Пролог (1/2)

Деревья редкие, дохлые совсем, заметно, что старые. Уцелели лишь те, что корнями уходят глубоко в землю, но и они медленно загибаются, не в силах бороться с отравляющими газами.

Кругом всё затянуто тонкой зеленоватой плёнкой и оттенками серого. От тумана до скользкой глиняной почвы, что противно чавкает под подошвами сапог.

От тумана, что над могильником стоит и не похож на другие.

От тумана, что не клубится, не поднимается от затопленной стоячей водой земли, не растворяется даже под прямыми лучами жаркого летнего солнца. Туман, что настолько густой, что кажется разбавленным молоком.

От тумана, что просто слоем, саваном, укрывающим то тут, то там показывающихся из воды мертвецов, застыл.

Ядовитый настолько, что гибнет мелкое зверьё.

Ядовитый настолько, что желтоватая трава всё ещё растёт только по краям обширного, возникшего словно из ниоткуда мелкого болота. Возникшего словно из ниоткуда на месте старого, никуда не девшегося с нашествием вод кладбища и поднявшего из земли рассохшиеся, изломанные гробы.

Расколотые, слабые… больше не сдерживающие мертвецов.

И тех, чей сухой остов вытащили голодные полуволки, и тех, что смогли выбраться сами.

Распахнуть крышки, да так и увязнуть, уходя где по щиколотку, а где и до середины.

Таких, всё ещё медленно крутящих головами по сторонам, протягивающих сухие страшные руки, Анджей просто по дуге обходит. Держится поодаль, не желая пачкаться заранее.

Работа ещё только предстоит. Работа, на которую он отправился без тяжёлого двуручного меча и даже обычного не прихватив. Работа, которая вполне ему по плечу и так — с кинжалом, что всё ещё в ножнах, прицепленных к поясу. С кинжалом, лезвие которого не придётся так долго и мучительно очищать. От ряски, густой тины, остатков чужой запёкшейся крови и кишок вирма, личинки которого ему было поручено добыть.

И от одной только мысли кривится — и вовсе не потому, что у него какие-то проблемы именно с вирмами. И от одной только мысли кривится, зная, что убьёт на всё это склизкое дерьмо целый день, а после будет ещё отмываться столько же. И далеко не факт, что получится сразу же отбить запах. Запах разложения и болотных миазмов.

Осторожно ступает на кажущуюся крепкой сухую кочку и осматривается, надеясь не соскользнуть.

Головой по сторонам вертит, заворачивая рукава слишком жаркой для лета куртки, и находит взглядом только ещё пару угодивших в природную ловушку мертвецов, что бестолково крутятся на месте, медленно, просто чудовищно медленно, по паре сантиметров в месяц, а то и нисколько, уходя под воду.

Комарьё, что тучами вьётся над водами, не в счёт.

Комарьё, что куда охотнее доедает то, что осталось от плоти на белеющих черепах, чем бросается на чистильщика, который, по сути, куда более живой.

Но крылатая нечисть будто не замечает его, носится туда-сюда, противно пищит — и только.

Будто бы знает, что передохнет к чертям вся до единого, и поэтому не суётся.

Анджей замирает на какое-то время, вслушивается, но ничего, кроме ветра, которому никак сюда, в низины, не пробиться, не слышит. Выдыхает, запихивает раздражение куда поглубже и медленно продирается вперёд, к центру могильника.

Уж там-то ему точно повезёт.

Если никакая тварь не схватит за ногу и не стащит сапог. Или его самого не стащит во всё это жидкое дерьмо, кишащее жирными, обожравшимися мёртвой кровью пиявками.

Если никакая тварь…

Наполняет лёгкие по новой, радуясь тому, что брезгливость — это больше не про него, и, поправив лямку переброшенной через плечо огнеупорной плотной сумки, которую даже клинком не пробить, переступает на клочок земли побольше.

Самую малость чувствует себя идиотом, но это уже не особо беспокоит.

Продирается вперёд, обходит ещё с десяток чахлых немёртвых статуй, скрипящих поросшими мхом позвонками, и, наконец, выбирается на пригорок. На место, где ещё виднеются крыши склепов, а на самой верхушке и вовсе можно разглядеть надписи на покосившихся плитах.

Вот уж чьим хозяевам повезло — знай себе спят, а не бродят по округе, теряя обувь и фаланги пальцев ног и рук. Пальцев, что, отлежавшись под слоем торфа, вполне могут стать ценны для какой-нибудь ведьмы или алхимика. И упаси боги монстролову оказаться поблизости и приложиться головой так сильно, чтобы согласиться на такой заказ.

И упаси боги ему задержаться в Аргентэйне ещё на неделю.

Суета и люди, которых вокруг него никогда не бывает слишком много, с ума сводят. Люди, что снуют туда-сюда, толкаются, лезут в его дела, касаются и то и дело пытаются забраться в карман или умыкнуть сумку, в которой редко водится что ценное.

Люди, особо ушлые из которых пару раз пытались даже стянуть его меч.

Пытались развернуть, чтобы прикинуть ценность, свёрток, что он оставил в доме своего нанимателя, и, коснувшись не отражающей свет чёрной стали, тут же в ужасе отдёргивали пальцы. Анджея это страшно бесило раньше. Теперь забавляет — и только. Теперь он просто ждёт, что случится со следующим любопытным и насколько перекосит его лицо.

Есть вещи, которые не удастся ни продать, ни стянуть.

Есть вещи, из-за которых порой лучше позволить отрубить себе руку, но не коснуться.

Вещи, которые сами выбирают хозяев и руки, в которых оказаться. Вещи, которые не любят надолго оставаться одни, и потому стоит пошевелиться и выбраться из этой ямы, смердящей не то застоявшейся водой, что стала похожа на бульон, настоянный на протухшем мясе, не то просто этим самым мясом.

Невелика разница.

Чистильщик поднимается на самую высокую точку и ищет самое тёмное и мрачное место в округе. Ищет взглядом самую глубокую, заполненную водой яму и, покрутив головой, повернувшись в сторону далёкого, средь гор выросшего Камьена, натыкается на сваленные друг на друга крышки гробов, обломки плит и даже на пару небрежно уложенных поверх всего этого мусора брёвен.

Кажется, вот оно — нашёл наконец-таки.

Кажется, успеет вернуться до темноты, а если не изгваздается по самую макушку, то и из царства роскоши и серебра свалит ещё до полуночи.

И не припомнит момента, когда на тракте ночевать стало привычнее, чем на скрипучей кровати в любой из таверн. И не припомнит момента, когда волки и нежить, лезущая со всех сторон, начали раздражать меньше, чем человеческие голоса. Громкие, такие разные, высокие и низкие, порой визгливые, а иногда, напротив, сухие и с хрипотцой. Такие разные, но для слуха того, кто всё больше предпочитает поля и буреломы, — единой раздражающей волной.

Поля, буреломы, затерянные и наполовину вросшие в чащу деревушки, где о монетах и не слышали и, как и раньше, до принятия единой валюты, просто обмениваются между собой. Дичью, пушниной, молоком или домашней скотиной. В особо запущенных случаях — жёнами или рабочей силой, которой может оказаться и тесть, и брат, и престарелый дед, что возьмётся за мотыгу и с ней же и рухнет на исходе дня.

Спускается вниз, придерживаясь солнечной стороны холма. Вытягивает кинжал из ножен, надеясь, что гигантский червь, который свил здесь гнездо и неспешно поглощает законсервировавшиеся, слабо барахтающиеся трупы, не окажется размером с быка, а то и с полдома. Надеется, что вирм не из молодых и давно не ловок.

Надеется, что алхимик, заказавший личинки этой гадины, не ошибся и именно сейчас у этих редко живущих по одиночке тварей закончился брачный сезон. И самого монстролова не уговорят вместе с курткой и парой недешёвых сапог.

Знает, что даже если проглотят, то назад выберется, но совершенно не хочет проверять. Никакой практики — подобное он точно не желает пробовать, да и ожоги от желудочного сока вряд ли украсят и без того шрамами обезображенное лицо.

Ожоги не украсят… Ленты уже тоже.

Только неровная, по подбородок длиной, отсечённая наискось лезвием чёлка, что прикрывает правую сторону лица. Только она, что служит занавесью и чтобы не совались всякие, чтобы самых впечатлительных из этих «всяких» не пугать.

Но, на счастье монстролова, людей кругом нет, а значит, можно не заморачиваться и нейтральное выражение вечно угрюмому, мрачному лицу не придавать.

Спускается осторожно, медлит, не желая раньше времени лезть в мутную воду, и пытается так понять, на месте ли самка или эту чешуйчатую тварь ещё придётся подождать. Самца, что должен быть меньше и ловчее, не видно около гнезда тоже, и Анджей решает забраться в один из склепов и глянуть, что осталось там.

Не от покойников, а от их вещей или украшений.

Не от покойников, а от их прежних статусов и положений.

Всего уцелели три каменных великана, что наверняка ещё и наполовину ушли под холм. Всего уцелели три, а у двоих не оказывается дверей.

Створки словно срезало вместе с петлями, а не ветрами или чёрт знает ещё какой напастью сломало.

Неужто мародёры так далеко пробрались? Надо же, среди этого отребья и довольно отчаянные, оказывается, есть.

Анджею по большому счёту плевать, кто и когда разграбил уцелевшие захоронения. Он и сам собирался не на резьбу глазеть, но срез действительно интересный. Чем же так вышло, да ещё и по цельному камню?..

Пока изучает и пальцами проводит по плите, нарочито не глядит влево. Нарочито расслабленно держится и даже не думает тянуться к ножнам, заприметив движение краем глаза.

Надо же… Место гиблое, тленом за несколько сотен метров смердит, и неудивительно, что среди всей этой мертвечины, среди тех, кто был упокоен и по новой поднят, он не заметил.

Сразу не разглядел.

Живых.

Не почуял и не услышал.

Но тем интереснее сейчас.

Тем интереснее ждать, пока тот, что смелее, подберётся ближе, и, пустив его за спину, резко отступить, не позволив всадить в себя нож. Не позволив оцарапать, потому что вокруг всё отравлено настолько, что даже все растения передохли. Потому что ему не хочется тратить своё время на то, чтобы заниматься гноящимися ранами.

Отступает, разворачивается боком, блокирует выпадом не лезвие, но держащую его слабую дрожащую руку, а после, двинув в челюсть даже не в треть силы, перехватывает за распахнутую жилетку и рывком притягивает к себе.

Руку столь щуплого подростка, что мужчиной назвать не повернулся бы язык. Да и плевать Анджею, как его называть. Анджею плевать, шёл ли тот за ним следом или забрался на холм первым. Анджею плевать даже на то, что его пытались зарезать. Убивать сопляка он не собирается. Для чего, если ни одного из червей рядом нет?

Окидывает ещё одним взглядом и отталкивает от себя. Отпихивает как псину, что вьётся и путается под ногами, и тут же предупреждающе наступает на упавший нож.

Чёрный, кривой и наверняка даже не заточенный как следует.

Выдыхает и, поддавшись порыву жалости, всё-таки подаёт голос первым:

— Наверное, мне стоит убить тебя.

Словно бы размышляет вслух, но вместе с тем спрашивает, угрожающе нависая над тем, кому и семнадцати наверняка нет. А если и есть, то это многого не изменит.

— Простите, господин, — тут же опустив плечи и склонив голову, виновато шепчет его горе-противник, и монстролову даже становится любопытно, какого лешего этот плюгавый вообще тут забыл. — Я… я испугался.

— Меня?

— Того, что вы сможете открыть последний склеп! — выкрикивает как очевидную истину и, заметив непонимание, тенью проскользнувшее по и без того не самому светлому лицу, добавляет, понизив голос: — Вы же за этим пришли?

Анджей мотает головой, и паренёк облегчённо выдыхает, горбится, но тут же распрямляется снова. Его тонкие брови сходятся на переносице, а вытянутое лицо приобретает недоверчивое выражение:

— Для чего же тогда, если не за этим?

— А для чего мне отвечать? Скажу одно — не поверишь. Скажу другое — набросишься снова.

— Нет, я не… Не наброшусь больше. Я понял.

— То, что я сильнее, или то, что нападающий из тебя никудышный?

— И то и другое, господин… — Сконфуженно опускает голову, и монстролов замечает, что на макушке у него уже появилась заметная залысина. И монстролов замечает, что вся его голова в каких-то странных бугрящихся шишках. И не то оводы, что в предместных деревнях частые гости, постарались, не то всё обстоит куда хуже. Но разве это его дело? Разве станет он соваться в то, за что не заплатят?

Конечно, нет.

— И что мне с тобой делать?

Парень и сам, кажется, не знает что, и потому насторожённость меняется на робкую заинтересованность. Монстролов же будто его и не замечает уже, а просто размышляет вслух:

— Будешь лезть под руку — сдохнешь. А не будешь — так непременно зайдёшь со спины ещё раз.

Переводит тяжёлый взгляд на побледневшего парня, и тот тут же начинает протестующе мотать головой и тараторить, путаясь в слогах:

— Нет-нет! Я не стану! Ни того ни другого не стану, даю слово!

— И что мне твоё слово? Вали отсюда, пока не стемнело.

Удручённо качает головой и глядит с таким простодушием, что Анджею хочется взвыть и придать ему ускорение с помощью хорошего пинка. Надо же было заговорить, а! Зачем только зацепился? Отпихнул бы, забрал нож и выбросил в воду, а там дальше пусть сам как знает.

— Не могу.

Чистильщик в ответ только приподнимает бровь и нарочно не отворачивает лицо, когда ветер, налетевший с востока, треплет его волосы, обнажая все его шрамы, что бороздами залегли на лице.

Шрамы, которых не так много. Шрамы, что тёмные, глубокие и коробящие это самое лицо. Превращающие его в сардоническую маску, что никогда не смягчится.

— Думаю, мне стоит спросить «почему», прежде чем вмазать тебе и скинуть с холма. Думаю, но совершенно не хочу, а потому… — Надвигается на подростка, уже занеся кулак, как тот, вместо того чтобы обратиться в бегство, испуганно икает и просто валится вниз. Плюхается на землю и глядит вверх, на нависшую над ним фигуру, и боится моргнуть или захлопнуть рот.

Боится возразить или пролепетать что-то против.

Анджей, с которым подобное едва ли не впервые, теряется даже на миг. Теряется, моргает и уже почти хватает паршивца за ворот большой, явно с чужого плеча снятой куртки, чтобы тащить так, по земле, как слышит ещё один протестующий вопль.

Панический и куда более высокий.

Женский.

Ну твою же за рога!

Не успевает даже выругаться про себя как следует, как из-за ближайшей кучи наваленного хлама и остатков валунов выпрыгивает такая же тощая, болезненного вида девица и, подобрав перепачканные юбки, бросается к сидящему на земле неудачнику. Опускается на колени прямо посреди никогда не засыхающей грязи и обхватывает своего несуразного возлюбленного за шею. Смотрит так же, снизу вверх, но в её глазах осуждения куда больше. Больше, чем в его.

— Мы первыми пришли. А значит, и сокровище наше! Уходите!

Монстролов непонимающе моргает раз… после — второй… Но картинка, что стоит перед глазами, упорно не желает меняться, и ничего, кроме сердито поджатых губ и самой настоящей злости, он не видит.

Набирается терпения, пока делает очередной глоток воздуха, кислорода в котором так мало, что у любого нормального человека уже должна была закружиться голова.

— Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? — спрашивает сразу у обоих, притиснувшихся друг к другу боками, вчерашних детей, и глаза парня, что цветом лишь немного темнее его русых волос, становятся совсем круглыми.

— А вы разве не за сокровищами?.. — лепечет так, что едва удаётся разобрать, и Анджей наконец-то соображает что к чему. Соображает, понимая, что за последние пятнадцать минут сказал больше, чем за всю неделю. И, судя по всему, истратит лимит ещё и следующей.

— За какими, к чумным собакам, сокровищами?

Девушка, платье которой сшито явно не из мешковины, а в ушах сверкают не хитро огранённые стекляшки, а самые настоящие сапфиры, указывает кончиком пальца на запертую гробницу, и чистильщик заговаривает уже с её другом, решив, что тот достаточно оклемался для того, чтобы держать ответ:

— Так ты потому и напал на меня, что испугался, что я открою склеп? В нём, что ли, ваши сокровища?

— Так люди говорят.

— Люди, значит.

Ощущает, что вонять стало сильнее, и, скосив глаза в сторону, видит, как один из мокрых, давно высохших мертвецов выбрался из воды и теперь двигается в их сторону. Штурмует холм с упорством, которого никогда не достичь живым. Штурмует, скатывается по грязи, пробует там же снова. Штурмует неторопливо и лязгая челюстями, да так громко, что слышно на всю округу.

— А про этих что говорят люди?

— Что их лучше не трогать, — с заминкой отвечает парень и всё никак не может отвести взгляд от рукояти ножа, что валяется за спиной монстролова. — И делать так, чтобы они не трогали тебя.

Анджей кивает, и остатки интереса угасают в его глазах. Интереса, что не проснулся бы вовсе, не выскочи эта ненормальная из своего убежища. Отступает и носком сапога толкает лезвие вперёд так, чтобы то, проскользив по грязи, оказалось у колена хозяина.

— Забирайте железяку и проваливайте, пока остальные не полезли, — разрешает весьма великодушно, и если несуразный, да ещё и усыпанный веснушками простак тут же радостно кивает, то его спутница шипит и явно не растеряла наглости:

— Мы согласны поделиться найденным, если ты поможешь открыть склеп. Так и быть, одна десятая часть — твоя.

О боги, вот за это он и не любит связываться с женщинами. Особенно с маленькими, наглыми, выросшими среди слуг женщинами.

— Ты вообще слышала, что я сказал?

Анджей бы охотно припугнул её, да только стоит ли опускаться? Этой наверняка пятнадцать едва, да ещё и дочка какой-то «шишки». И он весьма не уверен, что нуждается в лишних проблемах или новой головной боли.

— Но только если ты не будешь дерзить и распускать руки.

Или новой головной боли, причиной которой эта смелая, некрасивая на первый взгляд и слишком курносая девица уже стала.

— А у тебя яйца куда больше, чем у твоего…

От удивления, что весьма редкий гость на его лице, не особо выбирает выражения, и она немного краснеет.

Ещё бы, вряд ли кто-то делал ей подобные комплименты. Вряд ли кто-то вообще отваживался говорить с ней в таком тоне. Дворянка — что с неё взять? Заносчива и высокомерна, но лишь потому, что так была воспитана. Лишь потому, что другого ей не довелось узнать.

— Жениха, — договаривает девица и, будто бы собираясь бросить вызов, поднимается на ноги, поспешно оправляя юбки. Да ещё и спину держит так ровно, словно вместо позвоночника — прямой кол.

И для Анджея, который каких только людей — и тех, кто похож на оных, — видел, это лишь ещё один повод хмыкнуть.

— Да хоть конюха.

Вспыхивает и краснеет лицом, будто бы смертельно обижена:

— Он не похож на конюха!

Если она сейчас ещё и ногами затопает, то монстролов, пожалуй, всё-таки откроет этот склеп, девчонку свяжет и запрёт внутри, а пока парень будет тащиться с выкупом, Анджей уже свалит, да так далеко, что ни один наёмник или охотничий не найдёт. Делов-то — не объявляться в Аргентэйне пару годков! Зато никто не будет верещать ему на ухо и привставать, пытаясь заглянуть в лицо.

— Верно, — медленно соглашается, и на юном, не тронутом никакой пакостью лице проступает удовлетворение. — У тех одежда поприличнее будет и силёнок побольше.

Удовлетворение, что тут же сменяется гримасой обиды и быстрой запальчивой речью, после которой у притихшего парня того и гляди слёзы навернутся на глаза:

— Знаешь, зачем мы пришли сюда?!

О, дайте-ка догадаться! Чтобы кому-то что-то доказать? Что этот парень — не трусливый сопляк?

— Мы пришли для того, чтобы открыть чёртову дверь, заколоть змея и забрать то, что он охраняет. Для того, чтобы мой отец наконец поверил, что мой любимый достоин меня, и дал согласие на брак.

— И «змея», я так полагаю, убивать будешь ты?

Отвечая, не сомневается ни секунды. Маленькая, щуплая и с почти маниакальным огнём во взгляде.

— Если придётся.

И тогда монстролов просто вскидывает руки, словно решив сдаться, и отступает к гробнице. К той, от которой только стены и остались, и уже даже головы не поворачивает в сторону другой, что запечатана до сих пор.

Хочется этой парочке поиграть в расхитителей — пусть. Не его дело и не его заботы. Ему нужен сам червь, а от хлама он легко откажется, если взамен ему не станут приседать на уши.