Часть 1. Глава 5 (2/2)

— Не понимаю, что тут у вас происходит, но раз уж ты и мальчика спасать не передумал, то, пожалуй, я возьму одну лошадь.

Киваю сразу же, а свежеобъявившаяся княжна испуганно ойкает, вспомнив о том, что её сравнили с животиной. Но не обиделась даже, надо же. Или же боится слишком сильно, чтобы обижаться.

— И не трясись так, дорогая. Я имею в виду настоящую лошадь, с хвостом и копытами. — Ведьма с ней почти заигрывает, даже подходит ближе и останавливается по левую руку, с интересом поглядывая на грязное дорожное платье. На платье, его рукава и носы виднеющихся запылённых туфель. — А ещё, пока я тут вожусь, притащи мне кое-что с местного кладбища. — Это уже для меня, но взгляд всё обращён на девицу. Теперь, прищурившись, изучает её уложенную по голове косу и отстрочку на вороте. — Здесь недалеко, шагов четыреста на север, не более.

Всё вертится кругом, обходит Мериам так и этак и того и гляди схватит зачем-то за руку. Может, и не только за неё. Это что? Симпатия или попытка прикинуть, сколькие из её органов подойдут в качестве ингредиентов для зелий?

— Притащить что? — повышаю голос до довольно резкого, но иначе попросту и не услышит. Очень уж увлеклась своими кругами. Очень увлеклась маленькими, едва заметными на мочках ушей серёжками.

Запоздало вспоминаю, что у той княжны, что сейчас лежит за моей спиной, вообще никаких украшений, кроме злополучного браслета, не было. Раньше я бы списал это на здравый смысл, но теперь понимаю, что у него даже уши не проколоты, что по меркам современных модниц значительный промах.

— У меня поутру сбежал кот.

Ведьма, наконец, возвращается к кровати, опускается на её край и цепко хватается за безжизненную расслабленную руку.

— Не может не копаться где ни попадя, дрянь такая. Не сидит на цепи — и всё тут, — жалуется, передёргивая плечом, а я уже представляю, как сломя голову несусь следом за удирающей с истошным ором мелкой животиной.

— Я не стану бегать за котом.

Даже не оборачивается в ответ на мою категоричность, увлечённая поисками чужого пульса, и голос её куда увереннее моего:

— О, ещё как станешь, красавчик. Или это милое, непонятное мне создание умрёт. Его время идёт, не забывай об этом.

Можно подумать, я мог бы забыть. И о времени, и о самом «создании», которое непонятно не ей одной. Можно подумать, у меня действительно есть какой-то выбор или лишнее время на торги.

— Ладно, делай, что требуется. Только как я пойму, что зверюга именно твоя? Мало ли в округе шастает хвостатых тварей в ночное время?

Мысленно уже настраиваюсь как следует попозориться, если животине приспичит шмыгнуть назад в деревню, и представляю, как лезу за ним под чужую крышу или в стойло. То-то чужие коровы обрадуются.

— Обязательно поймёшь. Только меч с собой брать не смей.

Оборачивается через плечо даже, чтобы удостовериться, что услышал и понял наконец, за чем именно придётся гоняться.

Меч не бери с собой, значит. Котик у неё убежал, значит. Видно, с вот той тусклой, в полсантиметра шириной цепи, валяющейся в углу.

— Он нужен мне одним куском, пусть и не очень целым. Но если глаз ненароком выбьешь — не обижусь.

Ну точно котик.

Страшный, облезлый и сдохший лет этак за пять до моего рождения.

Ну, по крайней мере, обретается на кладбище, а не в деревенском амбаре. Уже хоть какие-то плюсы. Не загрызёт никого ненароком от обиды после того, как оттаскаю за хвост.

— И ещё живучки кладбищенской насобирай! — бросает уже в спину, когда направляюсь к двери, и поясняет, когда останавливаюсь, непонимающе вскинув бровь. С данной травой и её свойствами я знаком весьма поверхностно и знаю только, что её порой используют в качестве ингредиента для омолаживающей притирки. — Заразу я выведу, но яда много — без поддерживающего зелья, может, и не вытянет. Обидно получится, если проколупаюсь с ним до зари, а он схлопнется от истощения.

— Я понял. Давай, начинай. Будут тебе и кот, и трава, и кобыла.

Живучка так живучка. Да хоть гриб-полуночник, проклёвывающийся на поверхность только на могиле невинно убиенного ребёнка. Помогло бы в итоге то, что она из него намешает.

— Только если не выживет — потом не обижайся, — предупреждаю, оправляя застёжки на куртке и разминая шею перед тем, как шагнуть в ночь. Ведьма же уже колдует, отвлекаясь на болтовню так просто, будто кончики её пальцев порхают сами по себе, прощупывая и определяя глубину растрескавшейся раны.

— Накажешь меня? — подмигивает Мериам, которая совершенно не знает, куда себя деть, и, видимо, лучше решить это за неё. Хотя бы потому, что не разбираясь, скорее всего, полезет под руку, как осмелеет немного. — Может, отшлёпаешь?

— До смерти забью, — обещаю серьёзно, и всё её кокетство как-то блекнет. Стирается и улыбка, и глаза уже не так блестят. — Может быть, даже тем, что останется от кота.

Обещаю и понимаю, что так и сделаю. И никакая мёртвая магия меня не остановит. Хотя бы потому, что сама ведьма ещё живая и вряд ли её время придёт аккурат, пока я буду занят поисками её кота.

— Ты такой милый, что у меня ноги подкашиваются. Может…

— Время!

Осекается и, фыркнув, уже полностью поворачивается к кровати. Не сверлит взглядом, не хлопает ресницами, встав вполоборота. Наконец занялась делом, и в воздухе, что будто начал становиться разряженным и острым, ощущается медленно сочащаяся из её ладоней магия. Магия, которая работает как тысячи очень мелких иголок, цель которых — чёрные, становящиеся всё шире и шире полосы под бледной кожей.

Мериам даже подаётся поближе, чтобы подглядеть, но вовремя хватаю её за плечо, без рывков подвожу к входной двери и только на пороге отпускаю.

— Пойдёшь со мной. Нечего здесь мешаться.

— Но если она что-нибудь не то сделает?! — возражает горячо, громко, но ведьма ничем на это не отвечает и всё больше и больше кажется выскользнувшей из реальности.

— То ты ничего не разберёшь.

Открываю наконец и галантно, как и положено в их высшем обществе, пропускаю даму вперёд, позволяя ей первой шагнуть в темнеющую всё больше и больше ночь.

***

Сам привязываю ожидаемо брошенных Мериам лошадей и сам же спешно стаскиваю поклажу, а после убеждаюсь, что в корыте рядом с коновязью достаточно воды. Воровать бы их вряд ли стали, а вот разбрелись бы запросто. В поисках более сочной травы и прохладного места для ночлега.

Ночь уже плотным покрывалом.

Окутала и холм, и все выросшие на нём дома.

Всю разруху и грязь, что так заметна утром и днём, припрятала.

Дышать много легче, чем на тракте, да и тревога, так несвойственная мне, поутихла.

Просто не могу вспомнить, чтобы хотя бы раз переживал за чью-то сохранность в последние годы.

Заказ или заказчик, пленник или освобождённый.

Какая разница, выживет или нет, если всё равно будет заплачено?

Может, и не в полном объёме, но… Кошусь на трясущуюся от вида каждого куста девушку и всё ещё поверить не могу.

В голове не хочет укладываться — и всё тут.

Что же в неё не вложили хотя бы несколько тысяч для повышения привлекательности?

Почему не перекрасили, не навели морок, столь популярный у дев попроще? Всегда можно изменить форму носа, цвет глаз, если есть тот, кто согласен отстегнуть за это половину своего состояния за один раз.

Низко и недостойно? Неприемлемо в высших кругах?

И ладно эти… но ландграф… Чем он думал, когда нарочно подверг её такой опасности? Разве не логично было заключить, что так вероятность пострадать намного выше? Разве не жаль было сына, на душу которого он повесил и синеглазку, и наёмников, а теперь ещё и вот это?

И вот это — младший брат…

— Разве у ландграфа, помимо дочери, есть ещё наследники?

Прихватил с собой и верёвку, и мешок, и убедившись, что прилаженные к поясу ножны на месте, осмотрелся и шагнул в указанном направлении.

Уставшая, явно привыкшая в это время совершать неторопливые променады по тёплым безопасным коридорам, встрёпанная и грязная, как иные лесные жители, девушка бросилась следом.

Едва не споткнулась, но вовремя ухватилась за мой локоть и смогла устоять.

Отчего-то кажется теперь, что её неприязнь стала меньше. Выветрилась от страха, что ли? Или может, наконец, уложила в своей набитой дырками для волос головёнке мысль о том, что капризы и надменность не помогут?

— Официально нет, разумеется, — отвечает вроде бы даже с охотой, но то и дело нет-нет да зыркнет. Именно зыркнет — с подозрительностью и чем-то, что трудно разобрать в темноте. Трудно, если особо и не пытаешься. С ней мне всё ясно, в конце концов, а раз так, то и не стоит пытаться занырнуть там, где не глубже столовой ложки.

— Так он бастард?

Слово не самое грубое, но она, заметно, его не любит.

Слово, которое я по иронии часто слышал за своей спиной. И в поместье, и за его стенами. Много раньше.

— Нагулянный во время одного из походов. — Спотыкается, едва успев уточнить, и, надо же, снова спасается, только ухватившись за мою куртку. — Его мать запросила личной аудиенции и оставила ребёнка в тронном зале. Поставила корзину на пол, развернулась и ушла. Мне тогда было немного, может, три или четыре года.

Занятная история выходит, ничего не скажешь. И самое занятное в ней то, что «княжна» каким-то чудом осталась жива, а не затерялась без упоминаний и следов.

— И твой отец решил оставить ребёнка?

Мериам и кивает, и тут же мотает головой. Она как будто не знает, каким должен быть ответ наверняка. И уж точно не знает, о чём думал ландграф.

— Отослал сразу же с соответствующими распоряжениями. Мы воспитывались вместе в одном из отдалённых поместий. Отец тщательно скрывал наличие сына, и потому Йена растили почти как девочку. Осмелюсь предположить, что ты не почувствовал чар, потому что они минимальны.

Сталкиваемся взглядами, и она отводит свой, как если бы ощущала неловкость за то, что услышала то, что было сказано в полный голос в просторной комнате.

— Только чтобы прикрыть шею и сгладить некоторые углы. Лицо и всё прочее — его, если угодно поинтересоваться.

Оправдывает, но кого?

Оправдывает только лишь использование маскировки, но не саму затею. О нет, в верности последней она не сомневается ни секунды. Всё как надо же вышло. Она же осталась цела.

— И имя тоже его? — Это уже срабатывает любопытство, что оказывается даже сильнее раздражения.

— Да. Он должен был назваться моим, но почему-то не назвался.

Почему-то… Уж не потому ли, что в платье, опутанный магией, пожелал сохранить от себя настоящего хоть что-то?

— Очень легкомысленный не к месту, — сетует, внимательно смотря под ноги и зябко ёжась, несмотря на то что ещё довольно душно. Сетует, а у меня чуть лицо не трескается от понимания, когда вспоминаю пару вовсе не присущих высоким господам эпизодов.

— Блядоватый, ты хотела сказать, — поясняю, а у неё щёки тут же будто облиты краской. Даже касается правой, как если бы проверяла что-то.

— Я не использую в своей речи таких слов, господин монстролов.

— Как ни называй, суть останется неизменной.

Появляется едва заметная, поросшая травой тропка, и, наверное, идти остаётся всего ничего. Пальцы сами ещё раз проверяют, насколько легко лезвие выскальзывает из ножен. Чёрт знает, кто там ещё может шляться, помимо домашних котиков?

— Ты поэтому на него шипела?

Беседа становится всё менее натянутой, и это даже странно.

И то, что вообще пошла со мной не артачась, и то, что может быть относительно нормальной. Глядеть без высокомерности. И если это не усталость с ней делает, то я даже не знаю что.

— Он был готов залезть в твои штаны и всё раскрыть.

Вот тут да. Тут не поспоришь. Штаны его мои, видимо, интересовали всё-таки сильнее, чем я мог подумать. Но опять же: я думал о нём как о взбалмошной, но какой-никакой девчонке, отправляющейся к мужу, а не о парне, который, по сути, никому ничего не должен. Ни воздержания, ни верности.

— Конечно, я была недовольна! Мало того, что пришлось терпеть столь унизительное обращение, так ещё и он всё за своё.

С обращением всё верно, но хотел бы я глянуть, как она сама милуется с прислугой. Хотел бы я глянуть, как её папаша и подобные ему терпят неумёх вместо того, чтобы отсылать их подальше, а то и просто раздаривать по настроению.

— Это было крайне неразумно. — Я ничего не собирался ей выговаривать, и укорять тоже вовсе не мой профиль, но то, что они устроили, просто первостепенная дурость. Такое физически сложно не прокомментировать. — Выдавать себя за служанку.

— Это было на случай, если ты окажешься так ужасен, как рассказывают. Для моей… сохранности.

— Но не для его. Ты всерьёз думаешь, что если бы я «оказался так ужасен», то не нашарил бы яйца под его юбкой? А если бы пришлось выбирать, он или ты, кого бы я стал спасать? Об этом ты не подумала?

— На мне отражающее неприятности заклятие, — поясняет с некоторым снисхождением в голосе, как какому-то недалёкому, и ещё до того, как договорит, в очередной раз зацепившись носком туфли за неровный бугристый грунт, знаю, что не удержусь. — Недолговременное, но до Камьена должно хватить.

Ага.

Как же.

То-то и оно, что должно было, а не уже хватило.

— Я думал пожертвовать тобой в той сторожке. Оставить гулям для того, чтобы выбить фору и смотаться, прихватив более ценный груз. — Останавливаюсь даже для того, чтобы уж точно смотрела на меня, а не на опасно петляющую тропку, и будто бы даже получаю какое-то извращённое, притушенное усталостью удовольствие по мере того, как искажается её лицо. — На трупоедов оно тоже рассчитано? Твоё заклятие?

И в ответ только столь обожаемая мной немая пауза и взгляд, отведённый в сторону. Может быть сколько угодно удивлена и обижена прямотой, но ни за что не признает, что её папенька слишком много выгадывал. Так много, что в итоге едва не просчитался.

В который раз уже прикидываю, обдумываю, понимаю, что в том, что они устроили, есть какая-то доля разума, но только сказать о подлоге всё равно стоило.

Хотя бы не сразу, но за стенами Аргентэйна.

— Только на изменение неблагополучных вероятностей…

Надо же, ещё и разговаривает со мной после услышанного. И неловко ей, и страшно, но берёт себя в руки всё-таки. Глядит прямо перед собой, ёжится от вида показавшихся, неровных и отнюдь не широких рядов надгробий.

— Йен поправится?

— Думаю, скорее да, чем нет. — Уже уверен, но лучше уж состорожничать. Лучше не давать уверенности и надежд даже той, кто мне безразличен по большому счёту. — Беспокоишься, потому что не хочешь остаться со мной один на один?

Дразню её и сам не знаю зачем.

Дразню её, потому что привык уже к тому, что княжна, которая вовсе и не невеста Ричарду, а так, мальчишка, настоящего лица которого я, оказывается, ещё и не видел, поддерживает это. И игру, и череду лёгких насмешек. Для неё-него они совершенно не колки.

— Я беспокоюсь, потому что, помимо прочего, он мой друг.

А вот Мериам всё за чистую монету берёт. Останавливается по новой и упирается пустыми ладонями в бока.

— И единственная родная душа во всём мире. Он не просто отводит удар, он останется там со мной. И не в качестве прислуги, — говорит уверенно, чувствуется, что не фальшивит, да только… Только я чую что-то ещё. Что-то сверх её слов. Какой-то обман или подлог.

— А в качестве кого? Близкой подруги?

— Думаешь, я насильно обрядила его в платье? — Сразу понимает, в какую сторону дует ветер, и чуть ли не сама на меня нападает. Стискивает кулаки и с таким жаром парирует, что поневоле начинает казаться, что в её голосе не только запал, но и непонятная мне горечь. — Думаешь, ты первый, кого он одурачил? Да он ни одного званого вечера не упускал только для того, чтобы найти… — Осекается, фыркает, сдувая с глаз выбившуюся тонкую прядку, и мотает головой, как если бы сама же и отрицала всё только что сказанное.

— Кого найти?

— Развлечение на вечер, — поясняет, а сама не моргая глядит только вперёд, на серые камни надгробий, не огороженные ничем и ни от кого. — Как бы то ни было, дурачиться ему нравится. Водить окружающих за нос, влюблять в себя, а после бросать, когда наскучат.

И я легко могу представить всё это. Могу представить мальчишку, обряженного в шелка и надушенного до одури, разукрашенного помадой. И то, какими шальными становятся его глаза во время быстрого танца, — тоже. Могу — и всё тут. Несмотря на то что всё ещё не знаю, как он выглядит на самом деле. Отчего-то уверениям Мериам в том, что он на самом деле такой миловидный, я мало верю. Не может парень, пусть даже и совсем молодой, настолько сладко выглядеть. Не может без вмешательства очень серьёзной магии, которую не используют ради недельного перехода.

— Придворная кокетка, значит, — заключаю с лёгким кивком головы, одновременно с этим отмечая, что на болтовню остаётся всё меньше и меньше времени. — А ландграф? Он знает, что его сын выплясывает на балах и дурит головы почтенных господ?

Вопрос скорее из праздного любопытства, а не потому, что мне важен ответ.

Единственное, что сейчас важно, — это чтобы ведьма оказалась достаточно умелой и не лишила меня возможности настучать по чужой тощей шее. Но для Мериам, видимо, и это своего рода какая-то больная тема. Когда заговаривает, явственно слышатся и обида, и горечь.

— Сомневаюсь, что он вообще помнит, как выглядит его сын. Для отца его будто никогда и не было.

Ну ещё бы. Такой скандал. Выродок в самом высоком из всех высоких домов. Грязное пятно на репутации. И мне как никому известно, что такое быть этим самым пятном. Расти и знать, что ты виноват в чём-то просто потому, что посмел не задохнуться в колыбели.

— Он проявил широту души, спас беспомощного младенца, но они даже никогда не разговаривали, насколько мне известно. И да, это я попросила его меня сопровождать. Я понятия не имею, что меня ждёт в замке герцога Ричарда, и меньше всего хотела бы остаться там одна.

И в этом мне тоже чудится лицемерие. Чудится всё тот же подвох.

Княжне страшно ехать к мужу и вступать в брак. Так пусть же поэтому плохо будет не только ей.

— А Йену, значит, плевать, где и с кем играть.

Впервые называю по имени, и это злит. Злит хотя бы тем, что я не верю, что всё именно так.

Злит хотя бы тем, что мне должно быть абсолютно неважно, какая там у кого судьба.

— Примерно так.

А для неё ни подвоха, ни двойного дна в моих словах нет. Для неё всё чистая монета, и потому продолжает вещать, думая, что выгораживает брата:

— Он и к тебе прицепился-то только потому, что заскучал в дороге. Он не вредный, просто…

Да, он не вредный. Он просто если и различает своих ухажёров, то, видимо, вовсе не по чертам напыщенных лиц.

— Просто не знает иных развлечений, — заканчиваю за неё и тут же нарываюсь на испуганное отрицание:

— Нет, он вовсе не легкомысленный, он…

— Хватит, — обрываю, шагнув на кладбищенскую, разровнённую и поросшую травой и кустарниками землю и уже не желая ничего выяснять и вообще разговаривать. — Он замечательный и самый заботливый в мире брат, я понял. Только ноги у него не сдвигаются и маловато мозгов для того, чтобы понять, к кому можно цепляться, а к кому нет.

— Но…

— Если ты решила, что я буду с тобой любезничать только потому, что ты оказалась положением выше, чем я думал, то напрасно. Высокопарные речи и заискивания — это не ко мне. — Оборачиваюсь к ней всего раз, опасно замираю спиной к спящим могилам и надеюсь, что хватит одного раза для того, чтобы услышала. — Видишь надгробия? Подле них растёт трава с фиолетовыми соцветиями. Набери побольше, пока я поищу облезлую кошатину этой чокнутой.

Кивает со смиренным выдохом, опускается на землю почти сразу же, цепляется ладонью за шероховатый пористый камень и, прищурившись, разбирает высеченные на нём не то символы, не то строки.

— А здесь никого нет?

Этот вопрос уже правильный. По делу. И я осматриваюсь именно для того, чтобы понять, каким будет ответ.

— Скоро узнаем. Но если увидишь торчащую из могилы руку, то не касайся её, — предупреждаю, заключив, что, скорее всего, и так догадается, но когда предосторожности были лишними? — Вообще ничего не трогай.

— Я поняла.

— Чудно. А теперь не мешай мне и, ради всей кладбищенской нечисти, не смей подкрадываться. — Хотя бы потому, что, в отличие от иных шутников, не успеет отскочить и увернуться, а мне потом тащи к ведьме то, что останется, и отправляйся искать сбежавших тараканов или ещё кого, кто живёт в её банках. — Но если первая зверюгу увидишь, то зови.

— А если я не успею позвать? — интересуется с осторожностью, прилежно обрывая верхушки указанных кустов и собирая их на своих коленях. Наверное, хочет услышать, что всё это чушь и, конечно, она успеет, но только пожимаю плечами, предпочитая не врать:

— Вернусь на хруст.

Тут же вскидывается, красная, как кумач, и уже в сотый раз обиженная:

— Это не смешно.

— Совсем не смешно, ваше благородие, — соглашаюсь тут же, но вместо того чтобы добавить что-нибудь ободряющее, просто ухожу вперёд, решив, что и без того потратился на расшаркивания.

Ухожу вперёд и почти сразу же забываю о ней.

Ряды надгробий неровные, да и мало их — не больше четырёх.

Ряды надгробий раскрошенные, разбитые временем и, может, ударами не очень осторожных местных мужиков.

Палки над могилами стоят всё, иногда по три в ряд. Иногда только свежевскопанная земля захоронение и выдаёт.

Где бы тут мог спрятаться кот?

И по масти какой? Рыжий, чёрный, упаси её фантазию нежить, белый?.. Мечущееся пятно какого цвета мне выглядывать? И пятно ли?..

Насколько большой должна быть тварь, чтобы оборвать цепь и отправиться пастись?

Осматриваюсь, заведя ладонь правой руки за спину, — и ничего.

Ни на слух, ни на запах.

Ничего… только ветер местами выросшую почти до моего бедра траву колышет, да где-то неподалёку ухают совы.

Прохожу вперёд, держась края свежих, видно, только на днях появившихся могил, и то и дело оглядываюсь, проверяя, не жрут ли там ещё настоящую, а не лжекняжну.

Впрочем, если бы я оказался на месте герцога, то легко бы закрыл глаза на подобный подлог. Но кто знает, что там в его голове?

Да и вкусы…

Замираю, не успев сделать следующего шага, и вскидываюсь, напрягшись.

Скребёт кто-то.

По камню и, видно, ногтями.

Скребёт, высекая тут же гаснущие искры, и я тянусь к краю намотанной прямо на предплечье верёвки.

Вот и нашлась кисонька.

Нашлась у стен старого, единственного на всем кладбище невысокого склепа.

Знай себе мирно роет что-то, похрустывая и пойманной дикой крысой, и собственным топорщащимся хребтом.

Почти лысая.

Тощая настолько, что все кости можно пересчитать, и с жёлтыми, почти лишёнными узких вертикальных зрачков глазами.

Давно мёртвая и собранная из трёх или четырёх разных тушек.

Лапы по длине разные, куски лезущего меха — тоже.

Когти только одинаково острые на каждой.

Когти только сантиметра по два в длину, и, судя по тому, как этот монстр прижался к земле и ощерился, я сейчас узнаю ещё и насколько они остры.

Морда странно вдавленная и, видно, была серой.

Морда вся в складках и готовая в любую секунду ощериться, продемонстрировать клыки.

Ближе и ближе подхожу, не торопясь и не делая резких движений.

Даже моргаю через раз.

То, что оцарапает, не очень-то беспокоит, а вот то, что, испугавшись, бросится бежать…

Разматываю верёвку, и та медленно опускается на землю свободными кольцами.

Разматываю верёвку, и зверюга, размером со среднюю собаку, наблюдает за ней как зачарованная, не отрывая своих узких зрачков.

А глаза почти светятся в темноте…

А глаза подвижные и будто бы по-настоящему живые.

Но так только кажется лишь.

Поднятые — не живые и никогда таковыми не будут.

Поднятые — агрессивные и злые.

Вечно голодные, даже если вернувший их в этот мир маг оставит по доброте душевной немного воли.

Немного…

Шипит, прижимается к земле ввалившимся внутрь брюхом и, только завидев, как я тянусь за мешком, что всё это время был спрятан за полой куртки, толкается лапами и взвивается в воздух.

Прыжок чудовищный для его размера.

Прыжок не менее чем на два метра, и только рефлексы спасают моё лицо.

Успеваю отпрянуть, дёрнуться в сторону, уходя от выставленных вперёд когтей, и те полосуют по вороту моей куртки, чудом не зацепив грудь и шею.

Нападает снова и снова — то припадает к земле, то бьёт растопыренной лапой. Под ногами путается, шипит и грызёт голенища моих сапог.

Но верещит как живой, когда я, изловчившись, успеваю пнуть его по боку, и тут же отвечает клацаньем челюстей, которые, будто ножницы, отхватывают кусок от размотанной верёвки.

Пытаюсь схватить за шкирку и вместе с тем не пожертвовать ни одним из пальцев, как близкий визг и торопливые лёгкие шаги заставляют меня вскинуться.

Повернуть голову.

И тут же почувствовать острую, будто сразу с десяток игл воткнули в предплечье, боль.

Замер с вытянутой рукой, и эта тварь тут же на ней повисла, поджав свои разные лапы.

Пытаюсь стряхнуть, сбить, но ни черта не выходит.

Сжимает челюсти только сильнее, да ещё и пытается подрать лапами.

Что-то хрустит ближе к запястью, и я, потерявший терпение, шагаю к склепу, а там, размахнувшись как следует, прикладываю эту разбушевавшуюся животину, пытающуюся выдрать кусок побольше и тут же сожрать его, о крепкий камень.

Раз, второй…

Мотыляется из стороны в сторону, воет сердито и обиженно, но всё ещё держит. Держит намертво, да ещё и умудряется дотянуться до моего бока своими задними лапами.

И тогда, потеряв терпение, бью его о кладку маленькой плешивой головой.

Столько, сколько потребуется для того, чтобы раздробить тупую черепушку и умертвить хотя бы на какое-то время.

Бью и бью, до багровых пятен на кладке и полного онемения в пальцах.

Неужто вену мне перебила, дохлая скотина?

Пальцы почти чужие, да и куртка вместе с рубахой к коже липнут.

Скидываю наконец, свободной рукой разжав маленькие челюсти, и мельком, не тратя времени, оглядываю проколы, оставшиеся от двух рядов зубов.

Проколы, которые продолжают пульсировать, растягивая тупую, ползущую к локтю боль.

И, судя по тому, в каком состоянии изогнувшаяся на земле животина, о быстром заживлении придётся забыть.

Стряхиваю, только когда у него глаз вылетает, и тут же, не мешкая, заталкиваю в мешок, нисколько не волнуясь о том, что вообще-то сломал тонкую шею.

Встанет на место — и хорошо, если не сразу.

Встанет на место, а если и нет, то пусть уже хозяйка и разбирается.

Обматываю горловину мешка верёвкой и, перекинув его через плечо, поспешно возвращаюсь к началу кладбища. К тем первым, сохранившим надгробные камни захоронениям.

Мелькает мысль, что можно было и побыстрее, а пока мешкал, кто-нибудь более расторопный мог уже и умыкнуть не очень-то прекрасную, но зато изрядно благородную деву.

И когда оказывается, что всё в порядке, я испытываю нечто, смахивающее на разочарование.

Сидела там же, где и сидит, только теперь с охапкой надёрганной травы и бледная от вспышки едва ли не первобытного ужаса.

— Всё в порядке?

Опускает голову и, заметив мешок, спрашивает о том же. После уже моего утвердительного кивка выдыхает и поднимается на ноги.

Ничего не говорит больше, но, когда отступает, ради интереса осматриваюсь. Замечаю, что, выкапывая траву, эта нежная барышня наткнулась на чью-то слишком уж близко к поверхности спрятанную челюсть.

***

Ведьма будто плетёт или вяжет, а не колдует.

Ведьма сидит на краю кровати и, уложив чужую голову на свои колени, прямо пальцами собирает тёмные, неохотно покидающие белую кожу нити.

Собирает так, будто это действительно не более чем налипшие волокна пряжи.

Орудует большим и указательным пальцами, будто нанизывая на них какие-то хитрые петли, а когда чёрного становится слишком много, небрежно скидывает его в подставленную мутную банку. Запылившуюся изнутри.

Наблюдаю за ней, привалившись к стене около изголовья, и изредка кошусь на вновь посаженную на цепь животину.

Очухалась уже, гадина.

Сердито сверлит меня ответным взглядом и кажется мне куда разумнее, чем час назад. Кажется мне чем-то большим, но оказавшимся не в том месте и не в то время.

А теперь и не в той шкуре.

Но какое мне до этого дело?

Даже если эта милая барышня, практикующая самую чёрную из всех чёрных магий, наскоро сшила шубку для одного из своих неудавшихся любовников, то и чёрт с ним. Пусть.

Княжна — не та, которую я привык называть так даже в мыслях, а настоящая, — дремлет на единственном свободном стуле, изредка просыпаясь для того, чтобы посмотреть, не очнулся ли её брат.

Всё ещё не верится, что эта вредная сучка — мальчик.

Всё ещё сомневаюсь в том, что мне всё это не привиделось под какими-нибудь галлюциногенами.

Слишком глупо всё для того, чтобы правда.

Слишком очевидно и вместе с тем нет.

Догадался бы я, если бы его не отравили?

Скорее всего, нет.

Разве что только после того, как пустил мнимую служанку в расход. Отводящие чары на ней… Подумать только…

Точно же. Чары.

Промаргиваюсь и, мельком глянув на свою прокушенную и посиневшую на месте ранок руку, склоняюсь к ведьме для того, чтобы можно было говорить в четверть голоса. Чтобы наверняка не разбудить не очень-то бдительную, но зато крайне лезущую, когда не нужно, сестрицу.

— Маскировочную магию убрать можешь?

Бросает на меня ответный взгляд и даже улыбается. Немного мечтательно и крайне туманно.

Как если бы вспоминала о чём-то, давно ушедшем.

Может, о своей собственной, настоящей, а не натянутой, будто маска поверх костей, внешности?

— Не боишься, что после того, как я это сделаю, малый перестанет быть таким милашкой? — вроде и с насмешкой, а вроде и всерьёз тянет, а я понимаю, что мне абсолютно всё равно в итоге. Всё равно, как он выглядит. Что угодно будет лучше обманчивого морока.

— Хочу глянуть на его настоящее лицо.

— Ну, если так…

Отводит пальцы в сторону, стряхивает с них всю собравшуюся погань и кончиками заострившихся ногтей будто пытается подцепить что-то. Что-то, налипшее около линии роста тёмных волос. Получается не с первого и не со второго раза, но всё-таки умудряется ухватить и, будто тонкую плёнку, осторожно, без рывков, стягивает.

Лоб, нос, щёки… линия челюсти и, наконец, шея с характерным выступом на гортани, что прорисовался только сейчас.

И вправду мальчик.

С чуть более резкими скулами и губами немного тоньше.

Настолько не значительно, что разницы почти никакой.

Надо же, выходит, Мериам не обманула. Только вот…

— А волосы?

Коса хоть и растрепалась, но всё ещё на месте. И ни заколок, ни переплёта не видно. Вообще никаких следов или резинок. Может быть, всё дело в том, что я в этом совершенно не разбираюсь?

— Или это шиньон?

Ведьма будто настораживается тоже, хмурится, и, поводя расслабленными пальцами над его головой, наконец, выносит вердикт.

И странно даже, что позволяет отвлекать себя на такую ерунду. Ей-то какое дело, что там с чужой причёской?

— Как бы странно это ни было, но нет.

Хмурится сильнее, как если была чем-то озадачена, но, встряхнув светлой спутанной гривой, откидывает все посторонние мысли прочь.

— Он и вправду такой длинноволосый. Красивый мальчик, — заключает довольно небрежно, говоря будто о лошади или кролике. Возвращается к своему занятию, но уже никуда не торопится, собирает остатки яда неспешно, тщательно накручивая каждую чёрную нить на один из пальцев.

— Да, красивый.

Сложно спорить против фактов, ну да и не пытаюсь. Ведьма может расценить это как угодно, иметь своё мнение на любой счёт никем не возбраняется. Другое дело то, что мне абсолютно плевать на это её мнение.

— Как скоро очнётся?

— Может, сейчас, а может, и к утру. — Неопределённо ведёт плечами, и на мгновение, всего на какую-то долю секунды, я вижу не розовую кожу, отмеченную загаром, а шрамы и серые пятна. Видно, как бы просто всё ни выглядело со стороны, это далеко не так. Слабеет и то и дело забывает о том, что ей необходимо поддерживать облик. — Откуда же я знаю?

— А живучка? — напоминаю ей про сваленную охапку уже начавшей подвядать травы, но ведьма только качает головой и нравоучительно поднимает вверх указательный, отчего-то фиолетовый на кончике ногтя палец:

— Постепенность, мой сладкий. Во всём важна постепенность. Вытяну остатки заразы, а после займусь травой.

Киваю и тут же, глянув на меловое, едва ли не со светящимися сквозь прозрачную кожу венами лицо, задаю новый, полный сомнения вопрос:

— А он сам-то вытянет?

— Вытянет, если не будет делать никаких резких движений, — говорит довольно уверенно и без наигранной жизнерадостности. — Придётся полежать, поберечь и силы, и сердце.

— Хорошо.

Переступаю с ноги на ногу и, поведя лопатками, не могу заставить себя поменять положение тела. Не могу заставить себя отойти и перестать смотреть. Бесшумно следить одними глазами за всеми её движениями.

— А твои раны? — интересуется небрежно, глядя прямо перед собой, и именно в этот момент вижу снова и глубокие белые борозды, и пигментные пятна, и следы старых ожогов на голой коже. — Подуть на царапинки?

Мотаю головой, зная, что такие, как она, и затылком видят, и, потерев переносицу, отказываюсь уже вслух:

— Не стоит.

— Даже таким, как ты, порой нужна помощь.

— Зато таким, как ты, широкие жесты крайне несвойственны. — Не собираюсь ругаться или спорить, но показное великодушие порой всё-таки веселит. Веселит и небрежностью, и попытками выторговать больше обещанного, прикрываясь так вовремя проклюнувшимся сочувствием. — Выполни свою часть сделки — и этого будет более чем довольно.

— Какой ты злой. — Обижается совсем как юная девица, даже интонации плаксивые те же. — Я бесплатно, от всей души…

— Нет у тебя уже души. — Сам не знаю зачем, но, когда вырвалось, поздно отыгрывать назад. Сам не знаю зачем, но, когда оборачивается, резким порывом смягчаюсь и уточняю, понизив голос: — Почти нет.

Кривится в ответ и, как если бы мы были знакомы чуть больше, чем несколько часов, делится:

— Я ещё не решила.

— Но ты решишь.

Это не вопрос, а нам обоим понятное утверждение. Это заведомо известная данность, с которой способны спорить очень редкие тёмные ведьмы. Хотя бы потому, что корысти и эгоизма в них столько, что хватит на пятерых. И, выбирая между той стороной и забвением, многие предпочитают вовсе не смерть.

И она понимает это и без моих слов.

Наверняка об одном только и думает и день и ночь, изредка отвлекаясь на то, чтобы проверить, не сожрал ли кого её милый кот.

— Вот и всё. — Заканчивает в молчании, но после, поднявшись на ноги, с удовольствием потянувшись, всё-таки поворачивается ко мне и глядит как ни в чём не бывало. Как если бы я не сказал ничего. — Можешь теперь сам нянчиться со своей княжной. Я так понимаю, она не будет против, если ты её немного потеснишь.

Как знать.

Она, может, и не будет, да не разговаривала со мной несколько дней до того, как провалиться в свою отравленную дрёму. В любом случае с этим можно будет разобраться после.

Только вот…

— А кровать выдержит? — спрашиваю с явным неверием, и ведьма не может удержаться и не подмигнуть. Веселеет на глазах, ещё не прочухав, что часть её лица покрылась морщинами, а левый глаз уже не только зрачком чёрный.

— И не таких выдерживала, красавчик, — подмигивает мне, будто ничего и не было, будто не отводила взгляд меньше минуты назад, и отходит к своему захламлённому столу. К одному из четырёх заваленных от угла до угла, но не к тому, за которым, улёгшись на сложенные руки, спит Мериам.

У меня даже мелькает мысль, что дальновидная ведьма опоила её чем-то, чтобы не мельтешила из стороны в сторону, мозоля глаза.

Решаю не уточнять и действительно вытянуть ноги.

Мышцы гудят, ранки на руке не спешат закрываться, но зудят и ноют. Кто бы знал, как я не люблю всех этих поднятых трупов. И тех, что сами, переродившись, вылезли, и тех, кого заставили с помощью чёрной силы.

Не люблю — и всё тут.

Княжна вдруг крупно вздрагивает, ёжится, поджимая ноги, и, дёрнув рукой, вцепляется пальцами в первое, что нащупывает. Стискивает разорванный ворот своего платья и, прикусив губу, хмурится.

Едва слышно стонет и становится ещё меньше, будто скованная холодом.

Отхожу всего на половину минуты, чтобы принести свой дорожный плащ и укрыть её, но, вернувшись, встречаюсь с настороженным взглядом мутных голубых глаз.

Уставших и больных.

Всё таких же голубых.

Следит за каждым моим движением, а когда наклоняюсь, чтобы покрыть и плечи, тянется рукой и хватается за мою. Слабо и тут же соскользнув с запястья неверными пальцами.

Всё ещё плавает где-то, но от воды не отказывается, а когда негромко велю лежать, послушно лежит.

Княжна…

Хмыкаю и, не удержавшись, усаживаюсь на край кровати и осторожно, чтобы не дёргать лишний раз, просовываю руку под её голову и ложусь рядом, рискуя в любой момент соскользнуть с края.

Кое-как сдвигается к стене, опускает голову, наконец понимает, что такое сжимает в ладони, проводит кончиками пальцев по своей шее и замирает с распахнутым ртом.

Замирает, борется с собой долго, не меньше минуты, и, наконец, набирается смелости поднять лицо.

А глаза у него красные, все в сетке тонких полопавшихся капилляров. А глаза у него мутные, но не пустые.

— Что случилось? — шепчет на грани слышимости, и я, не удержавшись, провожу второй рукой по его щеке. Поглаживаю её, гладкую и будто вощёную, никогда даже не тронутую бритвой, и думаю о том, что не так уж меня и обманули. — Я что, заболе…

— Заболел, — договариваю с удовольствием и внимательно глядя прямо перед собой. Не позволяя ему даже на мгновение опустить подбородок. — Считай, что тебя почти вылечили.

Осторожно кивает, пытается осмотреться, но сдаётся сразу же, не совладав со своей тяжёлой головой. В какой-то момент даже ближе оказывается, горбится, прижимаясь разгорячённым лбом к моей щеке, и расслабленно выдыхает, всё ещё не смекнув.

— Вот поправишься — и я тебя сам и грохну, — обещаю с затаённым удовольствием, а он перестаёт не то что двигаться, но даже дышать. Перестаёт двигаться после того, как я тихонько, на одном выдохе добавляю ещё одно слово. Всего одно, но ему, чтобы выдохнуть и болезненно застонать, вполне хватает. — Йен.