Часть 4. Глава 11 (2/2)

Вдумчивый.

До мурашек продирает.

И ощущение первого прикосновения к головке влажного, наполнившегося слюной, которую он не спешит сглатывать, рта, и взгляд, который больше не отлипает от моего лица.

Жадный-жадный взгляд.

Его интересует всё.

Его интересует каждый мой вздох, движение ресниц или глупая, невольно нарисовавшаяся полуулыбка.

Его интересует всё, и потому, когда осторожно вбирает в рот, удерживая камень на языке, смотрит.

И когда подаётся назад — тоже.

Выходит очень мокро.

Выходит тесно и горячо.

Выходит царапающе-больно и потому много острее.

Выходит больно, но я не хочу, чтобы он вытащил стекляшку и продолжил без неё. Я хочу, чтобы ускорился.

Хочу, чтобы его заставили это сделать.

Заставила крепкая, намотавшая его длинную косу на кулак рука.

Я так ярко представляю это, просто вижу перед собой. Вижу хозяина этой руки и его взгляд, что… что невозможно дышать.

Возможно только шумно выдохнуть, вскинуться и податься в этот тёплый, готовый сделать всё как надо рот.

Его обладатель так хочет постараться для меня, что попробуй тут не поплыть. Не развалиться на части. Попробуй просто сглотнуть, чтобы ляпнуть что-нибудь.

Поддразнивает, водит губами только по верху, берёт неглубоко, только головку, но старательно обрисовывает её языком, поглаживает тяжёлым камнем. Пару раз упирает в щёку, нарочно давя цепочкой, и я уже сам, не вытерпев, хватаю его за голову и всей пятернёй давлю на неё, опуская вниз.

Подчиняется так же легко и лишь больше растягивает губы, принимая, пока не упрётся в горло.

Опирается на локти, кренится вперёд, отставляя задницу, и позади него вид должен быть просто потрясающим.

Жалею, что пропадает зазря.

Жалею, что не с кем столкнуться взглядами, лениво помахать пальцами и поделиться понимающей ухмылкой. Не с кем поделиться разом усилившейся похотью и просто выдрать его, расщедрившись на пару хороших шлепков.

Сколько всего с ним можно сделать вдвоём. Сколько всего позволит, упираясь лопатками в чужую широкую грудь и так же доверчиво заглядывая в мои глаза?

Комната кружится.

Воздуха мало.

А все нервные окончания будто прижгли разом. Будто умерли. А все нервные окончания будто отказываются работать, позволяя мне чувствовать только головокружение и эти губы.

Губы, которыми он просто издевается надо мной, зная, что надо немного больше и сильнее.

Зная, что нужно больнее.

И всё так же, без рук, скребя пальцами по простыне.

Дёргаю за волосы и выгибаюсь, когда, истолковав верно, опускается и так и замирает, не выпуская.

Так и замирает, втянув щёки и надавив языком.

Играет, давит и камнем, и мокрой разогревшейся цепочкой.

Остановившись, поднимает голову, чтобы глянуть, и… верно, пытается убить меня.

Начинал медленно, теперь же ускоряется, одним только носом дышит, совсем не сглатывает и берёт постоянный темп.

Очень быстрый темп.

С каждым движением неизменно цепляет тонкими звеньями, и это и колко, и больно, и чувствительно до одури.

Это, может, и ранит, но только повышает градус.

Сильнее заводит.

Равно как и не утерпевшие, всё-таки вцепившиеся в мои ноги пальцы, что наверняка оставят следы впившихся в кожу ногтей.

Берёт так, на всю длину, ещё несколько раз, замирает, максимально расслабив рот, и, выпрямившись, выпускает в одно движение. Буквально сплёвывает липкую от слюны цепочку, сглатывает и возвращается к прерванному занятию.

Пауза всего на секунду или полторы.

Пауза, которой никто не позволил затянуться.

Опускает голову, проводит расслабленными губами по моему прижавшемуся к животу члену и вбирает его внутрь, помогая себе куда более гибким без довеска языком.

Лишь им одним. Упорно не руками.

Что же, если хотел продемонстрировать, насколько он умелый мальчик, то… То я сейчас просто сдохну, не дождавшись ни торжествующей усмешки, ни чего-то ещё.

Я сейчас просто сдохну, потому что обволакивающее ласковое тепло после грозящегося прорезать нежную кожу камня — это словно благословение.

Очень ярко на контрасте.

Потому что, пристроившись поудобнее и вытянув шею, он берёт ещё глубже и пропускает напрягшуюся головку в своё горло. Вот так запросто, будто глотает продолговатые предметы каждый день.

Будто очень долго и старательно учился.

Тренировался с похвальным усердием, и, боги, я хочу убить его за это.

Сначала кончить, пережить это, а после — убить. С особой жестокостью.

Проделывает это ещё раз, позволяя мне быть так глубоко, как только захочу, и пальцы сами, без моего на то прямого согласия, сжимаются на его волосах.

Всего два медленных, неторопливых движения.

Всего два, а мне уже не придётся, а хочется признать поражение. Мне хочется признать его «пожалуйста» действенным и очень, очень аргументированным.

Почти самым аргументированным из всех.

Чудится, будто ноги вот-вот сведёт судорога и, не ограничившись мышцами, проберётся и в позвоночник. Верю, что так и случится, как только снова начнёт двигаться.

Сначала лениво, просто приподнимая голову, почти не выпуская изо рта, а после всё быстрее и быстрее, с пошлыми хлюпающими звуками, которые делают всё ещё прекраснее.

Делают всё немного грязнее.

И как же нравится… Нравятся его покрасневшие губы, которые я, не удержавшись, принимаюсь поглаживать прямо так, растянутыми моим членом и безумно гладкими. Красными.

Никакая помада не нужна.

Ему вообще ничего, кроме него самого, не нужно.

Ни краска, ни платья.

Растрёпанный — самый прекрасный.

Всё ещё остаётся старательным.

Только сбивается, наращивая темп. Только сбивается, охает пару раз, взвизгивает, но упорно держит руки там, где они и лежат. Только упорно продолжает и дальше расчерчивать мои бёдра алыми полосами, не касаясь себя.

Быстрее… Ещё быстрее… Всхлипывая, спешно сглатывая и тут же по новой облизывая губы. Спешно сглатывая и по новой принимаясь выводить замысловатые узоры языком.

Выгибается больше, невольно расставляет ноги, безотчётно надеясь на то, что вставят, вздёрнув как надо, на то, что натянут и не помогут, а заставят кончить, и приканчивает меня.

В кои-то веки почти без боли.

Почти.

В кои-то веки просто потому, что возбуждение перелилось через край.

В прямом смысле.

Упираюсь затылком в матрац, крепче стискиваю его прядки, невольно удерживая, но он и так не собирался убегать.

Принимает всё, до последней капли, послушно, в несколько глотков сглатывает, обхватывает губами напоследок, будто собираясь втянуть до отказа ещё раз, и только после этого отпускает, расслабив челюсть.

Отпускает, но смотрит так, что тут же дёргаю на себя, тащу ближе и, когда покорно валится рядом, поворачиваюсь, подхватываю под бедро и, подтянув выше, прижимаю к себе. Наваливаюсь всем весом как можно плотнее и не целую, а едва не съедаю.

А губы у него ещё солёные.

Губы у него с характерным терпковатым привкусом, и только от этого, от того, что я не брезгую, от того, что просто пропихиваю свой язык как можно дальше, скольжу им по уставшему его, глухо стонет и трётся об меня. Елозит по боку, повыше забрасывая ногу, и кончает тоже, лишь раз или два неловко коснувшись себя.

Кончает, вцепившись в мои плечи и терзая губы.

Кончает упругим теплом, что налипает на мою кожу и, медленно скатываясь по ней, его пачкает.

Дёргается ещё несколько раз, вытягивается, насколько позволяет поза, и затихает, видно, не понимая, не помня, как это — нормально дышать.

Но что до слов, то до них так и не доходим.

Не то потому, что горло дерёт от напитанного запахом чадящих свечей воздуха, не то потому, что они лишние сейчас.

Они никому не нужны.

До слов доходит немного позже, пока просто так и лежит рядом, разве что удобнее вытянув руку и глядя на меня.

Так и лежит рядом, а после, когда немного приходит в себя и будто вспомнив что-то, находит ещё один исчезнувший шрам. Касается места на изгибе шеи, где он был и так почти незаметным, и шёпотом просит как-нибудь рассказать о нём.

Как-нибудь потом, в другой раз.

Просит, а после, отведя в сторону прилипшие на щеке волоски, замирает, собираясь просто помолчать ещё немного. Не спрашивает, пойдём ли.

Знает, что уже на всё уговорил.

***

Видно, это новое веяние: обходиться без ламп.

Видно, так положено в высших кругах Аргентэйна — множество свечей зажигать.

Даже в коридорах на стенах факелы, а уж в зале, что теперь больше напоминает склеп, а не одну из обеденных, и вовсе всё заставлено плачущими восковыми палочками.

Всё, без преувеличения.

Накрытый стол, узкие подоконники и даже высокая тумба с портретом ушедшего.

С портретом, что явно был нарисован на скорую руку одним из местных умельцев. Кривоватый, с перекошенными чертами да поплывшими знаками отличия… Не высохший.

Готовились, видно, слишком быстро.

Готовились словно специально к моему возвращению.

Никогда не думал, как же оно у тех, чья кровь будто не красного цвета, и вот нарвался на ответ. Никогда не думал, что же случается с теми, кому повезло родиться в семье с привилегиями и которых уж точно не бросают в общую кучу.

Находят, возвращают назад.

Жене с детьми или родителям.

У кого кто есть.

У Адриана, видно, была только жена, которая сейчас закутана по самый подбородок в чёрную тряпку, напоминающую саван.

Нелюбимая, много младше, не раз и не два битая, но всё равно скорбящая. Может, и искренне. Чёрт её знает.

Чёрные скатерти, чёрная, раскатанная от входа и до высокой тумбы, ковровая дорожка. И присутствующие все тоже в чёрном. От Мериам, что негромко беседует с каким-то высоким, невозможно сухим господином, и до пажей, что по случаю сменили свою уродливую коричневую униформу на нечто более подобающее.

На нечто более мрачное.

Что же, наверное, стоит сказать «спасибо» весьма позднему времени за то, что музыкантов нет. Хотя кого им тут будить? Кого будить, если жилые комнаты чёрт знает где, да и каменные своды не пропустят звуки?

Кого им тут будить, если все знатные жильцы и гости замка здесь?

Половину я никогда и не видел. Половину смутно узнаю по презрительным теням, то и дело пробегающим по белёным лицам.

Йен без украшений и краски вовсе. Только подвеска на шее, да и та под высоким воротом платья. Йен без украшений и сложной причёски. Замотанный в свободное тяжёлое платье не то тёмно-серого, не то такого же чёрного, как и скатерти, цвета. При подобном освещении и не разобрать.

Кажется обескровленным, пострадавшим от нападения оголодавшего вампира. Кажется слишком заметным среди всех прочих дам даже сейчас.

Или, может, всё дело и не в нём?..

Но как же не в нём, если единственный держится в отдалении от товарок, держится рядом со мной и своими руками оплетает мою руку?

Наклоняет голову к моему плечу и ведёт за собой к центру залы, понимая, что обычаи знати мне незнакомы.

Да и ни к чему они мне.

Никогда убитых не хоронил.

Слишком много чести.

И Адриана бы не стал — пусть зверьё на части растащит. Ему уже наплевать, а им, голодным, всё толк. Всё пища.

Йен подводит меня к одному из пажей, в руках которого уставленный чадящими палочками поднос, и коротко кивает вперёд, чтобы я взял одну. Делаю то же самое, и после ведёт меня к портрету. Задерживается около него, глядит на порядком поехавшую мазню долго, видно, вспоминает о чём-то, покусывает губы и осторожно втыкает исходящую дымом лучину промеж тонких свечей. Повторяю за ним и тут и невольно задумываюсь, тоже мазнув взглядом по грубовато изображённому шраму.

Отчего-то мне сложно представить, как он расправляется с Генрикой. Так яро отстаивал её право на жизнь, а вместе с тем и свои секреты, что трудно даже предположить, почему же он передумал.

Передумал за те несколько дней, что нас не было в замке.

Неужто нашептал кто-то? Рассказал нечто, заставившее его пересмотреть свои взгляды? Может, он нашёл то самое письмо?

Вопросы, вопросы… И чёрт бы с ними, поутру ответ ни на один из них не будет иметь значения, но сейчас… Сейчас так и роятся в голове. И от княжны на этот раз никакой помощи. Её призрачные знакомцы молчат и даже не шастают кругом. Не забредают больше в его комнату.

Но плохо это или хорошо?..

Призраков не крутится, но зато хозяйку замка тут же принесло. Тут же, стоило Йену негромко поздороваться и незаметно меня ткнуть пальцем в бок, чтобы отвесил обязательный поклон и пожал руку не то министра, не то просто какого-то дворянина, знавшего усопшего.

Услышала его голос и будто только его и ждала, а не вела явно принуждённую беседу за бокалом вина.

Во всех отчего-то только красное, но тут уже и не спрашиваю.

Положено — так и пусть.

— Доброго вечера, — улыбается нам обоим, но взгляд удерживает только на Йене. К нему и обращается после того, как немного неловко поправится: — Или, скорее, уже ночи. Смею предположить, что явиться к началу церемонии вам помешали важные дела?

— Вы так проницательны, госпожа. — Пусть и спрашивает не у меня, но удержаться — выше всех возможных сил. — Всегда улавливаете с полувзгляда.

Неловко тупится, опускает глаза, а после, видно, вспоминает, что робость ей совершенно не к лицу как хозяйке замка. Пусть и мнимой.

— И спрашивать не стану, что именно вы делали.

— И не надо.

Даже голову поднимает снова, уловив в моём голосе нотки искреннего согласия.

— Вдруг узнаете что-то новое.

Йен негромко фыркает, должно быть, закатывает глаза и чуть сильнее сжимает мою руку. Даже незаметно дёргает за неё, будто пытаясь таким образом призвать к порядку и заставить учтиво заткнуться. А вот Мериам — нет. Мериам вдруг не хочет, чтобы я молчал, и явно рассчитывает на ответы:

— Злитесь на меня?

Тут уже моя очередь разглядывать лепнину на потолке, да великодушно отпускаю её, прикусив кончик языка. Понимаю, что людей кругом довольно много для того, чтобы упражняться в ехидстве. Не разберут ещё и примут за грубого простолюдина. За грубого простолюдина, который был так глуп, что попался в свою последнюю ночь в этом замке. Да и к чему давать этой прилизанной мадам с косами лишний повод?

— Считаете подозрения в убийстве оскорбительными?..

Мне бы оставить и это риторическим, потому что, наверное, должен считать. Мне бы оставить и это риторическим, хотя бы потому, что раньше это был повод скорее похвастаться, но да кто тут оценит?

— В какой-то степени. Но я не настолько мелочен, чтобы из-за этого злиться, — беседа становится всё более светской, и я увиливаю, даже не моргая. Слишком интересно, каким станет её лицо после моей следующей фразы. — И потом, у нас есть и другие новости.

Йен чуть сильнее сжимает мою руку, заслышав это заветное «нас», и на секунду касается щекой моего плеча. Надо же, как мало ему нужно для того, чтобы начать плавиться. Как мало ему нужно для того, чтобы чувствовать себя абсолютно влюблённым.

Перевожу взгляд на его макушку и милостиво позволяю взять слово. Сколько же ему молчать, в конце концов? И потом, меньше всего я хочу, чтобы мадам Моль решила, что я его к чему-то принуждаю. Лишний повод закатить истерику и потопать обряженной в тёмную туфлю ножкой. Довольно с меня уже её слёз и воплей.

Трижды довольно.

— Мы решили, что нагостились достаточно и пора возвращаться назад, — начинает говорить Йен негромко, тщательно прочистив горло и будто нарочно затянув паузу, но никаких извиняющихся жалких ноток в этом голосе нет. Отнюдь, видно, нажрался чужого гостеприимства не меньше моего и просто жаждет вернуться туда, где ему то и дело попадает заговорённой метёлкой. — Утром попрощаемся, Мериам.

Уже утром.

Я бы просто ушёл. Может, даже снизошёл до короткой записки, но княжна так не может. Княжне обязательно надо попрощаться. Поставить в известность свою, тут же округлившую глазёнки сестрицу, что, хлопая ресницами, выглядит беззащитнее, чем ягнёнок перед виверной.

— Но как же… Как же утром? Так скоро? — Раз или два открывает рот, пытается начать говорить, но берёт себя в руки только после третьего вздоха. Будто новость огорошила её настолько, что не выдохнуть. Почти паника во взгляде. — Может быть, задержитесь ещё на пару дней? Разве они что-то значат?..

Лепечет так жалостливо, что я предупреждающе стискиваю свою прежде расслабленную ладонь. Пусть только попробует сдать назад. Вырублю и вывезу, спрятав среди кухонных очисток, для верности заткнув рот огрызком кочерыжки.

— Решение уже принято, и уговоры ничего не изменят.

Надо же. Я даже выдохнул, а после спохватился, что заметят. Да только Мериам сейчас бы и тролля не увидела. Слишком сосредоточена на брате, на которого глядит с тщательно скрытой за слезливой поволокой обидой. Ещё бы, вознамерился снова её бросить. Но о чём она раньше думала? Что он передумает и останется для того, чтобы до конца жизни провести в клетке из китового уса?..

— Но там всё ещё холодно, и говорят, что тракт заметён снегом. Я бы не разрешила…

— Я не спрашиваю твоего разрешения, Мериам, — обрывает даже до того, как я собираюсь вклиниться и начать спорить. Обрывает её, ничего не доказывая и не пытаясь убедить. Он просто вежливо ставит её в известность, а я пытаюсь не раздуться от совершенно неуместно обуявшей гордости. — Я говорю, что мы уйдём. Если, конечно, ты не велишь посадить меня в камеру. Тогда да, придётся ненадолго остаться.

Мериам вздрагивает так, будто сама мысль о темнице её пугает до икоты. Вздрагивает, обнимает себя руками, воровато, наспех осмотревшись, подаётся ближе и говорит много тише, почти шёпотом:

— О боги, что за ужасы ты говоришь. Я бы никогда…

Говорит почти шёпотом, что обрывается за один глубокий вздох.

Всё верно. Она бы никогда. Никогда не посадила его в грязную клетку чёрт пойми с кем. Она бы заперла его в отделанной кружевом снизу до верху, миленькой комнатке и до конца его дней приходила попивать чай из фарфоровых чашек. Разница ужасно принципиальна.

— Я же так сильно люблю тебя, дорогая. Пусть будет, как скажешь, но могу я просить тебя об одном вечере? Оставишь своего мужа, чтобы побыть со мной?..

Отступает довольно легко, даже проще, чем в столовой, и это кажется мне подозрительным. Странным.

Если она действительно так жаждет его оставить, разве не уместнее было бы развести сырость и начать хватать его за руки? Виснуть на шее и причитать, причитать, причитать?.. Неужели последние недели и её чему-то научили? Или же всё дело в том, что она не нравится мне настолько, что я готов видеть подвох в каждом движении её губ и шорохе складок на платье?

Буквально в каждом шорохе.

— Да. Конечно, — расплывается в улыбке княжна и наверняка втайне радуется, не отягощая сознание вопросами, которые занимают мою голову. Да и с чего бы ему, в конце концов? Может, он и ожидал большего от своей сестры, но явно не видит в её действиях никакого умысла. Может быть, так и правильно. Ему виднее. Вырос вместе с ней, знает лучше. И не питает ненависти к самому образу беспомощной куклы. — Думаю, он вполне сможет прожить без меня несколько часов, — договаривает и, надо же, ждёт ответа. Ждёт разрешения или хотя бы скупого кивка.

Что же ты раньше не был таким послушным?

— Буду скучать каждую минуту.

Улыбается чуть искоса в ответ на мою едва ощутимую подначку и чуть крепче стискивает пальцы.

— Прошу не судить слишком строго, если не выдержу одиночества и расплачусь.

Отпускает мою руку и позволяет увести себя за накрытый стол. Покорно огибает его и усаживается подле привычного места Мериам, рядом с высоким пустующим стулом хозяина замка. Видно, как герцогиня стискивает его пальцы в своих, но речи не разобрать. Только выражения лиц и лёгкие полуулыбки.

Йен спокоен, а Мериам довольно огорчена, но старается не показывать этого. Может, не так уж и плоха?..

И корень всего зла — её воспитание, не иначе. Глядишь, впитала бы меньше правил этикета и положенных любой даме глупостей — и жилось бы куда проще.

Может, уже и не скучала бы в одиночестве за дверями своей спальни. Впрочем, чужие посещать — тоже неплохо. При наличии маломальской сноровки и осмотрительности.

Йен же умудрялся, и, уверен, не он один.

Оставшись в одиночестве, думаю, что стоило бы вернуться в комнату и проверить, что именно из моих вещей он собрал и догадался ли перевернуть матрац и отодвинуть тумбочку, но решаю, что успеется. Бокал вина не повредит. Бокал или, может, два. Как пойдёт.

В замке траурно, но спокойно, и потому нет причин для особой спешки.

Нет причин, но есть желание убраться подальше и никогда больше, никогда не возвращаться в каменные коридоры. Ограничиваться предместьями и бедными кварталами города, на худой конец.

Уже предвкушаю заснеженный тракт и пробирающийся под дорожный плащ холод, наблюдая за тем, как покатывается последний оставшийся глоток по дну бокала, и собираюсь уйти до того, как ко мне прицепится кто-то из подвыпивших, страдающих не в меру шумно господ, но компания меня всё-таки находит.

Но не в лице оторвавшегося от сестры Йена или кого-то из мужчин.

О нет. Томная, как сама смерть, опутанная в чёрный, должно быть, скованная усталостью и едва переставляющая ноги, ко мне медленно приближается откинувшая от лица траурную вуаль Беатрис.

Встречаю её вежливым кивком, и она даже цедит ответную улыбку. Берёт у резво подскочившего пажа очередной бокал и становится рядом. Молчит три неспешных глотка, а после глядит на меня, встав вполоборота и немного запрокинув голову.

Видно, без каблуков, и потому кажется совсем низкой.

Видно, слишком привык к росту своей «дамы», и на его фоне все девушки кажутся довольно коротконогими. Приземистыми. И слишком уж… девушками.

В Йене и кокетства-то и осталось разве только на то, чтобы покривляться немного да тут же отмахнуться. Стал уставать от наигранности и искренне строит глазки весьма редко. Весьма редко за пределами постели.

— Скучаете? — светски интересуется присоседившаяся ко мне дама, и я медленно мотаю головой. — А жаль.

Голос у неё хрипловатый, кажется даже сорванным.

Наверняка была привязана к мужу и теперь совершенно не знает, что делать. Напрягшись, вспоминаю, что она немногим моложе меня, но, нарыдавшись, выглядит ровесницей почившего мужа. Если присмотреться, то в светлых, уложенных в простой пучок волосах явственно проглядывает седина. Если присмотреться, то взгляд поймает и дрожь в пальцах, и потрескавшиеся, искусанные губы. Красные, воспалённые от соли глаза и припухший нос.

Совершенно не красит.

Вот, значит, как выглядит скорбь.

Скорбь тех, кого я оставил без мужей и сыновей.

Занятное, должно быть, чувство. Всепоглощающее.

Делю свой последний глоток на мелкие два, и она, поморщившись, протягивает мне ещё один, схваченный с подноса бокал. Буквально пихает в руки и на недоумение во взгляде отвечает каким-то невротичным рывком плеча. Берусь за тонкую стеклянную ножку, но, опомнившись и вспомнив, как правильно, поворачиваю кисть и придерживаю дно уже всей ладонью.

Беатрис же всё не уходит, вообще не собирается сдвигаться с места, и потому, медленно выдохнув через ноздри, делаю то, чего она так ждёт:

— И почему же вам жаль?

Улыбается даже, пусть слабо и будто через силу, но по-настоящему. Вовсе не так, как раньше. Ни снисхождения, ни надменной колкости. Всё слёзы стёрли.

— Потому что в ином случае вы могли бы составить мне компанию.

Даже вот как.

Я мог бы? Я, которого все они знают не иначе как простолюдина, копающегося в грязи в поисках всех тех замечательных блестящих штук, что принято принимать в дар и раздаривать прислуге по поводу и без?

Я?

Видно, бедняга повредилась умом от горя. Перепутала меня с одной из своих подружек.

— А вы ищете компании? — переспрашиваю с осторожностью, надеясь, что она, моргнув в очередной раз, прозреет и, окинув меня оценивающим взглядом, помотает головой и отойдёт в сторону. Надеясь и одновременно с этим понимая, что увы — не на этот раз. Должно быть, удача так часто демонстрировала лицо, что пришло время глянуть и на её спину.

Осторожно опускает подбородок, делает небольшой глоток, чтобы взять паузу, и поворачивается уже полностью, не желая глядеть искоса.

На мгновение перевожу взгляд выше, гляжу на накрытые столы поверх её головы и опускаю свою, показывая, что готов слушать.

— Ищу кого-то, кто не знал моего мужа достаточно хорошо для того, чтобы ликовать внутри.

Невольно приподнимаю бровь и переспрашиваю с совершенно искренним недоумением:

— Думаете, все ликуют втихомолку?

Да, этот, со шрамом, был мало похож на праздничный подарок, но мне встречались и куда хуже. У этого же наверняка была не одна любовница. И тут, и в Аргентэйне. А уж про заглядывающих в его рот служивых рангом поменьше и говорить не следует. Чего стоит один только ушастый в латах, который, поколебавшись с полминуты, в собственного племянника всадил стальной болт.

Даже оглядываюсь по сторонам, совершенно не наигранно, по-настоящему присматриваясь, и всё, на что натыкается взгляд, — это опущенные головы и тлеющие лучины, коих уже больше двадцати. И всё ставят и ставят.

— Я знаю.

Возвращаюсь к ней взглядом, и улыбка на воспалённых, искусанных губах становится шире. Улыбка, которую любой разбирающийся в людях без труда прочитает как затравленный оскал.

— Адриан многим был немил. Да было за что, но смерти он не заслужил.

Ох, как странно.

Я почему-то уверен, что заслужил минимум трижды, но свои мысли оставляю при себе. Как и то, что привычка играть с чужими жизнями, расставлять их на свой лад и пихать в нужные руки, рано или поздно приводит не к баснословной награде.

Она всё знает и сама, если, конечно, не круглая дура, которой так удобно прикидываться при дворе, и лишние упоминания ни к чему.

Равно как и не один десяток взглядов, что я привлеку рядом с сорвущейся в новую истерику женщиной, которая сейчас выглядит ничем не благороднее любой деревенской бабы.

— Все рано или поздно умрут.

Слушает меня так внимательно, будто ожидает, что я вот-вот в чём-то признаюсь или ляпну лишнего.

— Это не вопрос выслуги или достоинства.

Только не ляпну.

Хорошо жизнью научен.

— Да, все умрут, вы правы. — Задумчиво касается кромки бокала губами, но пить так и не пьёт. И держит-то его для того, чтобы занять руки или просто оставаться рядом. — Но не все умрут от когтей дикого зверя.

Тут мне остаётся только кивнуть и заглянуть на дно своей переросшей рюмки.

— Мериам вам не сказала? — Встрепенулась вдруг, даже ожила немного, тут же напомнила прежнюю говорливую себя, и я совершенно не вовремя вспоминаю Йена и то, как он дразнил меня, рассказывая о том, какие темы обсуждают нежные, все сплошь замужние барышни. — Его обезглавили, да так, что от шеи ничего не осталось, а голову просто не нашли. Да не особо и старались, я думаю. Всем лесничим не терпелось как можно скорее убраться оттуда.

Вот так дела. Неужто дриады прихватили?

Но удивление, мелькнувшее на моём лице, сейчас очень кстати, и потому даже не пытаюсь его скрыть. Я не должен иметь ни малейшего понятия о том, что же там произошло, но весьма позабавлен тем фактом, что нечисть, сама того не ведая, скрыла истинную причину смерти. Попробуй разгляди колотую рану под подбородком, если головы нет.

Видимо, поэтому меня и не потащили в подземелья. Предъявить совершенно нечего. Но вот если бы на его теле была рана от метательного ножа…

А Беатрис ещё кривит лицо, презрительно отзываясь о трусящих лесниках. Посмотрел бы я, как она или её подружки стали прикрываться платком от разбуженной и голодной зелёной девы.

— Что же вы сами не поехали вместе с ними? — Вырвалось, и хоть ты по башке себе тресни. Не смог удержать язык за зубами. — Не позволили бы развернуться к замку раньше времени.

Шмыгает носом, отпивает, коротко кивает в ответ на чьи-то негромкие соболезнования, а дальше и вовсе игнорирует подошедшую к ней было подругу. А может быть, и сестру по несчастью? Уж не её ли мужа я сбросил со стены?

Попробуй тут всех упомнить.

Беатрис отмахивается от взявшейся за её локоть руки, отцепляет, и дама понятливо исчезает, опустив голову. Видно, не настолько благородна, чтобы первой подавать голос или настаивать.

— Я хотела, госпожа не пустила.

— Держала за руку?

— Да. Держала.

Невольно поднимаю голову и поверх чужой макушки взглядом нахожу и Йена, и его сестру, которая шепчет что-то на маленькое, неприкрытое волосами ухо.

Беатрис, обернувшись, смотрит на них же и даже едва заметно кивает в знак одобрения:

— Сказала, что не женское это дело. Она нас обеих не пустила, если вам интересно. Утешала и упрашивала немного подождать. И, надо же, одной всё-таки повезло.

Видно, я не прав на её счёт.

Не так уж она и плоха, эта мадам Моль. В конце концов, её такой вырастили, отсекая даже саму мысль о том, что можно рассуждать как-то иначе.

— Упрекаете меня за то, что не погиб? — совершенно не всерьёз и даже невпопад звучит, но Беатрис снова смотрит на моё лицо, и на её нет ни тени сомнения, когда открывает рот. Может, и Мериам, чтобы стать чуть менее скованной, нужно как следует порыдать?

Эту же исправило, пусть и временно.

— Скорее завидую вашей жене. Ей не придётся прощаться с изуродованным телом, лишённым лица и одной руки. — Глядит на свои пальцы, выдыхает, видно, прислушиваясь к себе, и, поняв, что никакие рыдания наружу уже не просятся, поправляет вуаль и снова пьёт. — Ей просто… не придётся прощаться.

Не придётся прощаться… Позволили бы ему?

Не просто увидеть тело или его часть, а похоронить его?..

Весёленькие у нас взаимоотношения. То я думаю, как бы ловчее избавиться от него, обставив всё как несчастный случай, то внутри всё перекручивает при мысли, что он может остаться один до весны.

Один и здесь.

Среди роскошных гобеленов, шелков и блестяще образованных господ «первого» сорта.

В яме с голодным гулем шансов остаться целым больше.

— С сестрой разве что, но вас это, должно быть, не слишком-то утешит.

Шутка не находит отклика, но мне и не важно заставить её улыбаться. Хватит и кивка, доказывающего, что просто услышала. Хотя если разобраться, то плевать и на него. Всё одно бестолковая болтовня выходит. Потерплю ещё пару минут, а после откланяюсь. Всё-таки стоит проверить вещи. Йен, конечно, умница, но временами такая бестолочь.

— Мы должны были вернуться в Аргентэйн к началу следующей недели. Адриан отчего-то безумно торопился.

Замираю на третьем монотонном кивке и прислушиваюсь к её бормотанию куда внимательнее, чем минутой ранее. Так и стоит всё с тем же единственным бокалом, что никак не доцедит, и крупно вздрагивает будто от пробежавшей по телу судороги. Промаргивается и резко меняет тему:

— Надо же, вы тоже уезжаете.

Сама любезность и вежливость, принимается было рассуждать о погоде и том, как тяжко следовать моде, закутанной в тёплый дорожный плащ, но обрываю её ещё до конца первого предложения и едва сдерживаю желание цепко ухватиться за обтянутый чёрным платьем локоть.

Дёрнуть за него, чтобы уж точно оказаться услышанным.

— В каком из смыслов?

— О, это…

Понимает сразу же и становится безумно виноватой. Пытается стать как можно меньше и опасливо втягивает голову. Что-что, а излишней болтливости её муж точно не любил, и сталь, проскользнувшая в моём голосе, ей хорошо знакома. Сталь и взгляд, что стал тяжелее на пару эттинов.

— Это вроде как секрет, призванный оберегать государственную безопасность, и мне было строжайше запрещено кому-то рассказывать, но… — бормочет быстро, совершенно не сбивчиво, только взглядом изучает кромку своего бокала. Будто ничего интереснее и не видела никогда. Будто ждёт чего-то и уверена, что это «что-то» придётся ей не по нраву.

Смекаю сразу же, что давить нет смысла.

Смекаю и выбираю иной путь. По сути своей такой же простой, как и тяжеловесные угрозы.

Наклоняюсь чуть ниже, касаюсь ладонью её плеча и, плюнув на то, что половина присутствующих заметит и разболтает второй, веду кончиками пальцев по плотному рукаву и останавливаюсь, только сжав её предплечье.

— Будьте уверены, я не проболтаюсь.

Хватка сомкнулась лишь на мгновение и тут же спала.

Поворачиваю голову набок, заглядываю в её глаза и, дождавшись, пока поспешно сглотнёт, добавляю, доверительно понизив голос:

— Да и не вхож я в круг тех, кому интересны подобные секреты, дорогая.

Обращение заставляет её вытянуться и стать немного милостивее. Обращение, заслышав которое она тут же нервозно касается стянутых в пучок волос и, быстро облизав губы, качает головой.

— Нет, я не могу… Адриан…

И потому мне ещё интереснее. Что такого ей мог запретить трепать покойный муж? Что такого важного, что она удержалась и своему дамскому кружку не разболтала?

— Я никому ничего не скажу, — обещаю ещё проникновеннее и, снова коснувшись её руки и пальцев, невольно дёрнувшихся вслед за моими, отступаю на полшага назад. — Готов поклясться своей женой, — звучит довольно шутливо, и Беатрис, махнув рукой, внезапно испытывает жгучее желание мне довериться.

Мелькает мысль, что она была бы не прочь довериться мне и раньше, но слишком боялась мужа. Или всё дело в том, что я предпочитал делать вид, что она ваза, умеющая разговаривать. Как знать.

В любом случае Адриана больше нет, и он не двинет ей в ухо за разболтанные секреты. В любом случае мне они сейчас куда важнее, чем ему.

— Понимаете, дело в том, что моему мужу было отчего-то безумно важно разминуться с Ричардом, — шепчет, привстав на носки и явно примериваясь к моему плечу как к опоре, но вцепиться в открытую не решается. Я же впервые за всё это время смотрю именно на неё и слушаю каждый звук, а не скучающе пялюсь на полупустой стол и стены. — Он и злился оттого, что тот уже покинул Аргентэйн, а мы всё никак не можем сдвинуться с места.

Вторая фраза просто звоном в ушах.

Вторая фраза тут же разносится в моей голове едва ли не паническим, возбуждённым эхом, которое повторяет её так часто, что я перестаю понимать смысл этих слов.

— Покинул? — переспрашиваю как немного недалёкий, но недоумение слишком сильно для того, чтобы придумывать окольные пути. Недоумение и глупая надежда на то, что ослышался.

— Будет здесь к завтрашнему обеду. Бедняжка Мериам, всю ночь на ногах, а после ещё и эти хлопоты поутру, — подтверждает, и я тут же нахожу взглядом расслабленного Йена, щёки которого уже приобрели выраженный румянец, а на губах так и красуется улыбка. Совершенно беспечная улыбка, которую он то и дело скрывает длинным рукавом, видно, вспоминая, где и по какому поводу находится. — С вами всё в порядке?

— Да, конечно. — Смаргиваю, натягиваю на лицо одно из самых расслабленных выражений, надеясь, что она одна и заметила, как меня перекосило. Надеясь на то, что пажу и прочим, неторопливо прогуливающимся по залу, наши секреты до потолочных балок. — Безумно сожалею, что не буду удостоен чести быть представленным герцогу лично.

— Вряд ли вы успеете отбыть до торжественного обеда.

Всё ещё слишком близко, и вдруг понимает это. Всё ещё тянется вслед за фантомными уже, почти случайными прикосновениями и крохами внимания, но так стыдится этого, что тут же отворачивается. Становится вполоборота и, сделав пару быстрых шагов, оставляет бокал там же, где и взяла.

— Простите, я должна идти.

Отчего-то это её случайное «простите» кажется мне одним из самых искренних из всех, что довелось слышать. Она действительно ощущает себя виноватой. За одну лишь только мысль о том, что могла желать просто коснуться кого-то.

— Адриан совсем один, внизу. Мне бы хотелось немного побыть рядом.

Понимающе опускаю подбородок, но она отчего-то никак не может развернуться. Остаётся на месте. Видимо, считает себя обязанной сказать ещё что-то. Считает себя обязанной быть услышанной.

Хоть кем-нибудь.

— Пусть он никогда меня не любил, но…

Замираю, как скучающий с подносом паж, и жду, когда выдохнет и закончит. Жду и, наверное, немного, отчасти только, понимаю, о чём она говорит.

— Но я его любила.

Обронила невзначай и остановилась, скованная осознанием смысла этих самых слов. Обронила, и её глаза, всё такие же раздражённые и красные, наполнились слезами снова.

Передохнула, видимо.

Может разводить сырость снова.

Приседает в поспешном реверансе и одними губами обозначает смазанное прощание. Бросает ещё один быстрый взгляд на Йена и уходит, уже не оборачиваясь.

Она уходит, а я остаюсь один на один с выхолощенной пустотой внутри. С пустотой, отзывающейся гулким звоном. И мысли… чёртовы десятки, а то и сотни, мыслей так и роятся внутри. Некоторые почти бесшумные, иные — будто вырезают что-то на мне изнутри.

И самая главная из всех них то на переднем плане, то сокрыта за другими.

Самая главная, столь громкая, что хочется стиснуть голову ладонями и пригнуться, как во время качки на корабле.

Понимание, злость, медленно перерастающая в ярость, и осознание того, что всё это никак нельзя выпустить. Нельзя себя выдать.

Оглядываюсь по сторонам, спрятав стиснутый кулак в узкий, не предназначенный для этого вовсе карман на камзоле, и взглядом натыкаюсь на наполненные стекляшки с тёмно-бордовым пойлом.

Натыкаюсь взглядом, пытаюсь проглядеть насквозь, едва соображая, что вообще делаю, и ощущаю себя совсем пьяным.

Оглушённым будто ударом головой.

Как же просчитался!

Сглатываю, заставляю себя не отшатнуться в сторону и не вмазать в ответ случайному мужику в дорогущем камзоле просто за то, что неловко коснулся меня рукой, и, скрипнув зубами, заставляю себя отогнать всё лишнее, загнать все пустые ненужные эмоции в угол почти пинком.

Смаргиваю и глазами возвращаюсь к подносу, а после поневоле смотрю и на того, кто его держит.

Смутно знакомые черты… Уж не у него ли я выменял на обещание ту дрянную самокрутку?

Подхожу ближе и коротко киваю, чуть прищурившись. Мальчишка, которому, может, и до семнадцати далеко, расплывается в ответной улыбке и подмигивает мне.

Значит, он.

Что же, не всю удачу потратил на Адриана и его прихвостней.

Ещё шаг, и делаю вид, что вдумчиво выбираю новый бокал, поставив опустевший.

— Заработать хочешь?

— Смотря что именно предпочитает господин.

Что-то падает за моей спиной, раздаётся негромкий звон, и все гости, привлечённые этим звуком, оборачиваются вместе со мной. Звуком неловко скинутой с самого края, чудом не разбившейся тарелки.

Йен не понимает, как это произошло, а Мериам виновато улыбается и просит простить ей недолгую отлучку. Поднимается первая, а после подаёт руку побледневшей, принявшейся часто моргать «сестре». На меня глядит тоже, всё с тем же виноватым видом, и во всеуслышание объявляет о том, как той нехорошо. Обещает вернуться сразу же, лишь только доведя бедняжку до комнаты.

Киваю в знак согласия, а сам надеюсь, что после смогу разжать челюсть. Киваю в знак согласия, а сам прекрасно понимаю, почему она не поручает это ни пажам, ни мне. Понимаю и, не моргнув и глазом, соглашаюсь.

— Да будет ему известно, не все идут на запредельные…

— Пасть захлопни, твоя задница меня не интересует, — произношу на выдохе почти скороговоркой и не свожу взгляда с двинувшихся к выходу спин. — Ещё раз: заработать хочешь?..

К моему счастью, надувшийся на столь грубое обращение паж решает, что деньги важнее каких-то там душевных царапин, и интересуется уже без заигрываний.

Сухо и деловито.

— Сколько?

— Сколько составляет твой месячный оклад?

Ну быстрее же! Быстрее, твою шлюху-мать!

— Семьсот монет.

— Получишь в два раза больше, если сделаешь то, что велю.

Распахивает было рот, но тут же его захлопывает, не найдя слов. А мне только того и нужно. Мне только и нужно, что немного резвости и согласия.

— Идёт?

— А если это подставит под удар мою репутацию?

Спорить и доказывать просто некогда, и тогда я произношу фразу, которая пресекает все вопросы разом. Просто стирает из этой украшенной нелепой шапочкой головы.

— Три месячных оклада.

Стирает вопросы и заставляет глаза загореться интересом куда ярче.

— Что нужно сделать?

***

Перед рассветом крайне мрачно.

Чудится, что тьма живая и, вместо того чтобы медленно растворяться, плотнее прижимается к верхушкам близких гор и пытается втиснуться в них. Спастись от первых лучей солнца.

От первых лучей, до которых ещё час как минимум.

Всё замерло, будто объятое невидимым предчувствием.

Беды или чего-то более серьёзного.

Как бы то ни было, притаившись за тяжёлой, неплотно сомкнутой шторой, для себя я уже всё решил. Осталось только дождаться. Дождаться, когда решат навестить бездыханное, замершее поперёк кровати тело.

Поперёк чужой, должно быть, самой вычурной во всём замке кровати.

Главного украшения хозяйской спальни.

Мне и сидеть не доводилось на подобной.

Что там сидеть — видеть подобной роскоши.

Во многие дома забирался, много у кого воровал, убивал вельмож и министров часто, но такое… такое впервые.

Терпеливо жду первых лучей и, не придумав занятия лучше, растираю подмёрзшие пальцы. Плечи немного ноют тоже, но это настолько вторично сейчас, что игнорировать проще, чем когда-либо.

Всё вторично сейчас.

Всё как было раньше, много лет назад. Всё или почти всё.

Меня не волновали причины и следствия. Теперь же я хочу знать. Хочу знать, потому что стало моим личным.

А время всё так же медленно… Время будто по капле сочится. Светлеет за окнами так же, небыстро.

Взглядом то и дело возвращаюсь к роскошному, вздымающемуся бугром покрывалу, расшитому золотыми нитями, и морщусь каждый раз.

Ничего с собой не поделать, внутри всё дёргается.

Всё дёргается, и я, чтобы успокоиться, ещё раз, в десятый или пятнадцатый, осматриваю комнату. Убеждаюсь, что меня не будет видно ни со стороны главной, ни со стороны смежных дверей. Убеждаюсь, что заботливо натёртые и расставленные кем-то пустые бокалы на низком столике перед пузатыми, наполненными к возвращению хозяина бутылками всё ещё на месте.

Не исчезли, растворившись в воздухе.

Лампы потушены, ни единого подсвечника не стоит.

Ожидание всё более тягостное. Ожидание, которое прерывается наконец. Прерывается звуком лёгких, торопливых и совершенно не размеренных шагов. То короткая перебежка, то крадётся, ступая исключительно на носки.

Совсем близко, всё-таки со стороны главной, ведущей в коридор двери.

И, надо же, охрана не расставлена. Нарочно убрали или рано им?..

Всё так просто и сложно вместе с тем.

Всё так прозрачно…

Поворачивается ручка, и я отступаю дальше, к краю подоконника, где более густая тень. Шторы не сомкнуты, тусклый прямоугольник света обязательно выхватит того или ту, кто решил нас навестить.

Меня и того, кто на кровати спит.

Надо же, и дверь совсем не скрипит, петли недавно смазывали. Дверь не скрипит, а половицы — совсем немного, да и то только там, где нет ковра.

Силуэт проскальзывает мимо весьма решительно, тащит что-то в руках, и, пока оставляет это с одной стороны кровати и огибает её, чтобы распахнуть одеяло, я выбираюсь из своего укрытия и, скользнув к двери, подпираю ручку стулом.

Вот так топорно и просто. Пять секунд на то, чтобы его убрать. На то, чтобы догнать и сломать шею, — три.

Силуэт только берётся за край покрова, но подпрыгивает от щелчка и резво разворачивается, испуганно охнув.

Силуэт невысокой, вечно несчастной, серой Мериам. Мериам, что, видно, не дотерпела до конца панихиды. Примчалась раньше.

Сталкиваемся взглядами, и в ответ на шокированный её только развожу руками.

— Тебя не должно быть здесь, — шепчет и едва ли сама понимает, что вслух. Шепчет и, попятившись, всё-таки сдёргивает одеяло и, охнув, прикрывает ладонью рот.

На кровати, заботливо прикрытый по самые уши, спит постовой.

Спит, правда, уже вечным сном, но это такие несущественные мелочи, что предпочитаю не придавать им значения.

— А где же мне быть? — спрашиваю, сделав всего лишь два неторопливых шага вперёд, пока не разрывая дистанцию. Пусть думает, что в безопасности. Пусть покажет, насколько догадлива. — Может, там, где меня должен был оставить этот прекрасный господин? Что же ты так сплоховала?..

Спрашиваю с самой настоящей учтивостью, с сочувствием в голосе, и даже качаю головой, как недовольный учитель. Ещё бы: додумалась до того, как стравить меж собой столько народа, но так и не поняла, почему не следует подсылать ко мне не убийцу даже, а так, вчерашнего мальчишку, в руки которого всучили обоюдоострый топор да мешок с монетами, что он додумался пересчитывать, спрятавшись в моей комнате. Спрятавшись за дверной створкой и ею же выхватив по лицу.

— Времени было мало, — отвечает немного надменно даже, чопорно поджав губы и медленно вытягивая вдоль тела пустые руки. — Пришлось хватать то, что было под рукой.

Забавно, но я могу сказать то же.

Могу сказать, что едва вывернулся, успев в последний момент, но к чему тратить лишнее время? Она спешно приплатила стражнику, который должен был проломить мне голову, а я — пажу, миссия которого заключалась в том, чтобы всего лишь проследить, куда именно увели мою ненаглядную.

Куда её повела заботливая сестра, по чистой случайности повернувшая вовсе не на жилой этаж. Перепутала, бедняжка, наверное.

Перепутала и в качестве извинений вон и платье принесла. Платье или скорее расшитую белую комбинацию.

Сплюнул бы на пол, да только нельзя.

Нельзя оставлять лишних следов.

— Нужно было не скупиться и платить сразу трём. — Совет непрошеный, но не сдержаться. Совет, который лучше оскорблений. Хотя бы потому, что если понесёт, то одной пощёчиной она не отделается. А нельзя трогать. Совсем нельзя. — Тогда, может, и вышло бы что-нибудь.

Кивает и осторожно перебирается к изножью кровати, а после и столику с разномастными бутылками. Косится на одну, но схватить не решается. Косится, но, выдохнув, складывает руки на груди.

— Я учту, на будущее. — Складывает руки, сжимает свои плечи пальцами, потирает их и, не выдержав моего взгляда, спрашивает всё-таки. Снисходит до того, чтобы уточнить. — Мне стоит спросить или?..

И, надо же, из всех раз, что мы виделись и разговаривали, в этот — она самая уверенная и спокойная. Деловитая. Но то и понятно, если поразмыслить. К чему ей устраивать представление, если Йена нет рядом? Мне её слёзы — до потолка, знает же.

— Где ты сплоховала? — подсказываю и тут же получаю короткое согласие.

— Пожалуй, — кивает, и я невольно отзеркаливаю движение. Медленно прохожусь по комнате от окна до стены и закладываю пустые руки за спину.

— Знаешь, ты меня с самого начала раздражала. Потому что мямля, потому что тряпка, потому что все твои таланты сводятся к тому, чтобы размазывать сопли и завидовать брату, но сейчас я почти в восхищении. Ещё бы немного — и всё сложилось бы.

Ещё бы немного — и, подумать только, я бы действительно мог получить топорищем по голове.

Если бы расслабился, если бы утратил бдительность, размышляя о далёком своём… Если бы Беатрис не была столь любезна ляпнуть мне всего пару лишних слов.

Слов, которые и поставили всё на свои места.

— И что же помешало? — любопытствует так, будто и не изменилось ничего. Будто мы ведём вынужденную неловкую беседу в ожидании княжны, которая немного разрядит обстановку.

— Болтовня, лапушка. Ваша излюбленная бабская болтовня.

Непонимающе хмурится, но мне отчего-то не хочется уточнять. Не хочется примешивать ко всему ещё кого-то. Не хочется, чтобы она знала. Пусть уже ничего и не сделает. Не успеет сделать. И потом, есть куда более важные вещи. Вещи, которые одна должна подтвердить.

— Я до последнего был уверен, что это Адриан хочет использовать Йена в своих целях, но это была ты. Всегда была ты. Ты нарочно не пускала меня к нему после укуса аспида, потому что знала, что ни черта он не мёртв. Верно? Тебе нужно было убедить в этом остальных. Тебе нужно было забрать его и спрятать до поры до времени. Придержать, как некую ценную вещь.

Как вещь…

Как детскую игрушку или цветок в горшке.

Вот что он для неё.

Красивая вещь, и только. Красивая кукла, что вдруг перестала быть покорной.

— Это хорошо… что тогда не вышло, — признаётся вдруг, и чудится, будто даже глядит с раскаянием. Чудится до того, как заканчивает. — Я уже после узнала, что он всё слышал. Думала, просто проснётся, как после долгого сна, а я буду рядом. Расскажу о покушении и о том, что ты просто уехал. Бросил его. Пожалею…

Забил бы до смерти.

Прямо здесь, на этом ковре.

Так хочется, что скулы сводит, а пальцы сами в кулаки. Презираю в ней сейчас абсолютно всё.

От вечно поджатых губ до старушечьих платьев. От манеры держаться до убеждений.

Забил бы, заткнув рот первой попавшейся тряпкой, и переломал всю. От пяток до макушки.

Забил, и тогда, может быть, отпустило бы.

Но снова это треклятое «нельзя»! Нельзя, исключающее десятки вариантов! «Нельзя», нарушив которое я проиграю всё, что поставил на эту партию.

Удержать себя в руках важно, как никогда.

— Коробку взаправду прислала Генрика или ты лично велела доставить тот милый сюрприз?

Это не важно. Это не то, что стоило спрашивать, но, выплюнув, легче удержаться. Удержаться и не шагнуть к ней.

Всего одна пощёчина. Всего один её затравленный, брошенный снизу вверх взгляд — и всё. Знаю, что не остановлюсь. Знаю, что затмение найдёт, а после я обнаружу себя вычищающим из-под ногтей её мозги.

— Генрика была не слишком умной.

Видно, это и есть ответ. Видно, та просто не решилась бы на подобное. Особенно если бы знала, что именно должно было быть в коробке.

— Мне пришлось несколько дней вешать ей лапшу на уши. Плакать, рассказывая, как ты бьёшь мою несчастную сестру и как сильно я желаю спасти её. Эта трусиха в жизни бы не отважилась на подобное без веского повода. Мы с ней не то чтобы дружили, но быстро поняли, что выступать проще единым фронтом. Я прикрывала её ночные побеги, а она докладывала мне, с кем именно спит её дядя.

А на людях, значит, воротили носы друг от друга.

Вот тебе и две идиотки.

Спелись на фоне общего горя. Одна не хотела замуж за явного урода при звании и лычках, а вторая, напротив, слишком уж хотела быть единственной для своего мужа. Или почти единственной.

Возвращаюсь мыслями и взглядом к широкой хозяйской кровати, и чудится на мгновение, что вижу длинные, свисающие с края постели, чёрные пряди.

Смаргиваю, в который раз одёргивая себя, и возвращаюсь к разговору.

И даже голос не подводит. В голосе не слышится угрозы или ярости.

— А она и Адриан?..

— Не было у него с ней никакого заговора. Генрика должна была пустить ему пыль в глаза. Сделать так, чтобы он и думать не мог о том, что я как-то с ней связана.

Я уже и сам понимаю, что не было. Понимаю, что не нужен ей был никакой шантаж. Он нужен был Мериам, чтобы держать тяжёлого на характер вояку в узде. Чтобы занять его мысли. Отвести их от себя. А он бы и не подумал. Никогда бы не подумал, что та, которой он посвятил столько лет своей жизни, может использовать его как разменную монету.

— Но Адриан сразу же узнал моего братца и вознамерился увезти обратно в Аргентэйн.

Говорит об этом с такой ненавистью, с такой горечью в голосе, что тут надо быть совсем идиотом, чтобы не разобраться.

Она планировала это долго. Она планировала это сразу после того, как Йен откликнулся. После того, как эта радостная наивная дурочка прибежала на зов и принялась утешать и развлекать свою несчастную сестрицу.

— Спасти и от моего мужа, и от этого ужасного монстролова со шрамами. Спасти от вас всех, спрятать как раньше, где-нибудь в провинции.

Тут же припоминаю о том, что услышал в подвале, и понимаю, что он хотел лишь разозлить меня. Нарочно вывести на агрессию и подставить под удар всех неугодных. Просто использовать мою злость, а после, закончив, забрать княжну. Просто столкнула нас лбами.

— Пришлось и ему напеть, чтобы переключился на тебя. Рассказать и про синяки, и про то, что он с тобой вынужденно, по прихоти монстролова.

Опускаю взгляд и ловлю себя на мысли, что разглядываю структуру ковра. Разглядываю длинный плотный ворс и уже представляю, как несчастная служанка сотрёт все руки, пытаясь очистить его от крови. От многих и многих пятен свежей крови.

Просто дышать, не раздувая ноздри, — уже испытание.

Дышать с ней одним воздухом и не кривиться — тоже.

Насколько же дрянь.

Насколько вообще можно быть дрянью, когда у тебя и так есть всё без малого? Насколько можно озлобиться, получив едва ли не единственный в жизни отказ? Невыполнение прихоти?

— Как ты её уговорила?

Мысли скачут, перескакивая с одного вопроса на другой. Мысли скачут от расправы, которой и состояться-то не суждено, до тех, кого я считал главными на доске. Не пешками.

— Как ты уговорила Генрику встать на стул и накинуть петлю на шею?

Теперь нетрудно догадаться, чьим был второй женский силуэт. Нетрудно догадаться, что было бы с княжной, если бы призраки указали более точно. Если бы навели полупрозрачной мерцающей рукой.

Но действительно, как ты уговорила? Как заставила? Как подняла, если сделала это сама?

Неужто та настолько доверяла новой подружке, что не задумываясь выполнила её просьбу? Или повернулась спиной в тёмном подземелье, по крайней мере.

Мериам же только пожимает плечами, и надо же. Никаких эмоций. Никакого раскаяния. Никакого страха.

Не то выплакала всё, страдая от последствий отцовских решений и нелюбви мужа, не то закончились ещё вечером. Ей же пришлось так стараться для Йена. Пришлось удивляться, кривиться, улыбаться и внимательно слушать, незаметно подбавляя в чужое питьё. И большой вопрос в том, что именно. Как быстро проспится.

— Это была просто репетиция. Мы должны были устроить целую демонстрацию для Адриана, — проговаривает довольно снисходительно, с затаённым злорадством, и я понимаю, что и этот союз был для неё скорее избавлением от скуки. Генрика, по сути, лишь поставляла ей новые страдания, радостно делясь сплетнями. — Стража бы сообщила ему о подозрительном шуме на нижних этажах, и он бы успел в последний момент. Вытащить её и, разумеется, тут же за всё простить, испугавшись гнева Ричарда.

— Но это был только её план, верно?

О своём Мериам, конечно же, умолчала. Поделилась его малой частью с каждым из участников, а после терпеливо ждала, пока у каждого сформируется своя правда.

— Ты любезно помогла ей встать и оттолкнула табурет. А затем преспокойно вернулась назад, к Йену, дожидаться, когда принесут коробку. Сложно было, наверное, всё успеть.

Смотрю на неё, привычно серую, со своими уложенными крест на крест косами, и в голове не укладывается. Не укладывается то, что она просто способна на такую расчётливость. Способна просчитать и выверить всё так точно, чтобы ни одна из пешек не догадалась обернуться и оценивающе глянуть на неё.

Как же её обвинять?

Она сама вечная жертва.

Вечная недобитая моль, которую никто не замечает.

— Сложно было найти старые ориентировки в библиотечном архиве, — парирует, пытаясь, видимо, уколоть. Пытаясь как-то выразить своё презрение, но выходит откровенно так себе. Совсем не трогает. Да и что толку намекать на то, чем я скорее горжусь, нежели испытываю чувство стыда? — Но тебя рисовал довольно хороший портретист. Я узнала.

— Похвально.

Сам не заметил, как расстояние между нами заметно сократилось и теперь не больше чем в три шага.

— Значит, те несколько дней, что я провёл, натягивая твоего брата, ты рылась в пыли и науськивала Адриана, который бросился за мной следом по первому чиху. Только вот если бы всё вышло и он бы меня убил, то что дальше? Сам бы он никуда не делся. Как ты планировала избавиться от него?

— Упросила бы Йена помочь.

У меня невольно лицо дёргается, и кажется, что ослышался. И, чёрт возьми, впервые, впервые за всё это ёбаное время понимаю, почему монстролов был категорически против того, чтобы княжна бралась за что-то тяжелее книг. Он не хотел его пачкать. Не хотел окунать его во всё это дерьмо и ожесточать. Он не хотел изувечить его. Не хотел лишиться чужой мягкости и света, что неизменно становится тусклее, стоит покуситься на чужую жизнь. Я понимаю его теперь и жалею, что не понял раньше. Не понял до того, как сделал.

— Я бы осталась его единственной близкой душой. Он бы не захотел расставаться.

А Мериам всё чирикает и чирикает. Вещает столь вдохновенно, что сама верит. Вещает, а в её глазах появляется какой-то нездоровый блеск. Чудится даже, что уже и тронулась. Придумала сама себе идеальный вариант развития всех событий, убедила себя в том, что всё сложится нужным образом, и, когда всё порушилось, сама начала сыпаться.

Но не терять уверенность.

Потому что это последнее, что у неё есть.

Потому что стоит ей только допустить мысль, что так неправильно, что так нельзя было, как окажется, что все ужасы были зря. И потому она упорно держится за своё. И потому она пойдёт до самого конца, потому что иного уже не вынесет. Не справится.

— Знаешь, что я сказал на это Адриану в подземельях?

Ей, кажется, даже интересно абсолютно искренне. Ей, кажется, так и не удалось понять, что всё — игры закончились. Не удалось дойти до того, что она такая же уязвимая, как и все. Не кукловод. Сама кукла.

— Что я не единственный, с кем Йен хочет быть, лапушка. Почему вы все так легко забываете, что он трахается с нами двумя? — спрашиваю вкрадчиво, доверительно понизив голос, и если в начале предложения она вслушивается, то после, когда заканчиваю, дёргается и едва ли не шипит, как кошка. Как кошка, которой не нравится, что кто-то другой вздумал сунуться к её миске.

— Он ему не пара, — утверждает с доступной только ей одной уверенностью, а блеска в глазах становится в разы больше. Впотьмах комнаты даже чудится, что они полностью чёрные, без тонкого цветного обода. — А ты вообще не должен был к нему прикасаться!

Звучит как угроза и вместе с тем как упрёк.

Звучит как попытка ткнуть меня происхождением или местом. А я то уже и забыл, что она ВЫШЕ. Благороднее.

Что мне, как простолюдину, рождённому чёрт знает кем и чёрт знает в какой дыре, ноги ей целовать положено только за то, что заговорила. За то, что кинула взгляд.

Ухмылка вырисовывается сама собой.

Кривая, недобрая, отражающаяся во взгляде и в интонациях, которые пронизывают мой насмешливый шёпот:

— Но он любит это. Любит, когда я касаюсь его абсолютно везде. Любит и не стесняется шептать об этом.

Реагирует, как и ждал.

Реагирует, резко дёрнувшись и исказив лицо.

— Это отвратительно.

О да. Отвратительно.

Трахать его.

Причёсывать и красить ногти в качестве забавы. Отвратительно терпеть его острые, дёргающиеся во сне локти и делиться своей едой.

Зубы сводит от омерзения.

— Знаешь, что по-настоящему отвратительно? — негромко, но так чётко, что взгляда не отводит от моего рта. Делаю ещё один шаг вперёд, и она, чтобы ускользнуть, чтобы не оказаться прижатой к стенке, спешно выворачивается. Встаёт спиной к подпёртой двери. — Приносить его в жертву собственного брака. Думаешь, Ричард полюбит тебя чуть больше, если ты дашь ему то, что он хочет?

— Я думаю, что тогда он перестанет искать похожих. Остановится на Йене. Пусть лучше с ним, чем с чередой каких-то девок, — совершенно бесцветно говорит, как если бы всю боль уже выплакала. Говорит совершенно сухо и с полной уверенностью в своей правоте. В который раз уже убеждаюсь, что уже не допускает сторонних мнений.

Лишь она одна знает истину.

Потому что герцогиня.

Потому что ей по происхождению положено.

— А Йену ты об этом рассказала? — любопытствую просто потому, что её это вызверит. Любопытствую, хотя и знаю ответ. — Его ты спросила?

— А я не должна его спрашивать, — цедит по слогам, нервозно, будто бы страдает от зуда, проходится скрюченными пальцами по своей шее и вцепляется ими в узкий ворот. Пытается отдёрнуть его, но лишь больше злится. Озирается почти затравленно и психует, упорно доказывая одну ей понятную истину: — Он мой, понятно тебе?! Он всегда был моим и жил во дворце только ради меня. Ради того, чтобы я не была одинока. А он просто взял и…

Одну ей понятную и ей же в эти истины возведённые.

— А он просто живой, дура.

Тут уже и трогать её не хочется. Не хочется бить или таскать за волосы. Не хочется ничего ломать. Никакой жажды криков или насилия.

Одна-единственная мучает. Как следует помыть руки.

И никогда больше. Никогда не возвращаться ни в этот замок, ни в город.

— Он меня предал! — бросает неловко, будто кусает, как маленькая, загнанная в угол шавка. Бросает неловко и сама в это верит. Верит и злится.

Верит и просто пытается вернуть вещи на свои места.

Вещи…

Самую дорогую и ценную из всех своих вещей.

— Это ты его предала, когда начала всё это. Или погоди-ка, может, ты предала его ещё в Аргентэйне? Что, скажешь не знала, зачем он едет вместе с тобой? Скажешь, сам вызвался, без твоих просьб и намёков?

Отмахивается было, отворачивается даже, видно, уже забыв о том, где находится и с кем разговаривает. Отворачивается, спешно отирает тыльной стороной ладони глаза и щёки и, поджав губы, придаёт лицу самое излюбленное из всех выражений.

— Ричард увидел его как-то мельком. Во время своего первого визита к моему отцу, задолго до помолвки.

Значит, ещё и знает, когда всё началось. Знает и была покорна этому. Была согласна.

— Мне тогда было не больше семнадцати. А он увидел Йена, бессовестно заигрывающего с одним из садовников, и пропал. Просто остановился на месте как вкопанный. Я… я наблюдала за ним из окон. На то, как он стоит и пускает слюни на тощего подростка без намёка на какие-то формы.

— Я бы на твоём месте уже утопился, если честно. Да только…

Обрывает и, потеряв всякий страх, подскакивает ближе. Теперь едва ли не вплотную стоит, накренится немного — и вовсе упрётся в меня грудью и толкнёт.

— Только что? Это всё не повод?! — спрашивает с громким вызовом, спрашивает так, будто я вознамерился её отговаривать и доказывать, что её существование в замке не такое и ужасное, вот только… Это я. Это тот я, сочувствия в котором не хватит даже на то, чтобы пожалеть обгоревшую замерзающую слепую сироту, не говоря уже о герцогине, обвешанной драгоценными камнями.

— Только жабы не тонут.

Оскал сходит с её лица вместе с прилившей кровью. Выцветает вместе с накатывающим неверием.

— Считаешь меня мерзкой? — произносит вслух то, что так и повисло в воздухе, и никак, совершенно никак не может принять это. Отшатывается, неловко взмахивает руками, будто силясь оттолкнуть задевшие её слова, и резво переходит в нападение вместо обороны: — Ты-то… У тебя за душой столько всего, столько грехов, и ты считаешь меня мерзкой?!

Её действительно оскорбляет это. Больно кусает и царапает. Её, которую везде и всюду считали благонадёжной, правильной молью, неспособной причинить кому-либо вред.

И как же отчаянно она хочет и дальше в это верить!

Как же хочет знать, что хорошая. Чистая, в отличие от своего не слишком-то переборчивого брата.

— Только в этом замке минимум пятеро на моём счету. Думаешь, у меня вдруг проснётся совесть, если ко всем прочим прибавить ещё одну жизнь? — интересуюсь будто вскользь, но её тут же отбрасывает назад на добрые полметра.

Надо же.

Опомнилась и теперь не отрывает взгляда от моих рук. Следит за ними, должно быть, для того, чтобы не упустить момент, в который в них появится оружие.

— Йен тебе никогда не простит. — Мотает головой будто для тяжеловесности своего «никогда». Мотает головой, и мне невообразимо смешно. Смешно от того, насколько она абсурдна. — У него никого нет, кроме меня.

Никого нет?

А было ли у него вообще больше когда-нибудь, чем сейчас? Но откуда ей понимать. Слишком сложные вещи.

Слишком недопустимо это — якшаться с теми, кто ниже твоего круга. Тайра и вовсе из тех, кого не привечают ни в одном из замков, пока серьёзная хворь за задницу не укусит. Тайра и по иронии сам Йен, что так и не решился рассказать ей.

Не решился, несмотря на то что даже не подозревал.

— А тебя он простит? — Вопрос ненужный и отчасти глупый. Вопрос, заданный только для того, чтобы отзеркалить. Хотя и понимаю, что без толку уже. Она никогда не понимала и сейчас не поймёт. — Простит тебе меня?..

— Он не узнал бы. Он бы никогда не узнал.

С готовностью согласно киваю и продолжаю это делать после каждого слова:

— И непременно был бы счастлив в этой спальне. А после — в твоей комнате, рассуждая об отростке твоего мужа и для наглядности показывая огрызок морковки.

Продолжаю делать это, намеренно доводя всё до полного абсурда и заставляя её теряться. Не потому, что для дела нужно. Потому что забавно. Забавно видеть, как чужая уверенность идёт трещинами, которые не скрыть ни одной маской, натянутой на вечно недовольное лицо.

— Я в тебе не ошибся. Ты действительно полная дура.

— Думаешь, получится уйти? Разве мне есть что терять?

Даже не верю сначала, что услышал то, что услышал, а после всё становится на свои места.

— Если ты расскажешь Йену, то уже не важно будет, что он обо мне думает.

Она уверена, что самое страшное, что может случиться, — это ненависть брата. Она думает, что остальные беды уже свалились на её голову и новых не будет.

Наверное, она такая первая.

Настолько ушлая и вместе с тем наивная.

Убеждённая в праведности своих дел. Убеждённая, что ничего дурного не причинила и не причинит. И это даже сбивает с толку. Сбивает того, кто за свою жизнь повидал сотни мерзких, отвратительных, злобных людей. Но никто из них не желал так яро обманываться на свой счёт.

Разве что та девочка у лесной сторожки. Отчего-то тоже была уверена, что лучше иных и потому может распоряжаться их жизнями по своему усмотрению.

— Всегда есть что терять.

Не верит и даже размыкает губы, чтобы, видно, добавить что-то о том, насколько же плохо ей приходится, но затыкается, споткнувшись о мой потяжелевший взгляд.

— Например свою жалкую, безрадостную жизнь, которую ты совсем не ценишь.

Давится воздухом и теперь отчего-то не спешит со своими чудесными комментариями. Морщит лоб, собирая брови на переносице. Видимо, напряжённо ищет двойной смысл в моих словах, но проблема в том, что его там нет.

Ничего нет, кроме того, что уже прозвучало в тишине комнаты.

Ни-че-го.

И именно пустота заставляет её испуганно замолчать.

— Что? Что такое с этим невыразительным личиком? Ты же даже не думала о смерти, правда? Этого просто не может случиться с тобой, ты же теперь герцогиня!

Ехидство — это, пожалуй, всё, из чего сейчас состоит мой голос.

Ехидство, злорадство и предвкушение.

— Ты это не всерьёз, Йен тебе никогда…

Конечно же, почему бы не приплести его и сюда тоже? Почему бы не напомнить? Не сказать ещё раз? Только вот сама вопила, что недостоин, что даже касаться не должен был… С чего бы мне вообще думать о его чувствах? Пусть оставит их при себе, мне не надо.

— А Йена здесь нет, лапушка.

Косится даже в сторону кровати. Похоже, своей памяти уже не верит и делает полшага назад.

— Здесь есть только я. И всё, что ты обо мне думаешь, абсолютная правда.

Ещё половина и ещё один шаг…

— Я… я закричу… Я…

Вот и моя любимая часть.

Вот и угрозы стали ломкими, тонкими и такими обыденными. Всегда одно и то же. Только эмоции разные. Часто, но не всегда.

— Так кричи. Давай же, — великодушно разрешаю ей сделать это, а она не смеет. Она отчего-то ещё меньше становится, ещё больше бледнеет.

— Нас услышит стража, тебя схватят и…

Согласно опускаю подбородок и прерываю снова. Прерываю потому, что знаю: и так не договорит. Слишком мало воздуха в лёгких. Слишком напугана, чтобы понять, что почти не дышит.

— Ты этого уже не увидишь.

Того и гляди хлопнется в обморок, театрально закатив глаза. Того и гляди сама и кончится, ударившись головой о так удобно стоящий угол столика.

Я бы смеялся до потери пульса. О, как бы я смеялся... Истерично и давясь звуками, силясь заткнуть рот сжатым кулаком и наплевав на то, что могу выдать себя. На то, что в коридоре могут услышать.

Достойная бы смерть была.

Достойная этой топорной табуретки, даже не попытавшейся жить свою жизнь, а не требовать развлечений от брата. От табуретки, которая пригибается, обхватывает себя руками, делает, наконец, два полноценных медленных вздоха и замирает, будто сообразив что-то.

— Сколько? — хрипло выходит, немного сдавленно, но довольно чётко. Роняет, умудряясь даже сейчас сохранить немного презрения за поволокой страха, и я даже не понимаю сначала.

Сколько чего? Осталось до её смерти?

— Что?

— Сколько мне нужно заплатить для того, чтобы ты вернул мне брата и убрался отсюда? Пять тысяч? Десять?..

Чудится даже, что ослышался. Чудится, будто и мне в вино что-то подсыпали. Не верю, а она серьёзна сейчас. Не верю, что, испробовав все средства, она предлагает мне просто продать ей брата.

— Если я скажу двадцать, и их отсыплешь?

— За Йена и то, чтобы никогда тебя больше не видеть? — проглатывает издёвку в моём голосе, даже не моргнув глазом. Слишком уж хочет надеяться, что и тут просто всё. Что ещё может сложиться. — Вполне приемлемая цена.

Выдыхаю и, присев на корточки, уже сам гляжу на неё снизу вверх. Без капли трепета или страха, но её успокаивает эта поза. Её успокаивает моя мнимая расслабленность и готовность поболтать немного.

Видно, всю жизнь пребывала в уверенности, что наёмные убийцы всё своё время проводят в напряжении и непременно с оголённым мечом наперевес. Иначе как же тогда убить, если цель в отдалении, а на её груди никто не нарисовал мишень?

— Наша проблема в том, что ты действительно не понимаешь. Не понимаешь, почему он не продаётся. Почему его нельзя взять и подарить, — звучит устало и как если бы я пробовал объяснить в сотый, а то и тысячный, раз. Звучит так, будто я пытаюсь втолковать ребёнку, что кошечка живая, а потому глупо ожидать, что она усидит на раскалённой сковородке и как ни в чём не бывало примется вылизывать свой зад. — Думаешь, если он останется один, то станет послушно делать всё, что ему скажут? Хочешь, я расскажу тебе, как всё выйдет? Ричард вернётся, найдёт его в своей спальне, а спустя несколько часов ты найдёшь размазанного по стенам Ричарда. Княжна не позволит себя тронуть. Против своей воли никому не позволит.

И она бы и разобрала, может, уловила что-то в моём голосе, но…

— Я не…

— Не понимаешь, — размашисто киваю и резво, будто подкинули, вновь поднимаюсь на ноги.

Отшатывается в сторону и теперь прямо напротив двери. Полтора метра — и коридор. Ей только изловчиться и выбежать бы.

— Что мне с тобой делать, Мериам? Оставлю в живых — и ты тут же растрезвонишь всё мужу. А по снегу далеко не уйдёшь.

— Я не… не растрезвоню, — отрицает горячо, с жаром, с энтузиазмом, которого так сильно не хватало в начале нашего диалога, и это кажется мне прогрессом. — Буду молчать.

Это кажется мне верным признаком того, что эта дура наконец-то очухалась и хоть что-то да разумела. Хотя бы часть моих слов.

— Конечно-конечно… я тебе верю.

— Я никому ничего не скажу! Я клянусь! Я…

Совершенно её не слушаю, знай только рассуждаю своё нарочно под нос и будто и не для неё. Знай только негромко бубню, медленно обходя её полукругом.

— А если убью, то снова попаду на все доски. Нетрудно будет связать, правда же? Тех, кто поспешно покинул замок, и твою кончину? Так что же делать?

Крутится следом, не выпускает из поля зрения и всё косится на руки. Всё только на них. Что там такого ей мог болтнуть Йен? Что я предпочитаю метательные ножи и она всё ждёт, что я выхвачу один из них?

— Я клянусь, что ничего не расскажу. Сделаю вид, что ничего не было.

— Как и Адриана с Генрикой, должно быть, — соглашаюсь с ней беспрекословно, киваю на каждое слово и делаю ещё один круг. На этот раз не вертится, ждёт, что снова покажусь. Наверное, так пытается доказать, что вовсе и не боится. Наверное, только вот-вот ногтями продырявит подол платья. — Их просто никогда не было. Подумать только, он всю жизнь пас тебя, а ты так просто его разменяла.

— Он хотел забрать Йена, — напоминает, бросив беглый взгляд через плечо, и тут же, словно опомнившись, спешно отворачивается и опускает голову.

— Да-да… я уже слышал… А Генрика по наивности своей решила помочь его спасти. Ты так легко простилась с обоими и клянёшься, что не сдашь меня.

Замирает, а я останавливаюсь наконец. Останавливаюсь аккурат за её спиной и делаю шаг вперёд. Так, чтобы дрожала, ощущая, насколько близок.

— Тебе самой не смешно?

Дыхание касается её затылка, и она едва не складывается напополам, не сдержав тревожного, судорожного выдоха. Не сдержав приступа подкравшейся паники и спешно прикрыв ладонью рот.

— Как же мне сделать это, Мериам? — спрашиваю с участием, неподдельно интересуясь её мнением, но, к великому сожалению, не удостаиваюсь ответа. Увы, нет. — Как мне убить тебя? — повторяю даже ласковее, но она только отрицательно мотает головой и всё пытается затолкать в глотку рвущие наружу звуки. Она пытается не плакать.

Но слёзы не мешают ей шептать.

— Не надо…

— Выбросить из окна, как Айзека? Может, заколоть, как Адриана?.. — предлагаю варианты на перечёт, осторожно касаюсь ладонями скрытых под тяжёлым платьем плеч и, как настоящий, блестяще воспитанный дворянин, лишь едва ощутимо поглаживаю их. Не сжимая. Мы же в приличном обществе, в конце концов. Должен же я придерживаться правил. — Или не мудрствовать и просто свернуть шею? Как думаешь, если я спрячу твоё тело под кровать?.. Как скоро его найдут? Успеет начать разлагаться и вонять? Ричарда наверняка вывернет от омерзения.

И картинка столь яркая перед глазами предстаёт, что безумно жаль становится. Становится безумно жаль, что я не застану этого. Не услышу беготни и крика.

Безумно, безумно жаль… только на один чёртов миг.

— Замолчи...

— Не то что? Завопишь? — Опускаю руки, ни разу даже пальцев не сжав, и возвращаюсь назад, как и стоял до этого, к кровати. — Так я только этого и жду. Давай, подари мне пару визгов напоследок.

Яростно мотает головой, стискивает губы и, не выдержав, всхлипывает.

Раз, второй… Смаргивает и, сама того не заметив, уже плачет.

Не выдержав напряжения, страха, бессильной злости.

Плачет, и я тут же смягчаюсь.

Заботливо протягиваю ей платок, а когда отказывается, спешно наполняю бокал из крайней прозрачной бутылки. Наполнена лишь на четверть, но ей и половины от этого хватило.

Отказалась от платка, предпочитая не утирать слёзы, а вот горло промочить не отказалась. Опрокинула всё залпом, резко выдохнула и… попятилась.

Видно, прояснилось в мыслях, и очнулась.

Неловко замахнувшись, швыряет в меня стекляшкой на тонкой ножке и ожидаемо промахивается.

Но всё равно отступаю назад и просто наблюдаю за тем, как отпихивает от двери заблокировавший ручку стул и, дёрнув её на себя, хватается за длинную юбку. Приподнимает её и выбегает в коридор.

Мог бы догнать уже трижды.

Мог, да только зачем, если не кричит? Они никогда не кричат, если вежливо попросить об этом. Они никогда не кричат, если не брать в руки нож или клещи.

Мог бы догнать, остановить, затащить назад, но…

Слышу её торопливые шаги уже на близкой, предназначенной для прислуги лестнице. Слышал всего секунду назад, а теперь стихло всё.

Стихло, будто остановилось, а спустя ещё мгновение раздался смазанный, приглушённый расстоянием хлопок. Будто что-то довольно тяжёлое протащили по стене.

Будто что-то только что сползло вниз.

Вслушиваюсь ещё с полминуты, а после возвращаюсь к кровати и поднимаю приземлившийся на мягкое одеяло бокал. Постового, так удачно заменившего Йена, стаскиваю на пол, а затем, ухватив поудобнее, пру к окну.

Отвлекаюсь на мгновение, чтобы глянуть на горы, убедиться, что не рассвело, и, дёрнув на себя плотно закрытую створку, впускаю в покои ледяной воздух.

Требуется ещё полминуты на то, чтобы скинуть тело и расправить тяжёлое покрывало.

Ну вот.

Будто и не было никого.

Ах да, бутыль стоит унести тоже.

Они не сразу должны обнаружить яд.

***

За окнами, совершенно недорогими и потому страшно мутными, давно царствует дневной свет. За окнами, украшенными снаружи коваными решётками, кипит жизнь, и я невольно прислушиваюсь к выкрикам торговок и лавочников.

Я невольно прислушиваюсь к каждому шороху и всё одно и то же прокручиваю в голове.

Прокручиваю, вспоминаю каждый шаг, слово и взгляд.

В голове уже путаница, и остаётся надеяться только, что нигде не просчитался.

Надеяться, что паж, за три часа заработавший больше, чем за зимние месяцы, никому не разболтает и вместе со стражниками не вернётся.

Не стал оставаться в таверне, в которую он любезно помог мне выбраться через тайный, регулярно пользуемый прислугой для вылазок в город ход, и снял комнату в ближней другой.

Комнату, что много хуже покоев в замке и даже спальни в доме ведьмы, но имеет целую кровать и два стула. Даже умывальник свой есть. Это ли не роскошь для спавшего не раз и не два прямо на полу или земле наёмника?

Стоило и вовсе отправиться в ночлежку, там бы точно не стали искать, но не донёс бы. Княжна довольно тяжела, а уж учитывая ещё наличие двух дорожных, правда, полупустых сумок… Плечи до сих пор тянет.

Княжна, что всё никак не желает просыпаться, а только кривится немного, отмахиваясь от чего-то из своего сна.

Княжна, которой бы переодеться поскорее и сжечь это платье. Платье, все побрякушки и даже завязку для волос.

К чертям всё.

На улице что-то громко падает, слышится вторящий гулу человеческий крик, и тут же, вскинувшись, вскочив со стула, оказываюсь подле окна, готовый, чуть что, схватиться за набедренные ножны, но оказывается, что всего лишь один из прилавков не выдержал. Проломился под весом разложенных мёрзлых туш.

К полудню уже, а он всё никак не просыпается.

Всё никак, и, постояв немного рядом с кроватью, возвращаюсь на свой стул.

Ещё раз всё по порядку раскладываю в своей голове, начиная со случайно обмолвившейся о Ричарде Беатрис.

Только действительно случайно ли?

Может, для того и подошла? Может, узнала что-то от Адриана и догадалась о вовлеченности Мериам?

Одни сплошные «может».

Одни догадки, строящиеся на расплывчатых мыслях, что вовсе и не такие точные из-за усталости.

Одни догадки, которые просто потому, что мне нечем себя занять.

Была ли Мериам действительно сумасшедшей или ощущение мнимого всевластия ей так в голову дало? Была ли она уверена в том, что делает, или тряслась над каждым шагом, действуя наобум?

Первое явно вернее, иначе, наверное, куда раньше попалась бы.

Забавно даже. Выверить всё, продумать до мелочей и провалиться на поспешной импровизации.

Думать о том, как сложилось бы, будь у неё ещё пара дней в запасе, и вовсе не хочется. Хочется, чтобы перестало разламывать виски и ноющая боль, поселившаяся за одним из них, наконец отпустила.

Хочется быстрее выбраться в предместья, а там уже и собраться как следует.

Уйти в ночь.

Хочется уйти до того, как на каждом углу начнут обсуждать одну и ту же шокирующую новость. Новость, что вовсе не обязательно знать совершенно всем.

Йен вдруг перекатывается на бок, выдыхает особенно шумно и, толкнувшись от тонкого матраца, садится. Осоловело моргает несколько раз, осматривает комнату и, наконец, натыкается взглядом и на меня тоже.

Улыбаюсь ему уголком рта и, усевшись на край кровати, молча подкатываю к боку лежащее рядом с подушкой яблоко.

Маленькое, зелёное с одного бока, явно подпорченное изнутри.

Смотрит на него так, будто раньше никогда не видел, и всё не очнётся.

Никак не придёт в себя полностью.

Причёска распалась, волосы торчат во все стороны, а веки пытаются сомкнуться.

Пытается сесть ровнее и негромко стонет, отчего-то опасаясь схватиться за голову.

Понятливо наклоняюсь и пихаю ему в руки поставленный около кроватной ножки, наполненный водой кувшин.

Делает несколько глотков, заливает полплатья из широкого неудобного носика и ещё раз, уже вдумчивее, осматривает комнату:

— Как я здесь оказался?

Улыбаюсь чуть шире и отвожу приставшие к его щеке волосы за ухо. Тянется за прикосновением и всё никак не возьмёт в толк. Не сообразит.

— Лука?.. — зовёт даже немного требовательно, но я только качаю головой.

Нет времени на вопросы.

У нас уже ни на что нет времени.

— Потом, княжна. Ешь своё яблоко и переодевайся.

— А Мериам?.. Я же не…

Явно собирается сказать, что не попрощался, ничего не объяснил, но осекается, заслышав далёкое пение рога, смахивающего на охотничий.

Осекается, округляет глаза и просыпается полностью.

Должно быть, ему крайне хорошо известен этот звук.

Звук, что разносится с защищающей въезд в город стены и находит ответ в каждой из окраин. И замковый, установленный на одной из башен, громче остальных.

У него, видевшего начало и окончание не одного похода, вообще нет шансов не узнать.

Не узнать низкого гула, что всё ближе и ближе к этой части города.

Не узнать гула, оповещающего жителей о том, что хозяин потеснившего горы замка вернулся.