещает себе, что врежет этой скотине, если она ещё раз попытается пихнуть ему в руки бутыль или мастерски скрученную бумажную палочку.
Хватит угара и ненастоящей эйфории.
С них обоих хватит.
Лука слишком расслабился, вырвавшись из замка, и пора с этим что-то делать, если, конечно, Йен не хочет застрять тут до самой весны.
А он очень не хочет.
Настолько не хочет, что собирается взять всё в свои руки, а если понадобится, то и выбраться разведать, что же там происходит в городе. Его лицо же не на плакатах. Он ничем не рискует.
А этот пусть сидит прячется, если ему угодно.
Этот пусть спит, Йен хотя бы немного по сторонам попялится и, может быть, с кем-нибудь поговорит.
Скучает по обществу всё-таки.
По обществу, которое может составить ему компанию и не утопить случайно в ехидстве во время ничего не значащего диалога.
С этим Йену всегда приходится быть начеку, а он уже устал.
Устал отбиваться, а после неизменно сдаваться.
На милость победителя и в его руки.
Ну нет, хватит с него.
И камней вокруг, и пусть уже и не дешёвых, но проституток.
Осматривается, подмечая непривычную для любого увеселительного заведения тишину, и, не найдя никого в холле, выбирает один из коридоров.
Вроде бы к чёрному выходу и кухне.
Надеется набрести на второе и утащить хотя бы яблоко или что-то вроде. Что-то, во что можно впиться зубами и отхватить приличный кусок.
Желудок явно скоро отсохнет, если он так дальше продолжит.
Пить чёрт-те что и вместо закуси затягиваться этим же чёрт-те чем.
Ну уж нет.
Всё.
Точно хватит.
Идёт вперёд, держась около одной из стен, и хочется верить, что это из-за осторожности, а не потому, что так сильно кренит.
Кренит, тошнит, голова какая-то тяжёлая и чужая…
Протирает глаза, старается не думать о том, на что похожи его волосы и как он станет всё это распутывать.
Входит в приоткрытую дверь кухни и на секунду даже теряется, не помня, видел ли вообще когда-нибудь столько кастрюль и развешанных по стенам поварёшек. Всё-таки в бытность пажом больше дурачился, чем действительно работал, и если и прислуживал за чужим столом, то уж точно никогда не готовил сам.
Никогда ничего не готовил. Разве что снадобья, да как же это можно сравнивать?
Йен даже немного робеет перед всем этим кухонным царством, но голод гонит его вперёд. Голод и любопытство. Потому что он никогда не думал о том, как же может выглядеть повариха в борделе.
К ним, наверное, тоже есть какие-то особенные требования. Не возьмут же дурнушку печь пироги в такое заведение?
Хотя кому какое дело, в самом деле? Кому какое дело, как выглядит та, которую никто не видит?
Главное, чтобы никто из гостей после её стряпни с отравлением или заворотом кишок не слёг — и уже замечательно. А то рассказывала ему Тайра… пару замечательных историй.
Настолько замечательных, что лучше бы и не вспоминал.
Слышит шорохи, характерный для стекла звон, и не таится больше. Идёт на звук и, не желая никого напугать, старается делать это как можно громче.
Осматривает полки и столешницы, огибая вечно горячую, занятую не одним горшком печь. На неё косится тоже, оценивающе прикидывает вес ухвата, которым можно и по голове получить, если подлезть не под ту руку, и почему-то с опаской поглядывает на дверь, ведущую в кладовую.
Неприятные воспоминания рождаются сами собой.
Не любит он эти кладовые, с лестницами, уходящими вниз. И полки, уставленные заготовками, тоже не любит.
Морщится, проводит пальцами по лицу, будто пытаясь снять с него что-то, и сталкивается наконец с одинокой кухаркой, едва не опрокинувшей на него от неожиданности полный графин.
Резво отскакивает в сторону, привыкший уже к тому, что что-то постоянно пытается сбить его с ног, и натягивает на лицо самое виноватое выражение из всех возможных.
И вправду неловко, не собирался пугать даже вскрикнувшую от удивления девушку.
— Простите!
Уже по сложившейся привычке вскидывает вверх пустые ладони, показывая, что не опасен, и тут же, уже спокойнее, добавляет, ощущая, как пристально его начали разглядывать:
— Я не думал подкрадываться, так вышло.
Девица, что носит передник и белый накрахмаленный чепец, ниже его на целую голову, но страшно деловитая. И, видно, из тех, кто не считает молчание и кротость добродетелью.
— Но вы именно что подкрались… господин.
Далёкая от изящества, оставляет свою ношу на столе и упирается в бок сжатым кулаком. Йен тут же сдувается, хотя и с самого начала воинственно настроен не был, и, хмыкнув, понимающе переспрашивает:
— Что, не очень похож, да?
Переспрашивает, а сам осматривается украдкой. Больно уж ему интересно всё. От полок до почерневшего местами потолка. А уж запахи…
— Не очень.
Кивает в ответ на честность, отыскивает взглядом пустой табурет и направляется к нему, чтобы усесться. И как только делает, эта девица поправляет свой головной убор и заталкивает выбившуюся наружу светлую прядку под увесистые рюши.
— Больше на новое приобретение, если можно так сказать.
И Йен не обижается. Йен понимает, что у него разве что на щеках и лбу сейчас нет засосов, а шея покрыта ко всему прочему ещё и отпечатками зубов. Одних и тех же, да разве вот так на глаз отличишь?
— А что, часто приобретают новых?
Ему не то чтобы было важно это, но нужно же о чём-то говорить среди картофельных очисток и пустых, сваленных друг на друга мешков под столом?
Йену на самом деле сейчас вообще абсолютно плевать о чём трепаться. Главное, чтобы с живым человеком и не о касающихся его тела напрямую пошлостях.
— Частенько.
Кухарка, видно, тоже успела заскучать в одиночестве и потому отвечает более чем охотно. Не спрашивает ни имени, ни того, откуда он такой красивый и мятый прибрёл.
— Три года работаю, и девиц за это время сменилось — не счесть. И не только девиц, — последнее добавляет, окинув его ещё одним красноречивым взглядом, и Йену становится неловко. Совсем немного. Уж кому-кому, а ему явно не привыкать к столь сомнительному и нисколько не почётному званию.
— Я не из работников, как вы могли подумать, — объясняет и невольно тянется пальцами к шее, чтобы застегнуть рубашку ещё на одну пуговицу и поправить перекрутившуюся цепочку. — Мы просто снимаем комнату у владелицы.
Мы просто снимаем комнату.
Очень замечательно звучит.
Мы просто арендуем апартаменты, чтобы трахаться, коротая тоскливые зимние вечера.
И нет ничего удивительного в том, что кухарка, приподняв светлую широкую бровь, уточняет:
— Ты и твой хозяин?
Йену, к сожалению, не хватает глупости на то, чтобы верить, что со стороны всё как-то иначе выглядит.
— Мой… друг, наверное. Так будет правильнее сказать. Друг, недруг и любовник в одном лице, — проговаривает вслух и сам путается во всех этих понятиях. Слишком уж зыбки границы одного и расплывчаты у другого. Слишком легко перепутать, да и смысл выяснять чего больше, когда всё в куче и сразу?
Только он думает об одном, а его новая знакомица — о куда более прагматичных вещах:
— Ты уверен, что он не оставит тебя здесь?
Йен поднимает голову и смотрит на неё так, будто только проснулся, и девица тут же тушуется и принимается объяснять:
— Бывали уже случаи: романтика, обещания, а наутро ни господина, ни его шмоток. У нас так красавицы три и прижились. Денег не было, чтобы хотя бы до дома добраться. Сначала сопли по колено, вой и слёзы, а после, глядишь, и ничего — уже и полы моет, и картошку чистит. А после и клиент какой-никакой начинает идти.
А после и клиент… Йен так и представляет себя посреди всей этой жизни и решительно мотает головой, почти сразу же понимая, что после всего того, что он выпил, — это крайне идиотское и решение, и занятие.
— Нет, не оставит.
Тошнота стремительно подкатывает к горлу, и ему приходится сгорбиться, чтобы, опустив голову, продышаться.
— Потому что у вас любовь?
— Потому что не важно что, — вопрос его внезапно злит, и ответ вырывается раньше, чем он успевает его обдумать. И потому закусывает язык и максимально смягчается, продолжая беседу уже с извиняющейся улыбкой: — Могу я попросить поесть что-нибудь? Мутит от голода.
Кухарка только разводит руками и, поозиравшись по сторонам, отходит к печке, чтобы заглянуть в пристроенные на ней горшки.
— Да не осталось ничего, — заключает, сунув нос уже в третий по счёту, и Йен ощутимо киснет, уже собираясь принять то, что голодать ему до официального обеда, который тут далеко за полдень. — Разве что пара ломтей хлеба, немного похлёбки ещё, да разве вы такое едите?
Пару раз энергично кивает, тут же ожив, и поясняет, не зная, для неё это делает или больше для себя:
— Я теперь всё ем.
— «Теперь»? — цепляется к самому говорящему слову из всех, и Йен невольно улыбается, стараясь не делать этого слишком уж заметно. Девушка любопытна без меры, и это его веселит. Веселит тем, как легко она суёт свой нос в чужие откровения. — А раньше, значит, перебирали?
— Бывало, — подтверждает и тут же просит, невольно поведя начавшими мёрзнуть плечами: — Определитесь уже, пожалуйста. Господин я вам или подружка. Мне неловко быть и тем, и другим.
— Да сложно определиться.
Спросил бы, отчего же, да она тараторит так быстро, что и полуслова не вставить.
— Вроде говоришь, что не из наших, а выглядишь как шлюха. Вот я и теряюсь в обращениях.
Не вставить, да они бы и стали лишними. Сама же всё и пояснила, отыскивая среди горы перемытой за гостями посуды миску попроще.
— Не все, кто занимаются сексом, шлюхи.
Йен возражает ей только для поддержания диалога и отстранённо размышляет о том, способно ли подобное обращение его задеть. Кажется, что нет, но кто знает, чьими губами это будет сказано? Может, и полоснёт по живому, а может, он и не услышит вовсе.
— Некоторые делают это ради удовольствия, знаете ли.
Миска наконец находится, а к ней и деревянная ложка, из тех, что никогда не предложат знатному господину. Может быть, и это тоже какой-то тонкий намёк, но Йен слишком голоден для того, чтобы искать скрытые смыслы.
— Не знаю и до замужества знать не хочу.
— Серьёзно? Как же тогда… это вот всё? — обводит глазами потолок и кивает в сторону тёмного коридора. В сторону просторного холла с мраморной ванной, что смутно напоминает ему увиденную когда-то купель.
— Я работаю кухаркой и рот использую для того, чтобы пробовать пищу, а не всякие сомнительные вещи, — отсекает все его домыслы, гордо задрав и без того вздёрнутый кверху нос, и Йен не может сдержать удивления. Хотя бы потому, что за замковыми стенами редкий служивый человек не ищет возможностей дополнительного приработка. Многие в услужение и подаются только за этим.
А тут, надо же, такая принципиальность в самом сердце рассадника порока.
— Я почему-то всегда думал, что все, кто живут в таких заведениях, обслуживают клиентов, — поясняет Йен, стараясь как можно тщательнее подбирать слова, чтобы не обидеть, и смотрит не на лицо, а на руку, ухватившую черпак и наполняющую им его миску. — А остальное — это уже так, вторичное. В качестве приработка или если хозяин заставит.
— А я думала, что все мужчины широкоплечи и имеют волосы на груди, но жизнь полна новых открытий.
Вроде бы и обидно должно быть, но он только плечами жмёт и принимается за поставленную прямо перед ним посудину. Без куска обещанного хлеба, ну да он и не думает напоминать или жаловаться.
— Да уж. Полна, не то слово, — подытоживает, подразумевая под этим своё, и улыбается, взявшись за ложку. — Спасибо за похлёбку.
— Ты поешь сперва, а потом уже говори спасибо.
Она напоминает ему Тайру вдруг. Вот этой своей минутной сварливостью. Напоминает, и Йен невольно прикусывает щёку, понимая, что скоро чокнется, если и дальше так пойдёт.
— А то мало ли несварение схватишь или ещё что.
— Да не думаю, что схвачу.
Разминает ложкой крупные куски картошки и сдвигает остальные овощи к краю плошки.
Пробует, заключает, что очень даже ничего, и принимается есть, радуясь, что варево ещё тёплое — попросту не успело остыть, стоя на краю печи. Не любит, когда мясной бульон подёргивается жирной плёнкой, но даже если и так, то не вредничает больше. Ему теперь действительно всё пойдёт.
Жуёт, ощущая, как вместе с желудком становится легче и голове, и, только приговорив половину предложенного, понимает, что повисла тишина.
Поднимает голову, выжидающе приподнимает бровь, ожидая нового вопроса, и девица, плюнув на свои дела, усаживается прямо на стол. И выглядит такой заговорщицей, что Йен ожидает услышать нечто неприличное и потому старается проглотить всё до того, как заговорит, чтобы не подавиться.
Он, конечно, подготовленный и чего только не слышал, но мало ли?
— А то, что вы вчера… — начинает издалека, но, несмотря на это, всё-таки краснеет. Уводит взгляд в сторону и, сама того не замечая, принимается теребить фартук. — Ну, в ванне… Тебе заплатили за это?
— Уговорили.
— За подарки? — уточняет, да с такой жадностью, что тут же ощетинивается, заметив недоумение в чужом взгляде. — Что? Только женщинам дарят подарки взамен утех?
И голос сразу такой надменный.
И голос сразу такой колкий.
И не то зависть в нём, не то нечто очень близкое ей. Нечто близкое настолько, что Йен оглядывает девицу ещё раз и заключает, что она, пожалуй, слишком нескладна и дурна для уровня такого заведения.
Сгодилась только в поварихи и, видно, теперь делает вид, что только на это и была согласная.
Только за этим и пришла.
— Не только женщинам, — отвечает размеренно, без лишнего жеманства и увёрток, и не чувствует себя хоть сколько-то обиженным. Не Лукой, который после не преподнёс ему луну в платочке, точно. — Но если я согласился на это, то потому что сам хотел, а раз так, то и покупать моё согласие нет никакой нужды.
Понимает, что не обижен им, что хватило и поцелуев, и прочего уже в комнате, и вспоминает того себя, которого оставил в Аргентэйне. Того себя, который намекал и тянул всякую бесполезную дрянь из своих ухажёров просто потому, что мог делать это. Мог выпрашивать, а получив желаемое, передаривал кому-нибудь из слуг без каких-либо эмоций.
— Вот это всё, посреди толпы народа, и забесплатно?
Недоумение столь сильное, что ответить на него можно только усмешкой.
— За ласки и поцелуи.
Усмешкой и внутренней готовностью услышать о том, что он серьёзно продешевил. Отдался зазря, а мог бы и выторговать что для себя.
— Мелковато.
Взгляд девицы становится сочувствующим, и ему остаётся только покачать головой и уткнуться в тарелку.
— А говоришь, кухаркой работаешь, — произносит себе под нос и понимает, что всё, наелся. Больше ему не надо.
— И что бы это значило?
Она явно беспокоится, спохватившись, гадает, не ляпнула ли лишнего, но его улыбка становится только шире и спокойнее. Обсудили уже, хватит с него оценки собственного тела и чувств.
— Благодарю за еду и, пожалуй, вернусь в комнату, пока…
Не договаривает, прерванный чем-то похожим на размазанный по камню скрежет, и тут же переключается на него, вскакивая на ноги.
— Ты слышала?!
По сторонам глядит, шеей вертит, гадая, почудилось или же всё-таки… Нет. Не почудилось.
Отчётливый шлёпающий звук только что повторился ещё раз. Кажется, будто кто-то мокрой тряпкой возит по полу. Совсем близко, за его спиной.
За закрытой дверью кладовой.
А он же с самого начала думал про эти чёртовы кладовые… Не стоит им доверять, ох как не стоит.
— Так ты слышала?
Переводит взгляд на сникшую разом девицу, и та крайне неохотно, не поднимая глаз от заинтересовавших её секунду назад половиц, подтверждает.
И словами, и угрюмым кивком.
— Многие слышат.
— И что там?
Йен указывает на кладовую, в которой явно что-то происходит, и кухарка, имени которой он так и не спросил, мотает головой:
— Не там, а в подполье. Лестница из кладовой ведёт вниз.
— И почему меня это не удивляет…
Он теперь всей душой против треклятых сырых погребов, но и просто взять и сбежать отчего-то не может.
— Что там внизу?
— Я не знаю, но оно явно живое. Шлёпает, мы его кормим, и оно молчит. Затихает на день или целых три.
Йен пытается вспомнить хотя бы один вид нечисти, что подходит под такое скупое описание, и понимает, что подходят все. Все безобидные городские существа, о которых ему довелось услышать.
Может быть, под половицами сейчас расхаживает оставшийся без дома колодезник, а может, и банальный домовой. А может быть, скребётся нечто такое, с чем лучше никогда не иметь дела.
Может быть, но очень уж сомнительно.
Откуда бы твари крупнее карлика взяться в центре оживлённого города?
Йен понимает, что отчаянно скучает по этому.
Скучает по простым и топорным делам, которые так не любит Анджей.
Потому что возни слишком много, а на то, что заплатят, иной раз и не переночевать.
Потому что монстролов не любит связываться с разумными, предпочитая оставлять их как есть, если те не хамеют и не берутся душить хозяйских псин и детей.
Йен так сильно скучает по Анджею, что готов впутаться сам и не раздумывая делает это с энтузиазмом дорвавшегося до взрослых дел ребёнка.
— А хозяйка что говорит? — принимается выяснять детали, а сам уже шарит взглядом по стенам, деловито решая, что можно взять с собой вниз. И не то дело в траве, дым которой окончательно забил его голову, не то в чём-то ином, но страха ни капли нет. Одно только предвкушение.
Как же он устал от этих проклятых платьев и церемоний!
Как же он хочет назад… К пробиркам, дрожи в коленях и нечисти, что шастает где ни попадя!
— Она не знает.
Что же, иного и ожидать было глупо. Иного и ожидать было нельзя, но это не мешает Йену вопросительно поднять бровь, тщательно сдерживаясь от ехидства и уточнений. И кухарка, должно быть, чувствует это. А если нет, почему же тогда тупится и оправдывается?
— Иначе послала бы разбираться. Мы с другими девочками решили, что лучше уж кормить эту тварь, не выясняя, кто она.
О да, подход просто восхитительный. Йену он очень знаком.
Очень знакомо всё, что касается «притворюсь, что всё в порядке. Может, и само пройдёт».
— А если оно проголодается сильнее обычного? — спрашивает, а сам ощущает себя безумно взрослым. Ощущает себя кем-то иным. Тем человеком, который никогда не был знаком с маленькой трусливой княжной, и это придаёт ещё больше воодушевления. И плевать, что внизу и вправду, скорее всего, сидит нахохлившийся домовой.
— Пока оно довольствуется тем, что мы спускаем в горшках, — всё спорит девушка, но настолько уныло, что Йен даже не рассматривает всерьёз все её ломания. Остаётся на месте для того, чтобы выведать побольше перед тем, как спускаться, и всё на этом. — Ест и картошку, и похлёбку, и… — перечисляет, загибая пальцы, и вдруг сбивается, округлив глаза.
— И? — впечатляется чем-то настолько, что Йену приходится осторожно поторопить её, чтобы продолжала.
— Пропала хозяйская кошка. Я думаю, что это оно. Оно её съело.
И таким трагичным шёпотом это всё, что хочется закатить глаза. С таким видом, будто она сама, лично, видела глаза той кошки во время предсмертной агонии.
— А ты уверена, что оно вообще кого-то ест?
Потому что он — нет, он абсолютно не уверен.
— Может, «оно» мирное и просто прижилось? Тепло, сухо, кормят почти по расписанию. Чего бы и не жить?
Многие люди бы согласились, что уж тут говорить о не слишком-то умной нечисти?
Аргумент вроде бы весомый, но девушка психует и даже стаскивает с головы чепец, тем самым рассыпав растрепавшиеся волосы по плечам.
— Ни в чём я не уверена! А раз ты такой умный, то сам и…
Йен её даже не дослушивает. Принимает это за разрешение и, повернувшись на голых пятках, направляется к двери кладовой.
— Эй, ты куда? Я же не всерьёз, не надо туда лезть!
— Я думаю, что что-то крупное и зубастое не стало бы неделями отсиживаться во мраке и довольствоваться кашей.
Уже хватается за ручку, но останавливается для того, чтобы пояснить, а может, и успокоить немного. В самом деле, зачем столько криков из-за какого-то обжоры?
— Да и крупному в центр города так запросто не пробраться.
— А если оно выберется?
Йен решает не говорить ей, что, скорее всего, оно и так рано или поздно выберется, разожравшись и охамев, но не пугает. Не то устроит ещё истерику — и тогда точно прости-прощай маленькое личное расследование. Расследование, которым он уже втайне немного гордится, пусть никому и не расскажет об этом.
— Так и будешь кормить это, пока оно не обнаглеет достаточно для того, чтобы тяпнуть тебя за палец? — спрашивает, и кухарка, поджав губы, отводит взгляд. Видно, что ей и хочется верить в то, что кто-то может избавить её от страшного подвального монстра. Монстра, который наверняка боится их ещё больше, чем все девицы борделя, вместе взятые, его. — Давай просто посмотрим.
— Ты уверен, что оно неопасно?
— Почти.
— Этого недостаточно, чтобы не бояться!
— Я же не тащу тебя вниз. Просто постарайся не закрыть люк, когда я спущусь, ладно?
— А если ты не поднимешься?
— Тогда разбуди моего друга, — предлагает Йен, а после, подумав, добавляет крайне неохотно, прекрасно даже не догадываясь, а зная, какой бурной будет чужая реакция: — Только буди из-за двери.
— Потому что он там голый?
— Нет, не поэтому.
Йену кажется, что вообще нет разницы, голый или одетый человек влепит тебе сгоряча, но решает не распространяться. А то мало ли прозреет и не пойдёт ещё.
— Дай лампу.
Она тут же делает то, о чём её просят, и, сняв со стены ближайшую же, протягивает Йену.
Протягивает и ещё раз быстро переспрашивает:
— Может, всё-таки не стоит?
Он смотрит на неё довольно долго, с задумчивостью, а после решительно изрекает:
— Меня не загрызёт разожравшийся домовой.
— А…
Йен просто оборачивается к ней ещё раз, надеясь, что выражение лица у него не слишком саркастично-ублюдское, потому что если так, то придётся признать, что это передаётся через постель, и сократить количество контактов с «инфекцией». А ещё вспомнить, куда он задевал подаренный нож, и поверить в то, что способен уколоть им не только себя.
Выдыхает только и, прихватив настольную лампу, осторожно заглядывает в кладовую.
И вроде полки как полки.
Мешки пахнут снедью, кое-где просыпана мука, и висят пучки засушенных трав.
Полки как полки, ничего необычного, включая невзрачный люк на полу.
Ну подвал и подвал — не может же в каждом, что ему встречается, прятаться по людоеду?
Внизу что-то снова шебуршит, скорее даже скребётся в дальнем углу, и, судя по звукам, размеры имеет довольно скромные.
Впрочем, лесные феи, которых он по гроб не забудет, тоже были весьма скромными. С притягательными для заплутавших в ночи огоньками.
Вспоминает и кривится тут же.
Кривится, удобнее перехватывает круглое кольцо держателя лампы, и, откинув назад неизбежно вылезающие из небрежного узла волосы, осторожно присаживается на корточки.
Девушка, имя которой он так и не спросил, крутится рядом и пихает ему в руки ещё и горшок с кашей. Видно, думает, что так монстра его не сожрёт. Монстра решит, что горшочек привлекательнее.
Йен оставляет его на полу, потому что с двумя занятыми руками ему просто не спуститься, и рывком откидывает крышку люка.
Чувствует себя до невозможности серьёзным и смелым и мысленно подзадоривает себя.
Мысленно напоминает о том, что никакой домовой, после всего, что было, просто не вправе его сожрать.
Просто потому что — и всё тут. Никаких больше аргументов.
Заглядывает в вовсе не притягивающий мрачной чернотой прямоугольник и, порадовавшись тому, что ступеньки тут довольно пологие, ступает на первую.
Ступает на первую и запоздало вспоминает о том, что босой.
Но не из-за заноз, к счастью, вовсе нет. Ступеньки гладкие, отполированные тысячами шагов давно.
Тянет сыростью. Тянет холодом и будто прихватывает за босые ступни.
Йен уже не чувствует себя таким смелым, но поворачивать назад поздно. Да и ему же было так любопытно ещё минуту назад.
Было любопытно посмотреть и теперь уже не свернуть.
Одна ступенька, вторая… Звук повторяется, только когда преодолевает седьмую.
Всего их одиннадцать, и подвал оказывается и вполовину не таким впечатляющим, как мог бы. Как напредставлял себе уже посидевший в подобном Йен.
Тёмный, довольно тёплый и на первый взгляд и вовсе пустой.
Но это только на первый.