Часть 4. Глава 11 (1/2)

Стоило прийти в себя чуть больше, и смог выбраться на улицу и даже доковылять до постовой сторожки. Морозный воздух отрезвил, прочистил голову, и я, ухватившись за перила, без особого труда завалился к деревенским служивым. Умудрился устоять на ногах и, ни слова не сказав, прямо из рук Руфуса выхватить наполненную чарку.

В иной раз побрезговал бы, но не сейчас.

Сейчас мне нужно что-нибудь, чем можно заполнить желудок, и побольше.

Мне нужно что-нибудь, что заставит организм функционировать нормально уже полностью. Что-нибудь, что поможет перебороть вялость и ощущение, будто вот-вот охватит дрожью.

Обрезок бараньей ноги с чужого стола вполне подошёл.

Обрезок бараньей ноги, что я, обкусав, забрал с собой в бордель, вяло бросив через плечо пару слов.

После сам же спустился к колодцу, притащил ведро воды и худо-бедно привёл себя в порядок.

Оттёрся, выбрал из волос лесной сор и крошки, которые успел нацеплять, катаясь по одеялу. Кожу отмыл, даже волосы разодрал, но вот одежда…

С одеждой нужно что-то делать.

Нельзя возвращаться в замок в таком виде.

Нельзя, учитывая, что явно не один день прошёл и Адриана давно хватились.

Уже к вечеру первого дня должны были отправить лесничих.

Так и представляю: ожидали увидеть как минимум освежёванного медведя, а в итоге одни только растерзанные тела нашли. Нашли, если нечисть как следует не постаралась. Следов на поляне осталось много, но на глаз разве поймёшь, чья именно кровь вмёрзла в лёд?

Оружия у меня с собой не было, а значит, всё, что я там оставил, — это отпечатки сапог. Отпечатки, по которым зимой не много-то определишь. Да и летом картина немногим лучше, если на одном месте топчется несколько человек.

Никто, кроме меня, не выбрался из леса.

Никто не докажет, что я вообще был в лесу.

Никто, кроме моей перепачканной рваной одежды. И, как ни крути, вариантов у меня немного. Совсем нет вариантов.

Возвращаюсь в спальню и, скинув одеяло с подушками и толстый матрац, отдираю от пола, уложенного под кроватью, самую короткую, будто по ошибке приделанную, с видимым зазором доску. Под ней предыдущий хозяин этого места оставил значительную полость, которой наверняка частенько пользовался как тайником.

Я же свои нычки распихал по другим местам, а сюда припрятал кое-что менее важное. Сюда припрятал плотный, в рулон скатанный свёрток, внутри которого моё старое тряпьё.

Чёрная рубашка с едва приметной вязью и укреплённые кожаными вставками, облегающие брюки, в которых удобно перелезать через заборы и скакать верхом, но никак не изображать из себя светского модника. Но чистые и целые, по крайней мере. Не в крови, и плевать, что пахнут сыростью и деревом.

Мыши бы только не пожрали — и уже хорошо.

Помнится, был ко всему этому ещё и жилет от лёгкого доспеха, но тот я отчего-то запросто отдал, желая не то намекнуть на то, что Анджей весьма предсказуем в выборе типажей, не то решив, что мне самому больше не понадобится.

Да и узкий стал в груди, давил на руки. А вот княжне пришёлся почти впору.

Неужто я тоже таким был? Таким тощим, с длинными тонкими руками и выпирающим гребнем позвоночника?..

Княжне, которая, я надеюсь, не свихнулась и никуда не сбежала.

Хотя я сам бы не стал ждать более суток. Я сам уже бы искал или, по крайней мере, пытался это сделать. Но ему бы лучше оказаться на месте и не усложнять мне задачу. Ему бы лучше сидеть и ждать. Вестей, а может, и найденного в числе прочих тела.

Или когда тело проспится и притащится само. Притащится спасать барышню в беде, зажимая проделанные в собственной шкуре дыры пальцами.

И не то чтобы я жаждал возвращаться в замок, но… Но всё снова упирается в княжну. Не выйдет вытащить его оттуда, находясь за пределами города. Не выйдет вытащить…

Во рту, несмотря на всё съеденное, всё ещё привкус той самой капсулы. Кажется, была совершенно никакой, но стоит только вспомнить о ней, как становится солоно на языке. И в прояснившейся голове крутится всякое.

Всякое, от напирающей тоски до злости на того, кто заставил меня ещё раз продраться через всё это. Да ещё и в одиночку.

Правда первый раз был куда тяжелее. В первый раз не было колотых ран, но была уничтожающая меня изнутри зараза, что медленно жрала заживо. Давила на всё и сразу. Портила кровь и подтачивала органы.

Был слабее, но моложе.

Был не один.

В этот же… странно прошло.

Почти ничего не помню. Почти не выныривал, пробарахтавшись чёрт знает сколько в кипящей темноте, и просыпался только для того, чтобы выдохнуть и тут же провалиться назад.

Почти ничего не помню… И это, наверное, хорошо. Как и то, что остановки сердца не случилось. А я между тем ставил на неё, гадая, выкинет что ещё моё подсознание напоследок или же ты больше не явишься ко мне.

Теперь только я могу вернуться назад к тебе.

К тебе настоящему, во плоти. Настоящему и ничего не подозревающему.

Не подозревающему, что снова вытащил меня.

Опять.

В чёрт знает какой раз схватил за шкирку и дёрнул назад, мешая пересечь последнюю черту. Не позволяя мне перевалиться за неё. Не разрешая.

Как когда-то давно. Как когда-то, когда мы были только вдвоём и мне было совершенно плевать, куда идти. На север, юг, к морю или в Пустоши. Всё было без разницы.

Лишь бы только ты.

Лишь бы рядом.

Всё было без разницы, пока привычка соваться куда не следует не обернулась против меня. Всё не обернулось против. Как бы я хотел вернуться назад!

Как бы я хотел не хватать что не положено и этого же не говорить. Как бы я хотел очнуться в том дремучем поселении на окраине каменных песков, понять, что ничего ещё не сделано, и просто жить дальше, слоняясь из края в край.

Только с тобой.

И никаких замков.

Никаких маленьких большеглазых принцесс с сюрпризом под юбкой.

Но он есть, и есть более чем тысяча дней порознь.

Он есть, и не только для тебя, а значит, что я проебал своё право на меланхолию и сопли, когда подписался на всё это. Это значит, что я не вправе гадать, что и как было бы, после того, как отлюбил его не один десяток раз.

Вытряхиваю из головы всё лишнее и распускаю завязки из тонкой, пригодной разве что на то, чтобы поставить силок, верёвки. Какое-то время медлю, расправляя ткань, ощущая, будто со старой одеждой возвращаюсь и к старой шкуре.

Любопытно становится на миг: людоящеры сбрасывают кожу? А если и сбрасывают, то дальше что? Сжигают её или хранят в тайнике под полом?.. Точно не натягивают назад, надеясь, что придётся по плечам. А я, видно, надеюсь.

Я поспешно раздеваюсь, чтобы не успеть замёрзнуть, ещё раз прохожусь мокрым ледяным полотенцем по местам затянувшихся ран и, переодевшись, продёргиваю в старые, порядком потрёпанные местами шлёвки новый ремень.

Вот и влез в свою прежнюю кожу и пока не могу понять, значит ли это что-то или просто немного странно от того, что штаны довольно узкие и сидят куда ниже, чем те, с прорезью.

Рубашка всегда была великовата, и сейчас с ней никаких проблем. Разве что закатать рукава, чтобы не светить вязь на манжетах, да потуже затянуть шнуровку, прикрывая цепочку и висящий на ней крест. Крест, который я, подумав немного, и вовсе решаю снять. Припрятать в карман куртки и оставить пока здесь. В карман куртки, прорези на которой слишком заметные, чтобы рисковать, и потому придётся помёрзнуть, полагаясь только на брошенный в маленькой кладовке рядом с лестницей плащ. Брошенный мной же несколько лет назад, да так и оставшийся на боковине полки. Тонкий совсем, годящийся разве что для того, чтобы укрыться от летнего дождя. Тонкий совсем, но с капюшоном, который удобно надвинуть по самые брови.

Выбираюсь на улицу в середине дня и, петляя среди спешащих по всевозможным делам людей, добираюсь до ворот замка.

Только теперь для того, чтобы попасть внутрь, не приходится ни называться, ни произносить имя Адриана. Только теперь, едва скинул капюшон и лишь попытался открыть рот, сразу же перехватили за предплечье и, дёрнув за собой, потащили к лестнице бокового входа и по коридорам.

Вверх, а потому не сопротивляюсь, пусть и раздражает.

Тащат по знакомым, уже приевшимся коридорам, тащат в сторону полной в это время дня столовой залы, что Мериам любит больше прочих, и мысленно я готовлюсь не к самому тёплому приёму.

Мысленно я готовлюсь к тому, что стремительный подъём закончится таким же скорым спуском. А там уже всё будет зависеть от того, насколько прочные решётки в камерах и успею ли я попасться на глаза маленькой княжне.

Всё будет зависеть от частностей и деталей.

Всё будет зависеть от того, что мне предъявят, в конце концов.

В столовой почти тишина. Всего четыре стула отодвинуты.

Надо же, чем дольше нахожусь здесь, тем меньше и меньше народа является на обеды и ужины. Какое занятное совпадение.

Стулья Адриана и Беатрис задвинуты, и это бросается в глаза больше всего. Больше всего потому, что вся сторона по правую руку от центра стола пустует.

Тяжёлые шторы задёрнуты, никаких еловых ветвей или ваз. Тёмное всё, даже посуда без украшений, а на дамах нет побрякушек.

Стулья Адриана и Беатрис задвинуты, и тот, что над ними, на возвышении, тот, что в центре стола, тоже ещё не занят.

Мериам замечаю следующей.

Вот она, слева, и рядом же — Йен.

Йен, что, опустив голову, бездумно ковыряется в своей тарелке и выглядит явно хуже, чем я сегодняшним утром. Закутанный в тёмное платье, с простым пучком и без капли краски на бледном лице.

Бледном, синеватом даже, и с глубокими тенями под глазами.

Чудится, будто действительно постарел на несколько лет.

Чудится на миг, будто и правда честная, объятая горем вдовушка, а не переодетый мальчишка.

Всего на секунду, пока, привлечённый звуком шагов, не вскинется, чтобы глянуть на вошедших.

Чтобы глянуть на тех, кто так громко лязгал стальными деталями своих доспехов, и натолкнуться на мой взгляд.

Собираюсь уже помахать ему пальцами с нарочито широкой ухмылкой, искажающей губы, как меняется в лице, вскакивает на ноги даже, но так ничего и не говорит.

Смотрит, дважды открыв и тут же снова сомкнув зубы.

Смотрит, сжав пальцами кромку стола, и собирается уже протиснуться мимо занятого, стоящего рядом с его стула, как Мериам цепко хватает его за запястье и усаживает назад.

Он даже вздрагивает от неожиданности, а я, вместо того чтобы скривиться, лишь приподнимаю бровь.

— Дамы и сопровождающие их господа?.. — Поклон выходит так себе, слишком уж не желают отпускать цепкие, закованные в перчатки руки. И поклон, и встреча. На столе даже скатерть чёрная, не говоря уже об одеяниях гостей. На столе даже скатерть чёрная, и кажется, что эта тряпка и вполовину не такая мрачная, как полные тяжести взгляды. — Я, верно, пропустил какое-то важное событие, раз для каждого из гостей теперь выделены особые провожатые?..

Поклон выходит так себе, а во взгляде хозяйки замка наконец настоящие эмоции. Наконец не отводит глаз, а смотрит на меня так, как и должна была с самого начала. Глядит с ненавистью и затаённой, сдерживаемой злобой.

И это весьма занятно, учитывая, что обычно на её лице некая помесь задумчивой скорби и смирения.

Безумно не рада мне.

Не рада, что вернулся.

Безумно разочарована, видно, что не сгинул где-нибудь под снегом среди прочих выбравшихся поохотиться.

Такой же была официальная легенда?

Только не вернуться должен был я один. Ну, может, ещё пара прихвостней Адриана, которых он и взял-то с собой только для того, чтобы избавиться, не поднимая собственных рук. А что уж сказать в замке — он бы без труда решил по дороге назад. Голодные волки. Расколовший лёд водяной. Припорошённые снегом, очнувшиеся ото сна дриады.

Вариантов просто до черта.

И ни один из них не предполагал моего чудесного возвращения.

Только знала ли о планах своего верного стража Её Высочество герцогиня?..

И если знала, то почему меня притащили в столовую, а не зарезали на первом же лестничном проходе?

До ответа не снисходит, только кивает стражникам, которых всего-то пара, ну и тот ещё, что уже был в зале, у распахнутых дверей, и те принимаются шарить по моим карманам. Проверяют и складки плаща, и сапоги.

Проверяют, а я меланхолично жду, пока долапают, и размышляю о Мериам.

О Мериам, что замерла с занесённой над тарелкой вилкой и, несмотря на то что недвижима, внутренне мечется.

Наверное, всё-таки нет.

Всё-таки не любит меня, исключительно потому, что мои руки на своём теле её младший брат терпит куда охотнее, чем чайные церемонии и неспешные беседы. Намного охотнее, я бы сказал. Младший брат, который не может усидеть на месте и, не зная, как успокоиться и куда деть свои руки, кусает губы и теребит подвеску на тонкой цепочке. Того и гляди, задумавшись, сорвёт изумруд.

И я не знаю, нравится мне это или нет.

Я не могу понять, что именно чувствую в этот момент.

Самодовольство или же, напротив, досаду?..

Досаду и на него, и на себя.

Потому что есть другой.

Есть другой, о котором я должен думать. Есть только один, которому я хочу принадлежать, а тут Йен со своими круглыми, как блюдца, глазами, что, кажется, и не моргают. И сам он не дышит. Сам он только и ждёт, когда сестрица отпустит и можно будет наплевать на все правила приличия и повиснуть на моей шее. А я не знаю, хочу этого или нет. Не знаю после того, как освежённые принятием проклятого лекарства воспоминания снова нахлынули. Не знаю, хочу ли я делать что-то для него.

Не могу разобраться.

Смотрю на него и…

И никакого трепета.

Ничего не чувствую.

И это тоже странно мне. Может, даже дико. Будто стёрли что-то или выключили.

Убрали.

Ничего, кроме чувства вины, что так похоже на то, которым я буквально давился первые месяцы после того, как ушёл от него. После того, как небрежно бросил что-то о том, что «надоело». Надоело шататься вот так и жрать что придётся, спать на земле…

Кулаки сжимаются сами собой, и смотреть на княжну — на княжну, которая стала катализатором, стала последней каплей, которая просто заставила меня отбросить все предосторожности и, надеясь на то, что всё улеглось уже, на то, что обо мне забыли, вернуться, — почти невыносимо.

И кто ведает, правильно ли поступил? И как поступлю, если придётся снова…

— Может, вы объяснитесь, господин Лука? — Мериам, видно, очнулась наконец и, вспомнив, что Адриана больше нет, а значит, и перекладывать свои обязанности ей теперь не на кого, обращается ко мне без всяких приветствий и иных расшаркиваний. — Где вы были?!

А тон так холоден!

А тон, что под стать голубым глазам Йена, ледяной. Жаль, что только лишь тон. Глядишь, была бы посчастливее, если бы перепало немного не красоты, нет, а мозгов брата.

Ух, меня почти продрало этой её серьёзной собранностью. Почти удивило.

— А что, господин Адриан ничего не сказал? — Округляю глаза и виновато кошусь на свою «жену», которая будто раздумывает: наорать на меня, запустить в голову чашкой или так и остаться каменной статуей, по лицу которой бродят весьма странные тени.

Определённо выглядит хуже меня.

Несмотря на то, что всё это время был в тепле, сытости и, что самое важное, ясном уме.

Выглядит будто испачканным чем-то серым.

Впрочем, мало кто из присутствующих осмелится на улыбку. Мало кто рискнёт сейчас закатить глаза или фыркнуть.

Может, Мериам и не умеет быть жёсткой, но кто знает, как быстро научится, если придётся? Может, не один такой способный?

— Господин Адриан мёртв. — Она даже не давится, произнося. Не запинается об сжавший горло спазм после первого же слога. Она только делает паузы между словами и часто смаргивает, как если бы надеялась, что это всё сон и, когда проснётся, не будет необходимости и смысла произносить несколько страшных слов. Она сжимает край стола, едва не переворачивает тарелку, и все гости негласно склоняют головы. Складывают приборы и опускают руки.

Негласная минута молчания. Минута скорби. Неужто можно убиваться и по такому сухарю?

Прикрываю рот ладонью, надеясь, что со стороны это не выглядит как попытка скрыть зевок. Якобы вопросительно приподнимаю бровь, и Йен догадывается обо всём тут же. По его изменившемуся лицу всё видно. Едва держится, чтобы не зажмуриться и удержать взгляд нейтральным, а губы — сомкнутыми. Неужто настольно меня изучил?

Он, не другие. Слишком мало времени с ними проводил.

Он один и, может, Мериам, что, к сожалению, знает больше остальных.

Мериам, что наконец пропихнула свою скорбь дальше в горло и, выдохнув, снова ко мне обращается:

— Почему все, кто уехал тем утром, не вернулись, а вы здесь? Пусть и спустя трое суток. Как вы это объясните?..

Она сдерживается. Да и переминающейся с ноги на ногу страже не терпится. Заметно поредевшие гости за почти пустым столом шепчутся, и только Йен всё не отводит взгляда. И именно он давит сильнее прочих. Он меня обвиняет, пусть даже и не понимает этого.

— Вы думаете, это я их всех убил? В одиночку? — Не торопясь оглядываю всех присутствующих и возвращаюсь глазами к незамысловатому ожерелью на шее Мериам. Жемчужное, лежит поверх высокого ворота и совершенно её не украшает. — Да вы перечитали дамских романов, дорогуша.

Обращение фамильярное и явно не приветствуется по всем многочисленным правилам, но меня так достало всё это, что, пожалуй, можно. Спишут на возмущение — и порядок. Спишут на недоумение. Да и кто я по их мнению? Безродный выскочка, копающийся в грязи. Какой с меня спрос? Какие манеры?..

Мериам сглатывает, отпускает, наконец, свою вилку, складывает кисти одна на другую и, значительно сдувшись, пытается и дальше гнуть своё. Но всё это давно не тянет на допрос, а скорее так, на перечень обязательных вопросов, которые она должна задать.

Задать так, чтобы другие слышали.

И её, и меня.

— Вы уехали вместе, вас видели на конюшне.

Подтверждаю согласным кивком и тут же, пока не успеет снова открыть рот, уточняю:

— Из замка. И даже за город. Но после господин Адриан и его люди покинули предместья, а я остался. Что с ними произошло дальше — мне неведомо.

— И где же вы были?

— В борделе.

Тут княжна даже бровью не ведёт, зато её товарки охают на все лады. Самые смелые даже бросают полные неодобрения взгляды. Самые смелые, к которым вдруг относится и Мериам. Мериам, которой и вовсе не стоит думать о том, что я могу изменять её дорогому брату, но кто виноват, что эта — самая убедительная из всех причин? Напился, забылся и, как итог, явился спустя несколько дней. За неверность не отрубают голову, в конце концов. Пусть не любит меня ещё немного больше.

— Что вы так смотрите? После выкидыша моя жена не очень-то любвеобильна. Я не собирался афишировать, и Адриан меня прекрасно понял. Обещал, что скажет о моих срочно возникших делах. И, надо же, обманул.

— Это не смешно — вот так говорить о мёртвых, — одёргивает, но как-то нервно и ломко. Одёргивает, и маска напускной строгости медленно сползает с её растерянного лица. Должно быть, она в ещё большем ужасе, чем Йен. Должно быть, впервые в жизни осталась без кого-то, кому можно было бы вверить все важные, и не очень, решения.

Теперь весь замок предоставлен ей одной.

Хозяйка не только на словах, но и на деле.

Маленькая, трусливая, трясущаяся над каждым словом, что кажется ей неверным, хозяйка.

— А как я говорю? — смягчаюсь, но только потому, что стальная перчатка на моём плече сжалась немного сильнее. — Всего лишь констатирую факты.

— Почему я уверена, что вы врёте?

Тут уже Йен пихает её под столом и смотрит искоса, чуть поджав губы. Ему бы в пору истерику закатить из-за упомянутого борделя, да только, видно, ни эмоций, ни сил. Наигрался уже для благодарной публики.

— А как же, по-вашему, на самом деле, герцогиня? Я убил их всех? Расчётливо перерезал по одному и сам не получил ни одной царапины?

Вот оно то, ради чего я озаботился заменой тряпок. Вот то, ради чего промёрз и так тщательно отскабливал сапоги. Мой единственный, по сути, и, как я надеюсь, решающий аргумент.

— Если вы думаете, что подобное возможно, то слишком много читаете перед сном.

— Большой вопрос, нет ли на вас этих царапин.

— Позволите мне на него ответить?

И, прежде чем успеет кивнуть или, напротив, отрицательно покачать головой, расстёгиваю плащ и пихаю его в руки одному из стражников. Распускаю завязки на рубашке и стягиваю её через голову.

В зале повисает заметная пауза. Даже шепотки, что гуляли от стены к стене, замолкают.

— Штаны снимать? Или хватит того, что вы уже увидели?..

Сглатывает, тщетно пытаясь избавиться и от красноты, выступившей на щеках, и, видно, от довольно красочных воспоминаний. Сглатывает, но, прищурившись, всё-таки проходится глазами по моему животу. Проходится и тут же отворачивается, глядя в сторону.

— Разве вы уезжали в этой одежде? — всё ещё цепляется, несмотря на то что предсказуемо смущается. Всё ещё цепляется, и чёрт её разберёт, действительно ли хочет меня обвинить или же думает, что должна это сделать из-за чужих подозрений.

— А разве вы были на стенах в пятом часу утра, чтобы с уверенностью утверждать, в чём я был? А если и были, то должны были заметить, что при мне не было никакого оружия. Поехал бы я на охоту с пустыми руками?

Вопрос риторический, и в ответ она может только покачать головой.

Видела сама, или же всё со слов конюхов, которых выдернули в такую рань: с пустыми руками был. Без колчана или ножен. Без меча.

Может, иные недовольные и желали бы обвинить, желали бы побеседовать в более мрачной обстановке, но мой главный козырь сидит слишком близко к герцогине. Сидит сейчас и был все эти дни.

Главный козырь, который, если и догадался, если всё знает, не выдаст меня.

— При всём уважении к Вашему Величеству, это пустой разговор.

Пустой, лишний и никому из присутствующих не нужный. Хотя бы потому, что все заговорщики мертвы и больше не могут угрожать ни самой герцогине, ни кому-то из её приближённых.

— Вам следовало бы лучше комплектовать стражу и проверять свой близкий круг. И тогда, глядишь, люди бы не мёрли, как мухи. Ну так что? Я оправдан? Или велите заковать, несмотря на отсутствие доказательств? Быстрее, дорогая, не тяните время.

Не тяни время, Мериам.

Я устал находиться в центре чужого внимания.

Не тяни время и дай мне уже переодеться во что-то более уместное при дворе. Дай мне слинять отсюда, продумать всё и покопаться в брошенных вещах.

— Нет, не велю.

Кланяюсь, попутно натягивая рубашку назад и отбирая свой плащ у всё ещё удерживающего его стражника. Кланяюсь и замираю, согнувшись и впившись в неё взглядом. Намекая на то, что было бы неплохо…

— Отпустите.

Удовлетворённо киваю и пячусь, не испытывая боле к ней никакого интереса.

— Благодарю от всей души.

Пячусь, старательно не сводя взгляда с этой моли с косами, и ни в коем случае не смотрю на её «сестрицу».

— А теперь, если не возражаете, удалюсь. Хотелось бы привести себя в порядок. Негоже обнимать жену, не отмывшись после посещения шлюх.

А теперь, если не возражаете… Разворачиваюсь на каблуках и, ни на кого больше не глядя, выхожу в коридор.

Стражники остаются внутри, должно быть, дожидаясь позволения вернуться на свои посты.

Выхожу в коридор и, сделав несколько десятков шагов, сворачиваю в узкий боковой коридор, которым пользуется прислуга. Сворачиваю как раз вовремя для того, чтобы разминуться с вырвавшейся из цепких лапок сестры княжной.

И я понимаю: Йен жаждет объяснений куда больше, чем она. Йен, передумавший всё на свете, успевший представить и пережить все возможные сценарии развития событий.

Я понимаю, но сам пока не готов вытирать его слёзы и успокаивающе ворковать, стягивая с него одежду. Не готов, потому что никак не очнусь полностью и всё плаваю среди воспоминаний. Всё никак не могу принять, что то время ушло. Что последние несколько лет не были просто странным затянутым сном.

Ампула с волчьей кровью спасла мою жизнь, вылечила тело. Ампула с волчьей кровью будто порезала моё сознание на части, выдернув на первый план то, о чём я и не вспоминал.

А теперь вот… Теперь бы многое отдал за ту сторожку и Анджея, который без колебаний выменял свой меч, лишь бы я продолжал раздражать его и дальше.

«Раздражать…»

Тогда он был только моим, без всяких оговорок. Не принадлежал никому и ничему больше, чем мне. Только мне.

О, проклятье, сколько же меня жрал этот вопрос!

Сколько времени прошло, прежде чем я успокоился, решил для себя, что и этот исход довольно приятен по сравнению с прочими, и… всё вдребезги.

Как бы Йен мне ни нравился.

Как бы мне ни нравилось спать с ним или делать что-то ещё.

Одно треклятое воспоминание, длиной в трое суток, и… И всё.

Вдребезги.

Ненавижу и его, и себя.

Ненавижу себя за одну-единственную, глупую, ставшую первой в цепочке событий ошибку, а его… А его за то, что он просто есть. За голубые глаза, ужимки, эту идиотскую косу, которую можно намотать на руку по самый локоть и ещё останется. За то, что он другой и ему не нужно напрашиваться на тычки или вечно набиваться на вызов для того, чтобы получить немного внимания. Что он приклеился намного быстрее, а мне понадобились годы для того, чтобы что-то значить.

Если бы мы были вдвоём, когда он взял этот заказ на сопровождение, если бы тогда я только почувствовал что-то с его стороны… Секундный интерес или что-то более, то не задумываясь устроил бы всё так, что княжна бы больше не оборачивалась к нему.

Ни единого раза.

Я бы такого наобещал, что и Йен, и Мериам не смели бы раскрыть рты или поднять взгляды. Я бы…

Останавливаюсь в темноте и сжимаю голову руками, потому что кажется слишком горячей и какой-то огромной.

Останавливаюсь в темноте, закрываю глаза и понимаю, что накрыло чем-то липким. Будто вляпался в плотную, не год и не два собирающую пыль паутину.

И всё это дерьмо, что так и лезет в мои мысли, вызвано одной лишь только злостью.

На себя.

На них обоих.

И на монстролова, которого я оставил сам, легкомысленно махнув рукой напоследок, и на княжну, что имела несчастье не испугаться его шрамов.

Всё это, все эти мысли — лишь отголоски.

Всё ещё не пришёл в себя полностью, и потому такая сумятица.

Всё ещё ощущаю себя не очень-то и человеком, и потому всё кажется таким острым. Не запахи и звуки, но мысли.

Мысли, что тянут вовсе не в нужную сторону.

Надо бы дать им немного успокоиться. Прояснить голову. Надо было, возможно, выждать ещё день, задержаться в предместьях, но Йен…

Йен.

Выдыхаю, провожу пальцами по лицу, будто действительно отлепляя от него что-то, и решаю для начала действительно отмыться как следует. А там уже, ближе к вечеру, так уж и быть, позволить найти себя.

Увидел же, что живой, — можно отложить ненадолго панику.

Подумав, решаю, что помыться выйдет и где-нибудь на этаже ниже. Не выгонит же меня прислуга, если заявлюсь?

***

Подслушал пару разговоров, вызнал у охотно собирающей, а после и делящейся сплетнями со всеми желающими служанки о том, что же на самом деле случилось в лесу и где теперь Беатрис.

Как оказалось, часть господ задрали дриады, а другую — сам леший.

Так и встал из-под снега, разбуженный звуками борьбы, да не разобравшись в том, кого можно убивать, а кто на высокой службе, и порвал всех.

«Такая трагическая случайность!»

«Девки зелёные всё, всё они! Бегают там голые по лесу, а порядочному человеку приходится отводить взгляд, чтобы ненароком не увидеть чего. Так отвернулся, упустил удила, и пожалуйста — глупая кляча уже подо льдом передними копытами».

Меня хватает не больше чем на двадцать минут всего этого путаного бреда.

Мне хватает и его, чтобы понять, что в итоге во всём обвинили нечисть.

И не то не нашли, не то не захотели найти ни арбалетные болты, ни брошенный мной меч, которым я проделал дыру в чужой голове.

А может, и искали, да только нечисть так растащила тела, что там попробуй причину смерти определить, не то что оружие.

Может, и так.

Спросить бы у кого-то более… компетентного, да только не с руки мне соваться к служивым. Слишком навязчивый интерес быстро привлекает внимание.

Выходит, что за последние недели сгинуло семь человек, и только к гибели Генрики приложил руку кто-то другой.

Кто-то, кто входит в этих семерых, я надеюсь.

Может, Йен знает уже гораздо больше моего — всё-таки Мериам вечно рядом с ним, да и прочие желающие поболтать дамы наведываются частенько. И то, что они прозрачные почти, заходящие через стену, а не как положено через дверь, только в плюс. Другим не болтнут ничего лишнего.

Может, Йен знает гораздо больше моего, но я всё ещё не уверен, что хочу с ним разговаривать.

Всё ещё ощущаю его чем-то враждебным, и это довольно забавно, учитывая, что я был готов на более мучительную и долгую смерть, только бы не выпустить Адриана из леса. И это довольно забавно, учитывая, что даже моё затухающее сознание помнило прежде всего о нём.

О том, что я ему нужен.

Как был нужен другой. Как этот другой мне нужен сейчас. Настолько нужен, что кулаки сжимаются сами собой, а в голове чётко формируется мысль о том, что я не могу уже.

Не могу быть рассудительным и серьёзным. Быть той рукой, которая не даёт нырнуть в очередные неприятности. Мне самому нужна эта самая рука. Нужен тот, кто поставит меня на место и успокоит на какое-то время.

Остаток дня провожу среди слуг, кручусь рядом с пажами и даже умудряюсь выменять самокрутку в обмен на обещание встретиться как-нибудь. В обмен на обещание, о котором я забываю сразу же, как только прячу добычу в карман, и, выглянув в мутное окно, замечаю, что небо уже насыщенно-синее. Почти ночное.

Ещё час трачу на то, чтобы подняться на башню, на ту самую, где некто сообразительный хитро припрятал портал. Дальновидно прикурив ещё на лестнице от с трудом снятой со стены лампы, прохожу по хрупким от наледи доскам и останавливаюсь в центре, рядом с уходящими вверх перекладинами.

Под тонким плащом холодно, но это довольно малая плата за тишину и столь близкие, зажигающиеся то тут, то там звёзды.

Никак не выходит избавиться от видения. Никак не выходит заставить себя прекратить прокручивать событие за событием и оставить прошлое прошлому.

У меня же есть какое-то будущее, в конце концов? У меня есть хотя бы ожидание весны. Дождаться только, и всё станет как надо. Дождаться, и снова не холодам принадлежит, а мне.

Мне…

Дрянная бумага, кусок которой был оторван не то от листовки, не то и вовсе от одной из развешанных по щитам ориентировок, едва тлеет, и набитая внутрь не то трава, не то табак в странной смеси почти не чадит.

Пробую раскурить, да так ни черта и не выходит. Хоть возвращайся вниз и отменяй это треклятое, и без того никогда не состоящееся свидание.

Хоть возвращайся вниз…

Где-то неподалёку скрипит дерево, и я, вытянув шею, прислушиваюсь: слышится шелест не то кожи, не то чего-то схожего по плотности, и осторожные, шаркающие по мёрзлым доскам шаги. Приближающиеся с той же стороны, откуда я и сам пришёл.

Выдыхаю через ноздри и пробую затянуться ещё. Присаживаюсь на корточки и смотрю прямо перед собой, надеясь, что так время будет тянуться чуть медленнее.

Увы, только надеясь.

Шаги совсем рядом, и уже по звукам я могу определить примерный вес их хозяина. Довольно тощего лёгкого хозяина, которому, видно, не сиделось в комнате.

А я-то надеялся погулять ещё немного, но кого там волнует, на что я надеялся?

Показывается наконец, обогнув недостроенную стену, и принимается дышать на замёрзшие ладони. Шарит взглядом по камням, осматривает лестницу и только после глядит на меня. Будто не сразу заметил. Будто не приближается потому, что удивлён, а не что-то этакое чует.

Молчу, ожидая, что начнёт сам, но Йен словно язык прикусил и долго-долго смотрит, то опуская, то снова поднимая руки. Наверняка хотел вывалить на меня кучу всего, а теперь отчего-то опасается или не находится со словами.

Ещё одна провальная попытка наполнить лёгкие чем-то, помимо морозного воздуха, терпит провал, и я прощаюсь с недогоревшим остатком самокрутки. Откидываю её в сторону, и ветер тут же охотно подбирает, будто только и ждал. Ветер укатывает её к самому краю и скидывает вниз.

Совершенно бесшумно погасив последнюю тлеющую искру.

— Я тебя весь день ищу… — начинает с очевидной слабостью в голосе, и это даже на слух отдаёт какой-то обречённостью. Начинает и тут же осекается, когда вскидываю голову и упираюсь в него своим взглядом.

— Только этот, лапушка? — уточняю с той самой небрежностью, что при наличии фантазии можно принять и за нежелание разговаривать, и за попытку прицепиться к словам. Я ещё сам не решил, что это на самом деле.

— Предыдущие тоже, — говорит негромко и делает несколько нерешительных шагов вперёд. Останавливается в целом десятке метров. Подумать только, кажется, что недавно совсем, для меня и вовсе будто прошлой ночью, мы так же были здесь. Были здесь и были куда ближе друг к другу.

— Видимо, стоило расширить круг поисков, — намекаю, вскинув голову и глядя на него снизу вверх. Подниматься на ноги откровенно лень, да и не чувствую я желания давить на него, взирая с высоты своего роста. — Ну знаешь, за пределы безопасных коридоров.

Намёк совершенно не тонкий, но на более изящные у меня нет ни соображения, ни желания. Да и вообще говорить сейчас толкает только охота поддеть. Я понимаю, что он сделал лучшее из всего, что мог. Понимаю и всё равно не могу заставить себя заткнуться. Разве это справедливо — притащить меня сюда и отсиживаться у чужой юбки?

— Мне сказали, что ты уехал вместе с Адрианом ещё до рассвета, — переходит на шёпот и выглядит так, будто сейчас собьётся и расплачется. Вообще крайне неважно выглядит. Даже волосы, что он обычно заплетает в тугую косу, чтобы не мешались во время вылазок, просто упиханы под плащ, взъерошены на макушке и будто перепутаны. — А после, когда никто не вернулся, отправили егерей. Я чуть с ума не сошёл, когда привезли тела, — признается, а я необычайно живо представляю себе всё это.

Его выражение лица и взгляд.

То, как побледнел и испугался. Обмороки только не по его части. Это придётся отменить в своей голове.

— Отчего же? — будто подтруниваю, но на деле ни одному из нас не смешно. — Моего среди них не было.

Йен с задержкой, словно обдумывая, кивает и, не дожидаясь вопросов, сам рассказывает. Может, и потому, что нервное напряжение слишком велико для того, чтобы молчать.

— Только троих и нашли. Ещё одного видели, но не смогли достать из-подо льда.

Киваю, а он всё не рискует приблизиться. Он всё теребит свой плащ, что много теплее той тряпки, которую прихватил я, и абсолютно не знает, куда себя деть.

— Я думал…

— Нет, — не даю произнести, потому что после наверняка последует длинный душераздирающий всхлип и начавшаяся истерика. Не даю произнести, потому что вот он я, живой. Абсолютно целый телом, но с явно пробитой головой, внутри которой клубится один мрак. — Я умру не настолько банально. Провалиться под лёд — слишком глупо. Не находишь, конфетка?

Кивает, делает ещё несколько шагов и, повернувшись лицом к пропасти, спрашивает вполголоса:

— Ты там был?

Поддразнить бы, да только ни желания, ни сил. Поддразнить бы, да знает же, что осталось от борделя в предместьях.

— Был.

Глядит прямо перед собой, и я вдруг вспоминаю о том, что Адриан приглядывал за ним с самых малых лет. О том, что беспокоился о княжне и её сестре. Начинаю сомневаться в его словах. Не верю, что преспокойно бы оставил Йена в замке и сломал бы сразу две судьбы. И его, и Мериам.

— И всех их?..

Не договаривает и не задаёт никаких глупых «почему». Отчего-то не задаёт. Чувствует, что не тот момент. Или же и не важно ему. Не важно сейчас.

— Так или иначе, — пожимаю плечами, разгоняя холод, и поднимаюсь на ноги, ощутив, что те начали затекать. Делаю шаг вперёд, и княжна тут же оборачивается. — Но твоей сестре я всё-таки не соврал. Нельзя убить пятерых тренированных мужчин и вернуться без единой царапины.

Оглядывает меня всего, начав с лица и закончив носами сапог. Оглядывает меня всего, а после возвращается взглядом вверх и качает головой, задержавшись глазами на уголке рта, от которого не идёт больше никаких царапин.

— На тебе больше нет шрамов.

Видно, что так и тянет коснуться, но боится. Держит руки при себе, и это даже немного забавно.

— Ни одного из тех, что я запомнил. Как ты это сделал?..

— Нехотя.

Делаю ещё один шаг вперёд, и Йен даже закусывает губу. Больно уж ему хочется, чтобы всё это закончилось. Чтобы напряжение ушло.

— Это побочный эффект. Либо так, либо остался бы в лесу, на потеху дриадам.

Кивает, показывая, что понял, а я приближаюсь ещё и, не касаясь руками, склоняюсь к нему. И хочу дотронуться, проверить, кто из нас сейчас холоднее, но, когда тянется в ответ, уцепившись пальцами за край моего плаща, передумываю. Вопрос вырывается раньше поцелуя:

— Ты бы выдержала положенный траур, дорогая?..

Отпихивает тут же, будто я его укусил, и, не выдержав, всё-таки переходит на крик. Слишком долго сдерживался. Обиды, видимо, тоже скопилось много.

— Зачем ты издеваешься?!

Ветер тут же подхватывает и уносит вдаль. Ветер просто радостно сжирает все его крики, оставляя от них лишь жалкие огрызки слов.

— Я все эти дни… Я…

Просто давится возмущением, кривится от обиды, и мне этого мало. Как же, оказывается, мало! Надо же! Княжна переживала! Переживала, попивая травяной чай из дорогущих чашек в обществе абсолютно бесполезных идиоток в модных передниках!

— Что ты? — переспрашиваю, а он сжимается. Неприязненно кривится и явно жалеет о вспышке. Жалеет, что вообще открыл рот. — Бегал по коридорам, выспрашивал своих призраков и глядел вдаль, нахмурив смазливую мордочку? О боги, мне так тебя жаль! Прошёл через настоящий кошмар!

Бедняжка так намучалась неизвестностью в своей высокой башне! Сидел бы себе ровно и не дёргался, пока не трогают, но нет же! Наверняка же сунулся и на нижние этажи, и в конюшню, и хорошо, что в город не выпустили. И то, что хватило мозгов не пробовать спуститься по стене, тоже хорошо. А теперь, оказывается, нельзя издеваться. Малыш страдал.

Малыш, который, продышавшись, берёт себя в руки и, как следует укусив себя за щёку и сжав левую руку правой, возвращается к нейтральному тону, проглотив обиду:

— Что с тобой было?

— Кроме нескольких сквозных ран? Ничего, — отвечаю ему в тон и делаю вид, что задумался, делаю вид, а сам прикидываю, как много следует рассказывать. Это странно, но ещё несколько дней назад я доверял ему намного больше, а теперь — одна сплошная муть в голове. Подозрительности больше, чем прочего. Теперь едва ли вообще ощущаю себя собой, и это тянет на начавшееся сумасшествие. Вопрос только в том, мнимое оно или нет. — Вернулся, как только очухался.

Кивает, собирается сказать что-то, но, едва распахнув рот, нарывается на предупреждающе вскинутую ладонь, которая почти накрыла его губы.

— А теперь сделай милость и отвали. Я всё ещё не в себе и не уверен, что буду жалеть, если случайно спихну тебя с башни.

Клацает зубами от неожиданности, пятится, опасно просочившись у самого края, в сторону досок, которые соединяют этот каменный остов с другим, что ближе к выходу, и, вдруг остановившись, осмыслив что-то, равнодушно пожимает плечами:

— Так спихни.

За его спиной — пустота, а под низким каблуком дорожных сапог — край обледенелой доски. Ещё полшага — и встанет на неё полностью. Спиной вперёд. Собирается молчать, дожидаться моего ответа, но, нарвавшись только на приподнятую в недоумении бровь, как и в прошлый раз срывается, не удержав эмоции внутри:

— Ты так разговариваешь со мной, будто бы это я во всём виноват!

Топнул бы ещё для убедительности, да, видно, боится.

Боится, что расколет доску, ударив по ней, или что похуже.

— Потому что ты виноват.

Не торопясь подхожу поближе, чтобы ветер не трепал фразы, и останавливаюсь в полуметре от этой самой доски. В полуметре от него. Поясняю, как совсем маленькому или глупому. Поясняю, перечисляя, не скупясь на слова и интонации, что будто в зеркале отражаются на его лице:

— Потому, что ты притащил меня в этот город и этот замок. Потому что всё это дерьмо из-за тебя. Задумайся, княжна, сколько раз меня ранили, сколько раз резали и били только потому, что тебя потащило не в ту сторону?

Выслушивает всё, смотрит только на меня и, когда заканчиваю, когда проглатывает и продышится, не оправдывается.

Вовсе нет.

Ни слова в свою защиту, хотя и чувствует себя виноватым. Ни слова о том, что не хотел, не подумал или что я САМ. Ни слова о том, что стоило быть более осмотрительным. О нет, не перекладывает на меня. Бьёт другим.

— Не тебе меня обвинять, — произносит, не сводя взгляда, и, несмотря на то что значительно ниже, не чувствует себя слабее. Наоборот даже так, задрав голову, давит. И я прекрасно знаю, о чём он говорит. Прекрасно знаю без уточняющих напоминаний.

— Посмотрите-ка, у малыша прорезались зубки! — Тянусь к его подбородку, чтобы взяться за него и проверить, не выросло ли вампирских клыков, но бьёт по кисти ещё на подлёте. — Готов меня укусить? Уверен, что не отравишься?

— Удивляюсь порой, как ты сам себя не отравил.

А я отравил.

Не раз и не два разгребал последствия своей же вспыльчивой глупости. Расплачивался за неё когда деньгами, а когда и временем. Расплачивался долго, болезненно, но, видно, так ни вылечился. Не научился вовремя отступать раньше и, уже заранее зная, что пожалею, не отступаю сейчас.

— Удивляюсь, что ненароком тебя не зашиб.

Совсем никакой дистанции. Почти грудью к груди, и, видимо, настолько в тягость, что осторожно пятится, ступая уже по самой доске. Благо, широкая и прямая, вдоль стены по прямой идёт.

— Так часто нарываешься, что боюсь не удержаться. А мы здесь одни, красавица. Некому будет остановить.

Угроза такая себе. Произносил её не меньше десятка раз, но почему-то именно сейчас он взрывается. Он, взвинченный, переживающий и несколько дней проведший в неведении. Действительно, почему сейчас?

— Что на этот раз? Что я на этот раз тебе сделал?!

Пытается не крениться ни в одну из сторон, не приваливаться к стене, не скользить и продолжать пятиться. Пытается, но, злясь, нервно выдёргивает пару прядей из-под плаща, и те, оживлённые ветром, налипают на его лицо, закрывая обзор.

— Что я успел сделать, если ты ушёл, пока я спал?! Не так дышал?!

Пожимаю плечами, когда справляется с волосами, и, разведя руки в стороны, улыбаюсь:

— Ты появился.

Меняется в лице и теряет весь запал. Будто блекнет, и даже глаза становятся светлее.

— С этого стоит начать.

Замирает на месте, не сделав следующего осторожного шага, и, обречённо и будто не веря, роняет обращённое куда-то в пустоту, вопросительное «опять».

— Да, опять, — подтверждаю, а самому будто и легче становится. Легче оттого, что он так изводится. Легче, когда плохо ещё кому-то. Кому-то, кому я могу причинить боль не сталью, а словом. Кому-то, кто почему-то всё медлит, не спешит отвечать тем же.

— Я думал, ты уже разобрался с этим.

Наивный.

— Не разобрался.

Глядит то на меня, то на пропасть. Остаётся на хлипкой доске, что прежде преодолевал осторожными перебежками. Остаётся прямо на пронизывающем насквозь ветру, но словно и не замечает этого. А распущенные волосы такие длинные, что чудится, будто живут своей жизнью. Танцуют.

— Почему на этот раз?

— Да так, — улыбаюсь, но его этим давно не провести. Всегда знает, когда улыбка — только предлог. Всегда знает, что правду следует искать в глазах. Этому он научился. — Вспомнилось кое-что. И чем чаще вспоминается, тем меньше мне нравятся треугольники.

Не удержался всё-таки.

Сорвалось намёком. Намёком, который он тут же проглотил и сразу же выплюнул.

— Нет никакого треугольника, — утверждает с уверенностью, которой от моих взглядов лишь прибавляется в его голосе. — Сейчас здесь только мы с тобой и никого больше. Это только между нами.

И голос сразу же мягче. Голос, которым уговаривают. Упрашивают. Уверен, секунда слабости, тень её на моём лице — и протянет руку или же сам шагнёт вперёд и ввернётся в объятия.

— Я так не думаю.

— А ты подумай. Подумай о том, чего хочешь, и прекрати наказывать меня за то, в чём я не виноват.

Если бы всё было настолько просто, княжна. Если бы всё то, что роится в моей голове, дохло просто от умозаключений и мысленных сделок. Если бы меня не швыряло вперёд и назад каждый раз, когда в голову ударит что-то. Чем-то ударит в голову. Волной воспоминаний или обиды. Волной нежности, которая была редкостью вовсе не потому, что он её не хотел. Волной… старых ошибок.

— А если в итоге я скажу, что не хочу, чтобы ты путался под ногами?

И снова этот взгляд. Взгляд, который он раньше отводил, надеясь утаить, что сделали больно. Теперь же не скрывается, теперь, напротив, ввинчивается в меня взглядом, и внутри тут же скребёт в ответ. Внутри что-то тихонько шепчет и требует прекратить вести себя как распоследняя тварь. Что-то внутри меня безумно хочет стащить его с этой треклятой доски, чтобы по нелепой случайности не навернулся, но голос этого «чего-то» пока тих. Этот голос можно игнорировать.

— Если скажу, что не хочу тебя, что тогда будешь делать?

Смаргивает и пожимает плечами. Ещё шаг назад.

— Так скажи, — предлагает и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что не занесёт ногу над пустотой. — Или лучше сделай. А ему скормишь байку о том, что я сам не удержался. Скинуло ветром. Скажешь, что попался троллю, или что-нибудь ещё. Ты же такой убедительный, когда хочешь. Подумаешь, ещё один раз соврёшь, — договаривает, а у самого зубы сводит. Договаривает спокойно, со злой ужимкой в конце, а сам ни секунды в сказанное не верит.

Ни единой, мать его, секунды.

Ждёт, что я стащу его с этого помоста и дам по шее, прежде чем ухвачусь. И так очевидно ждёт, что цепляюсь пальцами за продёрнутый в шлёвки ремень. Чтобы невольно не оправдать чужих ожиданий.

— Не стоит так яростно провоцировать, княжна. Могу и не удержаться.

— Так давай, — подбадривает всё активнее, и до шаткой середины всего полшага. — Докажи нам обоим, что я ничего для тебя не значу.

«Докажи нам обоим», как же.

— А я для тебя? Насколько много для тебя значу я? — возвращаю вопрос, и он даже замирает, видно, надеясь на какое-то иное продолжение. Точно надеясь — иначе с чего бы так кривить лицо? — Представляешь, как больно будет, если твои ожидания не оправдаются? Правда, недолго совсем, пара секунд, а после ветер размажет о стены.

И картинка тут же перед глазами. Картинка столь яркая и красочная, что, кажется, ещё пара секунд — и случится.

Сейчас… или в следующее мгновение?

Настоящее наваждение.

— Ты этого не сделаешь, и не потому, что обещал ему.

— Почему же тогда не сделаю? — покорно задаю именно тот вопрос, которого ждёт, а сам никак не могу отделаться. От хруста костей и рёва ветра. От тёмного пятна, что махом замёрзнет на голых камнях. А рухнувшее в сугроб переломанное тело найдёт старый тролль и славно поужинает, запивая куски человечины густым наваром.

И пульс сразу выше, и уже и не холодно.

На пробу, осторожно, делаю шаг вперёд, и Йен послушно отступает ещё. Всё также держится лицом ко мне, а спиной — к недостроенной площадке.

— Потому что ты вернулся сюда только ради меня.

Спиной к недостроенной площадке и безопасному камню. Что же… поиграть со мной решил? Ладно.

Давай.

Первый шаг по мёрзлому дереву — и никаких подозрительных скрипов. Второй тоже. На третьем раздаётся предупреждающий треск.

Выдержит ли двоих?

Сердце вверх, и громко, как бешеное. Сердце вверх, и не только моё. На щеках Йена алые пятна кажутся нарисованными кровью.

— Может, ради камней? — предполагаю, наступая, и прикидываю, сколько ему осталось. Не больше десяти шагов. По одному на реплику.

— Они в комнате, среди твоих вещей.

По одному на реплику. По одному на ход.

— Ты бы уже нашёл их, если бы хотел.

Играючи включается в то, что я начал, и чудится, будто ему и не страшно. Будто уверен, что выдержит. А я вот — нет. Я жду хруста и падения вниз.

— Я туда и не заходил.

Жду хруста, и потому всё интереснее. Мне до середины немного совсем. Ему и того меньше до безопасных стен.

— У тебя будет уйма времени на то, чтобы собрать вещи и уйти, прежде чем меня хватятся, — будто уговаривает и больше не оборачивается. Исключительно пятится, и это тоже забавно. Потому что слежу за его ногами, а не за своими. Потому что я — за его ногами, а он — за мной. За реакцией, за выражениями лица. Следит за мной, и я вдруг понимаю, что всё — увлёк. Понимаю, что всего того липкого, пристающего будто слоями дерьма не осталось.

Не злюсь. Не трясёт. Видимо, пора признать, что сдаюсь.

Только вот ещё пара шагов. Только вот ещё пара вопросов.

— Чего ты пытаешься добиться?

— Ясности.

— Готов к тому, что придётся заплатить за неё?

— Рубины сгодятся?

Одна фраза — один шаг. Одна фраза — и ступает на камень.

— Они и без сделок мои.

— Только половина.

Одна фраза, но замирает, чуть отступив от края. Теперь не убегает. Дожидается.

— И что, отдашь мне вторую за ответ?

Молчит, опускает взгляд. Молчит, видно, ждёт, когда носы моих сапог в поле зрения окажутся, и только тогда поднимает голову. Смотрит долго, отводит в сторону лезущие в рот волосы и снова улыбается.

Ломко и с явной опаской.

Ломко и ожидая удара. Только теперь не закрываясь, а, напротив, подставляясь. Выглядит уязвимым до боли сейчас. Точь-в-точь как тот прежний мягкотелый ребёнок, который обиженно дул губы и гордо удалился вверх по лестнице вместе с сестрицей. Точь-в-точь как целую бездну времени назад, в живом, пожранном красным борделе.

Улыбается, сглатывает и, покачав головой, дрожа не то от напряжения, не то от ужаса, произносит, дождавшись, пока ветер пронесётся мимо и не украдёт ни одно из его слов:

— Я всё тебе отдам.

Я ждал.

Ждал и знал, и одновременно — нет.

Я думал, что найду, что небрежно бросить в ответ, но… Затыкает меня не словами, а взглядом. Вряд ли когда-то беззащитнее, чем сейчас, был. Со мной — нет. Даже в ведьминской ванной нет.

Я ждал… И все те сотни и тысячи вариаций насмешек, уколов и комментариев будто вспыхнули и погасли на моём языке.

— Сопли вытри. Не то к губе примёрзнут.

Хмыкает, снова утыкается взглядом в каменную кладку и, отвернувшись, направляется в сторону лестницы.

Я же чувствую одну только досаду и просто прорву раздражения.

Я же чувствую себя полным придурком, на которого очень вовремя нашло, и, набрав в лёгкие морозного воздуха побольше, чтобы и голову холодом прочистило тоже, собираюсь догнать его.

Догнать, остановить, дёрнув за плечо, но пальцы мажут мимо, потому как неловко спотыкается и едва не летит носом вниз. Успеваю придержать за свободный капюшон, и только поэтому не разбивает себе нос.

Успеваю придержать, но не прокомментировать, и закатить глаза, потому что только полная бестолочь может ступить на хрупкую промёрзшую доску и пройтись по ней, а после едва не навернуться на прочном камне.

Шипит на меня, выбивается, и сам не понимаю, как уже на лестнице, продолжая пихать меня в плечо, едва не падает ещё раз.

На этот раз уже хватаю за руки и разворачиваю лицом к себе. Трепыхается нехотя, будто решив, что раз уж начал, то нужно продолжать, но прекращает меньше чем за мгновение.

Прекращает, стоит только перехватить удобнее, подтащить ближе и, уложив ладонь на холодный затылок, подтолкнуть к себе.

Прижимается тут же.

Забирается руками под плащ, обхватывает поперёк пояса и жмётся, покачиваясь на носках. Дрожит, да так крупно, будто и не от холода.

Дрожит и никак не может придумать, куда лучше пристроить пальцы.

Провёл по пояснице, спине, выдернул их наверх, обхватил за шею поверх плаща…

— Йен…

И в ответ мне — одно только скороговоркой повторяющееся, путающееся буквами и слогами «заткнись-заткнись-заткнись». В ответ мне только его шёпот куда-то в шею и попытки не то прижаться теснее, не то и вовсе прилипнуть намертво. Даже пихает меня к стене, а когда послушно приваливаюсь плечом, и вовсе повисает на мне. Тёплый, трясущийся и грозящий как минимум скорой истерикой.

Глажу по волосам, придерживаю за спину, и этого кажется слишком мало.

Этого кажется недостаточно.

Кажется, будто всё не так.

Кажется, я знаю, как это исправить, и потому, на секунду вернувшись в одно из своих самых значащих воспоминаний о других НАС, пригибаюсь, осторожно подхватываю его под коленями и тащу вверх.

Пусть не предназначен для того, чтобы убивать монстров, и не такой сильный. Пусть. На то, чтобы спуститься вниз с одной тощей княжной в довесок, меня вполне хватит.

***

А покрывала, балдахин и тяжёлые шторы сменили на тёмно-коричневые.

На просвет наверняка не без бордового.

С тяжёлыми кистями и выпуклым теснением.

А покрывала, балдахин и тяжёлые шторы сменили, пока меня не было, и хочется думать, что вовсе не потому, что так положено, что не в знак траура.

И свечи вместо нескольких ламп. Десятки свечей. По крайней мере, на этой половине комнаты. На половине моих покоев.

Свечи, что капают, чадят и наполняют воздух запахом расплавленного воска. Сладковатым, но не слишком приторным.

Кругом дорогущее дерево, ткани и ковры, а мне главное, что тепло. А мне главное, что можно просто расслабиться и лежать, полуприкрыв веки, отбросив тут же утянутое на другую сторону одеяло.

А мне главное, что, деловито раздев, это вот шустрое существо остаётся где-то за спиной, не устраивает сцен из-за моей неприветливости на крыше, а находит себе пусть и не очень важное, но занятие.

— Вот здесь был шрам… — Касается губами моей лопатки и сразу же целует чуть ниже. — И здесь тоже. И тут…

Спускается ещё, пальцами ощупывает кожу и лишь изредка замирает, наверняка хмурит брови, гадая, не пропустил ли чего. После отмирает, возвращается к исследованию обновлённой, без единой отметины коже и всё бормочет и бормочет, щекоча дыханием.

Устроился за моей спиной, но руками шарит везде, где дотянется, и это невольно умиляет. Только теперь расслабляется. Только полностью голый, беззащитный и прикрытый одним лишь вечно сползающим одеялом.

Слишком много дёргается и шевелит конечностями, чтобы у него были хоть какие-то шансы удержаться.

Я же лежу на боку и, подпихнув под голову руку, терпеливо жду, когда ему уже надоест. Надоест выискивать исчезнувшие метки.

От лезвий, болтов и стрел.

От стали, огня и даже холода.

Странно, но большую часть действительно помнит. Отыскивает. Щекотно гладит бока и спускается ниже, ныряет под одеяло, пытается укусить. И тут-то и заканчивается моё терпение. Хватаю за разлохмаченную, в спешке собранную косу тут же, тащу вверх и к себе.

Шипит, вяло пытается отбиться, но выбирается на поверхность и, перегнувшись через мой бок, переползает вперёд. Закатывает глаза, являя собой одно сплошное возмущение, но слишком уж довольным выглядит, чтобы поверить, что и взаправду что-то не так.

Слишком светится.

Укладывается напротив, так же, как и я, пихает ладонь под щёку, после добавляет к ней вторую, глядит на меня, покусывая нижнюю губу, и, не удержавшись, подаётся вперёд. Замирает у самого лица и, когда я уже думаю, что поцелует, осторожно тянется пальцами.

— И тут линия была тоже. — Это уже шёпотом. Это будто бы виновато, но глядит в глаза, и я расслабленно пожимаю плечом:

— Не переживай, конфетка. Буду плохо себя вести — нарисует мне новую.

Кривится, как если бы поцарапался, и, недовольный, качает головой:

— Не надо.

— Что «не надо»? — передразниваю беззлобно и думаю о том, как буду развлекаться, когда он перестанет вестись. Это же случится когда-нибудь, в конце концов. — Плохо себя вести или?..

Касаюсь его бедра указательным пальцем, но не успеваю даже короткой черты провести, как перехватывает руку и тащит её выше, к своей груди. Сжимает неловко, не очень удобно вывернув пальцы, но крепко.

— Ничего не надо. Не дразни меня.

Губы размыкаются сами собой, но он меняется в лице, и потому молчу. Молчу, потому что ладно. Так и быть. Иногда можно и без вредности. Немного можно.

— Хотя бы сейчас не дразни.

Медленно, с явной задержкой киваю и, оглядев его, такого беззащитного и размякшего, совсем раздетого и ни капли этого не стесняющегося, думаю вовсе не о соблазнительности прямых, а подчас даже резких, линий.

— Послушай… — спрашиваю, касаясь языком середины верхней губы, будто решая, верно ли вспомнил и стоит ли об этом сейчас: — Что ты чувствуешь, когда я тебя трахаю?

Замирает даже, смаргивает, словно стряхнув с ресниц мой вопрос, и неопределённо ведёт плечом, отводя взгляд. Будто смущается немного, а будто и нет. Да и не поздновато ли бояться таких разговоров?

— В каком из смыслов? — уточняет настороженно, словно может получить укус за лишнее слово, и улыбается точно так же, в любой момент готовый поджать губы.

— В прямом.

Отслеживает мою мимику и сам неосознанно приподнимает бровь, когда начинаю пояснять:

— Физически. Что ты чувствуешь?..

Задумывается на мгновение и немного неловко передёргивает плечами, втягивая шею. Всё никак не сообразит, к чему веду.

— Мне хорошо, приятно, тепло, — перечисляет, отчего-то глядя на мою грудь, а не в глаза, и, только сделав паузу, вскидывает голову. Вскидывает голову, и в голубых глазах так и блестит вызов. — Это тот момент, когда я должен начать плакать и заявить, что ты лучшее, что со мной было?

Отмахиваюсь от настороженной попытки сарказма и приподнимаюсь на локте, чтобы было удобнее смотреть сверху. Йен же, напротив, подаётся назад. Ещё немного — и завалится на лопатки, неосознанно стараясь быть меньше и ниже. Йен же подаётся назад, глядит на меня снизу вверх и явно чего-то ждёт. И, скорее всего, не вопросов. И, скорее всего, именно этим неосознанно подтверждает мои догадки.

— А чувство насыщения? — подсказываю, глядя на его рот, а после, переместив взгляд выше, и в глаза. Подсказываю с явным намёком в голосе, но княжна, осмыслив, только неверяще кривится и, похлопав ресницами, переспрашивает:

— Ты думаешь?..

Переспрашивает, но, не закончив даже, отмахивается от предположения и качает головой. Кажется, что сейчас и вовсе надуется ещё. И обиделся бы непременно. Может быть, даже, завернувшись в одеяло, гордо свалил бы на свою половину покоев. Может быть, и свалил бы. Если бы не провёл последние три дня в одиночестве.

— Ты же с меня не слезаешь, красавица.

Аргумент, может, и так себе, но принимается. Аргумент, может, и так себе и вполне достоин и возведённых к потолку глаз, и лёгкого толчка в плечо тёплыми пальцами.

— Я просто хочу быть ближе, вот и всё, — роняет небрежно, будто бы говоря о погоде, поджимает губы и устремляет взгляд в мутный потолок. Наверное, так и собирался лежать, если бы я не заставил повернуться снова. Если бы не взялся за его подбородок и, придерживая за него, не повернул бы его голову в свою сторону.

— Должно быть, не всё.

Видно, собирается спорить, но я говорю всё это вовсе не для того, чтобы его как-то осудить. Не для того, чтобы натыкать носом и обвинить. Ну жрёт и жрёт, и чёрт с этим. Чёрт с этим, пока никакой слабости не чувствую.

— Может, это происходит как-то неумышленно, и ты сам пока не понимаешь. Но что-то в этом определённо есть. Надо будет спросить у Тайры.

Кивает, по новой сведя брови, и будто переваривает это. Осмысляет.

— Она мне ответила наконец, — роняет будто случайно, словно нечто незначительное, и меня едва не подбрасывает на кровати. — Пока тебя не было.

«Пока тебя не было!»

Надо же, как звучит. Будто меня действительно таскало невесть где абсолютно по своей воле, а тут надо же — заявился. Приполз, сделав одолжение.

— А открыть свой милый рот и сказать об этом сразу была не судьба?

Раздражение так и выдаёт себя, чудится даже, что если вовремя не сглотнуть, то и вовсе покапает с языка. Йен на него только неторопливо осматривает потолок и вовсе откатывается в сторону, улёгшись на живот.

— «Сразу» ты вообще не желал меня видеть, — напоминает без ожидаемой вредной мстительности, и потому, вместо того чтобы укусить его, глажу по выступающим позвонкам.

— Зато желаю теперь. И не только видеть.

Улыбается немного кривовато и глядит искоса. Одновременно и хитро, и обещающе. Глядит искоса сначала на меня, а после медленно отводит взгляд в сторону.

— Так что там с каракулями нашей прекрасной ведьмы? Покажешь?..

Выдыхает и тут же соглашается:

— Да, только найду. Сейчас…

Приподнимается на локтях, но останавливаю, надавив на лопатки:

— Да лежи уже.

Укладываю назад и прохожусь по коже всей ладонью. Оглаживаю от линии плеч и до занятных ямочек на пояснице.

— Расскажи так.

Укладываю назад, потому что сейчас начнёт мельтешить, деловито бегать туда-обратно, разумеется, сразу ничего не найдёт, и всё ленивое настроение будет потеряно. А мне меньше всего хочется шевелиться. Меньше всего хочется куда-то двигаться, и потому я готов пожертвовать какой-то незначительной точностью ради того, чтобы потянуть мгновение.

Укладываю назад, и он легко соглашается остаться, потягивается даже, подставляясь под мои согревшиеся пальцы.

— Написала всего две строчки.

А я почему-то был уверен, что отвечала так долго потому, что магия просто просела под весом пачки её писем. Впрочем, что с неё взять? Ведьма никогда не была особо многословна, если дело касалось бумаги.

— Что мы оба безответственные олухи, а тебя вообще было бы неплохо выпороть.

Надо же, и тут всё безумно предсказуемо. Но раз катит бочку, то значит, что ничего страшного не случилось. Значит, что хотя бы в Штормграде всё идёт своим чередом и нового тролля ни на кого не свалилось.

— А вторая?

Княжна даже голову поворачивает, чтобы смотреть на меня в упор, и говорит только после того, как прикусывает щёку, будто бы для того, чтобы себя сдержать:

— Что снег в этом году сойдёт рано, и она ждёт нас назад.

Прикусывает щёку, чтобы не дать губам растянуться в предательской улыбке и не позволить себе выглядеть слишком уж радостно. Да только не получается у него ничего. Только не видит, а глаза так и вспыхивают, взгляд становится мечтательнее и мягче.

Соскучился.

Видно, по нравоучениям и тому, что кто-то всю ночь терпеливо торчит рядом, ожидая рассвета.

— Рано, говоришь…

Задумчивость буквально одолевает, когда пытаюсь просчитать все дальнейшие ходы и мысленно расставить всё по своим местам. Задумчивость, осознание того, что понятия теперь не имею, кто тут мутит воду, а потому нужно быть осторожнее и тщательнее присматриваться к местным «величествам».

Задумчивость буквально одолевает, но разбивается тут же.

— Давай вернёмся? — предлагает, поднявшись так резко, что сбрасывает мою ладонь с плеч на поясницу. Предлагает, опираясь на локти, и вовсе не из страха, как в прошлый раз.

Предлагает потому, что просто уже не терпится.

— Что, бросишь всё как есть и просто сбежишь?

Отказывается дразниться и даже не торопится ничего доказывать. Сама серьёзность.

— А что мне бросать? — Категоричность в голосе так и шкалит, и в который уже раз кажется мне куда старше прежнего себя. Кажется, что прошедшие месяцы накинули ему как минимум несколько лет. — Адриана нет, а Генрика…

А про неё ты и не знаешь, как видно. Да и кто бы тебе рассказал, если знали-то всего двое, не считая оказавшихся подле хозяйской руки шавок, мнение и голос которых ничего не значат?

— Генрики тоже нет.

Округляет глаза, поджимает губы, но, прежде чем гневно выдохнет, останавливаю его, предупреждающе вскинув ладонь:

— И не смотри так, я её не убивал. Всего лишь нашёл её тело в подвалах.

Я бы очень хотел. Безумно хотел этого. И не задумываясь бы свернул шею, если бы нашёл живой, но увы. Тут удача решила, что, пожалуй, хватит с меня счастливых стечений обстоятельств.

— Так вот куда ты ушёл.

Опускаю подбородок и тут же пускаюсь в объяснения, надеясь, что те сойдут за нечто большее, чем за простые кривляния:

— Прости, милая, но у одного у меня было куда больше шансов не попасться. Да и те не оправдались. Не хочу думать о том, как бы всё повернулось, будь мы вдвоём.

Кивает, почти полностью отзеркалив моё движение, и придвигается ближе. Касается локтем моей груди и, видно, примеривается, как бы удобнее улечься под бок.

— Расскажешь?

— Да нечего рассказывать. Я спустился вниз, нашёл её уже не один день синий труп, а чуть позже меня нашёл Адриан. Прямо рядом с телом.

Просто чудо, как вовремя нашёл. До сих пор не могу взять в толк, как не заметил слежки, да ещё и в таком количестве.

— И он решил, что это сделал ты?

Вывод закономерен, но мотаю головой, и княжна устраивается наконец. Укладывается на спину, как и до этого, но ближе.

— Это сделал он. Но милостиво решил уступить мне.

Взглядом по шее, ключицам и груди. Сначала взглядом, а после и пальцами. Просто потому, что близко. Просто потому, что сам ждёт прикосновений.

— Так я и оказался в лесу. Он не хотел лишнего шума, да и ни тебе, ни Мериам быть замеченными в таких знакомствах не к лицу. А так никто и не узнал бы, что даёшь ты не дворянину, а безродному висельнику.

Никто бы и не узнал, что ты не трагически потерявшая ребёнка и мужа девчонка, а младший брат действующей герцогини, и в замке осталась вовсе не из-за безграничной доброты и щедрости Его Высочества Ричарда.

Никто бы ничего не узнал.

И это донимает меня больше всего. Донимает потому, что, даже услышав вопли, все проживающие в замке сделают вид, что так и должно быть. Сделают вид, что не в курсе чужих прегрешений. И вероятно, среди них будет и стеснительная, наивная Мериам, которая сможет только плакать, да и то так, чтобы даже слуги не видели.

И дело не в морали или укрывательстве. Вовсе нет. Мне до проповедей — как иному конюху до господских столов, но вот все эти попытки прикрыть свои грязные дела… Все эти попытки натянуть кружевные рукава на замаранные ручонки…

— А что было потом?

Мысленно всё ещё в коридорах, мысленно всё ещё представляю то, что наверняка случилось бы, и потому отвечаю довольно резко и голосом, в котором нет ни намёка на заигрывания:

— А потом я всех их убил. По одному.

Едва заметно ёжится, покусывает губы и поднимает мою ладонь, уползшую на его живот, выше.

— Больно было?

— Им?

— Тебе, — выдыхает скорее, нежели говорит, и по тому, как искажается хорошенькая мордашка, несложно понять, насколько переживал. Несложно понять, сколько всего успел представить и передумать.

— Ну, я отделался порезом на бедре, простреленным плечом и пробитой насквозь печенью.

Слушает и даже не дышит. Слушает, и с каждым новым словом глаза всё больше и больше.

— Почти малой кровью.

— Не смешно, Лука.

— А по мне — смешно.

Ну как его не цеплять, если провоцирует? Как не цеплять, если сейчас поведётся на что угодно, а серьёзный тон и вибрирующий голос тому только лишнее доказательство?

— Учитывая, что я сейчас здесь, а они все — нет.

Выдыхает, медленно сдувая щёки, и, покачав головой, вспоминает, что всё ещё держится за моё запястье. Тащит его выше, поворачивается и задумчиво глядит на кончики пальцев, видно, ожидая увидеть запёкшуюся кровь под кромками ногтей. Кровь, что я вычистил кончиком метательного ножа.

— Мериам полдня читала мне нотации о твоём недопустимом поведении.

Выдохнул и перешёл к менее мрачной теме. Выдохнул, но глядит из-под опущенных век всё равно искоса. Тяжеловато так косится. Надо же, оцарапался о фразу про бордель.

— Сказал бы, что не против того, что я периодически поёбываю кого-то ещё.

— Я против. — Сама категоричность с растрёпанной косой и блестящими голубыми глазами. Сама категоричность, которая того и гляди вцепится мне в лицо, если удумаю возражать. — Я очень-очень против, понятно тебе?

— И как же ты меня защищал?

— Напомнил о том, что именно за предприятие ты держишь в предместьях. Сказал, что возникли неотложные дела, и что ты ни с кем не спал.

— Может, и спал, — рискую физиономией, но так давит голосом, что просто не удержаться. Да и как тут прикусить язык, если ждёт того, что я продолжу перепалку, и наверняка уже придумал что-то в ответ? — Откуда тебе знать?

— Только с той призрачной бабкой, да и то в моём теле, так что прекрати меня дразнить, я не поведусь. — Каждое слово сопровождает тычком в мою грудь и к окончанию предложения мне начинает казаться, что вознамерился выцарапать из меня что-то. — И вообще мы говорили об Адриане, а не о том, кого тебе можно трахать, а кого — нет.

Можно мне или нет.

Пожалуй, тут стоит красноречиво заткнуться и саркастично зыркнуть, но то-то и оно, что только «стоит». Не хочется. Не хочется отстаивать свои свободы и сотрясать воздух зря.

Правда, выяснять, насколько ему жаль этого, со шрамом и гвардейской выправкой, который едва не выписал мне разрешение отправиться на тот свет, тоже не хочется.

Не удивлюсь, если Мериам по-настоящему скорбит и требует этого же и от Йена.

— А что там ещё об Адриане? Он не оставил мне выбора, а тебя, напротив, хотел оставить здесь в качестве извинений перед Ричардом за безвременно почившую племянницу, и всё закончилось так, как закончилось.

Опускает взгляд, явно раздумывая над услышанным, но вслух ничего не говорит. Не собирается ни спорить, ни доказывать что-то. Наверное, решил, что бессмысленно, и тут мне знать куда лучше. Знать о намерениях человека, который пытался меня убить.

— Немного жаль, что некоторые карты так и остались неоткрытыми, но, как ты сам сказал, его больше нет. Генрики тоже. Так почему бы нам и вправду просто не?.. — не договариваю, замедляя темп речи, ожидая, что влезет, одумавшись, с отрицаниями, но, напротив, с готовностью кивает:

— Давай. На заре?..

— Что, вот так быстро?

Даже не верю в то, что он действительно предлагает это, и в то, что свалю наконец из этого проклятого места, тоже.

— Ты готов оставить свою сестрицу?

И это самый главный вопрос из всех.

Самый важный, потому что она и есть причина, по которой он меня сюда притащил. Она одна из главных причин.

Получаю в ответ ещё один утвердительный кивок и даже нечто большее:

— Я собрал вещи, пока тебя не было.

Даже вот как. Приготовился бежать в случае чего, но всё-таки надеялся. Надеялся, что раз не нашли тело, то можно и в самый из вероятных исходов и не верить. Наверное, и Беатрис какое-то время не верила. Как и жёны всех остальных, кого я убил.

— Твои тоже.

— А если она не захочет тебя отпускать?

Предусмотрительность — это замечательно и всё такое, но вот чужие капризы и слёзы могут как следует подпортить мои, или даже наши, становящиеся столь привлекательными планы. Нужно знать наверняка, насколько стойко он готов их отстаивать и не прогнётся ли.

— Попросит повременить ещё немного? Попросит ещё неделю?

— Нет. Не хочу думать о том, что может приключиться что-то ещё.

И на его лицо тут же ложится тень. Лицо искажается, будто от тупой, коварно закравшейся боли, поразившей нерв.

— Как ты сказал, тебя постоянно режут и бьют из-за меня. Хватит.

Хватит… Как бы я хотел, чтобы действительно хватило хоть на какое-то время. Как бы хотел и вместе с тем знаю же, что обязательно влезу куда-нибудь. Влезу сам, и тогда некого будет обвинять в запале. И некому будет вот так покусывать губы и виновато глядеть снизу вверх, поднимая лицо и неумышленно оголяя длинную светлую шею.

Некому будет выбирать между моей безопасностью и…

— Погоди-погоди… — Мысль даже не сразу оформляется до конца, и мне нужно примерно полминуты на то, чтобы её сформулировать. — Ты что, предпочитаешь меня ей? Серьёзно?

— Лука…

Пытается как-то отделаться от вопроса, пытается ухватиться за моё плечо и подняться повыше, чтобы заткнуть меня лучшим из всех способов, которыми владеет, но останавливаю и, сжав кисть чуть сильнее, чем мог бы, настаиваю:

— Нет, нет, ты скажи.

— Сказать что? — ожидаемо злится, нервничает, отводя взгляд, и перебарщивает с мимикой. Слишком уж кривляется, пытаясь вложить в голос как можно больше ехидства. — Что я хочу уйти отсюда потому, что устал от них всех, или то, что, выбирая между сестрой и наёмником, я выберу наёмника?

«Наёмника…» Обожаю эту формулировку.

Обожаю, когда обтекаемо называют кем угодно, но только не убийцей. Прикрывают сущность за безликими обобщениями.

Так, видно, проще смириться.

— Иронично, не находишь? Ты уже оставил её разок для того, чтобы сбежать с тем, кто за деньги решает чужие проблемы, и собираешься сделать это ещё раз.

— Только сейчас в открытую, — соглашается без всяких споров и выдыхает, как если бы мы только что закрыли сложную для него тему. — Я скажу ей сегодня, а утром мы уйдём.

— Не поздновато ли для сегодня?

Недоуменно сводит брови, а после морщится и прикрывает глаза:

— Ты же не знаешь…

Зато я знаю, сколько всего малоприятного может сулить начатая с этих слов фраза. И потому заранее напрягаюсь.

— Сегодня поминальная ночь в соответствии с традициями Аргентэйна. Адриан, может, и был не самым лучшим человеком, но состоял на государственной службе. Ему обязаны оказать все необходимые почести здесь, прежде чем увезти назад, на родину.

Вот оно, значит, как. Это только простых смертных режут да бросают, где придётся, если нет времени скидать тела на телегу да так же зарыть кучей, где копать попроще.

— И мы пойдём? — В моём вопросе столько недоверия, что его не перекрыть ни утверждающим кивком, ни словом. В моём голосе презрение и к традициям, и к показным страданиям обитателей замка. Ненавидят друг друга до дрожи, а после рыдают на похоронах заклятых врагов.

Восхитительное лицемерие.

— Пойдём.

— Скоро?..

Понимает вопрос как нельзя верно и тут же задаёт встречный. Тут же улыбается с явным намёком во вновь ставшем шаловливым взгляде и, повернувшись набок, почти притирается вплотную.

— Хочешь задержаться ещё немного?

Вместо ответа поглаживаю его по подбородку, а когда расслабляет рот, и по губам тоже.

Пробую, насколько они мягкие, подушечками пальцев, а после жму и на зубы. Так, не для того, чтобы оцарапаться, а чтобы прикусил немного. Прикусил и после вытолкнул языком.

Не настаивая отпускаю его, да только вместо того, чтобы опустить руку, цепляюсь за цепочку на его шее. Цепочку, на которой висит тут же съехавший в сторону огранённый изумруд.

— А твоя где? — спрашивает вполголоса, проводя пальцами по моей шее. Надо же, какой невнимательный. Только сейчас и заметил.

— В надёжном месте.

Его вполне устраивает такой ответ, и, видно, уже решив заняться чем-то другим, чем-то, включающим не только разговоры, легко пренебрегает подробностями. Да и глядит иначе.

— И я не хочу никуда идти. Но ты можешь попробовать упросить меня.

— Только попробовать?..

Намёком на намёк, расплываясь в расслабленной улыбке.

Намёком на намёк, на прикосновение прикосновением и притянувшись поближе.

— Уговори меня. — Это уже, когда почти носами касаемся, слышит, но едва ли воспринимает смысл слов. — Вот этим прекрасным ртом.

— Как пожелаете, господин.

Смаргивая, становится шаловливым, сбрасывает всю серьёзность и больше не сводит на переносице тонкие брови. Отталкивается от матраца тут же, перекидывает упавшую на плечо косу за спину и, оглядев меня, легонько толкает в плечо, чтобы упал на спину.

— Как пожелаете…

Забирается сверху, стоит мне только успеть завести руку за голову.

Забирается сверху, давит на грудь, упираясь в неё обеими ладонями, и, будто оценив ещё раз, осмотрев от макушки до живота, словно приценивается.

Выгадывает, как лучше наброситься.

Спина прямая, острые колени около моих рёбер.

Губы влажные, а глаза блестят больше, чем переливающийся в тусклом жёлтом свете ламп изумруд.

Губы влажные, потому что постоянно касается их кончиком языка, обводит контуры.

Губы припухшие, потому что зубы в ходу тоже.

Потому что явно не терпится, но отчего-то тянет, устроившись на моём животе.

— Пожалуйста?

Моргаю даже, не сразу поняв, о чём речь, а после, когда доходит, демонстративно закатываю глаза. Тогда опускается вниз тут же, упирается ладонями по обе стороны от моей головы, выгибается так, что просто физически не выходит удержать ладонь на простыне, и повторяет куда ниже. Всё то же слово.

— Пожалуйста?..

Приподнимаю брови, и опускается ещё ниже. Носом напротив моего носа. Смотрит прямо в глаза.

— Пожалуйста?.. — прилежно повторяет ещё, а интонация уже иная. Растворяется в шёпоте, тает, оседая вместе с его дыханием на моих губах. Растворяется в шёпоте, и мои пальцы, лежащие на его поясе, скатываются ниже.

Будто чужие.

Собирался было скинуть его, перекатить на спину и, нависнув, просто раздвинуть ноги, вклинив колено между его, но… Но передумываю, удержавшись в последний момент. Играть так играть. Пусть действительно уговорит.

Завожу вторую ладонь за голову и ещё раз, сцепив пальцы левой на запястье правой руки, проговариваю, не сводя взгляда с его приоткрытого расслабленного рта:

— Иначе попроси.

Улыбается, глядя немного искоса, будто заигрывая, и, когда ожидаю, что склонится ещё, что поцелует, делает это, но касается едва-едва. Касается своими губами моих, накрывает их, задержавшись не больше чем на пару секунд, и, оттолкнувшись, сползает ниже. Елозит по мне всем своим телом, а ртом прижимается к вздрогнувшему кадыку. Прижимается, не спешит, даже задерживает дыхание, словно стремясь запомнить или оставить оттиск.

Отпечаток своих губ на моей коже.

Опирается на обе руки, а после неторопливо укладывается сверху, приятно давит своим телом, и чудится, что совсем лишён тяжести.

Чудится, что окутывает теплом и только-то.

Спускается вниз медленно, немного лениво.

Спускается вниз, прикоснувшись и к левой ключице, и к плечу.

Спускается вниз медленно, сгибая колени, и в следующий раз задерживается только напротив груди. Чтобы игриво укусить над соском, а после, изъявив желание извиниться, зализать покрасневшую кожу. Проделывает всё то же самое двумя сантиметрами ниже.

Дразнит, но только удобнее перехватываю своё запястье и всё ещё не касаюсь.

Пока нет.

Опускается ниже, щекотно ведёт косой по моим рёбрам.

Ещё ниже, и снова почти весь свой вес на руки и лбом к животу. Упирается в него ближе к левому боку, елозит щекой, как если бы собирался укладываться, но не задерживается надолго тоже.

Полминуты, как если бы ждал, когда упрётся в нижнюю челюсть и только потом изволит обратить внимание.

Вскидывается, ловит мой взгляд, почти не моргает, и действительно ведьма ведьмой сейчас.

От растрепавшейся макушки до кончиков длинноватых, впившихся в простыню ногтей.

И широко распахнутые глаза на пол-лица.

Губы на их фоне совсем обескровлены.

Только подвеска ярким пятном на коже.

Только подвеска тёмно-зелёной колыхающейся каплей, что, согласно его движениям, покачивается туда-сюда, притягивая взгляд.

Взгляд и одну весьма занятную мысль тоже. И тут уже никак не обойтись без рук.

Тянусь к его щеке, поглаживаю её, а когда льнёт к пальцам, нажимаю на подбородок, чтобы открыл рот. Подчиняется охотно и, видно, не против не только «попросить», но и поиграть.

Видно, не против всего.

Не против вытянуть губы, понятливо обхватить первые фаланги среднего и указательного и провести по ним тёплым языком. Неторопливо и обещающе.

Не против пропустить их дальше, позволить надавить на коренные зубы и расслабить челюсть. Послушный, как тёплый парафин.

Послушный и такой же гибкий.

Куда ни надави, поддастся и многое охотно сделает. Поддастся, все условия выполнит, а после, распробовав, попросит ещё.

Неторопливо занимаюсь его ртом, ощупывая клыки, упираясь подушечкой пальца в упругую влажную щеку, и после не спеша тяну назад, позволяя игриво надавить острыми кромками на кожу.

Позволяя надавить, прикусить даже, но не сомкнуть губы.

Ловко поддеваю мизинцем мерно покачивающийся на его шее, маленький камень и, поведя его вверх, заталкиваю подвеску прямо в приоткрытый рот.

Укладываю на язык и намекающе приподнимаю брови.

Давай, удиви меня.

Поддайся и тут тоже.

Пойди на поводу.

Он смаргивает, вбирает цепочку подальше, подцепив тонкую серебряную плетёнку языком, примеривается к ней, будто решая, как будет удобнее, и после, бросив ещё один хитрый взгляд, опускает голову.

Опирается о мою согнутую в колене ногу. Прикасается к невольно дрогнувшему от прохлады животу и проводит по нему языком, удерживая натянувшиеся плетёные звенья, пошире распахнув рот и позволив им впиться в нежные уголки рта.

Проводит языком, вместе с тем легонько, почти и неощутимо вовсе, давит на кожу и самим камнем. Нажимает сильнее и едва не царапает.

Проводит влажную от слюны линию и опускается ещё.

Ниже.

Пальцами свободной руки по тазобедренной кости и тут же отдёрнув кисть, будто умудрился обжечься.

Бегло смотрит ещё раз, ни на секунду не собирается прятаться от моего взгляда и, приподнявшись, скатывается дальше, умудрившись коснуться щекой и коленки тоже.

Умудрившись вскинуться, вытянуться на руках и тут же опуститься вниз.

И, видно, вовсе не собирается помогать себе руками.

Всё только ртом. Только губами.

Надо же, какой старательный.