Часть 1. Глава 4 (2/2)

Обещаю, сделав полшага вперёд и, вопреки своим словам, опустив меч.

Обещаю, разжав пальцы, и двигаюсь совершенно безоружным.

Видит и мои пустые руки, и распахнутую куртку.

Видит открытое горло и линию подбородка.

Всего одно движение, всего один выпад — и сможет ткнуть.

Сможет сделать всё чисто. Не оставляя за собой хвоста.

И я очень рассчитываю, что польстится на это.

Просто должен убрать меня, прежде чем забрать то, за чем его отправили.

Список непреложных правил у них один на всех.

Список, которому они следуют и стараются не нарушать.

Ещё полшага — и наёмник, из тех, что ошибаются крайне редко, решается и, вцепившись в плечо княжны, отводит сталь от её горла. Всего на пару сантиметров, и, видно, собираясь замахнуться, мешкает вдруг.

Замирает на месте, хмурится, пытается проморгаться и опускает руку достаточно для того, чтобы я успел её перехватить.

Вцепиться мёртвой хваткой и выпрямить, одновременно с этим безо всяких церемоний отпихивая застывшую вместе с ним пленницу в сторону.

Падает — не знаю даже, успела ли выставить руки, но главное, что жива.

Главное, что нож теперь не рядом с её пульсирующей теплом шеей.

Не с её, но вполне уверенно движется к его.

Движется, всё ещё зажатый в его же пальцах, но уже с лежащей поверх его моей рукой.

Очень уверенной.

И быстрой.

И держал так правильно. К себе лезвием.

Всё ещё будто опутан чем-то и не понимает.

Всё ещё заторможённый, но что с ним — выяснять я не желаю. Не желаю и просто следую одному из их главных правил на этот раз.

Не оставляю хвостов.

Пожалуй, так же стоило бы поступить и с синеглазкой, но эти куда опаснее. Эти хитрее и никогда не идут в лоб. Эти дрессированные, выращенные лишь с одной целью.

Эти умирают молодыми, часто вот так, как сейчас, захлёбываясь рвущейся из свежей раны кровью.

Быстро всё.

Секунда.

Надавить, вспороть платок вместе с крепкой плотью — и отпихнуть.

Убедиться, что, упав лицом вниз, уже не встанет.

Убедиться, что спешно впитывающаяся в землю лужа — багровая.

Убедиться и, заметив, как подрагивают кусты папоротника, шагнуть в другом направлении.

К обмершей и вытянувшейся в полный рост княжне.

Присаживаюсь рядом и, коснувшись её плеча, а после сжав руку поверх него же, тяну вверх.

Переворачиваю сначала набок, а после, перепачканную и почти не соображающую, заставляю сесть.

И с удивлением обнаруживаю, что всё её лицо не только в глине, но и в крови.

— Как же ты нос разбила, бестолочь?

Всё ещё придерживаю за плечо, чтобы ещё и затылком не приложилась, а второй рукой осторожно, чтобы не причинить боли, если сломан, касаюсь её носа. Проверяю, цела ли переносица.

— Я не знаю… Оно само.

Переносица и даже губы неразбиты. Неужели сосуды не выдержали напряжения? Так сильно испугалась?

— Голова закружилась и… — Осекается на середине слова, когда киваю, показывая, что не стоит болтать, и тыльной стороной ладони пытаюсь отереть землю с её щеки. Смахнуть хотя бы, пока не размазалась, намокнув от ещё не выступивших слёз.

— Падай аккуратнее в следующий раз, — и прошу, и предупреждаю одновременно. Потому что этот «следующий» наверняка будет. И, может, даже не раз. И прошу, и предупреждаю, и не могу отказать себе в удовольствии не подтрунить: — Иначе кто вообще на тебя посмотрит?..

— Ты прямо сейчас смотришь, — выдыхает, приподняв тёмные брови, и, видно, ответ у неё был заготовлен заранее. Слишком уж быстро парирует и собирается сказать что-то ещё, но заросли папоротника приходят в движение снова, и слышится какой-то подозрительный шелест, а следом и короткий оборвавшийся визг. — О боги… Мериам!

Княжна вскакивает так, будто бы только что и не лежала, использует в качестве опоры моё плечо и уносится спасать свою прислугу, ловко подобрав юбки.

Я же остаюсь сидеть на земле, предпочитая делать вид, что не знаю, водятся ли здесь ядовитые змеи. Оглядываюсь через плечо, прохожусь взглядом по причудливым символам на капюшоне и больше не разрешаю себе рассиживаться.

Этих стоит скинуть в овраг и привести медленно отошедших в поисках лучшей травы лошадей.

Отчего-то не отпускает мысль, что с наёмниками должен был быть и третий. Не отпускает, но, как ни вслушиваюсь и ни верчу головой по сторонам, не могу его высмотреть.

***

В придорожной таверне всё как обычно.

Всё как заведено, и этот вечер тоже не исключение.

Шумно, десятки деревянных кружек с пенным.

Шумно, многолюдно и довольно весело.

Не то праздник у местных, не то ещё что. Может быть, чей-то юбилей, или, напротив, обмывают кончину кого-то из старейшин. Уходу последнего, как правило, массово радуются, а не грустят. Ещё бы, такое завидное место освободилось.

Под потолком не то связки сушёных трав, не то специально по случаю изготовленные травяные гирлянды. Из тех, что тщательно собирают по осени и берегут, вывешивая по поводу.

И пахнет ими же.

Пахнет сеном, разнообразной едой и хмелем.

Довольно приятно для подобного места. И несмотря на то, что шумно кругом, не раздражаюсь. Только и делаю, что приглядываю за этими двумя, для которых в диковинку любое из подобных мест. И если служанка неприязненно ёжится и прижимается боком к стене, отсев на самый край лавки, то княжна, напротив, вовсю вертит головой, жадно таращась на всё, что уловит взглядом, и ест куда активнее своей помощницы, которая только что безо всякого интереса отложила ложку.

Даже не пытается скрыть, насколько ей не нравятся и люди, и само место. Я не нравлюсь тоже, но, видно, свыклась уже и поэтому не сторонится так явно.

Не сторонится, но и приблизиться не спешит, в отличие от юной, не успевающей и жевать, и болтать одновременно госпожи.

Госпожи, которая буквально вжалась в мой бок своим и то и дело перекладывает ладонь со стола на мою ногу. Которая тараторит с таким живейшим интересом, что я даже засматриваюсь невольно. Засматриваюсь на её лицо, освещённое любопытством, и горящие глаза.

И такой не высокомерной, забывшей о том, что нужно всенепременно презирать всё живое, она мне действительно нравится.

Нравится — и всё тут. Даже немного жаль, что придётся отдать её в качестве разменной монеты в угоду чужому союзу. Жаль, что в подобном деловом соглашении её глаза непременно потухнут. Кажется абсолютно счастливой сейчас, в покрытом пятнами сером платье и с деревянной, вытесанной кое-как ложкой, зажатой в длинных пальцах.

Кажется абсолютно счастливой, и потому я не скидываю её вторую руку, деловито скользнувшую по моему бедру и нащупавшую рукав. Видно, выжидает удобного момента для того, чтобы и пальцы найти тоже.

Ухватиться за них так, чтобы служанка не увидела.

— Почему он замешкался? — спрашивает вдруг и даже перестаёт пережёвывать оказавшийся слишком крупным кусок мяса. Не думает ни об этикете, ни о том, что слишком резко перепрыгнула на другую тему. Краем глаза наблюдаю за служанкой и оказываюсь необъяснимо удовлетворён, когда та только вздыхает и прикрывает глаза ладонью, решив пока оставить свою борьбу с вопиющим невежеством. — Он же будто замер, или я не могу подобрать слова…

Прекрасно понимаю, о чём она, ибо оно и в моей голове тоже вертится. Всё гадаю, был ли тот мифический третий, и не чую никакого хвоста. Как будто всего двое и было.

И ладно бы только это. Ладно бы, но матёрый наёмник, на лице которого был не один шрам, действительно замер. Просто замер, будто оглушённый или чем-то пристукнутый.

И я не могу найти этому объяснения.

— Сам об этом думаю, княжна.

Немного кривит нос, заслышав обращение, но, вместо того чтобы одёрнуть, только коротко кивает, опуская голову.

— Думаю — и не нахожу ответа.

Жуёт какое-то время в молчании, разве что пытается подвинуться ещё, всего на каких-то пару сантиметров, но отчего-то передумывает. Не то потому, что не хочет рисковать сомнительной, уже установившейся близостью, не то потому, что её бдительная служанка принимается тереть глаза, разгоняя накопившую дрёму.

— Ты его знал?

Не сразу понимаю, что Йенна говорит о наёмнике, покачивая пустой ложкой, и совсем не понимаю, зачем ей нужна эта информация.

— Нет.

И даже если бы и знал, то вряд ли бы счёл нужным поступить иначе. Каким бы знакомцем ни был охотник за головами, спиной к нему лучше не поворачиваться.

— Но подобных ему встречал пару раз.

— В плащах? — уточняет всё с тем же интересом и едва сдерживается, чтобы не бросить уже к чертям свой небрежный тон и вцепиться в меня с расспросами.

— Да, в плащах. Это своего рода знак отличия. Вязь по краю капюшона и завидная репутация, — поясняю, сам не зная, зачем всё это рассказываю, видно, решив мысленно, что раз уж выболтал за последнюю неделю больше, чем за прошедший год, то и не имеет смысла останавливаться. Ей это всё равно ни к чему, но хотя бы слушает безумно внимательно. — Была раньше.

— Почему была?

Пожимаю плечами и совершенно не специально отвожу руку назад, опёршись ею о самый край лавки. Совершенно не специально, но так, что оказывается за узкой, серой тряпкой сокрытой спиной.

— Может, и есть в каких-то кругах, но в народе болтают, что Орден обмельчал и готовит камердинеров, а не убийц.

В народе болтают многое, и это, скорее всего, тоже очередная байка, но что-то не верится мне, что играючи убил бы двоих ещё каких-то пять лет назад. Не верится, и, будто в подтверждение этому, шрам на лице неприятно зудит.

— Но насколько правдивы слухи — я не знаю. Может, и так — треплют.

Княжна кивает, наконец приканчивает содержимое своей тарелки и беспокойно вертится, высматривая, не мелькнёт ли где рядом обслуга. Наверняка желает чего-нибудь ещё, и это тоже тот ещё повод закатить глаза. По крайней мере, для степенно поколупавшейся в тарелке Мериам. Дамам не положено есть много — как я только умудрился забыть?

— И их много?

— Наёмников? — переспрашиваю с лёгкой насмешкой и сам обвожу взглядом полутёмный, наполненный людьми зал. — Осмотрись по сторонам, глупая. Хоть кого-нибудь в этом месте ты можешь назвать ремесленником или скотоводом? Наёмники сплошь и рядом. Только одни валят лес, а другие охотятся ради самого промысла. Беглых из тюрем ищут, отступников, должников.

Кругом и впрямь все сплошь с оружием, с походными сумками и глядящие в оба глаза. Кругом все почти трезвые и настороженные, но чего ещё ожидать от придорожного, выросшего на самом краю главной дороги трактира?

Прислужница в переднике наконец мелькает совсем рядом, и я первый вскидываю руку для того, чтобы подозвать. Моя всё-таки заметнее, чем у княжны. Да и не слишком-то мне хочется, чтобы её здесь приметили.

— И что делают, когда находят? — интересуется походя, едва попросив принести кусок какого-нибудь пирога, и тут же оборачивается ко мне снова. Почти боком уже сидит и не стесняется облокачиваться на мою руку.

— Везут туда, где пообещали дать больше. — Выдыхаю, понимая, что сам сейчас занят тем же, и совершенно этому не радуюсь. — Иногда даже живьём.

Иногда прямо вот как я сейчас.

С той только разницей, что конечным пунктом назначения станет именитая швея, а не принимающая гостей три раза в неделю плаха.

— А после того, как привезут, что случается с пойманным?

Никак не уймётся и, даже получив добрый кусок своего пирога, не переключается. Напротив, глядит ещё внимательнее и, забывшись, начинает есть прямо руками, отщипывая куски теста с запечёнными грушами и отправляя их в рот.

Чудится даже, что переодень её в нечто победнее — и вписалась бы. Смогла прижиться и затеряться среди люда попроще. Может, это и наваждение всё, может, действительно только кажется, но так внимательна сейчас, что просто не удержаться.

Просто само собой выходит.

Понизить голос до интригующего шёпота и заглянуть в её глаза, не сдерживая косой, растянувшей рот куда больше, чем мне хотелось бы, ухмылки:

— Сама догадаешься или подсказать?..

Теряется, но на миг. Теряется, хлопает ресницами и тут же включается в это. Отвечает тем же, отвечает, бросив взгляд на самый приметный из моих шрамов, но заговорить не успевает.

— Простите, господин, то, что вы рассказываете, очень увлекательно, но не могли бы вы найти другие уши, готовые слушать все эти ужасы?

Надо же, всего одна сдержанная длинная фраза — и волшебства как и не бывало. Всего одна маленькая, так некстати ставшая внимательной служанка — и меня уже снова всё раздражает.

— Моя госпожа впечатлительна и теперь наверняка не заснёт.

— Но мои тоже готовы! — возражает, да так громко, что бугай, сидящий за соседним столом, оборачивается, чтобы поглядеть, кто и на что тут готов. — И не только уши… — заканчивает уже тише и с потемневшим взглядом. Глядит на меня так, будто пытается продавить, но где бы я был, если бы это работало?

— Можешь предложить что-то ещё? — отвечаю в тон, послушно свернув все «страшные» россказни, да только эти новые Мериам не нравятся ещё больше. Всё слежу за ней исподтишка и не могу понять: краснеет на самом деле или это тусклые масляные лампы так искажают?

— Только если ты мне предложишь что-нибудь тоже. — Княжна даже плечами жмёт, расслабленно поглощая свой пирог, и мне ужасно, до зуда в пальцах не терпится смахнуть приставшую к уголку её рта крошку. Пальцы просто горят — и всё тут.

— Это например? — уточняю и, чертыхнувшись, всё-таки убираю прилипший кусочек с уголка её рта. Как-то само собой и большим пальцем.

Она не то что жевать — дышать перестаёт и снова улыбается мне.

Улыбается по-настоящему, как кому-то, кто глубоко приятен, ни на грамм не надменно.

Чего не скажешь о её вскочившей на ноги, не иначе как возмущением подброшенной служанке.

— Если вы не против, то мы отправимся в комнату, — обращается только ко мне, не спрашивая позволения у госпожи. Вообще ничего не спрашивая, а будто ставя её в известность. Насколько же распалилась, что забыла о том, кто есть кто? — Стоит выспаться перед дорогой, — пытается продавить, но княжна зыркает в ответ едва ли не со злостью, а её голос выдаёт тщательно сдерживаемое напряжение. Странно, что вообще сдерживается. Я бы уже одёрнул, указав на положенное прислуге место.

— Ты отправишься, а я ещё посижу. — Йенна глядит на неё снизу вверх, запрокинув голову. Не грубит, но твёрдости в голосе заметно прибавилось. Твёрдости, которая обычно так не свойственна женщинам её круга. — Мне нравится и внизу.

Играют в гляделки совсем недолго, и именно служанка, как и положено, первой отводит глаза. Лучше бы вообще их не поднимала, как по мне.

Коротко кивает, перешагивает через лавку, чтобы не протискиваться через мои колени, и бросает смазанное и полное чего-то трудноразличимого:

— Как пожелаете, моя госпожа.

Расправляет плечи и с явной опаской, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, устремляется к лестнице, ведущей к ряду комнат. Ведущей к той, что должна стать местом нашего ночлега до следующего утра.

Провожаем её взглядами, и я, только когда даже край юбки скрывается, задумчиво проговариваю, незаметно для себя отломив кусок от чужого пирога:

— А она нервничает.

Княжна следит за моими руками, но ни слова не говорит о том, что сейчас же умрёт от отвращения. Напротив, продолжает жевать как ни в чём не бывало и заметно расслабляется без неусыпной опеки.

— Переживает, что я наделаю глупостей.

— А тебе хочется? — спрашиваю в лоб, прекрасно зная, каким будет ответ. Спрашиваю, поймав и её взгляд, и узкий подбородок пальцами.

— Очень. — Не пытается вырваться или как-то отрицать. Не пытается ничего и только смотрит, изредка опуская ресницы. — Жаль только, что тебе не хочется. — И сожаление в голосе неподдельное. Сожаление и что-то кроме. Что-то, отдающее куда большей горечью.

Понимаю, что в гробу она видела и Ричарда, и весь этот брак. Понимаю как никогда явно, но ничего, совершенно ничего не могу с этим поделать. Понимаю, что даже думать об этом не должен. Понимаю, что должно быть всё равно, но что толку от голоса разума, если уже нельзя сказать, что плевать?

— О том, что со мной сделает твой жених, если узнает, что я свалял дурака, мне тоже думать не хочется.

Вместо розового сахара, который положено лить в уши прекрасной даме, — горькая правда, от которой она кривится, будто пара капель этого не самого приятного зелья попала на язык. Вместо обещаний о том, что никто ничего не узнает, — почти прямой отказ.

— Не дури, Йенна. Оно того не стоит.

Не стоит загубленной жизни минута баловства или полчаса слабости. И прежде всего её. Я готов клясться чем угодно: её же подружка и сдаст, если почует, что всё вышло за рамки игривого флирта. Понесётся докладывать будущему мужу госпожи обо всём, что видела и слышала во время похода. Может, я и думаю о ней хуже, чем она есть, но, скорее всего, так и будет. А раз так, то и незачем рисковать чужой шеей. Прихоти прихотями, но я здесь не за этим.

И она тоже.

Она, которая набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает. Выдыхает и, сомкнув веки, кивает в знак согласия.

Осторожно и лишь едва опустив голову.

— Тогда просто поговори со мной, — просит и, будь она неладна, всё-таки укладывает свой затылок на моё плечо. Опирается на него и доверчиво заглядывает в глаза. Заглядывает так, будто и не замечает россыпи уродливых шрамов, сеткой раскинувшихся по коже. — Расскажи про что-нибудь.

Не видит ни этого, что на лбу, ни росчерка у виска. Не видит глубокую грубую полосу, утянувшую уголок рта далеко на щёку.

— Про что же?

Сдаться — легко.

Сдаться легко, потому что, как бы там ни было, какими бы ни были взгляды, здесь для меня нет совершенно ничего. Не может быть.

Даже если бы я захотел, всё это не выйдет за рамки пустого трёпа. Трёпа, по которому я скучаю тоже.

— Не знаю. — Это кажется ей смешным, видимо. Как же, сама попросила — и сама же не знает, о чём. Сама же попросила и словно не ожидала, что соглашусь, а не отправлю её вслед за служанкой. — Про драконов? Ты видел их?

— Никогда не видел.

— А водных дев? Не наяд, а настоящих морских русалок? Один бард пел о них во время званого ужина. Пел о том, что у них длинные-длинные волосы и жемчуга на белых шеях. Жемчуга и прочие старинные и безумно редкие украшения. — В задумчивости поднимает рукав своего платья, и на тонком запястье тускло блестит узкий, явно серебряный браслет. — О том, что они красивые и вечно юные.

Вертит рукой так и этак, рассматривая побрякушку, будто в первые видит и тонкие причудливые изгибы, и несколько маленьких, искусно оправленных белых камней. Невольно привлекает внимание спешащей с очередным подносом трактирной девки, для которой подобные вещи редкостное диво. Привлекает внимание и, будто устыдившись этого, тут же оправляет рукав, но, опустив руку под стол, трогать браслет не перестаёт. Только теперь водит пальцами поверх ткани. Не поднимая её.

— Они в каком-то смысле мёртвые, — возражаю, немного раздражённый тем, что ещё остались идиоты, романтизирующие опасных тварей, и почти что против своей воли касаюсь чужой, длинной, в половину моего кулака, если не толще, косы. — И волосы у них не длиннее твоих. Да и сказочно красивая нечисть — это большая редкость.

— Ты только что испортил красивую историю, — замечает, приподняв брови, но нисколько не сердится. Расслабляется ещё больше и словно собирается подремать прямо здесь. В гостевом зале, а не на крепкой, пусть и далеко не новой кровати. Будто собирается дремать, устроившись на моей руке.

— Не жди, что я стану просить прощения.

Согласно угукает, и дальше сидим молча, несмотря на то что кому-то так не терпелось поговорить. Каждый в своих размышлениях, но я будто приклеен к ней каким-то странным теплом.

Даже не знаю, сколько времени проходит, но возвращаюсь в реальность только тогда, когда прислуга за тарелками подходит. Спешно собирает их, составляя одну на другую, и я тянусь за кошелём, чтобы расплатиться. И, к своему удивлению, оказываюсь остановлен лёгшей поверх моего предплечья рукой.

— Погоди, пожалуйста. — Княжна вроде и здесь, а вроде и где-то плавает. Где-то в своих мечтах. Прикусывает губу, будто решаясь на что-то, и ловко, так, что я даже не заметил, не глядя расстёгивает всё тот же браслет и кладёт его на столешницу. — Я могу расплатиться этим?.. — Указывает взглядом на украшение, и глаза девушки, коротко остриженной, в грязном, не одним десятком рук только за сегодня перелапанном переднике, округляются.

Неверие и испуг в одном.

— Здесь на сотню пирогов хватит, госпожа, — лепечет, а я, отчего-то не желая глядеть в лицо и тем самым пугать её ещё больше, рассматриваю едва не уронившие, сжавшиеся по краям тарелки руки. Грубые, с тёмными пятнами и очень короткими ногтями. Руки той, кто работает от зари и до зари.

— Тогда возьми просто так. — Княжна настаивает, да так, будто вбила себе что-то в голову и решительно не хочет расставаться с этим. Подталкивает побрякушку пальцами, и я понимаю, что уже поздно её одёргивать. — Как подарок.

— Но… — Служка всё ещё сомневается, я же и вовсе уверен, что вся эта спонтанная, пропитанная глупым благородством идея крайне нехороша, но что уже теперь? Что теперь, когда уже предложили?

— Бери, — подбадривает Йенна, и девушка, не в силах больше бороться с собой, оглядывается по сторонам и спешно заталкивает подарок в боковой карман на переднике. После, даже не поблагодарив, хватает тарелки и уносится в кухню.

— И зачем ты это сделала? — интересуюсь скорее из любопытства, а не потому, что собираюсь отругать её, как наверняка сделала бы Мериам, для которой слуги рангом пониже — и не люди вовсе. Не глядела на них ни разу. Скорее, всё вскользь, уверенно не замечая чужого существования.

— Мне просто захотелось это сделать.

Княжна же выглядит такой искренне счастливой, что укорять её — язык не поворачивается. А стоило бы. И рассказать о том, чем всё это, скорее всего, кончится, тоже.

— И потом, она так внимательно смотрела. Наверное, ей никогда не дарили украшений.

«Украшений…» Скажет же тоже. Наивная бестолочь.

— Скорее всего, ей вообще ничего не дарили.

Цокает в ответ на мою категоричность и закатывает глаза, обидчиво поджав губы. Только что испортил ей всё и нисколько не жалею об этом.

— Давай наверх. Твоя служанка права: нужно поспать.

Хватит уже дорожной романтики. Посидели, не цапаясь десять минут, — и будет.

— Погоди… выйдем на улицу? — предлагает неожиданно и тут же выпрямившись. Предлагает с уже знакомой мне решимостью во взгляде, и это вряд ли закончится чем-то хорошим. — Хотя бы на пару минут. Подышать и… — сама себя обрывает и прикладывает ладонь к белой, украшенной только что расцветшим красным пятном щеке. Не то прикрыть, не то остудить его пытается. И дышит часто.

Дышит нервно.

— И?.. — подгоняю, в глубине души надеясь, что отмахнётся и попросит проводить до двери своей временной спальни. Надеясь, но не слишком-то.

— Ладно. Я хочу кое-что тебе рассказать, — проговаривает на одном дыхании и глядит уже совершенно иначе. Глядит твёрдо и будто окаменев от напряжения. — С глазу на глаз, — уточняет и терпеливо ждёт.

Кивну я или напомню про комнату.

Ждёт, и только потому, что не приказывает, не убеждает и не топает на меня, как могла бы, соглашаюсь коротким кивком.

Поднимаюсь с лавки первым, но к двери пропускаю её, чтобы видеть, не прицепится ли кто следом.

Без всяких сомнений привлекает к себе внимание даже сейчас, но никто не тянется броситься догонять. Никто не глядит дольше нескольких секунд, чтобы после вернуться к своим делам.

Красивая, это да.

Высокая до кучи, да ещё и голубоглазая брюнетка, что в этих краях — большая редкость.

Толкает увесистую дверь сама, не дожидаясь, пока галантно придержу её, и, выбравшись на воздух, тут же сворачивает в сторону, не желая задерживаться на крыльце. Нагоняю уже за таверной, у высокого, недавно поставленного, судя по запаху дерева, забора, и уже собираюсь спросить, что всё это значит, как разворачивается сама, едва не хлестнув меня косой. Разворачивается, стискивает кулаки, сглатывает, сжимая губы в белую линию.

Нервничает и оттого скороговоркой тараторит, не давая мне и шанса заговорить первому:

— Обещай, что сначала меня поцелуешь.

Опешил от наглости на мгновение, но выглядит напряжённой настолько, что я даже не сомневаюсь в том, насколько важно то, о чём пойдёт речь.

— Сомнительный обмен, — замечаю с осторожностью, не желая нарваться на приступ капризности или истерику, но вместо этого получаю всё те же пылающие щёки и яростное отрицание.

— Это не обмен. Просто после того, что я расскажу, ты, может, уже и не захочешь меня целовать.

Час от часу нелегче.

Кто меня тянул за руки? Кто помешал отправить их обеих спать ещё полчаса назад?

— Послушай, Йенна… — начинаю терпеливо, как только могу, но она дёргается, едва заслышав своё имя. Дёргается так, будто все зубы свело разом и она не в силах терпеть эту ноющую боль. — Мы с тобой из разных…

— Я ничего у тебя не прошу! — обрывает выкриком, и в какой-то момент её голос даёт осечку от напряжения. Меняется на более низкий и как будто поскрипывает.

На то, чтобы взять себя в руки, задушить все рвущиеся наружу вопли, у неё уходит ещё какое-то время. Время, которое я коротаю, меланхолично ненавидя и себя за то, что она вообще могла придумать себе что-то, и её за то же самое, и даже забор, который наверняка спалят какие-нибудь заезжие уроды.

— Ни свадьбы, ни любви до гроба. Всего один… ну хорошо, может, два поцелуя. Неужели это так много?..

Очевидно злится, разве что только с кулаками не набрасывается, но, судя по лицу, недалеко уже и до этого. Смотрит на меня как на самого главного врага, и, наверное, даже бестелесные силы не смогли бы подсказать, почему именно так.

И как бы я себя ни жрал после, сейчас мне проще поддаться ей. Поверить в то, что она так горячо говорит, и сделать вид, что ничего не было через пару дней.

— Неужели это то, чего ты хочешь?

Проще, но отчего-то не легче. Всё ещё хочу, чтобы передумала и сбежала, а наутро снова стала невыносимой истеричкой, которой хочется то ванну, то «во-о-о-н того мелькнувшего далеко на горизонте рябчика на ужин».

— Сейчас? — переспрашивает с такой серьёзностью, что волей не волей, а не могу верить в то, что в ней ничего нет. Нет ничего, кроме холёной оболочки, привитых манер и характера, за который иных палками бьют. — Сейчас — да. Это то, чего я хочу.

— А в Камьене? — Моя последняя попытка отрезвить и последняя капля спокойствия. Спокойствия, которое я считал своим вечным спутником последние несколько лет. Кто, в конце концов, может меня выбесить? У кого хватит желчи и настырности на то, чтобы присосаться так глубоко, что обычной грубостью и не вытряхнешь?

Я думал, что подобных и нет.

Я думал, что неинтересен миру настолько же, насколько мир неинтересен мне.

Шагаю к ней, готовый поймать и порывисто вскинувшиеся руки, и губы своими, но стоит только сделать это, просто потянуться, сомкнув руки на тонкой талии, как совсем неподалёку, с боковой стороны таверны, видно, из-за неприметной в темноте запасной двери, вываливается кто-то.

Совсем близко, и я невольно замираю. Княжна, чьё сердце колотится как у загнанного зайца, тоже.

Наверное, она боится бандитов из местных. Я — нотаций её служанки.

Только ни то и ни другое.

Только какая-то ругань, выкрики и слишком знакомый мне, характерный для заточенной стали звук.

Росчерк и не успевший набрать силу крик.

Всё быстро.

Всё, не успев разыграться на полную, стихло.

Княжна не понимает, поворачивается, всё ещё держась за мои руки, но теперь прижимаясь не грудью, а боком, и я тут же отодвигаю её назад, за спину.

Потому что шаги.

Потому что приближаются.

Тот таинственный третий? Или пьяница из малочисленных, живущих ближе к холмам местных.

Видно, тут без «или».

И впрямь неказистый, приземистый мужик, деловито убирающий только что отёртый о штанину нож за широкий пояс. Только вышел из-за угла и тут же столкнулся со мной взглядами.

На лицо его смотрю недолго, перевожу взгляд на руки. И княжна, высовывающаяся из-за моего плеча, видно, тоже.

Сдавленно охает, и её всю дёргает. Выкручивает будто приключившейся судорогой. Сжимает моё предплечье вовсе не с женской силой. Сжимает конвульсивно, и сама того не замечая.

Сжимает, потому что, конечно же, узнаёт свой браслет, переливающийся мелкими камушками в лунном свете, что беспокойно вертят чужие толстые пальцы.

Вовсе не те, что радостно загребли и спрятали побрякушку в передник. Совсем не те…

— Но я же… — Княжна теряется и потому думает вслух. Всю ту же общую на двоих мысль. — Но я же не…

Не ему.

Да, это верно. И не нужно быть великим мыслителем, чтобы догадаться, где новая, но, увы, недолгая хозяйка браслета. Совсем нет.

Княжна бросается туда, откуда донёсся крик, но не успевает сделать и двух шагов, как хватаю её за руку, не дав бездумно подставиться прямо под сверкнувший не хуже драгоценностей нож.

Не дав подставиться и отпихнув назад.

Может быть, слишком грубо, но лучше уж спиной о доски, нежели грудью о металл.

Этот же замахивается на меня, пробует напугать, а сам торопливо толкает добычу за пазуху. Сам промахивается мимо прорези пальцами и отвлекается на это.

Опускает голову, перестав следить за мной на пару драгоценных в любом бою секунд.

Никто опытный никогда бы так не ошибся.

В этот раз не крик, а хруст.

Сначала — запястья, что перебить и вывернуть в обратную сторону просто, как сухой хворост, а следом и шейных позвонков, что прочнее и потому звучат громче и противнее.

Умирает быстро и не издав больше ни звука.

Умирает быстро, а я, ни слова не говоря, забираю блестяшку и хватаю застывшую около забора княжну за руку. Тащу назад с той же стороны, и она едва не кричит, увидев ещё одно, лежащее уже иначе, тело.

Тело столь щедро одарённой девушки, земля под которым уже стала мокрой.

Недвижимое и застывшее уже насовсем.

Останавливаюсь чуть позади и, выдохнув для того, чтобы потушить вспышку гнева, чтобы не наорать, тем самим задавив ещё больше, пихаю ей в руки вороченную назад вещь.

— Не причиняй добро понапрасну, княжна.

Я, может, и не хотел, но вырвалось само собой.

Я, может, и не хотел, но досада, вызванная её необдуманным поступком, слишком сильна. И плевать мне на прислугу. Мне на то, что она ныть остаток дороги будет, вспоминая, не плевать.

***

А ночью снова ливень так и хлещет.

Ночью — ливень, будто только и ждал абсолютно чёрной непролазной тьмы, чтобы обрушиться на землю. Ни редких фонарей, ни звёзд не видно.

Собирался переждать ночь внизу, среди играющих в карты, быть может, или просто в одиночестве с бутылкой чего-нибудь, но вместо всего этого торчу наверху.

В комнате.

Мериам, с которой госпожа не обмолвилась ни словом, безмятежно спит, видно, решив для себя, что мы, вместо того чтобы миловаться, по обыкновению разругались.

Мериам спокойна, но только стоит её дыханию выровняться, а векам перестать подрагивать, как её хозяйка осторожно садится на кровати и, зарёванная, опухшая от солёных слёз, поднимается на ноги и подходит к окну.

Прямо как была — босиком и по грязным шершавым доскам. Только вряд ли она сейчас в состоянии заметить такую мелочь, как ненароком пойманная заноза.

Вряд ли она вообще способна заметить хоть что-нибудь.

Окно одно, но так удачно выходит.

Окно одно, но из него видно и конюшню, стоящую почти бок о бок с таверной, и ближайший амбар. Из него видно чёрный вход для прислуги, то и дело выливающей помои в яму, что почти в самом углу забора.

Из него видно так и оставшееся лежать, уже давно окоченевшее тело, что никто — ни хозяин таверны, ни работающие у него люди — не потрудились убрать.

Княжна всё смотрит вниз, вцепившись пальцами в подоконник, а я смотрю на неё, усевшись на единственный в комнате неказистый стул с расшатанной спинкой.

Гляжу долго, почти поражённый тем, что, оказывается, можно настолько бесшумно плакать.

Поднимаюсь на ноги, только когда её начинает потряхивать, и, ни слова не говоря, не спрашивая никаких разрешений, молча подхожу.

Почти вплотную грудью к её спине.

Ночная сорочка намного тоньше дорожного платья, и она в ней кажется даже меньше и намного слабее.

Уязвимее.

— Я не хотел, я… — шепчет почти на грани слышимости, съедая половину звуков. Шепчет, больше всего боится быть услышанной. Боится, что придётся давать какие-то объяснения. Наверное, я кажусь ей безопаснее в каком-то из смыслов. Безопаснее, чем её чопорная, заворочавшаяся во сне служанка.

— Никто не хочет.

Чтобы услышала, приходится подойти совсем близко и наклонить голову. Коснуться носом её виска, который тоже солёный и влажный.

Заметно замёрзла и, глупая, пытается согреться, касаясь меня.

Касаясь лопатками и локтями.

Только я сам едва теплее камня, едва теплее лежащей на улице девушки.

Только эту глупую, руководствующуюся только благими намерениями дарительницу, это не останавливает, и она в который уже раз за вечер, психанув, поворачивается на месте, порывисто хватается за мою рубашку и держится, как если бы это могло хоть как-то помочь.

Держится отчаянно и крепко.

Утыкается лбом в ключицу и будто бы совсем не дышит, только слёзы текут и текут.

Злополучный браслет лежит на посеревшей от времени тумбочке. Всё так же тускло поблёскивает, притягивая лунные лучи.

По моим меркам, вечер можно даже назвать удачным, а она едва на ногах стоит и вот-вот разбудит не только свою подружку, но и половину постоялого двора.

Смаргиваю, против своей воли кривлю линию рта и осторожно, надеясь, что всё-таки передумаю, касаюсь её спины открытой ладонью.

Поглаживаю, а когда прижимается всем телом, опускает руки и сцепляет их в тонкий, но прочный замок за моим поясом, и вовсе обнимаю её.

Обещаю себе, что только сегодня.

Никаких «ещё» больше.

Никаких «ещё раз».