О бесчестии и чести (2/2)

Только пока глаза немного не привыкнут.

Йен тянется назад, чтобы спустить заботливо поданный девицей, что любопытно заглядывает в люк, горшок и, прижимая его к своему боку, осторожно шагает вперёд.

Осторожно и медленно.

Стараясь дышать и шуршать одеждой как можно громче.

Предупреждая звуками.

Многие ночные создания не отличаются острым зрением, и, как бы абсурдно это ни было, он не хочет никого напугать.

Нежить не испытывает страха вовсе, а вот мелкая нечисть… Что она ему, в самом деле, способна причинить?

Особенно та, что питается кашей?..

Шагает вперёд, подбираясь к самой удалённой от люка стене, и не видит, но ощущает что-то. Что-то сливающееся с темнотой.

И размера явно большего, чем он рассчитывал изначально.

Большего размера и с тяжёлым, очень знакомым ему уже запахом.

Разложения.

Коротко ругается одними губами и, не поворачивая головы, надеясь быть услышанным, обращается к оставшейся наверху девушке:

— Я думаю, тебе стоит сбегать за моим другом. Скажи ему, что я нашёл нечто не очень живое и жажду его скорейшего вмешательства.

Обращается вполголоса, ни разу не изменив интонации, и после того, как она суетливо выпрямляется, отскакивает от откинутой крышки и уносится, поднимает лампу повыше, понимая, что нельзя ни пятиться, ни тем более повернуться спиной.

Отчего-то очень спокоен, только сердце замедлило свои удары.

Отчего-то спокоен и даже присаживается на корточки, чтобы поставить принесённое подношение и толкнуть его вперёд.

Поставить и поднять голову, глядя прямо перед собой.

Он ощущает и запах тины, и разложения, и, кажется, даже протухшей рыбы, но совершенно не чует страха. Может, это всё опиаты так действуют?

Может, ему больше никогда не стоит касаться этой дряни.

Может, у него уже и не будет никаких «может».

Только эта мысль даже не приходит ему в голову.

Совсем нет.

Нет мыслей вообще. Ничего нет.

Только загоревшаяся в темноте, мутновато-жёлтая точка напротив. Кажется, что рядом ещё одна, но, видно, второй глаз существа либо слеп, либо подбит кем-то, и потому не светит так ярко.

Существа, что медленно тянется вперёд и сгребает подношение когтистой, но будто высушенной трёхпалой лапой, и, протащив горшок по полу, снова скрывается в темноте.

Темноте, которая уже и не такая плотная.

Йен понимает, что привык к ней, а лампа, поднятая чуть выше, даёт достаточно света для того, чтобы рассмотреть прибившегося к борделю монстра.

Иначе и не назовёшь.

Не низушек и не домовой.

Не вредный барабашка.

Это нечто куда более странное и крупное.

Это распласталось почти по всей задней стенке подвала, налипнув на неё своим бесформенным телом, и будто не имеет задней пары ни ног, ни лап.

Это странное, будто огромный сгусток илового дна, и всего с одной нормальной рукой. Вторая не то скрыта под многочисленными складками мягкого тела, не то отсутствует вовсе.

Широкий рот. Не понять, где заканчивается голова и есть ли вообще шея…

Йен уже даже жалеет, что отправил кухарку за Лукой.

Йен наблюдает за тем, как оно гребёт кашу своей странной лапой и суёт её в рот, а после всё повторяет заново.

И запахи становятся сильнее.

Ила и провялившейся на солнце рыбы.

Только бы разобрать ещё, кто это вообще такой.

Что это такое.

Только попробуй заговорить с существом, которое больше тебя минимум в два раза и неизвестно как настроено.

Ест и ест, не обращая никакого внимания на человека напротив.

Чавкает, и, наверное, зубов в этой пасти и вовсе нет. А может, и есть, но где-то дальше — кто же знает?

Наверняка тот, кто в эту самую пасть угодит.

Йен всё наблюдает и сам не понимает, когда начинает цепенеть. Йен наблюдает и ощущает вдруг, что не может пошевелиться.

Что дышать ему тоже удаётся с трудом — слишком сильна расползающаяся кругом вонь.

И существо, что добралось до глиняного дна горшка, наконец-то замечает пришедшего юношу.

Замечает и тянется, будто опасливо и настороженно, потрогать единственной рукой.

Йен видит ломкие, загнутые вниз когти и россыпь шипов на узкой деформированной ладони.

Йен понимает, как это охотится.

Этому нужно только замереть где-нибудь в темноте и дождаться, пока кто-нибудь замешкается.

И не сказать, что это ему сейчас как-то поможет, но… Но шаги наверху раздаются безумно вовремя.

Торопливые, гулкие и стремительно приближающиеся.

Йен так и остаётся сидеть на корточках, а вот существо будто всколыхнулось.

Дёрнулось всё, пошло рябью по всему дряблому телу и, издав какой-то непонятный булькающий звук, вдруг втянулось в левый угол.

Втянулось и будто провалилось в него.

Йену требуется ещё не менее трёх секунд на то, чтобы проследить, повернув непослушную шею.

Проследить и только сейчас заметить чёрный, уходящий куда-то вниз лаз, через который это и попало в бордель.

Попадает время от времени.

Медлительное и явно ядовитое.

Зато тот, кто сейчас сбегает по ступенькам вниз, не медлителен вовсе, и Йен, всё ещё заторможённый, даже охнуть не успевает, как его резко тянут вверх и ставят на ноги.

И хорошо ещё, что за шкирку, а не за волосы.

— Ты с кровати ёбнулась, лапушка?!

Йен хочет ответить, что не ёбнешься тут, в этих стенах, но язык почему-то не слушается. Йен хочет ответить вообще хоть что-нибудь, но понимает, что даже промычать ничего не выходит.

И вот тогда-то и пугается.

Только тогда.

Его глаза становятся совсем круглыми, а пальцы едва не выпускают держатель лампы.

Лука трясёт его, уцепившись за плечи, но только когда замахивается, видно, решив, что тут нужны более шокирующие методы, у Йена наконец прорезается голос.

— Не надо, — бормочет, несмотря на то что хотел выкрикнуть, и не может разобраться, как же это работает. Почему он вдруг лишился голоса и едва стоит на ногах. Не может понять, когда всё стало таким мутным вокруг.

— «Не надо»?!

Лука взъерошенный, даже без привычного растрёпанного хвоста или небрежной косицы, и в одних штанах. Да и те наверняка застёгивал уже на главной лестнице. Лука тоже босой и без рубашки. Лука очень и очень злой.

— Я тебя убью и прикопаю прямо в этом подвале! Какого хрена тебе вообще взбрело в голову сюда лезть?!

Всё трясёт и трясёт, и, наверное, именно благодаря этому язык княжны, воодушевление которой затопило все доводы разума, начинает работать чуть лучше.

Первая оторопь проходит, и Йен уже не боится ни пощёчины, ни воплей.

Йен пожимает плечами и, насколько позволяет липкий полумрак, заглядывает в чужие глаза.

И взгляд этот наивный до бесконечности.

— Заскучал, — поясняет совсем коротко и с удивлением обнаруживает, что даже в темноте не видит, а скорее чувствует, как наёмник медленно краснеет от злости. Может, и просто догадывается, ощущая, как тот стискивает его плечи пальцами и, нависнув, угрожающе цедит, почти не размыкая губ:

— Я тебя сейчас так развеселю, что до конца жизни ходить и улыбаться будешь.

Очень ровно цедит, без криков, но это-то, наверное, и плохо. Лука ему просто сообщает, а не пытается продавить на испуг.

Лука явно борется с собой, чтобы от слов не перейти к действиям, и Йен просто пережидает этот момент, зная, что наёмника скоро отпустит. И уже тогда он начнёт орать, размахивать руками и угрожать куда более длинно и витиевато.

Только знает об этом один Йен, а никак не его новая подружка, молча наблюдавшая за ними с нижних ступенек лестницы. Подружка, которая решила, что без её вмешательства быть явной беде, и всё тут.

— Послушайте, господин… — начинает даже с уверенностью и не то собирается одёрнуть, не то сообщить что-то с крайне заумным видом, но только что разбуженный Лука — это далеко не самый лучший оппонент, с которым стоит упражняться в остроумии. Далеко не самый лучший вариант, в присутствии которого стоит просто слишком раздражающе дышать.

И в этот раз тоже оправдывает все ожидания более чем полностью.

Обрывает её тут же и даже не поворачивая головы.

Обрывает и, как и до этого, не опускается до воплей. Он просто говорит, и от этого ещё более не по себе.

— Ещё раз откроешь рот в моём присутствии, и не то что замуж не выйдешь — в рот ни у кого взять не сможешь.

Девица вздрагивает — Йен это даже боковым зрением видит, — но вместо того чтобы убежать сразу, отчего-то замороженная, дожидается всё-таки следующей хлёсткой фразы. Куда более короткой, чем предыдущая.

— Пошла вон!

Разворачивается на пятках и уносится, шурша юбками. Уносится, а Йену досадно оттого, что теперь про него будут думать. Лучше уж, наверное, быть легкомысленным в глазах окружающих, чем жертвой ударенного головой не раз и не два тирана и садиста.

Тирана, который частенько предстаёт монстром в глазах окружающих из-за своих угроз.

Да только с Йеном это отчего-то перестало работать. Йен его не боится, и это, наверное, тоже не от большого ума, но что уж теперь? Поздновато размышлять о том, в чём барахтаешься, когда на поверхности торчат только кончики носа да пальцев.

Лука ещё какое-то время смотрит на зияющий темнотой лаз, оценивая его размеры, а после, так и не разжав пальцев, снова обращается к княжне:

— А ты — живо в комнату.

Обращается уже спокойнее, но в голосе всё ещё таится что-то эдакое. Что-то, с чем лучше не спорить.

Лучше, но кто же из них всегда выбирает тот путь, который лучше?

Йен отрицательно мотает головой и, опираясь на всё ещё скованные, непослушные ноги, почти что жалуется, враз став маленьким и неспособным на самостоятельные действия:

— Я не могу.

У Луки даже глаз дёргается, но, справившись с собой, он только переспрашивает, склонившись чуть ближе. Ещё немного — и вовсе соприкоснутся носами. Соприкоснутся носами, и Йен поклянётся себе не пить больше никогда. Потому что от него самого наверняка не меньше тащит тяжёлым перегаром.

— Что ты сказал?

Йен как может пожимает всё ещё не освобождёнными плечами и, хлопая ресницами, как девица, поясняет:

— Ножки не слушаются.

Лука даже молчит какое-то время от такой наглости, а после, шумно выдохнув, наконец заключает:

— Ты не доживёшь до весны. Не доживёшь до Штормграда. Совершенно точно не доживёшь.

Заключает, и непонятно, для кого из них двоих всё это говорит. Непонятно, потому что Йену все эти угрозы — до каменных шпилей главной замковой башки, а самому Луке вряд ли хоть сколько-то легче.

Он наконец разжимает пальцы, отступает на шаг и глядит себе под ноги, внезапно страшно заинтересовавшись пыльным полом. И вроде бы стоило бы сделать вид, что последней фразы не было, но Йену действительно скучно до зелёных чертей перед глазами.

— Почему не доживу? — косит под совсем дурочку, и Лука ожидаемо взрывается:

— Потому что ты маленькая…

Не договаривает, осекается и, резко дёрнув рукой, будто отмахивается от чего-то. Плотно сжимает губы, хватается за прикрытое одной только рубашкой плечо и, схватившись за него, тащит Йена к выходу.

И, надо же, тот вспоминает, как это. Как это — перебирать цепляющимися друг за друга ногами.

Умудряется даже подняться по лестнице, подталкиваемый в спину, и не навернуться. А там уже всё просто.

Правда, там слишком светло, и это «светло» отчего-то режет глаза и заставляет кружиться голову. И воздух будто слишком жидкий. Будто протекает сквозь, а не наполняет лёгкие.

Осторожно оставляет лампу на одной из полок и не успевает бросить ни единого слова перепуганной девушке, которая мало того что бледна, так ещё и, кажется, считает себя виноватой.

В чём только?

Или всё дело в том, что это Йен привык к этому растрёпанному хамлу и воспринимает все нападки как проявление заботы.

Заботы… Думает об этом и глуповато улыбается.

Настолько радостно, что тут же получает коварный, перевернувший местами пол и потолок подзатыльник.

И едва не падает из-за этого.

Едва, потому что ему милостиво не позволяют проехаться носом по деревянным доскам и отнюдь не бережно разворачивают и забрасывают на плечо.

И не то чтобы он хоть сколько-то за себя беспокоился, но вот то, что кухарке ничего не объяснил, — это да, это не очень красиво вышло. Наверное, стоит спуститься к ней попозже. Если его вообще теперь в кухню пустят, конечно.

***

Лука сбрасывает свою ношу на край кровати и тут же отшатывается назад. До того, как всё ещё рассредоточенный, плавающий где-то Йен успеет ухватиться за его штаны или руки.

Его немного потряхивает, но не от перепоя, а от мысли, что всё едва не пошло прахом. Что он не услышал, как княжна проснулась и смылась по своим внезапно возникшим делам.

Надо же так глупо проморгать мальчишку!

И самое ироничное, что едва ли не во всех смыслах.

Ещё бы около десяти минут — и ищи потом то, что от него осталось, по подземным ходам.

— Хер с ней, с кухней, но в подвал-то тебя что потащило?! — взрывается и, не рассчитав, слишком резко машет рукой. Сталкивает на пол лишь чудом не разбившуюся хозяйскую вазу и, недовольный этим, с силой пинает её в сторону стены. Вот тут уже и хруст, и несколько крупных осколков.

Вот тут уже Йен садится на матраце и, уцепившись пальцами за щиколотку, просто наблюдает за чужими метаниями.

— Любопытство, — отвечает спокойно, уже не изображая умственное помутнение, но и защищаться не собираясь. Зачем, если все эти нападки только мнимые? Для острастки? — Говорю же: скучно. А у тебя синяки под глазами… Не выспался?

Лука на него зверем смотрит и весьма безобидный вопрос воспринимает как издевательство. Не может понять, как его вообще воспринимать.

Ловит себя на маниакальной подозрительности и понимает, что ещё немного — и крыша, и без того латаная не раз и не два, начнёт конкретно подтекать.

И поэтому ему нужно успокоиться для начала.

Нужно унять и сердечный ритм, и всё то, что в мыслях.

Нет, ну каков же придурок!

Любопытно ему стало! Любопытно завести новое знакомство со слизкой омерзительной тварью!

Мечется и мечется, избегая, впрочем, участка ковра, на который наверняка осыпались мелкие осколки. Не хватало ему ещё пару ступнёй словить для пущей радости.

Мечется из стороны в сторону и в итоге, задолбавшись, не успев как следует проснуться, падает на кровать с другой стороны.

Теперь Йену, чтобы смотреть на него, приходится в полкорпуса повернуться и выгнуть шею.

Йену, который задумчиво поглядывает на голый живот, тонкую, утекающую вниз тёмную дорожу и тазобедренные кости. На засос около правой глядит особенно долго.

— Когда мы уйдём отсюда? — спрашивает, и наёмник, ожидавший чего угодно, от упрёков до попыток примазаться, накрывает лицо ладонью. У него не то чтобы болит голова, но что-то медленно крошится за висками.

И это «что-то» называется выдержкой и терпением.

Как бы там ни было, как бы он всё ни продумал, психует куда больше, чем обычно, и ходит по краю.

— Я же тебе уже говорил…

Йен разворачивается к нему уже полностью и оттягивает прикрывающую глаза ладонь в сторону.

Хочет, чтобы на него смотрел тот, с кем он разговаривает.

Нависает сверху и второй рукой пытается распутать сползший с макушки узел, но это совсем не мешает ему быть излишне требовательным.

— Когда, Лука?

Когда-когда… Если бы он сам знал, что уже можно, то свалил бы до того, как местные любительницы чужих денег успеют прозеваться. Но Йену он, разумеется, говорит иное:

— Как только, так сразу.

Йену, который слишком быстро соображает для того, кто вчера не мог связать и двух слов. Йену, который не позволяет от себя отмахнуться, перехватывает уже обе раздражающе мелькающие кисти и сжимает их своими.

— Как только что?!

Подвох чует уже кожей, и Лука был бы совсем идиотом, если бы не понимал этого. Лука сейчас тянет время и лихорадочно соображает. Решает, какой кусок правды можно выдать для того, чтобы княжна успокоилась и перестала искать что-то в его глазах. Или, по крайней мере, продолжила разглядывать так же пристально, но уже по другой причине.

— Как только перестанут отслеживать всех входящих и выходящих из города! — говорит куда раздражённее, чем стоило бы, и Йен, конечно же, принимает это на свой счёт. Фыркает и толкает наёмника в голое плечо. Слабенько совсем, костяшками коснувшись кожи.

— Да кому ты сдался вообще?

Лука медленно смыкает веки, какое-то время просто удивляется тому, насколько сильно печёт будто высохшие чёрт знает отчего глаза, и решается.

Решает, что пара крупиц правды без лишних подробностей никому не навредит.

— Не я, — произносит, но так и не смотрит.

— Что?

Дожидается недоумения и после терпеливо поясняет:

— Не я, княжна.

Только после этого встречаются взглядами, и Йен, ещё секунду назад нависающий сверху, двигается назад, отползает к самым подушкам, да там и остаётся, исчезнув из зоны видимости.

Ему так безопаснее, видимо.

Спокойнее выспрашивать.

— Что это значит?

Лука мученически выдыхает, потирает виски пальцами и только после приподнимается на локтях, чтобы, так и быть, смотреть на лицо, а не ниже.

— То, что муженёк твоей дражайшей сестрицы знает, что ты был в замке, — поясняет, приподняв брови, и, не сдержавшись, цепляет подбородок пальцами, изображая крайнюю степень задумчивости. — И кто же мог ему рассказать, а?

Подумай, Йен.

Подумай, кто мог вот так запросто тебя продать. Или предложить — как посмотреть. Да хоть отправить пригласительное письмо на свидание в герцогской спальне.

Кто знает, как именно Мериам ему сообщила. То, что сообщила, — это свершившийся факт.

Иначе стали бы так прочёсывать город?

Ради поисков убийцы, наличие которого ещё нужно доказать, а не скинуть всё на несчастный случай никому не нужной серой жёнушки?

Лука очень сомневается.

Хотя бы потому, что папаша безвременно почившей серой мыши довольно далеко, а муж разве что выдохнул, счастливо избавившись от лишнего груза.

Но Йен, наверное, не был бы собой, если бы не округлил глаза, верно поняв брошенный намёк, и тут же с жаром не принялся бы всё отрицать.

Очень уверенный.

Очень в своё верящий.

И наивный всё ещё тоже очень.

— Не она.

Лука только приподнимает бровь повыше и вместо слезливых интонаций получает самую настоящую сталь в ответ.

— Она бы не стала.

Лука только приподнимает бровь и едва удерживает лицо.

Потому что ему хочется просто наорать на это доверчивое чучело, отвесить пару затрещин и заставить, наконец, продрать глаза. Посмотреть на всё реально и перестать верить в то, что каждая встречная девушка — девственница, а монстры сидят лишь внутри уродливых чудовищ.

— А кто тогда? — спрашивает максимально сдержанно и уже даже знает, чьё имя назовёт Йен.

— Адриан?

Знает и не ошибается. Потому что более удобной кандидатуры, на которую можно всё повесить, и не придумать.

Лука прикусывает язык, чтобы не болтнуть чего-нибудь явно лишнего, и пожимает плечами. Немного остыл и теперь куда осторожнее в выражениях.

Не хватало ещё ляпнуть сейчас, когда почти расхлебался.

Прикусывает язык и неопределённо ведёт плечами, только сейчас приметив синяк, откуда-то взявшийся чуть ниже локтя.

Крайне занимательный синяк.

— Сейчас и не важно кто, — проговаривает нарочито небрежно, борется с желанием подобраться поближе и, дёрнув княжну за ногу, уложить на спину. Кто-то сегодня слишком самостоятельный. Пожалуй, хватит уже. — Важно, что стоило бы поостеречься, пока всё не утихнет.

Всё ещё держит руки при себе, остаётся на месте и очень об этом жалеет, когда Йен, прежде только вздыхавший и соглашавшийся обречённым кивком, сейчас злится и показывает зубы.

Готовый напирать, если понадобится.

— А когда оно утихнет? — спрашивает с вежливой тонкой улыбкой и отводя волосы за ухо. — Через неделю? К весне?.. — перебирает и с каждым словом становится всё более и более желчным. Настолько, что Лука предпочитает снова грохнуться на лопатки и уставиться в потолок.

Не сюсюкать, рассказывая про потенциальные опасности, а послушать Йена.

— Что ты предлагаешь?

Хотя бы для разнообразия.

Хотя бы потому, что он сам уже заврался настолько, что легко может запутаться на чумную голову и попасться.

— Хочешь сказать, что не знаешь ни одной лазейки? Ни одного тайного хода?

Лука и рад бы прикинуться идиотом, но, кажется, хвастался своей пронырливостью слишком часто, чтобы это прокатило на этот раз. Продолжает просто слушать, рассматривая витиеватые узоры на странном, покрывающем лишь часть кровати балдахине. Продолжает просто слушать, но княжну, которая снова его дёргает, это, кажется, не очень устраивает.

— ТЫ — и не знаешь? Даже этот бурдюк чёрт пойми с чем смог попасть в центр города, а ты не знаешь, как из него выбраться?

Сарказма столько, что Лука думает попробовать провести пальцами по своей голой груди. Может, действительно чего и накапало.

Лука прекрасно знает КАК.

Он не знает, как протащить княжну по оживлённым улицам, где на каждом шагу обсуждают только одну тему. Только в доме удовольствий подобное под запретом. Под запретом всё, что может навевать на гостей тоску и скуку. Всё, что умаляет их желание тратить деньги и веселиться.

Лука цепляется за самое нейтральное из услышанного и приподнимает голову, чтобы приметить светлую, мазнувшую по его груди прядь.

— Что за бурдюк?

— Тот, в подвале.

Йен отбивает его руку и, недолго думая, просто усаживается сверху, неприятно ткнув острой коленкой в чужие рёбра.

— Оно было похоже на огромный поплывший мешок с тухлятиной. И сбежало через лаз, прорытый в углу подвала, — рассказывает, а у самого даже будто зрачки становятся шире. Рассказывает, а самому так и не терпится вызнать про этот кусок ила и трупачины всё-всё-всё.

Вот уж кому действительно опасно углубляться в магию с его-то жаждой знаний.

Лука даже садится и, теперь для того, чтобы держать спину ровно, упирается кулаками в мягкий матрац.

— Неужели эта болотная мерзость забралась так далеко? — озвучивает свои мысли, и Йен тут же переспрашивает, а сам, не замечая того, принимается перебирать пальцами свои же распущенные волосы:

— «Болотная мерзость»?

— Да… так их называют в предместьях.

Не то чтобы предмет для обсуждения был стоящий, но всё лучше, чем чужая, наверняка и в гробу лежащая со скорбно поджатыми губами сестрица.

— Разляжется где в грязи и ждёт, пока кто из местных остановится неподалёку, а после начинает выделять токсин. А там, считай, всё — надышался и замер. А оно неторопливо подползёт, сунет твою ногу в рот и начнёт переваривать. Некоторых, правда, ещё живыми отбивали. Но без особо выступающих частей.

Вскидывает бровь, да только Йен никаких намёков не услышал. Йен задумчиво потирает шею и, пожав плечами, легкомысленно изрекает:

— Я этого не знал.

Не знал он. Зато полез. Полез прямо в морду дряни, которая была весьма не прочь завести столь близкое знакомство.

Не знал он.

Стоит Луке только вспомнить про этот херов подвал, как снова накатывает.

И злость, и желание как следует шлёпнуть, и в кои-то веки в воспитательных целях.

Лука так и видит, что было бы, спустить он получасом позже. Так и видит, что осталось бы от милого задумчивого личика княжны, которым он едва не сунулся в широкую пасть.

— Зато теперь будешь, пустоголовая бестолочь! — и вроде почти в лицо бросил, да Йен едва ли моргнул.

Знай себе только перебирает локоны, расчёсывая их пальцами, и думает о своём.

— Болотная, говоришь… Так, значит, оно проползло под городом.

— Значит, — кивает сначала, подтверждая, и уже после сталкивается с взглядом голубых глаз. И не нужно быть особо гениальным, чтобы понять, что за мыслишки бродят в голове их хозяина. — Нет, Йен. Это не вариант.

— Почему нет?

— Потому что я понятия не имею, что ещё может жить в старых ходах. А ни магической зубочистки размером с осадный двуруч, ни лишних нескольких жизней в запасе ни у тебя, ни у меня нет. И потом, кто знает, насколько высок был уровень реки, когда та замёрзла? Может быть, выход и вовсе сковало льдом, — перечисляет, и каждый из аргументов кажется ему более чем резонным. Жаль, что только ему одному.

— Давай попробуем. Что для тебя несколько заплутавших тухляков? — Йен явно подлизывается, сцепляет тонкие руки в замок за чужой шеей и тянется поближе. — Да они наверняка повмерзали в землю, и всё, — почти в губы шепчет и глядит на них же.

И как бы это ни было привлекательно — поддаться, а после повернуть всё себе на пользу, — Лука отодвигает его, ухватившись за ворот рубашки.

— Всё, да не всё.

Второй попытки поцеловать не следует, но вот рассерженный вздох — ещё как.

— Почему ты так не хочешь уходить?

Лука смотрит на него не меньше минуты, прежде чем ответить.

Смотрит напрямую, в глаза, на губы и подбородок.

Смотрит на цепочку, виднеющуюся под тонкой рубашкой, на засосы на шее…

— Потому что всё будет очень плохо, если ты попадёшься.

Потому что всё будет очень-очень плохо, если попадётся сам Лука. И вовсе не в руки бравых парней с алебардами и мечами.

Ему в кои-то веки есть что терять, помимо спящего Анджея.

— Но я же не попадусь. — Йен разве что не светится, от такой заботы, и вдруг хмурит лоб, словно догадавшись о чём-то: — Так ты для этого устроил всё это с волосами и ванной?

— Да.

Йен копирует его кивок, но не выглядит хоть сколько-то впечатлённым. Подобные забавы явно не входят в число тех, которых он стал бы опасаться или яростно вопить, что никогда и ни за что не станет участвовать в них.

— Мог бы и сказать.

Мог бы и сказать…

— О том, что твоя сестра безумно сожалеет, что ты не остался в её новой семье? — выдаёт сначала, а после кусает себя за язык. Кусает, но поздно уже — слова вылетели.

— Хватит, это не она, — только отмахивается Йен, даже ни на секунду не задумавшись всерьёз, и наёмника это более чем бесит.

Бесит эта наивность и слепая преданность, которая никому не нужна. Уж явно не здесь. Уж явно не этой больной на голову моли со своими представлениями об устройстве мира. Теперь — нет.

Не сможет ею больше воспользоваться, даже если очнётся в саркофаге и будет скрести его изнутри, пока руки не отгниют.

— Какая уверенность, — говорит так, что у самого от желчи на языке становится горько.

Надеется, что смотрит не так ядовито.

Надеется, что княжна спишет всё это на неприязнь, которая для неё никакой не секрет.

— Да, уверенность, — кивает Йен и снова двигается вплотную.

Это даже напоминает Луке недавнее действо в ванне. Только одеты оба. Только теперь Йен не дразнит его, а гладит по шее и перебирается пальцами на спину.

— Она моя единственная кровная родня и никогда бы не причинила мне вреда. Она бы никогда, слышишь?

Придвигается ещё, касается щекой тёмных, беспорядочно торчащих волос и повторяет снова, уже много тише:

— Она бы никогда…

Повторяет, убеждая и словами, и объятиями, и в том и другом столько веры, что у Луки сводит зубы.

— Жаль, что мы толком и не попрощались.

— Ей уже и не до тебя. Его залысейшество Ричард притащил свой величественный зад, и твоя сестрица только, поди, и делает, что пытается ему угодить.

Лука касается его поясницы, отчего-то передумывает пристраивать на неё ладонь, а после и вовсе сбрасывает навалившуюся на него тяжесть. Толкает вперёд, укладывая на подушки. Так ему говорить нравится больше. Когда лицом к лицу.

— Ладно. Давай сунемся под город. Если я правильно помню, то есть тропка, выводящая за стену, к болотам. Но там будет куда опаснее, чем под улицами. Нечисть зимами голодает и становится весьма несговорчивой.

Нечисть голодает… Хоть бы сунулась разок в фамильный склеп самой влиятельной семьи всего Камьена. Разок, чтобы обглодать кое-чьё лицо.

А Йен и не подозревает, что за думы роятся в чужой голове. Йен полон воодушевления и стремится поделиться им.

— Всё получится, — утверждает с уверенностью и касается бока Луки своей вытянутой ногой. Луки, который тут же толкает его в колено и не брезгует возможностью чуть притушить этот источник энтузиазма.

— Ты так светишься, что бесишь.

Хотя бы потому, что ему немного завидно. На Йена ничего не давит, и он абсолютно точно почти счастлив сейчас.

Потягивающийся и расслабленный.

И даже предстоящий холод и переход не могут испортить его настроения. Наверное, княжна и вовсе думает о том, что ничего не может его испортить.

— А ты постоянно злой, — пеняет в ответ и, как следует потянувшись и размяв спину, садится, не отказав себе в удовольствии ткнуть Луку ещё раз. И физически, и словами. — Даже когда скалишься. Тоже бесишь.

— Все эти замковые игры выбили меня из колеи, — только жмёт плечами Лука и поясняет, решая, что пора бы и поискать какую-нибудь ленту или шнурок, чтобы перестать уже отплёвывать эти грёбаные, вечно лезущие волосы. Укладывается на живот и шарит под многочисленными подушками, всем своим видом показывая, что занятия интереснее и не мыслит.

Но Йену плевать на все его копания. Ему нужен конкретный ответ, и он собирается его добиться:

— Так я могу собираться?

Лука замирает, наткнувшись пальцами на искомое, и думает ещё раз, стоит ли или лучше подождать, но Йен, кажется, от него ничего и не ждёт.

— Давай прямо сейчас? Пока все спят? Тогда я на кухню? Нам же нужны припасы?

Наёмник не успевает ответить ни на один из этих вопросов. Только осторожно опустить подбородок, втайне надеясь, что это не будет принято за кивок, и перекатиться на спину, когда матрац прогибается совсем рядом.

Йен уносится так, будто ему и плохо не было.

Лука остаётся лежать на кровати, прикрыв ладонью лоб и глаза. Лука надеется, что предместья уже не жужжат о смерти герцогини так громко, будто в каждом доме знали её лично и оплакивают целыми семьями.

Ох уж эти идиотские порядки.

На то, что венков и траурных лент, повязанных на редких деревьях в чужих садах, особо не разберёшь, надеется тоже.

***

Всё складывается так хорошо, что Лука в это даже не верит. Просто не может себя заставить, и всё тут.

Слишком гладко, слишком спокойно.

Подземные тоннели, спуститься в которые можно из любого старого заброшенного подвала, оказываются выморожены зимой, устелены слоем льда и абсолютно пусты.

Ни единого вставшего мертвяка из тех, что в канал по пьяни свалился; ни нечисти, что в холода голодает и бывает особенно зла.

Бывает, рыщет везде, куда может просочиться, выискивая хотя бы заплутавшую крысу или какого беспризорника.

Бывает, но не сегодня, видно.

Болота, вросшие в каменную стену, также встретили одной только пустотой.

Предместья будто вымерли вовсе.

Только на ступеньках некоторых домов, мимо которых они спускались к старому прибежищу Луки, почти уже оставшемуся в прошлом окончательно и насовсем, стоят тухнущие от малейшего дуновения ветра свечки.

Йен даже не спрашивает про них, видно, решив, что траур коснулся сразу нескольких семей, только немного задумчиво сводит брови.

Йен, который всё никак не может совладать со своей светлой, ставшей заметно короче из-за завитков косой, переключается на оставленное в пустующем холле оружие и даже умудряется не мешать. Чинно ждёт, оставаясь на первом этаже, и даже улыбается уголком губ, когда Лука возвращается вниз в своей распоротой на плече куртке.

Дыра приметная, перехваченная посредине парой-тройкой торопливых стежков. Но под плащом никто не увидит. Под плащом — сойдёт.

Наёмник всё ещё не готов с ней окончательно расстаться.

Привык как-то, да и альтернативы нет, и искать её негде.

Собирает оружие, колчан, последними цепляет набедренные ножны. Перекинув дорожную увесистую сумку через плечо, поправляет манжеты перчаток и кивает на дверь.

Княжна на улице показывается первой, Лука же задерживается на пороге, глядит на лестницу и, поведя плечом, с силой дёргает на себя дверь.

Отчего-то ему хочется, чтобы это место умерло окончательно.

Чтобы никаких девок, чтобы никто сюда не вернулся.

Проходя мимо, косится и на пост местных, стоящих на страже порядка мужиков, но внутрь не суётся. Да и зачем? Руфус и так поймёт, что он убрался, а может быть, и сам увидит, если в ближайшую минуту за чем-нибудь потянется к окну.

Но так никого и не встречают. Ни около ворот, ни за ними, ни даже на тракте.

Луке даже не верится.

Что всё.

Всё так просто.

Что княжна едва ли не светится, несмотря на ветер, который то и дело скидывает капюшон с её головы и грозится сделать кожу сухой и шершавой.

Йену сейчас плевать на это.

И на снег тоже.

На сырость.

Йен никак не перестанет улыбаться и в какой-то момент и вовсе принимается кусать губы, будто не веря. Не веря настолько, что то и дело начинает оборачиваться, когда они поднимаются на первый же уступ.

Оборачивается, чтобы попрощаться с каменной громадиной замка, что виднеется вдалеке.

Может быть, прощается, а может быть, как и Лука, надеется никогда его больше не увидеть.

Не разговаривают почти, пряча лица от поднимающейся метели, и оба торопятся, то и дело поглядывая на небо. Оба помнят о том, что ночевать лучше бы не посреди круга, а за стенами пусть и непрочной, но крытой сторожки. И именно эта сторожка видится наёмнику рубежом, после которого можно выдохнуть наконец. Выдохнуть и немного расслабиться.

Всё ещё ощущает себя одним большим комом путаной калёной проволоки и никак не выдохнет. Всё ещё давит на виски, пульсирует за глазами и сводит скулы при любой неосторожной не фразе даже, а мысли.

И тут же смотрит на держащегося чуть впереди юношу и не верит, что сложилось всё.

Получилось без лишних драм и выкриков.

Без слёз и размазанных по лоснящейся от солёной воды мордашке соплей.

Идут и идут, отказавшись даже от короткой передышки, и поэтому находят сторожку ещё до сумерек. Находят её, когда синеющее небо сливается с оранжевой закатной полосой и окрашивает и снег в насыщенный голубой.

Холодает стремительно, и, когда они добираются до крыльца, стужа уже вовсю кусает за лица и забирается под плащи.

Лука ожидает увидеть занесённые снегом ступени и заваленную дверь, но нет — доски оказываются прикрыты лишь лёгкой порошею, которую наверняка притащил ветер.

Напрягается тут же, придерживает княжну за предплечье, а второй рукой вытаскивает кинжал из набедренных ножен. А после, подавшись влево и заведя за спину дорожную сумку, чтобы не мешала, врезаясь в бедро, дёргает за покрывшуюся наледью ручку. И, надо же, кто бы там ни был внутри, он не додумался запереться.

Кто бы там ни был внутри, он шумный, уж точно не ждущий гостей и, кажется, безоружный.

Во всяком случае с пустыми руками и всего одной холщовой сумкой, в которой если и есть что, то явно на самом дне.

Лука переступает через порог и уже думает просто выгнать бородатого сутулого мужика, как Йен протискивается вперёд и, несмотря на переход, весь так и лучится доброжелательностью.

— Вы извините нас, господин. Но, видно, придётся заночевать вместе. Вы ничего не имеете против?

Лука едва челюстью не клацает от удивления, но мужик настороженно кивает, и Йен расплывается в улыбке и скидывает с головы капюшон. Йен же закрывает дверь, не забыв запереть засов, и, осмотревшись, так же, как и в первый раз, устраивается подле поленницы.

Луке же многого стоит просто смолчать и вернуть оружие в ножны.

Просто потому, что, собственно, какого…

Княжну же вовсе ничего не напрягает и не расстраивает. Княжна просто чинно усаживается на пол и обхватывает свои колени пальцами.

Растирает их друг о друга, и Луке не остаётся ничего прочего, как скинуть свою сумку рядом и, устроившись подле, раздражённо дёрнуть её за застёжку. Достать что-нибудь из припасов и флягу, что, по обыкновению, держит за пазухой, чтобы вода не замёрзла. Впрочем, когда она наполнена тем, что так просто не мёрзнет, держит её там же.

Просто по привычке.

Игнорирует княжну, будто пытаясь наказать её своим смурым видом, но та словно и не замечает ни одного из хмурых взглядов.

Княжна принимает из его рук кусок отломанного от увесистой буханки хлеба, кусает его раз или два и снова взвивается на ноги, спеша оказаться поближе к так не желанному Лукой соседству.

— Вы отправляетесь в Камьен?

К соседу, одежда которого напоминает ветхое рваньё, а голые руки насыщенного, едва ли не малинового оттенка.

— Скорее из него… — Заминается на мгновение, не зная, как обратиться, а после выбирает всё-таки самый очевидный по своему усмотрению вариант: — Госпожа?

— Господин, — нисколько не обижается Йен, просто поправляет сразу же и, разведя руками в стороны, снова доброжелательно улыбается: — Но лучше просто на «ты». Всё-таки мы не при дворе.

— Что верно, то верно, — соглашается тут же мужик и усаживается за низкий стол с всего двумя придвинутыми к ножкам табуретками.

Лука бы на него и внимание не обратил, если бы не этот, в куцей шапке, наверняка совершенно не греющей виднеющиеся залысины.

— Нет, в Камьене сейчас промысловым делать нечего, — отвечает на ранее заданный вопрос, и княжна, уже было усевшаяся напротив, замирает, сжимая в пальцах свой кусок хлеба:

— «Промысловым»?

Замирает, смотрит на неловко замолчавшего собеседника, а после на Луку, который только-только вытянул ноги. Луку, который и поясняет для совсем глупых и неприспособленных:

— Он вор, бестолочь.

Поясняет и тут же переводит взгляд вправо, находя чужие мутноватые глаза своей новой целью.

— Вор, который уберётся отсюда без кишок, если вздумает примериться к чужим карманам. Я достаточно прозрачно намекаю?

Йен наверняка против подобных угроз, но когда кого волновало против чего там Йен?

Вот и сейчас Лука наблюдает не за закатившей глаза княжной, а за её новым другом, который не пугается, но становится довольно серьёзным.

— Более чем, — кивает, комично прижав бороду к груди, и добавляет уже тише: — Да и свинство это — красть у тех, с кем застала ночь.

— Да ладно тебе, не пой.

Только Луку все эти речи перестали убеждать много лет назад. Настолько много, что можно сказать, что он родился недоверчивым и ехидным, а не стал.

— Знаю я ваше братство.

И действительно же знает.

Знает и, как и Анджей, почти никогда не оказывается приятно удивлён к исходу встречи.

— А сам ты, значит?..

Лука молча расстёгивает плащ и, повозившись с застёжками куртки, вытягивает тонкую цепочку наружу. Показывает лёгшую на палец подвеску и почти сразу же прячет назад.

Есть круги, в которых действия и знаки куда красноречивее пустых слов. И вор, если он и вправду является таковым, меняется в лице:

— О… Тогда, пожалуй, и вправду не стоит нарушать законы вольных людей.

Наёмник уже собирается бросить ехидное «А ты всё-таки собирался?», но Йен со свойственным ему любопытством влезает первым. Немного отогрел руки и теперь отщипывает куски хлеба.

Его сестра, наверное, умерла бы второй раз, если бы увидела это.

— «Вольные законы»?

Лука передёргивает плечом и, уставившись на потолочные балки, принимается перечислять те, что помнит:

— Не грабь того, с кем тебя застала ночь. Не убивай по нужде повернувшегося спиной и не трахай жену приютившего под своим кровом. И всё в таком духе, примерно десять пунктов.

На самом деле он помнит намного больше, но да зачем это всё княжне? И потом, редкие путники, а уж тем более разбойники и воры, следуют им. Иногда наёмнику кажется, что и вовсе один монстролов и следует, и то потому, что ему плевать и на чужих жён, и на имущество.

Сам грабить не станет, но другим мешать — тоже.

— И сколькие из них ты умудрился нарушить? — Йен спрашивает только для того, чтобы зацепиться, и Лука с удовольствием даёт ему эту возможность. И не столько потому, что настроен на споры, сколько потому, что тогда княжна вцепится в него, а не в этого в уродливой шапке.

— Все, — улыбается Лука и ни капли не чувствует себя виноватым.

Не чувствует, и всё тут. Наверное, потому что это чувство просыпается в нём крайне редко. Наверное, потому что если и станет себя жрать когда-нибудь, то не за это.

— И почему же я ожидал именно этого ответа? — Йен разве что глазами не сверкает, и в опускающемся мраке его волосы кажутся серыми. Почти серебристо-седыми.

И это и странно, и нет.

Это почему-то подходит ему больше золотистых локонов, придающих лицу миловидность.

— Потому что ты крайне догадлива, красавица.

Полюбовался бы ещё, да напрягает непрошеная компания. Не расслабиться.

— Ешь и устраивайся отдыхать. Завтра всё утро идти.

— Всего лишь утро, — никак не собирается сдаваться Йен, и Лука подрывается на ноги. Наступает на приподнявшую бровь княжну и останавливается в шаге.

— После позаигрываем, дорогая, — обещает, спрятав руки за полами плаща и пройдясь кончиками пальцев про рукояти кинжала. — Я сказал: спать.

И в голосе сразу прибавилось металла. Голос сразу стал ниже и серьёзнее.

Только согласно кивнувшей княжне, видно, плевать уже. Не воспринимает ни одну из скрытых угроз и потому демонстративно отворачивается, найдя взглядом нового знакомца.

— А почему вы ушли из Камьена?

У Луки разве что глаз не дёргается, да и то он скорее надеется на это, а не уверен полностью. У Луки в груди всё сжимает, и он как замороженный замирает за спиной любопытного мальчишки.

— Дак проверяющие на каждом шагу.

Мужик по очереди косится на них обоих и отказывается от половины куска хлеба, который ему протянул Йен.

И Лука очень сомневается, что это оттого, что у него своих припасов вдоволь.

— За последнюю неделю народа перевешали просто жуть. Что ни день, так пропадает пара-тройка знакомых. Вот я и решил, что раз уж застрял в предместьях, так и толку нет рваться в город, — договаривает, промачивает пересохшее горло и тут же прячет свой бурдюк туда же, откуда и вытащил. Заталкивает за пазуху и теперь смотрит только на княжну. Весь до крайности вежливый.

— Я покажусь слишком глупым, если спрошу почему?

Лука подступает ближе и смотрит так, что любому бы стало страшно.

Лука подступает ниже и стискивает челюсти. Смотрит на мужика в упор и будто и не дышит вовсе. Не дышит, потому что его разбирает клокочущая внутри злость.

— Так а вы разве не знаете? — Вор теряется, начинает заговариваться, но всё-таки мямлит: — Герцог вернулся, и сразу же на лестнице нашли…

Всё-таки мямлит, но осекается, когда выдернутый из ножен кинжал втыкается в стол.

Громко и резко.

Йен вздрагивает тоже, но, вместо того чтобы возмутиться или как-то прокомментировать, только хмурит брови. Серьёзный и вдумчивый.

— Кого нашли? — переспрашивает, но вместо ответа получает две широкие ладони, опустившиеся на его плечи.

Лука нависает над ним, вынуждая поднять голову и посмотреть на себя.

Луку, который неделю провёл чёрт знает в чём, вот-вот затрясёт. По-настоящему, от досады и злобы, направленной на того, кто своим длинным языком едва не порушил всё, что он так тщательно выстраивал.

Только нельзя показать.

Ничего из этого нельзя. Нельзя дать княжне повод засомневаться и зацепиться за это.

— Ты можешь посплетничать поутру, учитывая, что сей честный господин тоже собирается спускаться с горы. Натреплешься всласть. Иди спать, — напоминает мягко и сжимает пальцы чуть сильнее, понукая встать с хлипкого стула.

На этот раз Йен слушается, пусть и с тяжёлым вымученным вздохом. Поднимается на ноги, потягивается и, кивнув мужику, благодаря за беседу, возвращается к уже облюбованному месту.

— Я очень надеюсь, что это не ревность, потому что иначе я решу, что ты совсем рассорился с головой, — проговаривает, усаживаясь на холодные доски, и подтягивает колени к груди.

Глядит снизу вверх и ждёт.

— Я с ней рассорился, когда связался с тобой, — Лука парирует, но лениво, и без всякой цели. Лука парирует только потому, что иначе его поведение будет казаться слишком странным. А он не для этого столько терпел. Не для того, чтобы нарваться на расспросы и посыпаться на какой-нибудь жалкой мелочи.

— Очень спорное заявление. Очень.

Лука только закатывает глаза в ответ и стаскивает с себя плащ. Отдаёт его требовательно протянувшему руку Йену и остаётся подле, пока тот не уснёт.

Как и в прошлый раз, не зажигают огонь.

Не зажигают даже маленькую свечку, которую тут наверняка и не сыщешь.

И, видно, вор, что поневоле стал их соседом на эту ночь, более бывалый, чем может показаться на первый взгляд. А может, он и не вор вовсе, а какой-нибудь заплутавший лесничий.

Но, по сути, это и не важно, кто он.

Важно то, что он очень много разговаривает.

Очень.

Лука наблюдает за ним с пола.

Глядит снизу вверх и ни на секунду не отводит взгляда.

Княжна уже давно спит, за мутными окнами опустилась темень, а наёмник всё глядит и глядит. И взгляд его заставляет немолодого уже, бородатого мужика озираться в ответ и гадать, что в итоге принесёт ему эта ночь.

— Так ты вор или я оказался не прав? — спрашивает Лука в пустоту, и тон его голоса вроде бы абсолютно спокоен. Тон ничем не выдаёт, но мужик всё одно начинает нервничать. Видать, повезло ему с чуйкой. Видать, не в первый раз уже.

— Из мелких, господин, — будто оправдывается и нервозно теребит в руках сдёрнутую с макушки шапку. Теребит её, комкает так и эдак и зачем-то добавляет спустя время ещё несколько слов: — Из тех, кто залезает в опустевшие дома и тащит то, что осталось от хозяев.

— Ты зря всё это. — Наёмник почти и не слушает. Наёмник поглядывает на привалившуюся к его плечу голову и подумывает накинуть на неё капюшон. Распустит поутру сопли, и лечи его потом. — Зря пытаешься казаться безобидным.

— Я не…

Лука поднимается на ноги легко и абсолютно бесшумно.

Лука поднимается на ноги, вытянув из чужой ослабевшей хватки свою правую руку и расслабленно опустив её вниз. Вытянув вдоль тела.

Проходится по комнате, останавливается около двери и, вслушавшись в ночную тишину, отпирает её, осторожно отведя засов.

Так, чтобы не наделать лишнего шума.

Наступает стремительно, в два больших шага пересекая комнату, и ещё до того, как мужик распахнёт рот, до того, как спросит, выкрикнет что-то или взмахнёт руками, всаживает ему нож в глотку.

Быстро и чётко.

Без лишнего шума и движений.

Без предупреждений.

Всаживает, заталкивает ударом ладони по самую рукоять и в глаза смотрит всё так же. Смотрит, почти не моргая.

Хватает за шею, удерживает, будто фиксируя, и, развернув, теснит к двери. Заставляет пятиться, распахивает створку и, вытолкав на крыльцо, только там, у шатких перил, выдёргивает лезвие.

Выдёргивает и, пихнув в грудь, опрокидывает в высокий, ещё не слежавшийся сугроб.

Не задерживаясь возвращается в дом и безо всякого интереса подхватывает чужую сумку. Отправляет её следом за хозяином и, заперев дверь по новой, усаживается под бок к тут же развернувшейся и съехавшей по его груди княжне.

Теперь можно и подремать, наверное. Теперь можно, решает наёмник и прикрывает веки, надеясь, что дрёма всё-таки снизойдёт на него.

***

Поутру погода просто чудная.

Любо-дорого выйти на крыльцо для того, чтобы отлить и вернуться назад, в относительное тепло. Вернуться назад, наскоро перекусить и, поправив одежду, отправиться в путь снова.

Йен, конечно, удивляется, что их вынужденный сосед ушёл так рано, но не то чтобы заостряет на этом внимание.

Йен пожимает плечами, не вникая в чужие дела, и теперь только и делает, что трещит о жабах, которые наверняка его уже заждались. Делится переживаниями по поводу того, что подзабыл названия и свойства некоторых реактивов, и поэтому Тайра самого его ожабит за это.

Йен снова шагает первым, умудряясь не увязать в снегу, и даже особо не требует ответов.

Ему просто спокойно, и язык развязывается сам собой.

Ему просто свободно и как-то странно тепло на душе.

И шагается поэтому просто и быстро. Почти налегке же.

Ночью завывал ветер, и потому все тропки присыпаны снегом. Только на прогалине всё равно обнаруживается тёмно-бурая дорожка, которую ещё не прикрыло белым навесом.

Лука замечает её первым и стаскивает со спины арбалет.

Пальцы ныряют в колчан и успевают поймать тяжёлый болт до того, как зашевелятся ближайшие кусты.

Йен понятливо останавливается, медленно пятится, пока не окажется за чужой спиной, и, замолчав, ждёт.

Хороший мальчик. Научился не отсвечивать, когда и без того может быть опасно.

Хороший мальчик, который вздрагивает, когда Лука коротко свистит, привлекая к себе внимание существа или зверюги, запутавшейся в колючих облезших ветках.

Наёмник ставит на какого-нибудь некрупного кабана или зайца, но никак не на то, что в итоге видит.

Наёмник был так уверен в том, что оставленный им в сугробе вор пролежит там до ранней весны, что, когда показывается тёмная ободранная шапка, кривится и вскидывает арбалет.

Показывается шапка, после — посиневшее лицо, что до этого, видно, изучало слепыми глазами землю, а затем и залитая кровью грудь.

Мертвяк медленно выбирается на поляну, пробирается сквозь снежные залежи на четвереньках, принюхивается, вертит пробитой насквозь шеей, втягивает воздух внутрь не работающих больше лёгких и, замычав, слишком уж резво для замёрзшего бросается в сторону вскликнувшей княжны.

Йен отшатывается, а мертвец становится неживым уже окончательно. Ну или хотя бы на ближайшие двадцать минут.

Арбалетный болт угодил ему прямо в висок и крепко засел в черепе.

Лука чертыхается сквозь зубы, возвращает арбалет за спину и, выдернув кинжал, подходит к успевшему задубеть за ночь телу.

Толкает его сапогом в плечо и, перекатив на спину, замахивается.

Расширяет рану на горле, а после просто планомерно пилит, пока не доберётся до позвонков.

Те лопает ударом усиленного вставками каблука, а после и вовсе отчекрыживает чужую голову и безо всякого почтения отбрасывает её всё в те же кусты.

Чтобы уж наверняка.

Чтобы уж наверняка… Отирает испачканную руку о край плаща и, проделав то же самое с лезвием, оборачивается к княжне.

Княжне, что едва ли проронила хотя бы звук.

Йен просто замер на месте, как каменный. Замер и сам не понимает, почему не может пошевелиться.

— Можешь уже очнуться, красавица.

Лука даже пальцами машет около чужого лица.

— Двигай вперёд.

Касается кончика холодного носа и отводит руку, требухой внутри ощущая, что грядёт. Ощущая и потому напрягаясь. Остаётся на месте, но с ощутимым трудом.

Остаётся на месте, и отчего-то приходится бороться с собой, чтобы смотреть напрямую и не переступать с ноги на ногу.

— Ты сказал, что он ушёл до того, как я проснулся.

Йен даже взгляда не поднимает. Йен всё смотрит на расползшиеся по снегу бордовые пятна. Вязкие и замерзающие тут же на ледяном воздухе.

— Ну да.

Лука сама невозмутимость и даже бровью не ведёт, когда наконец-то ловит, почти что выпрашивает ответный взгляд, склонив голову.

— Видно, только недалеко ушёл.

— Зачем?

Йен не кивает, не отрицает, не меняет окраски голоса.

Он сам замёрз вместе с этими багровыми пятнами.

Он сам будто понимает ВСЁ и не понимает совершенно ничего.

Замер и на месте, и во времени.

— Зачем что?

Наёмник, знает каким будет следующий вопрос. Он прекрасно знает, несмотря на то что не умеет читать мысли. Взгляды и жесты только лишь. И те не всегда правильно, и те не то чтобы верно всегда.

— Зачем ты его убил?

Лука знает, что именно у него спросят. Лука психует и начинает выворачиваться. Начинает дёргаться и говорить столько, что ещё на середине фразы знает, что провалится:

— Радость моя, мне, конечно, очень лестно, что ты считаешь, что всё в этом мире происходит только из-за меня, но…

Знает, но остановиться не может.

Не может унять нервное, копившееся столько дней возбуждение и злость, что рядом с ним тоже. Не может унять ничего сам, но затыкается на середине фразы, стоит только Йену, который сейчас меньше всего похож на робкую княжну, поднять голову.

— Хватит врать, — сквозь зубы цедит, не повышая голоса, но срывается в крик на последнем слове: — Зачем?!

Будто терпел, терпел — и не выдержал.

Будто только сейчас отходит от случившегося с ним ступора, и в глазах его — нечто странное. Нечто опасное.

— Он меня выбесил.

Лука не собирался каяться, но теперь опускает плечи и разводит руками в стороны.

— Слишком уж пялился на наши сумки. Я не могу спать, когда знаю, что меня самого могут зарезать в любой момент.

Не выглядит раскаявшимся ни секунды, но считает, что достаточно убедителен. Не выглядит виноватым, и, видимо, это и коробит маленькую княжну, не привыкшую к тому, что её собеседники заканчивают вот так, в сугробах.

— У него даже оружия не было! — Выкрик отчаянный, обвиняющий, и кажется, что тут и до удара не далеко. До слабенького, смазанного удара в грудь или плечо.

Но Лука не дожидается его, решает, что всё, прояснили — и можно закончить на этом. Решает, что можно дальше идти вперёд, и, не удержавшись, бросает ещё один взгляд на мёртвое дважды тело.

— Зато язык был слишком длинным.

И взгляд, и фразу, которую ему лучше бы не говорить вовсе.

Уже уходит вперёд, как ветер доносит до него негромкий, смазанный расстоянием вопрос:

— Что ты сказал?

Йен так и не сделал ни единого шага.

Йен будто за все те дни, что пробыл в блаженном мутном нигде, вдруг задумался.

— Ничего, — отмахивается Лука не поворачиваясь и прибавляет шагу. — Работай ногами.

— Нет, что это значило?

Йен всё-таки догоняет, не потрудившись даже накинуть на голову сброшенный капюшон, и с силой пихает наёмника в плечо, заставляя остановиться.

— Что он тебе сказал?

— Тебе уши забило? Я что велел?..

Лука не собирается ни в чём разбираться. Не собирается оправдываться и выяснять. Какого хера он вообще должен?! Почему он должен перед кем-то отчитываться и объяснять?

— Или… или не тебе? Что он сказал мне?

У одного по лицу пробегает судорога, второй вчитывается в него куда с большим вниманием, чем в иную книгу.

Луку это только раззадоривает и выводит на лишние сейчас эмоции. Он ощущает себя пороховой бочкой, которая вот-вот грохнет.

— Я убрал его, потому что он меня раздражал. На этом — всё. Никакого глубокого смысла. Всё, понял?!

Хватает за предплечье, дёргает вперёд, заставив пробежать несколько шагов, а когда Йен останавливается и смотрит на него так, будто впервые видит, только прикрикивает, ожидая, что тот разозлится в ответ и, надувшись, пойдёт вперёд:

— Шевелись!

Заставив пробежать несколько шагов и остановиться… Остановиться и вдруг выпрямить спину.

— Он сказал мне только о Ричарде. О том, что кого-то нашли утром, когда он вернулся, — повторяет то, что прокручивал у себя в голове, вслух и давится вдруг. Давится и воздухом, что набивается в рот и ноздри ледяной крошкой, и своими же мыслями. — Нашли после того, как мы ушли, верно же? Сразу после того, как мы ушли…

И говорит, и говорит, и говорит… Бормочет уже, не зная, как заставить себя остановиться.

Бормочет себе под нос, едва осознавая, что всё это вслух.

— Ты меня больше пяти дней не отпускал. Ни от себя, ни на улицу. Ты… Ты мне даже шанса прийти в себя не давал…

Лука слушает его, закрыв глаза и надеясь найти немного спокойствия в темноте под веками. Лука слушает его и понимает, что не увильнёт и не отмахнётся. Не от этого.

— Зачем?

Последнее и вовсе шёпотом. Последнее почти бесшумное.

И смотрит во все глаза.

Смотрит напрямую, почти не смаргивая, и бесконечно надеется.

На то, что услышит не то, о чём уже думает.

Не думает даже, а… догадывается.

Смутно, не оформлено, но…

— Вот давай только не посреди леса, княжна, — едва сквозь зубы цедит слова наёмник и кивает на тропу, с которой они сошли. Кивает сухо, разговаривает так же, свысока и разом отбросив все свои шутки. — Уйми свои истерики, — приказывает скорее, и Йен — Йен, будучи почти замороженным, — меняется в лице.

В лице, что становится искажённой поблёкшей маской, уродливо тянущей уголки его рта вниз.

Маской, которая налипает не просясь.

Йен меняется в лице и, попятившись, спотыкается на втором же шаге.

Спотыкается, но вместо того чтобы попытаться устоять на ногах, удержать равновесие, неловко падает на подвернувшуюся ногу.

Собирается сказать что-то, распахивает рот, но не может издать ни звука.

Не может сказать совсем ничего.

Да и дышать тоже через раз. Дышать тяжело и так, будто очень с лёгкими плохо.

Лука обходит его кругом.

Раз, второй…

После, не выдержав, хватает за плечо и пытается поставить на ноги.

Пытается, но у него ничего не выходит.

— Хватит размазывать сопли, — всё так же чётко, выделяя каждый слог, проговаривает и пробует дёрнуть вверх ещё раз. — Я не собираюсь торчать тут с тобой до ночи.

— Ты же мне врал…

Йену будто физически больно говорить, и это сказывается на голосе, враз ставшим очень шершавым и будто и не его вовсе.

— Ты всё это время мне врал.

Смаргивает, и с ресниц тяжело срываются первые солёные капли. Срываются и, прочертя по щекам, замирают под подбородком. Первые… а за ними ещё, и ещё, и ещё…

Йен даже не понимает, что происходит.

Йен смотрит куда-то вперёд, но вряд ли что-нибудь видит.

— Ну всё, хватит. Либо ты сейчас вытираешь все слюни и мы идём дальше, либо…

— Либо ты и меня убьёшь? — переспрашивает и, сам того не понимая, зарывает руки в снег. Просто скребёт пальцами по ледяному настилу и не чувствует через перчатки ни твёрдости, ни холода. Не чувствует совсем ничего, когда вскидывает голову и смотрит вверх. — Так же, как её?

— Сейчас абсолютно неподходящее время для всего этого.

Лука ощущает себя дипломатичным больше, чем когда-либо, и надеется, что этого качества, невесть откуда взявшегося, хватит больше, чем на одну реплику.

— Хочешь повыть — повоешь после, в таверне внизу.

Надеется, но, видно, тщетно.

Вокруг так и вьётся, но не знает, как подступиться.

Не знает, как трогать и что говорить скрюченной чёрт знает как фигурке, которая то и дело заваливается вперёд, тараня колени лбом.

— Я думал, что ты действительно хочешь…

Слова едва-едва разобрать можно. Слова, которые через одно подъедает сжимающим горло спазмом.

Лука надеется, что Йен не сможет закончить это предложение вовсе.

И Йен действительно давится им. Давится и им, и горечью, что так и сквозит. Йен не заканчивает то, но абсолютно упавшим голосом выдаёт другое, полное разочарования:

— Что тебе можно верить.

И интонации такие знакомые… Всего однажды слышал. Всего раз, после того как, устав слоняться без дела по пустому коридору, опустился на пол напротив закрытой двери.

— Мне можно верить.

Лука огибает его тут же и присаживается напротив, стаскивает перчатку с руки и ею же до боли стискивает чужое, ставшее влажным от сбившего дыхания и слёз колено.

— А ей нельзя было. Я тебя в десятый раз только об одном прошу: не начинай сейчас. Да, я виноват, но…

— Виноват в том, что попался?!

Йен вскидывается так внезапно, так резко вскакивает на ноги, что умудряется усадить опешившего наёмника на задницу на пару секунд. Заставить опереться руками позади себя, чтобы и вовсе не оказаться на лопатках.

— За что ты так со мной?! За что опять?!

И слёзы ручьём, и щёки тут же воспалённые и красные.

Растрёпанный, стиснувший кулаки и медленно, очень медленно темнеющий от бровей до кончиков волос.

Злится так сильно, что магия наконец сходит, лишая его и миловидности, и светлых кудрей.

Злится так сильно, что его всего трясёт.

Лука верит, что это к лучшему. Перебесится сразу — и всё. Лука верит, что это всё ненадолго.

— Я хотел забрать тебя, а она — оставить в замке. Мне пришлось, — объясняет максимально терпеливо и не спеша подняться на ноги, чтобы не казаться опасным. В чёрт-те который раз сжимает зубы и давит в себе всё клокочущее дерьмо. Заталкивает подальше, чтобы не вырвалось. — И если тебе станет легче, то она ничего не почувствовала. Умерла легко.

Как бы ни силился… Как бы ни боролся с собой. Истинная сущность и отношение к вещам так и лезут на свет. Как бы ни старался быть добрым и понимающим, на одно нейтральное слово — целых три, которые вовсе нет.

Но Йен не то чтобы сейчас замечает.

— У меня никого больше нет!

У Йена все шансы скатиться в самую настоящую истерику, и когда он переходит на крик, то Лука всё-таки поднимается на ноги.

— Значит, у тебя никого и до этого не было.

Наступает, заставляя пятиться, и уже не пытается. Не пытается играть в того, кем не является. Приподнимает брови, и даже голос заметно меняется:

— Иначе бы твоя сестрица не стравила меня с Адрианом, а тебе не принесли бы ту змею.

Лука пытался по-хорошему всё это время. Оберегал грёбаную тайну, которой вовсе не хотел, как мог. Лука выдохся и сейчас снова давит.

Только не воркуя на ухо и не сцепляя рук.

Йен же становится ещё меньше, сжимается, обхватывая себя руками, и мотает головой.

Не думая.

Не допуская.

— Нет…

Веря в то, что, пока он отрицает, ничего и не произошло. Веря в то, что всё это какой-то странный путаный сон, из тех, что так просто не покинуть порой.

Растирает плечи ладонями, за губу себя кусает.

— Да.

Слышит это короткое слово и только яростнее отрицает. Так дёргает шеей, что и не видит ничего, настолько смазывается всё.

— Да, княжна.

Йен шмыгает носом, отирает лицо тыльной стороной ладони, вспоминает что-то и цепляется за это как за соломинку:

— Но лекарь!

Вспоминает поднесённую чашу с зельем, которое не следовало бы принимать ни одному из тех, кто желает прожить хоть сколько-то, и это просто не вяжется в его голове.

Если Мериам хотела оставить его подле себя, то зачем тогда убивать? Это кажется ему очень весомым аргументом. Тем самым, который ничем не перебить.

— Он же пытался…

Это кажется весомым, пока Лука, нахмурившись, просто не отмахнётся от него, едва удержавшись от насмешливой гримасы.

— Лекарь был древний, как сам Камьен. Может быть, он бы и не умер, будь чуть моложе, а только уснул. Я понятия не имею, что он тебе принёс, но знаю, кто приказал сделать это, — говорит медленно, давая время обдумать, и пытается незаметно подобраться поближе, чтобы, дёрнувшись, схватить за руку и подтащить к себе. А там уже будет проще. После глубокого вдоха должно стать тоже. — Я дам тебе время всё переварить.

И тембр теперь… ниже, спокойнее.

Голос становится мягким и максимально ласковым.

Йен уворачивается от его руки, но не пятится больше, остаётся на месте. Не говорит ничего, и Лука считает это проявлением слабости.

— Только пойдём, хорошо?

Делает ещё полшага вперёд, касается чужих опущенных пальцев и, добившись косого взгляда, снова говорит:

— Давай просто спустимся с горы. Пожалуйста, Йен.

Просить сложно.

Всегда было непросто, но редко, чтобы настолько вот.

Просить сложно и приходится как следует наступить на себя.

Лука ненавидит это.

Ненавидит даже просто сдерживаться в угоду чужим чувствам, а тут…

А тут он почти расстелился, а этого никто не ценит.

Лука ненавидит оправдываться и не собирается делать это за вещи, которые считает правильными.

Не собирался.

— Ты вообще думал мне сказать?

Йен отирает лицо тыльной стороной перчатки, и наёмник на секунду надеется, что всё, с истериками покончено. Что сейчас княжна побурчит и пойдёт дальше.

Поэтому и не говорил же. Не говорил, зная, что тот разведёт сырость.

— Я веселился и трахался чёрт знает под чем во время похорон своей сестры.

Йен отирает лицо, снова и снова касается своего носа, будто проверяя, на месте ли он, и весь трясётся.

И вряд ли оттого, что замёрз.

Лука смотрит на него, чуть наклонив голову, и, дождавшись, пока его величество снизойдёт до ответного взгляда, пытается объяснить ещё раз:

— Которая хотела…

Ну или думает, что пытается, игнорируя так и скользящее в голосе ехидство.

Потому что какого вообще хера?

Какого хера убиваться по этой моли, которая только о своём и думала? Поиграла и проиграла. Всё, убрали с доски.

Лука искренне не понимает этого.

Лука не понимает, почему княжна взрывается снова и начинает орать на него так, что если где поблизости рыщут волки, то они только что почувствовали себя приглашёнными на обед.

— Да какая разница?!

Йен оказывается совсем близко и в бессильной злости стискивает кулаки. Йен всё ещё не верит. Йен не хочет верить.

А слёзы текут и текут, не собираясь останавливаться. Слёзы текут и текут, и поди разбери, по кому именно эти слёзы.

— Какая разница, что она хотела?! Со мной-то ты так за что?!

За что держал в неведении?

Зачем врал столько дней кряду?

Почему не рассказал сразу?

Почему не рассказал, когда понял, что к чему?

Почему? Почему? Почему?

Лука слышит все эти вопросы, несмотря на то что они не были озвучены.

Лука каждый из них чуть ли не чувствует, и это очень, очень странное ощущение. Как и то, почему Йен такая тупица и никак не может понять.

— Это был лучший выход, — упорно стоит на своём наёмник и ещё раз пытается коснуться чужого плеча, веря, что даже если и отхватит разок по морде, но сможет поймать топящую снег своим гневом княжну, то уймёт все эти вопли намного быстрее. — Думаешь, мне было удобно? Следить за тобой с утра до ночи?

Йен, услышав подобное заявление, даже замирает с открытым ртом.

Йен смотрит на него, как на самое большое разочарование в своей жизни, и качает головой.

Выскальзывает из-под пальцев снова, не позволяя даже коснуться ткани плаща.

Йен смотрит на него так, как уже было раньше. Судорожно, будто опасаясь подавиться, выдыхает и с силой жмурится.

— Я думаю… — тут он берёт паузу, тяжело сглатывает, замолкает на несколько секунд и, только укусив себя за раздражённую солёной влагой губу, договаривает: — Что никогда больше не буду связываться с тобой. Никогда, слышишь? — повторяет намного ниже, и это мало похоже на его обычный голос. Повторяет и глядит так, будто это сам Лука решил подложить его под какого-то старого хрена или и вовсе продать на торгах. Глядит так, будто Лука и виноват во всех его несчастьях.

Лука, который даже опешил на несколько мгновений.

Он знал про вопли и слёзы, знал, что его будут обвинять и, может быть, даже попытаются ему врезать, но…

Лука смаргивает, сглатывает и, укусив себя за щёку, просто для того, чтобы сдержаться, а не молча замахнуться, пожимает плечами:

— Что же, тогда мне и караулить тебя нет смысла. Зачем терпеть столько дерьма, если в итоге ничего не светит?

Делает шаг назад и с удовольствием, с самым настоящим, ничем не прикрытым злорадством наблюдает, как вытягивается бледная мордашка.

— Может, ты и до Штормграда доберёшься? Один?

Лука не понимает.

Не понимает всех этих слёз и не понимает, что только что сам всё и доказал.

Подтвердил все чужие домыслы на свой счёт.

Он и не собирается это понимать, а Йен вдруг не спешит бежать за ним, а отступает в другую сторону.

— Действительно, ничего не изменилось.

Надо же, прекратил реветь наконец. Разозлился и стал смахивать не на брошенную женихом девицу, а на так желавшую отхватить кусочек от его задницы некромагиню. Разве что глаза другие, а взгляд тот же.

— Ты не изменился.

— А ты надеялся?

Лука сам не знает, зачем подначивает дальше, но Йен просто поправляет перчатки, накидывает капюшон на голову и, повернувшись, берёт иное направление. Уходит немного вправо, видно, решив, что сможет справиться сам.

— Эй?! Я с тобой разговариваю вообще-то…

Лука действительно ждёт того, что мальчишка остановится или выкрикнет что-то. Лука ждёт, но тот только отдаляется всё больше и больше, мелькая среди низких облезших кустарников и деревьев.

Лука ждёт и дожидается.

Княжна по неопытности наступает в старый охотничий силок и спустя секунду оказывается поваленной навзничь затянувшейся вокруг голенища сапога петлёй. Ту ставили явно на кролика, и поэтому Йена только опрокинуло, а не вздёрнуло вниз головой.

Лука наблюдает за тем, как дёргается верёвка, прислушивается и не отказывает себе в удовольствии прокомментировать.

— Ой… Вот это неприятность, — говорит тихо, но после повышает голос, переходя на слышный по всей округе крик: — Тебя снять? Ах да… зачем это мне? Я же всегда могу придумать что-нибудь! — договаривает так громко, что несколько резких птиц, усевшихся на облезлых чёрных ветках, срываются с места и уносятся прочь.

Лука не раздумывая следует их примеру.

Придерживается выбранного изначально направления и спускается к деревне, меланхолично размышляя о том, через сколько же эта неблагодарная сопля додумается достать нож.