Часть 4. Глава 10 (2/2)

Чует запах гнили, запах мяса, провялившегося на солнце и начавшего разлагаться.

И мух тьма.

Мух, что роятся над идущими, будто живая завеса. Мух, что уже и не замечает никто из идущих.

В струпьях все, покрытые мокрыми ранами, что даже на непокрытых головах проросли и мокнут под лучами солнца.

В струпьях все, кто больше, кто меньше, но общее у всех одно.

Общее у всех на лице.

Печать скорби.

Чёрные лица все.

Иссушенные болезнью и неизбежностью.

Ровняются нескоро, и тот, что впереди прочих, тот, что верхом и в глухой вытянутой маске на лице, вдруг свистит и машет рукой, привлекая внимание монстролова.

— Будь здесь. — Анджей останавливает шагнувшего было следом Луку, оставляет тому свой рюкзак, но не спешит расставаться с мечом, пусть переговоры и обещают занять немного времени.

Пусть и не займут, но оружие лучше держать поближе.

Не расстаётся с зачехлёнными мечом и, возвращаясь к тракту, держит ладонь на рукояти крупного, прилаженного к поясу кинжала.

Зачехлённого тоже, но и двух секунд хватит, чтобы выхватить.

Подходит к всаднику, и того едва не скидывает шарахнувшаяся в сторону лошадь.

Подходит к всаднику, и тому приходится как следует натянуть удила и пришпорить коричневые вздымающиеся бока для того, чтобы начать разговор.

Склоняется, что-то рассказывает вполголоса, а люди идут за его спиной всё так же, не чеканят, а будто размазывают по пыли шаг.

К топоту добавляется скрип несмазанных колёсных осей, и Луке не хочется признаваться в том, насколько не по себе.

Луке не хочется признаваться, что эти бредущие куда-то вперёд люди, которых едва ли можно назвать и живыми-то уже, напрягают его больше настоящей нежити.

Та хотя бы весьма однозначна в своих желаниях.

Эти же… Эти переставляют ноги и распространяют смрад.

Немытых тел, гниения, вымоченных чёрт-те в чём трав…

Лука и сам делает шаг назад.

Лука делает шаг назад и по иронии этим и привлекает к себе внимание. Внимание совсем ещё юного, но уже обречённого мальчишки.

Мальчишки, что держится за руку не то своей матери, не то старшей сестры.

Мальчишки, лицо которого пострадало, кажется, даже больше, чем у остальных.

Не открывается один из глаз, рот залепило гнойной коркой.

Глядит на наёмника оставшимся и будто насквозь видит.

Глядит на наёмника в упор и вдруг опускает свою тонкую, вцепившуюся в чужой, прикрытый рубашкой локоть кисть.

Опускает и, сделав ещё полшага, валится на дорогу. Плашмя, как оторвавшаяся доска, падает, и девушка, шедшая с ним бок о бок, сбивается с шага тоже. Сбивается, запинается босой ногой о серый камень и… идёт дальше.

Оборачивается пару раз только лишь, и то до той поры, пока поравнявшаяся с упавшим телега не скрывает его из виду. И то до той поры, пока телега не останавливается и тельце не закидывают поверх остальных.

И наблюдающий за всем этим Лука не уверен, что мальчишка уже умер.

Лука только щурится да задирает платок повыше, дожидаясь монстролова.

Его больше не тянет взглянуть с более близкого расстояния.

Любопытство не гложет.

Строй всё идёт и идёт, движется гигантской гусеницей, и, лишь когда показывается хвост, возвращается Анджей.

Задумчивый и хмурый.

— Ну что?

Луке, чтобы глянуть на замыкающих, приходится теперь высовываться из-за чужого плеча, но не сказать, что это хоть сколько-то унижает его достоинство.

— Эпидемия?

Монстролов опускает подбородок и оборачивается тоже. С прищуром оглядывает замыкающего конного, и, лишь когда колонна проходит вперёд, кивает на тёмную линию подле горизонта.

Пролесок или, может, даже что погуще наросло на каменистых землях. Как повезёт.

— Чума сожрала деревню к востоку отсюда. Дома сожгли, а тех, кому ещё можно помочь, ведут к предместьям Голдвилля.

Лука тут же вспоминает закинутого в телегу мальчика, но решает не лезть со своими ценными комментариями. Велик риск перебить разок и лишиться всего диалога.

— Говорят, уже перекрыли все дороги, лекари ждут.

Наёмник кивает, оглядывается через плечо и, вслушиваясь, ещё улавливает скрипы колёс. Да и куда им таким темпом? Далеко за короткий промежуток времени не уйти.

Как там сказал монстролов? Дорогу перекрыли? Значит…

— Выходит, удача подмигнула?

Иначе сидели бы сейчас в Голдвилле, в который Анджей не пожелал даже на денёк заскочить, и шатались по улицам в поисках какого-нибудь дела. В поисках одного дела, которое у них одно на двоих, да разной специализации.

— Успели проскочить?

Монстролов не разделяет его энтузиазма и качает головой. Щурясь, провожает вот-вот скроющуюся из вида полностью колонну и больше не глядит в ту сторону. Разворачивается и, подхватив свой рюкзак, возвращает широкую лямку на плечо.

— Как посмотреть.

— Вот точно не так, как ты сейчас пялишься на меня. — Луке немного не по себе даже от оценивающего долгого взгляда, что насверлил в нём не один десяток дыр, и потому он невольно передёргивает плечом, стремясь избавиться от не самого приятного ощущения. — В колонне были почти одни дети и женщины, а значит…

— А значит, что большинство мужчин сожгли вместе с деревней, — перебивает его Анджей так резко, что наёмнику, который больше не принадлежит ни к одной из теневых организаций, хочется замедлить шаг и держаться на расстоянии. Чтобы не оказаться под ударом ведущей правой руки. И не то чтобы его кто-то собрался лупить прямо сейчас. Рефлексы, мать их, не пропьёшь. Предчувствие тоже. И кажется, последнее сейчас так достаёт Анджея, что тот, не выдержав, отмахивается от него отнюдь не метафорически, а взмахом сжавшейся в кулак руки. — Ладно, возьмём ещё немного левее. Глядишь, тебе и в этот раз повезёт.

Звучит так, будто Лука не посмотрел издали на идущих, а как минимум обтёрся об каждого. Звучит именно так, и Лука в лёгком недоумении.

— Всегда везёт.

— Посмотрим.

Раз — и ветер меняет направление. Раз — и мелкие камни и комья сухой земли уже летят в их сторону.

Порывы воздуха, что едва ли выйдет назвать тёплыми, долетают до самых лиц.

И Лука не чует в нём ничего страшного.

Не чует ни вони, ни опасности.

Небо сереет, опускается ниже, но и только-то. Ни туч, ни грозовых разрядов. Одна удушливая тревога.

— Не суйся к тракту. — Анджей смаргивает и делает первый размашистый шаг, явно не собираясь размениваться на неспешные прогулки. — И давай, пошевеливайся, недалеко до вечера.

Лука в ответ только закатывает глаза, но держится колючего кустарника. Лука в ответ только закатывает глаза, а сам думает, послушно подстраиваясь под заданный темп. Благо, разницы ни в росте, ни в длине ног у них почти нет.

Лука думает не о чужих судьбах, а о том, сколько же ценностей было скормлено огню. Сколько монет, серебра, а может быть, и каменьев. Хотя откуда камни в такой глуши?..

Лука думает не о чужих судьбах и потому к вечеру, когда наконец добираются до пролеска и Анджей уходит вперёд, чтобы проверить, не дремлет ли в чахлой тени какая монстра, наёмник возвращается к обочине дороги, привлечённый знакомым блеском.

Наёмник находит маленькую золотую серёжку с бирюзой и, сплюнув, затаптывает её в грязь.

***

Кругом лишь кустарник, разросшийся до небывалых размеров, да приземистые берёзки. Кругом лишь мхи, облепившие красные камни.

Рисовать черту было просто — никакой травы, которую пришлось бы выдирать, но зато лезвие кинжала всё в липкой красной глине. До ближайшего ручья или реки так далеко, что пришлось ждать, пока эта пакость застынет, да сбить её о ближайший валун.

Лука, не привыкший так обращаться с оружием, только морщился, но никаких комментариев не опускал. Лука был слишком занят тем, что собирал тонкие хрупкие прутья да просохшие на солнце, страшно чадящие куски лишайника.

Больше здесь и палить нечего.

Больше здесь ничего не растёт, а вот мёртвые и голодные чудища порой бродят. Анджей бы и один не стал мёрзнуть в темноте, а тут и вовсе нет никаких вариантов.

Теперь нужно думать и об этом болтливом, что вовсе не обеспокоен тем, что запасы почти закончились и даже воды у них одна фляга на двоих.

О нет, этот болтливый кажется и вовсе беспечным больше, чем иные придворные дамы, и потому улыбается, обнажая ряд верхних зубов, и глядит на монстролова снизу вверх, закинув обе руки за голову.

На монстролова, за спиной которого крепкий, сточенный будто водами валун и ещё пара поменьше сбоку, что притащил уже сам Анджей, чтобы защитить слабое пламя от ветра.

Лука глядит на него снизу вверх, потому что ему куда больше нравится спать на чужих коленях, нежели пихать под голову свёрнутый плащ. И сейчас тоже своей новой привычке не изменил. Анджей никак это не комментирует, но и не возражает. Скинуть всегда успеет, если вдруг приключится что.

— Я слышал, что полуночницы приходят к домам тех, кто виновен в их смерти, и сеют чуму около порога. — Наёмник заговаривает первым и, потянувшись, разглядывает низкие, отчего-то особенно заметные в эту ночь звёзды, то по одной, то целым скопом зажигающиеся на небе. — Это правда?

Анджей хмыкает и коротко мотает головой, неумышленно сбрасывая с лица прикрывающие правую сторону пряди. Лука тут же фокусируется на вытянутом шраме и даже тянется к нему пальцами, но предсказуемо получает шлепок по тыльной стороне ладони. И вовсе не потому, что Анджей не любит, когда его трогают. Лука получает по тыльной стороне ладони просто потому, что уже давненько ни за что не получал.

— Полуночницы любят гулять по убранным полям. И редко показываются впотьмах, предпочитая перебирать ногами в лунном свете.

Предпочитая кружиться и кружиться, плести венки, укладывая в них колосья ржи и хватая за руки редких путников. Предпочитая собираться в хоровод и затягивать тоскливые, леденящие кровь песни.

Анджею даже нравится слушать их порой. Анджей не скажет об этом вслух, и вовсе не потому, что опасается, что примут за умалишённого. Анджей не скажет об этом вслух потому, что дошёл до того, что нежить, которой хватает остатков личности и разума, в качестве компании привлекает его больше, нежели живые, странствующие по дорогам.

Монстролов смаргивает, отводит волосы в сторону и, не сдержавшись, касается ребром правой ладони чужого подбородка. И разумеется, его запястье тут же оказывается крепко схвачено. Зафиксировано рядом с всё ещё гладкой щекой — и попробуй тут отбери.

Лука любит лапать всё до одури, любит вертеть что-нибудь в пальцах и касаться без конца, когда на то есть причина.

Да, Анджей предпочитает мёртвых живым, это правда, да только всегда есть исключения.

Он умудрился наткнуться на одно.

Пугающе любопытное порой и, чуть что, кривящее лицо.

— Кто же тогда заглядывает в окна?

Лука редко затыкается, когда расслаблен, и потому проще ответить на все его вопросы, чем отмалчиваться.

— Иногда банши.

Анджею иногда нравятся его бесконечные вопросы. Анджею не нужно спать, в конце концов, и он бы мог меланхолично трепаться до самой зари, да только иногда паузы делает такие, что, очнувшись, обнаруживает, что привыкший к этому собеседник уже беззаботно дрыхнет.

— Но увидеть их дано только тому, за кем они пришли. И они уж точно не разбрасываются болезнями, перетряхивая карманы.

— Откуда тогда эпидемия?

Лука не сторонник очевидных или порой даже наивных вопросов, но ляпнуть что-нибудь вполне может. Даже не «может», а скорее любит. Прикинуться простаком и ждать реакции или же, если собеседник недогадлив, пространных заумных объяснений, что никому не нужны.

— Откуда все остальные болезни? — отвечает Анджей ему в тон, но, вместо того чтобы пуститься в эти самые объяснения, выскрести из памяти то, что пытались вдолбить в его голову учителя в юности, лишь передёргивает плечами и переводит стрелки: — Я думал, в этом ты сведущ больше моего.

— Массовый мор — не моя специализация, — тут же откликается наёмник и всё никак не отстанет от захваченной кисти. Всё вертит её, крутит так и этак, то касаясь щекой, то отводя в сторону, чтобы поглядеть, как там поживают старые шрамы. — Я так, всё по мелочи. Пару капель в чарку или отравленный шип в перчатку. Да и то всем этим увёрткам предпочитаю старый добрый кинжал. Пусть не так изящно, но зато наверняка.

Анджей согласен с ним относительно «наверняка» и, прежде чем заговорить снова, наклоняется вперёд, чтобы подкормить пламя гибкими берёзовыми ветками. Так себе для костра, но больше в округе ничего не растёт.

— В деревнях считают, что во всём виновны ведьмы, — делится монстролов своими размышлениями, отмахиваясь от едкого горького дыма, и даже радуется, когда ветер меняет направление и белые всполохи уносятся в противоположную сторону, стелясь по земле. — И плевать им, что грязь в иных домах по потолок, а свежие раны замазывают глиной. Не знаю, прокляли ли эту деревню, но что-то подсказывает мне, что, не будь кругом антисанитарии и снохачества, всё обошлось бы меньшей кровью.

— Каждый раз умиляюсь тому, как сильно ты любишь людей.

Анджей на выпад реагирует разве что взглядом, да и тот полон тяжести. Раз, опустил веки — и в чёрных глазах прибавилось стали. Стали, что родня той, которая стала основой для неотражающего свет клинка.

Лука понятливо вскидывает обе ладони вверх, сдаваясь, и монстролов возвращается к предыдущей теме, расслабленно опустив кисть на чужую грудь:

— Что до переносчиков чумы, то это скорее к плотоядной нежити, а не к духам. Да и тем редко удаётся полакомиться трупами в язвах. Умерших от этой заразы сразу сжигают.

— А как же колонна, которую мы видели? Тела, что везут в телегах?

— Прибирают за собой, чтобы не оставлять заразу на тракте. Сожгут всех умерших разом за ночь.

— Почему было не покончить со всеми сразу? — Лука не спрашивает, сказал ли это чистильщику человек в вытянутой маске или тот догадался сам. Лука не спрашивает об этом, но его порядком терзает другой вопрос. Вопрос, который он всё-таки задал, хотя и не особо собирался. Что, ему больше спросить не о чем, только о трупах? — Со всей деревней? Ясно же, что половина не дойдёт до Голдвилля. А те, кто дойдут, вряд ли будут приняты местными с распростёртыми объятиями.

Звучит цинично до одури, но рядом нет никого, кто мог бы, ужаснувшись, прикрыть рот кружевной перчаткой или схватиться за флакон с нюхательной солью.

Лука безумно ценит вот это. Ценит то, что его принимают таким, какой он есть, и не отказывают ни в злобе, ни в чёрном ехидстве. Ценит, что его принимают как есть, не вынуждая выбирать выражения и одёргивая лишь тогда, когда, забывшись, слишком уж лезет на рожон.

— Гуманизм, Лука.

Монстролов склоняется ниже, и тени на его лице становятся куда резче, придавая тому крайне зловещее выражение. Да только кого тут можно напугать ломаными чёрными линиями и разъедающим сарказмом в голосе?

— Это называется — гуманизм.

Гуманизм, о котором они оба так наслышаны.

Только Анджей не придерживается его совсем, а Лука порой оправдывает перед власть имущими лишние незапланированные убийства.

Оправдывал раньше, когда ещё служил кому-то.

— Голдвилль — свободный город, не платящий дань ни Аргентэйну, ни кому-нибудь ещё. Прибавь к этому демократичные выборы — и получишь то, что они имеют сейчас. — У монстролова даже тембр голоса меняется на более напряжённый, едва ли не сказать, что звенящий в темноте. Не нужно быть гением, чтобы распознать за ним что-то глобальнее недовольства. — А именно — кучку доброхотов у власти, которые отдают распоряжения, и плевать им на тех, кто будет их выполнять.

Отдают распоряжения и наблюдают из-за прочных стен. Отдают распоряжения и ждут министров или чинарей поменьше с докладами. Сами никогда не пачкают подмахивающие приказы пальцы. Никогда не спускаются к тем, кто грязнее высшей знати.

Не положено. Не по происхождению.

Анджей знает об этом если не всё, то очень многое. Анджей и сам предпочитал, чтобы за него другие пачкали свои одежды, и ждал только результата, не заботясь о том, ценой чего он будет достигнут.

Господин желает вепря к завтраку? И плевать, что на дворе давно ночь, а в ближайших к городу зарослях водится нечто пострашнее диких кабанов.

— Маски не защитят сопровождающих, большая часть заражённых умрёт в пути. Другую порежут опасающиеся заразы местные. Но зато Голдвилль их не бросил. — Говорит не для Луки даже, не для себя самого, а будто бы спрашивая у плещущего у самой земли пламени. — И в чём смысл такой помощи?..

Будто бы спрашивая, замирает на секунду, а после, опомнившись, смаргивает. Снова становится отстранённым, да только Лука уже уловил и теперь не отцепится. Только Лука устраивается удобнее, сгибает ногу в колене и пальцами тянется взъерошить чужую чёлку.

— У тебя что-то личное, да?

Получает по кисти снова, сильнее, чем в прошлый раз, но попыток открыть лоб и скулы не оставляет.

— С этим городом?

— Может, и так.

Анджей отмахивается, сбивает чужие пальцы раз или два, но теряет терпение быстрее, чем иные моргают, и вот уже держится за запястье, перехватить которое не стоило никакого труда. Какие бы у Луки ни были рефлексы, они остаются человеческими.

— Насколько личное?

Рука словно в тисках, чудится, будто вот-вот хрустнет слабое запястье, но наёмник и бровью не ведёт, продолжая расслабленно валяться.

— Тебе не заплатили за заказ?

— Хуже.

Монстролов вовсе не хочет ломать чужую руку, а потому, подержав ещё немного, отпускает. Синяки останутся точно, но да Лука скорее будет лелеять и облизывать каждый из них, чем пожалуется. Хорошо ещё, что на этот раз попалась левая.

— Я там родился.

Повисшая пауза уходит на попытки отмахнуться от по новой потянувшейся вверх кисти, только уже правой, что ловчее и полезнее.

— Даже вот как.

Анджей на этот раз хватает за ладонь, сжимает поперёк пальцев и так и оставляет в замке. И не то чтобы это мешает. Не то чтобы это мешает Луке размышлять. Идиотничает и вместе с тем остаётся задумчиво-серьёзным.

— А я почему-то думал, что ты откуда-то с востока. Но теперь мне понятно, откуда такое кошмарное фехтование. Ты из знати.

У монстролова действительно неважно с фехтованием, и потому он и не думает отрицать или оскорбляться:

— Примерно так.

Они оба знают, что берёт не техникой, а зачастую действуя с деликатностью тарана, и едва ли это уже можно изменить. Впрочем, не сказать, что Лука об этом не думает иногда. Всё выгадывает подходящее время, чтобы попробовать.

— Был обучен в юности только тому, что меч стоит держать за рукоять и прятаться за слуг в случае опасности.

— Вот это ирония.

Лука умудряется обмануть и, усевшись в одно движение, успевает всё-таки смахнуть тёмные пряди в сторону до того, как и вторая его рука окажется схваченной.

Может, и тупо, но радуется как ребёнок и придирчиво оглядывает показавшийся полностью шрам. Будто бы тот мог стать меньше за день.

— Во плоти. — Анджей отвечает ему точно таким же взглядом, только интересуется изогнутыми губами, а не какими-то там тёмными линиями: — А откуда ты?

Лука смыкает ресницы, будто не ожидав встречного вопроса, и магия тут же пропадает. Продолжает дурачиться, да только уже не потому, что набивается на повышенное внимание. Продолжает дурачиться, чтобы отрешиться, и монстролов, почувствовав это, отпускает его руки, разрешая развалиться как раньше.

— Из ближайших краёв.

Лука возвращает свой затылок на чужие вытянутые ноги, а после и вовсе поворачивается на бок и, подавшись назад, упирается головой в застёжку на плотной куртке.

— Из стен Ордена, что по иронии между Голдвиллем и Пустошами. Можно сказать, что вчера вечером мы прошли по самому краю границы.

Анджей медленно опускает голову, склоняясь в кивке, который другому не удаётся увидеть, и задумчиво хмурит брови:

— Я знаю про Орден.

Знает весьма в общих чертах, был наслышан и до того, как это вот прицепилось к нему хуже, чем иной репей, но никогда не спрашивал о личном. Никогда не лез со своим просыпающимся едва ли чаще, чем никогда, любопытством.

— Но ты же родился не в его стенах?

— Никто не рождается в его стенах. — Лука глядит только на пламя, иногда моргает, но тон его всё так же беспечен. Даже пальцы, что никогда не бывают спокойны, всего-то лишь вырисовывают что-то на каменной, почти голой земле. — Детей привозят уже в том возрасте, когда можно начать обучение. Но даже так смертность довольно высокая. Сможешь дотянуть до двенадцати — и считай, что перестаёшь быть расходным материалом.

— Сколько тебе было? — Анджей не пытается смягчить голос или погладить по голове. Анджей, напротив, становится нарочито небрежным и не лезет со своими грубоватыми нежностями.

— Четыре? Я плохо помню всё, что было до форта. Город или деревню не помню вовсе. Но человека, который меня украл для этих, — Лука крутится по новой, снова оказывается на лопатках, вытягивает крест из-под рубашки и, удерживая его между средним и указательным пальцами, показывает монстролову, — запомнил на всю жизнь.

— Нашёл его?

— А как же. — Глядит прямо в глаза, и в его расширенных и светлых от близости пламени глазах нет ни капли света. Вообще ничего нет. — В семнадцать и нашёл.

— Убил?

Вопрос вроде и глупый, такие, как Лука, не заморачиваются, делая выбор, но такие, как он, ещё и изобретательны до крайности.

Анджей раньше считал, что нет ничего хуже смерти. Анджею не так уж и много потребовалось для того, чтобы пересмотреть свои взгляды.

— Не убил. — Лука только подтверждает его догадки, но не распространяется, видно, предпочитая оставить себе кусок какой-то мрачной тайны. — Поблагодарил от всей своей чёрной душонки.

Монстролов и не думает лезть к нему, но и расспросы не прекращает. Иногда неплохо быть тем, кто спрашивает, а не только с тяжёлым вздохом отвечает.

— Не пытался выяснить про семью?

— А зачем? — Наёмник даже удивляется совсем по-настоящему и по новой тянется пальцами к чужому лицу. Не встречая сопротивления на этот раз. — Я не питаю никаких иллюзий и при рождении в шелка явно обряжен не был. А плуг уже не для меня, дорогой.

— Что же тогда для тебя? — эхом переспрашивает Анджей и чуть склоняет голову влево, опираясь щекой о подставленную ладонь.

Зрачки напротив расширяются, и Лука размыкает сухие губы:

— Ты, например?

Лука кажется заворожённым, но не тянется ближе, гладит только по коже и чуть с нажимом ведёт по побелевшему шраму.

Лука кажется заворожённым, и Анджей поддерживает и его тон, и даже темп речи. Склоняется тоже, чтобы коснуться прядками кончика носа.

— Восхищаюсь твоим умением переводить тему, — произносит монстролов проникновенно, но стоит только наёмнику поднять голову, потянуться, как выпрямляется и упирается в камень затылком.

— Что, только им? — доносится разочарованным вздохом снизу, и хочется и кивнуть, и, вернувшись, поцеловать. Но тогда Лука от него точно не отвяжется.

— Поспи. Завтра к полудню доберёмся до селения, — обещает Анджей, мысленно прикинув, сколько им ещё, учитывая масштаб раздобытой карты, и добавляет, поведя плечом и немного сгорбившись: — А учитывая, какие твари водятся в Пустошах, глядеть нужно будет в оба глаза.

— Значит, будешь пялиться на то, как я сплю? — подытоживает Лука с серьёзным видом, изображая усталое недовольство, но сдувается быстро. День на ногах всё-таки даёт о себе знать. Даже несмотря на тренированность и молодую кровь.

— Да, буду.

Такое и подтвердить несложно, особенно зная, что кто-то тут в крайнем восторге от круглосуточного внимания к своей персоне. Такое и подтвердить несложно, потому что, когда есть за кем приглядывать, время течёт быстрее.

— Хорошо…

Этот, который «есть», крутится, выгибает спину и в итоге всё-таки устраивается на боку, предпочитая защитить спину, и обращается лицом к пламени.

— …только не отвлекайся.

— Здесь и отвлекаться-то не на что.

— Можно подумать, что если бы было, то ты бы стал.

— Как знать.

Анджей спорит скорее по привычке, нежели желая что-то доказать. Анджей спорит с ним, потому что иначе чаша чужого самодовольства переполнится — и попробуй потом опусти его назад, на землю.

— Глядишь, повезёт, и выменяю тебя у шамана на что-нибудь действительно полезное.

Лука в ответ и вовсе бурчит что-то неразборчивое, затихает на время, и монстролов уже решает, что тот спит, как он вновь подаёт голос. Задумчивый, полный хрипотцы и будто бы обрывков сна, в который успел погрузиться, но тут же вынырнул, зацепившись за какую-то мысль.

— А ты видел полуночниц?

Анджей неопределённо ведёт плечами и, чтобы потушить порыв чужой любознательности, укладывает ладонь на растрёпанную голову.

— Их несложно увидеть.

Гладит по волосам, что явно скучают по расчёске, и заводит липнущую к щеке прядь за ухо.

— Красивые?

Лука уже и не здесь вовсе, а всё болтает. Лука деловито интересуется и вряд ли уже помнит, о ком именно завёл речь.

— Разбужу, если кто-нибудь к утру заглянет. Полюбуешься.

Вздрагивает вдруг, приподнимается на локте и оглядывается через плечо, чтобы встретиться взглядами.

— А банши?

Монстролов даже хмурится, не успевая за переменами состояний. И настораживается, пытаясь угадать, что за мысли бродят в этой растрёпанной голове.

— За мной она не являлась.

— Значит, не видел? — Лука уточняет, будто ему это нужно вовсе не для утоления праздного любопытства, и успокаивается, только услышав терпеливый отрицательный ответ.

— Нет, не видел. И в ближайшее время не собираюсь.

Успокаивается, обмякает и сгибает ноги в коленях, подбираясь по привычке, чтобы защитить уязвимый живот, если что.

— А если она явится за кем-то, кто окажется рядом с тобой?

Тут уже чистильщик и вовсе напрягается каждой мышцей и принимается вспоминать, успел ли где отвернуться на достаточно времени для того, чтобы Лука умудрился серьёзно накуролесить.

— Увидишь?..

— Проверю, когда окончательно меня достанешь. — Это именно тот ответ, который наёмник ожидает услышать, и Анджей, прекрасно зная об этом, не утруждается выдумать что-то новое. — Прекращай трепаться и отдохни.

Отдохни уже, расслабься, пользуясь тем, что можешь это сделать. Отдохни и дай другому немного отдохнуть и от прошедшего дня, и от себя.

— Да, нам, простым смертным, это надо… — тянет Лука вполголоса и даже не договаривает, скатившись не то на шёпот, не то просто вырубившись на половине фразы.

Такое с ним тоже иногда бывает. Такое бывает, когда наёмник уверен в своей полной безопасности.

— Не хочешь быть простым смертным? — Анджей спрашивает с опозданием, некоторое время спустя, и ответить уже некому. Тот, кто с удовольствием готов трепаться на любую тему, уже спит. Отрубается быстро, и Анджей думает о том, что и этому тоже наверняка выучен был. Был выучен быть максимально удобным в походе. Максимально эффективным.

Монстролов ждёт ещё несколько минут, чтобы уж точно спал, и только после касается распрямившегося лба и проводит по носу.

Лука даже не вздрагивает, как мог бы от щекотки. Не подрагивают веки. Дышит бесшумно и недвижим вовсе. Перекатывается на другой бок спустя полчаса, спиной к горько пахнущему берёзовым дёгтем пламени, и не шевелится до самого рассвета.

Анджей особо не оглядывается, потому что никого поблизости не чует.

Ни живых, ни мёртвых.

Не чует, потому что к утру ветер приносит режущий ноздри смог — единственное, что осталось от некогда большой деревни.

Анджей, предоставленный себе на ночные часы, гадает, что же случилось.

***

Деревня, к которой они идут, выросла на голых камнях и едва заступает за границу бескрайней каменистой степи, в сердце которой всё ещё живут людоящеры, покрытые прочной чешуёй и, по слухам, хвостами орудующие не хуже ручных дубин.

Анджей с ними не сталкивался и особого желания делать это не испытывает. Другое дело —ремесленники краевых поселений, что добывают красную руду и куют из неё разные занятные штуковины.

Они и шли-то сюда ради того, чтобы глянуть на творения местных мастеров да поохотиться на что-нибудь порезвее мертвецов и падальщиков.

В больших городах и вовсе вотчина простых наёмников: те, кто могут позволить себе платить, куда охотнее сделают это за нелюбимую тёщу, нежели за шумящего раз в три ночи домового. В деревнях же работы для чистильщика с избытком, да только рассчитываться там повадились сплошь снедью и всякой керамической дрянью.

Лука ржал не хуже лошади, когда в обмен на голову перерезавшей трёх коров оборотницы им вынесли четыре огромных кувшина с молоком и докинули ещё три десятка яиц до кучи. После, правда, расплатились, как договаривались, но и то потому, что двух прогнать вилами куда сложнее, чем одного.

После этого и решили послать к чёрту восточное направление и сунуться в верхний угол карты. Глянуть, как у местных обстоят дела и с деньгами, и с тварями.

Анджей лишь единожды так далеко забредал, а у Луки ни разу не подворачивалось ведшего в эти степи заказа.

Теперь же оба стоят перед коричнево-красными, обмазанными глиной воротами, и монстролов берётся за колотушку, служащую своеобразным дверным колоколом.

Пришли со стороны тракта, но издали заметили, что при свете дня горят венчающие частокол факелы.

Чудится неладное, но Анджей не спешит делать выводы и Луке негромко говорит не хвататься за арбалет.

Ножи у того всегда при себе.

Сокрытые под слоями ткани на какой-нибудь крайний случай.

Успеет выхватить, если понадобится.

Сложно не успеть, когда вдвоём.

Монстролов берётся за колотушку, несколько раз с силой впечатывает её в тут же отозвавшиеся низким гулом ворота и отступает на два шага назад, чтобы тот, кто спешно бросился подниматься на наблюдательную вышку, мог его рассмотреть.

Лука делает то же и даже молчит. Наверняка наслышан о местных нравах и потому не спешит распускать язык.

Сверху показывается чья-то чёрная на фоне бьющего в глаза солнца голова, а после и добрая половина туловища.

Анджей щурится, задирает голову выше, и постовой, или же просто тот, кто оказался поблизости с вышкой, кивает кому-то внутри, а после ещё и свистит до кучи, оповещая остальных жителей.

Дверные петли начинают скрипеть сразу же, но, вместо того чтобы приблизиться, монстролов делает полшага назад.

Дожидается, пока распахнут на полную, оглядывает собравшихся по ту сторону жителей, что высыпали из всех ближайших, таких же кирпично-красных домов, и, поправив лямку рюкзака на плече, входит, широким шагом пересекая нарисованную на земле светлую полосу.

Кожа у местных коричневая, одежды почти того же оттенка, и Луке, привыкшему вовсе не к обществу землекопов, как минимум странно всё это.

Странно, что все приземистые, коренастые, вытянутые вширь, и редкий мужчина дотягивает до его подбородка ростом. Анджей и вовсе, кажется, возвышается над всеми на добрую голову. Неторопливо проходит вперёд, знает уже, куда ведёт центральная, огибающая глиняную яму, вокруг которой и выросло поселение, улочка, и оборачивается лишь единожды, желая убедиться, что Лука следует за ним. Что Лука не позарился уже на что-то или не раздумывает, стоит ли комментировать увиденное.

Анджей уверен, что не стоит, а потому замедляет шаг, дожидается, когда наёмник нагонит его, и дальше уже рядом.

Дальше уже бок о бок до самого большого и яркого дома во всей деревне.

Будто обмазан свежей кровью, но всего лишь редкий сорт глины.

Будто гигантский муравейник, но так только кажется снаружи.

Тёмная пройма вместо крепкой двери и чуть дальше, уже внутри, занавесь, что преграждает путь в жилые комнаты. На внешней стене — металлическая пластина и такая же, что и на воротах, колотушка. Разве что меньше. Звучит звонче.

Анджей стучит трижды и так же, как и с воротами, внутрь соваться не спешит. Лука, которому подобное в новинку, куда более нетерпелив и залез бы вперёд, шагнул бы уже внутрь дома, пригнув голову, но натыкается на вытянутую в сторону руку монстролова и останавливается.

Останавливается, ловит чужой взгляд своим и вдруг страшно заинтересовывается затянутым тучами небом.

А жилище оживает, за шторкой кто-то шевелится.

А жилище оживает, и, судя по звуку, за перегородкой скрывается не человек или несколько, а полчище ящериц или кого поменьше.

Шелесты, шорохи и сухой грохот, сравнимый с тем, что издают перекатывающиеся по дну банки горошины.

Грохот, что приближается, отгибает шторку тёмными коричневыми пальцами, покрытыми какими-то твёрдыми бугрящимися наростами, и, оценивающе зыркнув на прибывших, вываливается наружу.

«Выкатывается» — было бы более точным словом, потому что ног у человека нет, а передвигается он благодаря какой-то странной скрипучей конструкции из досок, что служат ему сиденьем, и четырёх колёс.

Отталкивается оземь короткой палкой, но так ловко, что на то, чтобы остановиться у ног монстролова, едва не наехав, у него уходит не больше десяти секунд.

Не скрываясь задирает коричневую, как глина, лысую голову, размашисто кивает, вглядевшись в знакомые уже черты лица, и тянет вверх сухую жилистую руку для приветствия.

Анджей пожимает её не мешкая и, процедив не терпящему игнорирования Луке ёмкое «заткнись» ещё до того, как он что-нибудь ляпнет, интересуется, нет ли для него работы.

«Для них» — так и чешется поправить наёмнику, но закусывает язык и решает, что вспылить можно и позже. Не будучи окружённым многочисленным, высыпавшим под небо людом с плоскими лопатами и короткими молотками.

Вспылить можно и позже, наедине.

А пока он, так и быть, постоит тут, карауля чужой сброшенный рюкзак. И меч, приставленный к стене дома тоже, но на последний вряд ли кто позарится.

Пока постоит, не суясь следом за вернувшимся внутрь дома сразу после скупого кивка обрубком — как мысленно окрестил этого ущербного Лука — и Анджеем, которому пришлось низко склониться, чтобы не расшибить лоб.

Анджеем, что уже бывал в этой глиняной чашке, что раньше служила домом и отцу, и деду местного вождя — управленца селением, который лишился обеих ног ещё в молодости.

Монстролов усаживается на низкий ящик, что стоит тут исключительно для гостей, и косится по сторонам, пока скрипучая телега-коляска занимает своё место.

Тряпок, свисающих с потолка, стало больше. Наверняка огородили ещё часть комнаты, в которой кто-то определённо есть.

Может, жена или дочь. Чёрт знает этого старика.

Может, и та, и другая.

Всё кругом из глины, всё красное. Посуда, скудная мебель и громоздкая недолговечная обувь маленького размера.

Точно женщина за ширмой.

Порядок у них такой, что ли?

Самую красивую девку на селе прятать?

Или, может, старейшина опасается, что пришлые уведут?

Лука вот шутки ради мог бы. Лука мог бы увести её в город, а там, заскучав, и слинять быстрее, чем девица разберётся, что к чему. Лука — мог бы, Анджей — никогда возиться не станет.

Не станет тратить время, силы и остатки нервов, что изрядно страдают от чужих капризов.

Вождь — или как он тут называется? Монстролов и не знает — наконец разворачивается, становится к нему лицом и, явно демонстрируя доверие, отставляет свою крепкую палку в сторону. Становится немного радушнее на лицо, но ни выпить, ни пообедать гостю не предлагает. В прошлый раз, помнится, было иначе.

Анджей хмурится и готовится внимательно слушать.

Глядишь, окажется, что не зря его сюда занесло.

— Тебе с крылатыми дело иметь доводилось? — сразу переходя к сути, спрашивает его, сложив руки на остатках бёдер, старейшина, и монстролов медленно опускает подбородок, решая не уточнять, что крылатые крылатым рознь. Летучие мыши вон тоже летают, да только грохнуть её можно и простым ведром. — А с большими крылатыми? С этот дом или около того.

Анджей невольно дёргает плечом, тут же вспоминая о своей первой встрече с теми, кто порой гоняет даже старых лешаков, и это не очень-то прибавляет ему желания отправляться на охоту.

— Разве виверны суются так близко к каменному краю? — начинает осторожно, гадая, что могло привлечь столь привязанных к своим излюбленным местам ящериц, и ничего не идёт в голову. –Для неё, что ли, огни и частокол?

— Да лучше бы от неё, — староста бросает сразу же, не думая, и, должно быть, представив, кривится и отмахивается. Жестикулирует столь активно, что монстролову невольно представляется, как мог бы ещё и ногами выстукивать чёрт-те что. — Ящеры лезут. Не сидится им в своих песках последние пару месяцев. Нет-нет да в ночи вылезут. Украдут кого из девок, сломают чего — и назад в свои пески.

Объясняет, а самого так и подкидывает от негодования на телеге. А сам так и вертится, как непоседливый ребёнок, несмотря на седую поросль на подбородке.

Так и вертится, но молчит, ожидая, когда монстролов сам спросит в попытках добраться до сути.

— А крылатые тут при чём?

— А при том, что знахарю нашему местному видение явилось. Говорилось в нём о том, что ящеров можно окончательно отвадить, только заведя собственных, — произносит крайне нравоучительно, с заумным видом, да только если прочие кирпичники верят и ему, и сомнительному знахарю, то Анджей последние несколько лет на стороне здорового скепсиса. Иногда здорового настолько, что в его тени без труда скрылся бы и небольшой дракон.

— Виверну в будке не удержишь.

— А это уже как вырастить, — возражает ему с крайне уверенным видом калека, что нисколько от этого не страдает, и монстролов предпочитает слушать, а не что-то доказывать. Ему платят, в конце концов, зачем отказываться от работы? — Мой дед держал пару в загоне у главных ворот. Сам их из яиц вывел, и только его они и признавали. Ни разу не оцарапали.

Даже поверил бы. Может, и не «даже». Поверил бы лет пятнадцать назад, когда о драконидах знал только то, что они летают.

— А из гнезда он их как вытащил?

— А мать издохла. Так и лежала грудой поверх кладки и под солнцем сохла. — Звучит довольно логично, да только старые и вовсе не откладывают яиц, а молодые если и дохнут от чего, то не от заразы, к которой совсем невосприимчивы. — Сам понимаешь, насколько такая удача редка.

Понимает ещё как.

И то, что сказочником быть проще, чем убийцей, тоже. Сочиняй себе сказки и держи в загоне безобидных карликовых кокатриксов.

— Хочешь, значит, чтобы саму зверюгу я зарезал, нашёл кладку и притащил сюда несколько яиц? — подытоживает, решая разделаться со всем поскорее, и уже откровенно жалеет, что забрался в такую глушь. Держались бы лучше тракта, а то и вовсе остановились на несколько недель в какой-нибудь крупной деревне.

— Хотя бы пару.

Надо же! Хотя бы! А не «хотя бы» — это сколько? С десяток?

Монстролов запрещает себе качать головой и кривиться. Монстролов всё ещё надеется, что в глубинке, до которой не добираются искатели редкостей и торгаши, сыщется что-нибудь стоящее.

— Ящеры бы резво перестали шастать по округе.

— А взамен что? Деньги у вас не в ходу, а потому предложение должно быть очень интересным. Виверна — не домовой и стоит соответствующе.

— Пару месяцев назад почти под самые ворота с неба упал камень. Горяченный и светящийся, как само солнце. А когда остыл, оказалось, что ни одной киркой его не разбить. Кузнец наш думал-думал и в итоге решил его растопить, но пришлось больше трёх суток пламя держать да пол-лица себе обжечь, чтобы хоть часть расплавить.

— И что отлили в итоге?

— Наконечники для стрел. Ты видел стрелы, что могут вонзиться в цельный камень или пробить череп степного чёрта навылет, монстролов?

Тут только отрицательно покачать головой, небрежно бросить, что не веришь в сказки, и уйти, но… Но кое-что ещё привлекает его внимание. Кое-что, что он нашаривает взглядом, от скуки изучая углы и стены.

— Так принеси мне яйца — и увидишь. Всё что есть отдам. Два полных колчана.

Староста обещает ему награду, а Анджей всё никак не может перестать изучать тускло поблёскивающие пуговицы, что рассмотрел на грязном, комом смятом камзоле, что валяется в куче какого-то хлама. Анджей и не гадает, что там ещё, а просто глядит, определяя по одному из грубых заломов бок кожаной дорожной сумки.

— Я не лучник, — напоминает, несмотря на то что уже знает, что согласится. Больно уж привлекательна мысль, что лесные чащи станут много безопаснее с подобными стрелами. Не для него самого, но…

Вставая, поглядывает на штору, что отделяет его от улицы, и, пожав протянутую руку в качестве согласия, добавляет:

— Но всё равно не откажусь.

***

Уходят от селения часом позже, оставив большую часть вещей, бесполезных для местных, в самой дальней от жилых домов и, на удивление, деревянной хижине, что, по шепоткам деревенских, появилась здесь ещё раньше глиняных построек, да только что случилось с её хозяином — не говорят.

Лука уверен, что добрые соседи и грохнули, Анджей держит при себе мысли о том, что если дело зимой было, то могли и сожрать. Их не сожрут точно — и ладно.

Они никому из местных не по зубам.

Оба горькие.

— А что он обещал ещё, окромя стрел?

Лука вроде и собирался молчать, зыркая только из-под опущенного на голову капюшона, но хватает его откровенно ненадолго. Красные ворота ещё виднеются, а он уже принимается молоть языком.

Монстролов на него в ответ только косится, поправляет завернувшийся на куртке рукав и ремень, перекинутый поперёк груди, укладывает ровнее.

— Пару амулетов, плащ из кожи людоящеров и любую из селянок на выбор, — перечисляет, не меняя интонации, с привычной холодностью, а сам внимательно вглядывается вдаль.

Те, на кого они охотятся, не живут стаями. Не в каменных пустынях. Те, на кого они охотятся, меньше и злее своих лесных и горных сородичей. Анджей уверен, что голодная тварь отыщет их сама, стоит только сунуться поглубже в холодную пустыню.

— Хоть в рабство, хоть женись на ней, хоть на суп или костёр. Очень уж нужны им эти виверны.

Очень уж нужны. А раз так, то пара жизней и не в счёт. Что какая-то девка из семьи кирпичника, если это поможет сохранить остальных? Что какая-то девка, если она не твоя родная дочь? Но, на счастье всех местных, монстролов слишком занят думами о своём прилипчивом несчастье, чтобы обращать внимание на других.

— Думаешь, действительно если сами выведут, то приручат? — В голосе наёмника, который по слабым духом и телом людям, откровенное сомнение, и Анджей только подтверждает его, опустив подбородок:

— Думаю, что пережрут к чертям всех, как только подрастут.

Уверен в своих словах как никогда, но это нисколько не мешает ему выполнить заказ. Напротив, даже жалеет, что наверняка не окажется достаточно близко для того, чтобы слухи донесли, чем всё это закончилось.

— Никакой загон не удержит крылатую тварь с трёх быков весом. Не станет крылатая таскать в зубах палку за крохотную мышь, если можно оттяпать целую руку и сожрать.

— Но ты не сказал ему об этом?..

Знает же, что не сказал, но услышать всё равно хочет. Хочет получить подтверждение того, что монстролов так и не ударился в пустое рыцарство. Это его почему-то радует. И Лука сам бы хотел знать почему.

— Оставил своё мнение при себе.

Анджей же верит, что лезть не в своё дело стоит весьма редко. И резоны должны быть крайне веские.

— И то верно. Зря, что ли, тащились?

Вопрос в пустоту, но по нему нетрудно понять, что они оба считают всю эту прогулку затеей уровня «так себе». Могли бы куда с большей пользой провести время в другом месте, да никто не скажет этого вслух.

— Но мелковато выходит, из-за каких-то наконечников. Пусть даже они и впрямь окажутся так хороши.

Анджей и тут с ним согласен. Анджей чаще думает про себя, Лука же предпочитает пользоваться голосом. Особенно когда кругом на многие метры нет совершенно ничего интересного.

— Я заметил кое-что любопытное в доме старейшины. — Кое-что, что, возможно, станет неплохим дополнением к их общему улову. — Сваленные в углу вещи. И пуговицы на камзоле явно были из золота. Думаю, он легко расстанется с этим хламом, когда увидит яйца.

А ещё думает о том, что какому-то бедняге явно не очень повезло, раз уж его шмотьё валяется в таком виде, но вряд ли его кто-то тащил силой в это забытое место. Скорее, напротив, один из господ решил поиграть в меценатство и отправился с дарами и охраной просвещать отсталые поселения. А может, и того больше — захватывать новых рабов, да Пустоши — не то место, где выживают слабые и замешкавшиеся.

— Но наконечники мы тоже заберём.

Анджея веселит это «мы», потому что, по сути, ему вся эта стальная радость ни к чёрту не сдалась, но раз уж пришли да ничего лучше не нашлось… Так уж и быть, он потратит день своего времени ради чужих новых игрушек.

Лука любит оружие, и если бы мог, то наверняка таскал бы с собой сумищу в разы больше своей дорожной.

— Заберём, — подтверждает и тут же замечает маленькую, пробежавшую на передних лапах ящерицу, что может оказаться как и безобидной, так и недавно вылупившимся василиском. Даже ему с такого расстояния не разобрать. Ещё и пыль то и дело поднимается столбом, существенно сокращая обзор. — Не путайся под ногами и не лезь в лоб. Твоя задача — проверить гнездо, а не сдохнуть, попав под лапу или челюсти. Понял меня? — повторяет всё сказанное ранее и смотрит так же тяжело, как и час назад. Повторяет, да только что толку, если в ответ лишь отмахиваются и закатывают глаза?

— Ещё когда ты произнёс это первые три раза, дорогой.

— Скажу ещё столько же, пока дойдём.

Анджей непреклонен и действительно собирается повторять, пока не дойдут. Анджей надеется, что хоть что-то из его слов не вылетит через левое ухо беспечного наёмника и тот хоть что-то уловит.

Примет к сведению.

— Не стоит.

Или его просто задолбает окончательно, и он перестанет лезть на рожон только для того, чтобы избавить себя от нотаций.

— Я же не идиот, чтобы…

— Именно идиот. Поэтому сделай милость: не суйся, куда не просят, и делай своё дело.

— Я говорил сегодня, как сильно обожаю тебя?

Лука касается взмокшего, несмотря на ветер, виска и даже не может вспомнить, когда именно у него начала болеть голова. Будто уже проснулся с этой тупой, звенящей за ушами болью, да не избавиться от неё никак. Напротив, усиливается, оттенённая слабой, легко игнорируемой ломотой в теле.

Признается он в том, что свалили его коварные ветра. Трижды «ха».

— Скажешь вечером.

— Так у нас уже есть планы и на вечер? — Лука, кривляясь, прикрывает ладонью рот, должно быть, представляя, что на той — кружевная перчатка, а ему просто положено поломаться. Лука кривляется, потому что ему нечеловечески скучно вглядываться в пески, а лёгкая перепалка неплохо освежает голову. — Свечи? Бутылка вина и изысканные закуски?

— Скорее вода и кусок зажаренной на огне монстрятины, — с усмешкой возвращает выпад Анджей и, наверное, покривлялся бы тоже, если бы помнил ещё, как это делается. — Но свечи — да, со свечами ты, скорее всего, угадал. Ламп я не заметил.

Дальше и дальше.

Камни одни.

Крупных почти нет, мелочь да обломки.

Дальше и дальше в степь, что продувается ветрами со всех сторон. Вороты подняты, Лука и вовсе придерживает капюшон рукой.

Пустоши песчаные, с вкраплением камня, а холодно, будто солнце и вовсе не висит над красноватыми почвами с утра до ночи.

А холодно так, что и гадать не приходится: ночью совсем туго.

И огонь не развести — попросту не из чего.

Дальше и дальше…

И вся жизнь вокруг — колючие кустарники с шипами в палец длиной, с нанизанными на них сухими насекомыми, да то и дело снующие по своим делам ящерицы.

От крошечных до тех, что при желании оттяпают и ногу.

Анджей замечает разок уходящий под землю толстый хвост, но не придаёт этому никакого значения.

Все крупные здесь — сплошь падальщики.

Ветер сильнее, очертания голых скал впереди.

Скал, что похожи на те, о которые бьются морские волны. Скал, что высушены и давно растрескались. Не в крошку ещё лишь потому, что слишком глубоко в землю вросли. Основание держит.

Ветер сильнее…

В лицо и пыль, и песок.

Ветер воет, плутая меж каменных глыб, и монстролов, что чуть впереди держится, замирает вдруг с занесённой для следующего шага ногой.

Вслушивается, предупреждающе вскинув раскрытую ладонь, и спустя мгновение или два, не больше, улавливают уже оба.

Улавливают шорох, что сравним с шорохом сползающих друг с друга песков, и тяжёлый взмах кожистых крыльев.

Взмах, упругие хлопки, свист воздуха, и показывается наконец.

Показывается, уцепившись когтями за одну из скал.

У виверн, в отличие от драконов, нет передних лап, только мощные крылья. Виверны меньше и куда тупее.

Но одной хватит для того, чтобы разметать взвод солдат и на сладкое откусить башку улепётывающему командиру.

— Просто на интерес… — Лука уточняет и, прежде чем произнести, надеется, что везение на их стороне. Лука надеется, потому что окружающий пейзаж его уже бесит. Равно как и начавшаяся после долгой пешей прогулки ломота в костях. — Это самка?

— Самка.

— И чем она отличается от самца?

— Обязательно поймёшь, кто из них кто, если разом потащат тебя в обе стороны. Не поворачивайся спиной, — роняет Анджей совершенно небрежно и даже не смотрит на своего спутника. Роняет Анджей совершенно небрежно и точно так же вытягивает ремень, удерживающий его меч на спине, из застёжки. В скрытности изначально не было смысла. — И…

— И не лезь, — заканчивает Лука сам и даже без лишних наигранных возмущений. — Это я с первого раза понял.

Крылатой явно не нравятся их голоса, крылатой не нравятся они целиком.

Угрожающе шипит, низко опустив массивную, поросшую шипами голову, вытягивает шею и, тяжело толкнувшись, отбив колючие крошки от камня, взмывает в воздух, стремительно набирая высоту.

Выше, выше!

До чёрной, закрывающей солнце точки!

Выше, выше, почти скрывшись из виду, и, замерев… вниз.

Со скоростью выброшенного из осадной катапульты камня.

Сложив крылья и вытянувшись в стрелу.

Луке чудится даже, что углядел сверкнувшие зубы, да слишком далеко. Луке, что, всё-таки не вытерпев, схватился за арбалет и собирается убить её ещё в воздухе.

Не успевает даже зарядить.

Вынужден бросить к чертям свою игрушку и резво отскочить.

Отскочить, упасть на землю, сбитый с ног завихрением воздуха от мощных ударов крыльев, и откатиться в сторону. Откатиться вниз, прочь от венчающих холм скал.

Набивая синяки и нажравшись пыльного крошева на жизнь вперёд.

Анджей остаётся наверху один и считает этот исход лучшим из всех.

Не придётся следить, чтобы не убили второго.

Не придётся осторожничать и надеяться, что сам, описав слишком широкий круг двуручем, не вспорол его живот и не снёс голову.

Анджей остаётся наверху один и, провернув кисть, проверив, привычно ли лежит меч, что громоздок и неповоротлив в руках любого другого мечника, держит его одной правой.

Лука считает это чистой воды выпендрежем.

Виверна, упавшая на землю и скалящая пасть с тысячей острых длинных зубов, считает, что неплохо отужинает сегодня.

На завтрак, вероятно, останется тоже.

Нападает с наскока, толкнувшись задними, как и в прошлый раз, но не набирая высоты. Нападает с наскока, промахивается, щёлкая пастью в полуметре от лица монстролова, и совершает новый прыжок.

Бьёт крыльями, не позволяя замахнуться, отталкивая завихрениями воздуха меч, и угрожающе верещит.

Хвост на конце — тонкий, как плеть, — тоже не спит.

Хвост, что она использует не хуже иных любителей хлыстов в попытке сбить с ног.

Замахивается им, пару раз даже вскользь попадает по коже чужих сапог и тут же уходит в сторону.

Один полукруг лезвия — один её прыжок.

Шея безумно гибкая, а ноги — сильные.

Как змея изворотливая, и даром, что скорее хитрая, чем умная.

Скорее довольно взрослая.

Наученная людьми или жителями Пустошей.

Анджей по сравнению с ней, мелкой на фоне других сородичей и страшно юркой, кажется подростком. Кажется тонким и слабым. Кажется, что его меч бесполезен против защищённой плотной чешуёй гадины.

Только кажется.

Лука всё ждёт, когда же брызнет кровь, и гадает, чьей она будет.

Лука наблюдает, приложив ладонь ко лбу чуть выше бровей, и ему чудится, что всё немного двоится. Неужто успел удариться головой?

Сглатывает, ощущает, насколько во рту сухо, и, размяв шею, чтобы отбросить все лишние мысли, осторожно отходит чуть в сторону, чтобы подняться наверх за спиной занятой монстроловом гадины и прошмыгнуть к скалам.

Посмотреть, стоила ли она этой схватки, разыскать гнездо.

Надеется, что тварёныши ещё не успели вылупиться, если так.

Надеется, что у него крыша едет от жажды, а не потому, что словил затылком камень-другой.

Забирается резво, ступает без лишнего шума — да куда этой, с крыльями, расслышать его шаги за своими криками?

Забирается, останавливается на миг, чтобы глянуть на Анджея, убедиться, что на том всё ещё ни царапины, и, повернувшись боком, затеряться меж каменных глыб.

Арбалет остался валяться внизу, бесполезный против крепкого тела драконида, мечом тут не замахнуться, и потому наёмник осторожно высвобождает кинжал из ножен.

Так, на всякий случай.

Виверны не живут парами, не строят совместных гнёзд, и это весьма на руку наёмникам.

Скалы налеплены одна к другой, торчат из земли, как чьи-то оббитые зубы, и Лука едва не режется об один из выступов, когда, прислушавшись и убедившись, что рядом нет ничего живого, зажимает лезвие между зубами и карабкается вверх, забираясь на каменное возвышение.

Пробирается дальше, спускается примерно на два метра и там, в выдолбленной временем выемке, находит кладку. И, надо же, в устланном кустарником и ошмётками чужой одежды гнезде лежит именно два коричневых яйца.

Крупных и наверняка тяжёлых.

Лука не касается их, но, вернувшись на самую верхнюю точку, заглядывает вниз, чтобы посмотреть, как там у монстролова, который всё не спешит оправдывать своё звание.

Лука закатывает глаза на очередной отбитый крылом удар и, оглядевшись, хватает первый же попавшийся под руку камень.

Тот оказывается тяжелее, чем на вид, но для броска — в самый раз.

Только замах отчего-то хромает.

Собирался в шипастую голову, а попал только в крыло.

Попал в крыло тут же обернувшейся в его сторону твари, что заорала даже страшнее, чем в начале, и уже было собралась оттолкнуться от земли, обезопасить своё гнездо, но не успела.

Секунды решают всё.

И с монстрами, как водится, тоже.

Даже Анджею не хватает сил, чтобы отрубить её голову в один удар. Даже Анджею, что схватился за рукоять двумя руками и замахнулся.

Нужно целых четыре, чтобы перебить и позвонки, и естественную броню.

Но, чтобы окатило кровью, достаточно и одного.

Всё залило, от макушки и до носов сапог.

Лука даже усаживается на каменный край, чтобы полюбоваться. И на агонию рухнувшей грудью на камни монстры, и на то, как Анджей, злобно зыркнувший на него исподлобья, отирает рукавом куртки лицо.

— Прости, не утерпел, — кричит ему наёмник, сложив в воронку обе руки. Убедившись, что ему ничего не ответят, но явно спешат навстречу не для того, чтобы сказать «спасибо», поднимается снова и, повернувшись на каблуках, сглотнув противно липнущую на нёбо вязкость, возвращается к гнезду. Не осторожничая — яйца крылатых гадин куда прочнее куриных, — заталкивает добычу в свою пустую заплечную сумку, что тут же оттягивает его руку.

Лука качает головой, оценив вес ИХ общего заказа, и возвращает кинжал, зная, что он ему больше не понадобится, в набедренные ножны, прежде чем спуститься.

Спуститься, тут же оказаться схваченным за отвороты куртки и впечатанным в камень.

— Я что тебе говорил?!

Удар оказывается неприятным и вовсе не символическим. Наёмник зубами клацает и радуется, что не умудрился откусить себе язык.

— Но всего четыре раза же. — Округляет глаза и, совершенно не стараясь, изображает раскаяние. Оба знают, что ему ни капли не жаль. — Я и подумал, что раз меньше десяти, то можно и…

— Не паясничай, — обрывает его Анджей с явной злобой в голосе, да ещё и дёргает снова, заставив легкомысленную голову мотнуться туда-сюда. — А если бы она успела вернуться в гнездо? Что бы ты делал?

Обрывает его Анджей и едва сдерживается от того, чтобы не влепить как следует. Анджея до белого каления доводят все эти пустые попытки выпендриться и никому не нужный риск.

Для Анджея все люди хрупкие, а Лука и вовсе нарочно ищет расселину, в которую можно было бы засунуть свою башку. Никогда не задумывается, успеет ли выдернуть до того, как откусят.

— Она бы не успела. — Наёмник уверен в своих словах настолько, что даже цепко хватается за чужое широкое запястье и с силой стискивает его. — Я знаю, кому доверяю свою жизнь.

Последнее произносит глядя прямо в глаза, с лёгкой усмешкой, и надеется, что вышло не очень раболепно. Хотя бы без придыхания.

— Почему ты постоянно рискуешь без повода?

Запал закончился, и осталась только усталость в голосе. Усталость и некое, смахивающее на разочарование чувство. Монстролов всё ждёт, всё надеется на проклюнувшуюся осмотрительность. Монстролов даже думать не хочет, что когда-нибудь именно эта неосторожность поставит точку в чужой истории. Монстролов даже думать не хочет о том, что когда-нибудь он просто не успеет.

— Заскучал. — Наёмник даже не выдумывает ничего, а говорит как есть и даже пожимает плечами, надеясь незаметно втянуть голову в шею. Сам не знает почему, но ему очень хочется это сделать. — Сколько бы ещё она вертелась вокруг тебя, прежде чем устала?

Вопрос, может, и не лишён смысла, но Анджей не собирается на него отвечать. Его вспышка страха, что он по новой учится испытывать, измотала больше всех пируэтов, вместе взятых.

— В следующий раз играй с людьми, а не с теми, кто может снести твою голову одним ударом.

Опускает было руки, разжимает хватку, и наёмник, будто испугавшись этого, накрывает его кисти своими и быстро, пока не успел отвернуться, произносит, глядя в глаза:

— И с тобой мне тоже, выходит, играть нельзя?

— Лука…

Анджей даже не сразу находит слова, Анджей качает головой, хмыкает и пытается по новой, пытается по новой повторить то, что уже говорил не раз и не два, но…

Наёмник прерывает его легко, вскидывает руку и спешно подносит указательный палец к чужим скривившимся губам. Губам, что, как ни отирай, сейчас имеют терпкий привкус крови.

Крови горькой, густой и солёной до жути.

Лука знает это наверняка. Лука, улыбнувшись искоса, отводит руку в сторону, укладывает её на широкое мокрое плечо и заменяет своими губами.

Ему не противно ни капли.

Его заводит до одури.

И привкус, и чужая сила.

Лука с ума сходит порой, когда может ощутить её в полной мере. Луке нравится ощущать себя ломким, как дорогущее стекло, когда широкие ладони без присказок сжимают его бока.

Пачкается весь тоже.

Вплотную льнёт, на себя тащит, вцепившись в карман и плечо, и даже закрывает глаза.

Так ощущение близости, касаний прохладных солёных губ и тяжести, давящей на его тело, сильнее.

Так ощущений больше, особенно если не спешить.

Если смаковать мгновения, одно за другим, втягивать чужие губы в свой рот, гладить их языком и дивиться тому, что если сжать зубы, потянуть, то привкус почти не изменится.

Всё та же кровь.

Лука так льнёт, так прижимается, деловито проверяя, можно ли уже расстегнуть чужую куртку, на ощупь, что получает по пальцам, которые тут же будто в качестве извинений перехватывают и сжимают.

— Никакого секса, пока не вернёмся в цивилизацию. — Анджей обламывает все его приставания одним махом, да ещё и смотрит соответствующе тяжело. — Может быть, тебе и плевать на кровь, но я не стану хоронить тебя из-за того, что поддался.

— Ты такой скучный.

— Умереть от заразы ужасно весело. Ты достал?

Лука, раздосадованный тем, что момент был безнадёжно упущен, кивает и едва держится, чтобы не закатить глаза. Надо же, какие мы заботливые.

— Покажи.

Лезет в сумку, распускает завязки и, не стаскивая с плеча, демонстрирует улов.

Монстролов опускает голову, заглядывает внутрь, спешно кивает и теряет было интерес, как вдруг перехватывает потянувшуюся затянуть тесёмки руку.

— Погоди-ка.

Анджей наклоняется ниже, касается скорлупы и одного, и второго, хмурит брови и кивком головы сообщает, что можно закрывать.

— Что такое? — Луке совершенно не нравится, когда тот становится серьёзным без повода, а уж когда мрачнеет подобно туче… и вовсе всякое начинает лезть в вечно взъерошенную голову. — Они что, дохлые?

— Нет. Живые. Запах странный, да это, должно быть, от меня. Давай, нужно вернуться назад до темноты. Представлять не хочу, сколько всякой погани притяну с наступлением ночи.

Лука согласно кивает и первым же выбирается из-за каменного заслона. Косится на обезглавленное тело, крылья с которого могли бы стоить уйму монет, но рядом не останавливается.

Что толку в этих всех «могли бы», если до ремесленников, что с радостью их купили бы, не менее недели пути и кожа попросту испортится? То же можно сказать и о внутренностях виверны.

Будет же кому-то ночной пир.

Лука подбирает свой брошенный арбалет и почти всю обратную дорогу молчит.

Его немного потряхивает, как в начинающейся лихорадке.

Голова огромной кажется.

Голова всё сильнее болит.

Лука упрямо молчит, сцепив зубы, и радуется сумеркам. Радуется, потому что так монстролов куда внимательнее озирается по сторонам, нежели на него.

Лука упрямо молчит, потому что ему проще себе язык откусить, чем признаться в какой-то слабости.

***

Впотьмах ворота и факелы кажутся более жуткими.

Впотьмах всё поглощают густеющие тени и то и дело приходится щуриться, чтобы разобрать, полено это привалено к забору или же кто-то затаился. Кто-то голодный, выбравшийся на ночную охоту.

Внутрь на этот раз пускают куда охотнее, и староста ждёт около гигантской глиняной ямы в центре селения. Староста ждёт его с видимым нетерпением, постукивая шишковатыми пальцами по своей телеге, да то и дело переговариваясь с кем-то из своих самых доверенных. Подле стоят как раз двое и склоняются по очереди, прислушиваясь.

Анджей, ещё переступив через линию, прочерченную под воротами, замечает выросшую за полдня гору кирпичей на месте старого загона. Кирпичей, веток деревьев, которых поблизости не сыскать, и что-то ещё. Что-то, запрятанное в прислонённых друг к другу тюках.

Анджея всё это не интересует совсем.

Анджей хочет как можно быстрее заключить сделку, переночевать и поутру убраться отсюда.

Хочет назад, к какой-никакой цивилизации или в лес, где протекает захудалый ручей и можно отмыться. Оттереть от кожи ставшую сухой коркой кровь и промыть волосы. И постираться тоже.

Анджей свалил бы прямо сейчас, забрал причитающееся и, развернувшись, вышел бы к тракту, но Лука, который куда тише обычного, явно не настроен на долгие переходы. Луке бы поспать, и тогда утром, едва разлепив глаза, снова начнёт трепаться как заведённый.

Анджей знает, как порой давит усталость. Анджей к нему не цепляется, только нарочно сбавляет шаг, стараясь сделать это как можно небрежнее. Незаметнее. Кто-то тут слишком гордый, чтобы принимать поблажки.

Староста ждёт, рядом с его домом-муравейником два костра, которые горят на сухой магической смеси, что, должно быть, без устали ваяет местный кудесник.

Староста ждёт, и Анджей, не желая размениваться на лишние разговоры, дожидается, пока держащийся позади наёмник его нагонит, и молча протягивает к тому повёрнутую ладонью вверх руку.

Лука смаргивает, как-то слишком уж странно ведёт шеей и, запоздало кивнув, лезет в сумку. Достаёт первое яйцо, отдаёт его резво подскочившему сбоку низкому мужику и, собираясь проделать то же самое со вторым, кренится вдруг.

Теряет равновесие, и неуклюжий взмах рукой ничуть не спасает ситуацию.

Навернулся бы с высоты своего роста, если бы не удержали. Навернулся бы и разбил второе яйцо. Да только монстролову, что схватил его за плечо и сразу же второй за пояс, плевать, что там будет с этой нерождённой гадиной.

Анджея интересует другая, покрывшаяся испариной и прячущая лицо.

Монстролов сам после короткого напоминания и окрика отдаёт вторую виверну, без стеснения вытащив из чужой сумки, и, наступая, отводит Луку ближе к свету костров.

Тот пятится, прячет взгляд, но, когда хватают за подбородок, вынужден поднять голову.

Поднять голову, посмотреть вверх своими светлыми, совершенно больными, испещрёнными красными прожилками глазами, и тут же, нарвавшись на сердитое, полное сдерживаемой злости шипение, снова опускает подбородок.

Ему невыносимо хочется закрыть глаза и просто рухнуть куда-нибудь.

Ему хочется до крови разодрать и свои руки, и спину с животом, но он терпит, потому что тогда всё станет слишком очевидно.

Он терпит, пока Анджей не переместит пальцы вниз и не возьмёт его за запястье, чтобы послушать пульс.

Он терпит до попытки завернуть рукав куртки, а там пытается высвободиться.

Только куда ему. Он и здоровый-то бы не смог. А сейчас… А сейчас Анджей, справившись с тканью, задрав её до локтя, смотрит на воспалённые, ещё не открывшиеся, красные бугры, покрывающие бледную кожу.

А сейчас Анджей смотрит на свежие мелкие язвы и не хочет верить в то, что видит.

Не такой уж Лука и везучий… как хотелось бы.

Минуты идут. Кругом уже собрались тревожно перешёптывающиеся местные, а наёмник всё молчит и ждёт. Всё косится только, будто пьяный, в ожидании хоть каких-то слов.

В ожидании вердикта.

Сам всё понял часом ранее.

Сам всё понял, нащупав мокрое пятно на животе под рубашкой. Мокрое, уже не такое и маленькое, упорно ползущее вверх, к груди.

Жар и давящая сверху слабость не оставляют ему иллюзий.

Жар и давящая сверху слабость заставляют его думать только о том, как бы так ловко свалить не попрощавшись. Как бы вытянуть настолько далеко, чтобы монстролов не нашёл то, что от него осталось.

Лука не хочет прощаться.

Лука думает только об этом. Лука видит перед собой только того упавшего на дорогу мальчика и почему-то серёжку с бирюзой. Луке кажется, что он вот-вот превратится в оплавленную температурой рану.

Чужие голоса для него сейчас не более чем шум, всё смазано. Чужие голоса и огни костров, что не более чем скачущие по земле яркие пятна.

Анджей даже не окликает его, не трясёт. Прижимает только свою ледяную по сравнению с пылающим лбом ладонь к коже, и всё, что говорит, всё, что давит из себя сквозь сжатые зубы, — это короткий вопрос.

Да и тот не Луке.

Оборачивается через плечо, продолжая держать чужое оголённое предплечье, и интересуется, где живёт знахарь. Знает, что подобные обычно не селятся в деревнях. Знает, что держатся поблизости и можно в темноте сыскать.

Толпа отказывается ему отвечать, и тогда он спрашивает ещё раз. Терпения на острие ножа осталось, и оно понадобится ему для другого. Оно понадобится ему для того, чтобы не задушить Луку, когда тот немного придёт в себя.

Среди местных проносятся шепотки про северо-запад, мол, где-то там, в сторону от деревни, придерживаясь направления, у одинокой скалы…

Не дослушивает, затаскивает вялую руку на своё плечо, перехватывает её удобнее своей правой и, спешно переставляя ноги, ведёт наёмника к воротам.

Ведёт прочь от факелов, что над забором.

Почти тащит, то и дело заставляя волочить заплетающиеся ноги.

Всё также молча, вцепившись в пояс.

Также молча, ощущая пальцами мокнущие раны и на спине.

А кругом тьма.

Кругом непроглядная, ни одной далёкой звездой не освещённая ночь.

Каменная пустыня не хочет спать, каменная пустыня, напротив, оживает, и всё, что живёт в ней, жаждет лишь одного.

Жаждет как следует пожрать.

Анджей не обращает внимания ни на треск песка, ни на шорохи, ни на угрожающее шипение, что доносится со всех сторон. Анджей видит в темноте лучше людей и плевать хотел на всех этих переросших ящериц, змей и прочую погань. Анджей держится указанного направления и ищет глазами одинокую скалу.

Ищет и всё никак не находит, уходя лишь дальше и дальше на северо-запад. Уже решает, что обманули, уже решает, что вернётся и перебьёт всех до одного, как впереди, вдалеке, мелькает огонёк.

Становится всё ярче и ярче, но Луке уже не ускорить шаг. Луке и заданный темп с трудом удавалось выдержать. Сейчас и вовсе едва поспевает, а сердце у него колотится так громко, что слышит вся пустыня.

Каждая гадина слышит.

Каждая выбравшаяся из своей дыры гадина заинтересована этим звуком и надеется, что ей что-то перепадёт.

Хотя бы кусок кости или ошмёток жил.

Каждая гадина теперь ждёт, когда безумно быстро отбивающий ритм орган выйдет из строя и начнётся пир.

Анджей пригибается не останавливаясь и, чуть повернувшись в сторону, подхватывает на руки того, кого и так почти тащил на себе.

Подхватывает на руки, ускоряет шаг и всего один раз, всего единожды позволяет себе разомкнуть губы, чтобы процедить сдержанно злобно: «Я тебя сначала вылечу, а после шкуру спущу».

Подхватывает на руки и, ускоряя шаг, добирается до одинокой лачуги, внутри которой ярко горит свет, а кругом в мёртвую почву вкопаны невысокие, явно исчерченные защитными письменами столбцы.

Анджей не церемонится, стучит в дверь ногой и, не дождавшись разрешения, толкает её для того, чтобы, пригнувшись, войти внутрь.

И плевать ему, приглашали или нет.

Ему сейчас на всё плевать, кроме одного. Ему сейчас важно только, чтобы не было слишком поздно.

Должен был успеть.

Знахарь, на его счастье, оказывается не из щепетильных и нисколько не удивлён позднему посетителю. Знахарь оказывается явной полукровкой из тех, что получаются, когда ящер слишком уж крутит хвостом вокруг человеческой женщины.

Покрыт зеленоватой чешуёй примерно на треть и глаза имеет жёлтые.

Покрыт чешуёй, но хвоста, что людоящеры используют как оружие, не видно. Разве что отрос жалкий бесполезный рудимент и спрятан под широкими одеждами.

Глаза жёлтые, пальцы с перепонками и густая чёрная грива, заплетённая в сотни перепутанных меж собой кос.

То ещё зрелище.

Да только ни разглядывать, ни комментировать некогда.

Анджей опускает свою ношу, ставит на ноги, и Лука, всё это время бродящий если и здесь, то по самому краю, приваливается к опорному столбу, что одновременно служит и основой для дверных петель.

— Назови цену.

Монстролов — сама суть сейчас, без расшаркиваний. Монстролов конкретен и холоден до крайности.

— Хочешь камней — будут камни. Хочешь занять место старейшины в деревне — сделаю тотем из его головы. Хочешь виверну — будет к утру живьём. Только вылечи.

Знахарь тут же заинтересованно пробует воздух коротким, мелькнувшим между губами, раздвоенным языком и подходит ближе. Только не к Луке, а к монстролову. На первого бросает лишь один беглый взгляд.

— До утра помрёт.

Анджей, собирающийся кивнуть на любую названную цену, так и замирает каменным истуканом. Анджей становится более страшным, чем обычно.

Недоящер, которому не удалось быть принятым своим племенем, горбится, будто стремясь впитать как можно меньше чужого гнева, и тут же теряет свою деловитость:

— Да что тут поделать?! Чума же!

Голос у него тоже странный. Скребущий с преобладающими шипящими.

— Умрёт — и я тебя освежую, — сообщает сухо, как уже свершившийся факт, монстролов, и раздвоенный язык показывается ещё раз. Будто считывая с воздуха, будто проверяя, врут ему или нет. — Голыми руками.

— Освежуешь или нет, а шансов никаких.

Лука, не сдержавшись, коротко фыркает и тут же закашливается впервые за всё это время. Закашливается страшно, судорожно, зажимая рот, и в итоге стекает на пол, не удержавшись на ногах. Его не отпускает долго, для него самого и вовсе будто вечность, а когда отпускает, вся ладонь оказывается алой, перепачканной яркой кровью.

— Могу только предложить купить пару его органов после того, как…

Анджей хватает его за горло, даже не дослушав. Хватает, даже не задумавшись, и сжимает длинную тонкую шею так сильно, что ещё немного — и раздавит трахею. Одной рукой. Побелевшими от напряжения пальцами.

Он сам сейчас как хитрая алхимическая бомба.

Ещё одно неосторожное слово — и всё кругом разнесёт.

— Да ладно тебе… — Лука будто не слышал о том, что его ждёт. Будто не догадывается ни о чём и через силу давит из себя излюбленную ухмылку, что делает его весьма похожим на безумца. — Отпусти. Может, хотя бы так принесу тебе немного пользы.

— Пасть захлопни, — цедит по букве монстролов, не оборачивается, но, сморгнув, всё-таки разжимает руку. Отпихивает лекаря к широкому, заваленному всякой всячиной столу и шагает вперёд. Нависает над ним, стиснув пальцы в кулаки, чтобы не схватить ещё раз, и, выдохнув, пробует по новой: — Ты, видно, меня не понял. Сказал же: назови цену. Любую цену в обмен на шанс. Один из десяти или из ста. Дай мне что-нибудь.

— Любую цену? — вдруг изогнувшись, как не под силу даже самому гибкому человеку, деловито интересуется лекарь. Интересуется, прижав свои тонкие руки к груди и заглядывая будто не в глаза, а внутрь самого монстролова. — Не слишком ли опрометчиво, охотник? Значит, что угодно в обмен на шанс?

Анджей подтверждает кивком головы. Луке теперь невыносимо хочется дожить до момента оглашения цены. Он хочет знать, как много стоит для монстролова. Он хочет знать, согласится тот или откажется.

Даже если всё определено уже. Даже если никаких шансов у него нет.

Получившийся дефектным ящер тут же отталкивается от столешницы, огибает её, зарывается в набитые хламом мешки, копается в кувшинах и даже лезет за сложенную из камня и застеленную шкурами кровать. Проверяет гибкими пальцами, не завалилось ли кое-что за многочисленные складки.

Проверяет, возится и в итоге довольно кряхтит.

Возвращается к Анджею куда медленнее и показывает ему найденное.

— Заговорено. Так что, даже если отнимешь, не откроешь без особого словца, — предупреждает, явно довольный собой, и поясняет на всякий случай сразу же, отчего-то уставившись на кулаки монстролова: — А пока будешь пытать меня, твой дружок издохнет на пороге. Готов заключить сделку?

— Что внутри?

Анджею бы поменьше всей этой болтовни. Анджею бы БЫСТРЕЕ и только-то.

— Редкое зелье. Редкое настолько, что это мне пришлось выменять на свою младшую сестрицу да добавить ещё четыре тысячи ваших, людских, монет. Думал, что смогу загнать кому ещё дороже, но… Но, как видишь, судьба заперла меня в месте, где не с кем торговаться, — болтает поспешно, явно опасаясь, что перебьют, не дадут прихвастнуть, и не может подумать даже, что никому нет дела ни до его бахвальства, ни до того, во что оно всё обошлось.

Анджей только и делает, что вслушивается и торопит:

— Ближе к сути.

Анджей только и делает, что торопит, потому что знает, как много порой значат несчастные не минуты даже, а мгновения.

— Внутри смесь из оборотничьей крови, трав и изрядной доли магии. Волки принимают его для того, чтобы излечиться от ран, оставленных вожаками. Люди… Люди тоже порой пробуют. Все язвы оно затянет, но куда труднее будет пережить следующие несколько дней, пока полностью не выветрится из крови. И боль, говорят, просто страшная, и потому следует хорошо подумать. Может, милостивее буде…

— Что взамен? — Анджей кривится, как от какой-то выедающей глаза вони, и перебивает опять.

Анджей не хочет никаких «может». Милость тоже не к нему.

Анджей хочет всё исправить, хочет залечить чужие раны, и ему плевать, сколько боли это будет стоить Луке.

Анджею сейчас действительно плевать, хочет тот терпеть или нет.

— Как я уже сказал, вещица страшно дорогая, и потому как у меня всего две ампулы…

Знахарь изображает задумчивость на своём странном лице и даже постукивает широким пальцем по подбородку, храня драматическую паузу. Паузу, что никто не торопится разрывать, потому что монстролов согласен на любые условия. Без увёрток и недоговорок. Он только ждёт, чтобы согласиться. Ждёт, пока этот скользкий тип, что ближе не то к людям, не то к гадам, назовёт цену.

— Я готов отдать одну, а взамен ты отдашь мне свой меч. Пойдёшь на такую сделку, чистильщик? — договаривает и едва ли не светится. Договаривает и замирает, будто только что сделал самую главную в своей жизни пакость и ждёт результата, вертя подвижной головой.

Пойдёт ли? Пойдёт ли без каких-либо гарантий?

Лука даже не моргает, уверенный, что знает, каким будет ответ. Лука даже не моргает, ожидая косой, вытянутой почти до уха усмешки и вопроса о том, не издевается ли ящерица. Лука ожидает торга или попытки всё-таки отнять лекарство. Ожидает спора, но точно не того, что Анджей просто снимет махину со своей спины и, ни слова не произнеся, размотает выделанные шкуры.

Размотает, ухватится за рукоять и вонзит лезвие в грязный рыхлый пол.

Не мешкая.

У Луки проблемы с восприятием реальности, должно быть, уже. Анджей ждёт, пока травник, сглотнувший своё ехидство и, должно быть, вовсе проглотивший длинный язык, спешно шепнёт что-то в прорезь на коробочке и, открыв её, протянет монстролову алую, похожую на гигантскую бусину ампулу. Которую тот хватает не раздумывая и, повернувшись, едва не снеся развешанные на низких стропилах пучки сухих трав, возвращается к Луке. Присаживается рядом, опирается на одно колено и без колебаний давит на чужой мокрый подбородок, понукая распахнуть рот.

— Учти, решишь надуть меня и наведаться за своей железкой — сделка утратит силу. Магия не любит обманов.

Монстролов если и слушает, то краем уха. Кивает так же, не вдумываясь, и давит большим пальцем чуть сильнее.

Лука подчиняется ему с широко распахнутыми глазами и так же послушно сглатывает, пропихнув тут же вставшее комком в горле лекарство вниз по пищеводу.

Анджей хлопает себя по куртке, находит в широком внутреннем кармане почти пустую флягу и, выдернув пробку, вливает остатки её содержимого в чужой рот.

Лука послушен как ребёнок и, даже глотая, смотрит во все глаза.

Даже глотая и придавленный новой волной кашля. Всё равно смотрит и ничего не говорит.

Нечего ему сказать.

Ничего нового.

Кашлем давится, и вдруг тот перестаёт рвать его глотку. Будто раз — и исчез. Будто стёрли, убрали магическим пассом. И головной боли нет.

Тоже исчезла без следа.

Высушилась и ушла.

Задирает рукав куртки по новой, глядит на мелкие язвы и багровые шишки, что на глазах выцветают и разглаживаются, и неверяще хмыкает, нахмурив лоб.

— Это… это что?.. Это как это?.. — спрашивает сразу и у монстролова, и у подошедшего знахаря, которому любопытно не меньше прочих.

— Волчья регенерация, юноша. Всё она. — Первая часть — не спешащему подниматься и всё наблюдающему за тем, как кожа возвращает привычный оттенок, Луке, а вторая, более мрачная, уже для Анджея: — Не спешу поздравлять. Следи за тем, чтобы не отказало сердце. У любой магии есть своя цена. У этой — оборотничья порция.

Монстролов серьёзно кивает в ответ, не разменивается на слова и, поднявшись с пола, протягивает ладонь Луке.

Луке, который, охотно взявшись за его пальцы, подкидывается легко, будто кукла на пружине.

Всё прислушивается к себе, но обещанной агонии нет. Только тепло так, что жарко.

— Надеюсь, больше никогда не встретимся, — растянув длинный жабий рот и, сверкнув языком, прощаясь, намекающе открывает входную дверь знахарь, и никто из наёмников не разменивается на слова.

Анджей опускает голову в знак прощания и первым выходит в ночь.

Лука задерживается немного, прикидывая, как вернуть чужой меч.

Лука задерживается немного, потому что ему жарко и в темноте будет куда сложнее справиться с застёжками на куртке.

***

— Длинный выдался день, — начинает Лука издалека, задыхаясь, передвигаясь перебежками, но упорно отказываясь снова принимать помощь. Пока всё не так плохо. Пока просто жарко, как в самые страшные летние засухи. Пока только коптит его рёбра, но терпимо, нет острой боли. Лука начинает издалека и глядит на Анджея, что по сложившейся привычке держит спину необычайно прямо. Глядит на Анджея, что будто нарочно к нему не поворачивается. — И я не понимаю…

— Поговорим об этом после того, как переживёшь следующие два дня.

— Поговорим ли? — спрашивает, пытается набрать в лёгкие воздуха по новой, но вдруг понимает, что не может сделать этого. Понимает, что внутри всё сжалось, и если бы он мог сейчас выдохнуть, то выдохнул бы пар. — Ох, чёрт…

Его максимум теперь.

Короткие ругательства и свистящие вздохи.

Его максимум теперь — скрип зубов.

Но идёт сам.

Сам, и то останавливаясь, то переходя почти на бег.

Идёт сам до самого коричневого забора. Видит его уже в третий раз только за эти сутки и уже ненавидит.

И забор, и жителей, что так и толпятся на улице, и стражников, что вовсе не желают их пускать, пока не убедятся, что никаких язв на наёмнике больше нет.

Ненавидит старосту, что «милостиво» разрешает им переночевать в деревне, в том самом домике, и убраться поутру, забрав с собой всю заразу.

Ненавидит их всех и задумывает диверсию.

Только первые двадцать минут.

Поднявшись по ступенькам на ветхое крыльцо и толкнув слабую скрипящую дверь, не думает уже ни о чём.

Не может думать.

Всё выжигает болью.

Тяжело дышит, никак не может приноровиться, как же легче: распахнутым ртом или сжав челюсти, — и уже тогда позволяет увести себя к единственной кровати.

Позволяет уложить, избавив от куртки и сапог, и даже укрыть оставшимся чистым плащом монстролова, что тот попросту не брал с собой в каменную пустыню.

Луку так и тянет съязвить о том, что Энджи ни дать ни взять курочка-наседка, но он не может.

Не может ни в сарказм, ни просто в длинные предложения.

Все его силы уходят на то, чтобы просто размеренно дышать, не позволяя алым всполохам огня затопить своё сознание.

Отказывается от оставшейся во второй фляге воды, откатывается к стене и надеется, что просто вырубится.

Надеется пережить всё обещанное в одиночку и с достоинством.

Что ему какая-то там боль? Чего он вообще не знает о боли?

Чего он не знает…

Перекатывается на другой бок спустя пять минут, косится на привалившегося к стене напротив Анджея и сжимается в комок, подтянув колени к груди.

Закрывает глаза, и под веками тоже ничего нет, окромя вулканической лавы.

Не считает, но кажется, что вечность проходит вот так, в темноте.

Не считает, но понимает, что это не так, когда монстролов, кое-как оттёрший лицо и руки от засохшей крови, скинувший свою куртку и закатавший рукава рубашки, присаживается рядом на край.

Касается лба, раскалённого, как и раньше, но совершенно сухого, без выступивших капель пота.

Прижимает к нему свою потрясающе ледяную ладонь и так и сидит, кажется, будто бы и не дыша.

Только кажется, потому что дыхание самого Луки можно разобрать и с улицы.

Дыхание, что становится сиплым, надсадным и всё-таки через сжатые зубы.

Ускользает спустя час. Проваливается не то в сон, не то во что-то более изматывающее, но биение сердца становится ровнее, и кажется, будто действительно знахарь лишь зря нагнетал. Кажется, что перетерпеть будет просто.

Кажется, что всё пройдёт не тяжелее лёгочной болезни.

Кажется, пока наёмник не выпрямляется с резким оборвавшимся криком.

Садится на кровати, дышит куда чаще, никак не может наполнить лёгкие и губы ранит до крови.

Одну боль пытается перебить другой, и Анджей, наблюдающий за ним, хватающий за тянущиеся к лицу скрюченные руки, теряет счёт времени.

До первых солнечных лучей дотягивают вполне ничего. Даже перебрасываясь какими-то ничего не значащими фразочками, и монстролов отлучается для того, чтобы выторговать у местных воды и убедить старосту в том, что абсолютно не опасны, а после полудня… А после полудня Лука напоминает ему тяжело больных лихорадкой.

Мечется по кровати, вспотевший и мокрый до самых концов волос, и ни звука не издаёт.

Всё так же с надрывом дышит, но не стонет и не кричит.

С трудом пьёт, давится, расплёскивая принесённую воду, заливает всю грудь и раздражённо отпихивает бурдюк.

В себе всё ещё.

В себе настолько, что помнит о достоинстве и том, насколько стыдно кричать. Он же сильный, и не такое было. Не такое смог вытерпеть.

Анджей шагами измеряет комнату.

Из угла в угол.

Теперь уже считает секунды, что складываются в прожитые минуты. Теперь уже глядит на прикрытое ставнями окно, чтобы по расположению солнечных пятен, просочившихся на пол, вычислить, сколько ещё до конца дня.

Лука пытается не шевелиться, веря в то, что это поможет ему абстрагироваться.

До вечера убеждает себя в том, что так и есть.

До вечера, с наступлением которого его накрывает новая волна. Накрывает внезапно, разом лишая и сознания, и остатков сил. Приносит с собой сильные, скручивающие конечности судороги, и Анджей в первое мгновение принимает их за конвульсии.

Оказывается рядом в мгновение ока, вслушивается, не зная, как поступить и что сделать, не зная, как прекратить это всё, мечется, дёргается так, будто его самого настигла эта зараза, а когда спазм проходит, немного стихает, плюёт на чужие попытки изобразить из себя что-то, доказать, что и тут он может сам, протирает смоченной водой тряпицей белое осунувшееся лицо и больше не встаёт с этой проклятой кровати.

Дожидается, когда Лука очнётся, запихает очередной рвущийся из глотки стон назад, и хватает его за плечи. Встряхивает, привлекая к себе внимание, и, глядя в ещё более светлые, чем обычно, пустые и прозрачные глаза, медленно усаживает. Придвигается к стене, упирается в неё лопатками и осторожно, даже несмотря на то что знает, что ничто сейчас не способно сделать хуже, укладывает чужие ноги на свои колени, а после, потянув за руки, и всего Луку. Усаживает на себя, давит на макушку ладонью, понукая опустить её на своё плечо, а второй рукой обхватывает поперёк пояса.

Поперёк мокрой, не просыхающей рубашки.

Всё ещё молчит.

Только теперь каждый вздох со свистом. Только теперь пахнет кровью и будто бы самой болью.

Будто бы боль вообще имеет какой-то запах.

Анджей гладит его по голове, Анджей молчит, хотя ему так и хочется одёрнуть его, встряхнуть за то, что упорно продолжает сжимать зубы, терзая щёки и губы, лишь бы только не издать ни единого позорного звука. Анджей молчит до следующих судорог, которые выпрямляют чужое тело с такой силой, что не удержать даже монстролову.

Монстролову, что может только считать удары чужого сердца и надеяться, что то выдержит. Что то не разорвётся, зайдя за две сотни.

Монстролову, что может только отирать это проклятое лицо с плотно зажмуренными глазами и усадить снова, когда отпустит.

Луку трясёт как от купания в ледяной воде.

Луку трясёт и швыряет из стороны в сторону.

Лука, не выдержав третьего по счёту припадка, на котором они падают на хлипкую кровать уже вместе, с силой сжимает крепкие зубы на чужой подвернувшейся руке.

Не кусает — вырывает кусок плоти и едва не давится им.

Анджей умудряется развернуть его на бок и даже не дёрнуться, когда зубы сжимаются уже на его плече.

Анджей готов пожертвовать куда большим, только бы всё это закончилось.

Анджей не знает, как быть рядом ещё больше.

Укладывает, укачивает, гладя по спине и спрятав лицом на своей шее. Пусть и вовсе вырвет трахею или перекусит яремную вену.

Пусть всё что угодно.

Если ему от этого легче.

Следующего рассвета монстролов ждёт больше, чем чего-то ещё в своей жизни. Больше, чем когда-либо. Надеется, что это скоро закончится. Надеется, что немного ещё — и всё.

Надеется после десятка полученных укусов, судорог и тишины вместо прерывистого горячего дыхания.

На рассвете, когда солнце показывается на небе и заглядывает даже в прикрытые ставнями пустые окна, у Луки останавливается сердце.

Раз — и тишина.

Раз — и Анджею требуется ещё одна бесконечная секунда, чтобы осознать, и, перекатив навалившееся на него всем своим весом тело на спину, отбросить как пустую лёгкую куклу, с силой ударить по грудине раскрытой ладонью.

Раз, и второй, и десятый.

Анджей заставляет его дышать тоже, закрыв нос и прижавшись к сухим растрескавшимся губам своими.

Анджей заставляет его вернуться, выдёргивает назад и с первым же самостоятельным судорожным вздохом едва не лупит по лицу.

Едва, сжав пальцы в кулак и встретившись взглядом с серыми глазами.

Влажными и большими на заострившемся лице.

Монстролов выдыхает насилу, сглатывает то, что перекрыло его горло, и снова устраивается рядом, на боку на этот раз. Придвигается вплотную, тянет Луку ближе, сам забрасывает его руку на бок и, обхватив своими, касается губами волос. Прижимается к ним, после опирается щекой и шепчет, надеясь, что сознание в этой непослушной голове ещё не помутилось.

Надеясь, что упрямство всё выжжено болью.

— Мне плевать, что там говорят твои правила…

Лука крупно вздрагивает, легко угадывая, к чему идёт, и пытается отодвинуться. Забиться к стенке и, видно, вцепиться зубами уже в старые доски.

Пытается, да только никто его не пускает.

Только удержать его сейчас безумно просто. И Анджей почти не напрягает рук. Касается лишь губами снова. На этот раз и волос, и, чуть отодвинувшись, солёного лба.

— Мне плевать, что ты сорвёшься в итоге и начнёшь кричать.

Лука затихает будто бы насовсем, но ладонь, лежащая на его лопатке, ощущает чёткий, пусть и заполошный ритм. Лука затихает, потому что есть вещи, которые для него, видимо, важнее любой боли. Есть вещи, которыми он так сильно жаждет обладать, или слова, что желает услышать.

— Мне плевать, если разрыдаешься… забрызгаешь меня соплями или ещё чем-то.

Тут бы хмыкнуть, да Анджей, что спал последний раз месяцев шесть, а то и больше, назад, слишком устал для того, чтобы корчиться.

Тут бы хмыкнуть, но он слишком занят, пытаясь наскрести в своей голове ещё немного нужных слов. Он слишком занят, потому что ему самому страшно. Страшно не от того, что не спасёт — это с ним как раз постоянно, — а от того, что не сможет из себя выдавить то, что, пожалуй, стоило бы.

То, что могло бы придать немного сил.

Хотя бы для того, чтобы и дальше влезать чёрт-те во что и монстролова за собой утягивать.

Тут бы хмыкнуть…

— Но я не знаю, что буду делать, если оставишь меня.

Лучше бы пожрал углей из ближайшего кострища — и жгло бы не так сильно. Всё что угодно жгло бы не так.

Всё, что не заставляет его признавать. И то, насколько ему нужен этот балабол, и то, насколько жутко осознавать, что Анджей не знает больше, что ему одному делать.

Выдыхает и по новой наполняет лёгкие, как перед прыжком в воду, но осекается, едва открыв рот.

Ворот его рубашки, сбившийся, порванный рывком зубов, льнёт к коже, и край его явно мокрый.

Обнимает крепче, рисует что-то по бесшумно подрагивающей спине и закрывает глаза, дожидаясь вечера.

Теперь почему-то уверен: дотянут до сумерек.

Дотянут до сумерек и уйдут к чёртовой матери со следующим рассветом.

***

Луку действительно отпускает.

Лука спит не больше четырёх часов после того, как боль затихла, и просыпается без единого шрама на теле.

Ни одного росчерка, ни одной вогнутой вмятины.

Будто только что родился и ни разу не подставился.

Лука задумчив и то и дело отводит взгляд. Лука спешно запихивает в себя то, что в качестве сомнительного обеда приносит ему монстролов, много пьёт и спешит убраться подальше.

Они оба.

Анджей не хочет брать даже обещанные наконечники, но Лука в себе уже настолько, чтобы ещё и поторговаться сверху. Анджей не мешает ему ни шарить по той самой куче хлама, ни оценивающе приглядываться к многочисленным горшкам, сушащимся на солнце.

Анджей слишком в себе, и вовсе не потому, что выменял своё единственное оружие на вороватое вертлявое существо, что уже к завтрашнему полудню подчистую вынесет ему своей болтовнёй мозги.

Анджей думает о том, как оградить его посильнее.

Как сохранить.

Не питает иллюзий и понимает, что подобные Луке не отмечают юбилеи, убелённые сединами. Не питает иллюзий и знает, что однажды не уследит. Не окажется рядом. Не успеет, не…

— Ну что, Аргентэйн? — Наёмник смотрит ему в глаза, наверное, впервые с того момента, как полностью очнулся, и даже улыбается, слегка растянув губы.

Анджей согласно прикрывает глаза и, не прощаясь с местными, оборачивается к воротам.

Наконец-то окончательно.

Никогда больше он не вернётся сюда.

Никогда.

Ворота открывают для того, чтобы выпустить их.

Ворота открывают, а рядом вовсю кипит строительство. А рядом готовится загон для пока ещё даже не вылупившихся виверн.

Анджей надеется, что те действительно всех сожрут и унесутся восвояси.

Анджей, по обыкновению, первым выходит за безопасную черту и, испытывая по меньшей мере удивление, приподнимает бровь. В отдалении, не подходя к самому поселению, посреди усеянной камнями пустоты мнётся знахарь.

Лука испытывает не меньшее недоумение, но они оба не сговариваясь направляются именно к нему. К нему, едва удерживающему чёрную рукоять, что будто пригибает его к земле. Местные тянутся за ними тоже, но не рискуют отходить от ворот.

Местные, которые несколько суток будто бы невзначай ходили вокруг запертой изнутри сторожки.

Вслушиваясь и перешёптываясь.

Местные, что нашли что-то занятное, кроме кирпичей и глины, вокруг которых и вертится вся их жизнь.

Знахарь же мокрый и грязный. Чёрный волосами, а теперь почему-то и кожей, глядит только на монстролова, да так, будто желает убить его своим ядом.

Будто тот повинен в смерти как минимум племени ящеров или в чём-то похуже.

Анджей останавливается напротив, выжидающе склоняет голову набок, и знахарь, не выдержав, сплёвывает на сухую землю.

Держит меч вовсе не как положено, а так, будто тот его не пускает. Будто рукоять прилипла к плотной коже, и ничем её теперь не отодрать.

— Забери его, — не произносит, а скорее шипит, да всё смотрит. Смотрит злобно, бегающими тёмными глазёнками, которые переводит с одного на второго, и вдруг, резко дёрнув кистью, мотает тяжеленным оружием туда-сюда. Мотать мотает, но не может даже оторвать его от земли. — Забери и проваливай!

Анджей в ответ на вспышку остаётся привычно холоден и, вместо того чтобы вернуть железку себе, коротко дёргает головой, удивляя Луку не меньше неудавшегося ящера.

— Ты сам сказал: магия не любит обмана. Мы заключили сделку. Таскайся теперь с ним.

Знахарь моргает лишёнными ресниц веками раз, второй… и, не удержавшись на ногах, валится вниз. Расшибает колени о твёрдые камни, но едва ли замечает это. Едва ли замечает, скованный самым настоящим ужасом.

Луке кажется даже, что меч, прикосновений к которому он сам всегда избегал, отзывается низким гулом. Может быть, только кажется, а может… Не зря же чистильщик запрещает его трогать?

Знахарь судорожно соображает, трясёт кистью снова и вдруг срывается на вой. Самый настоящий человеческий полустон-полуплач, который явно не доступен никому из ящеров. Срывается, склоняется к земле, почти касается острого камня головой и вскидывается по новой. И усилие, которое ему приходится приложить для этого, более чем просто ощутимо.

Меч не пускает его.

Меч его неторопливо жрёт, лениво ожидая, пока хозяин соизволит наконец вернуть его в ножны.

— Пусть по-твоему… — Глядит снизу вверх, и в глазах его полно обиды и боли. Да только разве не сам предложил? Потребовал в качестве платы? И кто кого обманул? — Что ты хочешь?

— Вторую капсулу. А взамен я, так и быть, заберу назад свой меч.

Тишина и вой степного ветра прерываются ещё одним криком. Знахарь вне себя настолько, что только и может, что вопить да шипеть. Шипеть да вопить, никак не определясь, чьей же сущности в нём всё-таки больше.

Мог бы, так и камни бы грыз.

Мог бы, да, должно быть, слабые ему достались зубы.

Выдыхает вдруг, успокаивается и, дёрнув головой, размашисто кивает:

— Пусть по-твоему.

Встаёт на ноги, помогая себе второй рукой, поднимает рукоять вверх, протягивая монстролову, но тот не спешит с освобождением.

— Сначала ампула, потом заберу меч.

И шипение его нисколько не трогает. Напротив, побуждает демонстративно повернуться спиной и шагнуть в сторону тракта.

— Да погоди ты!

Монстролов улыбается, остановившись, да так, что Лука невольно копирует и закатывает глаза, заметно повеселев.

— Пойдём!

Знахарь в итоге почти бежит, железку тащит за собой волоком, пригибается, чертыхается каждые пятьдесят метров, а Анджей будто прогуливается, неторопливо шагает следом, удерживая внушительную дистанцию.

Ветер дует им в лица, и, когда Лука заговаривает, они оба не опасаются быть услышанными. Да и, если бы иначе было, тоже вряд ли беспокоились бы.

— Так ты поэтому так запросто отдал меч? Знал, что так будет?

Анджей смотрит на него в ответ долго, почти до самой каменной лачуги. Анджей смотрит на него долго и отвечает, когда останавливаются в отдалении, дожидаясь, пока горе-торгаш притащит и то, и другое:

— Нет, не знал.

Лука щурится, пытаясь разгадать следующую фразу, но все его попытки в сарказм терпят сокрушительный провал. У него заготовлено с десяток ответов, но ни один не подходит. Ни один не задержался в его голове.

Совсем ничего.

Ступор и туман в голове.

А знахарь тем временем выбрался на улицу и со скрежетом возвращается к ним.

Лука остаётся один, дожидается, когда монстролов завернёт в брошенные здесь же шкуры свой меч и вернёт его за спину.

Лука остаётся стоять, где стоял, а когда ему молча впихивают в руки ту самую, не зачарованную больше коробочку, молча прячет её в свою сумку.

На равнодушное «только зазря не сожри» отвечает уже ухмылкой во всю ширину рта.

Нагоняет и принимается болтать об Аргентэйне.

Нагоняет и делает вид, что ничего и не было, а у самого сердце стучит где-то под глоткой, как в единственном во всём округе, деревянном домике.

А у самого снова горит что-то внутри.

Только иначе. Не больно.

***

Просыпаюсь так, будто выдираюсь откуда-то. Просыпаюсь и не чувствую себя победителем.

Просыпаюсь и едва тут же не ускользаю в никуда снова. От холода и страшного, высушивающего желудок голода.

В прошлый раз был не один.

В прошлый раз было стыдно, страшно показаться слабаком и тряпкой. В этот — я едва ли думал хоть сколько-то. Едва ли контролировал или слышал что-то вообще.

Веки опухшие. Щёки будто зудят. Так сразу и не разобрать.

Вслепую, едва шевеля пальцами, нашариваю засохший кусок хлеба, брошенный поверх одеяла, и не раздумывая тяну его в рот.

Не успел порасти плесенью, только намертво засохнуть.

В этот раз пришлось тяжелее.

В этот раз я даже понятия не имею, сколько прошло времени и приходил в себя ли.

Приходил или всё это время проплавал в огненной реке. Всё это время… Сколько его прошло?

Не понимаю почти ничего. Давясь хлебом, перекатываюсь на спину и, осмотрев потолок, вспоминаю понемногу.

Как добрался и что произошло.

Вспоминаю о Йене.

Вспоминаю о том, что должен собраться, смести себя в кучу и вернуться в замок. Вспоминаю о том, что произошло в лесу, и крепче сжимаю зубы.

Действительно как бродячая псина…

Меня всё бьют и бьют, а я только и делаю, что встаю.

Встаю и встаю… ради того, чтобы опрокинули и наградили пинком снова.

Заставляю себя выдохнуть, пропихнуть в горло сухой, едва откушенный кусок и сажусь.

Ведёт тут же. Ведёт так сильно, что и комната, и темнота в ней плывут, смешиваясь в какую-то грязную кашу. Так и не разобрать.

Надо же… выжил и после второй ампулы.

— Надо же, насколько сильно ты в меня веришь.

Иронично должно быть, но в пустоте отдаёт скорее лёгким безумием и чем-то, что может соперничать со страхом.

Отчаяние ничем не лучше, как по мне.

Слабость ещё сильна, но сдвинуться к краю и упереться ногами в пол вполне могу.

Неплохо выходит.

Какое-то время ещё сижу, но, скрученный голодом и слабостью, понимаю, что если помедлю, то снова усну. Усну, и далеко не уверен, что в прохладе комнаты проснусь.

Выбираюсь в коридор, бреду к лестнице, кое-как волоча ноги, и уже там, шагнув вниз и едва не опрокинутый головокружением, опустившийся на ступеньку и схватившийся за лицо в попытке удержать закружившуюся, поехавшую куда-то в сторону голову, понимаю: вместе с ранами исчезли и шрамы.

Совсем как тогда. Только теперь не рад этому.

Теперь не рад, потому что того, что я получил почти с облегчением, того, что был зеркальным отражением ЕГО, пусть и незаметным почти, больше нет.

Выдыхаю и заставляю себя подняться снова.

До конца лестницы не так уж и много. До конца лестницы останавливаюсь ещё четыре раза. На кухне ничего съестного не осталось — всё те же сухари, крупы да мука. На кухне нет даже припрятанной бутылки вина. И хрен с ним, была бы вода.

Что-нибудь, чтобы прийти в себя.

Дорога, самая долгая в моей жизни. Несколько десятков метров — по ощущениям более часа. И по иронии первое, что падает мне на голову из самого дальнего незапертого буфета, — это яблоки.

Целый мешок грёбаных сушёных яблок.