Часть 1. Глава 1 (2/2)

В городе пустынно и лишь первые торгаши открывают свои лавочки. В городе пустынно и звук подкованных копыт разлетается на многие и многие метры вокруг.

— Ну? — Ровняется со мной только на выезде из города и, чуть накренившись, заглядывает в лицо. — Не спросишь, как меня зовут?

— А зачем? — отвечаю неохотно и бросив быстрый взгляд за спину, проверяя, не отстала ли хлюпающая носом прислуга. — Ваше высокородие не отзывается на «эй ты»?

Отвечаю неохотно, и она, улыбающаяся было, сразу же тухнет. Меняется в лице и, вместо того чтобы обиженно вспыхнуть и, задравши нос, отвернуться, отвечает весьма смело для той, кому не положено ничего, кроме кротости:

— В хлеву, где ты вырос, только так обращаются к дамам?

Выпад весьма слабый и явно опасливый. Выпад, что скорее похож на робкие попытки прощупать почву. Проверить, насколько далеко можно заходить в своих капризах.

— Хочешь добрый совет, княжна?

Явно недовольна тем, что проигнорировал её слова, но слушает весьма внимательно. Слушает и даже не замечает, что вот и всё — стены Аргентэйна только что остались позади. Вот и всё — впереди только предместья и тракт, что уже кажется мне бесконечным.

— Не раздражай меня, не говори со мной безо всякой на то необходимости и желательно гляди в другую сторону. И тогда мы разойдёмся почти довольные друг другом.

Проглатывает и это и заговаривает снова, когда я уже решил, что ей вполне достаточно для того, чтобы смертельно обидеться и царски игнорировать меня до самых каменных гряд:

— Ты же должен довезти меня живой и невредимой. — Звучит задумчиво и словно рассуждая вслух. Звучит задумчиво, но только первые несколько слов. После её голосок, низковатый для юной девы, становится маниакально-мнительным. Становится таким, коим и должен быть у балованной, не знающей ни в чём отказа девчонки. — Иначе Ричард откажется жениться, и ты останешься без денег, а это значит, что я могу лезть к тебе сколько угодно, наёмник. И ты ничего не сможешь с этим поделать. И поэтому ещё раз: ты спросишь, как меня зовут?

В повисшей тишине слышно не только как скрипят мои зубы, но и как где-то далеко, в раскинувшихся впереди полях, прокричал взлетевший кулик.

Меньше часа пути, а я уже прикидываю, как бы шлёпнуть её, не оставляя следов. Меньше часа пути, а моё терпение, что и без того истощилось до почти эфемерного за годы, с хлопком закончилось.

Семь с половиной тысяч…

Это будет чертовски долгий путь.

***

Чертовски долгий, полный нытья, женской болтовни, что оказывается меньшей из зол, потому как когда они мелят языками меж собой, то не обращаются ко мне. Впрочем, прислуга не обращается вообще, а эта выдерга нет-нет да ляпнет что или прицепится с каким-нибудь вопросом. Прицепится, как клещ, и ни за что не успокоится, пока не получит пусть даже брошенный сквозь зубы ответ, и только тогда отцепится ненадолго.

До следующей пришедшей ей в голову глупости.

«Почему так жарко?»

«Где все работающие на полях люди?»

«А правда ли то, что говорят про выбирающихся по ночам из-под земли мертвецов?»

«Из-за чего твои глаза такие чёрные?»

Некоторые даже повторяются. Преимущественно те, на которые я не собираюсь отвечать. Особенно её беспокоит то, что я плевать хотел на её имя. Особенно её беспокоит то, что она не знает моего, и в отместку обращается не иначе, как «эй ты». Тоже мне великая месть и совершенно сомнительное оскорбление.

Сам того не заметив, начинаю ждать приближения ночи, как не ждал ни разу за последний год. Начинаю ждать приближения ночи потому, что ей наконец-то придётся заткнуться, чтобы поспать. Если, конечно, она не бормочет во сне, но с этим уже можно будет иметь дело.

Вторая же будто опасается всего на свете и держится в седле только потому, что больше самой лошади боится с неё свалиться.

Наблюдаю за ней, то и дело оборачиваясь на оставшийся позади тракт, чтобы вовремя заприметить всадников или ещё кого, рассчитывающего прервать этот только начавшийся поход, и всё больше убеждаюсь в том, что отдыхать придётся куда чаще, чем я мог бы, если бы ехал один. И всё больше убеждаюсь в том, что они обе попросту сгинут, если окажутся одни посреди леса или у дорожной обочины.

Слишком неприспособленные. Слишком беспомощные. Даже та, что должна была заниматься какой-никакой работой, может похвастаться ухоженностью и белизной кожи рук.

И раздражающие обе тоже. Слишком.

Напоминающие своими разговорами и даже одеждой о тех днях в моей жизни, что безвозвратно ушли и никогда уже не вернутся.

Стараюсь держаться чуть впереди, но не больше чем на несколько метров. Стараюсь держаться чуть впереди, чтобы бьющий в лицо ветер позволял мне не слушать их, а глядеть только по сторонам и вперёд.

И так почти до самого вечера, остановившись лишь дважды и отказавшись от полноценного привала. Отказавшись от завтрака, обеда и ужина, что принято подавать с тысячей тарелок и непременно со свежими цветами по центру стола.

Ожидаю шквала возмущений, но, на удивление, спорить не решается ни одна, ни вторая.

Обходятся припасённой во флягах водой да яблоками. Всего по два за весь день.

Солнце ещё высоко в небе, когда я решаю, что для первого дня вполне хватит, и сворачиваю с тракта на первой же развилке, ведущей в негустой, раскинувшийся параллельно дороге лесок. Слишком молодой для того, чтобы в нём водилась какая-то серьёзная нечисть, а потому для ночлега вполне сойдёт. Сойдёт, даже если посреди ночи окажется, что рядом есть кто-то, у кого тоже есть меч. Всё лучше, чем встречать удар в открытом поле.

Стоит мёртвому, припорошённому пылью тракту смениться на светло-зеленую, только-только достаточно проросшую траву, как спешиваюсь и, ни слова не говоря, отбираю поводья у княжны и тяну её кобылу за собой.

— Зачем нам туда? — недоумевает совсем по-настоящему, и мне приходится объяснять ей совершенно банальные, понятные любому путешественнику вещи.

— Лошади устали. Пора подумать о ночлеге.

— Но солнце же ещё высоко.

Спорит, но, судя по тону, вовсе не потому, что считает, что права. Спорит просто потому, что не может согласиться со мной из одной только ей понятной вредности. Да, тот ещё будет путь.

— Солнце обманчиво. Ещё несколько часов — и опустится вечер. Ваше великородие желает ехать и ночью?

Оборачиваюсь, чтобы увидеть, как неохотно мотает головой и, вернув поводья в свои руки, спешивается с лошади. Неловко, боязливо, но сама, чего не скажешь о её подружке, что, видимо, вознамерилась умереть на спине уставшего животного, но не попросить о помощи. И потому молча стаскиваю её, стараясь не скривиться, когда от одного только прикосновения к талии вспыхнула, будто лучина, и, едва коснувшись ногами земли, отвернулась.

И это удивительно хотя бы потому, что её рыжая товарка, вернувшись во второй раз, такой стеснительной уже не была. Это удивительно хотя бы потому, что она настолько боится всего вокруг, что поневоле наводит на всякие мысли.

Например, о том, что у неё не в порядке с головой, или что служанкой она если и была, то весьма давно, и сейчас исполняет обязанности собеседницы и компании для прогулок.

А это значит, что в дороге толку от неё не будет. И не то чтобы я рассчитывал, но всё равно бесит. Бесит в равной степени с осознанием того, что будь я чуть расторопнее, то топтал бы тракт в одиночестве. И на ночлег устраивался тоже.

Подвожу лошадей к самому высокому дереву из всех виднеющихся и стаскиваю с уставших спин сумки. Осматриваюсь, покрутившись на месте, и, решив, что трава достаточно редкая, а земля сухая, заключаю, что сойдёт.

— Соберите сухие ветки.

Княжна только-только нагнала меня и так и застыла, сбитая с толку столь простой просьбой.

— Что? — переспрашивает и глядит так, будто ей на подносе вместо ужина принесли живую мышь. Переспрашивает с явным неверием и, должно быть, надеясь, что это какая-то шутка.

— У вашего великолепия проблемы со слухом?

Кривится, но всё-таки отрицательно мотает головой, должно быть, решив, что парировать нечем.

— Я сказал: ветки соберите. Если, конечно, не желаете проверить, насколько крепки зубы выбирающихся на прогулку мертвецов.

Звучит как средней паршивости намёк на угрозу, но мне слишком плевать на чужие нежные чувства, чтобы думать об этом.

Так и молчит, пока рядом с ней не встанет вторая, настроенная более миролюбиво. Или же просто тумаков получала больше и знает, к чему приводят ненужные споры.

— Мы будем отгонять покойников факелами? — спрашивает с дрожью в голосе, и я ухмыляюсь тут же, представив себе, как эта трепетная посудомойка с решительным видом попрёт против раздувшегося на солнце мертвяка.

— Собери палки — и увидишь всё своими глазами.

Ругаться с прислугой не тянет вовсе, и потому ей достаётся куда больше моей милости. Хотя бы потому, что она не столь заносчивая тварь, как её товарка. И плевать на то, что шуганная сверх меры и боится даже своей тени.

Кивает в ответ и, подобрав юбку, что путается между ногами, уже разворачивается для того, чтобы приступить к делу, как застывает, остановленная ядовитым голоском своей госпожи. Остановленная её презрительным тоном, что предназначается мне.

— А ты что будешь делать?

— Давай проясним ещё раз. — Шагаю к ней, и теперь стоим лицом к лицу, и между вряд ли бы смогла протиснуться средних размеров псина. Стоим лицом к лицу, и мне просто невероятно нравится то, что для того, чтобы глядеть в мои глаза, ей приходится высоко запрокидывать подбородок. Ей, что много ниже. — Да, я не могу тебя заткнуть или даже легонько стукнуть. Но если от тебя зависит, заплатят ли мне, то от меня зависит, доедешь ли ты вообще. А потому будь умницей и шевели ногами. Посреди дороги ни титулы, ни наличие шёлковых подвязок не имеют веса.

Кривит губы, собираясь огрызнуться, но служанка, что всё это время держалась поодаль, вдруг выступает вперёд, хватает свою норовистую госпожу за руку и буквально волочит к ближайшим кустам, земля рядом с которыми просто усеяна, должно быть, градом сбитыми и высохшими под солнцем ветками.

Я же прикидываю, сколько осталось воды и не пойти ли к ручью. Решаю, что это можно сделать чуть позже, и, вернувшись к поклаже, берусь за меч. Разматываю шкуру, краем глаза наблюдая за пьющими неподалёку лошадьми. Раздумываю, стоит ли привязать на ночь, как что-то негромко обрушивается наземь за моей спиной.

Оборачиваюсь через плечо и вижу кучу сваленных палок и девушку, скрестившую руки поперёк груди. Глядит с вызовом и чуть приподняв бровь.

— Молодец. Неси ещё.

— Этого что, не хватит?

— Для костра, что должен гореть с первых сумерек и до самого утра?

Отворачивается, видно, что бесится, но больше ничего не говорит и, перекинув длинную косу через плечо, возвращается к копающейся служанке. Та скорее симулирует работу, но не лезет, по крайней мере. Та молчит и тащит собранное, только когда её более расторопная подружка успевает обойти поляну трижды.

Качаю головой и, отступив на добрые два метра от дерева, черчу защитную линию и, обогнув ствол, замыкаю начало с концом.

Круг выходит неровным, но меня это мало заботит.

Круг выходит неровным, но я дважды обхожу его, проверяя целостность границ и расчерчивая землю широким лезвием в особо уязвимых местах. Оставляю его воткнутым в землю чуть в стороне и принимаюсь за костёр, который занимает своё место в центре, на одинаковом расстоянии ото всех линий.

Огниво и пучок сухой травы — и оранжевые языки, рождённые из искры, перескакивают на сложенные крест-накрест тонкие ветки. Общая куча всё растёт, и, лишь когда она достигает половины моего роста, киваю, останавливая собирающуюся на новый заход служанку.

— Должно быть достаточно.

Опускается на землю тут же и какое-то время просто сидит без движения, не поднимая головы. Даже не приближаясь, вижу, как мелко подрагивают её руки. Княжна же, почти отшвырнув от себя палки, выглядит куда более воинственной. Неужто ещё не перетрудилась?

— После того, как зайдёт солнце, — ни шагу из круга.

— А если я захочу выйти?

Ну разумеется, ты захочешь. Если не выйти, то как минимум спросить об этом. Разумеется, ты захочешь вставить свои ни черта не веские два слова только для того, чтобы со мной поспорить.

— Значит, герцог получит только твои руку и сердце. — И я, возможно, даже озабочусь тем, чтобы доставить их в какой-нибудь шкатулке, а не холщовом, кровью чудищ пропитанном мешке. — Если последнее не успеют дожрать, конечно.

— А если нужда придавит?

— Ваши потребности, вне сомнений, меняют всё дело! Никто не посмеет тронуть даму, пристроившуюся за кустами.

Кривится и, кажется, раздумывает даже, не грохнуться ли в обморок, но в итоге ограничивается отпечатавшейся на лице брезгливостью и замечанием, что если и способно кого-то задеть, то явно в её, а не в моей, жизни.

— Ты отвратительный.

Не отвесить насмешливый поклон в ответ стоит больших трудов.

— Приму за комплимент.

Не отвесить себе подзатыльник, потому что меня начинает забавлять всё это, ещё труднее. Не настолько низко я пал, чтобы развлекаться за счёт сопливой высокомерной девчонки, что от любого замечания вспыхивает, как факел.

— Это не было комплиментом! — переходит на крик и даже стискивает ладони. Краснеет, бесится, да так, что на виске проступает вздувшаяся маленькая венка, а высокий ворот платья сдавливает горло, врезаясь в кожу под подбородком. Не хватало ещё, чтобы удар хватил или сердечная болезнь, которой так подвержены благородные барышни. Что мне с ней делать, если перепсихует и откинется? Надеяться на то, что герцог Ричард окажется любителем-некрофилом?

— Тебе не пора оскорбиться, отвернуть свою смазливую морду и не разговаривать со мной как минимум до утра?

Хочет послать меня или нечто обидное в ответ бросить. Хочет послать меня или даже попытаться ударить маленькими сжатыми кулаками, что и кулаками-то не назовёшь. Хочет — и, разумеется, ничего не сделает.

Пусть кипит себе сколько угодно. Пусть делает что хочет на другой стороне пока ещё освещённой алыми лучами поляны.

Складываю вещи поближе к дереву, стелю свой плащ и принимаюсь рыться по сумкам в поисках съестного. Не сказать, что голод давит, но и терпеть его незачем.

Не сказать, что голод давит меня, но явно донимает их.

Их, что шушукаются, остановившись подле отдыхающих лошадей и бросая на меня неодобрительные взгляды. Вернее, только один неодобрительно-желчный, во втором же усталости столько, что через неё не пробиться и капле интереса. Усталости, что обречённостью отдаёт даже, и почему-то именно служанка кажется мне куда более недовольной ситуацией, в которой оказалась. Не выдерга, которая едет к будущему мужу и, в общем-то, обречена на послушание до конца своих дней, а эта серая, ничем не примечательная девушка.

Но разве этому стоит удивляться, если одну ждут шелка и золото, а другую — прорва работы и разлука с семьёй, или кто у неё там остался в Аргентэйне?

Треплются всё, обсуждают что-то своё, пока неспешно нарезаю на толстые ломти кусок вяленого мяса и, пошарив получше, нахожу порядком помятую буханку хлеба. Вспоминаю, что так и не набрал воды, когда первая из двух девушек пересекает круг и, с недовольством расправив прилаженное к седельной сумке покрывало и усевшись поверх, с подозрением косится на выкаченные мной только что яблоки. Служанка только вздыхает и, опустив плечи, тянется за ломтем. Просто покорность во плоти.

— А что, приборов не будет?

Наверное, я всё-таки спрошу её имя. Должен же я знать, что высечь на камне, под которым её никто никогда не найдёт.

— Даже вилок?

— А ванну тебе не приготовить?

— А ты что, можешь? Признаться, никогда бы не доверила тебе столь сложное занятие.

— Почему ты делаешь всё для того, чтобы достаться своему жениху без языка? Ешь уже что-нибудь и спи.

— А ты не будешь спать? — Голос служанки заставляет меня удивлённо повернуться в её сторону. Голос, что впервые за минувший день обращён ко мне. — Кто-то же должен стеречь огонь?

Киваю в ответ и подчёркнуто-вежливо, вовсе не так, как её госпоже, отвечаю:

— Не буду.

— Зачем вообще его стеречь? — смелеет на глазах и, пусть в глаза так и не смотрит, начинает разговаривать со мной.

Наверное, это прогресс в некотором роде. Наверное, она ждала, что я наброшусь на её хозяйку за первым же дорожным поворотом, а после и на неё тоже. Мужчины, а особенно наёмники, в народных сплетнях редко представляются в выгодном свете. Особенно теми, кто всю свою жизнь мечтает о рыцаре в латах и трепетных касаниях кончиками пальцев.

— В этой чахлой роще ни медведей, ни волков, да и ночи сейчас тёплые.

— Увидишь, как только стемнеет, — обещаю и отсаживаюсь назад, к дереву. Наблюдаю за тем, как они едят, и именно служанка то и дело слегка морщится, когда приходится вытирать испачканные пальцы носовым платком и стряхивать крошки прямо на землю.

— Почему это звучит как угроза? — Её госпожа оказывается менее щепетильна в этом вопросе и набивает рот безо всяких ужимок и попыток соблюсти светские ритуалы.

— По мне так, как обещание. Незабываемых впечатлений.

Глядят на меня обе, и если во взгляде одной — неприкрытый сарказм, то вторая зарится с ужасом и едва не давится глотком воды, что так не вовремя сделала. Смягчаюсь только из-за служанки и всё никак не могу понять почему. Может, всё дело в том, что ей и без меня пришлось немало выхватить? Да и эту с косой, что спускается почти до копчика, тоже многого стоит терпеть.

— Но лучше бы тебе спать, а не глазеть по сторонам, княжна. Хотя бы для того, чтобы поутру не свалиться с лошади.

— У тебя какие-то проблемы с теми, кто выше тебя по статусу, правда?

Неужто мы решили бить ниже пояса? Надо же, насколько смелой сможет стать безрассудная, привыкшая ко всеобщему уважению девчонка.

— Это зависть или всё дело в том, что желчность — это всё, что ты можешь предложить даме?

Её служанка давится во второй раз, да так, что вода у неё идёт носом. Её служанка бледнеет, краснеет, синеет, наконец, и, судя по широко распахнувшимся глазам, в шаге от того, чтобы свалиться на землю и так остаться лежать.

Я же лишь улыбаюсь и отвечаю, только как следует потянувшись:

— Какой тонкий намёк на то, что мне нечем тебя трахнуть.

Отвечаю с удовольствием в голосе и затаённой усмешкой. Ну давай же, дорогуша, оскорбись до крайности и покрасней. Можешь даже швырнуть в меня бурдюком — готов стерпеть.

Да только не получаю ничего из перечисленного. Только полный снисхождения взгляд, и смазанно бурчит себе под нос:

— Судя по тому, как ты разговариваешь, явно нечем. Может, стоит обратиться к какому-нибудь знахарю, решающему мужские… неприятности?

Продолжает есть и глядит с вежливой внимательностью, ожидая ответного выпада.

— Может, мне стоит привязать тебя к дереву, да так и оставить до утра? Глядишь, страх заставит пореже открывать рот.

Понимаю, что это капитуляция. Понимаю, что спорить с ней дальше без рукоприкладства не смогу, и потому решаю избавиться самым примитивным из способов. Пусть думает, что хочет, только захлопнет уже свой рот.

— Это вряд ли.

Только это я решаю, а она наоборот настроена на продолжение беседы. Беседы, которая медленно скатывается в сторону завуалированных угроз.

— Не будешь знать наверняка, пока не проверишь, — отвечает, насмешливо вскинув тонкую бровь, и мне вдруг кажется это знакомым. Это движение и слишком уж похожее на флирт хамство. Хамство, которым совсем немногие владеют столь очаровательно виртуозно.

Хочется, чтобы она отстала от меня ещё больше. Хочется, чтобы отвернулась, переключилась на свою служанку или ещё на что. Ненавижу замечать то, чего нет.

— Пожалуйста, хватит. — Расстелившая покрывало служанка оказывается рядом как нельзя вовремя, и в её уставшем голосе нажима больше, чем положенного почтения. И то верно: когда так устанешь — уже не до реверансов. — Вам действительно пора спать, моя госпожа.

— Разумеется, пора. — Раздражённо дёргает плечами и, словно спохватившись, тут же натягивает на лицо совсем иное выражение. Выражение лёгкой отстранённости, что замешано на высокомерии и недовольстве. — Но я всё жду, пока этот недалёкий додумается сходить к ручью и нагреть воды для омовения.

А вот и она. Последняя капля.

— Я тебя в этом ручье и утоплю, — обещаю и тут же, не выдержав, прикрикиваю, умудрившись лишь на немного повысить голос: — Спать, живо!

Фыркает, отворачивается, отпихивает от себя откусанное яблоко, что, покатившись, собирает боком мелкий сор и крупинки земли. Отворачивается, взмахивает руками, чтобы оттолкнуться, и, поднявшись на ноги, опускается уже рядом со своей служанкой. Опускается на тонкое по меркам изнеженной особы покрывало, кривится и осторожно укладывает руку под голову. Служанка жмётся к ней со спины, обнимает, перебросив руку поперёк талии, и сжимается, уткнувшись лицом меж обтянутых серой тканью лопаток. Странные отношения для госпожи и прислуги. Скорее, подруги.

Подкидываю палок в кострище и убираю оставшуюся снедь. Ни к чему дразнить лесных обитателей запахами. Хватит того, что могут выйти на дым. Могут, если живут где-то в окрестностях, конечно.

Роща, кажется, совсем молодая, светло-зелёная и гибкая стволами, что редко толще моей руки. Ветер шуршит где-то наверху, пробегаясь по кронам, и почти не заглядывает вниз, не носится, беспокоя пламя.

Просыпаются первые ночные светляки, и ниже, по течению ручья, слышится кваканье. Сначала одна лягушка, а после — целый хор, и кажется, будто все на разные голоса. Лошади неторопливо пасутся неподалёку, изредка всхрапывая и отгоняя от себя поднявшуюся от воды мошкару, и это единственный громкий звук, что разрезает пустоту.

Хорошая ночь.

Спокойная, несмотря на то, каким выдался вечер.

Понимаю, что от людей устаю куда больше, чем от охоты на очередное склизкое или, напротив, мохнатое чудище. Понимаю, что если ввяжусь в нечто подобное снова, то не раньше, чем по прошествии пары лет. За очень, очень хорошие деньги и если сопровождаемая окажется немой.

Где-то ухает сова, и, словно вторя ей, хрипло прокаркав, уносится вдаль припозднившаяся ворона, и, ничего, кроме треска медленно снедаемого пламенем дерева, не нарушает очарование ночи.

Ничего не нарушает целый час, а может быть, даже и два. Целый час или два, что я провожу, уложив меч на колени и неторопливо проходясь по его лезвию сухой мягкой тряпицей.

Счищаю комья земли и почти не приглядываюсь.

Царапины и сколы этому лезвию не страшны. И я не знаю, есть ли что-то, что страшно вообще. Что может повредить стали, подобной которой я никогда не встречал.

А время течёт, как вода в ручье, к которому я поднялся всего раз, чтобы наполнить бурдюки. А время течёт, и притаившиеся мелкие птицы, скребущиеся в своих норах мыши и прочая мелкая живность всё больше оживают. С одного из соседних деревьев даже спрыгивает шустрая любопытная белка и, привстав на задние лапы, глядит на пламя.

В который раз ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы наступал рассвет. Не хочу видеть первые блики солнца над горизонтом и ощущать, как разогревается кожа от дневной жары. Не хочу сталкиваться с людьми, гонящими свои гружёные повозки из города в город и нет-нет да останавливающимися неподалёку на ночлег. Потому что так безопаснее. Потому что всем спится спокойнее, когда под боком мрачный монстролов, которого можно обойти по дуге днём, но снизойти до пары слов ночью.

— Ты никогда не спишь? — негромко вдруг спрашивает сонный, заторможённый голос, и я, не уловив в нём надменных ноток, отвечаю одним лишь кивком головы.

— Совсем никогда? — недоверчиво переспрашивает и садится, отведя в сторону ладонь служанки. Хмурится, никак полностью не проснётся, и я вообще не понимаю, для чего ей это. Для чего бороться со сном, если до того, как рассветёт, ещё как минимум полтора часа?

— Почти никогда, — звучит вместе с криком пролетевшей над нашими головами птицы, и княжна вздрагивает и, чтобы как-то занять беспокойные руки, принимается растирать свои плечи. Кажется и вполовину не такой надменной спросонья. Кажется маленькой, сжатой и нахохлившейся. Кажется настоящей.

— И тебе не плохо от этого? — совсем искренне, расширив и без того немаленькие голубые глаза, и с таким детским интересом, что в ответ выходит только хмыкнуть, а не огрызнуться.

— Мне от тебя плохо. Как взгляну, так зубы ноют.

Ёжится, будто от налетевшего ветра, но порывов и в помине нет. Ёжится, будто вдруг задел невинный в сравнении с предыдущими выпад.

— Почему нужно быть таким злым?

Уязвимой кажется, такой легковерной, что, не выдержав, решаю проверить, насколько всё это наигранно сейчас. Решаю проверить, сколько ей потребуется для того, чтобы вспомнить, кто есть кто:

— Как же иначе с надменной сукой?

Уязвимой кажется — и такая и есть. Сейчас, по крайней мере. Сейчас, только со сна, непонимающая ещё, где находится и почему кругом деревья, а не привычные стены.

— Я не… не надменная, — возражает без замысловатых словесных излишеств и не плюётся ядом, как змея. Возражает безо всяких обид, и с такой княжной вполне можно иметь дело.

— Но не отрицаешь, что сука?

— Только иногда.

Подсаживается поближе и, сгорбившись, обнимает свои колени ладонями. Упирается подбородком в правое и, почти не моргая, глядит на пламя. Будто бы проваливается в себя, но не позволяю себе обманываться: ей просто страшно. Страшно проснуться не в своей кровати, страшно, что до следующей, сколько-то пригодной постели не меньше дня пути, и страшно вот так выходить замуж. За того, кто просто купил тебя у отца на выгодных для себя условиях.

И она достаточно умна, чтобы это понимать. И она достаточно колючая и дёрганная для того, чтобы с подобным не смириться и попытаться бежать. Почему же тогда осталась?

— Ты хочешь замуж? — спрашиваю и тут же жалею об этом. Спрашиваю, потому что, не желая отправиться досыпать, княжна превращает мою ночную тишину из расслабляющей в тягостную, и мне хочется поскорее отвязаться или же сделать так, чтобы перестала раздражать. Хотя бы на четверть меньше.

Поднимает голову, долго смотрит словно сквозь меня, промаргивается, будто бы увидела нечто вдалеке, и медленно качает головой:

— Меньше, чем посмотреть на Камьен. Или хотя бы вот на этот тракт. Или даже на болото, что попадётся по дороге. Попадётся же?

— Ты никогда не видела болот? — переспрашиваю с недоверием, и она улыбается. Виновато и вовсе не надменно. Грустно, кривовато, но без капли вызова. Улыбается, словно сдаваясь. Откладывая свои капризы и мнимую борьбу.

— Никогда. Только сады и стены, что окружают их. Парковые аллеи и несколько раз городские улицы.

— Не сказать, что многое потеряла.

Улыбается ещё раз и, чтобы скрыть это, поджимает тонкие сухие губы. Улыбается ещё раз, и чёрт его разбери, мне или же на мои слова.

— Вонь, жабы и тучи кусачей мошкары. И это если повезёт.

— А если не повезёт?

— Тогда тучи кусачих утопленников.

— Их я тоже никогда не видела. Ни утопленников, ни висельников, ни мертвецов. Разве что всего раз, во время турнира, и тот попал под копыта собственной лошади, а не был сражён мечом.

— Не грусти из-за этого, княжна. По дороге нам наверняка попадётся не один труп. Утолишь своё любопытство.

— Ох, ну спасибо. Мне сразу стало намного легче.

Киваю с таким видом, будто бы принял благодарность, как и следует, и она не находится со следующей репликой. Не находится, пока снова не проходится по пересохшим губам.

— Могу я попросить твой бурдюк?

— Неужто не побрезгуешь?

Закатывает глаза с каким-то крайне невнятным выражением лица и слишком уж подозрительно хмыкает. Хмыкает и, спохватившись, опускает лицо, чтобы вместе с ним скрыть эфемерную, растворившуюся усмешку.

— Так можно мне воды?

Всё ещё пытаюсь понять, что только что увидел, и княжну это, должно быть, порядком нервирует, потому что двигается ближе, усаживается по мою правую руку и, наклонившись, чтобы заглянуть в лицо, добавляет:

— Пожалуйста?

Молча протягиваю сосуд, что всё это время пролежал на земле и даже немного нагрелся от пламени костра. Принимая его, она касается моих пальцев и отчего-то не спешит отдёргивать руку, как положено порядочной девушке. Отчего-то не спешит отдёргивать руку, а, напротив, с любопытством касается кончиками пальцев фаланг моих.

— Такие холодные.

Удерживает ладонь и отнимает, только когда заговариваю снова:

— Они всегда холодные. Пей и досыпай. Скверно выйдет, если ты и впрямь свернёшь шею, свалившись с лошади.

Делает, как говорю, и, вернув пробку на место, протягивает мне. На этот раз тоже касается, но тут же отводит руку. Секунда контакта, не более того. Секунда, и, раздумав, оставляет сосуд, уложив рядом на земле.

— Ты всегда был таким злым или питаешь ненависть исключительно выборочно?

С чего бы такой интерес к очередному из длинной вереницы повстречавшихся ей за жизнь рабочих и слуг? С чего бы ей так упорно пытаться залезть под шкуру к тому, кто мелькнёт в её жизни и будет забыт быстрее, чем пошьют свадебное платье?

— Ненависть ещё следует заслужить, княжна. — И как глупо, что большинство людей этого не понимает. Как глупо, что то, что испытывает иная крестьянка, заприметив на соседке такие же башмаки, называют ненавистью. — Ты меня раздражаешь, не более того.

— Как и все люди?

— Немного больше, чем все.

Улыбается уголком рта, оценив намёк на свою избранность, и прикрывает глаза, проигрывая всё ещё не покинувшему её полностью сну.

— Иди, не порти мне утро своими криками.

— С чего бы мне кричать?

Пожимаю плечами, и тут же, будто в подтверждение моих слов, налетает ветер. Пламя костра вздрагивает, растягивается и, словно магией придавленное, шипит, пригнувшись к земле.

Княжна испуганно дёргается, отбрасывает бурдюк, так и не сделав больше ни глотка, и в мгновение ока подаётся в мою сторону и рефлекторно, ища защиты, сжимает пальцы на моём предплечье. Хочется отдёрнуть руку, но терплю, мысленно порадовавшись уже тому, что не верещит мне на ухо, как могла бы. Терплю, вглядываясь в очертания кустов, что, кажется, будто подёрнуты некой смахивающей на туман дымкой. Вглядываясь в очертания, что плывут всё больше, и единственным звуком в разом замолкнувшей роще остаётся треск прогорающих деревяшек.

Всего в нескольких метрах от зияющей чернотой земли границы круга стоит нечто. Размытый силуэт.

Именно их порой, полупрозрачных и сизых, видят в сумерках на пустынных тропинках, в лесах и на погостах.

Существо — если нечто, сотканное из полупрозрачного тумана, можно так назвать — становится чётче, черпая краски из окружения, контуры которого постепенно выцветают и блекнут. Словно всё, чего касаются призрачные, едва очерченные пальцы, тут же увядает и чахнет.

Теперь видно, что стоит спиной.

Замечаю смазанное движение позади дерева и всего секунду надеюсь, что жалость возьмёт верх над мстительностью.

Увы.

Не взяла.

— Ты только не оборачивайся, — смягчив голос до возможного максимума, советую княжне, чуть склонив голову в её сторону, и, разумеется, она тут же делает обратное. Выкручивается, стискивает мою руку куда сильнее и, обернувшись, наталкивается на такой же внимательный безглазый взгляд полупрозрачного, присевшего на корточки за границей круга существа. Глядит на него с секунду и, к моему величайшему удивлению, только вздрагивает и бледнеет. Не кричит, лишь сердце сбивается с ритма. Не кричит, потому что горло сдавило после резкого, судорожного почти вздоха. Сглатывает, едва не закашливается и возвращается на своё место, но на этот раз садится немного иначе, поворачивается к границе полубоком и, сама не осознавая того, жмётся спиной к моему плечу.

Такая же, как и остальные.

Кривит лицо при виде безобразных шрамов и одежды, пошитой не из шёлков, но стоит только напугаться как следует, и вот она — под боком презренного монстролова, что посмел не захватить с собой вилки, дабы подобающе сервировать стол.

— Это от этих… должен защитить твой круг? — сбивается на середине, никак не отведёт взгляда от притаившейся рядом сущности, и мне вдруг чудятся нотки любопытства в её голосе. Не отвращения или ужаса, а именно почти детского прямолинейного интереса.

— От этих, — киваю, отчего-то заглядевшись на вязь, что украшает стоячий воротник её платья, и высвобождаю свою руку, на которой всё ещё лежат тонкие пальцы. Расслабленно уже, не сжимает, будто в предсмертной агонии, но заметно, что боится. Боится, потому что, столкнувшись с подобным, трудно реагировать иначе.

А тени, что, вопреки всем убеждениям, не тёмные, а светлые, будто выходят на пламя. Теней становится всё больше. Они просачиваются из всех окрестных кустов, выбираются прямо из стволов деревьев и поднимаются из-под земли.

Скоро их становится так много, что наплывают друг на друга, смазываясь контурами. Скоро их становится так много, что близорукому могут показаться предрассветным туманом, что облепил круг.

Толпятся, склоняются, ладонями водят почти над широкой чёрной линией, прорезанной в земле мечом, и не могут пробиться через неё, но пытаться никогда не перестанут.

Ко мне почти не выходят, даже без защитной занавеси, а вот к моим редким спутникам — завсегда. К тем, чьё тело можно позаимствовать и кататься как на лошади, пока от истощения не сдохнет.

И сегодня этих, бесплотных, отчего-то особенно много.

Отчего-то не бродят они по краям поляны, изредка поднимая свои круглые, лишённые волос и глаз головы, а толпятся у самой черты. И все, все, как один, тянутся не к пламени, желая погреться, а к княжне.

К княжне, что глядит на них в ответ широко распахнутыми глазами и будто бы проваливается куда-то. Будто бы все эти сущности присосались к ней разом и вампирят по-чёрному даже из-за черты.

— И кто же они? — спрашивает, и голос её настолько сонный, будто вовсе и не было тех нескольких часов забытья. Спрашивает, и первыми откликаются именно «они», разом повернувшие головы. — Призраки?

— Нет.

С трудом переводит взгляд, заставляет себя не смотреть на них и спустя несколько секунд выглядит куда бодрее.

— Скорее то, что остаётся от призраков.

— Как это? — Интерес в голосе не наигранный, жадный, и пальцы — пальцы, что беспокойно бродят туда-сюда, сами того не замечая, наглаживая мою руку, — тоже будто движимы им.

Скосив глаза, поглядываю на них, теребящих рукав моей куртки, но вместо того, чтобы высмеять девицу, отвечаю на вопрос. И сам едва знаю почему. И сам едва знаю, для чего ей всё это.

— Призраки — словно оболочки почивших душ. Остатки личности, сохранившие её черты.

Поднимает голову вместе со мной и, проследив направление взгляда, смотрит в ту же сторону. Смотрит на распахнутые беззубые рты, что вечно голодны, и плоские, как блин, лица.

— У этих же уже ничего нет. Так, сгусток энергии, что не помнит ни своего имени, ни незавершённых дел. Так и бродят по земле, пока не перегорят вовсе.

Пока не перегорят и не осядут дорожной пылью. Пока не перегорят, в бессмысленных попытках утащить с собой ещё кого-то.

— Значит, они не опасны?

— Обычно нет. Мы для них так — не более, чем декорации, но иногда, как видишь, сценарий меняется. Ты их заинтересовала, и я даже предположить не могу чем.

Ты их заинтересовала, и вряд ли длиной волос, цветом глаз или даже кожи. Что же унюхали? Что же?

— Ты можешь прогнать их?

Отрицательно мотаю головой и теперь не могу отделаться от мысли, что упускаю что-то. Что-то важное и мельтешащее перед самым носом. И это волнует куда больше, нежели пустые, вот-вот сгинущие оболочки.

— Не могу, да и смысла нет. У них есть только час перед самым рассветом. Небо посветлеет — и растают все до единого.

Сглатывает, морщится из-за узкого, давящего на горло ворота, который отчего-то никак не расстегнёт, и спрашивает с явной надеждой в голосе:

— Так ты не хочешь отнимать у них оставшееся время?

С надеждой на благородные мотивы, которых никогда раньше во мне не было и сейчас тоже нет.

— Не хочу тратить силы понапрасну.

Отводит взгляд, и если бы я знал её лучше, то мог бы предположить, что разочарована. Если бы я хотел её знать и хоть сколько-то волновался о том, что подумает.

Ничего не говорит в ответ и так и не отворачивается от тех, что бродят за чертой. Следит за ними взглядом и незаметно для самой себя расслабляется и обмякает. Откидывается назад и так и засыпает, повернувшись через какое-то время только для того, чтобы удобнее привалиться к моему плечу.

Её служанка, кажется, ни разу не шелохнулась за ночь и всё ещё безмятежно спит. Всё ещё спит, даже не догадываясь, что в нескольких сантиметрах от её спины воздух скребут скрюченные расплывающиеся пальцы.