Часть 1. Глава 7 (1/2)

Мы не виделись больше трёх лет, он сказал. Но это совершенно не помешало ему усадить меня на диван и, завалившись рядом, закинуть ноги поверх моих.

Край юбки сдвигается, и вместе с кокетливыми ремешками показываются и тёмные чулки, плотно обтягивающие щиколотки.

Сбиваю туфли, чтобы не проделал во мне лишнюю дыру каблуком, в целом ничего не имея против самих ступней, лежащих на коленях. Дожидаюсь, пока припалит самокрутку, вставленную в изящный женский мундштук, выхватываю её и, ещё толком не разгоревшуюся, сжимаю в кулаке.

— Меня бесит, — поясняю на недоуменный взгляд, а после и саму трубку забираю тоже, заключив, что пустая она совершенно лишняя, к чему ей быть зажатой между его губами? — И платье твоё тоже.

Отвратительно шуршащее и блестящее, со множеством оборок и складок. С длинными узкими рукавами и высокой горловиной, прикрывающей шею. Замотан по подбородок, но и так заметно, что остался довольно худым. Надо же, форму держит.

Видно, для того чтобы платья сидели не слишком уж по-уродски.

— Меня твоя рожа бесит, но я же умею держать себя в руках, — замечает крайне проникновенно, но вместо того, чтобы гнуть своё или отправиться за другой порцией дури, пытается пристроить свой затылок на диванную спинку. — Вот и ты будь терпимее, дорогой.

Грозит пальцем, и мне почему-то кажется, что ему не хватает перчаток.

Хотя его руки сейчас — ухоженные, белые, без красных царапин и обломанных ногтей — вполне можно принять за женские. За очень большие и вытянутые. Даже жилы, проступающие на тыльной стороне ладоней, не так заметны. И, вопреки этой самой ухоженности, на них не хочется смотреть. На накрашенные ресницы, губы и веки — тоже.

Не понять мне этого — и всё тут.

Не понять, пусть хоть трижды иронично и со скрытым смыслом будет.

— Рожу мне при всём желании не снять, а вот твоё платье можно снять запросто, так что будь любезен: перестань спорить и приведи себя в человеческий вид, — прошу со всей расстановкой, хотя можно было и без этого. Отчего-то уверен, что и без того бы сделал по-моему. Изрядно покривлявшись, наспорившись вдоволь и сдавшись уже после того, как у меня пена изо рта пойдёт.

А говорят, что люди неизменно вырастают. Кто к восемнадцати годам, а кто и к восьмидесяти. Тут, видно, второй случай.

— Какое длинное предложение… — Надувает губы и задумчиво выстукивает что-то по моему плечу. — Я-то думал, ты уже пару лет как вообще молчишь.

Неожиданно звучит как упрёк.

Звучит как подозрение, которого куда больше во внимательном остром взгляде, чем в словах. Во взгляде, что встречается с моим лишь на миг и тут же прячется, скрывается за длинными ресницами.

— А ты обо мне думал?

— Иногда. — Кривит рот, будто признаваясь в чём-то постыдном, и тут же добавляет ещё парочку слов: — Гадал, гниёшь уже где или так и шаришься из угла в угол.

Хмыкаю и подхватываю тут же, не в силах отказать себе в таком удовольствии:

— Ночуя на голой земле и давясь чёрствым хлебом.

Даже бровью не ведёт и только размашисто кивает, поддакивая:

— Тут и не знаешь, что хуже: канава или вот это вот.

Да уж… Или вот это вот. Лучше и не скажешь.

Забвение или отвалившиеся от долгого похода подошвы у сапог. У вторых за год. Забвение или смердящие на жаре горы трупов. Забвение или…

— Ты бы по мне скучал? — дразню, загодя зная, каким будет его ответ, но хочу услышать собственными ушами. И увидеть, как под краской на его лице проступит что-нибудь ещё. Что-нибудь, кроме глумливой улыбки и заученных уже, на клей посаженных эмоций.

— Было бы по чему скучать.

Вот это как раз та самая часть. И глядит ещё так, будто бы заранее жалея то, что от меня когда-то останется. Жалея или что похуже.

— И ты давно мог бы…

Мог бы.

Что мог?

Всё бросить?

Построить домик из брёвен и трольего дерьма и жить в нём, пася овец?

— Ты знаешь, что не могу.

Как никто знаешь, что мне ни в какое платье не влезть и из любого корсета, как ни прячься, вытряхнут. И хорошо, если просто погрозят пальцем и новым пинком отправят на тракт. Хорошо, если только это.

— Либо ты снимаешь платье, либо я ухожу наверх. И, ради всего своего хламья, избавь меня уже от споров.

— Прямо здесь? — испуганно приподнимает и без того чёрные, а тут ещё и густо обведённые, брови и в ужасе прижимает ладонь к распахнутому рту. — Может, хотя бы в спальне?.. — предлагает громким шипящим шёпотом, и я даже не понимаю поначалу, шутит или нет.

Мелькает мысль согласиться и проверить.

Проверить, а поднявшись наверх вместе с ним, собственноручно стереть всё это с его морды. И далеко не так бережно, как положено ухаживающей за своей кожей мадам.

— Хватит, — обрываю и голосом, и взметнувшейся вверх рукой, что отталкивает его кисть от всё ещё кривляющихся губ. — Ты понял или нет?

— Какой ты вредина, — выдыхает нарочито громко, но нисколько не обиженно. Он вообще всегда был из тех, кого трудно обидеть. Хотя бы потому, что сам большой шутник и на все попытки зацепить отвечает тем же. И далеко не всегда пользуясь только голосом. — Сразу видно, насколько неудовлетворён своей жизнью.

— Ты зато удовлетворён по самые гланды, — парирую и, шлёпнув его по прикрытой платьем коленке, взглядом указываю наверх: — Вали уже.

— Каков грубиян! — возмущается, но пальцы мои не спихивает, напротив, и дёргается-то так, чтобы ненароком руку не сбросить. — Разве можно так разговаривать с дамой?

Подзываю манящим движением пальцев, а когда наклоняется, дёргаю за ноги, подтаскивая максимально близко.

— Я всего полчаса здесь, а ты меня уже бесишь, — сообщаю доверительным шёпотом, наклонившись влево и почти касаясь лбом красных растрёпанных локонов.

— Так на то оно и мастерство, что не пропьёшь, — отвечает мне в тон и шутливо шлёпает по плечу тыльной стороной ладони, чтобы отпустил, а после того, как делаю, ловко выкручивается и, махнув на туфли, выпрямляется прямо так, без обуви. Выглядывает кого-то в зале, а как находит, так и окликает во весь голос:

— Катарина? Принеси господину чего он там велит принести.

Невысокая брюнетка, которую я до этого и не замечал почти, отрывается от своего страшно увлекательного занятия, а именно перестаёт тереть одно и то же место на покрытом копотью камине, и быстро кивает. Вроде бы сразу опустила голову, но всё-таки успела кинуть на меня полный неодобрения взгляд. А вот это уже даже интересно. Неужто бедная дурочка разглядела в этом пугале своего прекрасного принца? Да только Лука слишком увлечён. Всегда был слишком увлечён собой и кривляньями для того, чтобы заметить.

— А вздумает уйти, цепляйся за ноги и мешай, пока я не вернусь. А то неровен час бросит нам ещё свой прицеп — и что прикажешь с ним делать?

Последнее уже вновь у меня спрашивает, да ещё и руками разводит в шутливом ужасе. Ему бы в какой бродячий театр податься, а не это алое всё. Имел бы успех. И по три трупа за представление. Куда бы ему со столь нежной душевной организацией выдержать критику за не самый удачный грим?

— Иди уже! — не выдержав сложившегося образа, прикрикиваю, едва сдержав улыбку, и получаю в ответ задумчивость и сложенные на груди руки. Уже уцепился за что-то новое и сейчас обдумывает это, на мгновение выпав из реальности и забыв, куда вообще собирался.

— Нет, серьёзно, если бы бросил, то, пожалуй, мальчишка пользовался бы спросом.

И если принимать всё это за чистую монету, то сложно не согласиться. Один характер чего стоит.

— Затаскали бы быстро, конечно, но у него всё больше шансов на приличную клиентуру, чем у неё. Её я бы не взял ни за что. Только кормить себе в убыток.

«Её» даже жаль немного после такой рецензии. Жаль, потому что даже в этом непритязательном заведении она бы не смогла прижиться. Да и что о «заведении» — я понятия не имею, что она будет делать в замке, с Ричардом. Со всеми теми людьми, с которыми хочешь не хочешь, а придётся как-то ужиться, изображая покорную жену, а не замороженный кусок древесины.

Могу только пожать плечами в ответ на выжидающий взгляд, показав, что не понимаю всех его рассуждений, и тут же нарваться на самый серьёзный из всех вопросов.

— Кто они вообще?

— Вернёшься — и поговорим.

Закатывает глаза в ответ на моё обещание и, пнув подвернувшуюся туфлю, и быстро, совсем не так, как положено «даме», преодолевает лестницу, прыгая сразу через две ступеньки.

Своеобразная из него, конечно, женщина.

Когда помнит — кривляется с расстановкой, осанку держит и меряет комнаты небольшими плавными шагами, но стоит только проклюнуться любопытству или нетерпению — и вот он во всей красе.

Нисколько не изменился. Да и меняются ли такие вообще?

Выдыхаю, опираюсь затылком на высокую спинку и, сцепив пальцы в замок, принимаюсь глазеть по сторонам. Исключительно для того, чтобы хоть как-то развлечь себя, пока нечего делать.

И всё это красное… Просто глаза режет. Но даже спрашивать не хочется, зачем так много.

Дверь в его кабинет прикрыта, клиентов поспешно разогнали по большей части. Может, конечно, кто-то остался в комнатах наверху, но внизу сплошь одни слоняющиеся без дела и не очень-то довольные девки. Посматривают на меня с лестницы и перешёптываются, думая, что не услышу.

Довольно неплохие, в принципе.

Даром, что не все целые.

Та, в длинной юбке, хромая, углядел ещё одну без двух пальцев на левой руке, а у третьей и вовсе ожог в половину щеки. И это им не смогла бы составить конкуренцию Мериам.

Я бы на её месте оскорбился бы до смерти.

Я на своём сделаю всё, чтобы она этого не услышала. Просто для того, чтобы её будущий муженёк не решил проверить, что будет, если мне отрубить голову.

А кругом всё красное…

Обивка дивана, на котором сижу.

Пустующие вазы.

Посуда на низком столике, рамки зеркал.

Лука, Лука…

Дом довольно большой, и в нём странным образом соседствуют предметы почти роскоши, которой нет в домах даже зажиточных местных, и какой-то ветхий кошмар.

Занавески на закрашенных окнах — парчовые, дорогущие, украшенные золочёными кистями, и тут же, рядом, у стены, в полу виднеются чёрные дыры.

На кухне явно жарится мясо, а на подносе, что стоит прямо передо мной, три из пяти опустевших стаканов треснутые. Один и вовсе с острым отбитым углом.

Кто-то слишком придирчив к одним мелочам и тут же широким жестом игнорирует другие. Кто-то слишком болен на голову и потому далёк от здорового прагматизма.

Всё ещё гляжу перед собой, на эту самую никуда не годную посуду, и только сейчас вспоминаю о том, что мне, собственно, выделили прислугу.

— Ну так что там с выпивкой, Катарина? — зову так и не отставшую от камина девушку, которая явно заранее меня не любит, и та нехотя поворачивает голову. — Что изволит иметь про запас госпожа Лукреция?

— Много всего, господин, — отзывается, будто заставив себя выдохнуть, и, наконец, оставляет тряпку, чтобы отереть руки вовсе не об праздничный и явно не состоящий частью какого-то игривого костюма передник. — Желаете что-то определённое?

Подходит ближе и глядит так, как если бы сдерживала себя от чего-то. И кажется, я даже догадываюсь, от чего. И если догадка верна, то остаётся только закатить глаза и с чувством ударить себя по лбу.

— Да нет. — Улыбаюсь ей широко, нарочно не беспокоясь о только что скатившейся набок и переставшей прикрывать шрам чёлке. — Просто что-нибудь из того, что он сам пьёт, не будучи размалёванной дамочкой.

Стоящие на верхушке лестницы негромко хихикают, а эта же наоборот резко краснеет, и кажется, что вот-вот начнёт раздуваться от злости.

Как если бы только что задели её больную мозоль. Как если бы он всё это устраивал исключительно ради того, чтобы понравиться кому-то, а весь мир его осуждал. Действительно, куда же ему, без защитницы? Пропадёт бедняжка.

— Не стоит так презрительно отзываться о том, чего не понимаете.

Пожалуй, с таким высокомерием я последний раз сталкивался чуть больше недели назад, когда добрый мальчик с косицей окрестил меня обслугой. Пожалуй, это не выводило настолько меня из себя последние несколько лет, а то и больше.

Хотя бы потому, что всё, услышанное мной раньше, мало тянуло на личное, а тут…

— Не стоит спорить с тем, кто может вырвать тебе ноги, — советую, прищурившись и совершенно ровным голосом. Не собираясь даже двигаться с места. А она вот отшатывается почему-то. — А потому захлопни рот и делай то, что велено.

Смаргивает раз, второй… Разворачивается и, вместо того чтобы броситься на кухню, направляется следом за «хозяйкой» на второй этаж. Ну прекрасно.

Меня покормят сегодня или нет? А если всё-таки второе, то можно мне уже свалить в комнату и притвориться, что лёг спать? А там, может, и эта обиженная скрасит мне время, если явится по примеру своего господина с кинжалом. Кто знает, насколько она ему дорога? Может, и разменяет для смеха.

Слышу его шаги до того, как появится на ступенях, и нарочно не оборачиваюсь, дожидаясь, пока сам зайдёт со спины и, облокотившись на диванную спинку, покажется рядом с моей головой. Умытый и собравший непослушные волосы в такой же непослушный кривой хвост. Всё-таки не парик — красит отросшие, свои.

— Ты здесь полчаса, а уже умудрился рассориться с моей помощницей, — сообщает так, будто я сам не знаю, и явно ждёт если не оправданий, то хотя бы ответа. И то любопытства ради.

Я скорее поверю в то, что он добровольно согласился на полное оскопление, чем в то, что искренне дорожит какой-то девкой.

Не спрашиваю даже, насколько она была возмущена и что требовала сделать.

Требовала. Какое занятное слово. А уж в контексте…

— И что станешь делать? — Запрокидываю голову сильнее, чтобы видеть не только его подбородок, но и верхнюю часть лица с раскрасневшейся от излишне сильного трения кожей. Торопился спуститься и потому не очень-то церемонился. Но даже так кажется помолодевшим минимум лет на десять. Как ни крути, но образ вульгарной мымры накидывает ему сполна, превращая в лучшем случае в моего ровесника. А так, без краски, со своими скулами и тонкой линией рта тянет на лукавого выпускника одной из популярных сейчас в крупных городах академий. Не мальчишку, но вчерашнего юношу, вытянутого и лёгкого. Да он и так старше истинной княжны не более чем на пару лет. Но как же трудно помнить об этом, учитывая всё, что было.

Улыбается мне, заискивающе заглядывает в глаза и, потянувшись ближе, негромко шепчет, почти касаясь губами моей щеки:

— Извинюсь перед гостем и предложу загладить вину любым угодным ему способом.

Привык играть настолько, что делает это естественнее, чем дышит. Попробуй разбери, где там настоящий, за всеми этими кривляньями.

— Так уж и любым? — отвечаю в тон и приглашающе протягиваю руку, чтобы он, уцепившись за неё, перемахнул на эту сторону дивана. И не то чтобы она была ему нужна. Не то чтобы я надеялся, что откажется.

— Всё, что пожелаешь, любимый.

С удовольствием хватается за предложенные пальцы, опирается о спинку ладонью и, перемахнув через неё, усаживается почти так же, как раньше. Только ближе и на этот раз пихнув меня в бок обтянутой чёрными штанами коленкой. Тут же отводит её в сторону, выпрямляя ногу, и упирается обеими ступнями в подлокотник за моей левой рукой.

— А если я пожелаю, чтобы ты сжёг к чертям свои уродские туфли?

Разглядываю его напрямую, не скрываясь, и язык просто чешется ляпнуть, что так намного лучше. Всё что угодно будет лучше того, что он для себя выбрал.

Спустился вниз в белой рубашке, которую даже не потрудился застегнуть как следует, и сейчас старательно изображает простачка, которому повезло заиметь немного чужого внимания.

— Вот разве что кроме этого.

Не то чтобы я надеялся на другой ответ, но не ляпнуть было сложно. Попробуй забыть о том, что постоянно колет.

— Так что там с девчонкой и этим вторым, в юбке? — спрашивает уже куда более деловито, и именно в этот момент из узкого коридора, ведущего в кухню, почти выбегает нагруженная тяжеленным подносом девушка.

Тоже невзрачная и тоже брюнетка. Правда без родинки.

Опускает свою ношу на низкий столик и, приосанившись, улыбается хозяину и, тут же спохватившись, уносится снова, прихватив с собой растрескавшиеся стаканы. Возвращается почти сразу же с бутылкой вина и парой не гнутых стаканов, но бокалов.

— Я могу быть уверен в том, что твои девки не побегут чёрт знает к кому после того, как что-нибудь подслушают? — интересуюсь, глядя только на наполняющиеся бордовым бокалы, и неосознанно касаюсь пальцами его ног. Поглаживаю, сам того не понимая, но когда тут у кого было личное пространство? Это, видно, осталось неизменным тоже.

— А ты расскажешь мне нечто настолько интересное? — отвечает под стать и, глянув на девицу исподлобья, негромко шикает, заставляя её тут же потупить взгляд и поторопиться назад, на кухню. Поторопиться так, что лишь чудом умудряется миновать острый угол и, охнув, зацепить его только плечом, а не лицом.

Могу лишь приподнять бровь, подкрепляя свой вопрос, когда протягивает мне пойло, придерживая стекляшку за длинную ножку, и Лука сначала отпивает из своего, прежде чем ответить, видно, что-то прикинув про себя.

— Деревенские вряд ли что-то заплатят за хорошую сплетню, а в город поди сунься по темноте, — рассуждает вслух, покусывая нижнюю губу, и шутливо звенит краем бокала о мой. — Да и риск обнаружить себя, после приступа болтливости, где-нибудь в яме слишком велик. Так что можешь говорить спокойно.

Медленно киваю, пью тоже, меланхолично размышляя о том, насколько дружны местные шлюхи и уж не подсыпали ли чего в вино, но не фокусируюсь на подобных мелочах. Да и вряд ли стали бы травить и свою мадам тоже. Им с ним довольно неплохо, наверное, раз позволяют себе распускать язык.

И безопасно, раз даже те, кто толпился вверху лестницы, поспешили скрыться в комнатах, чтобы ненароком ничего лишнего не услышать. Или чтобы не наказали после, не разбирая, кто болтливый, а кто нет.

Подзываю Луку ещё ближе и, когда придвигается вплотную и закидывает свободную руку на моё плечо, почти на ухо поясняю, решив не разбираться, для чего вся эта игра:

— Девчонка — дочь ландграфа, засевшего в Аргентэйне, а мальчишка — её сводный брат.

В ответ мне достаётся удивление, замаскированное под усмешку, и ехидно вздёрнувшаяся бровь. Знаю, что ни единое слово не ставит под сомнение, но прокомментировать ему так и чешется.

— И они оба очень спешат в Камьен. Она — на помолвку с герцогом, он — для того, чтобы её превосходительство не скучало в одиночестве.

Понимающий кивок — и тут же следом за ним глоток вина, после которого он отчего-то долго глядит на стеклянную кромку.

— А ты, значит, вместе с ними как сторожевая псина, — заключает и только после поднимает глаза. — И, судя по тону, тебе это не очень нравится.

Качаю головой и, потянувшись к подносу, хватаюсь за ломоть холодного подвяленного мяса.

— Мне не нравится другое. — Верчу добычу, прежде чем отхватить кусок, и, попробовав, одобрительно киваю. — На тракте мы столкнулись с боевой двойкой в плащах со знаками отличия. И, судя по символам на этих плащах, есть только одно место, из которого они могли выползти.

Лука слушает внимательно, думает о чём-то своём и, допив залпом, наливает себе ещё, опасно нависнув над столом. Знает, что удержу, если что, вцепившись в край рубашки.

— Наёмники Ордена не ходят по двое. — Задумчивость на его лице только усиливается, и говорит вслух именно то, что я и так знаю. О чём думал сам. — Либо один, либо трое.

— Вот именно это мне и не нравится.

Согласно кивает и уже не жеманничает, а именно пьёт, вознамерившись, видно, прикончить остатки бутылки в одну рожу.

— Я понятия не имею, где третий и был ли он вообще. Но кто-то пытался отравить мальчишку в трактире.

— Почему его, если княжна ценнее?

Вопрос резонный, но правда совсем на поверхности, если быть немного повъедливее и подозрительнее тоже. Мне же и в голову не пришло, что эта девица может оказаться парнем. Просто потому, что девка девкой, как ни вглядывайся. Разве что голос низковат, да и то, привыкнув, почти сразу же перестаёшь обращать внимание.

— Поймёшь, если немного подумаешь, — намекаю и, решив, что ещё рано сворачивать диалог, отставляю свой бокал и его отбираю тоже, проигнорировав протестующий и хлёсткий удар по пальцам. — Это же объясняет, почему он в платье, кстати.

— Да тут и думать нечего, — отмахивается, недовольный, и, чтобы чем-то занять опустевшие руки, принимается набивать рот. Пихает за щёку кусок помидора и агрессивно пережёвывает, будто за что-то мстя. — Схема, рассчитанная на дурака.

— У меня и мыслей не возникло лезть к кому-то из них под юбку, — парирую и получаю ещё два размашистых уверенных кивка.

— Я же и говорю: на дурака. Но и наёмники тоже не лучше. Я бы убил обеих, чтобы наверняка.

Ну ещё бы.

В этом-то я как раз и не сомневался бы. Только те, кого довелось встретить мне, явно не из старых, не той выучки. Тот, что старше, и вовсе как опоённый был — немудрено, если и действительно под чем-то. Что-то не припомню я, чтобы ранишние себе такое позволяли. За исключением совсем отбитых, кому что своя, что чужая жизнь одинаково недорога.

— Мне кажется или с Орденом что-то не так последние несколько лет? — озвучиваю свои догадки и получаю так тщательно сыгранное равнодушие, что почти в него верю:

— Понятия не имею, что там с Орденом. Но болтают всякое, это правда. Я тоже слышал.

— Думаешь, теперь разбивают на двойки или всё-таки был третий?

Отбираю у него снова схваченный бокал и ощущаю себя участником какой-то дурной игры. Игры, в которую хоть и играют двое, но провоцирует только один.

— Насколько просто тебе дались те в плащах?

— Слишком просто.

— Вот тебе и ответ. Жди, когда покажется третий.

Отпиваю из отобранной склянки сам и делюсь своими размышлениями уже вполголоса, зная, что и так разберёт и услышит:

— Поэтому и не повёз их в город в сумерках. Это кажется слишком логичным: идти по пятам, а после прикончить перед самым замком. Когда бдительность поутихнет.

— Я бы так и сделал.

Допивает то, что осталось на дне бокала, просто пережав мои пальцы своими и подтянув ближе. А после рукой, заброшенной на мои плечи, проводит по оголённому участку шеи, аккурат чуть выше ворота, не отказав себе в удовольствии игриво дёрнуть за неровные кончики волос:

— Только начал бы с этой шеи, а после неторопливо перерезал бы остальные.

— Разумно.

— Но стоит учитывать ещё и с кем связываешься. — Поднимает вверх указательный палец и долго рассматривает его, поворачивая так и этак. Всё делает, только бы не смотреть мне в глаза. Ни украдкой больше не пытается, ни тем более напрямую. — Ставлю на то, что если он и существует, этот твой третий, то сунется ближе в толпе. Может, на входе в город, а может, где-нибудь рядом с рынком.

Опускаю подбородок, благодаря за дельную мысль, и больше не пресекаю попыток присосаться к бутылке. На этот раз напрямую, из горла, не прибегая к помощи каких-то посредников.

— Тебе не скучно здесь?

— С чего ты взял?

— И никогда не было мыслей о том, чтобы вернуться? Или ждёшь письменного приглашения?

— Приглашения, — повторяет как нечто ругательное и презрительно кривит губы. — Скажешь тоже. Когда мне требовалось приглашение? Нет, дорогой мой. Это вот всё — грязь, комары, голодуха — не для меня. А чтобы подраться или кого прирезать — и тут далеко ходить не нужно.

— Идиллия, — насмешливо поддакиваю, прикидывая, как скоро он опьянеет, если продолжит глотать в том же темпе, и, судя по тому, что подкидывает мне память, одной бутылки тут явно окажется недостаточно.

— Ну почти.

— Шлюхи, дюжина безвкусных платьев — и ты счастлив? — перечисляю, незаметно даже для самого себя опустив ладонь на его бедро, и, поразмыслив, там её и оставляю. Пусть, случайно же.

— Полностью и абсолютно, — подтверждает и в один огромный глоток опустошает бутылку. Наблюдаю за тем, как дёргается его горло, а вместе с ним и тонкая серебряная цепочка, подвеска на которой скрывается под расслабленным рубашечным воротом. И это само по себе уже доказательство.

Доказательство того, что кое-кто врёт так же легко, как и дышит.

— Сочиняешь ты всегда складно, да только не в те уши.

Мычит что-то с полным ртом и едва не давится, проглотив всё разом, когда, проведя пальцами по его ноге, с силой стискиваю колено.

— От кого ты прячешься, Лука?

И тон сразу другой, и никакой расслабленности во взгляде. И в моих глазах, и в тут же прищурившихся его. Будто не ожидал, что полезу колупать старую не рану даже, а давно зарубцевавшийся шрам.

— Я бы и не…

— Заливать будешь этой своей девке с родинкой, которую периодически натягиваешь. О том, как всё было здорово, о том, что она была прекрасна и тебе нравится тут почти до эйфории. А мне не смей. Так от кого?

Пауза длинная, его абсолютно осмысленный трезвый взгляд — тоже.

Только прикусывает уголок рта, будто сомневаясь, и, понизив голос, проникновенно шепчет мне на ухо, притянув за шею поближе:

— Я её не натягиваю.

Произносит чётко, по слогам, и я тут же скидываю с себя все его конечности. Жалею даже, что рассчитал и самого его не сбросил на твёрдый пол. Глядишь, стукнулся бы головой о столик — может, что-то и прояснилось бы.

— По лестнице, направо и до конца коридора? — Поднимаюсь рывком и, прежде чем схватит за рукав, отдёргиваю руку. — Я правильно помню?..

И беззаботный тон вразрез с выражением глаз.

И моих, и его тоже.

— Правильно. Нужно что-нибудь?.. — Сама покладистость, и так и заискивает, вырисовывая что-то ногтем на обивке спинки. Коротким, пусть и ухоженным ногтем. Так и подмывает спросить: так и спит с кинжалом под матрацем или давно заменил его на нечто поувесистее?

Подмывает, да сдерживаюсь, прекрасно зная, насколько всё это бесполезный диалог.

— Убить готов за горячую ванну.

— А что-нибудь к ванне?

Всё уточняет, сопровождая слова длинными томными взглядами, и мне даже чудится, что явится, если попросить.

— Перебьюсь без массажистки.

Да только нет. Незачем и не ради чего.

— Ну смотри. — Пожимает плечами, будто показывая, что абсолютно равнодушен к завуалированным отказам, и уточняет, намекая на что-то весьма конкретное: — Некоторые вполне недурны.

— Я бы сказал, но…

— Так скажи? — предлагает, будто я и рта не рискну раскрыть без его позволения, и это действительно забавно. Забавно и бесит меня.

— Всего две «массажистки» в этом доме недурны, как по мне. Остальные — так себе.

Усмехается, качает головой и теперь только наблюдает, почти не моргая.

Запрокинув окрашенную взъерошенную голову, наблюдает за тем, как ухожу. Наверное, ждёт, что обернусь, и тогда сможет отпустить одну из своих шуточек или бросить что вдогонку. Наверное, но я так и не оборачиваюсь.

Ступени скрипят, но не так, будто собираются вот-вот провалиться под моим весом. Ступени скрипят, но, судя по уложенным по боковинам доскам, были недавно укреплены.

Представляю мадам Лукрецию с молотком и усмехаюсь. По всем законам она должна непременно врезать себе по пальцам. Она уж наверняка не в состоянии забить ни одного гвоздя, а вот Лука… Лука скорее настучал бы по чьей-то голове.

Нравится ему играть в секретность — пусть.

Знает же, что не стану лезть в душу. Знает — и пусть.

Чёрт с ним.

Добираюсь до комнаты, в которой уже ночевал когда-то, и какое-то время просто остаюсь на пороге, осматриваясь.

Убеждаясь, что это действительно последняя в ряду дверь, а не чья-то обжитая спальня.

Неужто и тут всё в порядок привёл? Надо же, уже и не смахивает на клоповник.

Только кровать, которую поставили взамен старой, такая же узкая. Ну да в такую каморку попробуй запри нечто поприличнее. Встанет от стены к стене — и уже не протиснуться мимо.

А так вон даже тумбочка и стул уместились. Вытянутый, под самый скошенный потолок шкаф встал там же, у забитого досками и зашторенного окна.

Все окна в доме закрыты.

Кто-то параноит или это всё для нагнетания атмосферы?

Кто-то параноит…

Лампа, стоящая на тумбочке, уже понемногу коптит, разгоняя плотную темноту, и я прохожу вперёд, в центр комнаты.

Дожидаюсь свою обещанную ванну и думаю о всяком.

О всяком пространном.

И о Камьене, и о том, что завтра снова стану свободным.

И о княжне, и о её брате.

За кого именно заплатили шесть тысяч?

Этот вопрос уже который день не даёт мне покоя и вот оформился наконец. Стоит ли безопасность Мериам столько на самом деле?

Понимаю, что ни черта не понимаю, да и не должен.

Политика и всё, что рядом с ней, — не моё дело.

Политика, замки, благородные барышни.

Пора бы распрощаться с последними и крепко-накрепко уяснить, почему с подобными заказами больше не стоит связываться.

В коридоре гремит что-то громоздкое, и через пару минут в комнату заталкивают деревянное корыто, едва не ударившее меня под колени.

И, что примечательно, притаскивают его тоже девушки — видно, служек-мальчиков тут совсем нет. И большой вопрос, хозяйка дома так решила или трудящиеся под её началом?

Впрочем, мне ли не всё равно, кто натаскает воды?

Дожидаюсь, пока деревянная громадина займёт своё место, и двигаюсь ближе к заколоченному окну, чтобы не очень-то радушная Катарина, что мелькает в комнате в числе прочих, не ошпарила меня ненароком. Больно уж я ей не понравился.

Забавная.

Да ещё и наверняка влюблённая до кучи, раз готова защищать в любой из ипостасей.

«Не нужно осуждать то, что не понимаете».

Вспоминаю — и приложить её хочется. Кулаком или чем потяжелее. «Не понимаете». Много ты понимаешь, идиотка, сидя в своих грязных предместьях.

Будто чувствует, о чём я сейчас думаю, и, опорожнив ведро с кипятком в ванну, поднимает голову. На какой-то миг пересекаемся взглядами, и она спешно выходит, едва не порвав юбку о выступающий возле двери гвоздь.

Знала бы, кого защищает, так и не бегала бы, задрав нос.

Остальные дамы скорее заинтересованные, нежели испытывающие неприязнь. Косятся на мою одежду, на принесённые сумки… Прицениваются.

И плевать всем и каждой на то, сколько у меня шрамов, пока в кошельке что-то звенит. У этих дам свои мерки для оценивания привлекательности.

Дожидаюсь, пока наполнят ванну наполовину, и начинаю раздеваться, неторопливо стягивая вещи по одной и разминая пальцами плечи и шею.

Последняя девица, с ведром уже холодной воды, задерживается в дверях и явно собирается предложить что-то, как я, поморщившись, прогоняю её кивком головы и, покидав вещи около порога, чтобы забрали постирать, запираю дверь и переступаю через борт.

Запоздало вспоминаю, что последний обмылок княжна утопила в алом озере, но взгляд падает на кровать, и там, поверх оставленного полотенца, находятся и мыло, и даже бутыль с шампунем.

Ну надо же, на широкую ногу живете, мадам Лукреция.

***

У меня сложные отношения со сном, но иногда и просто лежать, прикрутив лампу до минимума и глядя в потолок, приятно.

Приятно, потому что тихо становится в коридоре и по ошибке не ломится никто.

Приятно, потому что простыни хоть и не самые новые, но чистые, и в матраце нет клопов.

Или мне хочется надеяться на то, что их нет. Не знаю.

Иногда просто лежать, глядя в потолок… Или же на животе, прижавшись к подушке свежевыбритой щекой, и изучать уже не так давно покрашенную стену. И надо же — нигде и намёка на пыль нет. Видимо, и здесь тоже кого-то заставляет убираться.

Неужели ждал, что загляну?

Ворочаюсь, одеяло сползает до середины спины, но так даже лучше, и потому больше не шевелюсь, чтобы поправить. Собираюсь провести вот так всю ночь, в своих мыслях, да только замочную скважину скребёт чей-то ключ.

И если сначала я думаю всё о том же — о том, что какой-то забулдыга ошибся дверью, — то после первого поворота…

Сначала собираюсь повернуться или по имени окликнуть, но передумываю почти сразу.

Кто бы там ни явился — пусть.

Послушаю, что же скажет, если явился виниться.

Или не послушаю…

Дверь поддаётся не сразу. Просевшая, отворяется неохотно, и в комнату пробирается некто, замотанный в какую-то шуршащую тряпку, и тут же тонко тянет цветами.

Пахнет чем-то луговым и домашними, кустовыми розами. Розами, которых я не видел ни разу по дороге сюда.

Узнаю, даже не открывая глаз, по неловким шагам и быстрым, громким в пустой маленькой комнате ударам сердца.

Как птичка о прутья клетки.

Волнуется, но медленно двигается к кровати, замирает около моего бедра, да так и стоит, молча распространяя цветочные запахи, за которыми угадывается душистое мыло и едва слышимые духи.

— И как это понимать? — спрашиваю, всё также изучая стенные доски, покрашенные светло-коричневой краской, и ожидаю чего угодно, но только не тихого, будто затаившего улыбку голоса.

— Хозяйка прислала меня в качестве извинений.

Так и представляю, как бесшумно прикусывает губу, и, сбитый с толку, перекатываюсь на спину. И ощущаю себя оглушённым. Оглушённым настолько, что могу только моргать, рассматривая ничего не подозревающую, теребящую рукава широкого халата княжну.

— За какой-то таинственный инцидент. Велела сделать всё, что в моих силах.

Меня хватает только на выдох.

— Даже вот так.

На один-единственный, негромкий и полный скрытого удивления. Если я и ждал хода, то не такого.

Не того, что эта хитрая тварь пришлёт мне такие «извинения».

— Да, велела всё отработать.

Извинения, обряженные в длинный, тёмно-бордовый халат, прихваченный поясом и скатывающийся с узких плеч. Извинения, длинные волосы которых подхвачены в хитрые петли и украшены цветами.

Садовыми и полевыми.

У лица и по всей длине, то тут, то там, до самого пояса. И кожа у него абсолютно чистая. Без капли белил или иной дряни.

Без капли того, что может хоть как-то его испортить.

Да и вообще возможно ли?..

Сглатываю и, прежде чем подать руку, задаю один из самых неинтересных вопросов:

— Твоя сестра не грохнулась в обморок, прослышав про такие игры?

Йен только качает головой и никак не может перестать улыбаться. Не глупо щерится от уха до уха, а едва ли не светится. И попробуй объясни это. Объясни, почему так завораживает.

— Она уже спит.

Поправляю подушку, уложив её повыше, и, заведя руку за затылок, протягиваю ему вторую ладонью вверх.

Поболтать пришёл — так поболтаем. Разве откажешь такой красоте?

— А ты почему-то нет, — замечаю с явным намёком, когда усаживается чуть ниже моего пояса, и тут же укладывает ладонь на мой живот. Пока просто так, расслабленно, едва ощутимо поглаживая и нажимая.

— А я пришёл сказать «спасибо», — поясняет, откинув упавшую вперёд прядку за спину, и тут же игриво проходится кончиками пальцев по своей длинной обнажённой шее, на которой виднеются следы недавнего баловства в воде. — За то, что ты спас меня, несмотря на то что уже знал, что мы тебя обманули.

— За тебя тоже обещано немало денег, — напоминаю, желая увидеть, как надует губы, и не разочаровывает меня. Тут же кривит мордашку, оставаясь красивым, даже гримасничая.

— И только?

Обижается якобы, и чёрт разберёт, кто кого дразнит.

Я его или наоборот.

И надо же так получиться, что, странным образом, одним лишь своим присутствием успокаивает меня, настраивая на миролюбивую волну.

— Не только.

Улыбается и, желая покрасоваться, приспускает с плеча и без того держащийся одним чудом халат.

— Я тебе таким нравлюсь? — интересуется немного в нос и глядя из-под опущенных ресниц. — Таким, как сейчас?..

— Каким «таким»? — переспрашиваю, нахмурив брови, всем своим видом демонстрируя непонимание, а ладони, неторопливо поглаживающие его колени, поднимаются выше и без труда справляются со свободно повязанным поясом. — Украшенным или голым?

— Я не… — Собирался возразить, но бордовая хламида сама соскользнула с его плеч, стоило только потянуть за свободные полы. Ожидал, что будет ёжиться или пытаться прикрыться, но нет — выдыхает только и, нагнувшись вперёд нависает, сжимая ладонями мои плечи. — Ох, ладно. Я нравлюсь тебе голым?

Нервничает, но улыбка всё перекрывает.

Нервничает, но скорее приятно, заигрывая, предвкушая, а не опасаясь.

— Не то чтобы я много успел рассмотреть в озере.

— Посмотри сейчас, — предлагает и вместе со мной стаскивает свою хламиду, осторожно высвобождая кисти из широких рукавов. И едва ощутимо покачивается сверху. Будто настраиваясь на нужную волну.

Покачивается, в пояснице гнётся, отводя назад потяжелевшие из-за украшений волосы, и, наконец, придвигается ближе, ладонями упираясь в мою грудь. Нависая и щекоча кончиками прядок.

Я же действительно смотрю на него, нарочно выискивая изъяны.

Но ни узкие бёдра, ни просвечивающие своды рёбер его не портят.

Можно сказать, что тщедушный, но язык не повернётся до «дурной» или «жалкий».

Прекрасный.

Особенно с мягким задумчивым выражением на лице.

И никакая магия не нужна. Ничего не нужно для того, чтобы он негласно выигрывал у любой из дочек высокопоставленных чиновников или королей.

Осторожно касаюсь его колена, сжимаю его пальцами и, пройдясь по тёплой коже, поднимаюсь выше, к бедру.

Следит за моей ладонью как зачарованный и…

— Просто ради любопытства… — спрашивает шёпотом, как если бы боялся нарушить установившееся волшебство, и едва не разбивает всё вдребезги. Спасает только нейтральный тон и скрытая опаска в голосе. — Ты с ним спал?

Сталкиваемся взглядами, и в его нет ни намёка на истерику. Выдыхаю даже, когда понимаю, что любопытство не равно желанию устраивать дотошные разборки.

— Спал, — подтверждаю, чуть прищурившись, и княжна становится деловитой. Упирается кулаком в голый бок и въедливо уточняет, демонстрируя ничем не прикрытую сдерживаемую ревность:

— И как давно и часто?

Забавный всё-таки.

Никаких обещаний и прав, а ведёт себя так, будто я ему уже что-то должен. Или клялся в чём-то. Да только ни того, ни другого не делаю больше.

Ни обещаний, ни клятв.

— Ты пришёл сюда затем, чтобы трепаться?

Распахивает было рот, собираясь заявить, что так нечестно и я не могу просто взять и уйти от ответа, но передумывает, стоит только поднести палец к его губам. Отрицающе мотает головой и не отводит глаз от моих.

— Тогда не болтай.

— А что же мне делать? — спрашивает и борется с собой, чтобы не прикусить за верхнюю фалангу. Борется, и наверняка игриво тяпнул бы, если бы я не отвёл руку.

Но, глядя на то, как изменилось выражение его лица, тут же передумываю и возвращаю её обратно.

Чтобы погладить по скуле, чтобы вцепился в моё запястье своей ладонью и прижался щекой. Чтобы большим пальцем погладить линию его рта, а когда улыбнётся, ответить почти тем же.

Призраком усмешки на калеченую правую сторону, и тем самым привлечь к ней внимание.

Придвигается ближе, сдвинув одеяло с моего живота, и, пригнувшись, тянется к шраму.

Обводит его очертания указательным пальцем и, замерев, сначала смаргивает, а уже после, сглотнув, тянется для того, чтобы поцеловать.

И, наверное, ни разу за всё минувшее время он не боялся отказа так сильно, как сейчас.

Не боялся до дрожи и неловкости в длинных пальцах, что вдруг перестают быть привычно гибкими и царапают мой подбородок, собираясь вцепиться.

Княжна испуганно ойкает, заметив алую полосу и то, что только что ткнул, но выпрямиться не позволяю ему уже сам. Перехватываю поперёк спины, надавливаю на неё и медленно, так, чтобы не оказаться на полу, поворачиваюсь, уже его укладывая на спину.

Послушный и тихий как никогда.

Замирает и даже не дышит, когда нависаю не прикасаясь, опёршись на локти по обе стороны от его тела.

Так, чтобы не всем весом.

Так, чтобы ненароком не придавить.

Причинять ему боль всё-таки не входит в мои планы.

Пара шлепков по заднице за излишнюю вредность не в счёт. Если ещё чего лишнего не болтнёт.

Впрочем, где бы ему успеть?

Медленно, так, чтобы каждое движение и взгляд контролировать, опускаюсь пониже, прижимаюсь грудью к тяжело и часто вздымающейся его, и какое-то время просто слушаю, пропуская через себя гулкие удары чужого сердца.

Слушаю и будто напитываюсь теплом его тела впрок.

И будто мало.

Тех крох, что сейчас получаю.

Мало, и хочется урвать ещё.

Не отобрать, а взять то, чем готовы поделиться.

Может, и не стоит. Может, порой всё-таки следует стоять на своём до конца и не отступать.

Может быть.

Да только хватит с меня уже этой правильности.

Завтра для него всё закончится. Завтра вернётся к привычной для себя жизни, а что до следов… Что теперь толку избегать прикосновений, когда весь в отметинах?

Когда пятна на шее и пара заметных под линией ключицы?

Что толку избегать прикосновений, когда почти не дышит подо мной и рискует провалиться в обморок вот так, опираясь затылком о подушку?

Не дышит…

— Не умирай пока, княжна.

— А что? Рано?

Дерзит вроде, а у самого голос от напряжения вибрирует. А у самого пальцы, которые он осторожно прижимает к моим бокам, подрагивают.

Оглядываю его ещё раз, от смявшихся цветов и тёмных прядей, рассыпавшихся по подушке и стекающих по ней вниз почти до пола, до очертаний нижнего свода рёбер, и понимаю, что устал.

Устал указывать, что делать, а что нет.

Пришёл — так пусть сам отвечает за последствия.

Как взрослый.

Ещё один пойманный взгляд, чей-то заливистый смех в противоположном конце коридора…

Прикрывает глаза и перебирается на мои плечи ладонями.

Обхватывает их, будто пробуя на крепость мышц, и с неожиданной силой дёргает вниз.

Тянет к себе и сам приподнимается навстречу. Тянет, укладывая поверх, и тут же, стремясь получить как можно больше, упирается ещё и бедром в бок.

Прижимается всем телом и всё смотрит.

Только уже на рот с безобразным шрамом.

Ждёт, когда я его поцелую.

Первым.

И долго ломаться совсем не хочется.

Тут и так до утра последние крошки остались.

Гибкий и ладный, тёплый и желающий оказаться ещё ближе.

Кому тут хватит решимости отказать?

И запахи ещё… Запахи цветов и, едва-едва, его кожи. Запахи мыльного порошка, краски и дерева.

Ощущение тишины и безопасности обволакивает и расслабляет.

Кончиками грубоватых пальцев прохожусь по его лицу, ощупывая, как слепой, и, наконец, склоняюсь. Касаясь своим носом его, легонько бодаюсь, толкнув лбом, и тут же снимаю едва наметившуюся робкую улыбку с его рта.

Одну из тысячи, что он мне подарил, покинув Аргентэйн.

Не тороплюсь, прикасаюсь не напирая, без языка, только губами, прикусываю, дразню и, лаская, поглаживаю по узкому боку, добираясь до бедра.

Одеяло свалилось на пол ещё чёрт-те когда, но это даже и хорошо. Не мешается.

Не мешает касаться, где вздумается, пусть и на грани приличного, избегая низа его живота. Но гладя по тонким, сцепившимся за моей шеей рукам и то и дело сжимая согнутую коленку.

Просто для того, чтобы чувствовать больше.

Больше его тепла.

И его самого тоже больше.

Дышит часто и громко, дышит между поцелуями, умудряясь даже заглядывать в мои глаза. Заглядывать в глаза, пальцами перебирать волосы и, осмелев немного, пройтись пятернёй правой по спине так, будто выискивает раны или то, что от них осталось.

И это умиротворяет и успокаивает.

Это будто лечит.

Не пытается перехватить инициативу, только откликается на ласку, позволяя хозяйничать моему языку. И маслянистый привкус на языке, что появился благодаря воспоминаниям, который, казалось, ничем не перебить, исчезает.

Растворяется, будто сам по себе, и я настолько удивлён этому, что понимаю, что сделаю сейчас всё, что он хочет.

Потому что, сам того не ведая, становится моим лекарством.

Пусть только на время.

На ночь.

На несколько часов.

Даже если бы на минуты счёт, то всё равно того стоит… Стоит потому, что, ощущая на своей коже его тонкие осторожные пальцы, не чувствую себя монстром или изувеченной ночной тварью.

Ощущаю себя нормальным.

Не холодным, не причиняющим одну только боль, не смертельно уставшим.

Нормальным.

Пусть слишком осторожным и тянущим время, но живым и правильным.

И желанным вовсе не потому, что так удачно попал под чужой дикий фетиш.

Губами к губам. Не удержавшись, ими же по гладкой тёплой щеке и, щекотно, по подбородку. Фыркает, вздрагивает, но не отбивается, а, напротив, подставляет шею.

И тут же покрывается мурашками.

Обхватывает сильнее, на затылок ладонью давит, понукая быть ещё ближе, и потому легонько кусаю, пресекая все попытки поторопиться.

Я хочу медленно, не форсируя, и княжне придётся с этим смириться.

Шепчу ему это куда-то в ключицу, и он только фыркает, предпочитая звуки словам. Предпочитая оставаться очаровательным и не раздражающим.

Спускаюсь ниже, отслеживая появившиеся ещё вчера пятна и лениво добавляя едва заметных новых.

Почти без нажима.

Всё ещё хватается за меня — теперь за плечи, запястья. Теперь гладит по рукам и, дойдя до кистей, переплетает их со своими.

Переплетая и снова утягивая наверх, не дав добраться даже до впалого живота.

Тащит назад, цепляется за голову, подавшись повыше, целует в губы и скрещивает лодыжки за моей поясницей.

Стискивает неожиданно сильно, давит, прижимая к себе, выгибается, не зная, какое положение выбрать, чтобы касаться максимально много, а после и вовсе тащит моё запястье вверх, не позволяя опираться на локоть, и укладывает на себя.

Осторожно выдыхает, будто привыкая, и уже спустя мгновение ластится по новой, облепив меня, как морской осьминог.

И я был бы даже рад, реши он ограничиться этим. Я был бы рад не причинять ему даже самой малейшей боли, но поцелуи становятся требовательнее, а спустя несколько минут и вовсе пытается перевернуть меня и забраться сверху.

Хочет поменяться местами и, как только помогаю сделать это, седлает сверху, и, как и в начале, опирается на мою грудь и глядит сверху вниз.

Шальной и былой покорности ни на грамм.

Глаза горят.

Губы припухли.

И косоватая ухмылка от этого становится только более сочной. Чётко очерченной и привлекательной.

Пытаюсь сесть, но тут же укладывает назад, схватившись за плечи.

Пытаюсь ему что-то сказать, но ловко прикладывает вытянутый палец к моим губам, а после и сам склоняется пониже.

— Я люблю сверху, — поясняет, глядя в упор, и тут же выпрямляется снова, одним движением откинув за спину волну своих чёрных волос.

Половина цветов выпала, а те, что остались, помяты и подушкой, и моими руками.

— Будь так добр, позволь мне покомандовать.

— А если не позволю?

Отвечает, закусив губу и опустив голову. Отвечает, играючи пробежавшись пальцами по моему животу, обведя контуры и выпуклых белёсых росчерков, и мышц. Отвечает, накрыв ладонью мой член и совсем не игриво стиснув его у основания. Сжав кольцом и поведя ладонью вверх.

— Конечно, позволишь.

И меняется тут же.

Смаргивает, и в глазах уже не нежность, а прорва похоти. Смаргивает и, подавшись назад, едва уловимо, будто настраиваясь на какой-то одному ему слышный ритм, покачивается.

Покачивается, свободной рукой безошибочно находит самое яркое, смахивающее больше на синяк, нежели на любовную метку, пятно и накрывает его ладонью.

И я не знаю, за чем следить.

За выражением его лица или за пальцами, неторопливо изучающими меня внизу.

Трогает даже деловито немного, будто прикидывая что-то.

Трогает, поглаживая и выкручивая кисть, чтобы кольцо из сжатых пальцев скользило по всей длине и только на пару секунд замирало, обнажив чувствительную головку.

И ему действительно очень нравится делать это.

Ему так сильно нравится, как не каждому ребёнку новые игрушки.

Наблюдает за своими действиями едва ли не с восторгом, и глаза горят всё больше и больше.

Дышит чаще и невольно облизывает приоткрытые губы.