Часть 1. Глава 6 (1/2)

А дорога всё дальше и дальше.

Снова без начала и конца.

А дорога пыльная, сухая, безжизненная, и уже кажется, что так было всегда.

Сразу и родился где-то на окраине крестьянского поля, да как только смог, так и пошёл вперёд. Бродить из края в край.

Пешком или верхом — невелика разница.

На этот раз своими ногами, потому как именно мою лошадь ведьма забрала в качестве оплаты. Да даже если бы и не мою, то всё одно известно, кому пришлось бы перебирать ногами.

И не то чтобы меня это смущало.

Держусь правого бока степенно шагающей животины, на которую сам же и усадил ещё вялую, слабую «княжну», и изредка кошусь назад, убедиться, что вторая тоже в порядке — та, которая настоящая.

И если со второй мы вдоволь наговорились на целую жизнь вперёд, то первая то и дело косится, прикусывает губу, но прицепиться ко мне не решается.

По вполне понятным причинам, и я нет-нет да ухмыляюсь краем рта, гадая, насколько же его хватит.

Его…

Опасность миновала, и, по крайней мере, теперь хотя бы яд его не убьёт. Яд — нет, но, может, попробует кто-то другой, наверняка уже ожидающий на подступах к самому городу, до которого и остались-то какие-то сутки пути.

Сутки или чуть меньше, в зависимости от того, насколько торопиться.

— Так, получается, тебе плевать? — сдержанно и негромко спрашивают, наконец, сверху, из-за моей спины, и ухмылка становится шире. Надо же. Три часа держался — и в итоге больше не выдержал. Но, учитывая его болтливость, и столько много.

Мы почти не разговаривали в лачуге ведьмы — только так, общие выражения и вопросы, — и уж тем более не разговаривали после того, как, проспав до первых рассветных лучей, подскочила его сестрица.

Там уже было не пробиться через аханья и вздохи.

— Плевать на что, княжна? — уточняю, запрокинув голову назад, и отмечаю, что даже без морока его очень легко принять за девицу. Разве что кисти у него крупнее, чем у сестры, да и те за счёт длины пальцев. Сами ладони узкие и вытянутые. Кое-как прилаженный назад ворот прикрывает кадык, а скулы вполне могут стать такими острыми из-за какого-нибудь недуга. Правда бледность, синяки под глазами и пересохшие губы не добавляют ему привлекательности — ну да разве с кем-то другим будет иначе? Отравление никому не к лицу.

Да и времени прошло слишком мало для того, чтобы зараза полностью выветрилась. А вот с вредностью всё в порядке. Вредности у него ещё на троих таких хватит.

— Можно меня так больше не называть? — интересуется будто походя, но глядит так надменно, что ответ тут же становится очевиден. Ответ и сопровождающая его усмешка.

— Нет.

Видно, рассчитывал на другое и потому давится так и не озвученной сдержанной благодарностью, до которой не успел снизойти.

— Но…

— Больно уж тебе это подходит, чтобы отказываться, — поясняю и тем самым даю ему прекрасную возможность для того, чтобы завязать спор. Почему бы и нет, в конце концов? Довольно забавный, когда сердится, а не строит из себя невесть что.

— Это не соответствует действительности. — Чопорно поджимает губы, вскидывает подбородок, забывшись, и, наверное, пытается вернуть себе былую высокомерность.

— Ничто не идеально в этом убогом мире.

Философия явно не ко времени и не к месту, но так просится на язык, что не считаю нужным сдерживаться.

— Так что либо смирись, либо не разговаривай со мной. Такой вариант тебе по душе? — предлагаю, заведомо зная, что тут же сдуется и начнёт яростно мотать головой. И глаза сразу распахивает шире, будто испугался.

Сам не знаю отчего, но тут же смягчаюсь, не желая, чтобы его лицо вновь перекашивало. И плевать, что не от боли. Просто не хочу — и всё тут. И потом, смотреть на него намного приятнее, когда задумчивый или мечтательно улыбается.

— Так на что мне должно быть плевать? — спрашиваю покладисто и меланхолично, фоном думаю ещё и о том, что грозился как следует настучать ему. И по голове, и по заднице. Да только слабый совсем ещё поутру был, а теперь уже что? Момент упущен, да и настроение вполне благодушное.

Пока что.

— На то, что я не девица, — поясняет терпеливо, вроде бы отрешённо, и глядит даже не на меня, а вдаль. Такой весь равнодушный и будто бы размышляющий о погоде. И это очень напоминает мне поведение оконфузившихся по той или иной причине благородных дам, которым хочешь не хочешь, а придётся и дальше появляться в обществе.

Так и Йен — вроде бы «ой, как нехорошо вышло», а вроде бы и ничего не произошло. Такая себе проза жизни, подумаешь. Не ослом оказался — и уже хорошо.

— По поведению порой очень даже, — подыгрываю ему, сохраняя невозмутимость и всем своим видом показывая, что ничего страшного не случилось и мой мир не опрокинулся верхушкой вниз. — Взбалмошная, истеричная и не слишком умная.

Вспыхивает тут же, даже в яростном коротком взгляде, что мне удаётся уловить, мелькает нечто этакое, и в поводья вцепляется так, будто иначе свалится:

— Ну спасибо!

Пожимаю плечами и, поправив лямку полупустого рюкзака, висящего на правом, киваю:

— Захочешь ещё комплиментов — обращайся.

Отворачивается, задрав нос, и следующие десять минут мы проводим почти в полной тишине. Только негромкие удары копыт, далёкие выкрики птиц и шелест высоких, пусть и опалённых солнцем трав.

И если так пойдёт и дальше, то день можно будет считать вполне удачным.

Если всё обойдётся без травм, грязи, крови и того самого третьего наёмника, в существовании которого я себя уверил. Но лучше уж так, в напряжении, чем быть застигнутым врасплох.

— Так тебе плевать или ты предпочитаешь что-то конкретное? — выпаливает на одном дыхании, и я даже не удивляюсь. Разве можно надеяться на что-то всерьёз, когда у него болтливость развита больше всех инстинктов, вместе взятых?

— Всё куда проще. Я не предпочитаю никого, если тебе так хочется знать.

Сталкиваемся взглядами уже в который раз, и Йен хмурится, даже не скрываясь. Пытается понять, всерьёз я сейчас или для того, чтобы отвязался. И, наверное, я бы и сам был не прочь, если бы кто-нибудь мог наверняка сказать.

— Ни девочек с набитой романтической чушью головкой, ни сладких мальчиков, которых легко спутать с девочками. Так достаточно понятно?

— Так не бывает. Ты можешь говорить что угодно, но определённые предпочтения есть у всех, — спорит со мной и оживает на глазах. Мне даже чудится, что круги под его глазами становятся бледнее, а кожа, приглаженная солнцем, уже не имеет синюшного оттенка. — И это не то, от чего можно отмахнуться.

— Ещё как можно, если, конечно, ЭТО не единственное, что есть в твоей жизни, — отвечаю нарочито категорично и понимаю, что сам же и цепляюсь. Понимаю, что поддеваю, но ничего не могу с собой поделать.

Слишком много неприятностей мне доставил, чтобы жалеть его или проявлять снисходительность.

И потом, разве со зла всё?

Хотел диалога — пусть теперь тешится.

— Как много намёков. — Только в голосе одна сдержанность, а мордашка того и гляди перекосится. И это он ещё не знает, как много разболтала его сестра. Не очень-то выгодно быть увлекающимся и ветреным, когда под боком есть тот, кто может всё выложить.

Всё ещё ощущаю на себе требовательный острый взгляд, далёкий от тех, что он обычно дарит, капризничая, и развожу руками, вместе с тем ощущая, как разогрелась расстёгнутая куртка:

— Разве что ты примеряешь всё услышанное на себя. Это привычка или?..

— Догадливость, — роняет тяжело, будто отсекая все прочие варианты, и спрашивает уже в лоб. Спрашивает о вполне конкретных вещах, не требующих уточнений: — Так тебе наплевать на то, что я не девушка?..

Я понимаю, да.

Понимаю, что он имеет в виду и в каком из смыслов. Я догадываюсь, что половина тех, с кем он валял дурака в отцовском замке, так и не прознали, кого именно держали за руку, и что было бы, если бы всё вскрылось. Понимаю, чего опасается, и от этого всё становится только веселее.

Качаю головой, стараясь казаться максимально равнодушным и незаинтересованным. И голос — выражению лица под стать.

— И так и так груди нет, что уж убиваться из-за наличия маленького придатка?

Жду взрыва или крика как минимум, но умудряется удивить меня. Умудряется удивить меня вспышкой холодной, неожиданной даже злости.

— Ну спасибо огромное, — по слогу почти цедит, да так смотрит, что чудится, будто морозит. — Просто огромное, человеческое…

— А что я должен сказать тебе? — не даю полноценно обидеться, обрываю в начале так и не начавшейся тирады, которая в любой момент грозится перейти в высокий визг. А я ненавижу визги. Ненавижу даже попытки забраться в свою голову для того, чтобы как следует подожрать её содержимое. Ну уж нет, бестолочь. Вот это всё как-нибудь без меня. — Что блевал полночи от отвращения, потому что оказалось, что ко мне полезла целоваться не миловидная княжна, а её младший брат? Ну прости меня, если разочаровал.

Отворачивается так поспешно, что только и видно, что дёрнувшуюся косу. Только что мне его лицо, если всегда можно глянуть на сжавшиеся до белых костяшек кисти рук?

Не удивлюсь, если к концу пути поводья обзаведутся ещё и следами его ногтей. Но всё ещё не вопит и ничего не требует. Сердится, но куда больше внутри кипит, оставаясь отстранённым внешне.

И если уж я это знаю, то что говорить о его сестрице, которой всё это доставляет одни неудобства?

Все перебранки, его заигрывания и мои на них ответы. Ей всё это не нравится, но сделать ничего не может. Ничего, кроме того, как нагнать меня с другой стороны и вполголоса устало поинтересоваться:

— Это когда-нибудь закончится?

— Закончится, ваше величие, — киваю, даже не глянув на неё, но прилипнув взглядом к линии никогда не становящегося ближе горизонта. — К завтрашнему вечеру или, край, к утру следующего дня. Тогда же и попрощаемся.

Звучит неожиданно жёстко, и Йен тут же забывает про свою обиду. Забывает так поспешно, будто она и не важна для него совсем.

— Уже завтра… — выдыхает себе под нос, ёжится и будто становится ещё меньше, чем до этого.

— А тебе что, хочется ещё недельку послоняться голодным и грязным? — спрашиваю и понимаю, что не надо было. Потому что невольно вложил в это двойной смысл, который не поймёт только не вовлечённый в происходящее идиот.

— Я не голодный. — И, упорный, снова ищет мой взгляд. Упорный, проглотивший предыдущую обиду и глядящий слишком уж серьёзно. — Я вообще не хочу есть.

— Зато твоя сестра хочет. — Аргумент из серии тех, что лучше не использовать, но именно он должен вернуть его в реальность. Напомнить, ради чего он здесь. И с кем. — И уж точно не одни яблоки. Верно я говорю? — Поворачиваю голову, ища поддержки, и Мериам не упускает своего шанса.

— Он прав, Йен. — Старается быть мягкой, но даже так в её тоне проскальзывает недовольство. Или же мне так кажется. Не считаю нужным разбираться. — Это всё и так заняло слишком много времени. Но ещё совсем немного — и спать будем не на земле, а в нормальных постелях.

— Дались мне эти постели… — бурчит всё, не желая признавать чужую правоту, и вздыхает нарочно горестно. Вздыхает, косится на меня и, вдруг заморгав, отворачивается вновь.

Ну только этого ещё не хватало.

— Не кисни, бестолочь. — Сам не знаю зачем, но хлопаю его по ноге, привлекая внимание, и подмигиваю, когда всё-таки смотрит снова. — Покажу кое-что ближе к вечеру. Остановимся на ночлег в одном занятном месте.

Да только, видно, вовсе не вдохновляю. Слишком уж подозрительно щурится и уточняет с явной опаской. Даже наклонился немного, надо же.

— Таком же занятном, как сторожка с гулями?

— Вроде того.

— Тогда я не хочу рассматривать никаких занятных мест. — Выпрямляется снова и глядит только вперёд, на дорогу. И спина прямая-прямая. Вот он мне выдаст вечером, если намолчится сейчас. — Я вообще ничего не хочу.

— Да брось, вот увидишь, тебе понравится.

— Мне выражение твоего лица уже не нравится.

— А само лицо, значит, нравится?

Не удержался и тут же поймал сразу два взгляда. И если первый княжны, то второй физически ощутим, и кажется, ещё немного — и продавит затылок. Ой как всё это не нравится настоящей княжне, очень не нравится.

— Не стоит задавать заведомо очевидные вопросы.

Да только не её брату выходить замуж, и уж точно не он обязан хранить себя до востребования. И явно не ему отказывать себе во внимании и попытках его добиться.

Но если его решимость мне нравится, то про то, насколько это всё безнадёжно, предпочитаю напоминать себе уже чаще, чем раз днём и раз ночью. И ему теперь вот тоже.

— Играть со мной тоже не стоит.

— Ты же сам сказал, что остался всего день. Как же не играть, если совсем скоро ты свалишь, с радостью от меня отвязавшись? — договаривает с ужимкой, явно борясь с собой для того, чтобы и вовсе не стиснуть зубы, но вместо того чтобы попросить его быть чуть сговорчивее, мысленно проговариваю про себя, что никому ничего не должен и не обещал.

В чёрт знает какой раз.

— Почему это звучит как упрёк?

Повисшую тишину прекрасно заполняет пением полевых птиц и шумом травы. Настолько прекрасно, что я надеюсь, что хотя бы следующие полчаса…

— Тебе кажется, — произносит быстро, будто выплёвывает, дёргает лошадь за поводья, заставляя её остановиться и пойти по самому краю дороги, так, чтобы между нами теперь была его сестра. И на её недоуменный взгляд отвечает рублено и коротко, но всё-таки отвечает:

— Мне ещё плохо, я не хочу разговаривать.

Надо же. «Не хочу». Только что хотел, а теперь, значит, надулся, как жаба.

— Не я это начал, — напоминаю чуть громче, чем следовало бы, и тут же жалею, что не прикусил язык. Откуда это взялось вообще? Неделями обходился без болтовни, а теперь на тебе — не могу заставить себя позволить мальчишке последнее слово.

— Ты хочешь побыстрее закончить. Спасибо, я уже понял.

— Так нам и заканчивать нечего.

— Спасибо, я понял! — повторяет куда громче, почти выкриком, и если продолжит в том же духе, то действительно где-нибудь свалится. Лошадь напугает — и та его сбросит. И хорошо, если не в заросли крапивы или репейника.

— Почему ты злишься?

Спрашиваю не я, но лучше бы вообще никто не спрашивал. Хотя бы потому, что Мериам многого не понимает, а этому сейчас и повод не нужен, чтобы взвинтиться.

Неприятно получать вместо желаемого унылое действительное.

— Потому что так нельзя! — выкрикивает, привстав в седле, чтобы снова поглядеть на меня, и, видно, уже жалеет, что сдвинулся. — Нельзя дать надежду, а потом…

Сам же и осекается, мотает головой и явно борется с желанием сжать её руками, но может коснуться виска только одной.

— Я ничего тебе не давал. — Стараюсь быть как можно убедительнее и мягче, но понимаю, что надолго не хватит. Хотя бы потому, что так обвиняет, будто и вправду получил помолвочное кольцо и теперь не понимает, отчего же я решил всё оборвать и скрыться. — И не обещал, и, упаси боги, даже не делал. Не устраивай сцен посреди тракта из-за того, чего не было, Йен.

— Что-то всё равно было, — утверждает с такой уверенностью, что я едва не останавливаюсь на месте.

Что же.

Видно, «по-хорошему» — это не наш вариант. По-хорошему мы не понимаем.

— До того, как твоя сестрица обмолвилась, что это такое развлечение, или после? — бросаю вроде бы небрежно в ответ, но всё понимает по прищуру. Понимает, но вовсе не так, как стоило бы. Вместо того чтобы сдуться и притихнуть, напротив, ещё больше распаляется.

— Ты что, считаешь, что я повис на тебе для того, чтобы пополнить список своих приключений? — отвечает в тон, даже с теми же интонациями, и чудится, что расстроен куда больше, чем показывает. Не обижен или взвинчен, а именно расстроен.

Может, и разочарован немного.

Только в ком из нас?

— А для чего ещё? — Вопрос резонный, только если исключить самые очевидные варианты. Но другого у меня не готово, да и должен он наконец понять, что не выгорит. Понять, успокоиться и остаток пути размышлять о своей будущей сладкой жизни, а не о любовных приключениях по обочинам тракта. — Нет, я понимаю, другому виду отдыха ты не обучен и потому решил, что можно заняться и мной. На безрыбье, как говорится.

— На безрыбье! — передразнивает меня, кривляется и вдруг отворачивается, резво вскинув голову.

Ну вот. Доорался. Кровь носом пошла. Придётся останавливаться теперь.

Обойдя сзади, пытаюсь перехватить поводья его лошади, но только шлёпает меня по ладони и спешно прикладывает протянутый сестрой платок.

Какие мы решительные, когда злые.

— Да ты!.. Да иди ты!..

— Иду, ваша легкодоступность, только и делаю, что иду.

— Я с тобой больше не разговариваю, — гнусавит в ткань, а я наперёд знаю, что хватит его на три минуты. Уже даже не считаю эти его «не разговариваю». — С этого момента и до самого Камьена. Ни слова больше не скажу!

— Даже не знаю, как вынесу это. — Звучит настолько насмешливо, что едва успеваю прикрикнуть до того, как выпалит что-нибудь ещё: — Эй! Закрой рот. Ты же не разговариваешь!

— Да чтоб тебе даже трактирные девки не давали.

А вот это шипение уже больше тянет на былой задор. И высокомерия поприбавилось во взгляде.

— Жаль тебя разочаровывать, но трактирные девки меня как раз и не интересуют. Слишком высокая любвеобильность увеличивает риск подхватить вшей или что похуже, знаешь ли. Знаешь же?

— Я даже рядом не стою с теми, у кого есть вши.

— Как знать, как знать.

Надменности ему даже с платком и пятнами на подбородке не занимать. И даже платье, порванное перепачканное платье, его не простит. И это поистине странно. И это же не причина взять и перестать его поддевать.

— Никогда не будешь уверен, что там в штанах у очередного господина, пока не заберёшься в них, верно?

— Если лошадь случайно наступит на тебя, так и знай: я ни при чём.

Хмыкаю и, делая вид, что задумался, не могу не брякнуть напоследок. Просто язык чешется, и я всерьёз начинаю опасаться, что это всё какая-то зараза.

Зараза, которая цепляется ко мне время от времени и потом долго не даёт покоя.

— Но если выбирать между напомаженной, ухоженной дамой из приличного дома и трактирной девкой, то я всё-таки выбрал бы вторую.

— Это почему это?

Поворачиваем шеи уже оба, не в силах сдержать удивление, когда голос подаёт предпочитающая игнорировать все наши перепалки Мериам. Вмешивается, только когда становится совсем невыносимо, а тут вот не удержалась, надо же.

— Чем прислуга лучше?

Сглатываю даже, не зная, стоит ли подбирать слова, но под двумя пристальными взглядами — с деликатностью как-то не особо выходит.

— Прислуга, ваше величие, трахается потому, что этого хочет, а не потому, что муж велел прорезать дыру в ночной комбинации и изволит нанести визит.

Одна бледнеет, второй закатывает глаза и хихикает во всё тот же платок и, снова сменив гнев на милость, ищет мой взгляд своим.

Упрямый и совершенно неисправим.

— На поводу у своих низменных желаний идут только грязные животные, а приличные люди не опускаются до того, чтобы превращать акт детозачатия в оргию. — Мериам — само достоинство, и, выдав всё это, выпрямляется. Выпрямляется, глядит то на меня, то на брата, и чем больше секунд проходит, тем больше мне становится жаль её.

Просто по-человечески жаль, как порой бывает рядом с калеками или уродами.

— Ты слышал? — спрашиваю негромко и всё продолжая изучать бледное округлое лицо будущей графини, несмотря на то что обращаюсь к другому. — Тебя только что назвали грязным животным. Давай, разберись со своей сестрицей.

***

Тракт и впрямь кажется бесконечным.

За целый день пути мы не приблизились к линии горизонта, за которую уходит эта длиннющая серая полоса, ни на миллиметр. Далеко за полдень. Оранжевый солнечный диск, словно потяжелевший за долгий день, кренится вниз, уходит за наши спины. Пыльно и душно. А впереди ещё не одна тысяча шагов, и я чертовски надеюсь, что единственное, на что нам придётся натолкнуться, — это ещё пара хилых умирающих селений по обочинам тракта, а не на озверевших от голода трупоедов или кого поразумнее. Всё же хватит с этих двоих. Хватит и доблестных рыцарей, и ужасных монстров, и наёмников.

Крови тоже хватит.

Оборачиваюсь к до сих пор хранящему молчание обиженному Йену, но только мельком, чтобы не успел заметить моего взгляда. Хмурит брови и поджимает и без того тонкие губы. Весь себе на уме, переваривающий обиду.

А я навсегда, наверное, запомню, каким было его лицо сутки назад.

Безжизненным, посеревшим и всё равно красивым.

Пусть и почти мёртвым.

Бледным, как самая дорогая бумага, и будто застывшим и ускользающим.

Как бы то ни было, что бы я ни говорил, меньше всего мне хотелось взяться за лопату и, оставив его одиноким холмом, продолжить путь с уже настоящей княжной.

Он вовсе не пустышка, не лишённая содержимого лощёная оболочка, если при всех его недостатках его можно назвать красивым.

Оборачиваюсь невольно снова. Не собирался, но, задумавшись, не удержался, и впору начать ругать себя за это.

Ругать себя за то, что постоянно присматриваюсь, выискиваю в нём что-то и нет-нет да возвращаюсь мысленно, не в силах убедить себя в том, что он вовсе не интересный.

И злюсь тоже поэтому.

Злюсь и на него, и на себя.

За то, что нарочно начал раздражать меня колкими репликами и долгими взглядами. За то, что ему нравится препираться так сильно, что и мне становится не удержаться.

Даже едва оправившийся и молчащий, он слишком «живой». Он просто сосредоточие всего того, чего нет у меня.

Сосредоточие шаловливой мягкости, живейшего интереса ко всему, что происходит вокруг, и, как бы там ни было, участия. Ему жалко всё и вся. Ему, что всё ещё то и дело касается своего запястья с тем самым браслетом и тут же мрачнеет из-за этого.

Таким глупым кажется. Таким настоящим. Что до того, как сняли чары, что после.

И это беспокоит. Беспокоит, потому что, не ругаясь и не высматривая, нет ли кого впереди, я напряжённо думаю о том, что остались всего сутки.

Я думаю о том, что с ним будет там, за высокими крепкими стенами. Хорошо или плохо?

Что для него приготовлено?

Запах лесной свежести и десятка разных трав вырывает меня из нахлынувшего водоворота размышлений. Копыта лошади мягко ступают по зелёному ковру.

Свернули с широкого тракта теперь на север, через Шепчущий лес — некогда дом лесных эльфов.

Эльфов, которые почти полностью вымерли ещё полвека назад, но нет-нет да изредка можно натолкнуться на носителя старшей крови. За все те восемь, а может, уже и все девять лет, что я шатаюсь от одного уголка королевства к другому, я видел их лишь однажды. В самом начале пути, в первые его долгие месяцы, когда ужас и неверие всё ещё не покинули мою голову.

Воспоминания так себе, но одно явно стоит того, чтобы о нём помнить.

Один образ.

Хозяйка этого места, которая покинула его спустя день после нашего знакомства и никогда больше не вернётся. И чёрт знает, кем она была на самом деле: наядой, дриадой или кем ещё, много старше и умнее обыкновенной нечисти. Может, подхватившая какой-то зелёный недуг эльфийка, а может, ещё одно существо из тех, что медленно, но неотвратимо вытеснили люди.

Элера… Одно из самых прекрасных существ, с красотой которого сравнится разве что сам лес, в котором сегодня и выпало ночевать. Не те жалкие остатки, сквозь которые нам предстоит пройти, вовсе нет.

Тогда, когда мне не было и двадцати, Шепчущий лес был поистине огромным. Исполинские деревья, казалось, ветвями поддерживающие само небо. Шелковистые травы, дикие цветы всех мыслимых и немыслимых расцветок. И она. Элера. Мать всего этого великолепия, пастырь и покровительница деревьев. Безумно древняя и невообразимо юная. Тогда она была обеспокоена вовсе не выживанием своего народа, а выращиванием редких видов трав.

Как же давно это было. Кажется, не одну вечность назад. И это «давно» едва ли не одно из лучших моих воспоминаний. Тысячи запахов. Травами пахнет так сладко, что дурманит голову.

Когда-то давно среди остатков эльфийского народа, давно ушедшего с этих земель, ходило поверье, что тот, кто осмелится заночевать здесь и не разожжёт лучины тёмной ночью, почти осязаемо чёрной, услышит предсказание на одном из древних языков. Услышит песнь ветра о том, что было, и о том, что будет, но едва ли сможет воспользоваться этим знанием. Шепчущий лес щедро делится своими тайнами, но никогда не выпустит из своих объятий узнавшего их.

Такая красивая сказка, в правдивости которой мне довелось усомниться не один раз. Но разве можно обижаться?

И потом, есть ещё кое-что, что стоит увидеть собственными глазами.

Поэтому я, похлопав чужую лошадь по боку, заставляю княжну натянуть поводья и, сойдя с тропы, свернуть вглубь зелёной поросли.

Зелёной, очень яркой на контрасте с чахлыми травами тракта, и лишённой каких бы то ни было колючек.

— И зачем нам туда? — сердито ворчит всё ещё обиженная княжна. Даже головы не поворачивает, глядит прямо перед собой и только косится на меня. — Ещё даже не вечереет.

— Больше переночевать будет негде до самого Камьена. Не переживай, уже завтра увидишь стены, окружающие город. А пока просто смотри вперёд.

— И что же я там увижу?

— Ничего, если будешь и дальше раздражать меня и я не выдержу и скину тебя с лошади.

— Ты всегда такой грубый или это компенсируется какими-то особыми нежностями в постели?

Вместо ответа только качаю головой и, протиснувшись мимо растущих бок о бок друг с другом кустов, выхожу на пологую, поросшую невысокой травой поляну, а следом за ней на такую же, только в несколько десятков раз больше.

Лесное озеро выглядит проплешиной на всех известных мне картах — и совершенно невероятное, если смотреть вблизи.

Потому что воды его настолько алые, насколько это вообще возможно.

Алое, неглубокое и будто наполненное чудовищным количеством пролитой крови.

Людьми или эльфами — не так важно.

— Это… Это как это? — Княжна даже голосом проседает, а её младший брат и вовсе застывает в седле, распахнув рот. Только ресницами хлопает и пытается взять в толк. Понять, не обманывают ли его глаза.

Во всяком случае, именно так я и заключил, когда впервые добрался до этого места.

Стаскиваю со спины рюкзак и, предрекая всякое непонимание, поясняю, не повышая голоса:

— Говорят, что в земле очень много красной руды и потому вода в этом месте имеет такой цвет. А ещё говорят, что в этом месте убили одного из эльфийских королей и тем самым нанесли природе глубокую незаживающую рану. Выбирайте версию, которая больше нравится, — обращаюсь сразу и к Мериам, и к Йену, а после того, как первая осторожно поднимает голову, заметив, что смотрю на неё, договариваю уже более буднично: — Здесь мы и остановимся. Помочь спешиться или ты в состоянии сделать это сам?

Последний вопрос адресован той княжне, которую мне хотелось отшлёпать в воспитательных целях, и, по правде, я и не особо рассчитывал, что согласится.

Обиженный же.

— Помоги. — Протягивает мне руку и, перекинув и вторую ногу на правую сторону, ждёт, пока подойду и сниму его. — Но если вода красная… Она отличается от обычной, прозрачной?

Ладони так и остаются на его поясе, и на какое-то мгновение кажется, что это не смущает даже Мериам, которая куда больше интересуется вычурными жёлтыми цветами, усыпавшими все окрестные кусты, нежели тем, где лежат мои пальцы.

— Ничем, кроме цвета.

Йен же смотрит с таким искренним интересом, что я поневоле ощущаю себя взрослым, который попался любопытному ребёнку с широко распахнутыми глазами. Ребёнку, которому интересно всегда и всё. Ребёнку, которому хочется не только капризничать, но и задавать вопросы.

— А в озере кто-нибудь живёт?

— Насколько я знаю, нет.

— Прекрасно. — Тут же стряхивает мои руки, проводит ладонью по своей косе и деловито, будто на переговорах, указывает на мой дорожный рюкзак. — Могу я попросить у тебя кусок мыла? У тебя же наверняка есть.

— Есть. — Не собираюсь спорить или отговаривать, но предупредить всё-таки стоит. Хотя бы ради того, чтобы узнать, возьмёт верх голос разума или же… — Но что там никого нет — я не уверен.

— Но ты же спасёшь меня, если в озере кто-то есть? — напирает совсем не кокетливо, интонацией продавливает, вынуждая согласиться, да ещё и не даёт отвести взгляд. Очень уж ему хочется залезть в воду. Настолько хочется, что даже если скажу, что там живёт огромная зверюга с двенадцатью щупальцами, всё равно полезет.

Исключительно из-за дурости и чувства противоречия. Но в этих водах и вправду никого никогда не видели. Ни мелкой рыбёшки, ни улиток. И, пожалуй, даже бедовая недобарышня там никаких приключений не найдёт.

— Йен, может, не стоит?..

Собирался уже ответить, как опасающаяся всего и вся Мериам выступила вперёд.

— Потерпи до замка.

Уговаривает его больше взглядами, чем словами, но выглядит далеко не лучшим образом, и, видимо, именно это становится решающей каплей. Мальчишка хочет быть чистым — и всё тут.

— Спасёшь или нет? — снова ко мне и на этот раз выжидающе приподняв бровь. Ему бы действительно было неплохо освежиться немного. Смыть с себя остатки болезни и недовольство тоже.

— Ну, учитывая, сколько я возился с тобой до этого, так и быть — сделаю одолжение.

Кивает только, ничем не парируя, не говорит больше ничего, только ждёт, пока пороюсь в сумке и найду то, о чём он просил. Найду не брусок даже, а так — обмылок, который скоро останется только выбросить. В попытке нашарить его пальцами, меланхолично думаю о том, что стоило бы пополнить запасы в Камьене, прежде чем двинуться дальше. Травы; вот то же мыло; может, что-то из метательного оружия, к которому я всё никак не приноровлюсь…

Нахожу наконец искомое, и княжна, буквально вырвав свёрток из моих рук, направляется к самой кромке алой воды. Останавливается только затем, чтобы попросить сестру слишком уж пристально не глядеть. Мало ли грохнется ещё в обморок от вида его белой задницы.

Так и подмывает спросить, что же он не лезет купаться прямо в платье, но вместо этого отпускаю попастись разгруженных лошадей, примечаю особо раскидистое дерево и решаю обосноваться под ним. И Мериам, тревожно наблюдающая за братом, тянется следом. Опускается прямо на траву, вытягивает ноги и со вздохом отирает мокрый от пота лоб тыльной стороной ладони. Всё косится в сторону озера, поглядывая на неторопливо расстегивающего застёжки на платье Йена, и просыпается только после того, как окликаю и пихаю в руки купленный всё в той же деревне на холме свёрток. Припасы нехитрые, но хлеб, вяленое мясо и огурцы — куда лучше, чем ничего.

Скидываю куртку и, закатав рукава рубашки, принимаюсь за защитный круг. Говорят, что в этих местах он без надобности, ибо нежить и неуспокоенные никогда не сунутся в это священное место, но мало ли что говорят.

Если одной из этих птичек кто-нибудь отхватит голову, то слухами не оправдаешься.

А княжна тем временем всё копается.

Неторопливо скинула платье, свернула его так, будто не в пятнах всё, и, оставшись в тонкой, тоже с надорванной горловиной рубашке, разувается, расшнуровав туфли.

Топчется на месте, касается босой ступнёй кромки воды, будто всё ещё не решившись, и, вдруг обернувшись, кинув на меня долгий тяжёлый взгляд, раздевается полностью.

Нарочно задрав нос и повернувшись спиной.

Какие мы обиженные.

И белокожие.

Я был бы уже чёрный от постоянно светящих в лицо лучей солнца, да загар перестал прилипать. Просто не ложится на кожу.

Видно, это в комплекте с цветом глаз.

Я не разбирался.

Я только наблюдаю за княжной, которая, вытянув уголок губ и убедившись, что смотрю, тянется к своим волосам.

Стаскивает шнурок с самого конца косы, а после ещё один, запрятанный в её основании.

Расплетается неторопливо, проходясь пальцами по каждой освобождённой прядке. По прядкам, что волнистые из-за плетения и доходят до самой поясницы.

И, надо же, абсолютно чёрные.

Без коричневых проблесков или воздействия магии.

Большая редкость в этих краях. Большая редкость даже среди знатных особ, что все, как одна, либо русые, как Мериам, либо золотистые блондинки с лежащими на плечах локонами.

— При дворе у всех такие длинные волосы? — Сам не понимаю, зачем спросил вслух, но раз уж всё-таки вырвалось. Перевожу взгляд на старшую сестру этого тощего длинноногого безобразия, и она отводит свой.

— Нет.

Неужто завидует? Не явно, но… Но если брать в расчёт только внешность, то, наверное, ему сложно не завидовать. Учитывая то, что мальчишка бастард ко всему прочему, но изображает балованную девчонку так ловко, что поневоле задумаешься.

А мать его кто?

Наверное, в неё и пошёл.

Наверное, от самого ландграфа ему ничего не досталось.

Но глядя на Мериам, может показаться, что оно и к лучшему. Разные, как день и ночь, и вторая половина не вытягивает до того, чтобы быть контрастом первой.

И только поэтому глупо тащит его с собой.

Только потому, что на месте её мужа у меня бы не встал вопрос о том, в чью спальню наведываться по ночам.

И в который раз уже ловлю себя на мысли, что не хочу для него всего этого.

Ни замков, ни враждебной ко всем красивым и юным местной знати. Не хочу, чтобы и его превратили в подобие тихой и кроткой сестры.

Не хочу так сильно, что не думая, повинуясь только лишь какому-то буквально насильно прущему меня вперёд ощущению, направляюсь к нему.

К кромке берега, около которой он так и замер. Но стоило ему только услышать шаги, глянуть через плечо, как, присев, вытряхивает из свёртка кусок мыла и шагает вперёд.

Берег пологий, и потому заходит только по колено, когда останавливаюсь у границы воды.

Оглядывается, проходит дальше и молчит.

Ждёт, что заговорю сам. Первым.

— Я надеюсь, что ты умеешь плавать.

Фыркает только, держась вполоборота, будто нарочно для того, чтобы показать мне только линию плеча и спину.

— Где бы мне было научиться?

Останавливается, едва ли не на носки встаёт, пытаясь заглянуть вперёд, и, убедившись, что дно всё ещё смутно просматривается, бредёт дальше.

— Прекрасно.

Бредёт и бредёт, скрываясь уже по бедро, и наклоняется для того, чтобы зачерпнуть немного воды.

— Не заходи за валуны, и мне не придётся тебя откачивать.

Даже не оборачивается, но ветер дует в нужную сторону. Ветер дует в моё лицо, и ничто не мешает разобрать его негромкое сердитое бормотание.

— Может, в этом и состоит мой план? — Всё ещё обиженный, но, должно быть, решил, что не настолько, чтобы дуться остаток дороги. — Я нахлебаюсь воды, а ты…

Закатываю глаза и стаскиваю рубашку через голову.

Отчётливо слышу, как громко охает оставшаяся под деревом Мериам, но разве это не только её проблемы? В конце концов, всегда может прикрыть глаза, чтобы не схватить сердечный приступ.

— Ты кричи, если что, — говорю специально для неё, даже не оборачиваясь, и наклоняюсь для того, чтобы справиться с сапогами. Княжна тем временем скрывается по пояс, намочив волосы и как ни в чём не бывало принимается их ожесточённо мылить, пока все не покроются белой пеной. Теребит их так нещадно, что становится жалко.

Тянет, трёт друг о друга, будто пытаясь от них избавиться, а не промыть, и к тому моменту, как разденусь полностью, у меня уже дёргается глаз.

Никаких шансов мне не оставляет, сил нет смотреть на этот вандализм.

Вода кажется даже тёплой, уж точно не холоднее температуры моего тела, а добраться до него по песчаному дну и вовсе дело на полминуты.

— Если продолжишь в том же духе, то останешься лысым, — проговариваю негромко, остановившись за его спиной, и ответом очень ожидаемый, самодовольный смешок:

— Так возьми и помоги мне.

— Если я тебе помогу, то всё может стать ещё хуже.

— Ну не настолько же ты пропащий.

— Во всём, что касается красоты? Именно настолько, но я всё-таки рискну попробовать.

Кивает, и я как могу осторожно собираю его чёрт-те как намыленные патлы. Не отпускает ощущение, что он сделал это специально. Не отпускает ощущение, что я сам захотел так запросто попасться.

Что же, раз уже вызвался…

Отвожу волосы назад, пробую пригладить и разобрать и невольно касаюсь и его голой спины тоже.