Часть 1. Глава 3 (1/2)

Погода разгулялась, и после непродолжительного ливня, будто только того и ждала, на землю стремительно опустилась летняя жара.

В куртке попросту невозможно, а если сверху накинуть ещё и привычный плащ, то можно свариться заживо. Прижариться к подкладке, насмерть прилипнуть разгорячённой липкой кожей.

Животина страдает тоже, и потому полуденный зной приходится пережидать в ближайшем пролеске, около ледяного, стремительно спускающегося к разлившемуся неподалёку речному устью ручья.

Жарко настолько, что даже мошкара попряталась и не донимает. Не слышно ни птиц, ни кого-то покрупнее.

Тени от деревьев почти нет, но и та особо не спасает.

Всё одно сверху страшно жарит.

Волосы липнут к шее, хочется содрать с себя и рубашку, но хватает одного взгляда на раскрасневшихся, изнывающих от жары в своих наглухо застёгнутых платьях девиц, чтобы понять, что это плохая идея.

Сниму — так и буду потом слушать оставшиеся полдня.

И чёрт знает, что хуже: нравоучения или расспросы.

Отпускаю освобождённых от груза лошадей, и те не раздумывая тянутся к воде. Княжна, судя по её измученному виду, не прочь сделать то же самое, но, встретившись взглядами со своей служанкой, только тяжело вздыхает.

Даже интересно становится, есть у неё под всем этим негодным для летних путешествий безобразием нижнее платье и полный комплект подвязок или нет.

Что там вообще положено цеплять на себя знатным особам?

Хоть убей — не помню, в чём щеголяли красотки, с которыми мне раньше доводилось иметь дело. Хотя те не были такими уж высокородными, да и морали там едва ли бы с горсть наскреблось, но то уже неважные частности.

Незначительные оговорки.

Та, которая Мериам, вяло тянется к скинутым на землю сумкам — флягу, должно быть, ищет, — а я, не удержавшись, в конечном итоге направляюсь к ручью и, не обратив внимания на отшатнувшихся в стороны лошадей, присаживаюсь на корточки, желая хотя бы просто умыться.

Вода ледяная, и пальцы тут же сводит.

Вода ледяная, прозрачная и, должно быть, берёт начало откуда-то с заснеженных гор, верхушки которых никогда полностью не растают.

Вода ледяная, и стоит только бросить пару горстей на лицо, как собирается под подбородком и за шиворот стекает.

И это кажется просто лучшим, что могло случиться за день.

Омываю шею, лицо, ерошу мокрыми пальцами волосы и, выпрямившись, нарываюсь просто на зверский взгляд скривившейся княжны.

Завидует столь явно, что даже не пытается скрыть этого, и отпихивает протянутое служанкой питьё, да так резко, что едва не выбила вовсе.

— Что такое, ваше величество? Ветерок не забирается под многочисленные юбки?

Шипит в ответ и рассерженно дёргает согнутой коленкой. Опустив взгляд, оценивающе оглядываю её туго зашнурованные дорожные сапоги и, поцокав языком, подхожу ближе.

— Ты можешь раздеться, если хочешь, — предлагаю, отведя мокрые волосы назад, и, ощущая, как спешно испаряются мелкие капли с кожи, готовлюсь уворачиваться от следующего пинка.

— Я бы уже разделась, если бы могла! — парирует выкриком и тут же принимается дёргать застёгнутый по самый подбородок ворот, но, вынув из петли лишь верхнюю пуговицу, останавливается и мученически возводит глаза к небу. Бесшумно шевелит губами и явно кого-то ругает последними словами. И, видимо, этот «кто-то» — я.

Я, который решает, что перебьются хлебом и тем, что там ещё осталось из провианта, и просто вытягиваю ноги, развалившись на траве.

Рядом шуршат сумки, валяется мой рюкзак, а чуть поодаль — зачехлённый меч. Повезёт — так и не придётся использовать до следующего приличного трактира, а то и леса, что окружает тракт по обе стороны рядом с самим Камьеном.

Повезёт — и голова, заслонившая мне небо, решит, что лучше не связываться, и исчезнет из поля зрения, пробурчав себе что-то под нос.

Но, судя по всему, судьба — или кто там ещё? — считает, что это было бы слишком жирно, и потому голова не только не исчезает, но и склоняется ниже.

Демонстративно закрываю глаза и почти сразу ощущаю прикосновение к скуле, а после и шраму, что пролёг ниже глубокой бороздой.

Надо же, какие мы смелые. Прямо вот так, без присказок и в лицо.

Первый раз совсем осторожно, неощутимо почти для повреждённой кожи, а после, на третий, уже обнаглев вконец и нажав как следует. Должно быть, хочет посмотреть, каким он будет, когда побелеет.

— Ты был довольно убедительным со своим мечом, — произносит будто в задумчивости, совсем не собираясь разбрасываться комплиментами, но всё-таки снисходит до одного. — Как же тогда появился этот шрам?..

Хмыкаю, и она тут же убирает руку, но всё равно успевает коснуться дёрнувшегося уголка губ.

Скосив глаза, вижу, что перевернулась на живот и, как и я, лежит на траве, отчего-то совершенно не опасаясь испачкать своё платье. Лежит на траве и упирается подбородком в подставленную ладонь. Один из редких случаев, когда глядит сверху вниз, а не наоборот.

Всё равно довольно высокая для девушки. Служанка ей, в лучшем случае, по нос, да и остальные дамы, должно быть, тоже.

Видно, это какой-то закон компенсирования Вселенной.

Груди нет, зато ноги почти от ушей.

— А ты думаешь, все рождаются умелыми, княжна?

Вопрос не злой вовсе — так, с лёгкой усмешкой. Нисколько не удивлён её наивностью, но не уверен, что хочу это обсуждать. Не хочу объяснять. Да и зачем оно ей? К чему неприглядная правда вместо красивых сказок?

Зачем оно ей, непонимающе взмахнувшей тёмными ресницами, которые и красить-то незачем, но упрямой настолько, чтобы постараться собрать свои мысли в кучу.

— Я думаю, что если ты можешь зарезать водную тварь, то у человека не выйдет даже подступиться.

Может, пытается сделать комплимент или вроде того. Может, действительно уверена в своих заключениях. Слишком уж она любопытная для высокородной госпожи. Слишком болтливая, и я не могу перестать гадать, как же так вышло, что из неё всё это не выдавили. Не выбили всю любознательность, которая редко сочетается с шёлковой покорностью.

— Скажешь, не так?

— Совсем не так.

Всё никак не отцепится от моего шрама, снова касается его, на этот раз в самом углу, оканчивающимся на скуле. И, пока не начала раздражать, позволяю ей это, хотя не стоило бы.

— Так, значит, это был меч, а не когти? — допытывается, будто ей это хоть сколько-то важно. Допытывается, и я никак не могу уловить причину, по которой делает это.

Неужто переживает, что и её мордашку кто-то может подпортить тоже?

— Сколько линий ты видишь? — спрашиваю в ответ весьма терпеливо, не выказывая раздражения, и она проводит прямую полосу от начала и до конца борозды, решая не открывать рот. — Разве не разумно предположить, что от когтей осталось бы, по крайней мере, три полосы?

Смаргивает, как если бы всё ещё обдумывала, и осторожно опускает подбородок.

— Значит, меч.

— Значит, меч, — подтверждаю, надеясь, что на этом и закончится чужая тяга к бесполезным знаниям, но не тут-то было.

— И хозяин этого меча давно мёртв?

Этот вопрос тоже невинный и совершенно пустой.

Этот вопрос ничего для неё, развлекающейся болтовнёй, не значит, но неожиданно колко отзывается во мне.

Нет больше меча у того хозяина. Желания рисовать новые полосы на живых холстах — тоже нет.

— В каком-то смысле.

Хмурится, понимая, что увиливаю, и, поморщившись, передёргивает прогретыми солнцем лопатками.

— Почему тебя интересуют мои шрамы?

Передёргивает лопатками, как может плечами жмёт и будто пытается отхватить от воздуха кусок, пробуя его бесшумно шевелящимися губами.

Видно, никак не сформулирует и потому начинает издалека, наконец отцепившись от моего лица и подставив освободившуюся ладонь под свой подбородок.

— Не сказать, что я видела много мужчин со шрамами, но те, кого видела, были весьма отталкивающими. Изуродованными битвами и носящими свои шрамы как ордена, — размышляет вслух, не повышая голоса, и отчего-то опасливо косится в сторону служанки. Хотя, казалось бы, той вообще не должно быть дела до того, о чём думает молодая княжна. Казалось бы, выполняй свою работу, а не делай вид, что не прислушиваешься. — Мне никогда не хотелось выспрашивать их о старых ранах.

— Хочешь сказать, что я не отталкивающий? — подначиваю её, истолковав всё по-своему, и даже приподнимаюсь на локте, чтобы лучше видеть её лицо. Надеясь, что оно покраснеет вовсе не от дневного зноя и замершая с открытым ртом девушка попросту вскочит на ноги и сбежит.

Надеясь на то, что хотя бы высокомерно фыркнет, но только улыбается, опустив ресницы.

Улыбается и успевает открыть рот, но не произнести хотя бы одно слово.

— Вам не кажется, что пора подумать о приличиях, госпожа? — Голос служанки приглушён, и, несмотря на то что цедит слова размеренно, страшно недовольна. Даже пятнами пошла от вспышки праведного гнева. Даже пятнами пошла, выпрямилась и того и гляди не удержится и упрётся в бока сжатыми кулаками.

Надо же, не выдержала, и хорошо, что не рухнула в обморок от такого ужасного поведения. От такого ужасного мира вокруг и ужасного меня в частности.

— Так вот для чего нужна служанка. — Скучнею тут же и снова заваливаюсь затылком на траву. — Неужто ваше высокородие нуждается в напоминаниях о благоразумии?

Впрочем, с её характером… Её бы под замок и в кандалы для верности, чтобы не накуролесила.

— Она нужна на случай, если вы, господин чистильщик, не совладаете со своими порывами и потащите меня в ближайшие кусты, дабы обесчестить, — заявляет откуда-то сверху, наверняка сопротивляясь рукам своей прислужницы, что пытаются утащить её подальше. Пытаются утащить её до того, как, чего доброго, решит коснуться меня ещё. Вдруг захочет ощупать и остальные шрамы? Прикажет ещё — как тут откажешь?

— И что же она сделает? — интересуюсь, даже не поворачивая головы и повысив голос для того, чтобы уж точно услышали. — Попробует отвлечь меня падением в обморок или мужественно соберёт все свои силы и покусает?

Установившаяся на поляне тишина должна свидетельствовать о моей победе, о том, что наконец-то можно просто расслабиться немного и просто переждать жару, но…

— То есть ты допускаешь, что можешь… — начинает вкрадчиво, будто подбираясь издалека, и я, не выдержав накатившего раздражения, рывком сажусь, а после и вовсе поднимаюсь на ноги. Нагоняю отступивших к поклаже девушек и договариваю за одну из них, не забыв добавить критичности во взгляде.

Допускаю ли я, что могу взять и захотеть её, да столь сильно, что штанов не выйдет удержать?

Допускаю, конечно. Мало ли о какой камень приложит башкой в пути? Никто не застрахован от приступа внезапно развившегося слабоумия или кретинизма.

— Польститься на тощую грязную девицу с самомнением выше горных хребтов Камьена? — Окидываю её выразительным взглядом и, не удержавшись, ещё и качаю головой с неприкрытой жалостью. Она вовсе не так плоха, но слишком уж разошлась в своих попытках доказать мне что-то. Лёгкая обида — именно то, что нужно для того, чтобы немного притушить этот разбушевавшийся костёр. — Может, сама и ответишь, княжна?

Может, сама ответишь и одумаешься? Вернёшься к более безопасным шуткам? Видно, все эти вопросы так и читаются на моём лице, потому что, вместо того чтобы оскорбиться или вспыхнуть, она только качает головой и бурчит, уставившись на носы своих дорожных сапог:

— Какие мы переборчивые.

Бурчит негромко себе под нос и после, дёрнув плечом, словно пытаясь скинуть с него кого-то, делает шаг в сторону служанки, которой это всё надоело ещё на второй реплике.

— Весьма переборчивые, — летит уже в её прямую спину и заставляет её остановиться. — А теперь ты не могла бы…

Осекаюсь едва ли не на половине слова, услышав близкий пронзительный крик. Осекаюсь и, запрокинув голову, наблюдаю за спешно взвившейся, пронёсшейся над нашими головами, птичьей стайкой. Стремительно уносится прочь от тракта, и это очень, очень скверный знак.

— Что? — Девушка делает то же, что и я, вглядывается в небо, но не понимает, что именно заставило меня дёрнуть шеей, разминая мышцы. — Что не могла бы?..

Жестом велю ей заткнуться и смотрю на кусты, огораживающие поляну.

Готов поклясться: один из них только что дёрнулся, и вовсе не потому, что рядом проползла змея или пробежал неосторожный кролик.

Готов поклясться: краем уха уловил нечто странное в далёком шелесте крон и, припав к земле, опустившись так резво, будто рубанули по ноге, касаюсь ладонью прогретой почвы.

Ощущаю её дрожь.

Что же, вот и началось.

Пора отрабатывать свои семь с половиной тысяч монет.

Близко уже.

Близко и явно сворой.

Близко, и втроём никак не оторваться. Не с двумя нерасторопными притихшими курицами.

В который раз убеждаюсь, что проще одному.

В который раз убеждаюсь, что медлительный спутник хуже стрелы в спину.

— К зарослям и на землю, быстро!

Служанка будто бы собирается спорить, но княжна в этот раз реагирует куда быстрее: дёргает ту следом за собой и делает так, как велели. Спрятаться на поляне попросту негде, и потому не трачу время на то, что бы крутить шеей, не пробую отыскать укрытие получше.

Потому устремляюсь к дожидающемуся своего часа мечу и вытряхиваю его из плотной шкуры.

Рукоять, несмотря на то что под солнцем лежала, холодная.

Рукоять тяжёлая, но пальцы давно привыкли.

И к весу, и к плотной нескользкой оплётке.

Ближе и ближе.

Стук копыт.

Ближе и ближе…

Мельком гляжу на затихших девиц, предпочитая держаться центра поляны. Предпочитая оставаться открытым со всех сторон. Видно, в этот раз придётся поймать не один арбалетный болт.

Всадников от трёх и, может быть, до десяти.

Всадников от трёх, и одному из них, летящему первым, просто не терпится.

Не терпится отправиться на тот свет.

Лошадь перемахивает через густой кустарник, в защищённых тяжёлыми перчатками руках бликует металлическая сеть, но сбить с ног и набросить не успевает.

Лошадь встаёт на дыбы, испуганно отшатывается назад, скидывая всадника, и, лишь чудом его не растоптав, уносится прочь. Ломится не глядя, а этот, упавший, запутавшийся в собственной сети, тщетно пытается выбраться из-под неё.

Оставляю как есть, барахтаться на месте, и следующего конного встречаю уже ударом в широкую, вздымающуюся грудь животного.

Двуруч тяжёлый — рубит и плоть, и кости. Двуруч достаточно острый для того, чтобы, нанеся глубокую рану, легко податься назад и новым ударом выбить всадника из седла.

Выбить острым лезвием и проделать в нём хорошую сквозную дыру.

Ещё двое, с разных краёв поляны.

Ещё двое, не приближаясь, кружат, и, надо же, в руках одного всё-таки арбалет.

Облегчённый, полностью на ручном ходу и с тонкими металлическими наконечниками. Кривлюсь, заранее зная, что сейчас будет.

Кривлюсь, но не отступаю и уж тем более не собираюсь отдавать меч. Отслеживаю траекторию, по которой движется беспокойная, раздувающая ноздри лошадь, и, крутанув кистью, удобнее перехватываю рукоять.

Выстрел одновременно с замахом.

Первое отзывается болью под солнечным сплетением, меж рёбер, второе — недоуменным коротким выкриком.

Выдёргиваю из седла буквально за ногу и, дождавшись, когда рухнет на землю и приложится головой, заканчиваю и с ним тоже. Требуется всего один удар по оголившейся вытянутой шее.

Не лезвием — ногой.

Требуется всего один удар, чтобы позвонки хрустнули, а следом за ними и куда более хрупкая натянутая тетива.

Не люблю лучников.

Изворотливые твари.

Не люблю лучников, и едва успеваю подумать об этом, как получаю ещё одну стрелу. На этот раз из лука и в спину.

На этот раз бесшумно почти, улавливаю свист с опозданием, когда та уже в воздухе, и, не дав себе ни секунды на то, чтобы проникнуться, прочувствовать боль, остервенело выдираю застрявшую ближе к правому боку деревяшку.

Отступаю ближе к зарослям, пячусь, нисколько не беспокоясь о том, что рубашка стремительно становится мокрой, и думаю только о том, что, пожалуй, стоило бы обзавестись парой метательных ножей.

На условное будущее.

В центре поляны хрипит всё ещё живая, истекающая кровью лошадь, а рядом с ней — один из всадников со сломанной шеей. Ещё один, всё ещё в сети, неподалёку. Видно, всё-таки наступили в суматохе.

Недвижим.

А за моей спиной — два замерших трусливых кролика. И сердца их колотятся так, что слышно всем хищникам в округе.

А за моей спиной — две перепуганные до одури девицы, которые никогда, никогда в своей жизни не видели столько крови.

Крови на лёгких доспехах с отличительными знаками Аргентэйна. Да только не тех, что с такой гордостью таскает на себе личная гвардия ландграфа.

Совсем не тех.

Опускаю лезвие, позволив острию впиться в рыхлую землю, и просто жду. Жду, пока покажутся остальные.

Итого — всего пятеро.

Двое — на земле, трое — верхом нарезают круги по окраинам поляны.

Двое — на земле, трое — в накинутых на голову, светло-серых капюшонах, и один из них, несмотря на жару, в почти полностью закрывающем лицо шлеме.

И это кажется мне весьма забавным. Особенно потому, что именно он выглядит самым надменным из всех.

Всё — сплошь догадки, но когда поднимает так и не коснувшиеся ножен руки и медленно, с большой осторожностью стаскивает кожаный котелок с башки… Мне хочется одновременно закатить глаза и пожалеть о том, что так и не прикипел к ножам.

Мне хочется поинтересоваться, сколько денег он отвалил за неестественно узкую переносицу и ярко-синие глаза. Ни дать ни взять принц. Рыцарь из любого приличного дамского романа. Только там они все сплошь златокудрые и благородные настолько, что уносят виноградных улиток с дороги, чтобы не затоптать ненароком. Червей, наверное, тоже.

— В обществе, в котором я вырос, принято сначала осведомляться о цели визита, а уже после — размахивать мечом.

Глядит сверху и, не то специально, не то потому, что не желает морщить свой высокий лоб, смотрится крайне надменным. Превосходство, которое он излучает, будто иная нечисть ауру, так и расползается по поляне.

— Стало быть, ловчая сеть — последний писк моды на всех светских раутах.

Надо же, как его коробит от моего сарказма. От сарказма, меча, на который он то и дело поглядывает, и, видно, от самого меня. От шрамов, рваных волос, ветром растрёпанных, и глаз. От всего.

— Как досадно вышло. Мне принести извинения?

— Ландграф передумал доверять свою дочь ненадёжному оборванцу. Желает освободить вас от возложенной ответственности.

Мне даже хочется спросить в открытую, всегда он был таким отвратительным вруном или исключительно со мной решил не морочиться? Мне даже хочется спросить, но предпочитаю не разводить лишней патетики, не опускаться до пустых споров.

— Дамы вернутся в замок.

— Послушай, синеглазка, я похож на идиота? — не сдерживаюсь немного и даже чуть опускаю голову, чтобы удобнее было глядеть на его лицо, заслоняющее от меня слепящее солнце. — Или, может, жара слишком сильно давит на котелок, что по недоразумению тебе выдали вместо шлема? Оставшихся забирай и вали, пока есть такая возможность.

— Отряд на подходе, а ты истекаешь кровью. Не лучшее время, чтобы торговаться.

Намёк весьма прозрачен, но иногда стоит интересоваться не только последней модой и кремами против морщин вокруг ясных синих глаз.

Отвечаю одной лишь кривой усмешкой и, опустив голову, нахожу пальцами левой руки древко засевшего меж рёбер болта. Надо же, даже не в лёгкое. Вот повезло так повезло.

Надо же, оказывается, местные не умеют стрелять и скупятся на металл, предпочитая ему лёгкое и дешёвое дерево.

Чтобы выдернуть, потребовалось и потянуть-то всего раз.

Чтобы всколыхнувшаяся было боль утихла, и вовсе два вздоха. Не прошла совсем, но стала тупой и терпимой.

Перестала мешать.

Кручу никчёмный трофей между пальцами и поднимаю взгляд снова. Только на этот раз гнедая лошадь, что нетерпеливо переступала копытами, вдруг всхрапывает и отшатывается, едва не сбросив вцепившегося в поводья наездника.

Надо же, тупая животина и то понимает больше хозяина.

Тупая животина, может, даже и доживёт до вечера.

Поднимаю взгляд, а следом и меч. Перебрасываю его в другую руку.

— Вот как мы поступим, синеглазка.

Видно, успел проникнуться отвращением к незамысловатому обращению и потому так кривится. Кривится, будто это может изменить или отсрочить что-то. Кривится так, будто кому-то есть дело до того, что ему не нравится. Видно, привык к тому, что в месте, в котором он живёт, окружающие более внимательны к его гримасам.

— Ты вытащишь из седла свою задницу и спустишь её сюда, на землю. Достанешь свой меч — и мы сразимся. Как подобает благородным рыцарям из ваших сказок. А тот, что останется на ногах, заберёт девушек.

Фыркает чуть тише своей лошади и, бросив быстрый взгляд за мою спину, высокомерно изрекает, отчего-то глядя вдаль, а не вниз:

— Рыцари не сражаются с отребьем.

— Очень кстати то, что ты не рыцарь.

Перчатки у меня нет, но короткий болт всё ещё в руках. Его-то я и использую как лёгкий метательный снаряд, брошенный без замаха. Врезается в чужую грудь и, негромко стукнувшись, падает в траву. Красавчик смотрит на него как на ядовитую змею, не меньше. На него и на оставшиеся после броска капли крови на нагруднике.

— Считай это вызовом чести.

— Ты не можешь бросить мне такой вызов. — Сглатывает, решив, видно, что здесь, среди леса, работают те же правила, что и за каменными стенами Аргентэйна. — Только благородные…

«Только благородные».

Да-да, я знаю: только те, в чьих жилах течёт голубая кровь, могут требовать поединка с прекрасным воином в сияющих доспехах. Я всё это слышал. Слышал не менее двух десятков раз, и в итоге всегда, всегда заканчивалось одинаково.

Выдыхаю разгорячённый, пропитанный сухостью воздух, сглатываю поселившийся на языке металлический привкус и мельком, всего на полсекунды, оборачиваюсь назад. На княжну.

Только затем, чтобы убедиться, что она всё ещё не рухнула без чувств. Только затем, чтобы убедиться, что её голубые, широко распахнутые глаза ещё не покинул разум.

Двинется ещё от переживаний — и кому она такая нужна?

Ещё один шаг вперёд, небрежно прочерченная остриём черта, что едва заметна из-за наросшей травы, и последнее, что я собираюсь говорить кому-либо из них.

И так наболтал слишком много. Могли бы уже уйти, а не тратить зазря столько времени.

— Тогда я просто перережу всех, кто остался, и пойду дальше.

Сомневается всего секунду, кривится, а после, снова натянув шлем на лицо, решительно спрыгивает с лошади.

Дёргает её за поводья, отводит назад, передав одному из предпочитающих держаться чуть поодаль сопровождающих, и о чём-то переговаривается с ним.

Я же, пользуясь заминкой, меланхолично поглядываю на свои раны и прикидываю, насколько безобразные шрамы останутся от них.

Но удары дальнобойного — не рубящие росчерки.

Удары дальнобойного — это не сломанные кости. С ними можно иметь дело. Со всем, кроме перерубленной шеи, можно, если разобраться.

Синеглазка наконец заканчивает все свои важные дела и, убедившись, что маска, закрывающая его лицо, сидит плотно, выдёргивает меч.

Полуторник, довольно широкий и наверняка тяжёлый для резких жалящих ударов.

Полуторник с изящной вытянутой рукоятью и затейливой филигранью.

Перекликается с вязью на его сапогах и окантовке выглядывающего ворота рубашки.

Красавчик так трепетно оберегающий лицо оказывается довольно прытким, нападает первым и уворачивается от ответного удара, да так стремительно, что, может, вовсе и не зря стоит во главе отряда.

Отряда, основная часть которого ещё где-то позади. Неплохо было бы разминуться и никогда не встретиться.

Синеглазке явно не больше тридцати, и, должно быть, он прошёл не один турнир. Наверняка любимец дам и едва ли не кровный враг иных мужей.

Синеглазке явно недостаёт опыта и ума понять, что не все мечники двигаются и атакуют по одной схеме.

Нарочно подыгрываю, машу железкой небрежно, ни разу не касаюсь его даже кончиком острия и всё жду, когда же подлезет поближе.

Когда решит поднырнуть или, напротив, ударить с наскока.

У него — лёгкие латы и шлем.

У меня — покрытая пятнами рубашка.

У него — многолетняя выучка, у меня же — сплошное наитие и вовсе не по своему желанию полученный опыт.

Метит по шее — не получается, уходит в сторону, пригибается, чтобы полоснуть над голяшками сапог, и, закрутившись, ставит боковой блок.

Один, второй, после отходит, ведёт меня кругом, и я, лишь когда меняемся местами, когда лошади с оставшимися всадниками скрываются из виду, понимаю зачем.

Понимаю, потому что, пихнув его в грудь, оттолкнув ударом кулака, успеваю заметить резкое смазанное движение. Одного из спрыгнувших на землю мужчин.

Бросается к валяющемуся арбалету, видно, не приметив, что тетива порвана. Бросается к валяющемуся арбалету, успевает схватить его за приклад, выпрямиться и непонимающе замереть с заготовленным загодя болтом.

Замереть, а спустя мгновение лишиться головы, которая валится на траву, и даже чудится, что ещё моргает.

Всего раз.

Опускает веки и распахивает снова, прокатившись по траве и остановившись в двух метрах от служанки княжны.

Оборачиваюсь к синеглазке и, вместо того чтобы размениваться на слова, грожу ему пальцем. В этом, видно, и есть всё благородство.

В уловках и мухлеже.

Второй всадник оказывается не умнее первого. Второй пытается отвлечь, заставить отвернуться, запутать, подставить под удар спину.

Второй всадник не оказывается умнее и пытается сшибить меня с ног грудью лошади.

Только пытается, потому что не учёл, что эта громадина ни за что не пойдёт в лоб.

Эта громадина вихляет, несмотря на натянутые удила и шпоры, не слушается всадника и, ломанувшись через кусты, уносит его далеко в лес.

Остаёмся один на один.

Так, как и должно было быть с самого начала.

Остаёмся один на один, и он, будто очнувшись на миг, вняв голосу разума, переходит к уговорам, решая, что они будут действеннее ударов:

— Ну для чего они тебе?

Попытка прямого, метит в живот, но, натолкнувшись на двуруч, отступает назад, явно жалея, что выдвинулся без щита. Жалея, что полез вперёд, не дождавшись подхода латников.

— Сколько тебе заплатили?

Не отвечаю, предпочитая дождаться предположений, а может, и торгов.

Не отвечаю, знай только поглядываю на его ноги, обутые в кожаные с металлическими вставками сапоги. Считаю его шаги, не подпуская.

Когда-то давно это казалось мне даже забавным.

Держать дистанцию, не позволяя к себе подойти.

Держать дистанцию, изводя куда более ловкого и быстрого противника, которому было не подступиться из-за двуруча и длины моей руки.

Когда-то это было забавным.

Раньше.

От равнодушия до бешенства за два взмаха ресниц. Сам не понимаю, отчего начинаю вспоминать. Сам не понимаю, почему столько лет в голове не было ничего, кроме тишины, а тут… А тут снова. Тут снова кто-то пытается покуситься на мою спокойную темноту.

И чтобы понять кто — хватает беглого взгляда на княжну.

Волосы, скулы, линия обескровленных поджатых губ.

Чтобы понять, кого убрать, — одного отражённого удара и ответного выпада, который синеглазка ловит на блок. Лезвие о лезвие, и кажется, что вот-вот заискрит.

Лезвие на лезвие, и именно это крайне глупо с его стороны.

Глупо полуторнику тягаться с тяжёлым двуручем.

Прожимаю нарочно медленно, заставляя его опуститься на колени, вцепиться в рукоять двумя руками, и, доведя лезвие почти до кончика его носа, резко отпускаю. Отпускаю для того, чтобы, перехватив рукоять, крутануть меч и ударить по клинку плашмя.

Ударить по своему мечу так, чтобы тот, дёрнувшись вниз, впечатал чужое лезвие в кожаный шлем и прорези на нём. Впечатал до хруста и протащил в сторону, вспарывая плотную материю.

Ударить так, чтобы заверещал и рухнул на лопатки, схватившись за голову.

Ударить и отступить, не желая добивать это катающееся по земле нечто, разом утратившее всё человеческое.

Не быть тебе больше красавчиком, синеглазка. Ох не быть.

Выпрямляюсь, отступаю, и тут же падает одна из наших лошадей. Падает плашмя, убитая одним метким выстрелом, и пугает и без того неспокойных остальных.

Одна перемахивает через ручей, вторая, будто раздумывая, топчется на месте, а после следует за ней.

Не отслеживаю их, хватаю лямку своего рюкзака, к которому привязан сложенный плащ, затаскиваю его на спину, от души лупанув по раненому боку, и перепачканной алым рукой вздёргиваю на ноги замершую княжну. Надо же, не проронила ни единого звука.

Надо же, они обе не дошли до истерик и слёз.

Поднимаю вторую, шлёпаю по щеке для того, чтобы сфокусировала взгляд на мне, а не на воющей синеглазке, и киваю в сторону густеющей чащи.

Всадникам будет трудно продраться верхом среди колючих веток и кустарника. Не смогут двигаться шеренгой, придётся с разрывом и по одному. А большего мне и не нужно.

Мне вообще ничего не нужно, кроме скорых сумерек.

— Шевелись, — окликаю едва переставляющую ноги княжну и, не дожидаясь, пока придёт в себя сама, хватаю за плечо и, сжав его, толкаю вперёд. Так и держу перед собой, пока поляна не скроется из виду, а ветер не перестанет доносить вопли.

Конные наверняка уже на поляне. Решают, что же дальше.

Решают, как быть с синеглазкой и двигаться ли без него.

Решают, и драгоценных минут становится больше. Драгоценных минут на то, чтобы, сойдя с узкой, и без того поросшей тропы, затеряться ещё больше.

Минут, которые протекают в тишине и, кажется, даже складываются в целый час, а то и полтора.

Время переваливает хорошо за полдень, а тени становятся гуще.

Йенна молчит, её служанка бормочет что-то о брошенной поклаже.

Её лицо кажется статичным, мёртвым, как у куклы, а багровые запёкшиеся потёки на коже похожи на свежие раны. Обезображивают.

Молча переставляет ноги, спотыкается, но даже не смотрит вниз. Взгляд голубых глаз направлен в одну точку. Замерших, блестящих, с чёрными расширенными зрачками. Очередной раз спотыкается о толстую ветку, и я едва успеваю поймать её под локоть. Непроизвольно, инстинктивно, не задумываясь. Кому нужна княжна с расквашенным лицом? Герцог явно не обрадуется.

Ставлю её на ноги, толкаю вперёд. Вырывает руку и раздражённо дёргает худым оголившимся плечом. И когда только умудрилась порвать платье?

Умудрилась порвать и не заметить. Только сейчас косится, поправляет повисший лоскут и так и продолжает идти, ничего не сказав.

Оглядываюсь по сторонам в поисках места для ночлега.

Прямо у высокого пригорка, в окружении чёрных пятен от старых кострищ, на клочке жухлой, серой от пепла травы стоит покосившаяся сторожка, что по размерам смахивает на старое зимовье для целой группы охотников. Довольно просторная снаружи и явно немногим меньше изнутри.

Сворачиваю в её сторону, чтобы посмотреть поближе, и меня тут же догоняет возмущённый окрик:

— Эй!

Оборачиваюсь, вопросительно вскидывая брови.

У тихони Мериам наконец-то прорезался голос. И интонации такие требовательные, обиженные, неожиданно уверенные. Неожиданные, потому что ей вообще не положено знать ни одной из них.

— Мы не вернёмся на тракт?

— Сейчас нет.

Останавливается, сердито поджимая губы. Оглядывается на княжну, взглядом то ли спрашивая разрешения, то ли требуя сказать что-нибудь. Но задумчивая, перепачканная девушка смотрит на стены грубо сколоченной избушки, совершенно не обращая внимания на меня или на некстати разговорившуюся служанку. Просто проходит мимо, мазнув растрепавшейся гривой по моему плечу, и останавливается у изломанных ступенек.

Догоняю, придерживаю уже в который раз, но на этот раз чтобы вперёд не лезла, и поднимаюсь первым.

В глаза тут же бросаются старые, вырезанные прямо на двери символы и ещё несколько рядом, на грубо сколоченной коробке.

Защитные руны.

И если две первые я могу разобрать, то очертания третьей почти неопределимы — вырвали кусок дерева на её месте, и наложенное заклинание утратило всякую силу.

Окна заколочены изнутри. Дверь открыта, вообще никаких замков или запирающих механизмов — даже банального засова нет.

Что же…

Отступаю, прежде чем потянуть ручку на себя.

Распахивается с неприветливым ворчливым скрипом. Давно несмазанные петли покрылись слоем лохматой зеленоватой ржавчины. Терпко пахнет плесенью. Тянет сыростью и застарелой, свалявшейся пылью.

Пригибаюсь, чтобы не зацепить лбом низкий дверной проём, и осторожно вхожу, осматривая комнату: в беспорядке сваленная изломанная мебель, куски ткани и старые сёдла, изорванная задубевшая одежда. И всё это покрыто толстым слоем серой пыли. Давно заброшена.

Заброшена, но переждать немного — вполне сгодится. Или не переждать, а запереть внутри этих двух и отлучиться для того, чтобы расчистить дорогу.

Посмотрим.

Давно заброшена, только вот в центре комнаты, вокруг низкого стола, грязи нет. Не придаю этому особого значения, решив, что недавно ночевал ещё кто-то или крыша протекает во время ливней.

Вздрагиваю от резкого, ударяющего по ушам звука и хватаюсь за незачехлённый меч.

Одна из девушек испуганно взвизгивает и пятится назад.

В дальнем углу, у подвала, копошатся крысы.

***

За полночь, а кругом всё тихо.

Никто так и не вышел к деревянным ступеням. Никто не попытался нагнать или остановить. И это, по меньшей мере, странно, как по мне. Странно осознанно увеличивать дистанцию и давать фору.

Но кто знает, что там в их головах? Может, раненая синеглазка пожелала спасать своё лицо, а не выполнять заказ кого бы то ни было?.. Кого-то, у кого свои собственные интересы во всём этом.

У всех свои интересы, и только мой — самый прагматичный и топорный.

Исполнить заказ, получить за него деньги и скрыться с глаз долой, пока не припомнили чего-нибудь.

За полночь, а кругом ни волчьего скулежа, ни шорохов, издаваемых мелким зверьём.

Сов — и тех не слыхать.

Не то рядом бродит кто-то, не то…

Вскидываю взгляд на громкий, очень громкий в ночном безмолвии скрип и закатываю глаза.

Не то княжна, что никак не может успокоиться и носится из угла в угол как заведённая, распугала всех своим злобным пыхтением.

Голодные обе, испачкавшие юбки и сапоги, да ещё и взлохмаченные до кучи.

Княжна ещё куда ни шло — может, и тянет на дочку помещика, а вот её служанка так вовсе деревенщина деревенщиной. Не хватает только поросёнка под боком да морщин для завершения образа.

Как только попала в замок? Или, может, она из тех, кто в нём и родился? Династия прислуг?

Хотя какая, к чертям, разница? Занять себя совершенно нечем, вот я и думаю о всякой ерунде.

Мериам, забившаяся в угол у примыкающей к двери стены, видно, тоже в своих мыслях — знай только вздрагивает иногда и потирает ладони друг о друга. Потирает ладони, рассматривает пальцы и обнимает себя руками. И плевать, что то и дело покачивается. Не бегает хотя бы, как эта придурочная, по всей комнате.

Иногда замирает около тряпья, иногда брезгливо косится на крыс, иногда останавливается около стола…

— Да сядь ты уже, — не выдержав, цежу сквозь зубы, когда в очередной раз проходит мимо и, повернувшись, мельтешит кончиком своей косы прямо перед моими глазами.

Соблазн вытянуть руку и как следует дёрнуть — сильнее и сильнее с каждым её кругом.

Ещё пара — и, боюсь, не удержусь.

— Я не могу! — Оборачивается так резко, что платье закручивается вокруг её ног и грозится стреножить. Оборачивается, стискивает ладони в кулаки и смотрит на меня как на злейшего врага. Как же глаза сверкают, когда зла! — Мне холодно, и я хочу есть. А ещё темно и страшно! Почему ты не разрешил зажечь лампу?!

О боги… Действительно, почему же? Почему бы не сообщить всему лесу, где мы находимся? Может быть, стоит ещё выйти на крыльцо и поорать как следует? Ну чтобы наверняка? Вдруг кто-то окажется слишком уж туп для того, чтобы двинуться на огонёк?

— Потому что её свет будет виден издалека, — объясняю, как могу, терпеливо, но ей всё будто горох о стену. Услышала — и тут же забыла, не желая утруждать свою голову раздумьями.

— И что?

Смаргиваю, но, к сожалению, сердитая, замершая прямо напротив меня, подпёршая руками бока девица никуда не исчезла. Так и пялится сверху вниз, пользуясь тем, что мне лень подниматься с пола.

— Ты дура или прикидываешься?

Ругаться лень тоже, но слишком уж явно напрашивается. Просто жаждет внимания к своей персоне — и как тут отказать? Дама же так просит. И пару ласковых, и по затылку. Несильно, чтобы совсем дурочкой не сделать.

— А ты не прикидываешься?! — не видит ровно никакой опасности и идёт напролом. Даже топнула на меня, уверенная в своей безнаказанности. — Знаешь, что бы с тобой сделали, назови ты меня так при дворе?!

— Удиви меня.

Шмыгает носом крайне не вовремя, чихает, видно, умудрившись каким-то неведомым образом ещё и простудиться, и сразу откровенно теряет в образе. И без того не очень-то грозная, а теперь и вовсе маленькая испачканная девчонка, которая пытается доказать вовсе не то и не тому.

По-своему забавная.

Забавная бестолочь.

— В лучшем случае — просто бы высекли, а в худшем…

Бестолочь, которая пытается выглядеть угрожающей, да только стоит мне выпрямиться, как станет ниже меня на чёрт знает сколько и тут же сдуется.

— А в худшем — я сейчас и барахтаюсь, — заканчиваю за неё и с удивлением замечаю насмешку, просочившуюся в голос. Втянула всё-таки в спор. — Что может быть хуже маленькой истеричной идиотки под боком?..

Не знает, что ответить, только тяжело дышит через нос. Не знает, что ответить, но явно пытается нащупать и потому то и дело открывает рот. Сглатывает в итоге и все свои аргументы, если таковые были, и комок в горле.

Не хватало только, чтобы действительно заболела. Попробуй-ка умирающую от насморка королевну затащить на лошадь.

— Почему мы не вернулись на тракт?

Молчать, видимо, физически не в силах.

Откидываюсь назад, затылком касаясь стены, и закрываю глаза, мысленно досчитав до десяти, прежде чем ответить.

Медленно, тщательно проговаривая каждое слово и делая паузы между ними.

— Потому что тебя ищут. Ищут, чтобы прирезать, а после — изнасиловать. Ну или сначала изнасиловать, а потом прирезать. А может, и всё сразу. Не знаю, насколько богатая фантазия у синеглазки.

Останавливается, не дойдя до окна каких-то полметра, оглядывается и снова мечется.

Смыкаю веки, но от этого нисколько не меньше раздражает. Доски слишком старые, и этот долбаный скрип просто раздирает то, что осталось от моих нервов. Никогда выдержкой не отличался, а тут…

— Да сядь ты уже!

Чувствую, что выходим на новый круг, но ничего не могу с собой поделать. Разве что прицепиться к полуобморочной служанке, да та скорее испустит последний вздох, чем сможет занять свою госпожу.

Госпожу, которая и рада пререкаться со мной до самого рассвета. Вот уж кого точно не секли в детстве.

— Я не хочу! — Ко мне лицом снова, настолько быстро, что в первое мгновение мне почудилось, что сейчас провалится в подпол — так громко заскрипели полы. В первое мгновение мне почудилось, что её глаза вспыхнули, как у рассерженной кошки, и тут же потухли.

Занятно, крайне занятно.

— А чего ты хочешь? — спрашиваю и даже сам не сразу понимаю, к чему это относится. Спрашиваю слишком серьёзно для того, кто тихо тлеет, доведённый почти до бешенства. И она не понимает тоже. Не улавливает, но оно и к лучшему. Ни к чему княжне, которая вот-вот станет герцогиней, какая-то философия. И желания тоже. И мысли о том, что она имеет на них право.

— В нормальный туалет!

О, ну здорово. Странно, что в поклаже не обнаружилось биде или фарфоровая чаша для ежевечерних омовений.

— И знаешь, вообще-то я привыкла принимать ванну в это время. Ричарду вряд ли понравится невеста, изъеденная вшами. Не сбегаешь за водичкой?

Подскакиваю как ужаленный и едва ли не бросаюсь на неё, стиснув пальцы в кулаки.

Подскакиваю совершенно неожиданно для себя, прибитый сарказмом и насмешливо заломленной чёрной бровью.

Так никаких денег не хватит!

Семь с половиной тысяч! Думай о семи с половиной тысячах и тех ранах, что уже успел получить. Неужто зазря?!

Повторяю про себя как молитву, нарезая круги по узкой комнатке, как заправская истеричка. Давненько меня никто так не бесил. Не выводил из равновесия, не заставлял дёргаться и испытывать желание заткнуть излишне болтливый рот хоть каким-нибудь способом. Она раздражает меня больше прочих, потому что слишком много лезет. И под руку, и в голову.

Она раздражает меня потому, что я уже знаю всё это.

Знаю и никак не могу отделаться от ощущения колющего дежавю.

И ладно, если такая же… Нет, совершенно иная.

Иная, но вместе с тем что-то неуловимое есть. Что-то неуловимое, что заставляет меня размышлять снова и снова.

Сам не замечаю, как обхожу всю комнату, избегая взгляда этой маленькой балованной истерички, и останавливаюсь у окна, кое-как заколоченного и лишённого хоть каких-нибудь стёкол. Останавливаюсь, вглядываясь в очертания тёмных, почти без листвы деревьев, которые тянут свои скрюченные ветки к небу и тревожно шелестят.

Нашёптывают что-то.

И поневоле вслушиваюсь в этот шёпот.

Волна беспокойства холодит изнутри.

— Эй… — Её голос раздаётся прямо за моей спиной. Оборачиваюсь, совершенно упустив момент, когда она подкралась. — Ты не представился.

Небрежно пожимаю плечами, демонстрируя равнодушие. Не представился и не представился. Не собираюсь и не собирался.

— И что?

— Ты знаешь моё имя.

И не то чтобы безумно рад этому обстоятельству. Но как уж есть.

— Почему бы не сказать своё?

— Тебе без надобности.

Ни само имя, ни обмен любезностями, ни этот диалог.

Накатило что-то внутри и давит. Давит, как ночное небо на верхушки деревьев. Давит сильно и будто гнёт. И она так уверенно требовательна, как назло.

— Скажи, — наседает, и кажется, что даже собиралась коснуться моего плеча. Почудилось не прикосновение даже, а нечто похожее. Движение воздуха. Будто она вытянула руку и в итоге передумала. Опустила её в последний момент.

— Обещаешь заткнуться? — спрашиваю будто у досок, перекрывающих оконный проём, и всё никак не желаю поворачиваться к ней. Смотреть — тоже.

— Обещаю. — Её голос звучит слишком низко, слишком серьёзно. Так, словно ей важно знать моё имя. Словно не праздное любопытство движет. Зачем только?

Зачем это всё ей?

Можно отпихнуть её, рыкнуть и отправить спать. Отправить в утешающие объятия единственной подружки, но я не хочу начинать новую игру. Не хочу, чтобы она бесконечно спрашивала.

— Мать называла меня Анджеем, отец предпочитал «эй ты, ублюдок».

Поворачиваюсь только теперь и упираюсь ладонями в подоконник позади себя. Поворачиваюсь, смотрю на неё в упор и киваю в сторону уже занятого угла:

— Теперь отстань и иди спать.

Вижу, как щурится, вглядываясь в моё лицо, повторяет одними губами, беззвучно, раз за разом, словно пробуя на вкус. И это нервирует. Даже больше, чем беспрестанное мельтешение или высокий визг.

Я слишком давно отвык от того, чтобы меня вот так вот оценивали, пробовали. Я слишком давно отвык от того, что кого-то интересует моё имя.

— Анджей… — неуверенно тянет вслух, будто на пробу, и замолкает, смазав последнюю букву. Замолкает и, не дождавшись реакции, пробует ещё раз: — Анджей, — произносит уже куда увереннее, будто обращаясь к официальному лицу. Приосанивается и задирает нос. — Так что там насчёт ванны, Энджи?

Не успевает даже выдохнуть, а у меня уже глотку пережимает от новой поднявшейся волны.

Сильнее, чем были до.

Сильнее и отчего-то разрушительнее.

Разгибаюсь, толкнувшись от подоконника, и, схватив её за руку, швыряю к стене, нехило приложив затылком о жалобно скрипнувшие доски. Охает, тянется к голове ладонью, но тут же одёргивает руку и вытягивает её вдоль тела, когда нависаю, стискивая пальцами тонкую шею. Чувствую, как вздрагивает, скрученная волной дрожи.

И глаза. Глаза ещё больше. На пол-лица.

Широко распахнутые, с огромными зрачками, почти полностью поглотившими радужку.

Служанка испуганно взвизгивает откуда-то из темноты. Почти не слышу её голоса. Тем более не разбираю слов. Почти ничего не слышу, жду только, когда осознает и попытается выдраться. Жду, когда очухается, и чуть сильнее сжимаю, когда начинает задушенно шипеть и пытается отодрать мои пальцы своими.

Двумя руками виснет на моей кисти, но ни веса, ни сил у неё не хватает.

Двумя руками виснет на моей кисти, тянет её вниз, и надо признать, что не так уж и слаба.

Для изнеженной, не поднимавшей ничего тяжелее серебряной ложки суки.

Наклоняюсь ниже, носом коснувшись вздыбившейся, вылезшей из косы чёрной прядки.

Смотрю в упор, и она замирает, перестав биться.

Смотрю в упор и горблюсь ещё.

Ещё ниже и ближе.

Её сердце бьётся так гулко, что кажется, будто сейчас вырвется вместе с хриплым дыханием из грудной клетки.

Ещё ниже… В упор, надавив своим лбом на её.

Ловлю сбитое дыхание, едва не касаясь её носа своим, и вкрадчиво, не повышая больше голоса, обещаю:

— Ещё одна выходка — и я привезу тебя в Камьен без языка.