Часть 1. Глава 7 (2/2)

Снова и снова.

Раз за разом.

То расслабляя, то вытягивая в готовое обхватить и сжаться плотнее кольцо.

И трудно понять, что заводит больше: то, с какой непосредственностью он всё это проделывает, или то, что стоило только потянуться к нему, уложить ладони на узкие бёдра, как тут же скинул их.

Запретил себя трогать и этим же вызвал снисходительную усмешку.

— Мы же оба знаем, что в итоге ты окажешься на лопатках.

— Знаем, — с готовностью соглашается со мной, заводит длинную прядку за ухо и принимается командовать. — Подай халат. Или нет, просто достань склянку из кармана.

Становится даже немного надменным и командует прямо как балованная, привыкшая к десятку находящихся под боком слуг девица.

Очень забавный, учитывая, что голый.

— Как прикажете, моя госпожа.

Хмыкает, видно, оценив такую перемену, и требовательно протягивает раскрытую ладошку, дожидаясь, пока я, нашарив его сброшенную тряпку, найду карман.

Получает искомое в свои цепкие пальцы и, чтобы не задействовать вторую руку, зубами выдирает пробку из узкого горлышка.

И то, что я знаю, кто ему дал эту сладковато пахнущую вязкую хрень, делает всё даже… занимательнее.

И горячее.

Наблюдаю за тем, как выливает больше половины липкого содержимого на низ моего живота и давно налитый кровью член и продолжает так же неторопливо натирать его.

Продолжает медлить, а мне вдруг хочется иного.

Мне хочется прямо сейчас, в эту самую минуту, а не через полтора часа медитаций и ухищрений.

Мне хочется так зло и сильно, что, отхватив по рукам второй раз, даже не обращаю внимание на это. Просто хватаю его за бёдра, дёргаю ближе и, оттолкнувшись от матраца, выпрямляюсь.

Теперь ещё ближе.

Теперь прижимается к моему животу своим и даже не дышит, когда, скользнув руками дальше, поднявшись пальцами по его бёдрам, сжимаю за задницу.

Совсем как в озере.

— Зачем ты пришёл? — спрашиваю для того, чтобы он произнёс вслух, но вдруг тушуется. Отделывается быстро брошенным «ты знаешь зачем» и пытается замять это, набросившись с поцелуями. Останавливаю, мотнув головой, уходя от соприкосновения, и на ставший обиженно-непонимающим взгляд упрямо гну своё: — Ну так скажи это. Давай, скажи.

Сдаётся тут же, хоть и выдыхает немного рассержено. Сдаётся и послушно, будто слово в слово зная, что я хочу услышать, проговаривает:

— Чтобы переспать с тобой.

Дёргаю его выше сразу же, как только договаривает, прижимая ближе, и, не спрашивая ни о чём больше, не спрашивая, не передумал ли, ощупываю его сзади, кончиками пальцев проверяя, насколько он тщательно подготовился. Насколько легко маленькая, сжавшаяся вокруг кончика моего указательного пальца дырка примет в себя нечто большее.

И всё это пристально глядя в глаза. Напрямую, пристально настолько, что едва ли моргает. И дышит тоже через раз, да так тихо, что не в счёт.

Трогаю его, ощупываю, раскрываю, проталкивая внутрь уже пару пальцев, и тут же, не церемонясь и ничего не спрашивая, толкаю ещё и второй указательный, и только тогда он вздрагивает, но не останавливает.

А я хочу уже сейчас.

Я хочу, чтобы он, такой болтливый и вредный, покричал для меня.

Покричал протяжно и сладко, оглушительно и прямо на ухо.

Хочу, чтобы он запомнил и меня, и мой член, и эту дыру.

Очень надолго запомнил.

Ещё неторопливое движение, шлепок по маленькой ягодице, да такой, что негромко охнул, — и приступаю к главному.

Самому желанному.

Протискиваю ладонь между нашими телами, пару раз сжимаю себя, не удержавшись, и, дождавшись, когда привстанет, направляю куда нужно, придерживая его за бок второй ладонью.

Упираюсь сначала, даю как следует поелозить, подразнить себя трением о нежную горячую кожу между его ягодицами, а после запрещаю играть, надавив на поясницу.

Ты же так этого хотел.

С самого начала.

Так теперь я хочу тоже.

Хочу немедленно.

Дай мне, послушный сладкий мальчик.

Читает всё это на моём лице. Читает в глазах и, выдохнув, лишив себя последнего воздуха, становится действительно послушным.

Опускается ниже, почти сразу же замирает и едва не скулит, не пропустив в себя даже головки.

Вздрагивает, будто переморозило, цепляется за мою шею двумя своими руками и, прижавшись вплотную, упёршись лбом в моё плечо, делает всё сам.

Медленно и плавно.

Без рывков и до целой трети.

И как же его трясёт, стоит мне оказаться внутри его тела.

Как же сильно трясёт… Настолько, что, кажется, это передаётся и мне тоже.

Очень горячий. Очень плотный и узкий.

Безумно приятно стискивающий. Ласкающий своим телом и такой хрупкий. Такой напряжённый, что причиню куда большую, чем ощущает сейчас, боль, если просто дёрнусь. Если попробую надавить на его плечо и натянуть плотнее.

Будто не по размеру мне, но так кажется только, пока, разом вспотевший, не продышится. Так кажется только, пока не выгнется, не подастся назад и не опустится.

Принял почти целиком и снова замер.

Снова привыкает.

Прекрасно знает, что делает.

Такой юный и куда более, чем следует приличному «чистому» мальчику, опытный.

Ещё одно плавное движение — и теперь-то наконец целиком.

Опустился с негромким шлепком и уже не может быть бесшумным.

Каждый вдох и выдох имеет свой оттенок.

Не то постанывает, не то уже кажется.

Не то постанывает, не то всхлипывает, и часто-часто моргает, упорно продолжая прятать лицо.

Лицо, которое я поднимаю и, придерживая за подбородок, заставляю смотреть на себя, а не на простыни.

Избегает взгляда, опускает ресницы, но только пока не коснусь украдкой уголка его губ, будто обещая нормальный поцелуй.

Вот тогда смотрит, тогда будто в поисках опоры кренится и теперь уже прижимается щекой к щеке.

Остаётся так ненадолго, остаётся, словно пытаясь остудить свою пылающую кожу о прохладную мою, а после, прочертив губами сухую дорожку, ощупав ими весь изогнутый шрам, добирается и до рта.

Прижимается сначала своим к моему, всё ещё чего-то выжидает и, будто не понимая, что и зачем делает, размыкает губы.

Солоноватые и вместе с тем совсем сухие.

Как если бы опалило чем-то.

Как если бы поцелуи ранили и прижигали.

Поцелуи, которых много, но все короткие, прерывистые и со стонами.

Поцелуи, которые только по линии рта, без языка и с родившимся и тут же умершим криком, когда пытается пошевелиться и податься вверх.

Знаю, что больно и нужно подождать немного.

Знаю, что следует успокоить.

Знаю и хочу сломать эту кровать вместе с ним. И никогда, никогда больше сюда не возвращаться.

Член болезненно пульсирует, будто его осторожно сжимают.

И жарко… Как же жарко, будто и не со мной и не про меня.

Будто живее, чем когда-либо, сейчас.

Цепляется за мою нижнюю губу, втягивает её в свой рот, перекатывает между зубами и начинает двигаться.

Безумно медленно и потея так сильно, что волосы целыми полосами липнут к его спине.

Безумно медленно и, забывшись, начав всхлипывать.

Жмурится, отстраняется, снова тянется ближе.

Раскачивается, приподнимается, ёрзает по мне, оставляет только одну руку на шее, а второй находит свой опавший член.

Маленький и аккуратный. Розовый, как у мальчиков-подростков, из тех, что так часто отправляются в рабство.

Розовый, прямой, как раз под его ладонь. Может приласкать сразу весь ловкими пальцами, от основания и до верхушки.

Старается, двигает ладонью в темп движениям бёдер, и это начинает смахивать на пытку.

Приятно, но будто издалека.

Приятно, но хочется намного больше, хочется не по капле, а сполна.

Возвращаю ладони на его ладный, только в такой позе и округлый зад, и уже едва ли не мечтаю поднять, снять почти полностью и рывком усадить назад.

Глажу и ягодицы, и между ними, ощущая, насколько натянутый, кончиками пальцев, и, запоздало догадавшись, вспоминаю о брошенном куда-то на кровать флаконе и нашариваю его на ощупь. Нахожу и выливаю всё оставшееся содержимое куда-то пониже узкой поясницы, зная, что и так скатится.

Охает, когда размазываю, но уже не болезненно. Охает, и, готов спорить, ему очень нравится, когда касаются вот так. Когда касаются его, растянутого и заполненного, ещё и сверху.

Охает, становится куда нетерпеливее и быстрее.

Становится гибче и громче.

А я только и делаю, что обхватываю его поперёк пояса левой рукой, чтобы придерживать, а правую оставляю, где и была, чтобы чувствовать и кончиками пальцев тоже.

Мокрый весь, зачёсывает назад мои волосы, откидывает их от лица и смотрит так, будто любуется.

Смотрит так, что прошивает меня насквозь, причиняя нечто странное своим взглядом.

Нечто странное и вовсе не похожее на боль. И на пустую, горячую только во время возбуждения страсть — тоже.

Смотрит так, будто всё про меня знает, и это ощущение не отпускает даже после того, как смеживает веки и тянется за очередным, наконец-то расслабленным поцелуем.

И как на качелях теперь.

То торопится, двигаясь так, что дыханием перехватывает, то останавливается, почти не шевелясь.

Как на качелях… И чёрт знает, откуда я вообще помню это ощущение.

Как на качелях…

Громче, быстрее…

Вскрикивает, наращивает темп, и уже я его притормаживаю. Чтобы не травмировать.

Вскрикивает, становится торопливым, будто совсем озверевшим от голода, и продолжаем только после того, как, упав набок, подомну его под себя.

Чтобы контролировать.

Чтобы не сломал меня и не устроил себе кровавых радостей на ближайшие несколько месяцев.

И, прежде чем войти по новой, нависаю над ним, отвожу приставшие волосы от лица, касаюсь его лба своим и, только поймав взгляд, беру.

Плавно и почти без сопротивления.

Беру, и он, как и в начале, сгибает ноги, чтобы обнять и ими.

Руки — в замок за моей шеей, губы — на уровне шеи.

Целует, вылизывает её, урчит что-то, бормочет едва-едва и теперь и не трогает себя.

Довольствуется трением о кожу моего живота.

И чёртова кровать начинает скрипеть, да так, что наверняка слышно до последней двери с противоположного конца.

И чёртова кровать заставляет меня закатить глаза, а его — коротко хмыкнуть и тут же растерять все усмешки и остроты, потому что сейчас явно не время.

Потому что перестаю осторожничать и, уже разобравшись, что можно, вжимаю его в матрац и двигаюсь, почти не выходя.

Под стук проклятого, отбивающего от стены краску изголовья.

Но перестаю его замечать совсем скоро, вместо этого звука фокусируясь на другом, куда более приятном и ласкающем слух.

Негромкие стоны прямо на ухо кажутся музыкой.

Кажутся чем-то волшебным, и я сам не понимаю, как сосредотачиваюсь на них и стараюсь сделать так, чтобы они стали громче.

Приподнимаю его бёдра, пробую медленнее и быстрее, пробую обхватить и прижать ближе.

Пробую много незначительных движений, и в итоге всё заканчивается на поцелуе.

Выгнувшись, стиснув всеми своими конечностями, подаётся вниз, чтобы поплотнее, и, вздрогнув, выплёскивается на мой живот.

Совершенно беззвучно, только сжав внутри до искр из глаз.

Не кричит, не плачет, задыхается и дрожит, как не дрожал, объятый отравой.

Задыхается, смотрит во все глаза, и из уголка левого быстро сбегает прозрачная слезинка.

И я смотрю на него так пристально, что забываю про себя.

Забываю, зачем я здесь и что делаю.

Забываю и прихожу в себя только после того, как дёрнется последний раз и, поддавшись наплыву эмоций, ухватит меня за волосы и потащит на себя.

Касается губами моего приоткрытого рта, шрамов, носа и даже век.

Целует как сумасшедший куда дотянется, и я, ухватившись за изголовье, вбиваю его в кровать до звонкого визга.

Наваливаюсь всем весом, рискую задушить или сломать что-нибудь, но догоняю за три грубых рывка и едва не сжимаю зубы на тонкой шее, содрогаясь в сладком, похожем на очередную смерть припадке.

Сладком, накатывающем, будто волны, и не отпускающем.

Подаюсь вперёд ещё, просто по инерции, желая продлить это ощущение, и не понимаю, когда именно замираю, уткнувшись лицом в подушку чуть выше его плеча.

Замираю, оставаясь внутри и до синяков сжав пальцы на узких бёдрах.

Замираю, а Йен будто бы и не против.

Не лупит по спине, не шипит о том, что ему бы воздуха или лекаря, а затихает тоже, и то, что вообще ещё со мной, понятно только по успокаивающемуся стуку сердца и поглаживающим мои плечи пальцам.

Будто отдельно от остального тела, живыми.

Поднимаю потяжелевшую голову, чтобы посмотреть на него, и тут же роняю назад, а после с тяжёлым выдохом поднимаюсь на не очень-то верных руках и, дождавшись, пока понимающе сдвинется к стене, нашариваю на полу сначала его бесполезный халат, а после и одеяло.

Пихаю ему второе, жду, пока неловко заберётся под него, и, развернувшись, укладываюсь на самый край.

Теперь надеюсь, что каркас всё-таки не сломается до скорого утра.

Княжна же явно думает о куда более возвышенных вещах и, закутавшись по самую шею, пытается и меня затянуть в свой кокон.

Пытается прижаться, но выходит только щекой, потому что не позволяю мёрзнуть. Лето летом, а ночи вблизи воды прохладные и в комнатах сыро.

Мне наплевать, а с него пока хватит внезапно подкравшихся болезней.

Мне наплевать, а у него, с удивлением широко зевнувшего и упёршегося лбом в моё плечо, глаза слипаются.

И немудрено.

— Поспи.

Поднимает на меня мутный, расфокусированный взгляд и вяло мотает головой, скорее даже просто елозит щекой по подушке и, высунув руку, находит расслабленную мою и затаскивает к себе под одеяло.

Выдыхаю и медленно перевожу взгляд на потолок. Рассматриваю свившего в углу гнездо паука и гадаю, ядовитый или нет. Гадаю, как скоро Йен вырубится, и думаю даже спросить, но, опустив голову, понимаю, что уже и не требуется.

Почти нет.

— А ты поспишь? — бормочет, уткнувшись носом в край одеяла и уже двумя ладонями взявшись за захваченную мою, чтобы было удобнее прижимать, видимо. Прижимать костяшками к своей груди.

— А я не сплю, — отвечаю задумчиво, ускользая в туманные размышления, но слишком он сонный, чтобы заметить это.

— Никогда-никогда? — уточняет, а сам едва слоги не путает. Уточняет и сжимается весь в комок, умудрившись даже согнуть ноги в коленях и не зашипеть.

— Почти, — отвечаю, даже несмотря на то, что вряд ли понимает, что слышит, и, придвинувшись ближе, касаюсь губами его макушки, краем глаза заметив чудом уцелевший, запутавшийся среди прядок маленький розовый бутон. — Отдохни, утро скоро.

— С чего ты взял, что я устал? Сейчас только минутку полежу и…

Минутку, как же.

Даже не договорив, проваливается и вызывает у меня непрошеный приступ какого-то ненормального не то умиления, не то нежности.

Не то умиления, не то нежности.

Прокручиваю это в своей голове, всё смотрю на него, затихшего и взлохмаченного, и понимаю, что не могу. Не могу им рисковать. Не могу тащить его завтра в замок, зная, что, возможно, всё это время кто-то держался за спиной.

Тот, кто уже ему навредил. И ладно бы были вдвоём, куда ещё ни шло, но Мериам…

Какое-то время просто смотрю на него, смыкая веки, только когда глаза начнёт жечь. Какое-то время просто смотрю на него, а после, осторожно высвободив свои пальцы, поднимаюсь на ноги и, меланхолично напомнив себе, что всю мою одежду забрали для того, чтобы постирать, выбираюсь в коридор прямо так, как был.

Натыкаюсь только на одну-единственную девчонку, да и та, ойкнув, скрылась за первыми же ближайшими дверями. Будто бы их всех разогнали по комнатам, насильно выпнув всех гостей.

Спускаюсь в пустующую тихую гостиную и в какой-то момент замираю на последней ступени для того, чтобы осмотреться.

И ни души, разве что прежде запертая дверь кабинета теперь просто притворена.

Невольно хмыкаю и, взъерошив и без того топорщащиеся во все стороны волосы, дохожу до неё и, приоткрыв, демонстративно постукиваю костяшками по деревянной, потемневшей со временем доске.

***

Утро такое же хмурое, как и княжна.

Та, что ненастоящая и снова облачённая в своё дорожное, вычищенное и подшитое где нужно платье. С аккуратной, туго заплетённой косой и абсолютно зверским тяжёлым взглядом.

Ненавидит как минимум одного меня, а как максимум — всё население Камьена. Иначе бы, наверное, сквозь стиснутые зубы не желала ему провалиться под землю?

От помощи отказывается. В седло забирается сам.

И не смотрит на меня вовсе, совсем как в начале пути. Только и делает, что отворачивается.

Даже руку отдёргивает, стоит мне только взяться за крепёжные ремни, под которыми мирно висит замотанный в шкуру меч. Ремни, на которые уже прицепили какую-то дорожную сумку.

Всё, лишь бы случайно не коснуться пальцами.

А его сестра, напротив, кажется, расцвела.

Запоздало, а может, и наоборот очень вовремя.

В новой, пусть и в довольно дешёвой по сравнению с прошлой, одежде и обуви, с распущенными волосами и с начернёнными ресницами и бровями тянет если не на красавицу, то на вполне миловидную девицу. Симпатичную на округлое лицо.

Улыбается так открыто и искренне едва ли не впервые за всё то время, что я имею сомнительное удовольствие лицезреть её.

Даже проститутке, которая спешно поправляет её распущенные волосы, чтобы их не растрепало ветром.

Проститутке, мне, брату, которого тщетно пытается разговорить, и, надо же, сама просит посадить её на лошадь, не дожидаясь, пока мне надоест наблюдать за её попытками.

Утро хмурое, тучи прямо над головами нависают.

Прищурившись, всматриваюсь вдаль, пытаясь рассмотреть, распахнули ли уже городские ворота, и берусь за уздечку ближней лошади и, не глядя на крыльцо, вообще ни разу не повернувшись на самую приметную в округе дверь, делаю первый шаг к виднеющейся каменной стене.

Один за другим, держась впереди и прислушиваясь.

Помня о словах Луки.

Только я ставлю на сонные предместья, а не на шумный город. Не то чутьё что-то шепчет, не то сам себе в голову вбил — и всё тут.

Осторожничаю, и кажется, что кинжал, спрятанный в ножнах на поясе, потяжелел на добрый килограмм, а то и больше.

Ощущаю его вес, а скоро начинает чудиться, что и чёрную железку тоже.

Ближе и ближе.

Уже видно зияющий проход и как медлительные караульные в латах убирают в сторону тяжёлый, вытесанный из целого ствола дерева засов.

Каменная громадина замка совсем близко.

Ещё какой-то час или полтора пути — и можно будет с чистой совестью развернуться и уйти в любую из сторон на выбор. Уже не связанным обязательствами.

Свободным.

И почему-то приходится повторять это себе снова и снова, будто есть хоть какой-то шанс на то, что забуду. И почему-то уже и не знаю, куда именно сунуться.

Городская стена, охватывающая Камьен, довольно примечательная, высокая и нависающе мрачная. Неудивительно, что и княжна, и её брат тут же задрали головы, чтобы рассмотреть навершия этой отбрасывающей длинную тень громадины.

Створки ворот — единственное уязвимое на фоне прочих место, да и те сколочены из дубовых досок и укреплены стальными пластинами.

Кажется, в Камьен и мышь не проскочит после девяти вечера — просто потому, что такие двери перед каждым желающим физически не открыть, но поговаривают, что за монету, или тридцать, можно протиснуться меж камней со стороны болот, медленно наступающих на предместья.

Можно протиснуться, если прогуливающиеся под луной водные твари не сожрут.

Пост уже вот он, в десяти метрах. Забираюсь рукой за пазуху и, жестом подозвав скучающего стражника с алебардой, шепчу ему пару слов, после которых он разом просыпается и в два прыжка оказывается у притворенных дверей, ведущих внутрь приросшей к стене башни. Скрывается внутри и меньше чем через полминуты, аккурат когда довожу лошадей до дубовой створки, возвращается наружу уже с начальником смены.

Тому тоже много не нужно — оказывается, осведомлён и даже не требует сопроводительного письма с оттиснутой сургучной печатью ландграфа, которое я и сам не спешу доставать.

Мало ли на кого нарвусь.

Но тут на въезде всё вроде бы тихо, и даже гонец, всё из тех же постовых, уносится вперёд, к замку, без лишних вопросов, только лишь заслышав о том, что так требуется.

Отказываюсь от сопровождения из двух патрульных, коротко жму протянутую руку и, удобнее ухватившись за узду лошади, на которой восседает Мериам, вхожу в оживающий на глазах город.

Торговые лавки там и тут. Мощённые камнем, зарастающие ярмарочными прилавками площади. Поспешно открывающиеся ювелирные и пекарни.

Большая жизнь и тысячи спешащих на свои работы людей.

И запахи.

Тысячи запахов — от выпечки до табака.

От оружейной смазки и до приторных, смешавшихся друг с другом запахов духов из зашторенной палатки.

И впереди раскинувшийся, не спящий с самого утра рынок.

Сотни и сотни торговцев и в тысячи раз больше предлагаемых ими товаров.

Тут уж и Йен, изображающий праведную серость, оживает и начинает вертеть головой по сторонам, присматриваясь и то и дело широко распахивая глаза в приступе неверия.

Что-то он никогда не видел, о чём-то даже не слышал.

Перешёптывается с сестрой, но мне в общем гуле не разобрать. Мне куда важнее протиснуться вперёд, к длинным, куда более свободным улицам, что облюбовали те, кто может позволить себе жить богаче людей с окраин.

А там уже и до скотного двора, рядом с которым раскинулись многочисленные герцогские конюшни, рукой подать. Добраться до высокого кованого забора, и всё — ближе даже самые отбитые из наёмных не рискнут сунуться.

Разве что очень-очень отбитые.

Какой нормальный полезет по сплошной стене?

Впрочем, не то чтобы я не знал ответ на этот вопрос.

Впрочем, сейчас главное сохранить этих двоих на последнем отрезке пути.

Торговые ряды всё не редеют, протиснуться между ними с двумя лошадьми удаётся только благодаря раннему времени и тому, что торгаши не рискуют махать на меня руками.

Переулки уже виднеются из-за снующих туда-сюда спин первых зевак и редких побирушек, что обычно не задерживаются в крупных городах — либо выдворяют за стены, либо убирают насовсем, если не согласны, дабы не портили лик величественного города. И в каждом решившем разжиться чем-нибудь спозаранку оборванце я вижу потенциальную угрозу.

Высматриваю в лицах слишком молодых или непобитых, но все они рассыпаются в стороны, а не тянутся ближе, стоит нам приблизиться.

Да где же ты?

Где?

Должен быть третий. Должен — и всё тут.

Да только где же?

Неужто всё больное воображение и подозрительность?

Лошади ступают неторопливо, то и дело передёргивая большими ушами и всхрапывая.

Ещё одна извилистая спящая улица, а дальше уже напрямую в медленно нарастающую гору, к самому замку, вырубленному в камне.

И молчание всё более тягостное.

Понимаю, что с каждым шагом думаю о нём больше, чем о потенциальной опасности, про которую уже, видно, можно забыть.

Оборачиваюсь назад и только нахожу взглядом лицо Йена, как он отводит глаза и принимается изучать свои руки.

Понимаю, что, скорее всего, и уйдёт вот так, молча, и, наверное, так будет лучше всего.

Приключения закончились — пора вернуться в свою привычную размеренную жизнь.

Пора вернуться к привычному обществу и ритуалам.

Ещё один поворот рядом с последним в ряду, явно не бедствующим домом, в окнах которого стоят почти абсолютно прозрачные дорогущие стёкла, и теперь только по прямой.

По прямой, через невесть зачем собравшуюся в такую рань пёструю толпу, высыпающуюся из маленького жилого дворика на широкую дорогу.

Хмельные все, весёлые ещё с ночи и помятые.

И ни единого шанса посторониться и пройти мимо.

И не так и много народа, да только рассредоточенные все, рассыпаются, далеко отшатываясь друг от друга, заторможенно расступаются, пропуская ступающих почти налегке животин.

И внутри будто натянутая струна.

Вибрирует.

А впереди уже видны деревянные, приросшие к бокам замка постройки, и ветер то и дело доносит заливистое звонкое ржание, которое ещё и множится эхом.

И кое-что ещё.

Наконец слышу.

Слышу негромкий звон и шорох куда более плотной, нежели нарядные платья, материи. Слышу не то в своей голове, не то меж ближайших домов, где и щели-то толком нет. Так, жалкий просвет на очень субтильного одного.

Оглядываюсь назад ещё раз, недовольно кривлюсь из-за того, что маленькая нервная лжекняжна отстала, засмотревшись на чужой праздник, и получаю в ответ точно такой же недовольный взгляд.

Плевать он хотел, что я там себе думаю, — его заинтересовали заколки в чужой причёске. Собираюсь уже окликнуть, да не успеваю.

Пригибается очень вовремя, собирается погладить лошадь по шее, и нечто увесистое пролетает прямо над его головой и с громким лязгом врезается в стену.

Сначала над его, а после, испугавшись и тут же вскинувшись, едва не выкинув Мериам из седла, взвивается на дыбы вторая, перепуганная хлёстким ударом по крупу лошадь.

Едва успеваю перехватить девушку, не дать ей грохнуться вниз, переломав рёбра, и оттаскиваю в сторону, чтобы уберечь.

Оттаскиваю к каменной стене дома и, вместо того чтобы остаться с ней, бросаюсь ко второму, застывшему от непонимания и ужаса.

И именно на это и расчёт.

Я заведомо знаю, что оставляю княжну открытой для броска или выстрела.

Я знаю, что для того, чтобы пробить её лоб наверняка, придётся выступить.

Выступить из тени и, вскинув арбалет, прицелиться.

На всё про всё не более трёх секунд нужно, и мне к нему никак не успеть.

Не успеть даже назад, чтобы тяжёлый стальной болт угодил не в намеченную цель.

На всё про всё не более трёх секунд, и наконец вижу его, решившего, что выбил свою выигрышную комбинацию. Убьёт княжну сейчас, а скрыться под широкими ливнёвками, куда мне попросту не протиснуться, — дело отработанной техники.

И плащ тоже тёмно-серый.

Вижу, как тускло поблёскивает прицел на облегчённом арбалете, и ощущаю, как в плечо вцепляются пальцы онемевшего мальчишки, тут же забывшего про все свои надуманные обиды.

Остаюсь рядом с ним и просто жду, не пытаясь ничего сделать.

Да и не вышло бы.

У меня — точно нет.

Прицеливается, уже уверенный в том, что поймал наконец, и, прожав курок, сильно, больше чем на полметра мажет.

Мажет, потому что левая рука, поддерживающая орудие, вдруг ослабла и дёрнулась, повиснув вдоль тела.

Мажет, роняет свою смертоносную игрушку и остаётся на ногах не более чем на два взмаха ресниц.

Стальной росчерк, точно такой же, как тот, что повредил его руку, мелькает выше и застревает чуть ниже складки свободного капюшона. Застревает глубоко, пронзив не защищённую ничем, кроме мягкого платка, шею.

Бесшумно хмыкаю и, потеряв к происходящему всякий интерес, поворачиваюсь к Йену, чтобы стащить его вниз, а после подтолкнуть к не сделавшей ни вздоха за это время сестрице.

Сам же направляюсь к рухнувшему на колени наёмнику и без лишних эмоций выдёргиваю оба ножа.

Нужно вернуть этот хлам хозяину.

Хозяину, который отчего-то не спешит за ним, предпочитая держаться в отдалении.

Поворачиваюсь, глядя в сторону хмельной, ничего не разобравшей толпы, и, поймав быстрый взгляд серых глаз, оставляю его игрушки прямо так, на брусчатке.

Наёмника же затаскиваю и бросаю в том же самом узком промежутке между домами, из которого он и вышел.

Тот самый, следующий за нами столько дней третий.

***

Мериам на прощание улыбнулась мне и помахала рукой, Йен — или Йенна, как он был представлен и здесь тоже, — только вцепился в ту самую чёрную дорожную сумку, внутри которой неизвестное мне хламьё, и даже не повернулся.

Так со мной и не заговорил.

Может, и к лучшему.

Всё лучше, чем слёзы.

Слёзы, к которым я, признаться, уже был готов, а вот к холодному показному безразличию — нет.

И в этом просто тонна иронии.

Они уходят в загодя приготовленные покои, а я — прямиком к ожидающему герцогу. Да не один, а с тройкой бодрых провожатых с увесистыми топорами за спиной.

Ох уж это суровое гостеприимство.

Коридоры, коридоры, коридоры…

И для чего так сложно? Нельзя было просто швырнуть мешок с монетами под ноги прямо на конюшне, а не разводить чёрт-те что?

Сопроводительное письмо я отдал ещё управляющему всеми управляющими и не вижу никакого смысла в личной аудиенции. Если, конечно, сей благородный муж не решил отправить со мной ландграфу корзинку с фруктами и вином в порыве ответной вежливости.

Личный кабинет герцога для приватных встреч оказывается на третьем этаже и поистине огромным. Мраморные плиты на полу занимают площадь куда большую, чем два этажа скромной обители Луки и его девок, вместе взятых. Стены, обитые багровым бархатом, и тяжёлые портьеры на единственном окне ему в тон. Гобелены в ряд, пара вычурных рам, отливающих позолотой, с портретами, должно быть, отца и деда нынешнего хозяина замка.

И я среди всего этого глубоко лишний.

Как кусок грязи посреди белого дорогущего полотнища.

— Я ждал вас ещё позавчера, — отвернувшись к натянутой на раму карте, занимающей почти всю восточную стену, проговаривает герцог. Низкорослый, плешивый и с солидным брюшком. На вид лет около тридцати — возможно, на пяток меньше, так и не сказать. Но неприязни не вызывает. Впрочем, приязни тоже. По большому счёту, мне всё равно, но, возможно, для Мериам он и станет неплохим мужем, если не учитывать того, что она явно выше на добрых полголовы. Но кого в браках по расчёту волнуют такие мелочи?

— Возникли непредвиденные сложности.

Оборачивается ко мне, помедлив, кивает, будто соглашаясь с тем, что так бывает, и одёргивает свой плащ, отходя к столу.

Зачем ему вообще подбитый мехом плащ летом, да ещё и в замке?

Для пущей статусности?

И нутром чую, что нервничает.

Часто сглатывает, теребит массивную бляху на ремне и кивает. Заходит за столешницу, отодвигает верхний ящик и двумя руками вытягивает из него увесистую, сшитую из добротного холщового полотна суму. Укладывает её на стол и жестом призывает проверить.

Отказываюсь, коротко поведя подбородком, и жду, скажет что-нибудь ещё или же велит выпроводить. Всё-таки своё дело я сделал — и ни к чему теперь расшаркиваться.

Но молчит, попеременно заглядывая во все ящики своего стола, и отчего-то не прощается. А я, вместо того чтобы отвесить поклон, сгрести сумку и с превеликим удовольствием смотаться и из замка, и из самого Камьена, снова подаю голос. И чувствую себя при этом полным идиотом.

— Разве вы не желаете увидеть невесту?

Даже взгляда не поднимает, предпочитая демонстрировать мне свою макушку, и всё копается. Перекладывает что-то, делая вид, что это очень важно. Всё делает, только бы не смотреть на меня напрямую. Не то опасаясь, не то по иным причинам.

Но по каким? И зачем тогда было выдворять охрану? Зачем было встречаться лично? Убедиться, что нечистые на руку управляющие не загребут часть монет, чтобы я после не вернулся разбираться?

— Это ни к чему. Мой поверенный уже сравнил обоих прибывших с отправленными наперёд портретами.

Обоих.

Не обеих, не девушек.

Знает про вертлявую бестолочь. Наверняка же знает! Уж не поэтому так своим столом занят? Глаза почти не поднимает, но очень внимательно слушает. Пытается понять, знаю ли я?

Даже в мыслях странно, но что, если в самом деле так? Что, если всё так, как я думал изначально, и если кого и провели на самом деле, то Йена, который понятия не имеет о том, сколько же стоит на самом деле?

Что, если всё так?

— Для чего же вам изображение второй? — нарочно подчёркиваю и вместе с тем развожу руками, впервые за чёрт знает сколько лет пытаясь не скрыть равнодушие, а изобразить его, прячась за грубоватыми шутками. — Опасаетесь, что ландграф заслал шпионку вместо служанки?

Или, скорее, что прислал не того. Просто смазливую девчонку с косицей без всяких сюрпризов под юбкой.

Кто вообще женится на Мериам, если та пойдёт без довеска? А даже если и помнить о торговых договорах и прочей мути, то почему бы не взять двух вместо одной?

Иначе зачем ему портрет и Йена тоже? Йена, которого сестра уговорила якобы в последний момент?

Догадки одни — и каждая последующая страннее предыдущей. Не мог же весь мир помешаться на странном мальчишке, в самом деле. Может, это я на нём помешался и не заметил?

— А что, он шутил подобным образом?

Пауза обозначилась длинная, но Ричард наконец расправляется со всеми своими неотложными делами, распиханными по ящикам, и берёт так и лежащий на столе мешок в руки. Задумчиво прикидывает его вес, удерживая двумя ладонями, и шагает ко мне, вскидывая голову.

И, к его чести, стоит признать, что без неприязни во взгляде, не смущаясь заметной разницы в росте.

— Не в моей компании, — отвечаю, и он тут же протягивает мне наполненный мешок, который вовсе не хочется брать. Отчего-то кажется, что внутри даже больше, чем было обещано. Отчего-то кажется, что это плата вовсе не за безопасность передвижения. В который раз уже ловлю себя на разыгравшейся паранойе.

На всплеске подозрительности.

Какое мне дело, в конце концов, если все условия сделки соблюдены?

Забираю мешок и сразу же дёргаю за вязки рюкзака, не считая нужным опускаться до того, чтобы скрупулёзно пересчитывать.

— Что же, тогда, я полагаю, всё? — интересуется исключительно из вежливости, а светлые невыразительные глаза так и горят. Не терпится ему. Ой как не терпится. Не то лично познакомиться с невестой, не то… — Ваши дела, господин монстролов, здесь закончены?

— Не переживайте, не задержусь ни на одну лишнюю секунду.

Буркнул и тут же пожалел об этом. Не стоит выдавать себя. Вообще ничего лишнего говорить не стоит. Не опускаться до бесполезной, никому не нужной склоки с заведомо известным исходом.

— Чем же вам так немил Камьен?

И снова в ответ любезная вежливость. Вежливость и отчего-то ставшие влажными ладони, что сей блистательно воспитанный господин пытается незаметно отереть о подкладку накидки. И немудрено в такой спариться.

— Климатом и троллями.

Пячусь уже к двери, не помня, позволяет ли этикет поворачиваться к подобным ему спиной, и нарываюсь на вдруг ставший заинтересованным взгляд.

— О, с последними, говорят, совсем беда, не желаете…

— Отправьте ловчих, — отвечаю раньше, чем договорит, совершенно непочтительно перебив и уже даже не беспокоясь об этом. — Десятка два-три, думаю, хватит. Полагаю, вас можно поздравить со скорой свадьбой и пожелать всех благ, прежде чем откланяться?..

Обмениваемся взглядами, и вместо того чтобы вызвать патрульных, провожает меня лично. И до дверей кабинета, и до тех, что в конце ведущего к лестнице коридора.

И уже у ступеней, задумчиво задержавшись взглядом на линии моей челюсти, будто бы в пустоту негромко роняет:

— Да, думаю, сделка окажется весьма выгодной.

И это то самое, что всё определяет. Это то самое, за что, уцепившись, я могу склонить голову и негромко, впившись в него взглядом, уточнить максимально вкрадчивым тоном:

— Какая из двух?

Встречаемся глазами, и не то тьма в моих, не то нечто ещё не позволяет ему отшутиться. Не позволяет отвернуть голову или велеть, наконец, меня выпроводить.

— Обе.

Не схватить за глотку тут же, оказывается, довольно просто. Для этого мне приходится всего-то лишь задержать дыхание и в красках представить, что светит «второй сделке», если я сейчас размажу мужа первой.

— А теперь, если вы спешите…

— Безумно спешу. — Приступ бешенства настолько яркий, что пальцы подрагивают, и потому, обогнув его, чтобы даже ненароком не коснуться, до боли стискиваю лямку своей сумки. — Велите не задерживать на конюшне.

А монеты брякают в такт шагам.

Монеты, которые я получил, выполнив сразу два контракта.

***

Сначала собирался бросить лошадей и уйти пешком, только лишь забрав вещи, но теперь передумал.

Верхом будет быстрее.

А скотину можно и в предместьях бросить или перепродать где. Пусть ещё немного послужит.

Собирался свалить, не задерживаясь вообще ни на одну лишнюю минуту, но, проходя мимо распахнутых створок, замедляю шаг.

Коричневая кобыла, на которой остался висеть мой меч, не одна в своём стойле и, видимо, поэтому так спокойна.

Привыкла и потому, склонив голову, подставляется под осторожные ласковые пальцы. Подхожу ближе, замедлив шаг, и какое-то время просто смотрю на его спину, пока не обернётся, видно, почувствовав.

Ощутив взгляд.

Всё с той же чуть потрепавшейся косой, в высоких сапогах, узких брюках для верховой езды, рубашке с широкими рукавами и… широком кожаном жилете, некогда служившем частью облегчённого доспеха.

Впервые в мужской одежде его вижу.

Впервые таким обречённо-серьёзным.

— Пришёл всё-таки.

Опускает голову, будто склонившись в кивке, несколько раз, как только что разбуженный, моргает и едва-едва, вовсе не шаловливо, как раньше, улыбается:

— Да, пришёл.

Поворачивается к лошади всем корпусом, и на спине, чуть выше пояса, вижу длинную, оставленную ножом царапину.

— Некрасиво было бы отпустить тебя не попрощавшись.

— Что же раньше не попрощался?

Сам не знаю, зачем спрашиваю. Нет бы просто кивнуть и выслушать. Выслушать, бросить что-нибудь в ответ и свалить побыстрее от всего этого.

Йен же только пожимает плечами, приковывая мой взгляд к треклятому жилету, и всё глядит в глаза лошади.

— Испугался.

Ожидаемый ответ. А главное, не врёт сейчас. Не врёт, потому что расстроен настолько, что уже не хочет ни игр, ни увиливать. Просто устал от этого, видимо. Просто не осталось сил.

— Того, что я полезу целоваться?

Подхожу ближе и осторожно, чтобы не напугать ни его, ни лошадь громким лязгом, опускаю рюкзак на землю. Не то чтобы не шугать, не то потому, что звон монет безумно раздражает.

Сам себе отвратителен. И чёрт знает, как скоро это пройдёт. И пройдёт ли.

— Того, что так ты и скажешь. — Звучит совсем убито, и, не желая делать всё ещё хуже, тут же смягчаюсь и делаю ещё один шаг вперёд, замирая прямо за его спиной.

Ворот рубашки, тонкая шея с выглядывающим из-за него приметным пятном, тёмная коса…

— Ну прости уж, — вырывается, и я осекаюсь. Йен замирает тоже, вытянувшись в струну. — Такой я предсказуемый.

Медленно кивает, всё ещё глядя перед собой и вцепившись пальцами в уздечку. Держится за неё обеими руками. Держится и боится упасть.

— Знаешь, куда поедешь?

— Пока нет.

Кивает ещё, проходится по длинной коричневой морде с белым пятном ещё и ещё раз, разворачивается, наконец, лицом, смотрит на моё и, выдавив из себя очередную, откровенно слабую улыбку, тянется поближе. Тянется, чтобы, ухватившись за лацкан куртки, приподняться на носках и быстро, как если бы ничего и не было, коснуться губами шрама на моей щеке.

Тут же подаётся назад и втягивает в себя воздух, да так резко, будто только что едва не задохнулся.

Голубые глаза становятся влажными и совсем большими.

Голубые глаза становятся умоляющими, и я догадываюсь, что он сейчас скажет.

Знаю и вместе с тем боюсь этого. Боюсь, потому что наперёд знаю, каким будет ответ.

— Мне пора идти, наверное…

Не угадал и, вместо того чтобы выдохнуть, только ещё больше напрягся. Слушаю его и понимаю, что то, что он говорит сейчас, в разы хуже всей ранишней болтовни.

— Мериам страшно раздосадована тем, что я отказался от приготовленного платья.

Не удержавшись, пожаловался и тут же опустил голову, чтобы поглядеть на свою одежду. Чтобы поглядеть на носы сапог, их голенища и самые обыкновенные тёмные штаны. И пояс на жилете тоже. На пояс с неприметной исцарапанной бляшкой — особенно.

Такие не положены ни к одному платью.

Такое не нацепит на себя ни одна уважающая себя барышня. А он вот хочет. Хочет и жилет, и бляшку.

— Тебе и тут жить как дамочке?

Вопрос очевидный, мы оба знаем, каким будет ответ. Мы оба знаем, но предпочитаем делать вид, что нет. Йен вот тоже пожимает плечами, пристально осматривает углы в стойле и вообще всё, что есть на земле. Всё, что под ногами.

— Видимо, — выдыхает и только после, будто сразу и не поняв смысла сказанного, принимается тараторить: — Но это не так уж и важно вроде бы. Как, в чём…

И с кем.

Только об этом не договаривает, осекается. Это повисает в воздухе. Я не добавляю тоже, не зная, как много он сам ведает и что его здесь ждёт. Предпочитаю убеждать себя в том, что не знаю.

— Это важно.

— Может быть, — соглашается, отчего-то не желая спорить, и, так и не посмотрев больше, кивает на створку, запирающую стойло. — Ну я…

Кивает, отчего-то берёт слишком уж длинную паузу, и я договариваю за него:

— Давай, иди.

Договариваю с уже шевелящимся в груди подозрением, которое становится всё сильнее и сильнее.

— Всё же будет хорошо, правда? — Поворачивается, наконец, и смотрит напрямик. Не то потому, что нашёл в себе немного смелости, не то потому, что знает: иначе как мимо меня ему к выходу не пройти, и глупо будет огибать, сгорбившись, чтобы случайно зрачками не зацепить. — Скажи мне, что всё будет хорошо.

Смотрит напрямую, требовательно и слишком взросло.

Смотрит, как уже уставший от всего, и если до этого я бы ещё и бросил что-то, выдавил или отмахнулся, то сейчас…

— Я не могу.

Распахивает рот, явно ожидая чего-то иного, бледнеет, что-то давит, но, не найдя ни звука, ни мысли в своей голове, психует и, дёрнувшись, пытается просто убежать. Пытается продраться сбоку, обогнуть меня и смыться.

Пытается, потому что я сам не знаю зачем, не зная, чему повинуясь, и заранее понимая, что не стоило, просто нельзя было, хватаю его за предплечье и разворачиваю к себе.

Не рассчитываю, и он, вместо того чтобы остановиться, влетает в меня. Врезается и так и остаётся стоять впритык, рядом, схватившись за лямку так и не сброшенной мной сумки. Замирает рядом, и если и дышит, то так тихо, что не разобрал бы никто живой.

Молчит долго, жмурится, но не плачет. Молчит, кривится, сжимается весь и, пересилив себя, давит:

— Тогда забери меня с собой. — Вскидывается до того, как скажу что-нибудь, и успевает отбить мою ладонь раньше, чем она ляжет на его плечо. — Пожалуйста, забери…

И сверлит будто насквозь.

Смотрит напрямую, и взгляд у него стальной, несмотря на то что радужки далеко не серые. Понимает или нет, но пытается продавить. Понимает или нет, но заслуживает много большего, чем кровь и пыль.

— Куда, Йен? — спрашиваю, а сам так и вижу задумчиво щёлкающего ящиками герцога. Герцога с маленькими пухлыми ручонками и большими амбициями и аппетитами. Вижу грязные ямы по обочинам тракта с копошащейся в них нежитью, и ещё кучу всего.

И грязь, и холод, и…

— Не важно куда. — Отчаяния в голосе так много, что иного и не разобрать. Отчаяния, горечи и осознания. Чего-то большего, видимо, чего-то, чего мне сейчас не понять. Обмякает весь, будто напряжение лишило оставшихся сил, и тяжело приваливается лбом к лацкану моей куртки. А после и вовсе, опасаясь потерять опору, обхватывает обеими руками на уровне пояса. — Главное, отсюда меня забери. Я… Я не буду капризничать и болтать без умолку. Не буду раздражать тебя, не буду… Ничего я не буду! Только не оставляй меня здесь!

Сначала бормочет, а после почти кричит.

Сначала растерянно, а после с безнадёжностью, переходящей в крик.

— Йен… — зову его, но отчаянно мотает головой, будто надеясь запретить мне говорить.

— Пожалуйста. Я клянусь, что научусь быть полезным!

Поднимает лицо, глядит на меня как на последнюю надежду и сжимает изо всех сил. А рюкзак, пустой почти, с болтающимся на дне кошелём, отчего-то перестаёт тянуть к земле.

— И я не буду… не буду мешаться. И бояться не буду тоже, — обещает с такой уверенностью, что хочется щёлкнуть по носу и назвать бестолочью.

Абсолютно беспросветной бестолочью, которой не помешало бы всыпать для того, чтобы притушить этот приступ глупости.

— Конечно, будешь.

Вскидывает бровь, непонимающе склоняет голову, и если и имел какие-то возражения, то тут же все их сглатывает, когда договариваю:

— Ты будешь бояться.