Часть 4. Глава 10 (1/2)

Снег больше не идёт, и в предрассветном сумраке особенно холодно.

Продирает в тонкой куртке до самых костей, и, ещё до того, как лошадь, послушно перебирая копытами, свернёт в сторону предместий, коченеют пальцы.

И я бы беспокоился из-за этого, если бы у меня остался хотя бы один запасной козырь, который можно было бы вытянуть из рукава. Я бы беспокоился о чём-то ещё, будь у меня хотя бы несколько вариантов.

Пока только один маячит — и тот безрадостный.

Колчан, что прилажен к седлу, разумеется, пустой, и ножны, что по другую сторону, тоже.

На конюшне обыскали ещё раз, но без особого пристрастия, предпочитая, видно, не пачкать руки об грязного простолюдина.

Как же… кругом же одна знать. Куда ни плюнь, обязательно попадёшь в наследника каких-нибудь земель или же внука убелённого сединами прославленного генерала.

Всего пятеро, включая Адриана, что держится не впереди колонны, а чуть позади меня, предоставив возможность вести группу огромному, раздутому от мышц настолько, что, кажется, спину почесать сам не сможет, бугаю в тяжёлых доспехах.

Пожалуй, самый примечательный из всех.

Самый заметный.

И конь у него тоже не из беговых.

Как пить дать тяжеловоз.

Иному он в своей сбруе просто проломит спину.

Да и меч ещё двуручный, весом в пятую княжны.

Таким можно ровно располовинить и вдоль, и поперёк тела — как уж фантазия сыграет.

А можно не успеть открепить от удерживающих ремней.

Кто знает, кто знает.

Впереди — этот конь, седлающий лошадь, по бокам — куда более изящные, моего телосложения лучники, и тот, что держится справа, видится мне слабым звеном.

Слишком молодой и нервозный.

Глаза бегают, руки то и дело проверяют, на месте ли арбалет, и я даже улыбаюсь ему, когда подлавливаю на слишком уж продолжительном взгляде.

Тут же отводит свой, вздрагивает, прочищает горло и так выпрямляет спину, что ворот доспеха упирается чуть ли не под затылок.

Хороший, наверное, мальчик.

Опускаю взгляд, мельком посмотрев на его руки, и верно: хороший. Должно быть, из какого-нибудь древнего рода, и кровь в его венах уж точно не того же цвета, что и у простых смертных.

— Такой молодой… — тяну нарочито задумчиво и громко, зная, что привлеку внимание абсолютно всех в колонне, — а уже рвёшься совершать подвиги. К чему они тебе, лапушка? Не лучше ли было дома, у тёплого камина, под боком мамочки?

Краснеет до кончиков ушей и, дёрнув за поводья, проезжает вперёд, предоставляя мне возможность любоваться разве что его пунцовыми ушами.

И верно подумал: может, и семнадцати ещё нет.

Ожидаю хоть какого-то комментария или приказа заткнуться, но вместо мальчишки бок прикрывает другой, совершенно не интересный мне мечник с крестообразным шрамом на морде, и я душераздирающе вздыхаю, запрокинув голову.

Значит, теперь двое впереди, двое по бокам и молчаливый Адриан позади.

Замечательно.

Осматриваюсь по сторонам из чистого любопытства, чтобы только как-то занять себя. Чтобы сохранить спокойствие и не позволить лицу исказиться.

Сколько раз я уже видел Камьен таким пустынным?

Сколько только за последние две недели? И ради чего всё это? Ради чего столько плутать было, если та, которую я искал, та, которую так жаждал прикончить своими руками, была мертва?

Всё это грёбаное время была там, внизу, с затянутой на шее петлёй и соскользнувшей туфлей.

Мысли в голове такие же гулкие, как и звонкий топот копыт. Ничего его не перебивает, не маскирует, и совсем скоро это начинает раздражать.

Где торговцы? Где лавочники?

Где хоть кто-нибудь?

Кто-нибудь, помимо зевающих стражников, что спешно поднимаются на ноги и выбегают из своей будки, лишь завидев сбрую и тяжёлые доспехи моих новых друзей.

Распахивают ворота без единого слова, и я гадаю: предупреждены были загодя или всё дело в знаках отличия на чужих плечах?

Местные, что попроще, с такими и не связываются.

Куда им до вышколенной элиты?

Куда им, сонным и обрюзгшим, до тех, кто отдыху предпочитает упражнения с мечом?

Три мечника, и двое с арбалетами.

Не напрягаюсь даже, не выгадываю и не пытаюсь рвануть вперёд, зная, что всё закончится тут же. А арбалетный болт, застрявший в сердце или хребте, вовсе не то, от чего я планировал умереть.

О нет, так пусть собаки дохнут.

Предместья столь же пустынны, как и улицы города, и на секунду, проезжая мимо, позволяю себе бросить взгляд на знакомую дверь.

Уголок губы невольно тянется вверх.

Всё в моей жизни — ирония, и тут она же.

Видно, немногим дольше протяну, чем замученные девки. А может, и вернусь так же, как те, кого в борделе больше нет. Вернусь и буду вечно бродить вокруг места казни, не в силах переступить за его пределы.

Вот весело, наверное, тем, кому не повезло умереть в безлюдном углу, да ещё и с кучей незавершённых дел. Сиди себе на трухлявом пне да надейся, что волки будут сношаться в сторонке и никто из них не наделает на твой полуразвалившийся череп. Сиди да надейся, что забредёт кто-то, на ком можно будет выместить свою злость и утащить за собой. На ту сторону.

Сколько вообще нужно этой злобы, чтобы вернуться не безобидным призраком, а кем-то пострашнее?

Сколько нужно черноты внутри, чтобы обернуться ночной тварью? Наверное, никто и не знает, каков ответ. Никто из тех, кто пока ещё на этой стороне, а перешагнув на другую, уже и не сможет рассказать.

Не захочет.

Те, кто едут впереди, сворачивают с тракта, и я послушно поворачиваю вслед за ними.

Тропа не кажется мне знакомой, да и не сказать, что вглядываюсь. Если не веришь в то, что удастся вернуться, то и дорогу запоминать незачем.

Снег кажется жёстким, утрамбованным уже не одним десятком копыт и тележными колёсами. Тропа довольно широкая и проходит недалеко от известных мне болот. Тропа ведёт вперёд параллельно торчащим из воды кочкам, и чем глубже в лес, тем больше понимаю, в чём дело.

Через десяток минут и вовсе уже жду, когда же покажется поляна с неказистой, покосившейся, чёрной от влаги сторожкой.

Случайный выстрел или же?.. Или же кое-кто слишком медленно убирал трупы, а то и вовсе сдал меня к херам?

А может быть, ювелир всё-таки нашёл нечто маленькое и круглое в своих штанах и рассказал кому следует, как его похитили, а после спасли?

А может, я слишком много гадаю, несмотря на то что это уже никак не поможет?

Какая разница, кто и как?

Всё холоднее и холоднее становится, и в самую пору начать деланно жаловаться, но впереди наконец виднеется чёрное пятно, постепенно приобретающее знакомые очертания, и я прикусываю язык. Не зря же именно сюда притащили. Может, Адриан сжалится напоследок над моим любопытством и всё выложит?..

Как закинул петлю на шею своей сообщницы, додумавшейся до банального шантажа, например.

Так и выложит же, при четверых свидетелях. С глазами, ушами и рабочими голосовыми связками.

Обязательно выложит.

Расскажет всё, как было, а после, похлопав меня по плечу, отпустит.

Лошадь, что всё это время ступала довольно степенно, вдруг вздрагивает, шарахается в сторону, и на меня тут же оказывается направлен заряженный арбалет. Не вижу, но звук слишком знаком для того, чтобы не узнать.

Прицел смотрит прямо промеж позвонков, и я послушно поднимаю вверх пустые замершие руки.

Не сам, мол, невиноватый я, господа.

Это этой твари копытной неймётся.

Может быть, мы её и застрелим, а? А после разойдёмся?

Этой, которая явно испугалась чего-то, но да разве кто-то станет циклиться на подобных мелочах, когда главное представление впереди?

Поляна близко, да только запомнил я её не такой.

И, видно, не один я, если едущие впереди остановились и оглядываются назад, выискивая взглядом Адриана.

Ещё несколько шагов, и наконец понимаю, в чём дело.

Ещё несколько шагов, и лошадь, послушно вставшая вместе с остальными, топчется по плотной ледяной кромке.

Вся прогалина оказывается закованной льдом, а избушка и вовсе скрытой по самую крышу. Так только, макушка торчит приметным пятном.

И одно совершенно точно: никто из этих благородных, сунувшихся в лес господ не понимает, в чём дело. Да и откуда им? В этом что Орден, растящий будущих наёмных убийц и стоящий по ту сторону «правильно», что кружок высокородных выблядков Адриана мало чем отличаются.

Нечисть — это для чистильщика. Нечего её изучать и пачкать меч.

Вот же штуки творит местный водяной!

Неужто разозлился за то, что удалось сожрать только ту девку, а не всех разом?

— Это как это? — вполголоса спрашивает тот юный, отказавшийся отвечать мне мальчишка, и гора, обряженная в тяжёлые доспехи, неопределённо разводит руками.

Получается у него плохо, видно, что щитки мешают, и это очень, очень хорошо.

Чуть щурюсь, разглядывая рукоять его зачехлённого меча, и, воспользовавшись заминкой, прикидываю его вес.

Вес и скорость, с которой им можно размахивать.

Ох как меня занимает этот вопрос.

— Откуда столько воды? — раздаётся почти за моей спиной, и голос говорящего мне совершенно не знаком. Мечник с торчащими ушами, брезгующий капюшонами, или этот, с арбалетом, что соизволил отодвинуться и перестал намекающе царапать мою куртку.

— Дриады наплакали, — влезаю в момент повисшей паузы и, поймав сразу три устремившихся к моему лицу взгляда, пожимаю плечами. — Что? Господа боятся голых девок?

Адриан, что подчёркнуто не разговаривает со мной от самого замка, морщится, качает головой и резковато, будто бы отсекая что-то, ей же указывает на то, что осталось от сторожки.

Первым шагает на абсолютно гладкий, без единой выбоины лёд.

Моя лошадь послушно шагает за остальными, а я, скосив глаза, гляжу вниз.

Сколько же там теперь? Насколько глубоко?

Снегом припорошило, так и не разберёшь.

Снегом припорошило кругом, но поляна похожа на блюдце. Настолько правильными кажутся её сверкающие в лучах первого солнца края.

Вот на ней ни снежинки нет.

И настил из замёрзшей воды кажется довольно тонким. Не прочным, будто у уснувшей несколько месяцев назад реки, а словно наспех прихваченный заморозками.

Адриан, что подчёркнуто не разговаривает со мной, спешивается тоже первым, оставляя тяжёлую лошадь.

Его примеру следуют все остальные, и я — последним.

Да и то потому, что, мать его, арбалет.

Два арбалета.

И ни единого шанса на то, что оба хозяина этих смертоносных штук промахнутся.

Это тебе не перепуганный Йен, в руки которого пихнули эту штуку для потехи. О нет, эти умеют и заряжать, и целиться.

Не строю никаких планов, не прикидываю возможные варианты исхода. Не считаю нужным забивать голову тем, что не выгорит.

«Их слишком много» — вот, что вьётся в моей голове, и потому не желаю даже пробовать. Вот, что то и дело мелькает в мыслях и придаёт любой из них оттенок обречённости.

Их слишком много, а у меня в рукаве ни одной карты. Нельзя выиграть партию, если не осталось карт.

Чёрная крыша всё ближе, и что-то вдруг подсказывает мне, что именно на ней мне и снесут голову. Такая себе плаха, конечно, но лучше, чем городской эшафот.

Тут разве что волки увидят. Волки и водяной, что наверняка дремлет где-то поблизости, притаившись под толщей льда.

Чёрная крыша всё ближе, и я невольно замедляю шаг, понимая, что осталось не так много.

Мне осталось совсем немного.

Что же.

Наёмники не доживают до старости — это верно. Редкие из нас переступают за тридцать пять. Многие не дотягивают и до двадцати.

Мне не хватило шага для того, чтобы закончить двадцать шестой круг.

Пусть так.

Только один я не уйду.

Рукава пусты, из сапога нож тоже вытащили. Но не проверили подкладку куртки. Не хватило мозгов или же желания как следует облапать.

Что же, кому-то это будет стоить немного дороже прочих оплошностей.

Понимаю, что до Адриана не доберусь в любом случае. Понимаю, что только заведу руку за спину, как тяжёлый болт пробьёт мой лоб.

Понимаю, но не значит, что не попробую.

Доводят до центра поляны и ненавязчиво обступают кругом.

Все такие холёные, в начищенных доспехах, со сверкающими застёжками на куртках.

Только у гиганта-тролля — полный тяжёлый, а остальные так, в лёгких кожаных да, может, укреплённых где сталью.

Я же чувствую себя оборванцем на их фоне и понимаю вдруг Анджея, что предпочитает с подобными господами не сталкиваться. Предпочитает обходить кругом, если знает, что нельзя перерезать их как собак, а трупы припрятать в ближайшей яме, стыдливо прикрытой еловыми лапами.

Надменность в каждом взгляде. Чувство превосходства и явное непонимание там же.

Ещё бы.

Где они и где я.

— Зачем было тащить какого-то проходимца в такую даль? — Ушастый, возрастом явно недалеко ушедший от Адриана и потому, должно быть, приближённый к нему больше прочих, не выдерживает и поворачивает голову на своего командира. — Почему нельзя было казнить в городе, посреди площади?

Да, действительно. Почему нельзя было просто вздёрнуть, как мелкого вора? Почему не прилюдно? Не опозорив, выставив на пике отрубленную голову?

— Потому что сестра герцогини не должна быть опозорена.

Надо же, «опозорена»! Это же безумно важно!

Безумно важно остаться «вдовой», а не «женой висельника», не то следующий высокородный господин побрезгует лечь в твою постель.

— Очень трогательно. — Я бы, может, и не лез, да только язык так и чешется. Да и что ещё я могу потерять? Прикажет пристрелить на десять минут раньше? — Заботиться о репутации того, кого ты решил оставить Ричарду вместо извинений по безвременно почившей Генрике. Ты думаешь, он будет так рад, что даже не спросит о племяннице?

Гвардейцы, или же те, кого выдают за них, переглядываются, явно не в курсе всей этой истории. Не в курсе, почему я говорю о Йене в мужском роде, а значит, не такие уж они и доверенные. Не самые близкие лица. Почему тогда их?.. Неужто никого более подходящего не нашлось? Или расчёт на одного бугая?

— Всё может быть.

— Ну так что же теперь? — подгоняю, нарываюсь нарочно борзо и надеюсь, что это всё не продлится долго. Блевать тянет от всех них. От выражений рож и уверенности в собственной правоте. От уверенности в том, что истину познал лишь тот, кто закован в латы и знать чтит. — Застрелишь меня? Прикажешь снести голову? Не тяни, я замёрз.

Давай уже, в самом деле. Быстрее. Можно без церемоний и оглашения списка моих прегрешений. Иначе и вовсе до зари следующего дня застрянем.

— Неужто и вправду чувства страха совсем нет? — Адриану будто и любопытно, и вместе с тем совсем нет. Адриану будто хочется и поизучать меня подольше, и избавиться.

Удивительная смесь пытливости и какой-то отстранённой ненависти. Непринятия.

— Давно выбили.

И страх, и совесть, и прочие лишние вещи. Ну да разве тебе об этом рассказывать? Разве подросткам вроде этого, с арбалетом в казарках, прививают тонкий вкус и восприятие мира?

— Хочешь поболтать о моём детстве?..

— Скорее о юности.

Надо же, как скучно. А я-то уже принялся мысленно перебирать свои любимые игрушки. Дошёл аж до целой ни одной.

— До Беатрис я уже был женат. И любил свою первую жену куда больше, чем вторую.

Тут же отбрасываю все дурачества и поворачиваюсь к нему вполоборота. Чтобы за прочими следить и его слушать. Да только взял паузу вдруг и опустил голову, будто заприметил что-то интересное на носах своих сапог.

Будто ждёт, когда подстегну.

— А после она прыгнула на член твоего ушастого друга и ты убил их обоих? А погоди-ка, если ушастый здесь, то ты убил только её?..

«Ушастый друг» реагирует сразу же и, предсказуемо, тычком арбалета в грудь. Реагирует сразу же, и, я готов спорить, у него просто пальцы уже чешутся, но Адриан ещё не закончил, а потому не велено убивать. Хороший мужик, дай лапу.

— А после, господин Лука, она заболела, и я отправил её в Голдвилль вместе с отрядом латников. Надо ли говорить, что они не доехали?

О нет, не стоит. Великих трудов стоит не сощуриться, а неопределённо передёрнуть плечами. Я прекрасно помню, рядом с чем вырос этот замечательный во всех смыслах, процветающий город.

— В Аргентэйн вернулся всего один человек. Изуродованный, с отрубленными руками и мешком на шее.

Качает головой, улыбается, и шрам на его лице, посиневший от холода, кажется куда больше, чем есть на самом деле. Улыбается, но жути в этом куда больше, чем грустной ностальгии или сожалений.

Вот откуда такая заинтересованность моей блестяшкой, болтающейся на шее.

— И перед смертью он успел передать мне привет от трёх мальчишек. Мальчишек, что выбрались порезвиться из-за стен форта, в котором их дрессировали. Сказать, что было в том мешке?

— И ты думаешь, что я там был?

Неужто и вправду? Неужто можно было решить, что из всей сотни, а то и двух, живущих тогда за стенами Ордена, судьба пихнула ему именно того самого? Одного из?

— Я наполнил тот мешок?

— Допускаю эту возможность, — отсекает все дальнейшие расспросы и меняет тему, выдвигая вперёд куда более благородный мотив, нежели застарелая месть чёрт знает кому: — И не желаю Йену подобной участи.

А я не желаю говорить о нём.

Не желаю упоминать о том, что он будет дрыхнуть до самого обеда, счастливый и затраханный, а проснувшись, испытает разве что недоумение и лёгкую царапающую боль от попавших под спину камней. А затем растерянность, беспокойство и страх.

Последнее и не сразу, наверное.

К концу дня.

А после, раздавленный, увидит голову или то, что ему любезно принесут в качестве доказательств неудавшейся охоты.

Только откуда всем им знать, насколько он умный?

Быстро всё поймёт, да только толку от этого уже не будет.

Я не желаю говорить о нём, потому что подсознание тут же подкидывает иные картинки. Подсознание уже допускает, что, если всё сложится удачно для всех прочих, кроме самой княжны, беззаботно спать он уже не будет. Ой как долго ещё не будет. Но одно хорошо: успели достать камни, а значит, заплатить кому надо и слинять — будет лишь делом техники. Будет, если он сможет соображать быстро и взять себя в руки.

Слишком эмоциональный, не научился ещё отталкивать всё лишнее от сердца.

— Йен свою участь выбрал сам. И в этом просто до черта иронии, но, веришь ли, он сам сделал всё возможное для того, чтобы всё пришло к тому, как есть сейчас.

— Смирится с новым раскладом, — отвечает уверенно, будто убеждая не меня вовсе, и оборачивается к троллю, что по недоразумению вылез из человеческой женщины: — Подай щит.

Тот коротко кивает и тащит то, о чём просили, отцепив его от седла своей лошади. Здоровенный, как и его двуруч, миндалевидный и с зазубринами по нижнему краю. Швыряет креплениями вниз, и тот, прокатившись по льду, замирает прямо перед моими ногами.

— Так это всё-таки забота о княжне или твоё, личное?

Разглядываю импровизированную, явно не одну голову уже повидавшую, исчёрканную царапинами поперёк плаху и гадаю, сколько же висельников и дорожных воров на ней приговорили. Сколько грязи и крови по ней размазано. Позорнее, пожалуй, только петля или яма с чумными.

— Я же спас тебя, здесь, неподалёку. Я спас тебя и твоих прихвостней, убив того тролля. Неужели я не заслуживаю достойной смерти?

Глядит, как и до этого, и тон остаётся отстранённо вежливым. Дипломатично-сдержанным. Мелькает мысль, что он под внушением или опоен какой-то дрянью.

Слишком дохлый.

Слишком любезный.

— А те, кого убили вы, заслуживали?

— Бородатый, которому я отрубил руку? Вор в переулке? — перечисляю, приподняв брови, и в голосе одно лишь презрение. Не привык жалеть идиотов. — У них был шанс и оружие в руках.

Оружие, которого нет у меня.

Ни ножа, ни даже заострённой спицы. Впрочем, не удивился бы, если бы выдали последнюю и выставили против амбала с двуручом.

Молчат все, сохраняя каменность лиц, и только мальчишка, что совершенно лишний здесь, отводит взгляд в сторону. То бледнеет, то раздражёнными пятнами весь.

Ставлю что угодно: ни разу не видел, как живые становятся трупами.

— И да будет вам известно, господин Адриан, наёмники Ордена не охотятся впятером на безоружную жертву. Можете похвастаться тем же?

Делаю шаг вперёд и слышу звук, с которым натягивается тугая тетива. Странно другое — странно, что всё ещё позволяют болтать, дожидаясь отмашки внимательно слушающего господина.

— Или честь — это только на словах? Для того чтобы клеить баб? О, конечно, к чему что-то доказывать, если есть болты? Ну так дай отмашку, и закончим уже. Или дай мне меч, и пусть твои приёмыши докажут, что стоят больше моего.

Пусть.

Любой из этих.

Пусть, я бы и в очередь их выстроил, чтобы разобраться с каждым. Да только кто мне позволит? Куда приятнее танцевать со сталью в руке, когда твой противник под прицелом заряженного арбалета.

— Слишком резвый. — Амбал, на которого моя речь не произвела никакого впечатления, оживает первым и, не дождавшись отмашки, презрительно сплёвывает под ноги, тяжело роняя закинутый на плечо меч. Опустив взгляд, замечаю, как лёд тут же отзывается сетью тонких трещинок. — Сделай его поспокойнее.

Вскидываюсь слишком поздно для того, чтобы понять, к чему это, и по наитию подаюсь в сторону, ещё не зная, от чего же именно уклоняюсь.

Не успеваю.

Свистит тетива, и в следующую секунду бедро будто калёным железом обжигает.

Пошатнувшись, западаю на левую ногу и едва сохраняю равновесие. Ещё бы пара миллиметров, и…

Осторожно выдыхаю через ноздри и, понимая, что только и ждут крика, сжимаю зубы.

Пришлось вскользь, но черкануло до мяса.

Глоток воздуха, и опускаю голову.

Хватаюсь за свежую рану, пытаюсь зажать её пальцами, чтобы не кровило слишком сильно, и… в последний момент передумываю.

Выпрямляюсь без единого слова, перенося вес и на раненую ногу тоже. Выпрямляюсь и оглядываю каждого по очереди. Начав с бледного как снег мальчишки и закончив Адрианом, который и бровью не повёл, когда лопоухий прожал спусковой крючок.

— Может, и руку мне отрежешь? — интересуюсь с нескрываемым презрением в голосе и ощущаю, как мокнет, медленно напитываясь кровью, липнущая к коже штанина. — Для того чтобы было совсем честно?..

Игнорирует, совсем как в подземельях, и я ощущаю себя собачонкой, которая заходится лаем, пытаясь добиться внимания хозяина.

Ненавижу это ощущение.

Больно уж хорошо с ним знаком.

Сжимаю челюсти ещё крепче и на пробу отступаю на полшага.

Рана отзывается тут же, но тупой, медленно расползающейся болью, с которой вполне можно иметь дело.

Которую можно заткнуть и вовсе отринуть.

Не страшно.

Доставалось и хуже.

Не страшно, равно как и надвигающийся на меня, не дождавшийся приказа, гигантский мечник, волочащий за собой клинок по льду.

По льду, который вовсе не такой прочный, как может показаться на первый взгляд.

Нападает лениво, будто не желая тратить на меня своё время, не желая размениваться на столь мелкую, незначительную монету, и я подыгрываю ему, нарочито неуклюже уходя из-под лезвия в последний момент.

Вывернуться бы, пройти под его рукой, но не уверен, что стоит показывать спину этим, с арбалетами. Больно у одного из них руки чешутся. Что же до молодого, так тот и вовсе будто не в состоянии выстрелить, если потребуется. Второй мечник держится чуть в стороне, ближе к лошадям, негласно присматривая за ними.

То и дело поглядываю то на одного, то на второго, заставляя гору в человеческой шкуре быть чуть резвее и намного, намного громче.

Не думаю, что сам выйду из этого леса, но, возможно, если повезёт немного, то никто из них не вернётся тоже.

Больше крика, больше крови!

Давай же, махина! Громче! Пусть весь лес услышит!

Водяной, голодающие зимой дриады, волки!

Может, ещё какая дрянь водится? Так пусть тоже выползет на вопли!

— Что же ты так тихо дышишь? — спрашиваю негромко, чтобы только он и уловил, в очередной раз обойдя со спины, пока медленно замахивается по новой. — В твоём роду огров не было? Ты поинтересуйся как-нибудь у матушки, не валяли ли её тролли?

Ревёт как самый настоящий бык, пытается схватить рукой, но вместо этого только мажет тяжёлой перчаткой по моему предплечью и, сделав гигантский шаг вперёд, теснит к кромке леса.

И я бы очень не против, да только едва ухожу от предупреждающего выстрела, рванувшего рукав куртки. Да что такое! Рвут её и рвут!

Да что такое… Ушастый уёбок явно забавляется и неспешно заряжает следующий болт в арбалетный паз.

Ушастый уёбок, видно, решил, что схватка станет куда честнее, если он мне и вторую ногу подобьёт.

А то и вовсе бедро раздробит.

Ну уж нет, старый ублюдок.

Тебя вместе с этой человекоподобной горой я заберу с собой.

Даже если придётся наизнанку вывернуться.

Всё бегаю, чтобы потянуть время, выворачиваюсь в самый последний момент и лишь раз атакую сам, чтобы глянуть, с какой скоростью выставит блок.

Времени мало. Времени — только пока достопочтенной публике всё это не надоест.

Спешно оглядываю их лица и вовсе не сострадания ищу. Хоть каких-нибудь эмоций. Отклика.

И все будто из камня вытесаны.

Все, за одним исключением.

Мальчишка совсем юный, и, стало быть, это его первая казнь.

Мальчишка совсем юный и его так и кривит то и дело. Арбалет в руках ходуном ходит.

Мальчишка, должно быть, ещё верит в рыцарские сказки и само понятие честности.

Что же… Видно, придётся пострадать немного, чтобы это проверить. Видно, придётся надеяться, что не всё своё везение уже потратил, а того, что осталось, хватит.

Западаю на раненую ногу, оступаюсь и, неуклюже взмахнув руками, теряю время на то, чтобы удержать равновесие. Теряю на это слишком много времени и попадаю под удар, но не лезвия, а закованной в стальную перчатку лапы.

Просто сносит меня, приложив по рёбрам, и кубарем качусь к ногам Адриана.

Хватаюсь за бок, пытаюсь выдохнуть, но воздух вырывается из лёгких только вместе с кровавой пеной на губах.

Хватаюсь за бок, но так ни встать, ни подняться на одной вытянутой руке, но зато легко подставиться под пинок, который если и не превратил в кашу мою печень, то нижние рёбра треснули точно.

И ни единого звука.

Ни единого звука, кроме хруста, не услышат.

Даже когда хватает меня за ногу и волоком тащит к брошенному на льду щиту. Вот и размялись.

Тащит к щиту, а я же только и делаю, что пытаюсь сжаться, чтобы меньше тревожить рёбра. Выходит инстинктивно, просто потому что иначе не дышать. Просто потому что воздух и сейчас режет.

Зато больше не холодно, зато согрелся.

И алый след тянется по льду.

Жаль, что температура такая низкая, летом тут бы уже ступить некуда было — так много желающих перекусить человечиной привлёк бы запах.

Рывком разворачивает, перехватывает за воротник и швыряет лицом на металлическую геральдику.

Разбивает ещё и нос, но это меньшая из моих проблем.

Отираю лицо тыльной стороной ладони и медленно поворачиваю голову так, чтобы коснуться щекой изгвазданной выпуклой символики.

Прижаться к ней и глянуть на Адриана, без отмашки которого этот урод явно не рубанёт.

Я думаю, что не рубанёт.

Сглатываю скопившуюся пополам со слюной кровь и, надеясь, что не откажут в последнем слове, опираюсь на подрагивающую руку, поднимая голову.

— Передашь пару слов моей принцессе, когда принесёшь мешок?

Адриан даже приподнимает бровь, показывая, что готов слушать, и я нарочито затягиваю. Улыбаюсь и будто вот-вот вырублюсь. Улыбаюсь совершенно идиотски и жалею, что так и не научился плакать, когда выгоднее всего.

— Скажи ей, что мне жаль. — Сглатываю и, не зная, что добавить, не зная, отчего же заранее не заготовил речь, выдыхаю уже с меньшим пафосом, упёршись взглядом в окантовку щита. — Жаль, что всё так обернулось, и что с ней я старался быть лучше, чем есть. И крест тоже. Отдай ей.

Мой голос ломкий, а надрыва, пожалуй, и вовсе слишком много, но да кого тут это волнует? Кто будет разбирать?

Скупой кивок Адриана, а следом ещё один, только уже не мне.

Следом ещё один, и двуруч оказывается высоко в воздухе. Вот и всё. Момент истины.

Ну же… Ну… Секунды будто часы идут, но и не думаю закрывать глаза.

Секунды будто часы идут, и я, как и все, жду последней отмашки.

Жду короткого слова или же ещё одного кивка.

Жду, что мальчик с арбалетом психанёт и ломко, то и дело скачущим вверх голосом промямлит в абсолютной лесной тишине:

— Дядя… можно я… можно я к лошадям уйду?

Вроде и едва слышно, а будто над всей поляной протащило ветром. Щенок не выдержал.

— Пожалуйста, дядя? — обращается к лопоухому, и тот будто чернеет лицом. Кривит рот и отвечает на мальчишеские мольбы столь свирепым взглядом, что я закусываю щёки изнутри, дабы не потерять натянутую на лицо скорбную маску.

Ехидство непременно выдаст.

Ехидство, что сочится из всех щелей. Что же ты, дядя, взял с собой эту трусливую малявку, которая бледнеет от вида крови?

Ляпнул бы вслух, да, боюсь, меч опустится на шею раньше времени.

— Прекрати меня позорить.

Ушастому страшно неловко и, должно быть, ещё и стыдно. Перед Адрианом прежде всего. Перед Адрианом, который, что бы ни случилось, остаётся холодным и равнодушным. Ушастому стыдно, и потому, вместо того чтобы отмахнуться от сопляка, кивнуть ему или просто шикнуть, он хватает его за руку и, дабы доказать своему блистательному господину, что малец не так хлипок, как может показаться, тащит его ближе. Тащит его к самому щиту.

Видно, чтобы моей кровью забрызгало.

Видно, чтобы впервые увидел смерть так близко и не разочаровал. Ни доброго дядюшку, взявшего на военную карьеру мальца, ни великого Адриана, который решает, кто же будет стоять у личных покоев самого ландграфа и сопровождать его на важные встречи, а кто нести службу у конюшен, а то и где подальше.

Давай, мальчик. Произведи на него впечатление.

— Соберись и прекрати трястись, — буквально шипит на ухо мальцу и, дёрнув напоследок за руку, отступает назад, оставив его по другую сторону от бугая. — Веди себя достойно.

Закатил бы глаза, да только… только времени на это нет.

Тут их всего-то около двадцати выйдет, не больше. Не больше пятнадцати секунд на то, чтобы пересечь наледь и вернуться к Адриану.

На то, чтобы просунуть руку под щит и дёрнуться в сторону вместе с ним, нужно куда меньше. На то, чтобы выпрямиться и острой кромкой резануть по открытому во время замаха горлу, и вовсе мгновения.

Выпрямиться, ударить и тут же упасть назад, на колени, чтобы остриём внизу массивной железяки ударить по льду.

Вбить её, насколько выйдет, и, вскочив, добавить всем своим весом.

До треска, что тут же плодится и множится.

До треска, с которым махина, что всё ещё не понимает, что происходит, роняет наконец свой тяжёлый меч и, грузно ступив вперёд, уходит под лёд.

На всё про всё не больше десяти секунд, которых с натяжкой хватает для того, чтобы разобраться, перезарядить тяжёлый с ножным стременем арбалет и направить его в мою грудь.

Мог бы сразу выстрелить, да только пришьёт своего племянника в первую очередь.

Племянника, из которого вышла прекрасная живая заслонка.

Адриан даже сейчас остаётся спокойным. Даже глядя на то, как тролль, ушедший под воду, окрашивает её в красный. Просто опускает взгляд и наблюдает за разводами подо льдом.

Надо же, какой каменный.

Просто опускает взгляд, ждёт, когда оставленный стеречь лошадей мечник бросится назад, и кивает багровому от гнева уёбку с арбалетом.

Кивает уёбку, на оружие которого я и собираюсь выменять мальчишку.

Мальчишку, который дышит так громко, что вот-вот грохнется в обморок и всё мне испортит.

Что дышит даже громче меня, у которого из лёгких вместе с воздухом выходит надсадный раздражающий свист.

Понимаю, что переломан и раны кровят.

Понимаю, что три — не пять, но мне сейчас и с ними не справиться.

Не в открытую.

Выверт со щитом стоил мне слишком многого.

Теперь же перед глазами то и дело чернеет, и мальчишка, будь он не таким трусом, уже бы высвободился.

Но он слишком сильно печётся за свою жизнь.

За черты лица и сохранность мордашки.

Он слишком мал и явно желал себе другой участи. Не военной карьеры. Иначе бы знал, что ножны не должны быть пустыми, например.

Обыскиваю его и понимаю, что ни черта не вышло. Не сработал мой план.

У него нет оружия, помимо арбалета.

— Что теперь собираетесь делать?

Адриан выждал достаточно и будто нисколько не расстроен. Адриану плевать на то, что он только что потерял одного из своих людей и вот-вот лишится ещё одного.

Впрочем, по этому бы и я не стал горевать. Никакого толка.

— Угрожать?

Ощущаю нечто странное вдруг, ощущаю будто волну, прокатившуюся под утратившим свою целостность льдом, и догадываюсь, что это может значить.

Догадываюсь и принимаюсь тянуть время с куда большим рвением, чем прежде.

— Предложить обмен, — как можно громче говорю, игнорируя отшибленную грудину и привлекая вовсе не людское внимание. Как можно громче говорю, и пацан, которому крик пришёлся прямо в ухо, крупно вздрагивает, всё ещё не полностью осознавая. — Жизнь на арбалет.

— Совершенно невозможно, господин Лука, — отвечает Адриан столь же громко, и чудится, будто даже кривляясь передразнивая меня. — Можете свернуть ему шею, и следующий выстрел придётся на вашу.

— Неужели родственные связи ничего не значат? Что скажешь, дядя? Пришить мальчишку? Или ты? Что молчишь? Давай уже, моли о спасении, или как там у вас принято?

Что ты молчишь?..

Вопрос, на который отвечает всё тот же Адриан. Отвечает настолько сухо, что в первое мгновение даже решаю, что ослышался.

Даже глазом не ведёт, когда небрежно роняет всего два слова.

Всего два, и ни единой изменившейся интонации в голосе.

— Пристрели его.

И сама фраза как выстрел.

Понимаю, что всё — ни черта не выгорело.

Ставил на другую реакцию и прогадал. Не могу найти подходящих слов.

Всё ещё кажется, что послышалось.

Мальчишке, что не двигается вообще, скованный шоком, должно быть, тоже. Смотрит только на своего дядю, что в недоумении куда большем, чем я.

Что в недоумении давит из себя только одно короткое слово, да и то скорее губами, не задействуя голосовые связки:

— Что?

Растерялся настолько, что отринул даже столь почитаемую в высших кругах субординацию.

— Стреляй, — повторяет Адриан будто уже в сотый раз, но совершенно не резко. Ни капли раздражения в голосе. Только лёд, который такой крепкий, что даже на слогах, когда поясняет, не крошится. — Убей сначала мальчишку, а после — наёмника.

— Но…

Спорить пытается, но хватает только одного брошенного искоса взгляда. Хватает только движения брови, чтобы он заткнулся и опустил плечи. Вот и всё. Вот он всё для себя и решил.

— Предпочитаешь остаться опозоренным?

— Нет, господин.

Ушастый мрачен, но, как по мне, выбрал слишком уж просто. Выбрал быстро и без видимых колебаний. Признаться, поражён.

Но едва ли больше, чем растерянностью скованный мальчишка.

— А я говорил, что лучше бы тебе оставаться с мамочкой, — шепчу ему на ухо, не скрывая досады, и он оживает, вспомнив, видимо, что его удерживают не путы на дереве, а человек.

— Отпустите, пожалуйста… — молит, но вовсе не дядю, уже поставившего ногу в стремя. Молит, дрожит, и хорошо, если ещё не обделался. Молит, хватается своими руками за мою, передавливающую его горло, и я думаю о том же, о чём и он.

Что вот теперь точно всё.

Что конец куда ближе, чем был минутами ранее, а у Адриана так и не проступило ни единой эмоции на лице. Что, завершив здесь, он так же невозмутимо заберётся на свою лошадь и повернёт к замку.

Не запачкает рук.

Для мальчишки всё заканчивается быстро. Выдохнуть не успевает, как дёргается, откинутый назад, едва не ударяет меня затылком по носу и обмякает.

А мне уже вес обмякающего, подрагивающего тела и не удержать.

Толкаю вперёд, и вошедший прямо в лоб болт показывается с другой стороны. Выходит через затылок, и всё, что мне остаётся, — это приглашающе развести пустые руки будто бы для объятий.

— Ты так и не сказал, что было в том мешке, — напоминаю, глядя только лишь на одного из них, и жду щелчка.

Жду щелчка, с которым болт встанет в паз, но уж точно не его ответа.

Напоминаю, глядя только лишь на Адриана, и всё никак не могу взять в толк, как же так просчитался. С чего решил, что они лучше подобных мне? Всё никак не могу взять в толк и вместе с тем совершенно не к месту вспоминаю, как позволил подвесить себя, а после едва не лишился руки. Защищая того, кто меня бесил порой до невротической дрожи в пальцах. И хоть бы раз тогда мысль мелькнула, что, возможно, обломится что взамен.

Я просчитался.

И эта ошибка станет моей последней.

Теперь уже не до пафосных представлений со щитом. Не до последнего слова. Ничего лишнего. Никакой шелухи.

Вскинув свою махину, ушастый целит в мою грудь и прищуривает правый глаз. И руки у него уже не дрожат.

Вот сейчас.

Сейчас…

Упирается прикладом в плечо как раз в тот момент, когда вода приходит в движение. Упирается прикладом в плечо и успевает прожать спусковой крючок до того, как его швырнёт вверх нечто тяжёлое, ломающее лёд.

Успевает прожать спусковой крючок, но, вместо того чтобы разворотить грудь, попасть в сердце, бьёт под ключицу, раскурочивая её.

Не опрокидывает, только разворачивает, но боль от этого нисколько не тише. Не меньше.

Взвыть бы, да нельзя.

Взвыть бы, да лёд, весь лёд трещинами.

И ни тела парня, что явно мечтал не о воинской славе, ни его дяди не видно.

Адриан вместе с последним из мечников успел отскочить, отступить в сторону леса, и теперь нас разделяет разлившееся, лишь сверху промёрзшее болото.

Болото и лениво махнувший широким хвостом, привлечённый запахом крови водяной. Тот самый, скорее всего, утащивший мою добычу.

Слишком огромен для того, чтобы делить с кем-то территорию.

Слишком огромный и старый.

Голодный.

А тут и ржание лошадей фоном. Тревожное, вспарывающее слух, смешавшееся с высоким девичьим хохотом.

Ржание, а после — надсадные хрипы, предвещающие лишь агонию.

Стук копыт и упавшая в снег кобыла. По иронии та, на которой привезли меня.

Кобыла, нутро которой сейчас заинтересованно выворачивают наизнанку две гибкие, показавшиеся из-за стволов дриады.

Оголодали бедняжки.

Только далась им эта конина, когда рядом есть кое-что повкуснее?

Кое-что повкуснее, что теперь на другой стороне свежей заводи, которую к вечеру снова скуёт льдом.

К вечеру, до которого я не дотяну.

Отступаю назад, к деревьям, и скрываюсь за первым, прижимаясь к нему спиной.

Осматриваю рану, едва расстегнув куртку задубевшими пальцами, и, убедившись в том, что пользоваться левой мне теперь не светит, запахиваю ворот.

Высовываюсь из-за своего укрытия, вижу, что хладнокровия у Адриана ничуть не убавилось, и он просто обходит эту глубокую лужу с другой стороны.

Придерживает меч за рукоять и даже движется первым, позволив последнему из выживших закрывать свою спину.

И я бы играючи прикончил обоих.

Если бы не истекал кровью и хотя бы просто нормально дышал.

Надежда на то, что удастся оставить в заснеженном лесу абсолютно всех, возвращается и крепнет.

Один-единственный бросок. Последний из всех. Только сжать зубы, и…

И у Йена будет хоть какая-то фора.

Он поймёт.

Увидит, услышит, подсмотрит в одном из своих снов.

Прикидываю, сколько им до меня, и пытаюсь просто привести мысли в порядок. Пытаюсь использовать это время для того, чтобы продышаться.

Пытаюсь запихать обратно всю так не вовремя проснувшуюся боль, и не выходит.

Тело слишком ноет, и правая рука, будто в поддержку левой, тоже отказывается слушаться.

Понимаю, что если сейчас съеду в сугроб, то больше уже не поднимусь.

Слишком много крови.

Много боли.

Холода.

Даже иронично выходит. Со снегом уж точно.

Ненавижу снег.

Опускаю голову, обещаю себе, что закрою глаза только лишь на секунду, как замечаю нечто, сверкнувшее красным прямо под ногами.

Сверкнувшее ярко, будто драгоценный камень.

Или же не будто?..

Осторожно опускаюсь на колени, придерживаясь уцелевшей рукой за ствол, и пальцами разгребаю примятую снежную корку.

Надо же, действительно камень.

Рубин, впаянный в тёмную рукоять маленького, только и годного на то, чтобы яблоки резать, ножа.

Яблоки и не способных защитить себя девиц.

Что же так далеко от поляны? Неужто дриады подобрали, да в итоге так и бросили, сочтя безделушкой?

Проверяю указательным пальцем остроту лезвия и баланс, подкинув игрушку, которую и оружием-то всерьёз не назовёшь, на ладони.

Шаги ближе, волнуется вышедшая из-под зимнего плена топь. Водяной ударил по острой ледяной кромке хвостом и сделал ещё один круг, распугав закусивших поваленной лошадью дриад.

Шаги ближе…

Выпрямляюсь, толкнувшись ногами от земли, и, сглотнув противную, всё нёбо покрывшую сухость, отступаю от дерева.

Просто жду, заведя уцелевшую руку за спину, когда приблизятся. Левая гнётся, но при любом движении кровь начинает хлестать из раны.

Левая мне сейчас не помощник. Скорее, напротив, только мешается.

Отступаю ещё, дожидаюсь, пока покажутся из-за стволов.

Мечник тут же вырывается вперёд, теснит своего господина и, не утерпев, замахивается за добрые пять шагов.

Чернёный нож с рубинами оказывается не так плох.

Почти сбалансирован.

В любом случае мимо глаза, оказывается, сложно промахнуться. Промахнуться сложно, как и удержать равновесие после броска.

Мечник, что и не понял, что произошло, валится на бок, и мы остаёмся один на один.

Мечник, которого Адриан удостаивает лишь одним взглядом, да и тот небрежный, не опуская головы, из-под ресниц.

Переступает через вздрогнувшее всего пару раз тело и, наклонившись, подбирает его меч. Вытягивает из сжавшихся пальцев и так же равнодушно перебрасывает его мне.

Наблюдаю за тем, как, описав дугу, проваливается в снег рядом с моей подрагивающей подбитой ногой, и даже не пытаюсь поднять его.

— Не поздновато играть в честность?

Отрицательно качает головой, и я ничего, совсем ничего не понимаю.

Не понимаю его мотивов, не понимаю, что за странные поддавки.

— Это благодарность, — поясняет и как ни в чём не бывало стягивает перчатки с рук. И, аккуратно свернув, прячет их в карманы-прорези на верхней части своих лёгких лат. Пластины не стальные. Кожаные. — За то, что сделали за меня всю грязную работу.

Не то кровопотеря, не то холод… но что-то явно сказывается на моей способности связно мыслить. И, должно быть, это так очевидно отражается на и без того перекошенном лице, что нарываюсь на новый укор.

— Ну что же вы, господин Лука? Неужто думали, что я возьму с собой тех, кем поистине дорожу? Из мальчишки, несмотря на трёхлетнюю выучку, так ничего и не вышло. Его дядя вздумал, что может продавать земли у меня за спиной, а громила и вовсе выходец из селян. Таких, как он, в каждом отряде по трое.

— Действительно, нет смысла жалеть.

Пусть запал почти закончился вместе с силами, но ехидства в избытке всегда. И я не я, если не позволю ему просочиться в голос.

— А мечник?

Пожимает плечами в ответ и всё-таки удостаивает ещё тёплый, только-только переставший подрагивать труп взглядом.

Подумать только. Одна холодность, несмотря на то что каждый из них был готов отдать за него жизнь.

— Второй раз его вижу, взял из местных служивых. Как бы то ни было, своё дело они сделали. Уравняли шансы.

— Это так теперь называется?

— Вы всё-таки моложе.

— Почему ты такой спокойный, Адриан? — не выдерживаю и, покосившись в сторону меча, думаю вдруг, что и тот окажется деревянным. Для баланса тех самых шансов. — Неужто всё настолько идёт по плану?

Кивает тут же и делится будто со старым приятелем. Делится так, будто действительно вывез меня на охоту и ищет общие темы для разговора.

— Планирую вернуться в замок к обеду. Говорили, что ловчие наконец-то рябчиков привезли. Первый раз за месяц, представляете? — поддерживает светскую беседу и всё ждёт, когда же я подниму чужую калёную железяку. Всё ждёт, удерживая дистанцию. Ждёт, зная, что меч мне с одной рукой не метнуть, и потому не переживает. Не переживает совершенно ни о чём, и меня это даже забавляет.

Забавляет, потому что я знаю, что способно стереть это безмятежное выражение с его лица.

Знаю и, выдохнув, распрямляюсь во весь рост.

Больше не горблюсь.

Боль отступает на второй план, а в плавающих чёрных точках есть своё очарование. Будто мухи кружат над снежными кучами.

Губы сами растягиваются в плутоватую ухмылку, а взгляд, что я бросаю на него исподлобья, скорее заинтересованный, нежели ненавидящий.

Я сейчас весь сгусток безумной заинтересованности.

— Так что было в том мешке, Адриан?

Кажется, белое небо начинает крошиться и не спеша опускаться на землю, раздробившись на тысячи мелких снежинок. Кажется, но я уже не уверен.

— Расскажи мне.

Молчит в ответ и ничем не выдаёт себя. Ничем, только скулы становятся резче, как если бы он крепко стиснул челюсти. Реакция ничтожная, но мне и этого достаточно.

— О, я понимаю… — тяну нарочито задумчиво и качаю головой, надеясь, что, если резко дёрнусь вниз, координация не подведёт. — Ты не хочешь говорить об этом с таким, как я. Не хочешь бередить старые раны.

Осторожно, больше для того, чтобы проверить, что там с ногой, пригибаюсь и, присев на корточки, ощутив новый упругий толчок, с которым кровь омывает рану, запускаю руку в сугроб и, ухватившись за рукоять, поднимаюсь вместе с мечом. Неторопливо прикидываю его вес на ладони, делаю пару пробных замахов и мысленно киваю.

Лучше, чем ничего, но хуже, чем тот, к которому привык.

Адриан всё молчит, верно, ждёт, что я начну первым, слишком вложусь в рывок, и он действительно успеет разобраться со своими «делами» к обеду. Верно, ждёт, с отстранённой холодной вежливостью, от которой я собираюсь его избавить.

Избавить сейчас, с улыбкой, что достойна быть подаренной куда более приятному человеку.

— Тогда хочешь, я расскажу, что в нём было? — проговариваю, не повышая голоса, со сладкой ужимкой в конце, и он хмурит брови. Он хмурит брови, сводит их на переносице и слушает куда внимательнее, чем секунду назад. Выбираюсь на утоптанную площадку, проворачиваю рукоять в кисти, пробую пошевелить левой, заведённой за спину, и становлюсь напротив него. Не более чем в двух метрах. — Или, может, лучше рассказать о том, как твоей ненаглядной отсекли обе кисти, прежде чем положить в мешок?

И слышно, как падает снег…

Слышно, как босые ступни дриад совсем рядом приминают сугробы. Слышны всплеск близкой воды и бульканье водяного. Слышно, как чужое, защищённое не одним слоем одежды и лёгким доспехом сердце заглохло на миг и пустилось вскачь с бешеной скоростью.

Или же это всё лишь в моей голове. Или же это было моё сердце.

— Или как она верещала, когда со ступнями сделали то же самое и привязали к лошади, чтобы покаталась? — предлагаю со всей любезностью, на которую способен, и с удовольствием наблюдаю, как идёт пятнами весь. Крупными, пунцовыми. Даже белки глаз, кажется, забивает алым. Кажется, он сейчас либо сдохнет на месте от сердечной болезни, либо попробует оторвать мне голову голыми руками.

Так и молчит, но на виске проступила толстая набухшая вена.

Так и молчит, а я, будто ему ещё мало, втыкаю меч в плотный снег и расстёгиваю куртку почти до середины. Вытягиваю ту самую ненавистную ему блестяшку на цепочке и укладываю её поверх рубахи.

Давай, забери не расстёгивая.

— У меня тогда его ещё не было, — делюсь подробностями будто со старым другом и снова берусь за рукоять. Левая рука плетью висит вдоль тела, и пока не считаю нужным её тревожить. Пусть думает, что не работает вовсе. — Впервые выпустили на тракт. В компании мальчишек постарше. Отправили поохотиться, добыть дичи. Но попалось нечто покрупнее. Я хорошо помню ту ночь. Ночь, когда мне позволили развлечься тоже. Я тогда…

Не сдерживается наконец. Не даёт договорить.

Бросается вперёд с такой прытью, что, казалось, только что стоял, небрежно стиснув пальцами оплетённую рукоять, а в следующий миг уже рядом. Отбиваю едва.

Отбиваю и тут же отступаю влево, чтобы не попасть под следующий рубящий.

Отступаю, кручусь, проверяя, на что он способен, и понимаю, что, по сути, сколько мы ни бродили бок о бок, он едва ли обнажал меч.

Всё высматривал, оценивал меня. С того самого дня, как увидел крест.

И тут ирония.

Наскок, блок, пируэт!

Капли крови во все стороны. Раны меня не щадят.

Раны ноют, и чёрных точек всё больше.

Спустя минуту кажется, что и вовсе весь мир треснул, распавшись на белое и чёрное.

Спустя минуту лёгкие горят, как никогда ранее, а он так и не раскрыл рта. Он упорно молчит, сдерживая свой гнев.

Не позволяя себе сорваться на эмоции и наделать ошибок.

Я знаю, что долго не протяну. Знаю, что силы вот-вот иссякнут. Знаю, что у меня нет никаких преимуществ сейчас, и если поведёт хоть немного, то тут же достанет.

Держит клинок двумя руками, и я, не успев увернуться, пытаюсь блокировать, но куда удержать натиск?

Давит сверху, буквально складывая, ставя на колени, и я, когда нависает сверху, заглядываю в его глаза, ухватившись и второй рукой в рукоять тоже.

Напрямую, не скрываясь, не испытывая ни капли раскаяния.

— Так ты любил её, да? Жалеешь, что не похоронил?

Стискивает челюсти ещё плотнее, скрипит зубами и давит изо всех сил. Давит, а я ускользаю. Я уже и не вижу его толком. Расплывается. Наскрести бы сил на ещё один рывок. Совсем немного везения.

— Искал, да ничего не нашёл?

Отскакивает, замахивается по новой, перекручивает, и этих секунд мне хватает на то, чтобы вскочить на ноги и полоснуть его по открывшемуся боку. Резануть вскользь по бедру, будто в отместку, и отскочить, когда, будто и не почувствовав вовсе, наступает сам.

В ярости не чувствует боли.

Не чувствует ничего, кроме ненависти.

Умудряюсь уколоть ещё раз, с наскока ткнуть в плечо, и колено вдруг подламывается.

Очень не вовремя подламывается.

На всё про всё лишь доля секунды.

На всё про всё лишь взмах мокрых из-за оседающих снежных хлопьев ресниц — и кончено.

Лезвие прошивает насквозь.

Лезвие не моего меча.

Прошивает со спины, входит чуть ниже рёбер, показывается спереди, и, прежде чем с силой дёрнет назад, перехватываю его своей перебитой рукой для того, чтобы удержать. Уже плевать на вспоротую ладонь. Уже на всё плевать.

Мгновение на то, чтобы получить рану. Ещё одно на то, чтобы, собравшись, немыслимо выкрутиться и, скорее на ощупь, нежели полагаясь на обманывающие глаза, нанести ответный удар одновременно с тем, как всё-таки возвращает себе железку.

Коротко рубануть по груди наискось и после, как если бы орудовал ножом, снизу вверх, уводя остриё лезвия под челюсть.

Вбить его как можно дальше, уже после отшатнуться и, будто всё ещё не веря, что вышло, замереть на месте. Замереть, а затем, когда он рухнет на бок, опустить голову.

Уставиться на свои залитые алым ладони и осознать, что всё-таки успел.

Успел перед тем, как медленно, скорее даже бережно, будто это ещё важно, опуститься на колени и, игнорируя то, насколько становится холодно, понять, что боли уже нет.

Боли уже не чувствую.

Отползаю назад, перенося вес на уцелевшую ладонь, и опираюсь лопатками о ствол ближайшего дерева.

Куртку стаскивать одной рукой очень сомнительное удовольствие, но рану в боку прикрыть больше нечем.

Вожусь целую вечность и с застёжками, и с онемевшим плечом, но в итоге всё-таки закрываю бок. Не глядя прижимаю подкладку к ране с двух сторон и придерживаю повреждённой рукой.

Вот и здесь всё, все важные дела завершены.

Отдышаться немного бы.

Отдышаться, пусть уже и не важно, агонизируют лёгкие или нет.

Можно расслабиться и прикрыть глаза, чтобы не видеть, как падает проклятый снег.

Пальцы замерзают, и перетаскиваю их на колени. Те не теплее ни на градус.

Весь замерзаю, и, наверное, это даже неплохо.

Накатывает сонливость, веки всё больше и больше весят. Да и нет нужды держать глаза открытыми.

Больше нет.

Тишина кругом устанавливается абсолютная. Ни одна тварь отчего-то не спешит закусить, и это кажется даже странным. Это кажется странным, потому что секунды текут столь размеренно, что каждая — как маленькая вечность.

Самым страшным оказывается ожидание. Ожидание того, что неизбежно произойдёт. Ожидание, которого я милостиво лишил Адриана, отпустив так легко.

Отпустив потому, что на иное у меня не осталось времени.

Дышать становится тяжело, голову держать тоже. То и дело падает на грудь, и смотреть вперёд всё труднее и труднее. Труднее потому, что снег по левую сторону от моего тела алый.

Падает и падает, и среди всего этого белого безмолвия, уже на грани сознания мне вдруг чудится какой-то звук.

Звук, что постепенно становится громче и различимее. Мне чудятся чужие размеренные шаги, что приближаются ко мне из-за спины.

Видимо, всё-таки не во сне.

Видимо, не от холода.

Поворачиваю голову набок, жду удара в лицо или удавки на шею — и это единственное, что я сейчас могу.

Только ждать.

Не поднять руки. Не встать на ноги.

Шаги ближе.

Шаги… замирают прямо за моей спиной, и я медленно смыкаю веки, готовясь к тому, что светло больше не будет. Готовлюсь к тому, что вот-вот накроет, как одеялом, и…

— Что же ты никогда меня не слушаешь.

Это не вопрос, а пропитанное горечью утверждение. Это не вопрос, но хуже лезвия или стрелы. Это делает много больнее.

Этот голос.

Голос, который я не слышал уже больше месяца.

Не верю, вскидываюсь, даже приподнимаюсь, толкнувшись рукой о землю, но встать уже не могу. Только, прижавшись к стволу, задрать голову, когда обойдёт и присядет на корточки.

Напротив.

Хочу потянуться, ухватиться за рукав или край плаща, но останавливаю себя на середине движения. Останавливаю себя, заметив, что контуры лица, которое я так хотел увидеть, зыбкие и будто слишком резкие.

Останавливаю себя, заметив, что чернота, которая наползает со всех сторон, проходит сквозь, к нему не прикасаясь.

— Тебя здесь нет, верно? — спрашиваю у пустоты, и самому смешно.

Смешно до колик и разводов перед глазами.

Смешно, и плевать, что любое движение усиливает кровопотерю. Плевать, что мне даже губы в ухмылке уже не растянуть.

Тебя же здесь нет.

Ты далеко и всё ещё спишь.

Тебя здесь нет, но моё затухающее сознание не пожелало придумать ничего иного. Кто ещё мог мне привидеться напоследок?

Кто ещё в лёгкой рубашке, в которой он был, когда отрубился? Кто, с длинным шрамом на лице и сломанным не единожды носом? Кто, кроме тебя?

Кому ещё я нужен?

— Видно, моя съехавшая крыша слишком против того, чтобы уйти не попрощавшись, — делюсь с видением своими размышлениями и жалею, что нельзя прикоснуться. Можно только смотреть и надеяться на то, что усну раньше, чем он исчезнет.

Он, сотканный из моих мыслей и крупиц памяти. Он, качающий головой и не обращающий никакого внимания на треплющий волосы ветер.

— Ты здесь не умрёшь, — утверждает так ультимативно, что даже пробивает на смех. Утверждает, и я всё-таки пробую коснуться его. Пробую провести слабыми пальцами по изуродованной щеке и не дотягиваюсь.

— Я и не встану.

Хмурится, совсем как живой, а я отчего-то и не боюсь даже. Я слишком устал ждать смерти и то и дело оглядываться, гадая, почудилось или нет, чтобы отрицать очевидное.

— И твоё явление тому доказательство.

Твоё явление… А я и не вспоминал даже. Не вспоминал всё это время, что крутился по льду или выводил из себя Адриана. А я и не вспоминал даже о том, что должен вернуться. Что должен быть первым, кто отпустит колкость, когда откроешь глаза.

— Ты не можешь ещё раз бросить меня, — проговаривает необычайно чётко и, кажется, будто зло. Проговаривает и глядит в упор, таращится своими страшными глазами, и чудится, что чернеет.

От моей слабости или от грядущего горя.

Невольно отворачиваюсь, прижимаюсь головой к стволу дерева и уже надеюсь, что видение рассеется. Хочу, чтобы его не было!

Хочу тишины, не пронзительного ранящего чувства в груди, что ощущается острее железки в пронзённом боку.

— За что же я с собой так жестоко… — бормочу, когда понимаю, что никуда не девается, не собирается исчезать. Напротив, придвигается ближе и становится на колени. И правда, что ему снег?

Не настоящий, а значит, и не холодно. Не настоящий, не дышит, не думает.

Не чувствует.

— У тебя есть кое-что, под подкладкой рукава, — напоминает, чуть склонив голову набок, и я едва могу дёрнуть плечом, чтобы отмахнуться. Да. Осталась одна. Не один год берёг, а сейчас и не вспомнил даже. Не вспомнил, потому что бесполезная. — Последняя.

Странно что он называет её последней, учитывая, что было всего две.

— Сердце уже не выдержит, — говорю, и будто в подтверждение слов сковывает что-то в груди. Сковывает и давит, насильно замедляя пульс. Поднимаю веки всё реже и говорить уже не хочу. — Я не выдержу.

— Конечно, ты выдержишь, — уговаривает видение, видение остаётся только знакомым голосом в темноте. Голосом, который будто длинную иглу мне в бок пихает, вкрадчиво уточняя: — Ради него.

— Забавно, что даже моё подсознание в первою очередь думает о княжне, а уже после о…

— И ради меня.

Вот теперь тяжеловесно. Теперь давит. Чередует уговоры и затаённую в словах не то угрозу, не то шантаж. Что, если действительно не сможет?..

— Я не могу потерять тебя.

Сглатываю только в ответ и молчу в надежде на то, что видение вдруг станет плотнее и сможет встряхнуть меня или ударить по щеке. Что видение сможет не только упорно давить, то и дело переходя на непривычный для него шёпот.

— Не могу, слышишь?

Ещё бы не слышать. Ещё бы не слышать то, что так льстит и обволакивает истерзанную душу. Душу, которой у подобных мне, должно быть, и нет.

— Давай, пей. Ну же!

Мог бы — обязательно бы ещё и встряхнул.

Мог бы — уже влил бы, заставив распахнуть пасть. Он бы точно влил, не тратя время на разговоры. Да только не сработает. Только продлит агонию. Не хочу агонии. Не хочу новой боли.

— Чтобы умереть в конвульсиях, а не тихо заснуть от кровопотери? — бормочу уже себе под нос и всё-таки насилу, едва-едва себя уговорив, разлепляю левый глаз, приподняв веко для того, чтобы ещё раз его увидеть. — Зачем ты так, любимый?

— Я сказал: пей.

Игнорирует все мои попытки отмахнуться, прекрасно знает, на что давить. Прекрасно знает, потому что он и не он вовсе. Потому что он — это я. Та часть меня, что хочет вернуться в Штормград и провести остаток зимы, сидя на полу у его кровати. Та часть меня, что чувствует себя раненой больше всего.

— Время уходит. Ты не можешь остаться здесь. Не поступай со мной так. Не смей! — переходит на крик, и это просто музыка для ушей. Это то, что заставляет меня улыбнуться.

О, как бы я хотел, чтобы настоящий, не моим сознанием порождённый, монстролов уговаривал меня сделать что-то. Упрашивал, не имея возможности вспылить и перейти к куда более топорным методам убеждения. Перейти к своим методам.

— А как же замена?

Это глупо — тратить минуты на мстительность, но как же хочется спросить! Как хочется, зная, что в ответ прозвучит лишь то, что я желаю слышать.

— Как же он? Не хватит на то, чтобы заполнить пустоту?

— Ты знаешь, что не хватит.

Нет, я не знаю!

Я не уверен.

Уверен лишь в том, что при всей покладистости княжны, при всём тепле рук он не может заменить мне тебя. Может дополнить, сделать всё мягче, добавить красок, но не заменить.

Он, которому несладко придётся в замке.

Он, который наверняка проснулся, разбуженный к завтраку, и не понимает, что происходит.

Он, такой доверчивый и глупый…

Медленно выдыхаю и втягиваю внутрь воздух по новой. Понимаю, что он уже не холодный. Понимаю, что замёрз куда сильнее, чем ощущаю.

На то, чтобы найти рукав куртки дубовыми пальцами, уходит почти вечность. На то, чтобы оторвать и вытянуть формирующую грубый шов нитку, ещё больше.

В итоге добираюсь до искомого, но едва не теряю, уронив в снег.

Добираюсь до двух продолговатых ампул и алой капсулы.

Первые — хрупкие, из стекла, и запечатанные магией. Не такие уж и ценные, покрытые мелкими трещинами. Улучшающие нюх и зрение отвары, которые не растеклись только благодаря чарам.

А вот капсула… Капсула наполнена на три четверти, и её содержимое дрожит, перекатываясь багровой каплей.

Надо же, даже не помню, как её туда затолкал. Не помню, почему не удивился, наткнувшись на неё в одном из своих старых тайников.

Но важно ли это? Важно ли, если она-то мне и нужна?

Вернее, не нужна вовсе, но… но если уж моё подсознание так верит…

— Скажи… — Возвращаюсь к нему взглядом и понимаю, что уже и черт не разобрать. Весь будто свеча оплавился. Весь зыбкий и будто тает, собираясь исчезнуть. — Прежде чем я выпью.

Тут же кивает, согласный заранее на что угодно, и обретает чёткость. Даже морщинки прорисовываются в уголках глаз.

Бывает ли всё настолько правдоподобно? Впрочем, мне ли спрашивать, если, как следует подымив, видел и не такое?

Выпрямляюсь насколько могу, вытягиваю шею и, выдохнув, подношу дрожащую, будто живую дрянь к лицу, чтобы поглядеть на просвет.

Выпрямляюсь и спрашиваю, пусть и не у настоящего монстролова, но этот лучше, чем никакой. Спрашиваю, потому что не успел раньше. Не успел и иногда мучаюсь.

— Скажи, если бы я не ушёл, если бы мы взяли тот контракт вдвоём и вместе отправились в Камьен с княжной и её сестрицей, ты бы посмотрел на него? Ты бы…

Сглатываю, не справившись с таким длинным предложением, и, должно быть, настолько жалкий, что даже призрак моего наваждения смягчается. И в движениях, и во взглядах.

— И не подумал, — заверяет, понизив голос, и я как никогда остро понимаю, что это всё ложь сейчас. Понимаю, что ОН выдуманный и ничего не знает. Понимаю, что если бы всё было так, как я описывал, если мы были вдвоём, то и повелись бы оба.

— И я бы поверил, если бы не сам всё это выдумал.

Есть вещи, которые должны произойти, в конце концов. Есть вещи, которые обрушатся на голову, как ни крутись. Йен, наверное, должен был принадлежать к одной из таких вещей.

— Ты знаешь, что я люблю тебя.

Да, наверное, знаю. Наверное, не явился бы в итоге, если бы не был уверен. Тут могу только опустить веки в знак согласия, ощущая, как стало спокойнее в выхолощенном холодом нутре.

— Капсулу, ты обещал.

Да-да, куда уж от тебя деться?

Куда я от тебя? Даже если потащишь к краю, не стану упираться. А тут… Тут есть шанс. Шанс, что смогу выбраться из леса до того, как скрутит. Что не сожрут вместе с трупами гвардейцев.

И если бы ОН не явился, то не решился бы ни за что.

Не стал бы намеренно ухудшать ради одной мысли о том, что может выгореть.

Вероятность слишком мала. Почти без шансов.

— Только если останешься со мной.

И это моё условие.

Это то, ради чего я готов переломаться ещё раз.

— Я с тобой, — согласно кивает видение, будто успокоившись, и я, скривившись, не закидываю даже, а запихиваю пальцами холодную капсулу в рот. Укладываю её на язык и с трудом, далеко не с первой попытки заставляю себя проглотить.

Разумеется, к чертям перекрывает горло и будто комом распирает гортань.

— До самых предместий, — уточняю, продышавшись, и понимаю, что вот оно. Только скатилось в пустой желудок, как начало действовать. Там, где всё онемело от холода, теперь горит словно в огне. А в брюшине будто и вовсе прорастают иглы одна за другой. — Если, конечно, ты окажешься прав и эта дрянь не убьёт меня на месте.

Если эта дрянь не перестанет так жечься.

Спустя минуту дышу уже распахнутым ртом и, запрокинув голову, надеюсь, что холодный воздух, врывающийся в глотку, уймёт жар, но пока ощущаю только пожар.

— Никаких «если».

Категоричности не занимать. Категоричности и умения отдавать приказы.

Поднимается на ноги, не нарушив целостность сугроба, в который отступил, и протягивает мне ладонь. Ладонь, за которую даже при очень большом желании не выйдет ухватиться.

— Время, Лука. Давай.

Сжимаю зубы, прислоняюсь спиной к стволу дерева и, сдвинувшись так, чтобы застрявший в моём теле наконечник арбалетного болта упёрся в кору, с силой подаюсь назад.

Нужно выдавить эту дрянь.

Бочина уже объята пламенем. Зарастёт сама.

Нужно выдавить эту дрянь… Выдрать из себя. Отвожу плечо назад и ожившими, будто горячей водой согретыми пальцами нашариваю окончание хвостовика и, вместо того чтобы смотреть на рану, смотрю на его лицо, прежде чем дёрнуть.

Смотрю только на его лицо и заставляю лицо оставаться абсолютно безучастным.

Каменным.

Только глаз подёргивается от боли.

Нарочно расширяю рану и, подавшись назад ещё, стукнувшись о дерево плечом, заставляю засевшую меж мышц стальную дрянь сдвинуться назад.

Вот теперь кровит так, что можно и откинуться. Вот теперь кровит упругими тонкими струями.

А он всё здесь. Всё напротив.

Всё смотрит сверху вниз, опустив веки.

Всё смотрит с лёгкой печатью надменности на искорёженном чужими стараниями лице, и ни о каких наплывах нежности не остаётся даже намёка.

Бесит немыслимо.

Злюсь так сильно, что выдёргиваю снаряд из своего тела, и, вместо того чтобы закричать, прикусываю язык.

Чтобы ни звука.

Огня всё больше.

Огня внутри так много, что уже выступают капли пота на лбу. Как в очень знойный день.

Огонь сушит глотку, заставляет кровь нагреваться и ранить сосуды и артерии.

Я сам сейчас одна сплошная рана.

Рана, что спешно избавилась от одних повреждений и обрастает другими.

Вот она, моя приближающаяся агония.

Вот оно то, что я клялся никогда больше. То самое, что я однажды пережил и не собирался больше.

Не собирался обращаться к этому больше никогда.

Не собирался никогда больше, а теперь пылаю, сгорая заживо.

Снова.

Поднимаюсь на ноги и подбираю перепачканную в собственной крови куртку. Но не на плечи её, а так, в руках.

И, надо же, снег больше не идёт.

Не едет крыша.

Черноты нет.

Выдыхаю, и чудится, будто из лёгких выходит разгорячённый, такой же, как обычно вздымается над котлами, пар.

— Вот уёбок.

Верчу головой по сторонам, но, разумеется, теперь, когда голова прояснилась, ничего не вижу.

— Взял и кинул меня!

Замечаю что-то, мелькнувшее рядом с оплывшей поляной, и, готов спорить, заприметил рукав тёмной рубашки. Ну что же. Ладно.

Пробую коснуться раны, что была под ключицей, ещё раз, натыкаюсь пальцами на плотную корку и, стиснув в кулак левую, оживающую всё больше и больше руку, бросаюсь следом за своим наваждением.

В ту же сторону, откуда привезли.

Бросаюсь следом и отчего-то не опасаюсь ни дриад, что наверняка заняты лошадьми, ни водяного.

Подошвы горят, кажется, будто пахнет палёной тканью.

Кажется лишь, потому что уже на самом деле не так.

Потому что на самом деле всё это только моё сознание. Только ему сейчас жарко до одури. Оно обманывает тело и заставляет его верить в то, что изнутри припекает.

Тошнит, жаждой давит глотку.

Впереди по-прежнему что-то виднеется, мелькает пятном, но не приближается.

Издевается надо мной.

Издевается ещё после всего, что сделал. После всего, на что меня подписал!

— Это всё ТЫ, слышишь?

Кругом ни души, но мне не заткнуться. Мне будто легче переставлять ноги и не сбиваться с темпа с открытым ртом.

— Это ты оставил меня! Оставил водиться, а сам свалил!

Нижние рёбра будто тяжелеют, и постепенно это ощущение карабкается выше. Цепляется, разливаясь по сводам, и копится в позвоночнике.

Раны, полученные от выстрелов, меня больше не беспокоят.

Сквозная, оставленная лезвием, закрылась и даёт о себе знать, лишь когда слишком сильно западаю на левую ногу.

С силой жмурюсь и, выбросив в воду болт, что продолжал стискивать всё это время в кулаке, натягиваю куртку на плечи. Дав себе секунду, всего одну секунду на медленный глубокий вздох, срываюсь с шага.

Слишком мало времени для неспешной прогулки.

Слишком мало его даже на то, чтобы добраться хотя бы до предместий.

До предместий, где нет никакой, даже самой неопытной, неумелой ведьмы. Всех доблестный Ричард разогнал.

До предместий — мало, а до самого города и уж тем более замка — просто невозможно.

— Отправь магическое послание, — подсказывает вдруг знакомый голос откуда-то справа, и я только отмахиваюсь от него, отпихивая воздух рукой. — Позови его.

Позови, как же! Подойди к стенам да крикни в окно! Что тут идти? Всего ничего! Добраться до стен, защищающих город, миновать улицы — и ори сколько влезет.

А что до других способов…

— Ты всерьёз думаешь, что, уходя ночью, я прихватил с собой свиток?

Показывается уже полностью, останавливается на широкой, копытами утоптанной тропе и кивает назад, намекая на нужное направление.

— Мог бы и прихватить.

— Ага.

Следую туда, куда тащит, и стараюсь не обращать внимание на то, что плавлюсь. Ещё немного — и губы растрескаются. Ещё немного — и кости, не выдерживающие жара, затрещат. Ох как слаб человек перед подобными зельями, как же слаб!

— А ещё я мог бы прихватить с собой тебя. Если бы ты не уснул, дубина!

Как бы банально ни было, но от крика легче.

Легче, и вовсе нет ощущения собственного кретинизма. Почему бы и не поорать на пустоту, в конце концов? На пустоту, что придерживается своей линии и равнодушного тона.

Будь настоящим, ещё бы наверняка и пожал плечами.

— Ты знал, что так будет.

— Нет, я не знал! — возражаю и, сбившись с темпа, перехожу на шаг, позволяя себе маленькую передышку. — Я до последнего надеялся, что твоя трепетная возлюбленная удержит тебя здесь.

Я до последнего надеялся, ясно тебе! Надеялся, что не придётся смотреть на твой полутруп, который заботливая княжна прикрыла одеялом.

— Я не могу не спать.

Появляется немного ближе, но мне, скрученному судорогой и согнувшемуся в три погибели, видны только колени и голяшки сапог. С ними и разговариваю, зная, что приступ уже не пройдёт.

— Конечно, не можешь.

Не пройдёт, но усилится, и потому выпрямляюсь и заставляю себя двигаться вперёд, надеясь не запнуться ни о кочку, ни о поваленное дерево.

— Ты просто до хрена чего не можешь!

— Дать тебе замёрзнуть под кустом, например?

— Да!

— Прекрати говорить глупости, ты уже не собираешься умирать.

— Разобью тебе рожу, если выживу, — обещаю и, укусив себя за губу, дополняю, пережив пару выдохов: — И нос сломаю ещё раз!

— Ты будешь стоять на четвереньках и просить не останавливаться, пока я тебя трахаю.

Неужто и это тоже моя мысль? Что, даже сейчас? Браво нам, браво! Стоило согласиться, когда Тайра предлагала проверить меня на вменяемость.

— Давай быстрее.

— Я не могу быстрее, — возражаю, а сам прикидываю, чего будет стоить следующий рывок. А сам рассчитываю и расстояние, и свои силы. Пальцы цепляются за кору чёрного, так удачно проросшего у тропки дерева, что, кажется, ещё немного — и просто вплавятся в него, прожигая чёрные дыры.

— Не стой, — подгоняет меня, заступив со спины, но я уже не дёргаюсь для того, чтобы обернуться. У меня лёгкие сжались от незримого дыма и, кажется, собираются стечь вниз, в брюшную полость.

— Я не стою… Я… я только пытаюсь продышаться.

— Время, Лука, — повторяет совсем как на том вытоптанном клочке промёрзшей земли, и меня это неожиданно сильно раздражает.

Время уходит! Надо же! Какова новость!

— Да знаю я! — взрываюсь криком, отмахиваюсь от него и, застыв на месте, пытаюсь переждать новую вспышку в статике. Не двигаясь. Пытаюсь пережить её, даже не моргая, наивно веря в то, что так будет проще. Ни черта не будет. — Я всё знаю…

— Тебе нужна помощь.

А ничего более очевидного нельзя было выдумать?

— Так проснись и помоги мне! — предлагаю, осматриваясь, и, заприметив просвет меж деревьями, тянусь к нему.

Это уже нельзя назвать ни бегом, ни быстрым шагом. Это уже скорее попытки не завалиться и при этом ползти вперёд, шатаясь из стороны в сторону.

Не знаю, сколько прошло уже, совершенно не чувствую времени, потерявшись в своих ощущениях.

Не знаю, на сколько он пропал и появится ли снова или моя бедная, столько раз разбитая уже крыша встала на место.

Не знаю, но узнаю ответ на вопрос не гадая, когда всё-таки выплывает, на этот раз по другую сторону, шагая прямо по ненадёжному болоту.

— Йен может помочь.

Тут же представляю себе это, настолько живо представляю, что, несмотря на то что даже движения век уже ощущаются где-то в затылке, яростно мотаю головой.

— Не может. — Не вытянет, не справится, не выдержит. — Тут никто из неспящих не сможет.

Видение на это только отступает подальше и жмёт плечами, подытоживая весь этот свёрнутый вовсе не в сторону разумности диалог:

— Значит, справишься один.

Конечно, справлюсь. Конечно, я справлюсь, потому что ничего иного не остаётся! Ты мне ничего иного не оставил!

— Я тебя ненавижу… — выдыхаю густой струйкой пара, и капля пота, соскользнув со лба, прокатывается по носу. Выдыхаю густой струйкой пара и сам не знаю, к кому же из нас обращаюсь в итоге. Потому что себя я тоже. Ох как порой тоже… — Ненавижу.

— Я знаю.

— Ни хера ты не знаешь!

От моего не выкрика, а отчаянного вопля, срываются с насиженных мест пристроившиеся подремать в сугробе куропатки, и чудится, будто что-то быстрое мелькает за спиной. Что-то, следовавшее за мной и бросившееся наутёк в последний момент.

— Ты! Ты во всём виноват! Только ты!

— Пусть так, — соглашается легко и растворяется, оставляя меня.

До предместий уже рукой подать, и, будь всё иначе, я бы за полчаса без труда преодолел оставшееся расстояние, но сейчас у меня их нет. Нет ни полчаса, ни двадцати минут.

Вся спина мокрая, глаза щиплет от пота, и всё, чего жаждет тело, — это упасть в ближайший сугроб, рухнуть в него, сжавшись в комок, да там и остаться недвижимым.

Забавная штука это исцеление.

Ран как и не бывало почти, да только рвёт на куски от иных, фантомных.

Уже не до слов, дышу больше, чем через раз.

Начинает сводить суставы.

Судорогой охватывает каждый палец, и от неё же спотыкаюсь.

Частокол всё ближе и ближе.

Частокол, что так хорошо мне знаком с каждой из стороны. Ближе и ближе…

Окровавленный весь, без оружия и неспособный отбиться даже, если пристанет голодная собака.

Очаровательно.

Как же ебано очаровательно!

Нашёл выход!

Жить захотелось, как любой из гадин!

Вкопанные в землю брёвна всё ближе, вижу их заточенные макушки.

Вижу, что на посту, по обыкновению, никого нет.

Вижу снующих туда-сюда деловитых жителей.

Ещё несколько минут, и покажется знакомая вывеска. Ещё несколько минут, и это всё — это будет пределом.

До замка не добраться. Не пересечь стену.

Хотя бы в бордель. Хотя бы так.

Хотя бы не растерзает зверьё.

Остался один и едва ли заметил когда. Остался один на границе жилой части и уходящего вдаль тракта.

Челюсти плотнее друг к другу, кусая и губы, и щёки, чтобы удержать рвущиеся наружу звуки. По ступенькам подняться, с облегчением обнаружить, что двери уходя не запер, а только притворил, и уже там, в темноте и стылости, рухнуть на колени.

Отбить их и даже не почувствовать.

— Поднимись наверх.

Вот он ты, оказывается… ещё здесь. Ещё издеваешься.

— Да оставишь ты меня или нет?! — спрашиваю у пустоты с нескрываемым отчаянием, но делаю, как говорит. Заставляю себя подняться ещё раз и, прошаркав подошвами по лестнице, всем весом опираюсь о перила.

Затаскиваю себя наверх невообразимо долго и будто насилу.

Затаскиваю себя наверх, плашмя ударяюсь о дверь спальни, прежде чем вспоминаю о том, что нужно потянуть на себя ручку, и едва ли не с воем, глуша и глотая так и вскипающие в глотке звуки, доползаю до кровати.

Падаю прямо так, лицом вниз, стискиваю пальцами смятое, нерасправленное одеяло и цепляю ими же и шёлковый скользкий отрез.

Отрез, что некогда был рукавом изуродованного платья.

Не в порядке ни голова, ни тело.

Я не в порядке, да настолько, что, прежде чем провалиться, уплыть в спасительную, сдавившую голову обручем темноту, чувствую, как что-то едва ощутимо, будто кончиками пальцев, проводит по моей макушке.

***

Тракт пыльный, но лучше пачкать подошвы сухой порошею, нежели месить чавкающую грязь и прятаться под тяжёлым капюшоном от дождя, гадая, удастся ли раздобыть хвороста или придётся ночевать в лесу так, надеясь на то, что никто из потусторонних не высунется прогуляться.

Магический порошок, вспыхивающий от одной искры и удерживающий пламя не один час, закончился ещё неделю назад, но Луку это мало беспокоит.

Лука беспечен как никогда и только и делает, что нарывается и болтает.

Болтает и нарывается, приковывая к себе всё внимание монстролова.

И не сказать, что ему приходится слишком стараться.

Не сказать, что Анджей, который то и дело закатывает глаза или качает головой, признается, что не очень-то и следит за трактом, потому что намолчался на год вперёд и последний месяц восполняет это упущение.

Пусть и своеобразно, не скатываясь в бесконечный словесный поток, но если подумать, то ему и достающихся реплик непривычно много.

Последний месяц, что они неторопливо движутся на север, поднимаясь в верхний угол карты. Решили повременить с востоком и теперь только и делают, что переставляют ноги на пару, держась бок о бок. Остаются иногда в придорожных тавернах и маленьких деревнях.

Иногда, потому что монстролова напрягают скопища страждущих купить его за монету или две, а Лука не так давно успел ославиться и теперь в розыске.

Анджей и не удивляется.

Анджей сквозь зубы попросил только не идиотничать так больше. Попросил или приказал — наёмник так сходу и не разобрал.

Наёмник не стремился разобрать, его куда больше привлекла сдержанная злость в чужом голосе, и он предпочёл зацепиться за неё, а не за какие-то там «бла-бла-бла».

Наёмнику тоже было странно это их «вместе» по первости, но он быстро привык. Привык, присосался ещё прочнее и более чем доволен. Доволен тем, что имеет, и задаёт много лишних вопросов исключительно от скуки. Спрашивает о монстрах, что другому довелось повстречать, о том, существуют ли драконы, а если существуют, то сколько стоят. Может, им стоит завалить одного?

Ну так, для истории.

И для денег тоже.

Кто же не любит деньги?

Вот новые сапоги очень любят. Крепкие ремни портупеи тоже. А уж насколько деньги любит оружие — и вовсе словами не передать.

Один только Анджей, кажется, к ним холоден, несмотря на то что то и дело заламывает цену просто для того, чтобы проверить, так ли необходимы нанимателям его услуги.

Один только Анджей, но тот вообще ни на что с жаром не дышит.

Луке нравится считать себя исключением из всех правил.

Луке это так безумно самолюбие чешет, что он хочет всё новых и новых подтверждений своей исключительности. Сильнее и больше.

Грубее и злее.

Хочет знать, что он такой один на целом свете и никто, кроме него, не смог бы пробить брешь в равнодушии монстролова.

Совершенно точно никто не мог бы так долго и мастерски преследовать его и в итоге добиться своего.

Никто не смог бы зацепить настолько прочно, что, сколько ни вытягивай застрявшую под кожей иглу, всё равно обломается и увернётся.

Тракт пыльный, но лучше пачкать подошвы сухой порошею, чем чеканить шаг по мощёным дорогам Аргентэйна или даже куда более свободного Голдвилля, что они обошли стороной.

Обошли стороной и взяли левее, чтобы прямиком к цели, не касаясь прилегающих к Штормграду территорий.

Монстролова словно и вовсе не тянет к людям и шумным улицам, гомон которых он скорее терпит по необходимости, а Луке не хочется отвлекаться на что-то ещё.

Луке не хочется, чтобы отвлекались от него, и плевать он хотел, что со стороны явно смахивает на вертлявую, крутящую хвостом собачонку, которой наконец-то досталось всё внимание хозяина.

Абсолютно всё.

И сам хозяин в придачу.

А тракт кажется бесконечным и уходит куда-то вперёд, теряясь в рыхлой, из тумана сотканной дымке.

А тракт кажется живым из-за то и дело показывающейся мелкой живности и пролетающих птиц. Пахнет травами и появившимися после дождя, да так и не просохшими по низинам болотцами.

Тиной тянет, и наёмник то и дело останавливается, чтобы оглядеться: не тащится ли кто следом?

Не тащится ли протухший водяной по скользкой, облепившей придорожную канаву грязи или, может, кто поменьше высовывается из камышей?

Лука весьма неоднозначен к лесной, по сути своей не такой уж и агрессивной нечисти и предпочитает не подпускать её зазря.

Анджей косится на него во время таких вот оглядок и только качает головой, приподнимая брови. Анджея чужая паранойя порядком веселит, потому что никого и близко не чует, но предпочитает молчать. Пусть этот, в капюшоне, не расслабляется. Да и всё болтает поменьше, когда вслушивается.

Лишним не будет.

Анджею странно немного с ним, но вместе, оказывается, даже проще, чем порознь. Проще что разводить костёр, что коротать давно ставшие бесконечными ночи.

Даже когда Лука спит, в наглую завалившись на чужие колени, он будто притягивает к себе чужой интерес. Спит чутко, но в тавернах куда более насторожен, нежели в степи. Да и чего ему бояться, если оставшегося стеречь пламя не сманят никакие сны?

Чего ему бояться, если те, кого они встречают чаще всего, — призраки? Бесплотные, бродящие вокруг круга да щерящие свои беззубые пасти. Почти расплывшиеся, роящиеся единой мёртвой массой и исчезающие к рассвету.

Анджей к ним равнодушен, глядит только. Лука ради развлечения пытался как-то потыкать в одного факелом да чуть не был схвачен за рукав. Отделался ожогом холода на правой и больше не лез.

Отделался ожогом холода на правой да пошутил ещё, что вечно она лезет куда ни попадя, эта рука. Вечно если перепадает, то ей.

Тракт длинный, живой прохладным летом, но чем дальше на север, тем меньше трав и цветов. Чем дальше на северо-запад, тем больше камней и чернозём сменяют глина и песок.

Ветер, что в лицо бьёт, сухой и колкий, будто из острых крупинок.

Ветер тащит с собой нечто, пахнущее ранами, мокрой гнилью и не то страхом, не то чем-то хуже. Не то чем-то, смахивающим на усталую обречённость.

Анджей, уловив это, даже останавливается на месте и, приглядевшись к уходящей вперёд ровной дороге, щурится. Хватает наёмника за край плаща, не даёт тому пройти вперёд. Не даёт пройти вперёд и рывком отпихивает за свою левую руку.

— Держись ближе к обочине.

— Что там? — Лука и его интерес оживают сразу же. И, пусть слушается, не возвращается к центру дороги, приходит в нервное, вызванное долгим бездельем возбуждение. Ему только дай повод — тут же зацепится и развернёт целое действо из ничего. — Пресловутый дракон? Или дорожники? Верхом или…

Уже цепляется за приклад арбалета, как получает в ответ раздражённый выдох и серьёзный давящий взгляд.

— Не суетись. И рот прикрой тоже.

Лука непонимающе вскидывает бровь, и чистильщику хочется легонько стукнуть его по макушке, чтобы то, что под ней, наконец начало соображать.

— Воротом прикрой.

— Там что, могильник?

— Делай, как говорю, и не болтай. Скоро увидишь.

— Ох уж эта твоя таинственность.

Подчиняется, расправляя заворот на куртке, и вытягивает наверх повязанный на шее тонкий платок. Натягивает его по самую переносицу и с интересом вглядывается вперёд. Чего же такого принёс ветер, что монстролов помрачнел и напрягся?

— Там что…

— Да помолчи ты полчаса, — огрызается, обрубив все расспросы разом, и, скривившись, кивает в сторону поросшей, но всё ещё заметной узкой тропы, закладывающей петлю рядом с широкой дорогой. — И, пожалуй, будет лучше и вовсе сойти с тракта.

Лука даже челюстью клацает от удивления, но разбирать, когда можно спорить, а когда стоит лучше заткнуться и сделать, как велят, научился довольно быстро. Лука поджимает скрытые повязкой губы, коротко кивает и с дороги переступает на колючую траву. И вполовину не такую высокую, как росла по обочинам каких-то пару часов назад.

Всё колючее и чахлее.

Всё мертвее и мертвее.

Один столетник.

Всё мертвее и мертвее…

Скоро и Лука видит. Видит длинную, тянущуюся от линии горизонта, едва ползущую вереницу.

Скоро и Лука видит то, что другой учуял по запаху.

И это напрягает наёмника.

И это напрягает его настолько, что не может отделаться от желания всё-таки стащить со спины арбалет. Больно уж медленно колонна движется им навстречу.

Слишком медленно.

Следующие двадцать минут в полном молчании идут, и Анджей то и дело делает шаг или два в сторону, всё больше и больше тесня Луку к кустарникам и низким, пригнутым к земле, покорёженным деревьям.

Анджей мрачен, как туча, но ничего не говорит.

В начале колонны угадываются конники.

В начале — трое на лошадях, а следом пешком — прорва простого люда, держащегося в два ряда.

Пара повозок ближе к центру и телега в конце.

Идут медленно, идут, с трудом переставляя ноги, несмотря на то что на них нет кандалов.

И запах… Лука теперь чует тоже.