Часть 1. Глава 5 (1/2)

Молчит весь следующий день и большую часть вечера.

Молчит и на тракте, и спешившись с лошади и послушно опустившись рядом с костром. Сгибается в три погибели, обхватив свои колени, и остаётся тихой.

Нарыдалась будто бы на две жизни вперёд и стала послушной и кроткой.

Стала такой, какой её всегда мечтала видеть её сопровождающая.

Да только у той, видно, не то мозгов, не то соображения недостаёт понять, что происходит.

Даже не гадает, есть ли моя вина в произошедшем, но довольствуется короткими, призванными для того, чтобы отделаться, ответами своей госпожи и, кажется, даже перестаёт быть такой желчной.

Перестаёт чуть что хмуриться и даже не поджимает губы.

Наверняка решила, что княжна во мне разочаровалась, а та и рада отмалчиваться.

Рада отмалчиваться, и почти с ненавистью теребит рукав платья, под которым болтается тот самый злополучный браслет.

И на меня нет-нет да зыркнет злобно.

Почти как начинающая ведьма, коих у этой в роду точно никогда не водилось.

Потому что это я не разрешил выбросить цацку и заставил вернуть её на место. Потому что это я не стал объяснять, почему не стоит разбрасываться личными вещами и чем они так ценны.

Просто не разрешил — и всё тут, разом оборвав весь нудёж.

И рыдать в дороге запретил тоже.

Приказал собраться или пообещал разок шлёпнуть по щеке для отрезвления.

Несильно и не до синяков.

Конечно же, обиделась.

Не разговаривает со мной.

Не разговаривает ни с кем и знай только подчиняется, будто сделанная из соломы.

Садится куда велят, ест что дадут и оказывается в седле даже раньше меня.

Всё-таки резвая и не такая слабая, как могла бы.

Гибкая.

И очень упрямая.

Ожидала от меня большей поддержки или сострадания. Ожидала того, что окажусь лучше, что окажусь таким, каким ей хотелось бы. Ожидала слишком многого от того, кто не работает задарма и не бросается спасать прекрасных дам по велению сердца. От того, кто не поспешил хоронить одинокое, никому не нужное тело, а предпочёл остаться сухим и в тёплой таверне.

Безымянная девушка провела на земле всю ночь, а когда мы уезжали, я заметил её там же. И на секунду даже понадеялся, что лишь я один. Что только мои глаза смогли продраться сквозь пелену густого, пришедшего после дождя тумана.

Но княжна даже посмотреть не смогла в ту сторону, а её служанка и не знала, куда следует смотреть.

Только у её служанки хорошее настроение последние два дня. Оживает немного даже, и на щеках выступает естественный, а не вызванный смущением или злостью, румянец.

Видно, нравится ей укоренившееся молчание.

Видно, нравится видеть свою хозяйку спокойной до отупения и тихой.

Восковой.

Ей нравится, а я понимаю, что ещё день — и сам начну её изводить.

Начну тормошить и не отстану, пока не начнёт вопить или, может, даже плакать. Пока не начнёт кричать в приступе злости и не оживёт наконец.

Такая хуже всего.

Не люблю я таскаться в компании почти мёртвых. А она будто мертвячка и есть. Она совершенно точно другая.

Потрясённая и незнакомая.

Спит там, где и положено, совершенно не касается, не поднимает глаз.

До Камьена не больше двух суток пути, и они немыслимо растягиваются. Они просто бесконечные, учитывая, что ночи я коротаю без сна, развлекая себя тем, что вглядываюсь в силуэты редких в этих местах призраков.

Да и те, что ещё бродят, уже совсем расплывчатые.

Разъеденные временем.

Иной раз и не сообразишь, утренняя дымка это или чья-то беспокойная душа. Иной раз и не разглядеть за пеленой белого, уходящего вверх столба кострового дыма, что раздражает глаза.

То и дело кошусь на спины спящих неподалёку на сёдлах и моём плаще девушек и понимаю, что тревожит меня только одна из них.

Понимаю, что вроде бы заплачено будет за обеих, но я бы не слишком расстроился, если бы гули сожрали часть моего вознаграждения.

За княжну в любом случае причитается, так ведь?

А служанка… а служанка у неё ещё будет, и не одна. Выберет уж из нескольких десятков кого-нибудь. Выберет, сблизится, подружится.

Всё никак не могу перестать думать о том, как ей сообщили об этом браке.

Как поставили в известность и велели собирать вещи, заявив, что часть приданого уехало ещё месяц назад, а остальное отправят следом.

Пыталась ли возразить или уболтать?

Пыталась ли умолить, угрожала бы сбежать?

Столько всего в голове, столько мыслей, так или иначе идущих к чужой жизни, что начинает тошнить от самого себя.

Начинает тошнить от того, что я уже готов заговорить с ней сам, если к исходу третьих суток ничего не изменится.

Не готов, а скорее, должен.

Должен убедиться, что не тронулась умом и в себе.

Что всё ещё ценна.

Какое мне до прочего дело?

Отцепилась — и ладно.

Отцепилась — и радоваться бы, но не выходит ни черта.

Будто каким-то образом заставляет меня чувствовать то, чего вообще не должно быть. То, что мне несвойственно и казалось давно забытым.

Я почти не помню, как это: тревожиться за кого-то. Не помню и не знаю всех этих глупых, основанных невесть на чём переживаний.

На заре третьего дня сворачиваю маленький лагерь ещё до того, как небо станет насыщенно-голубым, и не могу не заметить, что княжна будто бы побледнела за ночь и едва, с третьей попытки только, умудрилась взобраться на лошадь.

Ничего не ела, только немного совсем попила.

Пару глотков, может, а после вернула мне бурдюк с водой, даже не глядя.

Не смотря на меня.

Только пожимаю плечами в ответ на такую немилость и, как уже заведено, держусь чуть впереди, вслушиваясь в тишину тракта.

Мёртвого почти на этом участке дороги.

Поля не то вытоптаны пасущимся неподалёку скотом, не то просто давно брошены. Никаких насаждений и деревьев нет на многие километры вокруг. И поселений тоже нет. До ближайшей деревни — почти день верхом. Почти день, который я очень надеюсь закончить не среди кустов, а хотя бы на дощатом полу какого-нибудь, пусть и самого захудалого, но защищённого стенами и крышей, постоялого двора.

Почти день… который с самого начала начался не так.

Хотя бы потому, что и часа не прошло, когда со мной всё-таки заговорили.

И не кто-нибудь, а предпочитающая делать вид, что они тут сами по себе, Мериам.

— Господин? — зовёт неуверенно, с опаской, явно жалея, что находится здесь именно со мной, но, судя по тону голоса, выбора у неё нет.

И у меня тоже.

Оборачиваюсь через плечо и понимаю сразу.

Понимаю, что кое-кто решил не то подремать в седле, не то готовится отойти в мир иной, даже не изволив предупредить или попрощаться. Одно название этим высокомерным — элита.

— Эй? Ты там жива? — окликаю, тут же забыв про все её попытки уйти в себя и делать вид, что я в чём-то виноват. Окликаю и, когда не реагирует, даже не вздрагивает и не отворачивается, уже точно знаю, что что-то не так.

«Не так» куда больше, чем все эти дни. «Не так» не потому, что она расстроена и погружена в собственные мысли, а потому, что едва держится на лошади и лишь чудом не свалилась.

Спрыгиваю со своей и, жестом попросив промолчать начавшую было набирать в грудь побольше воздуха для целого потока слов служанку, останавливаюсь подле княжны.

Касаюсь ладонью её бедра и легонько сжимаю, но даже так не могу заставить повернуть голову.

Могу только зверюгу под ней заставить нервничать и переступать с ноги на ногу.

Никогда не любили меня, вонючие твари.

Даже в детстве не любили, что уж говорить про нынешние времена.

Княжна сидит, сгорбившись и прикрыв глаза. Вцепилась в поводья и будто заморожена.

Спит на ходу, или много хуже, чем спит.

— Ладно. Давай-ка сюда.

Осторожно по одному разжимаю её пальцы, а после, потянувшись и придержав за спину, и вовсе стаскиваю на землю и опускаюсь вместе с ней, прижав безвольно повисшую набок голову к своему плечу.

Остаётся безучастно сонной.

Остаётся бледной и… ледяной.

Даже по сравнению со мной довольно холодная.

Касаясь её щёк, не рискую даже легонько пошлёпать. Расстёгиваю верхнюю пуговицу на высоком вороте платья, а когда служанка пытается возразить что-то, просто смотрю на неё.

Долго и с чувством.

Та осекается, не может устоять на месте и принимается ходить кругами.

Я же пытаюсь послушать пульс княжны двумя прижатыми к артерии пальцами, и выходит только потому, что ощущаю и слышу чуть больше и лучше, чем остальные люди.

Едва-едва бьётся. Совсем слабый и будто задавленный чем-то.

Чем-то, что обнаруживается тут же, стоит только перестать церемониться и рвануть ворот платья вниз, выдирая оставшиеся пуговицы.

Что-то, смахивающее на чёрную липкую паутину, приставшую к её коже. Намертво присохшую и деловито ползущую вверх, распуская всё больше и больше реснично-тонких, едва заметных лапок.

И больше всего этой самой черноты у плеча, а там уже совсем нетрудно найти и причину. Нетрудно найти маленькую, незаметную, если специально не присматриваться, идеально круглую дырку на ткани.

Место укола, через который её и отравили.

Может, в таверне, а может быть, ещё раньше, в лесу. А я, будучи идиотом, даже не подумал ни разу про замедленные яды. Не подумал, что ими ещё кто-то пользуется, предпочитая или кинжал, или то, что убивает почти мгновенно, с кровью достигнув сердца.

Почти не выпускал её из виду и, надо же, всё-таки допустил это.

Позволил ей уколоться где-то и самой не заметить этого.

Но я бы заметил! Учуял бы носом гниловатый запах болезни, который сейчас её всю просто опутал, если бы не все эти идиотские попытки отгородиться!

Я бы заметил, если бы просто не пожал плечами, предоставив ей решать самой, как себя вести.

— Едва жива.

Мериам перекашивает от ужаса, и она едва не падает в обморок, и чёрт её разберёт, действительно поплохело или переигрывает. Сейчас для меня нет никакой разницы. Сейчас, если выбесит, просто останется одна на обочине. Слишком уж давит то, что я умудрился упустить всё почти в самом конце пути.

— До Камьена напрямик не дотянет.

— И что же делать? — Растерянная, слогами давится и очень, очень надеется на то, что я сейчас щёлкну пальцами и всё снова станет как надо.

Только не станет.

Хоть костяшки в обратную сторону выломай. Здесь нужны чары и зелья посильнее тех маломощных травок, что всё ещё водятся в моей сумке.

И те ещё со старых времён.

Мне самому подобное без частой надобности.

— Найти знахаря или ведьму в ближайшей из деревень.

Ответ очевиден для любого, кто хоть сколько-то осведомлён о жизни вокруг, но, видно, не для той, кто не знает, что и как творится за каменными стенами. Кажется мне куда более правильной и послушной, нежели её взбалмошная хозяйка. Кажется, что и в городе-то не бывала никогда без сопровождения. Не потому, что не пускали — сама не интересовалась.

— И ради всего того, чему ты там поклоняешься, прекрати делать вид, что вот-вот тоже свалишься. Или я тебя брошу.

Я ей не угрожаю. Разговариваю всё тем же ровным голосом, и это-то, должно быть, и пугает.

И полное отсутствие эмоций, и то, что она наконец осознала: без хозяйки с ней никто возиться не будет.

Ни единой лишней минуты.

— Но… — пытается возразить, но голос так и не прорезался. Отмахиваюсь, и тут же затыкается, не рискуя спорить или что-то доказывать.

— Поклажу с моей лошади на эту перетащи.

Бросается исполнять тут же, даже подхватив длинную мешающуюся юбку, и замирает в нерешительности, отчего-то испугавшись вида хитрых креплений.

— Это-то ты можешь?

— Я постараюсь.

Спиной стоит, и потому не вижу лица.

Спиной ко мне, и отвечает сразу же. Но ровно, без надрыва и всхлипываний.

Уже ладно.

Уже можно иметь с ней дело.

Какое-то время.

И чем только меня не устраивала болтливая, везде лезущая княжна? Её хотя бы не хотелось прирезать или продать кому в жёны из жалости.

— Меч не трогай и пошевеливайся, — добавляю миролюбивее, но не настолько, чтобы можно было принять это даже за зачатки дружелюбия. — Иначе Ричарду придётся искать новую невесту.

Оживает тут же, встряхивается, закатывает рукава и принимается бороться с ремнями на моём рюкзаке, что легко превращается в седельную сумку, когда нужно. Я же больше и не смотрю на неё, только приказываю принести воду и забираю появившийся в поле зрения бурдюк, не поднимая головы.

Вытягиваю пробку, придерживаю голову княжны свободной рукой и пробую её напоить, но выходит весьма скверно. Жидкость льётся мимо, пятнами проявляется на платье, но она всё-таки сглатывает раз или два. Морщится и тут же снова становится безучастно-восковой.

Просто красивой куклой с едва тлеющей искрой внутри.

— Что же ты, дура, молчала всё это время? — спрашиваю не в половину, а даже в четверть голоса, понимая всю тщетность криков, и поглаживаю её по лицу, надеясь, что всё ещё способна ощущать прикосновения. Что ослабла, но всё ещё здесь. Хоть на сколько-то.

Ответа, разумеется, нет.

Ни ответа, ни намёка на то, что пытается его дать.

А я, как и любой раздражённый, находящийся на грани провала человек, невольно начинаю искать виноватых. И у меня есть просто прекрасная кандидатура на это место.

Просто прекрасная во всех смыслах, кроме прямого.

Кандидатура, которая слишком много суетится, но реального толка от неё никакого.

Снять сняла, но не знает, как приладить поклажу. Не знает, что держать следует не за одну, а за две ручки, и как утягивать ремни.

Бесполезнее, пожалуй, только шёлковые панталоны в многодневном походе.

Выдыхаю резко, будто надеясь с воздухом вытолкнуть и всё скопившее внутри раздражение, и, оставив княжну прямо на земле, принимаюсь за дело сам.

Отпихиваю служанку в сторону и не рассчитываю силу.

Совсем не рассчитываю.

Ойкает и, неуклюже взмахнув руками, не может сохранить равновесия. Валится набок и тут же отворачивает лицо, вытирая непрошеные, но тут же выступившие на глазах слёзы.

Жалко ей себя.

Жалко… Заставляю себя считать выдохи, чтобы не обеднеть на обещанные полторы тысячи. В конце концов, кто же узнает, что её не задрали волки или не прирезали не слишком-то умные, но больно резвые рыцари? В конце концов, знать буду я, но это тоже весьма слабая причина держать себя в руках.

К чему мне вторая без первой?..

Проще уж будет и её тоже оставить где-нибудь и затеряться на ближайшие годы.

Не подходить к большим городам вовсе, а там, может, и забудут, или власть сменится.

Ещё один выдох, проверка всех креплений — и я действительно заставляю себя обратиться к ней. Не хочу даже смотреть — и всё тут.

— Некогда разлёживаться. Вставай, если не хочешь остаток пути проделать в одиночестве.

Поднимается, отталкиваясь от пыльной дороги ладонями, и выглядит так, будто собирается разрыдаться, а не просто пустить слезу.

И это многое решит.

Вздумает устроить истерику — и останется здесь.

А там как повезёт.

Может, и подберёт кто. Может, подберёт то, что от неё останется.

Подходит ко мне, всё-таки как-то собирается и тут же едва не падает снова, когда, обойдя её со спины, поднимаю с земли безжизненную обмякшую княжну. Закидываю её на лошадь животом поперёк седла и, придержав за спину, когда испуганная животина начинает перебирать ногами, обхожу с другой стороны. Ещё раз проверяю все крепления, забираюсь на лошадь позади княжны и только тогда осторожно её разворачиваю, усаживая.

Проделывать всё это верхом неудобно и опасно, потому что в любой момент могут начаться судороги и она попросту свалится. И хорошо, если отделается синяками, а не переломом шеи.

Хорошо, если просто почувствует это, а не останется безучастной и будто где-то сломанной.

Усаживаю её, прижав к себе боком и оперев затылком на своё плечо. Приваливается, как неживая, и вдруг с шумом, будто что-то забралось в ноздри, выдыхает.

Беспокоится, дёргается, подаётся вперёд и затихает, найдя горячим лбом мою шею.

Оставшуюся без наездницы лошадь подзываю свистом и только после оборачиваюсь к служанке, которая всё ещё стоит у обочины, не зная, что ей делать.

Всё ещё растеряна и, разумеется, огорчена.

Огорчена тем, что без госпожи, что младше её минимум лет на пять, ей просто не найдётся места в этом мире.

И в замке, и даже в поселении, если ей повезёт до них добраться.

Оборачиваюсь и, медленно выдохнув, киваю на её кобылу.

Дожидаюсь, пока заберётся на неё, и только после пускаю свою неторопливой рысцой. Боюсь, что если быстрее, то княжну от тряски развезёт совсем.

Её бы не трогать и не шевелить, насколько это возможно, а тут…

Мериам окликает меня по имени и, краснея до корней волос, просит сказать, что всё будет хорошо. Просит пообещать ей это, но только лишь отворачиваюсь, покачав головой.

Боюсь, что соблазн бросить к чертям медлительную клячу верхом на лошади, что едва тащится следом, возрастёт до непреодолимого.

***

До деревни, оказывается, куда больше, чем я запомнил.

До деревни не пять и не шесть, а больше восьми часов пути, за которые солнце медленно совершает своё движение по небу и готовится плюхнуться за горизонт.

Смеркается быстро, а о ночлеге и речи идти не может.

Княжна бледна настолько, что кажется, что полосни сейчас по руке — и цвет кожи будет равен цвету показавшейся кости. Княжна бледна, и уже половина её лица опутана чёрной, ползущей выше и выше паутиной.

Что делается под платьем — и думать не хочу.

Как выглядит сама маленькая, едва заметная рана — тоже.

И не заметил же!

Как я мог не заметить?!

Предпочёл не связываться, оберегая свои уши от истерики, — и вот он результат!

Результат, который, в свою очередь, ведёт к вполне очевидному итогу.

Позволил остановиться всего два раза, и то потому, что пунцовая, едва не запутавшаяся в стремени, очень настаивала.

Очень настаивала и очень расторопно спешила к кустам.

Йенна же будто высушенная.

Не потеет, не плачет — напротив, вся хрупкая и сухая.

Ещё немного — и вовсе не образно начнёт трескаться. И что-то мне подсказывает, что внешние проявления — это ничто по сравнению с тем, что будет, стоит только чёрным нитям разрастись настолько, чтобы опутать её лёгкие и сердце.

И ответ тоже тут же. На поверхности. Потому что после не будет уже ничего.

Для неё — точно.

И это меня подстёгивает и заставляет быть в три раза внимательнее. Это заставляет меня едва не выругаться от облегчения, когда вдалеке, на очертаниях пологого холма, показываются первые, ещё блеклые в тусклом, только сгущающемся вечере огоньки.

Окошки окон и редкие костры.

Бросаю ожившей было немного, загнанной долгой дорогой не хуже её же лошади девушке короткое «не отставай» и, не дожидаясь никаких ответных слов, вцепляюсь в поводья левой рукой.

Правая уже давно лежит поперёк чужих узких плеч.

Правая затекла и, кажется, теперь так и останется поднятой на ближайшее навсегда.

Только кажется.

Не успеваю даже дёрнуть замученную животину, как будто понимает меня и так. Будто приноровилась и сама пускается вскачь, словно и не устала вовсе.

Будто не взмокла вся и не расходует последние силы.

Да если и рухнет где-нибудь в деревне, то чёрт с ней. Ещё одна с нехитрой поклажей есть. Если даже все они передохнут, то пусть — невелика потеря. Тварей этих в каждом мало-мальски большом селе на продажу столько, что не счесть.

Только бы успеть.

Внутри всё выкручивает, стоит только представить, что придётся хоронить её.

Болтливую, наглую и выпившую столько моей крови.

Придётся… Не смогу просто взять и бросить.

Огни ближе. Огни будто налеплены один на другой.

Окна, факелы, костры, опутанные тьмой.

В куче рядом друг к другу стоят, да только не все. Не все, кроме одной-единственной, что выше прочих.

Одинокий дом на самой окраине — даже не на границе, а за частоколом. И в нём тоже горит свет.

И я не знаю, кого следует благодарить за такую удачу.

Ворота ещё открыты, когда подъезжаем, и я не глядя бросаю на землю пару-тройку монет под ноги шагнувшему навстречу мрачному детине с вилами.

Пусть там сам себе что-нибудь придумает, пока их собирает.

Мне нужна ведьма или лекарь.

Кто угодно, но с амулетами и снадобьями.

Подъём вверх довольно крутой, дорога петляет между домами и, кажется, уходит куда-то под землю, врезается в холм в определённый момент, да так и исчезает.

Подъём крутой, жителей на улицах будто днём высыпало, и мне всё это что-то чертовски напоминает.

Что-то нерадостное.

Лошадь едва не хрипит уже, грызёт удила, и я мысленно уговариваю её протянуть ещё немного. Пару минут и пару сотен метров.

От ворот до ворот не больше десяти минут верхом.

От ворот, что ведут в поселение, и до тех, что куда уже и никем не охраняются. Заканчиваются и факелы, и люд.

В этом углу тихо и явно никого в гости не ждут.

Одинокий дом оказывается старым, почти буквально разваливающимся, и с прохудившейся крышей.

Одинокий дом, с левой стороны будто смолой измазанный и абсолютно чёрный.

Вдыхаю полной грудью и рефлекторно, словно наглотался затхлой, давно помутневшей воды, сплёвываю в сторону.

Разобрался, к кому сунулся, да только что теперь, если другую не сыскать и за день пути?

Да и был бы тут у кого этот день.

Позволяю, наконец, уставшей животине остановиться, подзываю служанку грубым окриком и, приказав держать госпожу хоть за косу, только бы не свалилась, спрыгиваю на землю и, повернувшись, стаскиваю и княжну.

Хотя «ловлю», наверное, было бы вернее.

— Привяжи лошадей, — бросаю назад и, не теряя времени, огибаю чужое жилище. Не проверяя, есть ли какая-то защитная магия, укрепляющая эти хлипкие доски, стучу в дверь подошвой сапога.

Руки заняты едва живой ношей, а потому ни к чему церемониться.

Ждать, пока хозяйка изволит не только отпереть, но и выйти навстречу, — тоже.

Оказываюсь внутри раньше, чем утихнет характерный для отпирающего заклинания щелчок. Хоть и кичатся тем, что магия у всех разная, а заклятия порой одни и те же используют.

Ведьмы…

Что тёмные, что светлые, всё одно — женщины.

Бегло осматриваюсь и, не задерживаясь на стенах, нахожу глазами хозяйку всех этих занятных, развешанных по углам веников, летучих мышей и тысячи и одной склянки, притаившихся на косых полках.

Шагаю к ней, останавливаюсь напротив полуголой, совершенно не озабоченной этим обстоятельством, всклоченной девицы и без долгих расшаркиваний киваю на княжну:

— Помоги ей.

Глаза у неё тёмные, с золотистыми проблесками, и многие бы побрезговали просить у такой помощи, но я — не многие. У меня нет ни брезгливости, ни лишнего времени.

— А вежливости… — Деловитая, будто бы обижается, но на лице ни единой эмоции. Уже по ту сторону одной ногой, а всё во что-то играет, притворяясь, что будто такая же, какой и была лет тридцать назад.

— Сначала дело, потом — вежливость.

Закатывает глаза, шагает ближе и прежде всего заглядывает в моё лицо. И глаза её интересуют больше прочего. Видно, решила удостовериться, с тем ли имеет дело.

— Давай живее, некогда расшаркиваться и ехидничать.

Почти перегибается через мою руку, заглядывает в лицо неподвижной княжне и, будто бы собираясь дотронуться, останавливает пальцы в каких-то сантиметрах от её носа.

Не то улавливает так, на расстоянии, не то не видит в этом никакой необходимости.

Чуть морщит лоб, принюхивается и, будто отказываясь от своих же мыслей, коротко мотает головой и только после заговаривает снова:

— Да некуда торопиться, красавчик. — Держится расслабленно, говорит немного лениво и в нос. Держится очень уверенно и весьма дружелюбно для той, в чей дом ворвались на пороге ночи. — У этого прекрасного создания ещё целый час в запасе. Давай-ка сюда…

Надо же. Целый час.

А я-то торопился как полный дурак.

Ведьма отворачивается, спешно осматривает свою лачугу и, не придумав ничего лучше, шагает к самой дальней из стен.

Смахивает всё со своей узкой кровати, и я отчётливо вижу промелькнувшую меж кинутых поверх матраца одеяла и подушки гадюку.

И ведьма, что предпочитает ходить не только полуголой, но ещё и босой, прикрывая только самые интересные места тонкими лоскутами выделанных шкурок, её видит тоже, но, вместо того чтобы завизжать, ловко выдёргивает из складок ткани и не глядя отбрасывает за спину.

Очень не глядя, судя по выкрику напуганной Мериам.

Ну пролетела мимо ядовитая гадина — чего орать? Не ужалила же.

Укладываю княжну, куда велено, и, прежде чем отойти в сторону, дорываю ворот на её платье.

Отлетают остатки пуговиц, и неровный разрез становится куда длиннее.

Неровный разрез обнажает плотную черноту, налипшую на её плечо и почти полностью покрывшую шею и линию подбородка.

Но ведьма не кажется хоть сколько-то впечатлённой.

Напротив, цокает языком и, проведя пальцами над поражённой кожей, не прикасаясь к чёрным линиям напрямую, поднимается на ноги и складывает руки поперёк груди.

И я очень-очень хорошо знаю, что значит этот жест.

Собирается торговаться, зная, что времени ни черта не осталось и потому я буду любезным и сговорчивым.

И потому, как бы ни хотелось огрызнуться и поскрипеть зубами, остаётся только сдаться и, чуть поморщившись, заговорить первым, заведомо проигрывая во все гляделки:

— Давай вот без этого.

Приподнимает тёмные, явно подрисованные чем-то брови и кокетливо, будто и не понимая, о чём речь, проводит пальцами по своей голове. По светлым, спутанным в колтуны волосам и тонкой, обманчиво хрупкой шее. — Скажи, чего хочешь, и вылечи её.

— А если я хочу очень много? — заигрывает не таясь и даже шагает ближе, становясь между мной и кроватью. Вся такая уверенная в своей неотразимости и наведённой личине. Да только я вижу, как она выглядит на самом деле. И какому учению следует — тоже знаю. И что до момента, когда придётся выбирать между смертью и необратимостью, совсем немного осталось — догадаться вовсе не трудно.

Не трудно, если хоть сколько-то разбираешься в магии.

— Не играй со мной, а переходи к делу.

Сразу меркнет и перестаёт покачиваться на босых ногах. Наверняка тоже почуяла и прекрасно знает, почему не стоит морочить мне голову.

— Ты же в состоянии состряпать антидот?

Кивает безо всякого промедления, но и без интереса.

На моё счастье, тёмные — подчас сведущее светлых в разнообразных парах и ядах. Хотя бы потому, что сами активно варят и продают большую часть из них.

Становится деловитой, упирает кулак в голый бок и кивает на входную дверь.

— Сколько у тебя лошадей?

Прослеживаю направление её взгляда, и первое, на что натыкаюсь, — это даже не полки с разномастной утварью и замаринованными невесть в чём гадами, а замершую от удивления и растерянности девушку. Девушку, которая не рискует касаться руками даже стенных досок, но пялится во все глаза и даже без отвращения.

Наверное, ещё не в полной мере осознала.

Что это и где она. И почему стоило бы прикрыть рот и никого не раздражать тоже.

— Вместе с вот этой — четыре. Возьмёшь служанку в качестве оплаты?

Вроде бы и шучу, но где-то глубоко внутри понимаю, что нет.

Понимаю, что, если вопрос встанет ребром, распрощаюсь и с ней, и с обещанными за дополнительные неудобства деньгами, даже не задумываясь.

Чёрт с ним, с вознаграждением. Изначально не стоило соглашаться.

Впрочем, вряд ли бы что-то пошло иначе.

Вряд ли она в чём-то виновата, но, пребывая на пике раздражения, хочется не пожимать плечами, убеждая себя в том, что случилось как случилось и ничего с этим не поделать. О нет, хочется искать виноватых, и только-то.

Но ведьму, судя по ехидству, так и перекосившему её миловидное вообще-то лицо, подобные сделки не устраивают.

— Хочешь обменять девочку на мальчика? — Ещё и брови так приподнимает, будто её это веселит. Должно быть, совсем заскучала в своей лачуге, раз, чуть что, расплывается в чём-то среднем между ухмылкой и улыбкой. — Забавно, но нет. К чему она мне тут? Разве что…

Да уж, ни к чему, если даже не в состоянии простое крепление расстегнуть, что говорить о более… Размышляю в эту сторону и, запоздало осознав, осекаюсь на середине мысли. Осекаюсь, накрытый осознанием.

— Как ты сказала? — переспрашиваю, уверенный, что уже всё. Уже начал слышать чёрт-те что вместо реально произнесённых слов. — На мальчика? На какого мальчика?

Ведьма даже суетиться перестаёт и замирает рядом с кроватью. Глядит на княжну долго, настороженно, даже пальцами к ней тянется, будто что-то считывая, и, удостоверившись, оборачивается ко мне.

— На того, который лежит на моей кровати, — поясняет как для умственно неудавшегося доверительным, но таким громким, что и на улице разобрать можно, шёпотом. — Что ты так смотришь?

Значит, мальчик?..

Значит, всё это время, до головной боли и едва сдерживаемого желания как следует по темноволосой голове треснуть, меня доводила не её великое величество единственная дочка ландграфа, а какой-то мальчик?

Слов всё ещё не находится, и для нетерпеливой ведьмы это будто кусок мяса для голодного хищника. У неё даже глаза загораются ярче.

— Хочешь сказать, что это у вас не игры такие, а ты действительно не понял?

Отвечаю ей выразительным взглядом — и только-то. Отвечаю ей без слов, ощущая, как внутри всё медленно закипает.

— Он же покрыт маскировочной магией! Как ты мог не почувствовать?

— Я и сейчас ничего не чувствую, — возражаю ей, сцепив зубы и тщательно подбирая слова. Хотя бы потому, что оторвать кое-кому ручки и ножки будет слишком милостиво. Спасу его для начала, а уже после сам и грохну.

Вот же дрянь!

Вот так запросто и вокруг пальца!

Да с его ужимками и привычкой дуть губы — мне бы и в голову не пришло!..

Отвечает мне без слов, только глядит ехидно, исподлобья и сложив руки поперёк груди.

Ей очень забавно всё это. Забавно настолько, что и на неё хочется нарычать тоже. Да только вот…

— Если это мальчик, то тогда где настоящая?.. — Понимаю раньше, чем договариваю. Понимаю до того, как в спину вопьётся выжидающий испуганный взгляд. Мне хочется одновременно провалиться и под пол, и выйти через дверь. И вот без вот этих двух. — Твою мать. Только не говори сейчас, что это ты. — Оборачиваюсь всё-таки к Мериам, на лице которой просто всё что угодно, кроме благородной бледности, и она неловко и крайне криво улыбается, опустив голову.

— Если бы ты чуть больше разбирался в политике, то хотя бы знал моё имя, — бормочет себе под нос, да ещё и обхватывает себя руками, не зная, как ещё побороть дрожь. Смотрю на неё, и жалости внутри так удивительно много, что едва не захлёбываюсь в ней. И не сочувствия и желания помочь, а именно того мерзкого чувства, которое появляется самым последним из всех возможных.

Мне жалко её потому, что она абсолютно никудышная.

И как служанка, и как княжна.

— Ладно… ваше величие, — проговариваю насилу, с трудом сохраняя голос спокойным и мнимо вежливым. — Если ты княжна, то он тогда кто? — указываю подбородком на едва дышащее странное существо, занявшее треть ведьминой кровати, и теперь уже сам обхватываю пальцами плечи, ожидая ответа.

— Мой младший брат.

Вот это здравствуйте.

Да в них же общей крови не больше, чем у зайца и борова. Или погодите-ка… Маскирующая магия.

Магия, которой не должно оказаться слишком много. Потому что я бы её заметил в противном случае. Потому что я понимаю вдруг, что опасаюсь разочарования. Опасаюсь увидеть невзрачное серое нечто вместо облика, к которому уже привык.

— И, смею заметить, ему всё ещё плохо.

Да. Ему ещё плохо. И каким бы он ни оказался под чарами, помочь стоит.

Хотя бы для того, чтобы после самому врезать как следует. Не девчонка же и не главный груз. Пару затрещин уж точно мне никто не запретит.

Выдыхаю через ноздри, мысленно считаю до трёх, так как на большее просто не хватает, и снова обращаю всё своё внимание на внимательно следящую за всем происходящим ведьму:

— Так твоя цена?

Ведьму, которая только спустя несколько мгновений смаргивает и выплывает из своего сонного транса: