Часть 1. Глава 3 (2/2)
Молчит, только снова и снова беззвучно открывает рот, не в силах выдавить из себя ни звука. А я наслаждаюсь произведённым эффектом, упиваюсь им, ощущая, как лежащие на её шее пальцы сводит не то от злости, не то от желания сжать посильнее.
Взгляд голубых глаз испуганно мечется, тонкие пальцы сильно, почти до боли стиснули мои локти. Вцепилась изо всех сил, да так близко, что попробуй не почувствуй, как подрагивает всё её тело.
Попробуй не почувствуй, насколько близко.
Попробуй удержаться от того, чтобы не припугнуть ещё и, потянувшись вниз снова, замереть вдруг.
Скрежет.
Оглушительно громкий в установившейся тишине.
Словно кто-то раздирает ногтями трухлявое дерево.
Кто-то… под полом.
Возится, прекращает, утробно урчит. И тут же, в ответ на этот звук, раздаётся похожее уханье. Ещё и ещё. Прямо под люком в углу комнатушки.
Отпускаю шею, стискиваю запястье княжны и, стараясь ступать как можно осторожнее, тяну её в угол со сваленным хламом.
Леший? Болотницы или пиявки?
Послушно следует за мной, и, видно, даже мысли не приходит пререкаться.
— Йен… — севшим голосом зовёт служанка, и, судя по интонации, она на грани истерики и вот-вот разревётся в голос.
Негромко шикаю и свистящим от напряжения шёпотом приказываю ей заткнуться и не двигаться.
Не двигаться, не выть и не дышать.
Жмурится, отирает слёзы рукавом и, ещё раз всхлипнув, отползает назад, прикрывая ноги старой попоной. В потёмках едва различаю, как она зажимает уши.
Осторожно, чтобы половицы не скрипнули, опускаюсь на колени, спиной вжимаясь в стену.
Княжна мешкает, и я сам усаживаю её на пол, сильно дёрнув за руку. Шипит от боли, но стоит только снова раздаться скрежету под полом, как она вжимается острыми лопатками в мою грудь.
Её волосы тут же начинают лезть в моё лицо, но только беззвучно морщусь и отвожу их в сторону. Не время для пререканий и капризов.
Совсем не время.
Она вздрагивает, оборачивается как раз в тот момент, когда крышка люка скребёт по старым доскам, отъезжая в сторону.
Из раскрывшейся, будто чья-то пасть, зияющей чернотой дыры тянет сыростью и затхлым запахом слежавшейся высушенной плоти. А спустя секунду за выщербленную кромку цепляются покрытые наростами пальцы. Длинные крепкие когти оставляют в дереве глубокие царапины. Рука, показавшись, тут же исчезает, а в следующий миг из тьмы проступает пара глаз.
Слепых, абсолютно белых, быстро вращающихся глаз.
Их обладатель рычит, приподнимая верхнюю губу, обнажая выступающие клыки. Вертит головой и, снова исчезнув, появляется уже полностью, выпрыгнув из подполья. На страшно деформированном, изуродованном некрозом теле виднеются следы ран.
Снова негромкий рык и свистящий стрёкот.
Один за другим появляются ещё трое. Не огромные, ростом со среднего сгорбленного мужчину, но порой и одного более чем достаточно.
Не массивные, но, должно быть, страшно голодны.
Они всегда голодны.
Руны на стене сторожки…
Вспоминаю короткую, едва заметную из-за куска выдранного дерева, изогнутую черту.
То существо, что появилось первым, шагает вперёд, оказываясь в центре косого прямоугольника лунного света. Вертит короткой шеей, а после, замерев, безошибочно уставляется в стену чуть выше моей головы. Подбирается, словно перед прыжком, широко расставляя руки.
Не лешаки и даже не оборотни. Заброшенную сторожку на покинутой вырубке облюбовали гули.
Обезображенная следами тлена морда ощерилась, мясистый нос прорезали глубокие складки.
Гортанный рык вибрацией вспарывает затхлый, насыщенный пылью воздух.
Остальные вторят хриплыми трелями, пригибаясь, раскачиваясь на лапах под весом раздавшегося тела.
Запах гнили становится невыносимым, пробирается в глотку, вызывая приступ тошноты.
Девушка вжимается в меня, словно стремясь втиснуться в плоть, спрятаться в грудной клетке за крепкой стенкой рёбер. Как же ей страшно.
Так страшно, что ладони мокрые от холодного пота, а всё хрупкое тельце сотрясает дрожью. Но дышит совершенно бесшумно, грудь вздымается ровно.
Взглядом нахожу вторую. Вроде держится тоже, но только вот едва ли её хватит надолго — на грани истерики, губы дрожат, а по скулам, прорезая серый слой пыли, катятся слёзы. Один-единственный всхлип, вздох, хрип, и всё — конец.
Этим двоим — точно.
Мне же оторвут что-нибудь быстрее, чем успею добраться до меча.
Мне и раньше доводилось иметь сомнительное удовольствие знакомства с падальщиками. Безобразные, покрытые гнойными струпьями, с острыми клыками и вечной жаждой плоти. Ненасытные.
Мне попались двое, и я не успел выяснить, насколько опасны их пропитанные трупным ядом раны.
Сейчас — четверо.
Плюс балласт в виде двух девушек, и места внутри сторожки всё-таки мало, чтобы размахивать двуручем.
И чем больше этих плюсов, тем жирнее становится минус.
Мысли быстрые, обрывочные, словно в лихорадке бьются, проносясь и не задерживаясь в голове.
Под рёбра упирается острый локоть, и я в который раз убеждаюсь, что спутники — лишь обуза. Куда более бесполезная, чем тяжёлый рюкзак.
Сколько раз зарекался, так нет же. Каждый раз на одни и те же грабли. Каждый чёртов раз.
Тварь с краю рычит и, дёрнувшись в сторону, буквально одним скупым движением сгребает серый кусок меха, промелькнувший в сторону люка.
Комок пищит, бьётся, яростно размахивая лысым хвостом, выписывая им целые правильные круги, и, видно, пытаясь впиться зубами в чужую плоть.
Хруст.
Хруст, что разливается по сторожке фантомной волной звуков.
Ещё один… и на мгновение — абсолютно тихо.
Гуль утробно урчит, словно огромный, вылезший и уже порядком подгнивший кот. Урчит, и я уже знаю, что будет дальше.
Отвернуться бы, но могу только поморщиться, наблюдая, как голова крысы исчезает в его пасти.
Половины тушки уже нет, а лапы продолжают конвульсивно дёргаться вместе с лысым хвостом, даже исчезая во рту твари.
Теперь к всеобщей вони примешивается ещё и запах свежей крови.
Кислый, едкий, грязный.
Дерёт глотку.
Тот, что побольше, оборачивается и жадно, с булькающими хрипами втягивает в себя воздух, словно внутри у него густая жижа. Впрочем, возможно, так оно и есть.
Кто знает, как быстро гниют их лёгкие?
Рычит и пару раз клацает челюстью, переходя на высокий стрёкот. Ещё двое как по негласной команде оборачиваются и пятятся, замирая в каком-то полуметре от сваленной кучи и Мериам.
Плохо. Очень плохо.
Крысоед отвечает трелью, огрызается, делая выпад вперёд, широко размахивая лапами, и, покачнувшись, отступает назад, подволакивая правую ногу.
Замечаю явно застарелую, прилично подъеденную некрозом рану. Должно быть, очередная жертва оказалась не такой уж и беззащитной и успела полоснуть его по сухожилиям, прежде чем стать частью привычного рациона этих тварей.
Когтистая лапа другого со свистом рассекает воздух, ввинчивается в него и вскользь, словно ненароком, цепляет и без того безобразную морду крысоеда, раздирая то, что осталось от ноздрей. Слышится почти собачий визгливый скулёж, и мне чудится в нём некая обида.
Ещё выпад.
Уже рыком в ответ.
Неужто всё из-за жалкой крысы?
Новый росчерк скрюченной когтистой пятерни, и замирает вдруг, немыслимо выгибая шею. Едва ли не выставляя позвонки, оглядывается и, пожевав ошмётками губ воздух, жадно вдыхает обезображенным ртом.
Тот из падальщиков, что побольше, клацает челюстями, и оборачиваются уже все они, невидящими глазами впиваясь в правый угол у самой двери. Именно туда, где забилась насмерть перепуганная девушка.
Прикрываю глаза и думаю, что шесть тысяч монет — тоже не так уж и плохо. Куда лучше, чем вообще ничего и вспоротое брюхо.
Зажимаю дёрнувшейся было княжне рот. И если бы не кучка голодных гулей, то выбил бы пару зубов вздумавшей кусаться мерзавке.
Наверное, на исходе седьмого дня пути я действительно «потеряю» её вместе с лошадью в ближайшем болоте. Наверное, она начинает мне в чём-то нравиться.
Новая хриплая трель, и теперь уже самый здоровый, должно быть, на правах вожака этой гнилой стаи, гуль пробирается вперёд, отталкивая тех двоих. Расступаются, и ладонь горит как в огне, когда девушка в моих руках стискивает зубы в бессильной злобе, и скулы вжавшейся в доски Мериам становятся совершенно меловыми, и где-то на задворках сознания я ощущаю чувство сродни жалости. Скорее даже чувство, которое когда-то давно я бы смог назвать жалостью, а сейчас одних только крох сожаления и наскрести.
Скрип старых досок, и очередное «и» обрывается встревоженным лошадиным ржанием где-то за стенами сторожки.
Даже топота копыт не услышал!
Всё вокруг выжрали трели падальщиков да фантомные, вот-вот грозящие выдать нас всех всхлипы.
Вскидываюсь, вслушиваясь, и не только я один — гули, учуявшие вкусную жертву, тоже беспокойно вертятся и, перебросившись парой резких звонких щелчков, один за другим прыгают в люк, из которого вылезли.
Неужто нынешних рыцарей не учат останавливаться на ночлег?
Неужто ещё остались самонадеянные идиоты, разъезжающие по лесу в одиночку? Довольно странный способ найти свою смерть, но почему меня должен заботить чужой ужин?
Да плевать!
Куда важнее сейчас пара драгоценных минут, выторгованных у самого провидения.
Подрываюсь на ноги и дёргаю за собой замешкавшуюся девушку, в пару шагов оттаскиваю её в противоположный угол и не церемонясь толкаю на пол. Падает на колени и, очнувшись, тут же обхватывает за плечи сжавшуюся в комок служанку, тянет её на себя, почти насильно заставляя уткнуться мокрым лицом в своё плечо.
Не раздумывая заваливаю их старыми тряпками и, отступив назад, нахожу пальцами рукоять клинка с не прикрытым ничем лезвием.
Как же мало места… Как же мало и тесно.
Снова назад, в противоположный угол, вжимаясь лопатками в стену так, словно стремясь оставить оттиск рубашки на хлипкой древесине.
Оттиск затвердевшей местами, напитанной кровью ткани, что трупоеды не учуяли по какому-то недоразумению.
По тому же недоразумению, что не позволяет падальщикам и кровососам определять меня живым.
Замираю и вслушиваюсь, пытаясь понять, что происходит на улице.
Фоном только хрипы лошади да короткий, тут же оборвавшийся, человеческий крик. Ни звона металла, ни звуков борьбы. Только лязг. Лязг тяжёлого доспеха, должно быть.
Латники подоспели.
Но тишина слишком хрупка и скоротечна — сразу же затирается звуками возни и россыпью шорохов. Что-то волоком тащат к крыльцу, и это «что-то» цепляется, скребёт о доски. Треск щепок. Ногтей. Лязгом стальных лат царапает выщербленные ступеньки.
Ближе, ближе… у самой двери.
Пальцы сжимают рукоять.
Подаюсь ещё назад, пусть больше и некуда.
Под лопатку впивается что-то. Сейчас фоновое. Сейчас плевать. Только лязгом продолжает скрести по натянутым нервам.
Быстрее уже! Ну где там?!
Дверь распахивается от сильного толчка и, обиженно скрипнув, совершенно по-старушечьи, со всех сил проржавевших петель устремляется обратно. Когтистая лапа придерживает её, нетерпеливо стискивая, впиваясь в рыхлое дерево.
Морщусь от новой волны запахов и чуть поворачиваю голову, наблюдая за тем, как тварь затаскивает тело в землянку. Тело, которое всё ещё отчаянно бьётся, своими закованными в стальные перчатки пальцами стискивает запястье гуля, силясь отодрать его от своего горла.
Так бесполезно.
Так безнадёжно.
Съехавший набок шлем нисколько не скрывает исказившей его лицо гримасы.
Боли. Ужаса. Всего вместе.
Вытаращенные, почти рыбьи глаза уставились прямо на меня и отчаянно впились в лицо взглядом. Мольбой назвал бы, да только бессильная злоба едва ли разъедает мои скулы, сочится из этих глазниц так же тягуче и густо, как и кровавая пена, оседающая на его губах и подбородке. Челюсть неестественно отведена вправо, выбита или же сломана — в потёмках не разобрать.
Он видит нас всех, вертит головой, мычит, дёргается, пытается упираться локтями, но только звенья кольчуги царапают старый настил.
Вместо правой ноги — изжёванный обрубок, изуродованный кусок мяса с порванными мышцами и белым обломком кости ровнёхонько под тем, что осталось от колена.
А тварь уверенно тащит его к столу в центре комнаты. Двое — следом, а ещё один, последний — должно быть, тот самый крысоед — остался на улице довольствоваться лошадью.
Но что конина по сравнению со свежей человечиной с багряной подливой, с тёплыми дымящимися кишками, с горячими сокращающимися органами, агонизирующим сердцем? Лучший деликатес.
Шматки свежей плоти.
Так, чтобы драть лапами, а после слизывать остатки с заскорузлых когтей.
Не спеша, тщательно обгладывать кости не один день.
Начать привычную трапезу, разделать жертву.
Торопятся, толкают друг друга, поскуливают, затаскивая извивающееся тело на столешницу.
Гулям не нравится — они решительно против такого прыткого обеда.
Лязг доспеха. Торопливо сдирают его, удерживая торс, прижимая к деревянной поверхности.
После — треск ткани. Заминка. И, наконец, вой.
Душераздирающий, полный нечеловеческой боли вой.
Продирает словно незримыми пальцами по позвоночнику. Продирает после первого надсадного хруста рёбер, а дальше всё единая какофония: треск вспоротой кожи, бульканье крови, скрежет сломанных костей, хриплое, полное предсмертной муки мычание и чавканье. Отвратительное, мерзкое чавканье. Разрывает уши, режет слух, впиваясь в перепонки.
Ничего не думать, не чувствовать.
Только лишь раздражение и закравшиеся нотки брезгливости из-за дикого аромата, похожего на запах адской солянки.
Ошмёток кишок отлетает в сторону. Почти к моим ногам, в десятке сантиметров.
Сжимаю рукоять меча, сводит кисть.
Сейчас… ещё немного — и первая рыпнувшаяся за куском тварь останется без башки. На одного меньше, на одного легче.
Давай же!
Того, что слева, пихают в бок, и он, отскочив, коротко воет от боли — длинные когти другого легко рассекли гнилую плоть.
Чёрная, густая, как расплавленный сургуч, кровь выступает на месте этих отметин. Падальщик шипит, пригибается и резко дёргает мордой в мою сторону.
Наконец-то учуял.
Оглядывается, слепыми глазницами тупо пялится на оставшихся у стола и, сгруппировавшись, бросается ко мне за куском.
Выпад!
Изуродованные пальцы загребают пустоту и конвульсивно сжимаются в кулаки. Плюхается на живот, а башка твари, скользнув по широкому лезвию, отлетает назад, лысым кочаном падает на пол у самого края распахнутого люка.
И те двое тут же вскидываются, обернувшись. Слишком хорошо знаком им звон металла. Ещё пара внутри, и неизвестно, где третий.
Что же… Пробный выпад.
Лезвие скользит, неуклюже вспарывает воздух, описывая полукруг, замирает, возвращается в исходное положение, и я в очередной раз вынужден признать, что двуручный меч — дерьмо собачье, когда махать им приходится в каморках два на два.
Какой же отвратительный у досады привкус.
Не лучше куска сластившей человечины.
Тот, что побольше, рычит, раскачивается, перенося вес с лапы на лапу. Второй заходится лающим кашлем. И, словно покачав головой, поднимает морду, своими белёсыми, выцветшими зрачками упираясь прямо в мои глаза.
Так смотрят одичавшие худющие дворняги с проглядывающими на плешивых боках рёбрами. Смотрят, низко склонив голову и поджав уши. Скалят жёлтые зубы и подбираются, готовясь к прыжку.
Вот-вот.
Почти…
И он, подобно этой самой отупевшей псине, не сдерживается, бросается вперёд, чтобы грудной клеткой напороться на остриё и, взвыв, отшатнуться вбок, позволив полоске металла уйти вниз и распороть живот. Следует за инстинктом, вопящем о лёгкой добыче, и тут же платит за это.
Вот же она, шепчет он, прямо перед носом.
Инстинктом, призывающим выдрать кусок мяса побольше, жадно сожрать его и взять ещё, и ещё, и ещё… Но боль не позволяет. Боль сковывает и заставляет отступить назад, одним прыжком оказаться у люка и, зажимая когда-то ладонями обтекающий вонючей жижей порез, прыгнуть вниз.
Слишком, слишком просто всё выходит.
Я бы предвкушал лёгкую победу, если бы не знал, что своенравная судьба частенько путает свои нити, чтобы ослабить петлю и почти сразу же, насладившись загоревшейся надеждой в глазах осуждённого, затянуть её ещё туже, леской рассекая плоть.
Треск дерева за спиной. Хлипкая дверь вовсе сорвана с петель.
А вот и крысоед.
Едва успеваю отскочить вправо, чудом лишь не подставившись грудиной под острые когти. Рассекает плечо, и болью омывает ключицу, которая быстро немеет. Отталкиваю локтем и, замахнувшись, впечатываю костяшки в челюсть твари.
Пробиваю кость, словно дешёвый кусок трухлявого дерева, и понимаю, что он совсем прогнил.
Понимаю, что он тут очень, очень давно.
С отвращением отдёргиваю ладонь и, закрутившись, отступаю за «накрытый» стол. Мельком бросаю взгляд на раскуроченное тело и проломленный череп: обтекает тягучей багровой жидкостью, густой, словно клей. И запах, о этот чёртов запах…
Твари не торопятся, да и незачем — и так уже оттеснили от двери, прижимая к распахнутому люку. Ещё подкровили.
Пробный финт — и очередная порция раздражения. Не пожелал связываться с метательными — крутись сейчас.
Крысоед фыркает, теряет терпение и прыгает прямо на стол, широко растопырив лапы. Пригибаясь, ухожу вниз, выставив вперёд тёмное лезвие. Он бросается вбок, и я, вместо того чтобы насадить грудиной на лезвие, могу лишь только вывернуться и коротко рубануть его по предплечью. И сразу же, выполнив просто немыслимый финт для такой маленькой каморки, рискуя открыть грудину, выбрасываю руку вперёд, чтобы лезвие вошло в гнилую плоть, разрубив башку гуля от лба до подбородка.
Визг обрывается, едва резанув по ушам.
Плашмя заваливается на стол, а после и вовсе скатывается на пол.
Всё ещё втягивает в себя воздух, агонизируя, но вряд ли сможет подняться снова. За вторым я старательно следил краем глаза.
Не совсем пристально, как оказалось: едва сумел перехватить здоровенную лапу у собственного горла, но не сумел откинуть назад достаточно быстро. Новая рана.
Успел резануть кожу, но неглубоко — так, царапины.
Вспышкой отвлекает.
Перехватывает ладонь, сжавшую рукоять меча.
Совсем близко.
Его морда прямо перед моим лицом. Тянется вперёд, распахнув пасть. Ещё немного — и коснётся моего носа.
Мышцы горят от усталости, но её можно игнорировать.
Вкладываю в рывок всю свою массу и, вывернувшись боком, отчётливо слышу хруст собственных суставов. Только слышу — ещё не чувствую.
Локтем пробиваю его грудину. Удар за ударом, пока не разожмёт хватку, плечом упираясь в его, не позволяя наклониться пониже и вспороть горло. Упорно не выпускаю меч, но едва ощущаю пальцы.
Ногти твари сковывают запястье. Коленом отталкиваюсь от стены, и гуль, не удержав равновесие, заваливается назад, зацепившись за ножку стола. Падает на спину, злобно рычит, и… Двуручник двигается по дуге словно неохотно.
Медленно, но неумолимо.
Как нож гильотины. И звук тот же — отчётливо запомнил.
И всё выпачкано, всё: стол, стены брызгами, почти полностью залит пол. Так много багрового, что кажется краской.
Кажется краской, да только запах…
Тихо настолько, что я всё никак не могу опустить меч.
Кажется, что вот сейчас, сейчас случится ещё что-то.
Сейчас?
Сейчас…
Секундой позже…
Отступаю назад, оглядывая сторожку ещё раз, всматриваясь в каждый угол, в каждый пыльный тюк. Всё также тихо, но лезвие упорно чертит по воздуху. Наготове.
Ещё шаг назад — и каблук сапога проваливается вниз. Едва сам не падаю, неосторожно попятившись, прямо в распахнутый люк. Оборачиваюсь и через плечо вглядываюсь в зияющий чёрным провал.
Тянет сыростью и гнилью.
Холодом тянет.
Должно быть, там, под трухлявым полом, целый склеп. Кучи останков… Шорох.
Мышцы каменеют, и пальцы конвульсивно сжимаются на рукояти. Не спешу оборачиваться, упорно разглядывая слизкие половицы вокруг погреба. Новая россыпь звуков.
Поднимаясь, скребёт по полу всё никак не желающий покидать этот мир крысоед.
Вот же живучая тварь.
Шаркает по полу, медленно подбирается.
Оборачиваюсь, выставив лезвие навстречу контуженой твари. Глухо ворчит, булькает натёкшей в глотку кровью и ведёт башкой в сторону, прижимая её к плечу.
Раздражение накатывает вместе с поджидающей усталостью и болью от новых ран.
Рукоять меча ощутимо тяжелеет.
Делаю выпад вперёд, желая побыстрее покончить со всем этим. Словно и не собирается уклоняться от скользящего колющего, и я уже решаю, что, наконец, закончено, как вот же!..
Лодыжку прошивает болью — левая нога проваливается в люк. Точнее, её утаскивают в зияющий провал, сильно потянув снизу.
Теряю равновесие и падаю назад, лопатками вписавшись в деревянную стенку за люком. Неужели тварюга с выпавшими кишками всё ещё не издохла?! И крысоед, очнувшись, бросается на меня одним чудовищным прыжком, выставив вперёд окровавленные лапы. Метит прямо в грудь, и если дотянется, то заживать будет вечность.
Надолго выведет из строя, раскроит.
Поэтому, наплевав на боль в ноге, выставляю лезвие перед собой, а ему, слепому, бросившемуся вперёд, уже не остановиться.
Чёрный металл почти поёт, вгрызаясь в рыхлую плоть.
И запах, чёртов запах…
Запах и кровь.
Только теперь она струится не на пол, а прямо на мою одежду. Стекает в люк.
Тонкий жалобный визг любителя крыс, скорее даже клёкот, и пальцы, удерживающие мою ногу, разжимаются и исчезают в дыре.
Отталкиваю навалившееся мешком тело в сторону и, кое-как выпрямившись, отсекаю и его башку тоже.
Пара шагов, и, кажется, я сам был бы не против поваляться такой же безжизненной грудой костей пару суток.
Боль незамедлительно вгрызается в нервные окончания, будто только того и дожидалась, решив повременить и вернуться с окончанием боя.
Боль, которой за сегодня было слишком уж много.
Ковыляю к двери и, прежде чем обтереть меч, оборачиваюсь к замершим без движения фигурам в углу.
Маленькие и сгорбленные.
Почти сразу же отворачиваюсь.
Пинаю подвернувшуюся башку в люк и тут же чувствую, как по мышцам разливается усталость целого дня и последних двух схваток. Семь с половиной тысяч…
Сколько раз мне ещё придётся пожалеть о том, что я согласился на это?
Скольких ран княжна в итоге будет стоить?
Поднимаю упавшую дверь и ставлю её на место, втискивая рассохшееся дерево в грубо сколоченную раму.
Едва держится, но пусть хотя бы так.
Приваливаюсь к ней спиной и медленно, очень медленно опираясь на рукоять вогнанного в половую щель меча, опускаюсь на пол и вытягиваю пострадавшую ногу.
Выдыхаю и, запрокинув голову, закрываю глаза.
Надеюсь, никаких гостей больше до самого рассвета.
***
Ран много, и оставленные когтями — самые мерзкие.
На их фоне то, что прилетело, выброшенное тетивой, не беспокоит вовсе. Хотя бы потому, что люди редко смазывают свои стрелы ядом, предпочитая полагаться на кровопотерю, а не на гноящиеся, инфицированные чёрт знает чем полосы.
Ран много, и чтобы прикрыть их все и снять комнату в первом же попавшемся на пути постоялом дворе при раскинувшейся на уходящих вдаль лугах деревне, приходится плотно запахнуть плащ и надеяться, что трупачиной не слишком тащит.
Ран много, и потому наскоро промыть их в ближайшем ручье поутру недостаточно.
Иные затянутся и так, иные, чтобы не обзавестись уродливыми бугрящимися бурыми шрамами, пришлось шить. Пришлось шить, наскоро облившись водой прямо позади постоялого двора, и там же кое-как отмыть волосы, на которые тоже налипло до черта всего.
Пришлось шить, сцепив зубы и упорно заталкивая туповатую иглу под кожу снова и снова.
Стягивать края грубой чёрной ниткой и поглядывать в тусклое, порядком искажающее изображение зеркало.
Комната одна на всех.
Не потому, что единственная свободная, а потому, что так безопаснее.
Комната одна на всех, и прислуга княжны этому откровенно не рада.
В отличие от своей тихой задумчивой госпожи.
Остаток ночи и утро провели, прижавшись друг к другу, и, видно, всё ещё осмысляют.
Переваривают всё увиденное, но, слава всем высшим силам, остаются в своём уме.
Даже голодные, грязные и заляпавшиеся чужой кровью.
Ни одна не сбрендила, а это значит либо то, что я был слишком предвзят к ним, либо то, что ни у одной из этих куколок не хватает мозгов осознать произошедшее в полной мере. А мне, напротив, хватит промолчать и так и продолжить путь, ничего не разжёвывая и не объясняя.
И, если разобраться, второе даже лучше.
Было бы.
Сомневаюсь насчёт той, что осталась в комнате и теперь упорно делает вид, что разглядывает стену, а не полуголого меня. Вторая же очухалась куда быстрее и, пользуясь тем, что я не могу просто взять и бросить иголку, унеслась на первый этаж.
«Просто поглядеть», как она сказала.
Унеслась вниз, и служанка спускалась следом уже трижды, но возвращалась одна. И вид её можно описать только как крайне недовольный.
Морщится, качает головой, но, как уже водится, молчит.
Молчит, разглядывая мою спину и бок, и душераздирающе выдыхает, когда выпрямляюсь в полный рост и, не обращая на неё никакого внимания, переодеваюсь в целую одежду.
Рубашку, в которой был, можно просто выбросить, там и шить нечего, а вот штаны ещё ничего, послужат. Всего-то пара дыр от когтей ниже колена.
Можно и заштопать.
Или поручить это чужой прислуге ради потехи.
Решу позже, как разберусь с самой хозяйкой.
Пора бы ей уже вернуться назад.
Обуваюсь и, небрежно бросив, что скоро вернусь, закатываю рукава до локтей и, поправив шнуровку, стягивающую горловину рубашки, выхожу из комнаты.
Куда там унесло неспокойную и не мою госпожу?
Заглядываю вниз, перегнувшись через перила, и делаю это страшно вовремя для того, чтобы успеть приметить мелькнувший в дверях край знакомого платья.
День только перерастает в вечер, и потому внутри довольно малолюдно. День только перерастает в вечер, а я уже бегу за кем-то, перепрыгивая через ступеньки.
Нагоняю тут же, около входа в конюшню.
Нагоняю её, раскрасневшуюся щеками и явно налакавшуюся, и её кавалера, галантно подставившего даме свой локоть.
Вот тебе и княжна, спешащая на встречу к будущему мужу.
Вот тебе и благородная дама, хихикающая как дурочка над чужими негромкими шутками.
Подол платья в багровых пятнах, но да где ему заметить?
Где ему заметить грязь и красные капли, если её волосы распущены, глаза сияют, а нижняя губа привлекательно прикушена?
Где ему заметить хоть что-нибудь.
— Сдаётся мне, теперь я знаю, для чего к тебе приставлена служанка.
Оборачивается на мой голос сразу же и совершенно неправдоподобно изображает смущение. Едва держится от того, чтобы прикрыть ладонью рот, будто страшно сожалеет, что поймана, но в глазах подобного и близко нет. В глазах, блестящих и распахнутых, явный вызов и ничего больше.
— И для чего же? — спрашивает охотно, кокетничая и тут же потеряв интерес к своему кавалеру, который, видно, всё это время изрядно трудился, не забывая подливать даме в неглубокую чарку.
— Чтобы Ричард не получил тебя уже беременной, госпожа. — Выходит и вполовину не так, как мне хотелось бы, усталость заметно поджирает насмешливость, но ей и этого хватает для того, чтобы не обидеться, как я ожидал. О нет, она глядит так, будто её и не зацепило вовсе, и лишь пожимает плечами, словно её это и не касается.
— Грубо, — констатирует очевидное, но ни в чём не обвиняет и даже не спорит. И это что-то новое. Новое и требующее уточнений. Кто знает, что она вообще способна выкинуть?
— Зато, видно, правда. — Звучит довольно тяжеловесно, как по мне, но вряд ли кого-то впечатляет.
— Отчасти, — отмахивается от меня с заметным цинизмом, но со своим спутником лишь вежливо холодна.
Какого чёрта вообще тогда куда-то пошла?
Отцепляется от него и даже делает шаг в сторону. И я даже готов поклясться, что видел, как она обтёрла о платье свою ладонь. Быстрый, едва уловимый жест.
— Прости, милый. Боюсь, мне придётся откланяться. Этот вот не видит жизни без того, чтобы лишать меня маленьких радостей, — указывает на меня тонким пальчиком, и её спутник, вчерашний мальчик, в сдвинутой на затылок шапке и явно не умеющий пользоваться бритвой, решает, что настал его звёздный час. Решает, что пора проявить себя как мужчина.
— Послушайте, господин, я уверен, что эта девушка — моя су…
Ага.
Судьба.
Киваю ещё до того, как договорит, и перебиваю, не желая выслушивать оды чужой красоте и чему-нибудь ещё. Не думаю, что эта вертихвостка собиралась всерьёз прогуляться с ним до сеновала, но вот он — очень даже. Он, привыкший к нравам местных девок. И плевать, что среди них вообще нет норовистых породистых брюнеток.
— Исчезни, пока тебе не помогли, — обращаюсь к нему почти по-дружески и тут же перевожу взгляд немного левее. — А ты — наверх. Живо.
«Левее» складывает руки на груди и явно собирается спорить до первого пришествия. «Левее» даже глазом не ведёт, когда её неудачливый «жених» собирается разобраться по-мужски: ловко хватает стоящие неподалёку от стойла вилы и пытается огреть меня длинным черенком.
Перехватываю почти не глядя и, выдернув из неверных рук, ими же и прикладываю его по макушке. Несильно, так, чтобы после проснулся, и, отбросив оружие чужого труда, точь-в-точь, как она же, складываю руки на груди.
Выжидающе гляжу, приподняв бровь, и всем своим видом показываю, что жду новых реплик или аргументов.
Давай, что ли, повесели меня ещё немного.
— А если я не хочу наверх? — интересуется так, будто это может что-то изменить, и даже чуть пригибает голову вправо, деловито заправив длинную прядку за ухо. И чудится мне в ней что-то угловатое.
Линия челюсти и скул, например.
Слишком уж резкие.
— Мне тебя унести? — предлагаю насмешливо, но на самом деле вполне не против сделать это. Не против перекинуть её через плечо, пару раз хорошенько шлёпнуть по заднице, чтобы не дёргалась, и затащить наверх, как куль с тряпьём. А после ещё добавить и запереть до кучи.
— Пожалуй, было бы неплохо, — поразмыслив, кивает и даже постукивает себя пальцем по подбородку. Длинным, но с обломанным грязным ногтем, вид которого должен привести в ужас любую знатную даму, пекущуюся о своей репутации. — Встанешь на четвереньки? Можем взять седло, и тогда…
— Почему ты только и делаешь, что бесишь меня? — спрашиваю без особого энтузиазма и даже надежды на ответ. Не то потому, что не хочу никаких ответов, не то потому, что, кажется, уже и привык. Привык к подначкам, которые если и цепляют, то не настолько, чтобы говорить о какой-то ненависти.
— Потому что мне это нравится? — произносит очевидное, но после делает шаг вперёд и уже иначе, совершенно другим голосом добавляет: — И потом, как ещё мне добиться твоего безраздельного внимания?
Это звучит… странно.
Это звучит провокационно и непонятно и вместе с тем слишком понятно.
Только вот крайне нереалистично и даже глупо.
Что ей до меня? Что и зачем, если наши дороги разойдутся по истечении каких-то семи дней, а если я и останусь в её памяти, то как монстр, герой россказней для новых подружек?
— Ты ещё не поняла, что происходит с теми, на кого я обращаю внимание?
Намёк прямой и топорный.
Намёк и на синеглазку, что сейчас где-то штопает свою драгоценную морду, и на этого вот, со слетевшей с башки шапкой, которую наверняка конюхи упрут.
— Я буду исключением.
Идёт будто напролом и глядит так же.
Идёт напролом и, не то от волнения, не то для того, чтобы быть поубедительнее, слишком уж понижает голос. Он становится менее мелодичным и совершенно не вяжущимся с длинным платьем.
— Не будешь.
Понижает голос, но после, опомнившись, принимается прочищать горло и даже кашляет пару раз. Пару раз, да так, чтобы очень удобно не заметить последнюю из моих фраз. Не заметить, но, подумав, ответить на неё:
— Почему ты так в этом уверен?
Вопрос на вопрос, и никакого желания поддерживать эту игру. Никакого желания ввязываться в спор. И без того разговариваем слишком долго.
— Подбери юбки и возвращайся в комнату, — пробую заново, и она не отстаёт тоже:
— Я хочу остаться внизу.
Пробую заново, и кажется, будто это уже нечто избитое, бесполезное из-за множества повторений.
— Меня не волнуют твои «хочу».
— Но они волнуют меня.
Гляжу на неё будто иначе в этот момент, и она, спокойная, не срывающаяся на крик, в который уже раз кажется мне странно привлекательной. Кажется мне настоящей вот такой, когда говорит вполголоса, без надменных ноток и проникновенно заглядывающая в глаза. Не нарочно, не чтобы задурить голову, а потому что само так. Сама вовсе не замечает.
И мне пора перестать тоже.
Пора перестать.
— Расскажешь об этом Ричарду, а сейчас, будь так любезна… — киваю на приоткрытые двери конюшни и, когда тупится, опускает голову, собираюсь уже развернуться и пойти первым, как останавливает.
Не просто окликает, а вцепляется.
Хватает за руку своими двумя, разворачивает и, до того как понимаю, что собирается сделать, привстаёт на носки и порывисто целует.
Мажет по губам своими и тут же отступает назад, опускаясь на всю стопу.
Мажет по губам своими и смотрит, как большой несчастный ребёнок, до боли, до впившихся в кожу ногтей сжимающий моё запястье и пальцы.
И кажется, будто совсем трезва.
Кажется, будто и она — не она.
Другая.
Более неуверенная, более живая.
Настоящая.
Отпихну сейчас — и расплачется.
Отпихну сейчас — и спустя пару минут придёт в себя, натянет на лицо столь привычную маску и снова станет вести себя как заносчивая высокородная сука, что по недоразумению оказалась в одной связке с простыми смертными.
Если я отпихну её.
Тёплую, маленькую и дрожащую.
Молчит в ожидании, и, видимо, это и толкает в спину. Её неуверенность.
Наверное, заворожила меня, или скопившаяся усталость и боль сделали своё дело.
Всё-таки красивая.
Всё-таки хочется иногда немного тепла.
Оборачиваюсь и, не дожидаясь, пока передумает или ляпнет что-то, наступаю на неё, оттесняя к деревянной перегородке около пустующей кормушки.
Оттесняю назад, как в сторожке, вынуждая вжаться в доски лопатками, но, вместо того чтобы сжать, просто упираюсь руками по обе стороны от её головы.
Упираюсь, задерживая и запирая.
Не дышит совершенно точно в этот момент. Не дышит, и только слышно, как сердце бьётся.
То ускоряясь, то вовсе замирая.
Всего раз.
Всего на полминуты.
А после — будто ничего и не было.
После ничего больше не будет.
Она была первой, и плевать, что неловко. Она была первой, торопливой, я же, напротив, нарочно медлю.
Давая возможность передумать.
Только не передумает.
Только не после того, как выдохнула и подалась вперёд, выгибая спину и обхватив руками за шею.
На носках, чтобы дотянуться.
На носках, используя меня в качестве опоры.
И ни единой секунды не глядит мимо. Только в глаза. Ни единой секунды не прячет своих, лишь изредка взмахивает ресницами, будто боясь упустить что-то.
Красивая сейчас как никогда.
Пусть встрёпанная, и платье в пятнах.
Пусть без краски на скулах и чернения по линии ресниц.
Красивая — и этого ничем не отнять.
Красивая и близкая настолько, что понимаю это только, когда сам, убедившись, что не отступит, укладываю ладонь на её пояс, а вторую — на узкую спину.
У самого, кажется, сердце стучит быстрее. Может, так и есть, а может, кажется.
Плевать.
Пусть полминуты только.
Пусть.
Опускает ресницы, подаётся вперёд ещё немного и ждёт, когда сам. Ей почему-то важно это.
Она хочет, чтобы было только так.
Что же… Сложно отказать такой кроткой красавице.
Сложно всё что угодно, но только не целовать её.
Не целовать, склонив голову и прижавшись своими к мягким податливым губам, что тут же приглашающе размыкаются, а пальцы, лежащие на моей шее, резво перебираются выше, зарываясь в волосы.
Путает прядки пальцами, давит, вынуждая быть ещё ближе, и первой же медленно сжимает зубы, втягивая мою нижнюю губу в свой рот.
Сжимает медленно, но сильно.
Кусает, нарочно подстёгивая и увлекая.
Кусает, виснет всем своим весом, и обхватываю поперёк пояса куда увереннее. Кажется, даже немного приподнимаю, потянув вверх.
Негромко стонет, и я будто срываюсь с крючка.
Медлить расхотелось разом.
Расхотелось церемониться с ней и давать возможность отступить.
Сжимаю до писка и сорванного выдоха и, стукнув о перегородку, легонько совсем, просто потому, что так вышло, уже не нежничаю.
Давлю на неё, заставляю разомкнуть губы и толкаюсь вперёд языком. Очертить и попробовать. Понять, какое именно вино она пила. Понять, какова на вкус сама.
Отвечает сразу же, охотно, горячо и с тем же рвением.
С тем же напором, азартом и будто жаждой.
Отвечает, гнётся, всем своим телом трётся о моё и ни на секунду не отстраняется.
Даже когда задыхается.
Губы к губам, едва дышит носом.
Губы к губам, умудряется играючи укусить снова, дразняще провести по моему нёбу кончиком языка и сомкнуть зубы, не пуская в свой.
Умудряется сомкнуть зубы и отступить сразу же, стоило только прихватить её, уже верхнюю, в ответ.
И такая податливая и тёплая, что я явно задержался бы с ней здесь.
Явно задержался бы, если бы она не была обещана другому. Если бы она не была моим заказом.
Смаргиваю и одновременно с этим, очнувшись, отступаю назад, разом разжав свои и скинув её руки.
Тянется было следом, но замирает, уловив столь резкую перемену.
Непонимающе моргает и будто обижена.
Непонимающе моргает, а я снова указываю пальцем на распахнутые створки ворот и киваю в ту же сторону для убедительности:
— Возвращайся наверх.
Закатывает глаза, фыркает не хуже тревожно переминающейся с ноги на ногу лошади в соседнем стойле и, отбросив волосы за спину, наконец делает то, о чём просят.
Удаляется, гордо задрав нос и с явной обидой.
Удаляется, и только после я выдыхаю, пытаясь разобраться, что это вообще было.
Что это было и что с ней делать дальше.