Часть 1. Глава 1 (1/2)

Если чем и славится Аргентэйн, присвоивший себе статус негласной столицы всех близлежащих городов и земель, так это добычей серебра и крепкими торговыми отношениями что с речным народом, крайне неохотно идущим на сделки с обитателями суши, что с людоящерами, обитающими много выше по карте, на бесплодных Пустошах.

Чем и славится Аргентэйн, так это самыми высокими башнями, что издали, благодаря тончайшему серебристому напылению, сверкают на солнце, будто бы отражая его свет.

Если и славится, так это тишиной и безопасностью, а значит, такому, как я, здесь делать нечего.

Ни вампиров в округе, ни одичалых оборотней или перевёртышей.

А в самом городе уже и домовые давно большая редкость, не говоря о более проказливой нечисти. А в самом городе изредка появляются призраки, но из тех, что просто снуют туда-сюда меж стен и так и растворяются в небытие, никем не замеченные.

Местные слишком заняты, чтобы обращать внимание на такую ерунду.

Местные, что торопятся всюду и постоянно в делах.

Мужчины — на приисках или проверяют, как идут дела в имениях, что в ближайших предместьях, а женщины ведут быт при помощи доброго десятка слуг или коротают вечера в кругу подруг.

Аргентэйн — самый дорогой город на этом клочке суши, и потому те, кто может позволить себе целый дом за крепкими, ни разу не разрушенными неприятелями стенами, очень и очень богаты. Богаты и потому так косятся на меня. Косятся на чужака, прибывшего будто из другого мира. Даже редкая, по пути встретившаяся прислуга. Даже гвардейцы, что молча следуют за своим командиром, который, в свою очередь, доводит меня до одной из комнат и, отвесив лёгкий поклон, принятый при дворе ландграфа как обязательный, удаляется вместе со своей свитой.

Я же лишь пожимаю плечами и тяну на себя приоткрытую дверь.

Презрение, непринятие и даже ненависть во взгляде — стали привычны и досаждают не больше пробегающих мимо лошадей или собак, что неизменно шарахаются в сторону и стараются обойти.

Презрение и непринятие, брошенные сквозь зубы оскорбления… Ерунда, которая давно не тревожит. Вообще ничего не тревожит, только если причиной для волнений не является взбешённая ночная тварь весом под три сотни килограммов. Тогда можно и побеспокоиться немного.

Захожу в отведённую для меня комнату и понимаю, что, скорее всего, она предназначена для прислуги. Кровати две, и обе не шире полутора метров в длину. Убранство довольно скромное, и всего один шкаф на двоих. Всего один шкаф и туалетный столик, но у каждой кровати стоит по крепкой, добротно сделанной тумбочке, и видно, что лежащий на полу ковёр — шерстяной, а не какая-то тонкая тряпка. Даже масляных ламп целых три, и все зажжены.

Да, пожалуй, местные слуги живут куда лучше, чем иные зажиточные из предместий или крупных сёл, не говоря уже о разъезжающих по дорогам торговцах или вот бродяг, которые останавливаются на постоялом дворе, когда ливень стеной или голод столь силён, что терпеть невмоготу. Или вот бродяг… таких, как я.

Прохожусь по крепкому деревянному полу, гадая, скоро ли позовут, как в коридоре слышатся шаги и негромкий плеск. Дожидаюсь, пока приблизятся, и, повернувшись лицом к двери, встречаю пару крепких пажей, что в каждой руке тащат по наполненному кипятком ведру. Оставляют их у входа и, даже не взглянув на меня, тут же удаляются, пропуская вперёд других. С деревянной округлой лоханью, что с трудом проходит в двери и помещается между кроватями. Наполняют её, сбегав туда и обратно не меньше пяти раз, и в последний приносят вихотку, закрытую мыльницу и явно предназначенное для бритья зеркало. Вихотку, закрытую мыльницу, тёмную рубашку и брюки под стать. Брюки, что явно коротковаты на мой рост.

— Это всё обязательно? — интересуюсь у одного из прислуживающих, но тот вместо ответа или хотя бы кивка головы вздрагивает и просто выскакивает из комнаты. Неужто настолько боится только потому, что со шрамами и мечом?

— Для того чтобы удостоиться чести быть принятым самим ландграфом? — Голос, что раздаётся из-за приоткрытой двери, уже знаком мне и принадлежит тому самому, со шрамом, что столь любезно не позволил мне покинуть город. — Я полагаю, что да.

— Весьма сомнительная честь, учитывая, что вовсе не я заинтересован в этой встрече, — отвечаю ему, показавшемуся в дверном проёме, и, понимая, что выбор невелик, первым отставляю зачехлённый меч, а после скидываю болтающуюся на одном плече сумку, поверх которой ложится дорожный плащ.

— Это только пока. — Уверенности ему не занимать — что есть, то есть. Да и держится так, будто бы знает куда больше моего и заведомо убеждён в успехе. — Уверяю, сумма, что будет предложена взамен небольшой услуги, вас более чем заинтересует.

Всё вуалирует, намекает… Будто бы уклоняется от каких-то призрачных ударов. Всё вуалирует, и тонкая невнятная улыбка никак не покинет его губ.

— А могу я сейчас узнать, что за услуга потребовалась ландграфу от грязного злющего оборванца?

Меняется в лице, будто бы я только что прочёл его мысли или подслушал разговор, что вёлся за стеной, да и не одной. Меняется в лице совсем немного, но и этого достаточно для того, чтобы понять, угадал или нет и на этот раз. Заказчики, как правило, редко расходятся в своих мнениях и вечно шепчут меж собой одно и то же. И это настолько приелось, что вызывает лишь одно сплошное ничего, а не злость или досаду.

Поясняю только после того, как возвращает вежливо-отстранённое выражение своему лицу, чтобы иметь удовольствие смахнуть его ещё раз:

— Чтобы не переодеваться зря.

— К сожалению, не можете. Ландграф пожелал обсудить всё лично и с глазу на глаз. — Звучит не ультиматумом и даже не приказом, но тон неуловимо меняется, и показного дружелюбия в нём уже меньше. Даже когда натягивает улыбку на губы снова, то та скорее не красит, а искажает рот. — Так что прошу: примите ванну и приведите своё лицо в подобающий вид. Принести бритвенный прибор или?..

Или что? Я смогу сбрить щетину ногтями или, может, потрусь щекой о меч?

— Справлюсь тем, что имеется.

Решаю, что выставить его хочу больше, нежели мериться остротами, и потому сдерживаюсь. До следующей наставительной реплики.

— Не пораньтесь. Его сиятельство боится вида крови. Желаете что-нибудь на ужин? Или тоже обойдётесь своими силами?

— А вы полагаете, что такие, как я, питаются воздухом или ловят крыс?

Повисшая пауза заставляет его отвести глаза и снова, в который уже раз, справиться с собой. Закусить язык.

Понимаю, что неприятен ему, просто потому что не ношу начищенный мундир и убиваю куда чаще, чем его вышколенная гвардия, что патрулирует коридоры.

— Нет, что вы, конечно, нет!

Вот так и выглядит наигранная любезность человека, который и рад бы никогда не связываться, но по каким-то причинам вынужден лебезить и танцевать кругом. Вот так и выглядит наигранная любезность человека, который сам не справится.

— Не примите за оскорбление, но среди простого народа, да и, признаться, служивых людей, разные слухи ходят. Чаще всего о кровопитии и той злости, что кипит в ваших венах.

Последнее — снова иначе. Последнее — сменив тон и даже сделав полшага вперёд, словно с более близкого расстояния будет проще понять, правду болтают или нет. Словно, если он будет ближе, я тут же сознаюсь, и длинные отравленные клыки выступят вместо человеческих зубов.

— Скажите, как много охотников на монстров вам довелось повстречать? — спрашиваю из праздного интереса, прекрасно догадываясь, каким будет ответ. Прекрасно зная, что иных попросту не было на этой или соседних землях за последние восемь лет. И едва ли даже те боги, которым всё ещё поклоняются некоторые местные, сами знают, сколько их не было до этого.

— Вы первый, с кем мне посчастливилось…

Перебиваю, не желая выслушивать больше завуалированные оскорбления напополам с лестью, и, едва не выдрав верхнюю застёжку, принимаюсь стаскивать куртку:

— Напрасно вы так думаете. А теперь могу я помыться, раз уж того требуют порядки?

— Да-да, конечно. — Выглядит спохватившимся и чрезвычайно довольным тем, что этот разговор подошёл к концу. Сам не хочет торчать тут со мной, но всё-таки торчит. И для чего? Прощупать? Доложить о первых впечатлениях? Решить, сколько охраны должно присутствовать при вышеупомянутом разговоре? — Ландграф будет готов принять вас через два часа. Этого времени хватит, чтобы управиться?

— Более чем. А теперь — дверь, — указываю на неё и добавляю, когда, верно, задумавшись, непонимающе хмурит лоб: — Закройте с той стороны.

Кивает тут же и, хмыкнув, делает в точности так, как его просят. Выходит и нажимает на ручку, которую меня так и тянет подпереть стулом. С вынужденными привычками сладить порой непросто. С вынужденными знакомствами дела обстоят ещё хуже.

— Я распоряжусь насчёт ужина! — говорит чуть громче, чем требуется, чтобы быть услышанным, и, развернувшись, уходит.

И, признаться, я был бы больше рад, если бы меня не трогали эти два часа, позволив кратковременную, но передышку. И какой-никакой комфорт.

Раздеваюсь неспешно, зная, что объём воды быстро не остынет, и, прежде чем залезть в лохань, приставляю зеркало к идеально расправленной подушке, чтобы не держать в руках.

Ландграф желает видеть наёмного рабочего чисто выбритым. Это ли не абсурд?

Или лучше стоит поднапрячься и вспомнить, как его, собственно, зовут? И требуется ли какой-то церемониал для встречи? А если требуется, то не лучше ли свалить сейчас, высадив окно, чем смертельно оскорбить нынешнего правителя, не достаточно почтительно заложив руки за спину?

В рюкзаке находится небольшой метательный нож, что валяется на дне чёрт знает сколько, но всё равно остаётся довольно острым и для бритья сойдёт. Сойдёт, и если рука вдруг действительно дрогнет и я полосну себе по горлу, то выйдет довольно смешно.

Иронично.

Забираюсь и понимаю, что не то что лечь — ноги вытянуть удастся, только если закинуть их на борт, но это всё равно больше, чем могло ожидать меня в любой из придорожных таверн.

Вода всё ещё горячая…

Неспешно поднимаются к светлому, выбеленному потолку клубы расползающегося по комнате пара. И вместо того чтобы хвататься за брусок мыла или приниматься бриться, я просто лежу, наслаждаясь неподвижностью и тишиной, что большая редкость в таком огромном городе. Тишиной, что почти никогда не бывает в лесу или среди полей.

Пальцы правой руки, будто чужие, отрешённо выводят незамысловатые узоры на гладкой поверхности воды. И взгляд вдруг затуманивается, не фокусируется больше на мелких деталях. Взгляд погружён в себя и не разбирает реальности, потому что я весь оказываюсь опутан воспоминаниями.

Прогорклыми, дерущими горло, одновременно с этим скользкими и царапающими. Воспоминаниями будто кого-то другого, кто никогда не жил моей жизнью. Не знал страха, голода и ненависти.

Воспоминаниями, что не про меня.

Не мои.

Смыкаю веки, чтобы бездумно не сверлить стены, и заставляю себя просто расслабиться. Откинуться назад, и плевать, что край бадьи давит на шею.

Плевать, это вовсе не то ощущение, которое нельзя проигнорировать.

Нельзя проигнорировать ради полного, пусть и краткосрочного, но покоя.

Расслабленности.

Я никогда не ценил подобное ранее.

Не ценил, когда мог бы наслаждаться праздным бездельем в избытке и только и делать, что шататься из одной просторной комнаты в другую.

Когда мои ладони ещё не привыкли держать оружие, а руки не были руками мечника. Не были загрубевшими, шершавыми, израненными не один десяток раз.

Негромкий плеск, и задумчиво подношу ладонь к лицу, разглядываю её, будто чужую, чуть согнув пальцы. Тонкие запястья и узкие длинные кисти, покрытые многочисленными шрамами и загрубевшими мозолями, со сбитыми костяшками и тёмными отметинами ожогов.

Если повернуть руку, то на ребре ещё можно разглядеть отметины от острых, смахивающих на шипы зубов.

Хмыкаю и почему-то вспоминаю старую сказку о странствующем обнищавшем рыцаре, который в итоге умер от голода в придорожной канаве. Умер, да так и пролежал не меньше десятка дней, пока раздувшееся синее тело не привлекло полчища ворон и бродячих псин. А там уж и люди изволили. Изволили обратить своё внимание на такое скопище. И опознали изрядно пожранного героя по покрытой плесенью фамильной печати на указательном пальце, что успела врасти в раздувшуюся мёртвую плоть.

Слепая старуха, рассказывавшая мне эту дивную сказку в детстве, всегда порывисто прижимала морщинистые ладони к груди и в восхищении качала головой, а после назидательно вещала о том, что честь — превыше всего. Честь и фамилия, что носил тот славный господин, которому повезло лишь в том, что жрать его начали не живьём.

Сгибаю фаланги пальцев, рассматривая длинную багровую царапину, что умудрился заработать не далее, чем сегодняшним же вечером.

У меня тоже была такая «фамильная реликвия».

Смешно, но, сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, что на ней было изображено.

Не то русалка с обнажённой грудью и растрёпанными волосами, не то какая-то крылатая тварь. Помню, как продал её за бесценок, когда монет в кармане совсем не осталось.

Помню, что никогда об этом не жалел.

Не жалел, что если и найдут моё тело, то ни за что не опознают по полоске драгоценного металла.

Да и не станут искать.

Отворачиваюсь в сторону, словно пытаясь отодвинуться, отойти от этих самых не своих воспоминаний, и взглядом упираюсь в зеркальную гладь, что тут же ловит моё отражение, растягивая его по своей поверхности. Поверхности, что довольно прозрачна и почти не искажает черт. Склонив голову набок и повернувшись, рассматриваю себя так, словно и не видел никогда.

Помню, каким оно было раньше, и вижу, каким стало сейчас. Помню, как мог часами, едва ли не касаясь носом зеркала, разглядывать собственное лицо.

Мог.

До того, как радужки глаз стали чёрными, матовыми, а тонкие черты дополнились несколькими тёмными шрамами. Всего несколькими за почти полные восемь лет. Вот это удача, не правда ли?

Несколькими, но зато какими.

Касаюсь пальцем того, что ведёт от виска почти до подбородка. Двумя касаюсь носа. Сколько раз он был сломан? Усмехаюсь, слушая, как звук тут же исчезает в маленькой комнате. И напоследок, как порой говорят «на сладкое», оставляю тот, что тянется по правой стороне лица от уголка губ и до середины скулы. Самый приметный и грубый из всех. Самый отвратный, обезображивающий лицо сильнее переломов и синяков.

Самый болезненный из всех.

Снова вглядываюсь, и оттуда, с той зеркальной стороны, презрительно изгибая в усмешке рот, на меня смотрит некто, чья искажённая физиономия стала моей. Именно этот «некто» сейчас смахивает назад, как и лежали до этого, неровные чёрные пряди волос и думает расколотить к чертям собачьим это идиотское зеркало. И в пекло и ландграфа, и бритьё.

Но вспышка короткая, слабая по сравнению с теми, что раньше были, и спустя минуту я уже равнодушно взбиваю пену, елозя бруском ничем не пахнущего мыла по жёсткой мочалке. Как следует растеревшись и смыв остатки болотной грязи с волос, берусь за нож, лезвие которого равнодушно счищает тёмную, довольно длинную щетину сначала с моих щёк, а после и подбородка.

На всё мытьё уходит не более получаса, но, к моему удивлению, в дверь едва слышно скребутся именно сейчас. Сейчас, когда я только успел выбраться из воды и, отерев лицо, отбросить полотенце.

Стук повторяется, и, не дожидаясь ответа, в комнату робко протискивается девушка в тёмном платье и белом переднике, что удивительно контрастирует с вмиг покрасневшим лицом, стоит ей только поднять голову.

Поднос не выронила — и на том спасибо.

— Позволите? — спрашивает почти шёпотом и смотрит теперь только на мои ноги, а то и вовсе на ковёр. — Господин Адриан велел принести ужин.

Отмахиваюсь от неё и отхожу в сторону, не мешая юной скромнице добраться до пустующей широкой тумбы. Стола тут всё равно нет — не на пол же прикрытый крышкой поднос поставит.

Втягивает голову в плечи, доходит до конца комнаты и, исполнив, что приказали, отчего-то мнётся на месте.

— Господин велел что-то ещё? — спрашиваю в надежде, что очнётся и, помотав головой, скроется за дверью, и остаток времени я смогу провести по своему разумению. Например, пялясь в потолок или прикидывая, куда отправиться после поручения ландграфа, что наверняка потребует убить некую мифическую, или не очень, тварь, терроризирующую его верноподданных. И проблема в данном случае в том, что в округе попросту нет таких тварей, и уж очень маловероятно, что в замке завёлся буйный призрак, требующий немедленного упокоения.

— Да…

Я почти успел забыть о том, что не один в комнате, как девушка очнулась и, осмелев, даже стянула накрахмаленный чепец с головы, позволяя рыжим, собранным в небрежный пучок волосам рассыпаться по плечам.

— Господин велел остаться, если вы изволите.

Так вот оно что. Неужто в Аргентэйне всё ещё чтят столь древние традиции?

К горячей ванне прилагается не очень-то согласная девка, что с куда большим удовольствием бы провела ночь в хлеву, чем в объятиях сомнительного господина.

— А если изволю, что будешь делать? — спрашиваю безо всякого интереса и отворачиваюсь, чтобы посмотреть, что за вещи мне выбрали для встречи с Его Величием Владыкой этих земель и нет ли на них какой идиотской вышивки.

— То, что скажете, — откликается послушно, но столь уныло, что, будь у меня желание, даже не подошёл бы.

Всё-таки как ни крути, а слухи о представителях моего ремесла сильно преувеличены. И об их гипертрофированных желаниях и потребностях тоже.

— А если я захочу отрезать тебе палец и сожрать его? — спрашиваю, просовывая ноги в брючины, и, надо же, действительно оказываются короткими. Спрашиваю непринуждённо, будто бы интересуясь погодой или местной модой, и, должно быть, от тона моего голоса ей становится страшнее, чем от произнесённых слов. Становится страшнее, потому что не может уловить ни намёка на шутку, и глаза её, кажется, вот-вот станут совершенно круглыми. Кажется, глаза её вот-вот станут влажными из-за подступивших слёз. Выдыхаю, наклоняюсь, чтобы подобрать с пола своё изгвазданное тряпьё, и, не предупреждая, перебрасываю получившийся ком ошарашенной девице: — Постирай.

Моргает раз, второй, будто бы не понимая, не ослышалась ли, а после вцепляется в одежду двумя руками и, значительно повеселев, бросается к выходу, смазанно поблагодарив и даже не хлопнув напоследок дверью.

Дожидаюсь, когда её лёгкие поспешные шаги стихнут на одной из далёких лестниц, и, заинтересовавшись, заглядываю под крышку, что она так и не сняла с принесённого подноса.

Пара кусков хлеба, варево, исходящее тёплым паром и имеющее едва ли не оранжевый цвет, да кусок свинины. Довольно неплохо, если для каких-то невнятных целей меня задумали отравить. Довольно неплохо, даже если и задумали, потому что яд, каким бы он ни был, такого, как я, не возьмёт.

***

В назначенное время, вопреки всем ожиданиям, приводят не в тронный зал, что наверняка должен был быть просто огромным и давить на всякого посетителя своими размерами и величием, а в отдалённый от центральной части каменной громадины рабочий кабинет, который уступает даже тому, что, как я помню, был некогда и в моём доме. Уступает по размерам, но не по отделке и пафосу, что прослеживается и в тёмно-бордовых, перехваченных золочёными шнурами, массивных гардинах, и в мебели, вырезанной исключительно из чёрного или вишнёвого дерева. Обитой бархатом и украшенной серебрящимися вставками.

Внутри жарко даже для тех, кто не отличается особой горячностью, и стены насыщенного винного оттенка будто бы давят. С каждой секундой всё ближе и ближе друг к другу и вот-вот прихлопнут, сближением опрокинув пару стеллажей.

Книг на полках много, и все они в одинаковых обложках.

Книг на полках много, но на корешках пыль, да таким слоем, что ясно: в это место не допускают ни прислугу, ни прочих смертных. Скорее всего, про это место знают далеко не все обитатели замка, и потому на широком столе царит такой беспорядок — бумаги, наваленные друг на друга; распахнутые и заложенные чем придётся, подшитые простыми нитками рукописи… Рукописи, содержимое которых явно не предназначено для посторонних глаз. Но мои и не заинтересованы вовсе. Не стремятся прочитать или разглядеть, что в этих путаных строках.

Политика далека от меня так же, как я далёк от неё.

Безнадёжно далёк, и вряд ли случится что-то, что изменит это.

Ландграф оказывается плотен и невысок. Оказывается не слишком стар и, несмотря на полностью седую голову, с чёрной ухоженной бородой. Ландграф кажется утомленным делами и потому, войдя в кабинет сразу после меня, только приветственно кивает и тут же опускается в кресло, стоящее за столом. Выдыхает, будто бы настраиваясь на разговор, и, оглядев меня с головы до ног, сводит густые брови на переносице.

— Я слышал, что ваш брат за монету даже химеру выловит и живьём припрёт. Это правда?

— Зависит от того, сколько будет монет.

— Значит, всё дело в цене?

Киваю, не тратя слова понапрасну, и гадаю, к чему он клонит. Чутьё упорно молчит, и я даже не предполагаю, для чего привели. Для чего привели и что же в итоге станет новой целью.

Что или кто.

— А людей?

Приподнимаю бровь, и он уточняет вопрос, сдвинув чуть дальше простецкую на вид, отлитую из серебра и привлекающую взгляд замысловатым витым узором корону, что скорее обруч, чем головной убор:

— Людей убиваете?

— Приходилось.

Теперь уже его очередь опустить голову и, медленно поглаживая подбородок, уйти в себя. То возвращается к моему лицу взглядом, то переводит его на стеллажи и стены. То прямо в глаза смотрит, то на заваленный стол.

— Неспокойно в последнее время, — начинает задумчиво и всё медлит, отчего-то к сути не переходя. Отчего-то всё в себе и, несмотря, что наверняка всё давно уже решено, колеблется. — По улицам разгуливают слухи, на дорогах заправляет нечисть, а я вынужден доверить собственную дочь чистильщику-монстру, убивающему монстров.

Глядит тяжело, наморщив лоб и будто бы вообще не моргая. Глядит тяжело, мрачно, ожидает ответа, а я только и могу, что переспросить:

— Простите?

Слишком сбит с толку, и если и ожидал чего, то только не такого поворота. Какие, к чертям, дочери? Какие люди, если это вовсе не моя специальность? С людьми и их дочерями пусть возятся рыцари в сияющих доспехах и с заученным наизусть трактате о благородстве.

Выдыхает через широкие раздувшиеся ноздри и пускается в объяснения, которых ему вовсе не хочется, но, должно быть, считает эти детали слишком важными для того, чтобы просто опустить. Для того, чтобы просто приказать или заключить сделку.

— Нам необходим союз с островитянами, но Камьен перекрывает торговый путь потому, что тот проходит через их земли. Через горы, если угодно. А что толку в союзе, если он не принесёт ничего, кроме убытков? Пока всё не столь критично, но напряжение начинает нарастать. Послы нервничают, знать не в восторге тоже, но герцог Ричард, сын Олафа Камнеборца, взошедший на престол не далее чем два года назад, не желает просто заключения мирного договора. Он желает заключения брака, что послужит гарантом моей доброй воли и соблюдения всех условий. — Замолкает, а я и не думаю встревать, всё ещё не догадавшись, почему это должно касаться именно меня. Замолкает, поднимается на ноги, и я замечаю, что он ниже меня на целую голову. Понимаю, что он бесконечно устал и, возможно, даже отрёкся бы от всего, подлови кто удачный момент. Понимаю это, когда, прочистив горло, возвращается к своей речи. Уже не столь официальной. — А также он требует заключения брака на землях Камьена, потому что в каждой встречной тени видит угрозу для своей важной задницы. А без брака ни на какие союзы можно не рассчитывать. И, как видишь, это лишь дело времени: когда вопрос встанет ребром.

Задумчиво опускаю подбородок и покусываю губу с обратной стороны, сосредотачиваясь на этом ощущении и раздумывая.

— Почему вы хотите, чтобы именно я сопровождал княжну?

Почему именно я, о котором ходит столько слухов, и ни один не представляет в хоть сколько-то радужном свете? Почему я, которому совершенно плевать, кто владеет целыми территориями?

— Почему не отряд латников или этот Адриан со своими гвардейцами?

Отсутствующе пожимает довольно широкими плечами и, обогнув стол, без единого сомнения поворачивается ко мне спиной. Распахнув дверцы серванта, на который я сразу и внимания не обратил, вытаскивает маленькую бутыль и кубок, что подле друг друга томятся на тускло блестящем подносе. Должно быть, томятся не так уж и давно.

Не торопясь выкручивает пробку из тёмного горлышка и, понюхав, не спешит браться за саму бутылку. Поворачиваться тоже.

— Видишь ли, у каждой шавки при дворе, что имеет хоть какой-то клочок земли, свои интересы, и далеко не все считают, что Аргентэйн должен идти на уступки. Да и с Пустошами всё не так спокойно, как хотелось бы. — Наполняет кубок, прихлёбывает совершенно с не подобающим для своего положения звуком и доливает ещё. — Прошёл тут недавно слушок, дескать, не проще ли самого Ричарда отравить, а после его смерти и весь Камьен вместе с рудными шахтами захватить? Положение так себе. Не будет княжны — не будет брака. Понимаешь, куда клоню?

Киваю и, не получив прямого ответа, переспрашиваю ещё раз. Только потому, что хочу услышать это. Хочу услышать, что те, что носят отполированные доспехи, ничуть не лучше наёмников в тёмных плащах. Последние, по крайней мере, не скрывают своих намерений и не прикрываются туманными рассуждениями.

— И всё-таки, почему не рыцари? Наверняка ещё остались те, для кого честь превыше всего.

Наверняка остались. Где-то там. В сказаниях, на гобеленах или, может, в каком-нибудь медвежьем углу в дремучей глухомани.

— Честь, мальчик мой, такой же товар, как и пойло в дешёвых трактирах.

Вскидываю бровь и не могу припомнить случая, когда меня в последний раз так называли.

— Она покупается и продаётся, обменивается на титулы и удобства. Подобные тебе же не интересуются землями или политикой. Вам лишь бы кошель набить потуже. Что, скажешь, не прав?

О, разумеется, нет.

К чему мне?

Накривлялся ещё в детстве, а теперь и в лице не меняюсь.

Всё есть, как есть, и ни к чему придумывать для правды красивые обложки.

— Даже в мыслях не было. — Теперь меня интересует только одна сторона вопроса и совершенно не трогают остальные. Плевать я хотел на Аргентэйн и его договоры. На местных жителей и княжну с её желаниями. Замуж так замуж. Хоть в мешке и перекинутой через седло. — И насколько же туго кошель окажется набит в этот раз?

— Пять тысяч монет? Хватит для того, чтобы обеспечить безопасность для моей дочери?

Пожимаю плечами, прикидывая размер кучи, в которую я вот-вот осознанно наступлю, и вместе с тем расстояние до первых утёсов, обступивших крепость, основание которой по преданиям было вырублено из монолитного камня.

Один я бы добрался дней за шесть, может, чуть меньше, если по пути не прицепится кто. Один я бы добрался и быстрее, если напрямик, через чащу. Но с грузом… с лошадьми, поклажей…

Досадливо цокаю языком, понимая, что никак не выйдет меньше десяти-одиннадцати дней. Одиннадцати дней, при условии, что лошадь не сломает ногу, а княжну не стукнет по макушке раскалённым солнцем. Княжну, что, скорее всего, окажется избалованной, капризной, высокомерной до крайности и начнёт бесить меня раньше, чем мы выедем из конюшен.

— Шесть тысяч.

Ушедший было в свои мысли, снова вскидывается, и я поясняю, немного смягчив голос:

— За то, что останется от моих нервов.

Хмыкает в усы и коротко кивает:

— Что же. Это вполне приемлемо.

Ещё бы не приемлемо, когда каждый день казна пополняется на сумму, что в несколько раз больше. Серебряные прииски могли бы позволить безбедно существовать всему городу, да только разве определённой отметки когда-нибудь будет достаточно?

— Подписать где-нибудь надо? Нет? Отлично, тогда выступите на рассвете. Думаю, до середины дня вполне выйдет скрыть, что княжны больше нет в Аргентэйне. Какая-никакая фора.

Звучит так, что плечи каменеют поневоле. Даже мелькает мысль, что проторговался и слишком мало попросил. Вполне может статься так, что суммарная стоимость всех убитых по дороге тварей, с рогами и тех, что носит сапоги, вдвое превысит заданную отметку.

— На рассвете? — По сути, это не единственное, с чем я не согласен, но то, что выступать придётся через каких-то десять часов, выбивает больше всего. Подумать только! Десять часов — и я на десять дней, а то и больше, окажусь привязанным к какой-то маленькой, привыкшей к перине и целой ватаге слуг девчонке. — Не лучше ли будет подождать хотя бы до вечера? Мне стоило бы подготовиться. Обдумать всё и прикинуть риски. Да и перекинуться парой слов с княжной не было бы лишним.

Перекинуться парой слов и оценить её шансы дожить до конца пути. А ещё если придётся, то и озаботиться хорошей верёвкой и кляпом из лучшего хлопка. Как-никак — целая княжна.

— Напиши список, и к утру у тебя будет всё, что нужно.

Качаю головой, всё ещё сомневаясь, оправдана ли такая спешка, и по привычке, сам того не заметив, скрещиваю руки на груди и мотаю головой, чтобы всё ещё влажные волосы перестали лезть в глаза, и тем самым привлекаю внимание к лицу, совершенно того не желая.

— Или же… тебе кто-то ещё нужен?

— С чего вы взяли?

Вот что уж точно не поможет делу — это вооружённый конвой. Вооружённый конвой, что непременно сильно поредеет, да ещё и будет тормозить так, что весь поход растянет на добрые две недели. А столько терпеть я не согласен даже самого ландграфа. Ни за какие деньги.

— Никаких рыцарей в довесок. Если вы, конечно, не хотите привлечь внимание всех встречных обозов и местных жителей.

— Нет-нет… — Берёт паузу, чтобы сделать глоток и собрать обрывки воспоминаний воедино. — Помнится, говаривали пару лет назад, что завёлся второй. Такой же, как ты. Вот я и решил, что, быть может, стоит нанять обоих?

Глядит выжидающе и даже пробку от бутыли перестаёт вертеть в пальцах.

Пожимаю плечами и, хмыкнув, принимаю более расслабленную позу. Ох уж мне эти слухи.

— Врали, — заявляю с абсолютной уверенностью, и ландграф заметно кривится.

Должно быть, всё-таки надеялся, что не придётся полагаться только на одного человека. Должно быть, всё-таки надеялся, что в последний момент всё обойдётся и прекрасный принц в лице герцога Ричарда пришлёт гонца и согласится на свадьбу здесь, в Аргентэйне.

— Тогда, я полагаю, сделку можно считать состоявшейся? Выпьешь?

Мотаю головой, и ландграф, что щедро наполняет свой бокал по новой, одобрительно кивает:

— Вот и правильно. Возвращайся к себе, а я выпью и пришлю Адриана. И можешь не стесняться в пожеланиях.

О, я и не думал. Мало ли что пригодится в пути?

Пусть побегает немного, пытаясь достать то, о чём никогда даже не слышал. Глядишь, станет не столь лощёным, и превосходство перестанет подсвечивать натянутую на череп кожу.

— Треть суммы получишь сейчас, остальное заплатит герцог Ричард. Должны же у меня быть хоть какие-то гарантии, — бурчит под нос и отирает мокрые усы. Отирает усы, наливает ещё и уже не оборачивается. Не смотрит.

Отвешиваю лёгкий поклон его сгорбленной спине и, развернувшись, выхожу из кабинета.

В тёмном коридоре всё ждут, кажется, даже с места не сдвинувшиеся стражи. Стражи, что в полном молчании доводят меня до выделенной комнаты и так и замирают за дверью до прихода своего непосредственного командира. Командира, у которого меня так и подмывает спросить, кого они охраняют: меня, чтобы не сбежал, или всё-таки его?

***

Время, что люди обычно коротают во снах, я, за неимением оных, провожу в раздумьях. Провожу один, несмотря на то что вернувшаяся с моими вещами служанка осмелела и намеревалась остаться. До того, как, уже распустив завязку на простого покроя блузе, заглянула в мои глаза. До того, как, сморгнув оторопь, развернулась и ещё быстрее, чем в первый раз, скрылась в коридоре.

Испугалась.

Я же, избавившись от нежелательного общества, переодеваюсь, проверяю, что у меня с оружием, и медленно начинаю искать пятый угол, запертый, и в то же время нет, в маленькой комнате.

Я же поневоле жду Адриана, что, нахмурив брови, ушёл с моим списком и, надо же, не выказал ни толики удивления, когда выяснилось, что я умею писать. Что вовсе не такой уж и неотёсанный дикарь, как болтают.

Довольно грамотное чудовище.

Время, что люди обычно коротают во снах, я привык тратить с большей пользой и потому едва дожидаюсь утра, почти физически ощущая, сколько драгоценных минут потратил зазря. Почти физически ощущая, что более десяти часов сплошного безделья — слишком много для меня. Много, потому как спокойствие, что обычно по градусу не дотягивает до растопленного льда, сменяется раздражением, и то только копится, не находя выход, то только по крови бродит, горяча её, едва тёплую, и следить за языком приходится особенно тщательно.

За языком, движениями, даже взглядом.

За последним — особенно, потому как, загружая принесённые склянки в сумку, складывая перевязочные и магический огненный порошок, что был принесён в кисете, я ловлю себя на мысли о том, что шрам на лице этого зализанного скользкого типа не достаточно широкий.

Не достаточно глубокий и не смахивает на боевую отметину.

Не достаточно героичный.

Ловлю себя на мысли о том, что мог бы легко исправить это. Мог бы изуродовать его обеденной ложкой, да так, что никто бы не узнал.

Мог бы, но прекрасно знаю, что не стал бы.

И потому только сцепить зубы, насилу пропихнуть в горло образовавшийся комок и надеяться на то, что так и останется молчать, наблюдая за моими движениями. Надеяться, что не полезет со своими ценными замечаниями и вскоре мы разойдёмся, вполне довольные друг другом и тем, что никогда больше не встретимся.

Только солнце встаёт, как кивает на дверь и молча пропускает вперёд вместе со всей нехитрой поклажей. Только солнце встаёт, как, рванув вниз конец не затянутого до конца ремня, что петлёй обмотан вокруг зачехлённого меча, одёргиваю полу незастёгнутой куртки и, перебросив через руку плащ, выхожу в коридор.

Потяжелевший на порядок рюкзак забит почти доверху и весит нехило.

Потяжелевший на порядок рюкзак — ничто по сравнению с поклажей, которой навьючена первая, выведенная из конюшен лошадь.

Медленно прикрываю глаза, надеясь, что половину всего этого дерьма можно будет где-нибудь по пути скинуть, и что княжна, которой всё нет, не станет слишком громко возмущаться и верещать. Что княжна не устроила истерику своему папаше и теперь не тащит с собой тридцать платьев и сундук с побрякушками. Что княжна…

Вскидываю голову, заслышав звук приближающихся шагов, и, пройдя чуть вперёд, обогнув шарахнувшуюся в сторону лошадь, вижу ландграфа, что идёт первым. Ландграфа, вооружённую пиками охрану и подол серого дорожного платья, что мелькает снизу. И подол серого платья — остальное заслоняет мрачный хозяин замка, что, должно быть, так и не сомкнул глаз, проведя в раздумьях всю ночь.

И ещё бы тут осуждать: не каждый решится рискнуть и вот так отправить в такую даль единственную дочь.

Чёрте-те куда, чёрт-те к кому и чёрте-те с кем.

Ближе и ближе… Шаги чётче.

Ближе и ближе, и вместе с тем ощущение того, что я ввязываюсь вовсе не в то, на что подписался, крепнет. И вместе с тем неспокойно становится внутри. Неспокойно, как если бы рядом, скрываясь за розовыми кустами или в одном из стойл, притаился монстр.

Ближе и ближе… Показывается наконец, и я, даже ни разу не подумавший о том, как же она выглядит, невольно замираю на середине движения. Замираю, почти сбросив с плеча сумку и застыв с сжавшейся поперёк лямки рукой.

Потому что совершенно не похожа на своего отца. Потому что не коренастая, а, напротив, вытянутая вся и словно нарочно морёная голодом — до того хрупкая. Хрупкая, плоская настолько, что не скрыть даже платьем, черноволосая и бледнокожая. Бледнокожая и слишком острая для того, чтобы считаться первой красавицей при дворе. Слишком острая, выкроенная из одних прямых ломаных линий.

Скулы, губы, локти и длинные пальцы.

Ни намёка на мягкость.

Одни углы.

Черноволосая… Что брови с ресницами, что коса.

Коса, что собрана из трёх поменьше и хитро заплетена. Коса, что кончается только на уровне её пояса.

Подходят ближе, и лишь тогда, когда становится почти напротив, запрокинув голову и не скрываясь разглядывая меня, понимаю, что у неё голубые глаза. Светлые, и в лучах первого солнца сначала показались мне серыми и даже знакомыми.

Серыми, пристально впившимися в моё лицо и любопытными.

Но это только на миг — стоит сморгнуть, как наваждение проходит.

Голубые всё-таки, пусть и до неприличия цепкие.

Только голубые.

Широко распахнутые, большие и внимательные.

Внимательные, оценивающе скользящие по моему лицу и не спеша спускающиеся вниз, по оголённой шее, и задерживающиеся на груди. Задерживающие на пару секунд, а после возвращающиеся вверх.

Но не на зрачки уже, а чуть ниже. И столь заинтересованно, что даже любопытно становится: на шрам или на губы?

На расстоянии двух шагов, и когда в это пространство вклинивается перебросившийся парой слов с Адрианом ландграф, то я не сразу понимаю, чего он хочет.

Всего ничего на то, чтобы очнуться, и интерес, что вспыхнул и тут же погас, сменяется деловым подходом. Деловым подходом, что легко затирает недоумение от того, что такая согласилась на брак по расчёту.

Легко затирает недоумение и напоминает о том, что в этом мире редко везёт тем, кто родился в шёлковой рубашке и на дорогих простынях. Редко везёт с родительским выбором и прочими несущественными мелочами.

Ландграф кивает в сторону лошадей, коих уже три, и мой взгляд становится откровенно непонимающим.

Что? Всё-таки милейший Адриан или иной защитник, что призван уберечь девушку от моих грязных лап?

— Для кого третья? — спрашиваю весьма мрачно, и княжна, что будто бы и ждала возможности открыть рот, тут же оборачивается и, едва не хлестнув меня кончиком своей косы по куртке, хватает за руку сжавшуюся в комок девушку, что притаилась позади остальных.

Девушку, что я сразу и не заметил. Не заметил сейчас, среди кучки охраны, и уж точно бы никогда не запомнил, мелькни она где-то в толпе.

Низкая, плотная и будто бы совершенно никакая. Русая, тоже с уложенной кругом косой и с покрасневшими от моего внимания щеками.

— Для моей прислуги, — отвечает не ландграф, которого перебили в самый последний момент, и я даже не скрываю своего удивления, заслышав голос этой бойкой маленькой дамочки, что наверняка доставит мне не одну проблему. — Господин монстролов же не думает, что я смогу подготовиться к свадьбе в одиночку?

— Господин монстролов думает, что это не оговаривалось при заключении сделки. — Это уже для её отца, что выглядит весьма нездорово и будто бы готовым передумать в любую секунду. Будто бы заколебавшимся вдруг сейчас, уже почти отпустив дочь. — И страшно заинтересован в том, чтобы услышать, из-за чего всё вдруг переменилось.

— Семь с половиной тысяч. — Ландграф не вступает в патетику и не пускается в объяснения. Не угрожает, не трясёт кулаком, а только лишь поднимает сумму. — Сможешь довезти обеих за семь с половиной?

Выглядит всё хуже, сереет лицом и вот-вот схватится за сердце. Выглядит всё хуже, и это столь очевидно, что Адриан, всё это время держащийся подле лошадей, берёт его под руку, чтобы успеть придержать, если что.

Мысленно чертыхаюсь и киваю, чтобы не стать свидетелем чьей-то смерти и последующего государственного переворота.

Молча чертыхаюсь, добавляю к отмеренному мной сроку ещё день пути, и обе девушки уходят к осёдланным лошадям. И обе девушки отходят назад, не перекинувшись с провожающими ни единым словом. И для княжны, что уверенно тащит за собой вторую, это вовсе не выглядит проблемой. Она словно хочет убраться из замка как можно быстрее и потому даже не виснет на отце, сжимая его в прощальных объятиях. И только служанка выглядит так, будто бы вот-вот расплачется.

Ландграф бросает на них последний мутноватый взгляд и позволяет увести себя в сторону одной из закрытых галерей.

Охрана остаётся на месте и пристально следит за каждым моим движением. Следит за тем, как я закрепляю свой рюкзак, перевесив одну из седельных сумок, и, проделав то же самое с зачехлённым мечом, забираюсь в седло.

Княжна, что всё это время наблюдала сверху, берётся за поводья и приглашающе указывает ладонью на только-только распахнувшиеся ворота.

Выезжаю с внутреннего двора первым и, сколько ни кошу глазами, ни разу не замечаю, чтобы она, упрямо поджавшая губы, обернулась хотя бы раз.