Часть 1. Глава 6 (2/2)
Плеч, лопаток, тонкой кожи.
И тут же отзывается.
Тут же покрывается дрожью и шумно сглатывает, опустив руки вниз, но почти сразу опомнившись и выдернув обмылок из воды, чтобы не растворился.
Выдернул, да тут же и выронил, стоило провести пальцами по его позвоночнику.
От линии роста волос и много вниз, почти до самого копчика.
В моей левой — его волосы, правая, забавляясь, поглаживает под водой узкий бок.
Вверх-вниз.
По рёбрам и до тазобедренной кости.
Выдыхает особенно душераздирающе, заполошно, и, подавшись назад, вжимается в мою грудь. И если бы только в неё. Вплотную притирается задницей, медленно запрокидывает голову и укладывает её на моё плечо.
Заглядывает в глаза и приоткрывает влажный, с осевшими крупными каплями воды на губах рот.
Ждёт куда большего, и взгляд сестры, которую и вправду скоро свалит удар, его не беспокоит.
О нет, он очень эгоистичный, этот красивый мальчик.
На его плече ни пятна, ни отметины от иглы не осталось. Ни если взглядом искать, ни на ощупь.
И мальчик, который оказался вовсе не чужой невестой, пришёл в себя полностью.
Жмётся ко мне, почти прилипает, перехватывает за руку, сжав своей поперёк запястья, и тащит её вперёд, укладывая на свою грудь.
Не очень ловко и прямо на солнечное сплетение.
Не то для того, чтобы обнял, не то потому, что слишком громко стучит сердце.
Волнуется и вместе с тем безумно уверен в себе.
Волнуется, а сам почти лежит на мне и, поймав очередной долгий взгляд, прикрывает свои глаза.
Это как весьма ненавязчивое разрешение.
Весьма, учитывая, что он медленно трётся об меня задницей, дожидаясь, когда же уже.
Когда разверну его лицом к себе, и…
Отталкиваю, легонько надавив на спину, и, вместо того чтобы дождаться обиды и надутых губ, ухожу дальше, так, чтобы скрыло уже по линию груди.
Около трёх валунов, озеро немного мельчает, но добраться до них можно только вплавь. Хочу проверить, насколько смелым окажется мальчишка. Сунется ли следом или…
Ныряю, уходя от его пристального сердитого взгляда, и держусь под водой, пока лёгкие не заколет.
Едва касаюсь ногами пустынного дна, откидываю намокшие волосы назад, прохожусь по ним растопыренными пальцами правой и, обернувшись, гляжу на него, обиженно сложившего руки поперёк груди.
И, надо же, уже и с космами почти разобрался, да только не смыл как следует, только перекинул через плечо так, чтобы не лезли в лицо.
Ухмыляюсь в ответ на его кислую мину и кивком головы указываю на высокие, раньше полностью скрытые под водой камни.
Серые и прогретые солнцем громадины, уходящие ввысь.
Метра три в них, не меньше. Прекрасная опора выйдет.
И заслонка от чужих глаз тоже.
Если решится, конечно.
Всё медлит, и я, махнув рукой, ухожу под воду снова, решив, что раз уж сунулся, то хотя бы поплаваю. Смою с себя и пыль, и ощущение пока не случившегося обмана.
Очередного из.
Плеск воды совсем рядом, и, вернувшись назад, буквально на три метра, успеваю протянуть руку неловко машущему своими мальчишке.
Схватить его за кисть и дернуть к себе.
Тут же цепляется за меня, прилипает, обхватив ладонями за плечи, и оказывается невозможно близко.
И лицом к лицу.
Цепляется за меня и ногами тоже, обхватывает ими на уровне пояса и ловко скрещивает лодыжки за спиной.
И ничуть его не смущает то, что голый.
То, что ближе некуда и возвышается надо мной на добрые полголовы. То, что его сестра всенепременно смотрит.
Смотрит пристально, недовольно и едва сдерживаясь, чтобы не начать кричать.
И на него, и на меня.
Что же, зачем её лишний раз смущать?
Придерживаю, шагаю в сторону и вместе с ним скрываюсь за одним из валунов.
За одним из шероховатых, горячих от солнца, серых великанов.
И про них тоже есть легенда.
Да только вздумай я заикнуться про неё, как мальчишка тут же заткнёт мне рот и будет прав. Будет прав, потому что оказался втиснутым в этого крепкого, вросшего намертво в землю исполина не для того, чтобы поболтать.
Вдавливаю всем своим весом, да так, что охает, и не церемонясь, не оттягивая и не заигрывая, целую его, придержав ладонью за гладкую, покрытую прозрачными каплями щеку.
Становится ещё более покладистым, с готовностью впускает меня в свой рот, а сам ладонями беспокойно шарит по моим плечам и пальцами зарывается в волосы на затылке.
Стискивает их, пытается прядки на фаланги намотать и тянет.
Тянет медленно, несильно, а после и вовсе гладит.
Тянет медленно, гнётся в пояснице, сильнее стискивает мои бока бёдрами и прижимается.
Беззастенчиво трётся и вздохами давится.
И шею подставляет будто зачарованный, готовый к полному не страсти, а голода, укусу. Укусу, который сам же и просит не ведая.
Просит, широкими мазками исследуя мою грудь, царапаясь и надавливая на шрамы. Просит, ёрзая и поскуливая, потираясь своим членом о мой живот и то и дело дразняще опускаясь пониже, чтобы задеть и мой член тоже.
Провести по нему ягодицами, позволить упереться в своё тело и податься наверх, протащившись всем тощим телом по моему.
Тощим и, несмотря на это, таким желанным.
Слишком горячий и ждущий, чтобы обращать внимание на торчащие рёбра или острые локти.
Слишком глаза горящие, слишком много в них ничем не прикрытой наглой похоти.
Он хочет здесь и сейчас, и плевать, что скажет его воспитанная сестра.
Плевать, если услышит.
Он хочет здесь, прямо в воде, и ему плевать на то, что ни в жизни в седло после не сядет.
Ему надо — и всё тут.
Надо как можно больше тёмных пятен на коже.
Надо, чтобы губы стали алыми от поцелуев, а тело горело, несмотря на прохладную воду.
И моё, кажется, нагревается тоже.
Оживает вместе с этим не намекающим, а требующим продолжения, комком, и когда он целует по новой, играючи прихватывает меня за язык, а после долго лижет его, дразня прикосновениями своего, у меня уже всё едет.
Едет так сильно, что, дёрнув его за руку, скинув с себя и поставив на ноги, перехватываю за взметнувшиеся вверх запястья, прижимаю их к туловищу и, нависнув над ним, склонившись над покрытым водой по самые плечи, заставляю высоко задрать голову.
Наконец-то добрался до шеи.
Тонкой, пресной от брызг и тут же едва ли не колючей из-за прорвы высыпавшихся, будто раздражение, мурашек.
Раздражения на меня и мои укусы.
Много-много укусов.
Ленивых, едва ощутимых и болезненных словно в противовес.
Скулит, стонет, дёргается и, поощряя, будто просит.
Так и просит вернуть всё так, как было, и даже пальцами перехваченной руки тянется вперёд.
Сначала находит мой живот, а после, дёрнувшись, и то, что пониже.
Крепко сжимает под головкой, исследует, проведя расслабленным кулаком вниз, и я понимаю, что на здравый смысл надежды всё меньше и меньше.
Почему бы и нет, если я у него не первый и даже не двадцатый?
Почему нет, если он хочет этого больше, чем тёплой постели и пары резвых слуг в распоряжение?
Очень, очень хочет.
И такой послушный, такой приятный… Гладкий и будто шёлковый.
Отпускаю руки, чтобы своими сжать его маленькую, по размеру моих ладоней, задницу, дёрнуть на себя, заставив привстать на носки, и снова потянуть вверх, усаживая уже удобнее.
Ещё выше на этот раз.
Теперь уже мне приходится запрокидывать голову, чтобы поглядеть в его шальные, блестящие больше, чем поверхность озера, глаза.
Его гладкая кожа — под левой ладонью, шероховатый твёрдый камень — под правой.
Контраст делает всё ещё привлекательнее.
И княжна сейчас куда лучше, чем в платье. Княжна много красивее и желаннее. Несмотря на то что и вовсе теперь не разобрать, какое же у него лицо.
Мужское или женское.
Улыбается мне, медленно опускается вниз, закусывает губу, и… резко мотнув головой, будто очень не вовремя опомнившись, сбрасываю его в воду, сделав шаг назад.
Не стоит.
Не надо.
Нельзя.
Понимаю, что ещё немного — и добавил бы ещё парочку к общему числу своих нелицеприятных поступков. Понимаю, что и без того наставил ему прилично отметин, что будут напоминать не один день.
Выныривает, отплёвывается, бестолково машет руками и зыркает так зло и обиженно, что, облепленный своими волосами, выглядит как рассерженная ведьма.
Мокрая и всё ещё очаровательная.
Даже ничего не спрашивает, только отворачивается, когда киваю в сторону берега, и отказывается от моей помощи, чтобы добраться до мели.
Оказывается, вполне сносно плавает.
Оказывается, я нисколько не горжусь собой из-за того, что в итоге отказался трахнуть его.
До самого вечера не разговаривает со мной, совсем как парой дней раньше, глубоко обиженный, а после, когда начинает темнеть, усаживается около разведённого костра и, всё ещё полуголый, влезший только в подобие удлинённых панталон и накинувший незастёгнутую ночную рубашку на плечи, волосы сушит.
Водит по ним руками, разбирает пальцами, используя те на манер гребня, и в какой-то момент я ловлю себя на том, что слежу за чужими руками, почти не моргая.
Завораживают.
И волосы у него абсолютно прямые, без всякой магии.
Перекидывает их из стороны на сторону, растрясает, чтобы просохли по всей длине, а его сестра нет-нет да зыркнет на фиолетовые пятна, дорожкой спускающиеся по шее вниз.
Крайне неодобрительно, но сдержанно. Жуёт молча, ничего не комментируя.
Видно, считает, что вмешиваться — излишне.
Видно, у них не принято обсуждать постельные приключения, да ещё и при непосредственном присутствии третьей стороны.
Разбирает пряди, а после как-то оказывается около дерева, к которому я приваливаюсь спиной, гадая, как же лучше поступить завтра и безопасно ли соваться в город через главные ворота.
Гадая, насколько эти двое вообще готовы к последнему дню похода.
Княжна, которую до недавнего времени я меланхолично собирался потерять то тут, то там, укладывается спать первой, уже привычно используя седло вместо подушки и мой плащ вместо плотного одеяла.
Княжна, которая таковой никогда не являлась, так и сидит рядом, подтянув колени к груди и упорно игнорируя тёплое, но, видно, надоевшее ему больше, чем бесконечные поля, платье.
Задумчивый, наплевал на то, что волосы провоняют дымом, и напряжённо высматривает что-то.
Не то в темноте за линией круга, не то внутри себя.
Даже немного пугающий в такие моменты. Не по возрасту серьёзный. Даже покачивается немного, а когда понимает, что уже начинает засыпать, то, вопреки моим ожиданиям, не уходит под бок к сестре, а остаётся на месте.
Глядит на огонь долго, пока полностью не стемнеет, и тогда я сдаюсь.
Догадываюсь всё-таки, чего так упорно ждёт, наверное.
Окликаю чуть громче, чем шёпотом, и подзываю движением пальцев.
Приглашающе похлопываю по своим коленям, и он оказывается рядом тут же, так и не произнеся ни слова.
Укладывается на мои ноги, подпихивает ладони под щеку и поправляет накинутую на свои плечи куртку.
***
Предместья Камьена нельзя назвать совсем уж помойкой, но и на приличную провинцию вряд ли потянет. Не слишком-то чистая дыра с полусотней медленно ветшающих, всё больше и больше уходящих под землю домов. Сказывается особенность грунта: на месте поселения не было ничего, кроме топких болот, позднее осушённых по приказу тогдашнего ландграфа.
«Так себе затейка, так себе… Словно лепить котлеты из протухшего фарша — результата не получите, мсье, а изгваздаетесь, однако, знатно», — как любил повторять один из моих учителей.
И имя-то его давно забылось, заветрилось, как те самые котлеты, а вот огромная уродливая бородавка на его правом веке прочно поселилась на просторах моей памяти.
Частокол вокруг селения давно поредел, да и старые обтёсанные доски наверняка не выдержали бы хорошего напора. Но оно и ни к чему — густых, полных нечисти лесов давно не растёт поблизости, так только — поросль по левую сторону, в которой, может, ещё и бродит кто из дриад и водяных. Впереди только лишь выжженный солнцем безжизненный тракт, а позади — глубокий ров и каменные стены раскинувшегося города. Ещё поля, на которых работают местные, но там издревле не то что полудениц или же их тёмных сестёр — даже барабашек не водилось.
Здешняя полиция давненько выродилась, и в сторожке в самом начале селения вместо пусть и не всегда бравых, но вполне себе благонадёжных рыцарей заседают обыкновенные деревенские мужики с пивными животами такого размера, что сразу и не угадаешь, бочонок там или добрые два. Заседают иногда по одному, иногда — втроём, разжившись бутылкой местной перцовки и закусью.
Тусклый огонёк за пыльным оконцем, довольно оживлённая перебранка да одиноко прислонённые к приоткрытым воротам вилы — вот и всё, чем обычно встречают предместья приехавших ещё посветлу путников. Ни облезлых, вечно голодных и злобных псин, ни запозднившейся старушенции, ревностно охраняющей свою грядку на общей делянке.
Тишина напрягает, режет по ушам завывающим ветром и скрипом рассохшихся серых досок.
Сжимаю бока лошади и, натянув поводья, заставляю её остановиться сразу за воротами, возле крыльца в караульную будку, в которой спешно завозились, заслышав топот копыт.
Давненько я здесь не был, но хорошо помню небритую морду начальника местной дружины, который, ухмыляясь во все свои десять гнилых зубов, настоятельно советовал вывернуть карманы.
Не задался тогда денёк, да и неделя, откровенно говоря, была паршивой. Мне едва лишь стукнуло за двадцать, и знаменитое хладнокровие мной ещё не овладело.
Не полностью.
Дверь распахивается, недовольно проскрипев несмазанными петлями, и чья-то круглая голова высовывается наружу и почти сразу же исчезает снова, скрывшись в появившемся проёме.
Доставшаяся мне лошадь пугливо поджимает уши, а вторая, что остановилась в полуметре, прислонившись крупом к воротам, негромко всхрапывает.
Не оборачиваюсь, даже услышав испуганный выдох. Вполне человеческий и легко узнаваемый мной.
С них обоих станется.
Замешкались в дороге, выехали не с рассветом, а позже, и я, несмотря на то что все ещё успеваем заехать в сам город, сомневаюсь: стоит ли на ночь глядя?
Да и, оглянувшись через плечо, вижу двух грязных оборванок, а никак не высокородную, прибывшую к своему жениху княжну.
И с этим нужно что-то сделать.
И чем скорее, тем лучше.
А раз так, то не слишком-то у меня много выбора.
Ирония как она есть, но в кои-то веки, сунувшись в эти края, не задумываясь выбираю для ночлега место, которое никогда не спит ночью и лишь дремлет днём.
Такие они, дома удовольствий.
Шумные, прокуренные и многолюдные.
И не важно, притон это на окраине рядом с доками или шикарное заведение в самом центре города.
Разве что девки разные да постели по степени свежести.
Бормотуха в противовес дорогому вину и шелка вместо рогожи.
Да только что тела подо всем этим великолепием всё те же. Подчас далеко не идеальные, усыпанные то синяками, то просто родинками, болезненные и уставшие.
Спускаюсь сам, после стаскиваю с седла княжну, а затем, уже не спрашивая, и Мериам. Отвожу коней к коновязи, напоминая себе не забыть заняться и ими тоже, чтобы перепродать поутру, и уже киваю девушкам на крыльцо, чтобы поднимались, как дверь сторожки распахивается снова.
Очень уверенно на этот раз, широко и будто бы с пинка.
Вывалившийся на улицу мужик машет руками и явно желает пообщаться. Не то со мной, не то с довеском, который он принял невесть за кого. Спускается, добегает, суетливо придерживая незастёгнутые штаны, и приближается так резво, что всё, что я успеваю, — это развернуться и встать так, чтобы не дотянулся своими руками ни до княжны, ни до её более привлекательного братца.
Мужик же, на плечах которого виднеются стёршиеся почти, бледные знаки какого-то отличия, выведенные прямо краской на холщовой рубахе, настроен явно решительно и пялится на «девиц», уже привставая на носки, воспринимая меня не более чем статичную преграду. Покачивается на месте, промаргивается и, наконец, медленно поднимает красные пропитые глаза.
— А ты этих к мадам, да? — указывает подбородком, и в голосе столько надежды, что невольно хочется пожалеть и избавить разом от всех бренных страданий. — Может, я чёрненькую сразу куплю? Часа на два, а?
И, несмотря на моё более чем красноречивое молчание, всё никак не врубится, но, заключив что-то ещё, повышает голос и, обернувшись к постовому домику, из которого выпал, громко кричит:
— Эй, Руфус! Высунись-ка! Глянь, кого в местный блядушник привезли!
А тут, оказывается, ничего с течением времени не меняется.
И нравы, и рожи всё те же.
Теперь уже я жду, когда начальник местной самоназначенной полиции выглянет на крыльцо, и даже улыбаюсь, вытягивая рассечённый уголок рта так, чтобы лицо побольше обезображивало.
Хотя мой шрам явно проигрывает тому, что должен был остаться на чужой круглой роже.
На вечную память.
Наконец, вслед за первым на крыльце появляется второй — безразмерный, изрядно постаревший начальник деревенской стражи. Хотя кто знает? Ему с одинаковым успехом может быть как и сорок, так и все шестьдесят лет.
Попей с его — и никакой фонтан с живой водицей не поможет.
Губы невольно растягиваются ещё сильнее, и расплывшийся старик, вскинувший было масляную лампу, меняется в лице. И это непередаваемо приятно — наблюдать, как прорезавшееся было любопытство слезает с этого шматка сала с глубоко запавшими тёмными глазками.
Узнал меня.
Узнал и механически, не осознавая, что делает, тянется к грубому, так и не выцветшему за годы рубцу, нажимает на него пальцами, очерчивает и, скривившись, поджимает губы, быстрым кивком головы указывая на дверь.
Разрешил он мне зайти без пошлины, значит.
Вот уж перепало так перепало щедрости.
Спешно скрывается в своей будке снова, и я, повернувшись к крыльцу и бросив выскочившего первого горе-стражника в полном недоумении, задумываюсь на миг. Будут ли этому огромному борову сниться кошмары?
Едва ли забыл, как чужие пальцы вгрызались в глотку, а голос, незнакомый мне голос, вкрадчиво обещал отучить его шарить по чужим карманам.
Оставил ему памятную метку в назидание, приложив лицом о край и ныне стоящей около коновязи бочки.
Жаль только, что благодарности так и не дождался за то, что сразу не оторвал руки.
***
А внутри всё такое же красное.
Стены, мебель, разве что до полов ещё не добрались. А внутри так ярко, шумно и дымно, что глаза режет. И хоть третьесортный бордель никогда не был хорошим местом для ночлега, особо выбора нет.
Да и не сказать, что я этому выбору сопротивлялся.
Здесь так здесь, до утра потерпят.
А внутри всё такое же красное.
Ткани, диван, стыдливо замытые пятна крови около лестницы.
И голосов — целый хор, ни на секунду не затихающий гомон.
Ещё бы, ночь же на пороге почти.
Готовятся.
Сейчас местные со всех степей дела свои закончат и повалят.
Девки разные все — и молодые, и не очень. И полностью одетые, с затянутыми под самое горло платьями, и по пояс голые.
Все, как одна, намалёванные и, должно быть, в каких-то своих мечтах красивые.
— Вот это да… Никогда бы не подумал, что попаду в самый настоящий бордель, — растерянно выдыхают у меня за спиной, да с таким наивным неверием в голосе, что даже хочется хмыкнуть. Ещё бы он о таком думал. Большинство девок попадают в подобные заведения в качестве уплаты долга или потому, что многочисленной семье жрать нечего, и уж совсем редко по своей воле.
— Хочешь, оставлю тебя здесь? — спрашиваю, развернувшись всем корпусом, и до того, как его тонкие губы прорисует ехидная усмешка, показывающая, что он оценил шутку, в его глазах успевает промелькнуть и страх.
— Сомневаюсь, что местная мамка позарится на костлявого меня. Нормальным мужикам нужна грудь.
Собираюсь уже было «утешить», но меня опережает знакомый голос, прозвучавший совсем рядом, не более чем в метре от моей спины.
Пара лет точно прошла с тех пор, как я слышал его последний раз. Может, и больше — не считал точно.
— Не переживай, конфетка, работай ртом — никто и не вспомнит о сиськах.
Пара лет, а кажется, будто только неделя минула. Уж что-что, а ехидства в интонациях не стало меньше. Уж что-то, а я медлю, отчего-то не оборачиваясь.
Йен дёргается всем телом, явно не собирается оставаться единственным обиженным, порывисто высовывается вперёд, задевая моё плечо, да так и замирает с открытым ртом, разглядывая.
Замирает, а я всё ещё спиной.
Просто потому, что красные тряпки меня не прельщают. Просто потому, что знаю: у того, кто стоит за моей спиной, с терпением так же худо, как и у княжны.
Сам разворачивает, с силой дёрнув за плечо, и, прежде чем успеваю сказать что-то или пихнуть в украшенную отвратительно вычурным жабо грудь, шагает вперёд, даже не цокая каблуками.
Выше меня в своих туфлях, и это так нелепо и вычурно, что даже никак не прокомментировать.
Прекрасно помню, что чуть ниже так и немногим уже в плечах. Прекрасно помню, что небрежно уложенные алые локоны, залитые какой-то пакостью настолько, что если в пальцах сжать, то захрустят, обычно кое-как собраны в хвост и вечно растрёпанные.
Не успеваю ничего сказать или оттолкнуть.
Перехватывает мою взметнувшуюся вверх руку за запястье, стискивает длинными пальцами так, что ощущаю давление острых ногтей.
Стискивает, оглядывает снизу вверх и, заглянув в глаза, всего на миг, ничего не говорит.
Прекрасно помню, что у алой помады, которой украшены тонкие растянувшиеся губы, был отвратительный вкус и… надо же, таким и остался.
И не то чтобы моего мнения кто-то спрашивал.
Ещё один рывок — и, склонившись, вцепляется в мою шею, накрывает её пальцами и, дёрнув, не целует даже, а жрёт.
Порывисто кусает, пачкает, толкается языком вперёд и, проведя им по моему, так же резко отступает.
Секунды три на всю сомнительную близость.
Три секунды, и уже отирает размазанную краску длинным рукавом и подмигивает.
А княжну, кажется, сейчас удар хватит. Побледнел, как будто отрава вернулась, и глаза кажутся прозрачно-стеклянными.
Никак не может проморгаться и старается сохранить нейтральное лицо.
Никак не может сдержаться и, медленно подняв голову, злобно зыркает именно на меня, а не на мадам, обряженную в красное.
Мадам, заметней которой не сыскать ни в округе, ни в самом Камьене.
Пусть и платье на нём ужасное. Только добавляет броскости. Будто нарочно собрал всё самое несуразно кричащее в одном образе и кривляется теперь, доведя всё до абсурда.
— Ты в следующий раз попробуй обойтись без языка, — советую, пытаясь убрать с нижней губы горьковатый привкус дряни, которую ЭТО тянет через тонкий мундштук, и приторной помады.
— Как же без языка, если ты изволил заявиться, бессовестный кусок дерьма? — удивляется совсем натурально, да только хамит совсем не очаровательно. — И что ты имеешь против моего языка? Сможешь изложить претензии списком?
Приподнимает никакие не тонкие и оставшиеся тёмными, в отличие от волос, брови и оглядывается через плечо, видно, высматривая, где бросил свою курительную соску. И именно этой заминкой пользуется проморгавшийся и оживший Йен, который всегда адаптируется быстрее своей сестрицы, которая, судя по выражению лица, готова просто развернуться и сбежать на улицу.
Хоть к этим деревенским с вилами, хоть к гулям. К кому угодно, только бы не коротать время среди самых настоящих, нисколько не элитных и уклончиво-кокетливых шлюх.
Забавная такая. Наверное, опасается, что распутный образ жизни передаётся, как и простуда, по воздуху. Не там вдохнула поглубже — и здравствуйте, обнаружила себя в чужих покоях. И главное, абсолютно не понимая, как же так учудилось.
— А мы можем поговорить о чём-нибудь, кроме языков? — Йен — сама учтивость, становится по мою правую руку, и я даже понять не успеваю, в какой именно момент обхватывает её своими двумя, да ещё и держит так крепко, что ни за что теперь не отцепится. — Если вы, конечно, в состоянии поддержать диалог на другую тему, мадам…
— Лукреция, конфетка, — представляется, нарочно понижая голос почти до баса, и ловко щёлкает скривившуюся княжну по носу. — Но можешь называть и «Ваше Превосходительство», если больше нравится.
Йен только хлопает ресницами, оторопев от такой наглости, и мне его даже жаль становится.
Додавит же его эта болтливая гадина.
— И раз уж языки тебе не по вкусу, можем поговорить о членах, — продолжает как ни в чём не бывало вполне ровным голосом, и, собственно, ожидал ли я чего-то иного? Разве что немного надеялся. Самую малость. — Ты как, маленький, уже потрогал?
Княжна смотрит на него так, будто готовится вцепиться в волосы или даже в открытое горло, но всё ещё не отпускает мою руку. Держится так, как если бы от этого зависела его жизнь, и цедит ответ медленно и сквозь сжатые зубы:
— Потрогал.
Набелённое лицо Луки тут же становится сочувствующим, а узкая ладонь так и прилипает к вытянутой скуле. Мне же хочется как-нибудь ненавязчиво скрыться и прихватить с собой совершенно лишнюю тут Мериам. А эти пусть развлекаются — им явно будет о чём поговорить. Если до рукоприкладства не дойдёт, конечно.
— Но ещё не попрыгал? — спрашивает, нарочно нависнув над ни в чём не повинной жертвой, и дальше говорит уже громким шёпотом: — Соболезную, лапушка. Если совсем невмоготу уже, то ты оставайся, найдём тебе кого-нибудь с подходящим…
— Заткнись, — вырывается раньше, чем я успею подумать, что это пора прекращать. Просто само с языка спрыгнуло — и всё тут. Спрыгнуло, сорвалось, и мы на какое-то мгновение просто замираем оба. Смаргиваю и добавляю уже ласковее, но скорее для того, чтобы не накручивать княжну ещё больше, а не потому, что кто-то мог оскорбиться: — Это не моя пассия, и на вторую тоже не косись.
Тут же поднимает голову, отягощённую начавшими уже распускаться локонами, окидывает взглядом готовую просочиться сквозь дверь фигуру, и хмыкает:
— Да упаси меня лесные черти на неё коситься…
И Мериам, разумеется, его слышит. Слышит и понимает, что дело вовсе не в том, что эта длиннущая зараза на каблуках робеет перед её высоким происхождением. Да и выглядит она сейчас так, что с кухаркой проще простого перепутать. Она понимает, что её только что назвали как минимум некрасивой, и оттого опускает голову.
Даже становится жалко. И хочется посоветовать кое-кому всё-таки иногда думать, прежде чем распускать язык.
Да разве это когда-нибудь работало?
— Прекращай, — роняю довольно тяжеловесно и, глянув на него соответствующе, медленно отцепляю от своего предплечья чужие ладони, подталкивая его вперёд. — Эти двое должны быть в городе не позднее завтрашнего утра. Ещё держишь для меня комнату?
Опускает подбородок, и видно, что едва держится, чтобы ещё что не выкинуть. Можно подумать, если не покривляется пару минут, то что-нибудь отвалится.
— Тогда найди ещё одну, поприличнее, для дам.
Ещё один кивок, и, вместо того чтобы подозвать кого-нибудь, вдруг потирает подбородок и обходит княжну кругом. Рассматривает её и, остановившись сбоку, так, чтобы нас обоих видеть, спрашивает:
— Прежде чем дамы уйдут наверх, я могу поинтересоваться, почему этот прелестный мальчик в женском платье? — Довольно невинно на первый взгляд, да только слишком хорошо знаю, что будет дальше, чтобы обманываться. — У тебя в голове что-то перекосилось или…
— Заткнись.
— Очень учтиво, учитывая, что ты вообще-то в моём доме, неблагодарная сволочь.
— Я тебе парик испорчу, если не перестанешь, — обещаю более чем серьёзно и возвращаюсь на шаг назад, чтобы отлепить настоящую княжну от двери, к которой она так и припала лопатками.
— Нет у меня парика. И даже жалкого шиньона нет.
Протягиваю ей руку, предварительно помахав раскрытой ладонью перед лицом, и, когда та, помедлив, всё-таки вздрагивает, тащу её вперёд, сжав за локоть. Тут уже она сама вцепляется в брата, коса которого уже привлекла чужое внимание.
— Но, кажется, я вижу, из кого его можно сделать.
И внимание, и ловкие пальцы, ухватившие её за чёрный конец и пробующие на ощупь.
Йен тут же выдергивает её, не успевает врезать по успевшей отдёрнуться кисти, и впервые за всё это время, за весь поход, краснеет до пунцово алого. И не пятнами, как раньше, а сразу всем лицом. Кажется, ещё немного — и капилляры в глазах полопаются от гнева.
— Да ты… — шипит совсем по-змеиному, шагает вперёд, и я успеваю схватить его сжавшийся кулак до того, как треснет им по чужой, обтянутой алым груди.
— Тихо.
Легонько встряхиваю его, придерживая за плечо, но даже не поворачивается ко мне. Всё пытается насверлить в Луке с десяток дыр при помощи одного только взгляда. В Луке, который отвечает ему тем же, разве что не злобно, а всё с той же насмешкой.
— Так что насчёт комнаты? — напоминаю о своём вопросе и этим же останавливаю все гляделки. Обидел ребёнка — и хватит с него.
Согласно кивает и оборачивается, жестом подзывая к себе одну из девушек. С голой грудью и животом, но в длинной тёмной юбке.
И, несмотря на усталость, проклёвывается интерес.
В женщине должна быть загадка, а, Лука? И что с этой крошкой? Деревянный протез или отсутствует несколько пальцев?
Впрочем, тайна на то и тайна, чтобы остаться нераскрытой.
Молча слушаю, как хозяйка приказывает «найти пташкам жёрдочку поприличнее», и очень за это благодарен. В комнате, в которой ночевал здесь, лишь одна кровать, и сегодня я планирую занять её сам, а не благородно валяться на жёстком полу, чтобы княжна сохранила мало-мальски приличный вид. Кстати, этим, наверное, тоже стоит заняться. Герцог может и отказаться платить за замарашку, а значит, нужно бы что-нибудь придумать. Привести их обоих в порядок, а Мериам не помешал бы какой-никакой, но раскрас. Не такой агрессивный, как у местных красавиц, но хоть что-то. Брови ей нарисовать, что ли, да и ресницы было бы неплохо подчернить.
Стоит подумать об этом, благо времени до утра хоть отбавляй.
Особенно у меня.
— А ты как? Как насчёт литра спирта в компании вульгарной мымры?
Согласно киваю, мысленно соглашаясь и на рюмку, и на две, и на бочонок. Потрепаться можно тоже, поделиться своими мыслями и поглядеть, что там стало с чужими, пропитанными опиатами.
Йен, уже шагнувший на первую ступеньку, оборачивается.
Сейчас, в свете сотен свечей, он выглядит совсем худым, измождённым столь стремительно отступившей, как и захватившей его тело, болезнью. Болезнью, дорогой и бесконечной нервотрёпкой. Ожиданием чего-то страшного и не очень.
— А ты не придёшь? — спрашивает почти жалобно, и никаких намёков больше не нужно. Всё и так написано на его лице.
Истекает последняя ночь, и мы оба прекрасно знаем это. Мотаю головой и отворачиваюсь до того, как это сделает он. Пусть лучше спит, чем гадает, выдумывая себе всё новые и новые обиды.
Всё и так зашло слишком далеко, и это слишком для нас обоих. Не стоит интересоваться, пробовать, привязываться.
Не стоит.
Потому что на рассвете откроют ворота в город. Потому что совсем скоро всё закончится, и эти двое скроются из поля моего зрения и перестанут существовать.
— Зайду утром. Вас и без меня не оставят без всего необходимого. Поспи как следует, княжна.
Тут же строит мне рожу, но будто нехотя, просто потому что ожидаю, что он поведёт себя именно так, и, сгорбившись, быстро нагоняет ушедшую вперёд сестру. Больше не оборачивается, скрываясь в тёмном облупившемся коридоре, ведущем к комнатам на втором этаже.
Задумчиво касаюсь кончиком языка верхней губы и, тряхнув головой, выхожу на улицу разобраться с вещами и лошадьми.
Странный вкус у всего этого.
Мерзкий.