Часть 4. Глава 9 (2/2)

Кажется, что падаю не одну вечность, и потому начинаю считать. Начинаю считать и, добравшись до девяти, касаюсь ногами каменного неровного пола, радуясь тому, что посчастливилось приземлиться на две.

Будто в студне.

Чёрной, поглощающей целиком и забирающейся в нос и уши, вязкой массе. Налипает на меня, и, когда пробую прокашляться, вытолкнуть это ощущение из глотки, понимаю, что не слышу абсолютно никаких звуков.

Ни своего дыхания, ни шлепка ладони по карману куртки.

Не чувствую почвы, на которой стою, не ощущаю стен. Кругом лишь одно сплошное ничего.

Пробую позвать княжну — и не выходит. Пробую коснуться горла, когда говорю, но никакой вибрации связок не улавливаю.

Вот, видимо, и попал.

Видимо, не стоило лезть следом, а подождать наверху. Что, если это место только для магов? Что, если нас и вовсе зашвырнуло в разные места? Кто знает, как работают все эти окна?

Два шага вбок, и, когда и там ничего, пытаюсь облизать ставшие сухими, как наждак, губы. Два шага вперёд, и вроде упираюсь во что-то. Что-то, что на ощупь оказывается гладким и пластичным.

Внезапно закрадывается мысль о том, что это может быть чей-то желудок.

Огромный, раздутый и отчего-то не сокращающийся.

Выдыхаю куда быстрее, чем следовало бы, и голова тут же кружится.

Слишком душно, слишком мало кислорода.

Ну точно желудок.

Ещё немного — и затопит кислотой или ещё чем.

Кто знает, в чём древние чудовища переваривают свою добычу?

Кто знает, какой чёрт меня дёрнул броситься следом?

Идиотские магические карманы… Идиотские коридоры, искажающие пространство!

Кручусь на месте, пробую пойти в какую-нибудь из сторон в любом из возможных направлений и неизменно натыкаюсь на пустоту. И не важно, делаю два шага или все сорок два.

Бесконечный вакуум только всё больше налипает. Сцепляю ладони и, ощутив хотя бы это, пытаюсь выдохнуть. Закрыв глаза, понимаю, что ничего не меняется.

Такая же удушливая темнота.

Будто под стеклянной банкой, поверх которой ещё и тряпку набросили.

В горле начинает сохнуть, пальцы невротически подрагивают, и думать всё сложнее и сложнее. Мысли — одна хаотичнее другой.

Мысли туда-сюда с бешеной скоростью носятся, и я умудряюсь уловить только их обрывки. Окончания.

Что,

если

это

конец?

Вот такой глупый? Что, если всё-таки разбился при падении, но не успел понять этого? Что, если… Движение совсем рядом!

Оборачиваюсь, уклоняюсь от чего-то, едва не зацепившего мою куртку, и ребром ладони отбиваю… чужую руку?

Звуков по-прежнему нет, одни только тактильные ощущения.

Ощущения, что явственно говорят мне, что только что врезал по чужому запястью.

Запястью, которое дёргается в сторону, а спустя секунду появляется уже рядом с воротом моей куртки. Умудряется вцепиться в него до того, как перехвачу, и, только сжав поперёк чужие тонкие пальцы, понимаю, что к чему, и выдыхаю.

Ослабляю хватку, и в моём сплошном ничего, разбавленном одним лишь ощущением прикосновения, появляется кое-что ещё. Кое-что, схватившее меня за плечи, погладившее по скуле и уверенно схватившее за руку.

Дёргает на себя, тянет вперёд, и я подчиняюсь, прекрасно зная, что он куда более сведущ в подобных вещах.

Магия и дыры в пространстве — не моё.

Магия, тьма и вся эта жуть с отсутствующими звуками.

По-прежнему ничего не слышу, но тьма, кажется, становится более рыхлой. Становится серой, а местами и вовсе проглядывают какие-то размытые пятна.

Тянет за собой, и чудится, что не одна минута проходит, прежде чем могу увидеть очертания спины и выбившейся из-под куртки косы. Кажется, что не одна минута проходит перед тем, как останавливаю, схватив второй рукой за локоть, и дёргаю на себя.

Оборачивается тут же, прикладывает палец к своим губам, и это кажется мне таким глупым. Это кажется мне совершенно лишним, потому что по-прежнему ничего не слышу.

Это кажется мне таким тупым, что, закатив глаза, выдыхаю и улавливаю свист, с которым воздух покидает мои лёгкие.

— Оху…

Тут же зажимает мне рот ладонью, округляет глаза, весьма натурально изображая ужас, и кивает куда-то за свою спину.

Отвожу его пальцы в сторону, сжимаю в своих и могу рассмотреть наконец.

Рассмотреть и понять, что ему с падением повезло чуть меньше, потому что длинной загнутой царапины на его подбородке совершенно точно не было.

Растрепался весь, успел расстегнуть куртку, и, только заметив это, понимаю, насколько действительно жарко.

Оглядываюсь через плечо, таращусь на чёрную, будто краской нарисованную дыру, из которой он меня вытянул, и на пробу касаюсь её костяшками вытянутой руки.

Кажется влажной и липкой на ощупь.

Кажется страшно приставучей. Вляпаешься в такое пятно — и хрен потом выгребешь.

Княжна терпеливо ждёт, замерев рядом, но как-то слишком уж нервно теребит рукав моей куртки. Очень слишком.

Вопросительно приподнимаю бровь, когда снова оборачиваюсь к нему, решая молчать, раз уж так настойчиво попросили, и он кивает на длинный коридор, что ощутимо светлеет через какой-то десяток метров.

Тянет меня вперёд, и я, осматриваясь, понимаю, что потолок здесь и не потолок вовсе, а высокие каменные своды глубокой естественной пещеры где-то под городом.

Тянет меня за собой, удерживая за руку, и чем дальше оказывается эта чёрная клоака, тем больше звуков становится вокруг.

Звуков и запахов.

Эхо бродит где-то над головами и отражается гулом впереди, в самой широкой части пещеры.

Капает вода. Кажется, будто даже слышно, как пауки, или некто покрупнее, перебирают лапами в темноте.

Не то крадутся, не то просто замедлились, занимаясь своими обычными делами. Хочу пригнуться, чтобы вытянуть из сапога нож, но Йен останавливает меня и, покачав головой, уводит вперёд.

Так и держит за руку.

Так и держит, сжимая своими холодными пальцами мои, и трудно не ощутить, что у него ладони мокрые.

Не дёргается вроде, не мельтешит, но напуган.

Не то падением, не то…

К пещерной сырости, запахам мха, застоявшихся луж и грибов примешивается ещё один. Куда более резкий и хорошо узнаваемый.

Тот запах, который, почуяв единожды в жизни, ни с чем уже не перепутаешь.

Никогда не спутаешь.

Тяжёлый, отдающий гнилостью, плотный и расплывающийся по всей пещере.

Невольно замедляю шаг, и княжна, держащаяся впереди, замирает тоже. Сначала рядом, а после и вовсе за моей вытянутой рукой.

Позади.

Чем ближе к выходу из каменного коридора, тем светлее и отчётливее всё.

Чем ближе к выходу, тем лучше слышно, как что-то массивное скребёт по явно металлическим стенкам.

Ещё с десяток шагов, и можно разобрать, как что-то кипит и трещат сваленные в кучу поленья.

Можно разобрать в числе прочих и гарь, и мерные, неспешные помешивания.

Выход всё ближе, и потому прижимаюсь к стене, и дальше только боком. Йен рядом, всё так же за моей вытянутой рукой держится, но, судя по всему, выбрался раньше и уже понял, что к чему.

Понял, почему нельзя шуметь, привлекая к себе лишнее внимание.

Всего один шаг в пустоту — и вот уже и нет болтовни и подначек.

Всего один шаг в пустоту, около сотни по искорёженному влагой, кирками ещё гномов пробитому коридору — и вовсе уже не смешно.

Совсем не смешно.

Осторожно высовываюсь вперёд и тут же нахожу взглядом искомое.

И массивный котёл, в котором бурлит густой, терпко пахнущий бульон явно не из козлятины, и широченную, шрамами украшенную спину.

Спину, что шириной не менее трёх метров и вылеплена из одних бугрящихся мышц.

Спину, что принадлежит живому, неторопливо орудующему доской как ложкой двуглавому великану.

С силой жмурюсь вместо того, чтобы выругаться, и, собравшись, возвращаюсь к этой спине совершенно иным взглядом.

Осматриваю более цепко, примечая старые раны, глубокие струпья и рытвины. Поднимаю глаза выше и какое-то время разглядываю вмятину на правом, абсолютно лысом затылке. Голова слева, напротив, поросла вся. Длинными тонкими волосами и не то лишайником, не то бугрящимися расчёсанными шишками.

И хер его знает, какая из них добрая, а какая злая.

Великан огромный, в полтора, а то и во все два, раза больше того, на кладбище, и явно в своих умах.

Сидит себе на каменном выступе и степенно помешивает своё варево, изредка опуская толстый палец прямо в бурлящую жижу, чтобы после сунуть его в один из ртов и попробовать.

Причмокивает, и этот звук разносится эхом по всей пещере. Причмокивает, и вторая, та, что абсолютно лысая, голова злобно рычит на первую.

Лиц не вижу, слишком неудобно сидит, да и без того приходится задирать голову.

Не вижу лиц, но замечаю толстый витой шнур, что давно протёр борозду на одной из шей.

Почерневший от грязи и времени, поросший чёрт знает чем, но все ещё довольно крепкий для того, чтобы удержать нечто увесистое, что болтается на груди человекоподобного монстра.

Ожерелье у него там, что ли? Или какой-то мешок?..

Так.

Прищурившись, возвращаюсь взглядом к концам размочаленного, стянутого замысловатым узлом шнура.

Стоп.

Что, если у него на груди действительно висит мешок?!

Мешок с камнями!

Ну конечно же!

Вот он и сам тайник, и причина, по которой его так и не нашли. Не запрятанный под небом портал, а эта тварина, кулон на шею которой явно был навешан не руками простого умельца.

Попробуй такого удержать без магии.

Попробуй остаться живым, если у тебя нет под рукой меча, способного пробить такую толстую шкуру. С ножом и лезть не стоит — самоубийство.

Нож об него просто сломается.

А после сломается мой череп, который он легонько сожмёт.

Неповоротливый, конечно, негибкий, но как пить дать поймает. В угол зажмёт — и прощай.

В лучшем случае убьёт сразу, в худшем — оставит живьём, чтобы готовить по кускам.

Живое мясо медленнее портится.

На это у жителей гор почему-то мозгов всегда хватает.

Тоже мне хозяйственные твари.

Запасливые.

А уж сколько историй я слышал про то, почему не стоит ночевать зимой в горах, и не пересчитать. Историй, которые всегда заканчивались одинаково.

Что эттины, что тролли никогда не отказывались от человечины, хоть обычно и таскают отставших от отары овец или уводят кобыл.

С животиной проще, но человечина им почему-то нравится больше.

Слаще она, что ли?

Тени, отбрасываемые костром, по стенам так и бродят.

А великан знай себе молчит, сильнее только горбится и всё мешает своё варево. Мешает усердно, против часовой стрелки обломком доски водит и останавливается вдруг на середине движения.

Шумно принюхивается сразу двумя головами, и я, сам того не замечая, отступаю назад, лопатками вжавшись в стену. Отступаю назад и тесню притихшую, ни разу даже не пикнувшую княжну.

Думаю уже, что всё, почуял, но, вместо того чтобы вскочить на ноги, зареветь или швырнуть булыжником через плечо, эттин, напротив, склонятся ниже, принюхивается тщательнее и вдруг запускает руку в свой котёл.

Шарит прямо в кипящей, булькающей жиже, вынимает что-то, вертит на своей ладони, лижет даже одной из голов и, громко чихнув, отфыркавшись, как гигантский пёс, отбрасывает предмет за спину.

Предмет, что оказывается круглым и, легко отскочив от поросшего мхом пола, откатывается в нашу сторону.

Замирает, коснувшись носа моего сапога, и я просто не могу не опустить голову.

Не могу не глянуть из чистого любопытства.

М-да… И как только правый глаз выварился и выпал, а левый остался торчать в глазнице?

Кожа свисает, нижней челюсти нет… Ну, хозяин и при жизни-то явно был не красавчиком. Судя по уцелевшей части волос, был ещё и плешивый.

Собираюсь осторожно опуститься на корточки, чтобы рассмотреть поближе, убедиться, что этот неудачливый — не мой крайне быстро закончившийся приятель Айзек, как замираю, не успев согнуть колени. Звук, что доносится из-за моей спины, похож не то на писк, не то на какой-то хрип.

Оборачиваюсь через плечо, и полувзгляда хватает на то, чтобы разобраться.

Вспомнить, что Йен, как бы ни бахвалился, всё ещё нежная княжна в душе.

Принцесса, которая белее иных простыней и готова вот-вот сорваться в истерику или рухнуть в обморок.

Иногда я забываю, что варёные, исходящие белёсым дымом головы — для него слишком.

Выпрямляюсь так стремительно, что подошва сапог скрипнула. Замираем оба, встретившись взглядами, и он точно сейчас грохнется.

Совсем перестал дышать.

Вслушиваюсь в тишину пещеры, но ничего не происходит. Великан как мерно бултыхал своей доской в вареве, так и продолжает. Не услышал.

Тогда выдыхаю, хватаю вытянувшуюся в струну, неповоротливую от шока и будто суставами заржавевшую княжну за приподнятые плечи и, развернув, тащу в сторону липкого чернильного пятна, у которого не то что чётких очертаний — вообще никаких границ нет.

Будто живое, налипло на стену и потолок, а после замерло. Притаилось для того, чтобы схватить того, кто приблизится, или же дремлет.

Имел я все эти пространственные двери и всегда предпочитал не связываться.

Иные — жидкие, как вода, а иные… вот как этот вот.

Подтаскиваю княжну почти вплотную к пятну, уже не удивляясь тому, что поглощает часть звуков, и, развернув к себе лицом, не придумываю ничего действеннее, чем просто пошлёпать по щеке ладонью.

Легонько совсем, просто для того, чтобы очнулся.

Просто для того, чтобы начал слушать меня, а не представлять, что это его голову так бесцеремонно вышвырнули из великаньей кастрюлины.

Осоловело моргает, будто действительно не заметил, как уснул, и, шагнув вперёд, вжимается в меня. Обхватывает под мышками и носом утыкается в лацкан куртки.

И всё это, конечно, очень мило, да только крайне невовремя.

— Соберись, конфетка. — Шёпот выходит будто шершавым и каким-то обесцвеченным. Магический фон поджирает и тембр, и интонации. — Возьми себя в руки, и через два часа будешь лежать в своей постели.

Жмётся ко мне, обхватывает руками поперёк пояса, и мне не остаётся ничего, кроме как погладить его по спине в ответ. Мне не остаётся ничего другого, кроме как попытаться отрезвить его. Заставить перестать бояться.

— Йен?.. — зову по имени, зная, что непременно отзовётся. А может, и вздрогнет даже, потому что всё ещё не привык к тому, что иногда можно обойтись и без прозвищ. Обидных и не очень.

— У меня… — Сбивается сразу же, кривится из-за магического искажения звука и, сглотнув, малость приходит в себя, отринув панику. Глядит вверх, вскинув голову, но не отлипает даже на миллиметр. — У меня плохо с великанами. И с людоедами не лучше.

Тут бы возразить, сказать, что вообще-то ни у тех, ни у других никогда особо поклонников не водилось, но вспоминаю зияющий в полу чёрный прямоугольник, уводящий на дно подвала, и прикусываю язык. Разрозненные, побелевшие от маринада части тел, выпавшие из бочки, окончательно отбивают у меня всякую охоту возвращаться к этой теме.

— Он большой, но тупорылый, — объясняю, не зная, как лучше подобрать слова для того, чтобы забыл уже об этой чёртовой голове и вернулся к нашему делу. Даром, что ли, лезли через столько ступенек? — Расслабься, малыш. Если вот это вход, то где-то в пещере должен быть выход? Правильно же?

Кивает и наконец перестаёт играть в полевого клеща. Чуть разжимает руки и поднимает голову.

— Стена рябит за котлом.

Совсем чудо было бы, если бы ещё и добавил, какая именно, но, видимо, тут даже и намекать не стоит. Сам уточняет, спохватившись:

— По ту сторону от центра пещеры, по правую руку эттина.

— Вот видишь, всё просто.

С сомнением приподнимает бровь и оборачивается через плечо. Щурится и, думается, видит сейчас чуть больше, чем я. Видит лучше.

— Нужно только сорвать мешок с шеи этой гадины и добежать до выхода. Скажи, что я прав и камни болтаются у него на шее, конфетка.

Подтверждает, снова опустив подбородок, и я не могу сдержать ухмылку. Так даже лучше, если разобраться. Лучше, потому как не придётся шерудить по углам пещеры и опрокидывать камни, попутно стараясь не допустить своей смерти от единовременного перелома всех костей.

Первое недоумение схлынуло, и сейчас я мыслю куда более прагматично. Меня не заботит, как именно спрятали этот мешок. Меня интересует его содержимое, а вот княжна вся в сомнениях. Опасается, как бы чего не приключилось. Не стряслось ко всему прочему. Да только если выбирать между двухголовым великаном или ещё одним десятком ужинов в окружении чистейшей аристократии, то я, пожалуй, предпочту великана и чьи-то пальцы закускам на тонких шпажках.

— А если он выйдет следом?

— Он бы ещё лет сорок назад вышел, да сдаётся мне, что не может. — Точно бы вышел и рухнул к чертям в пропасть. Такого веса ни одним доскам не выдержать. И вряд ли бродит внизу, в пещерах, потому что понимает это. — Тайник магический, а этот, видно, зимой ходит к замковым стенам да попался кому-то, желающему понадёжнее припрятать свои сокровища. Верёвку на шее видел? Сможешь развязать узел?

Моргает целых два раза и даже хмурит лоб, прежде чем осторожно переспросить:

— Руками?..

— Магией, бестолочь! — шиплю на него и сам удивляюсь тому, что не сдержался. В самом деле, сколько можно уже медлить и сомневаться? — Ну хватит уже, давай, заставь свою голову работать! Всё просто, слышишь? Мы должны забрать их, раз уж влезли. Забрать и смыться.

— Дай мне три минуты, ладно? — просит и снова щекой к куртке льнёт. Просит и, выдохнув, наверняка закрывает глаза.

— Для тебя — все четыре, красавица. Сомневаюсь, что эта махина в ближайший час собирается двигаться с места.

А то и все три просидеть может. Когда около сотни и у тебя в запасе минимум ещё столько же, торопиться как-то не очень хочется. Потому они, собственно, и неумные все.

Нет нужды соображать быстро.

— Так какой план? — переспрашивает спустя три душераздирающих вздоха, нужных ему для того, чтобы полностью успокоиться, и теперь глядит с некоторым интересом даже.

— Ты развязываешь верёвку, пока я его отвлекаю, мешок падает, я его хватаю, и мы оба валим, спешно перебирая ногами.

Говорю же, всё просто. Просто в теории и должно быть так же на практике. Я надеюсь, по крайней мере.

— Как ты собираешься его отвлекать?

— Ну, этот-то вроде живой. Поговорю с ним. Расскажу что-нибудь забавное. Великаны не слишком умны, но потрепаться иногда любят. — Особенно если зимуют, а то и вовсе полжизни проводят в одиночестве. Иные реально людей в клетках держат только для того, чтобы было с кем перекинуться парой слов. Слышал, что, бывало, и годами держали, но без мясистых ног, которые вовсе не обязательны для того, чтобы травить смешные байки. — Другое дело, что собеседника обычно съедают после задушевной беседы.

По повиснувшей тишине понимаю, что только что брякнул лишнего. Вот про котёл явно не стоило.

— Может, чёрт с ними, с этими камнями?

— Ну уж нет, не когда они прямо под носом, — возражаю больше потому даже, что мне интересно теперь, выйдет ли всё так, как я считаю, а если выйдет, то получится неплохая байка из тех, что принято рассказывать, коротая ночи у костра. — Он тупой и неповоротливый. Всё получится, — повторяю то же самое, что говорил в начале, и не понимаю его. Не понимаю, почему всё-таки боится. Боится того, кого, по сути, в силах если не остановить, то придержать, по крайней мере, точно. Если соберётся, конечно, и не позволит себе стать маленькой, сжавшейся в комок неумёхой.

— Тогда я пробираюсь к выходу и развязываю шнурок? — подытоживает, и я терпеливо киваю.

— Можешь ещё покричать перед тем, как свалить, чтобы он отвлёкся и дал и мне смыться тоже. И это всё. Всё, что нужно сделать, — убеждаю, а сам поглаживаю по спине и пояснице ладонями. Чувствует себя в большей безопасности, ощущая прикосновения, и это вовсе не так сложно, чтобы отказывать. Несложно предоставить себя в качестве подпорки. — Никакой крови, никаких убийств. Одна маленькая кража — и, я клянусь, ты ещё до рассвета забудешь о том, как тебе было страшно.

Я клянусь и своими ножами, и даже арбалетом. Будь умницей, и я заставлю тебя забыть. Выкинуть это мерзкое чувство из головы, как скомканную салфетку.

— И треть? — уточняет вдруг, прищурившись, и я даже не напоминаю о том, что сговорились на четверть. Да ради всех огров этих гор, хоть половину себе отгреби и храни потом в чулке или под подушкой.

— И треть от всего, что заберём, — подтверждаю, не моргнув и глазом, и осторожно, без резких движений отцепляю от себя его руки. — Готов?

— Погоди минуту. — Хватается за меня, зверски грызёт губы и топчется на месте. И идиот бы понял, насколько ему не нравится всё это. — Ещё одну минуту, и…

Только вот я идиотом никогда не был и потому, вместо того чтобы мяться на месте и сюсюкать, вытирая чужие слюни, решительно напираю и вжимаю его в каменную стену. Заставляю выгнуться, чтобы выступ не оставил ему на память пару чёрных синяков, и, как бывало частенько раньше, затаскиваю на себя, вынудив оттолкнуться от пола.

Выходит куда резче, чем я хотел.

Выходит даже лучше, потому что, лишившись воздуха в лёгких, сам распахивает рот. Улыбаюсь, утянув губы на одну сторону, и, зная, что сейчас Йен очень и очень внимателен, немного медлю.

Пауза перед рывком.

Перед тем, как сжать его почти изо всех сил, стиснуть ладонями бёдра и едва ли не протащить вниз по мокрому камню. Опустить настолько, чтобы был со мной вровень, а не нависал.

— Всё будет гладко, княжна. — Непроизвольно касаюсь его уха зубами, когда шепчу, и, не удержавшись, прикусываю уже намеренно. — Ты же мне веришь?

Тут же спешно кивает, неловко толкает меня лбом в висок и замирает, как если бы испугался этого. Как если бы испугался, что было нельзя и сейчас выхватит.

Порой такой глупый.

А порой…

Опускаю куда осторожнее, чем дёрнул, и не разрешаю больше затягивать. И за свою куртку ухватиться тоже.

Отступаю резко, предупреждающе вскинув руку и вытянув указательный палец для того, чтобы, забывшись, не закричал, и поворачиваюсь спиной, мысленно дивясь тому, как быстро он иногда теряет самообладание.

Чёрная жижа его не испугала, а мёртвая, совершенно точно неопасная голова… Княжна, княжна.

Когда ты уже привыкнешь к тому, во что ввязался?

— Уверен в том, что делаешь? — нагоняет меня вопросом, и, когда оглядываюсь через плечо, а после и вовсе решаю идти спиной вперёд, приподнимает брови и кивает на освещённые своды большой пещеры.

Уверен ли я?

Разве что только в том, что в детстве по голове били слишком часто.

Всё накладывает отпечаток, а если и нет, то служит неплохим оправданием.

Пожимаю плечами, жестом прошу убраться ближе к стене, а сам, развернувшись, выхожу не скрываясь.

Выхожу, стараясь топать как можно громче, оповещая о своём присутствии, и беззаботно помахиваю пустыми руками.

Пусть видит, что не собираюсь царапать его шкуру. Мало ли трепетно относится к уходу за кожей? Натирает мышиными мозгами или ещё чем?

Великан тут же приходит в движение, оборачивается медленно, но с какой-то странной неотвратимостью. Будто ожившая гора.

Но глядит на меня лишь одной головой. Та, на которой болтается мешок и красуется вмятина, неожиданно оказывается ослеплённой. И, судя по шрамам, глазницы ему, не церемонясь, просто выжгли. Факелом или магией — не разобрать.

Глазницы выжжены, а толстые мясистые губы плотно сшиты, и тут же не возникает сомнений чем. Чёрта с два он бы не сорвал нити, если бы их не удерживало что-то ещё.

Что-то, неподвластное большинству смертных.

У второй же головы на левом глазу огромное, весь зрачок перекрывшее бельмо, а правый — прищуренный и злой.

Единственный живой и подвижный глаз на две головы.

Повезло ему ещё, что желудок у них тоже один.

— Приятного аппетита, — желаю со всей искренностью, на которую способен, и указываю на камень, что по другую сторону котла. Не нужно ему оставаться лицом к проходу от той чёрной жижи. — Я присяду?

Поднимается на массивные ноги, нависает надо мной всей своей тушей, и тут главное даже не не выказывать страха, а не пялиться на тяжёлый, качнувшийся над моей головой мешок, внутри которого что-то негромко перекатывается и шуршит.

Кажется, ещё немного — и услышу, как зовут меня.

Страж сокровищ огромен и далеко не безобиден, и оттого я хочу их ещё больше. Заполучить и потешить самолюбие. Доказать себе, что тролль — это так, на закуску сойдёт.

И не только себе.

Кое-кому, жульничающему с бессмертием и зачарованным оружием, тоже. Мол, смотри, как смог и без мистических примочек. Давай, удиви меня. Теперь твоя очередь.

— Так я сяду или нет? — повторяю громче на случай, если эта махина ещё и оглохнуть успела, и добиваюсь ответа. Пусть и рассерженным зловонным рёвом из широко распахнувшейся пасти.

Вторая голова тоже пытается внести свою лепту в сей занимательный диалог и громко мычит. Так в горах услышишь — и тут же решишь, что тролли быка заживо жрут, а не эта очаровательная бедняжка жаждет общаться.

Нити на его губах крепкие, стягивают плотно, и видно, что дёргали их не один раз. Половина лица в застарелых ранах и сплошной рубец на подбородке.

— Это, наверное, значит, что можно?

Пялится на меня единственным, бешено вращающимся глазом, как на зарвавшуюся моль, и, должно быть, не ожидав такой наглости от потенциального обеда, медлит. Не пытается ни схватить, ни двинуть. Смотрит только, а после, размашисто кивнув, с грохотом опускается назад, на свою каменную кучу. Я же взбираюсь, куда и собирался, и, присев на корточки, заглядываю в котёл.

Вижу показавшееся колено с вылезшим суставом и пару плавающих поверх кипящей жижи волос.

Вот же гадость, а!

Подумать только! Жрать волосы в похлёбке!

А вот котёл у него занимательный. Закопчённый, но по ободу, где копоть отвалилась, всё ещё видны какие-то замысловатые письмена или руны.

— Ну?!

Едва вперёд не заваливаюсь, подскочив на месте от низкого грудного рёва, в котором довольно трудно разобрать отдельные слова.

— Чего надо?! Откуда явился?!

Вроде и одна глотка, а гул стоит от его голоса такой, будто орёт сразу с двух. Гул, что расползается по стенам и многократно множится благодаря эху.

— Да так, бродил по крыше да сунулся, куда не надо было. Теперь вот думаю, как забраться назад. Это же твоя пещера?

Раздувается тут же, и сдаётся мне, что именно та голова, которой милостиво оставили способность к речи, и есть тупая.

— Моя.

— И котёл тоже?

Важно кивает, выкатив и без того выступающую вперёд грудь, и видно, что гордится столь редкой среди огров роскошью. Иные и вовсе ничего не варят, а максимум подкоптят, а то и живьём жрут.

— Где взял?

— Гномы подарили.

— На столетний юбилей?

Не улавливает сарказма и мотает сразу двумя головами, да ещё и в разные стороны. Стараюсь уследить за обеими, да и руки тоже нужно не упускать из виду. И косить на стену за его спиной тоже было бы неплохо. Где там трусит мой маленький напарник?

— В качестве платы, — ворчит недовольно, явно жалея об обмене, но что уж теперь попишешь? Гномы давно ушли, а котёл вот он. Даже ещё блестит.

— За гостеприимство?

— За одного из своих.

— И ты его вернул?

— Вернул, — отвечает утвердительно, но тут вторая голова, что только слушала всё это время, оживает и начинает активно мычать и даже тычет широким пальцем в свою грудь. Тогда та, что поросла чёрт пойми чем, шумно выдыхает через раздувшиеся ноздри и смиренно поправляется: — Мы вернули. Мы держим своё слово.

Вторая утвердительно мычит и вдруг заходится странными хрюкающими звуками, что легче принять за приступ, чем за смех.

Вторая мычит, и первая, вспомнив о чём-то, улыбается полным длинных острых зубов ртом и добавляет, мечтательно причмокнув:

— Правда без ног. Больно уж гномьи ляжки на вертеле хороши.

— Как иногда приятно родиться не гномом. — Улыбаюсь, как сама доброжелательность, но у моего собеседника это не вызывает радости. Он становится задумчивым, грустным немного даже. Скалится и, наклонившись вперёд, оказывается напротив моего лица своей огромной мордой. Оглядывает, принюхивается даже, а я краем глаза замечаю прошмыгнувшую вдоль стены тень. Наконец изволил ожить.

— Не гном, — соглашается, всё втягивая и втягивая воздух ноздрями, а мне нечеловеческих усилий стоит не барабанить пальцами по бедру. Практика показывает, что к ним лучше не привлекать его взгляда. Пальцы тонкие, пальцы прекрасно хрустят и легко жуются. — Не жирный.

Последнее выдыхает и вовсе горестно, и в ноздри так и забивается запах гнилостности. Видимо, те, кого он сожрал раньше, никак не желают перевариваться.

Пожимаю плечами и всем своим видом демонстрирую сожаление:

— Одни жилы. И не ужуёшь.

— Не ужуёшь, — подтверждает с тяжёлым вздохом и принимается снова помешивать своё варево. Вторая же голова всё дёргается, явно хочет вставить своё веское слово, но этого ей, к моему счастью, никак не сделать. Вторая голова явно поумнее будет и жалеет сейчас, что может управлять только половиной тела. Да только что толку от махов широкой ладони, если не видит?

Машет как мельница, что-то там подвывает, как вдруг замирает и вздрагивает, будто от щекотки.

Касается своей шеи, и я подбираюсь весь, ощущая, как напрягаются мышцы.

Шнурок шевелится и елозит туда-сюда по багровой, давно загрубевшей и будто протёршейся коже.

Шнурок шевелится, царапает его, и я, до того как допрёт, что происходит, вскакиваю на ноги и, опустив взгляд вниз, киваю на варево:

— А это кто? Неужто тоже не гном?

— Не гном, — жалуется болтливая голова, и чудятся мне в её рёве плаксивые нотки. — Совсем не гном. Такой же, как ты, только не жилы, а жир. Сплошной жир. А нам мяса бы! Мяса!

Вторая, забыв о своём зуде, тоже принимается выть и потрясать рукой.

Но только лишь стоит шнуру пошевелиться опять, как замирает и от воя переходит к вибрирующему злому рычанию. Пытается боднуть всё ещё страдающую от недоедания первую голову, даже хватает её за подбородок, а после вытянутым пальцем указывает в мою сторону.

Та упорно не понимает, щурится обоими глазами и, должно быть, неслабо выводит своего соседа по телу тупостью.

Едва не кулаком ему в морду лепит, и именно в этот момент запах палёного перекрывает даже смрад от трупного варева, рядом с которым я едва дышу.

Запах палёной толстой шкуры, которой досталось из-за лопнувшей верёвки, удерживающей мешок.

Орёт, да так, что уши закладывает.

Йен не смог развязать узел и просто сжёг его!

Гениально, княжна!

Мешок падает чудом не в котёл, а рядом с ним, а эттин, взбешённый как тысячи столь любимых им гномов, оборачивается, да так прытко, что к чертям сносит и свой каменный стул, и варево.

— Магия! — вопит и мычит одновременно. Вопит, рычит, вибрирует весь и, схватив свою доску, бросается в противоположную сторону, разом забыв и про меня, и про камни. — Ненавижу магию!

Успеваю спрыгнуть с валуна, едва не поскальзываюсь на вылетевшей из котла вываренной руке и, пригнувшись, чтобы не сразу увидел, спешно натягиваю свои рукава по самые кончики пальцев. И ими же, чтобы не ошпарить в исходящем паром разлившемся бульоне на человечине руки, хватаю мешок с туго затянутым ошмётком верёвки верхом.

И открывать не требуется для того, чтобы убедиться, что внутри всё-таки они.

Грани прощупываются и через ткань.

Поди ж ты, какие крупные!

И весом сума не менее четверти килограмма!

Хватаю её и, даже не отерев толком, прямо так запихиваю за пазуху. Запихиваю, тут же вскакиваю на ноги и, убедившись, что эта махина ещё не оторвала голову успевшей смотаться княжне, пробираюсь к выходу, гадая, как отвлечь от него молотящего камень великана.

Всё так же вопит о магии, но замолкает на мгновение, а после продолжает делать это уже на два голоса.

Надо же, камни стащили — и заклятие немоты рассеялось. Замок оказался снят.

Ну так этой идиотине бы поблагодарить освободившего его мага, а не жаждать его кишок на своей палке.

Ему бы поблагодарить, но слишком туп для этого.

Обе головы слишком тупы.

Лупит по камню, но тот не крошится, а исходит будто упругими волнами. Тот, будто водная гладь, поглощает все удары, и великан, освобождённый от многолетней обязанности, принимается колотить ещё отчаяннее.

Доска давно сломана, и потому молотит кулаками.

Молотит кулаками, широко расставив ноги для устойчивости, и я, подобравшись вплотную, жмурюсь, не желая до конца жизни видеть в кошмарах его задницу и болтающиеся под набедренной повязкой отростки.

Пригнувшись, спешно проскакиваю прямо в образовавшуюся дыру и ощущаю, как по спине мазнуло что-то.

Ощущаю, как едва зацепило куртку и тут же пропало.

Моргаю, ожидая увидеть чёрную жижу, но вместо — только небо и морозный воздух, гуляющий порывами ветра по крыше.

Осмотревшись, замечаю ту самую лестницу, поднявшись по которой можно попасть в тайник.

Осмотревшись, замечаю, что один на крыше, и едва не давлюсь, понимая, что не убедился в том, что княжны действительно нет в пещере. Понимаю, что великан по своей тупости и слепоте мог налететь на стену не потому, что заметил ускользнувший через неё силуэт, а…

— И когда ты отсыплешь мою половину? — вкрадчиво спрашивает голос притаившегося по левую руку Йена, и я невольно выдыхаю и запрокидываю голову вверх, разом оборвав все свои мысли. Не надеюсь даже на то, что не увидит, и лишь молча отвожу руку назад, предлагая ухватиться.

Соглашается не раздумывая и оказывается под боком спустя мгновение. Улыбается мне, вытянув шею, и, несмотря на то что у него ещё коленки немного подрагивают, выглядит куда лучше, чем внизу.

Выглядит довольным и то и дело кусает губы, чтобы спрятать так и растягивающую губы улыбку.

Деловито забирается под мою куртку, находит мешок, кривится, должно быть, не понимая, почему тот мокрый, и я решаю не расстраивать его.

Пусть не знает.

Пока возится со шнурком, заступаю за его спину и, сгорбившись, пристраиваю подбородок на плечо.

Момент истины, не иначе.

Возится со шнурком, в итоге развязывает, и не то напуганно, не то восторженно выдыхает.

Даже в ночной темноте под тусклым лунным светом сверкают.

Одни рубины.

***

Оставляю Йена, осторожно вытянув свою руку из-под головы, прикрыв одеялом и рассыпанные по кровати камни, и самого его, который спит так крепко, что даже не поморщился.

Слишком утомился, чтобы заметить.

Я же хочу закончить всё это одним аккордом и поскорее убраться в Штормград.

Предчувствие торопит, толкая в спину.

Предчувствие не то развязки, не то какого-то великого дерьма, к которому мы едва приблизились.

И если камни, что своими гранями исцарапали княжне всю спину, — приятное дополнение, то Генрика — основная цель.

Слишком многое может наболтать.

Мериам, при всей своей нудности, не станет сдавать брата, а вот эта… Эта может и знать о тайной страсти своего дяди да шепнуть ему пару слов. Описать в деталях девушку с голубыми глазами и абсолютно плоской грудью.

И это заботит меня больше, чем все тайны и заговоры, вместе взятые.

Ричард не должен узнать, что малышка Йенна была почти в его руках.

Мериам не расскажет, Адриан, что свалит в свой Аргентэйн, едва хозяин замка переступит порог главной залы, тоже. Остаётся Генрика, которой заткнуть рот будет куда сложнее, нежели остальным курицам, носящим шёлк и бархат.

Адриан считает, что её стоит запереть и промыть мозги, Мериам же жаждет начать с увещеваний и слёз. Мериам хочет попробовать помириться с ней, прийти к согласию.

А я не верю в надёжность ни магических зелий, ни женских слёз.

Я верю в то, что трупы неболтливы, и в этом их неоспоримое преимущество.

Для почти утренней вылазки предпочитаю свою одежду и удобные сапоги идиотским туфлям. Латаную, доживающую свои последние месяцы куртку и рубашку с глухим воротом, а не дебильное птичье жабо на шею.

Собираюсь в абсолютной темноте своей комнаты и, прежде чем уйти, на секунду заглядываю к княжне, чтобы убедиться, что крепко спит, а не выжидает момента, чтобы подскочить и броситься следом.

Ощущение какой-то закольцованности зашкаливает. Так было несколько часов назад. Так же всё. И спали мы тоже вместе.

Прислушиваюсь к его размеренному глубокому дыханию и в последний момент, уже взявшись за ручку двери, останавливаюсь.

Кусает что-то изнутри, скребёт по рёбрам.

Прислушиваюсь к этому «чему-то», но ни истоков, ни серьёзных причин для беспокойства не нахожу.

В самом деле, к чему все эти метания, если вернусь не более чем через два часа?

Он не успеет и проснуться.

Только бы немного везения, и всё — считай, покончено и с Камьеном, и со всеми жителями этого замка. Только бы немного везения, и уже завтра утром, отделавшись от хозяйки каменной крепости, можно собирать вещи.

Температура за окнами резко скакнула в плюс, и грех не использовать установившееся затишье. Лучше уж неделю брести по сугробам, чем изображать из себя невесть что.

Хватит с меня, нажрался уже.

Хватит с него.

Хватит хотя бы потому, что переоценил и своё человеколюбие, которого заметно поубавилось за его знакомство с монстроловом, и любовь к сестре.

Может, он и сам был таким же.

Может быть, был, только перерос махом всю напыщенность и тягу к капризам, а она не переросла. Да и к чему бы ей? К чему опускаться до простых смертных? О нет, куда проще верить, что именно с ней судьба обошлась жестоко и несправедливо.

Перина не достаточно мягка, и мешок с золотишком давит на плечи.

Не нравится мне настолько, что, обращаясь даже мысленно, морщусь. Морщусь и не знаю, что бы делал, если бы Йен вдруг встал в позу и заявил, что её нужно забрать с собой. Что её нужно спасти.

И плевать как.

И плевать, что если его и отпустили легко, то с ней этот фокус не прокатит.

С ней, которая не хочет становиться спасённой.

С ней, которая если и желает чего, то это признания и заинтересованности мужа.

Осматриваю комнату ещё раз, взглядом возвращаюсь к спящему на кровати и, мотнув головой в попытке отогнать набивающуюся в неё муть, осторожно прикрываю за собой дверь.

Сначала смежную, а после и ту, что ведёт в коридор.

Ощущением повтора дерёт уже, а не царапает.

Так же уходили вместе около четырёх часов назад.

За камнями вместе, но эта вылазка только для меня.

Хватит с него и эттина под горой.

Что бы я там ни обещал, тащить его в подземелья — идиотская затея.

Пусть спит, а не путается под ногами.

Кругом темно и холодно, тени, гуляющие по стенам, густые и длинные. Кажется, будто и вовсе живые. Живые и принадлежащие тем, кого не углядишь днём.

Есть ли среди них та призрачная дама или плешивый, которому свезло познать радость полёта перед кончиной?

Один Йен во всём замке и знает. Один Йен, о котором, в свою очередь, не должен знать никто.

До лестницы добираюсь без приключений, а там уже вслушиваюсь в то удаляющиеся, то, напротив, становящиеся ближе голоса.

Мне в самый низ, а потому то и дело приходится притормаживать в стенных нишах и за статуями, что в беспорядке налеплены то тут, то там. Мне в самый низ, туда, где жили первые хозяева этого места, а после забросили, предпочтя даже темницу и пыточные оборудовать в более сухом и тёплом месте.

Последние ступеньки, вырубленные из камня, пористые, покрытые наледью и страшно скользкие. Навернуться и расшибить башку как нечего делать.

Кругом только обваливающиеся стены и давящий своей внешней ветхостью потолок. Кругом ряд висящих на уровне моей головы ламп, что зажжены через одну, и ни души.

Даже то место, в котором мы встречались с призраком, кажется куда более радушным и светлым по сравнению с этим. И какая только благородная дева, привыкшая чуть что кривить нос, согласится пережидать в таких условиях?

Решил бы, что меня самым наглым образом провели и наврали с три короба, только вот убеждённому, что она здесь, Йену и его болтливым призракам это совершенно незачем. Так как её уговорили?

Чем дальше вперёд, тем больше уверен, что её здесь уже нет. Уверен, что если и переждала пару дней, то не выдержала темноты и звуков и снова куда-то смылась. Может быть, живёт с кем-то из слуг или прячется на кухне.

Начинаю думать, что княжна что-то напутала или я зря спустился на самый низ, как начинается ряд неровных низких дверей, что раньше служили не то комнатами, не то камерами.

И то, насколько низкие и широкие проёмы для этих самых распухших будто от болезни деревяшек, говорит о прямом родстве предков славного Ричарда и гномов. Те наверняка были много ниже теперешнего герцога, но и его, насколько я слышал, нельзя назвать ни вытянутым, ни стройным.

Да уж, симпатичные у них с Мериам получатся детишки, если он когда-нибудь пересилит себя настолько, чтобы её обрюхатить.

Не пытаюсь даже поддеть ни одну из чёрных створок и, неторопливо продвигаясь вперёд, ищу ту, что недавно колупали.

Ищу и не могу не отметить, что даже крыс тут нет.

Ни крыс, ни пауков, ни другой нечисти.

Будто что-то, поселившееся на нижнем уровне, её жрёт. И тут же, будто в ответ на мои мысли, где-то наверху, может, даже через этаж или два, что-то гулко валится на пол.

Едва сдерживаю порыв и не вытягиваю из рукава припрятанное там на всякий левый случай лезвие. Покачав головой, запрещаю себе верить в глупые страшилки.

Останавливаюсь около обломков не то кресла, не то стула, на котором уже успели вырасти грибы, и рассматриваю их шляпки, пока шаги патрульных, промаршировавших над моей головой, не стихнут. Эхо даже их треплет за неимением лучшего и путает.

Лучше дождаться тишины.

Лучше дождаться тишины, но её так и не следует, потому как в одной из дальних комнат кто-то явственно скребёт не то стены, не то землистый пол.

Неторопливо, будто когтями или чем-то шероховатым, смахивающим на губку.

Тут уже не обойтись без ножа. Оружие так себе, но лучше, чем с пустыми руками на то, что издаёт подобные звуки.

Звуки, что не то дробятся акустикой комнат и раздаются сразу в нескольких, не то всё это просто обман слуха.

Игра воображения.

Скребёт и скребёт, будто размеренно водят чем-то по камню.

Скребёт и скребёт, и, вслушавшись, можно даже уловить некий ритм.

Неужто малютке Генрике стало скучно в этом негостеприимном месте и это она выцарапывает картинки на стенах?

Ещё с десяток шагов, и нахожу её. Нахожу ту дверь, которую недавно отпирали, да так и не смогли захлопнуть по новой. Просто не встала в проём. Да и щепки, чёрные и больше смахивающие на лохмотья, — вот они, кругом. Наверняка открывали, поддев лезвием меча или около того.

Но если Йен прав и второй фигурой была женщина, то какая из обитательниц замка имеет при себе такое оружие?

Может, и не стоило княжне так задирать несчастную Беатрис?

Может, она?..

Или вообще одна из тех дамочек, имён которых я и не трудился запомнить?

Настораживающий звук совсем близко, и, удобнее повернув кисть, готовлюсь уже нарваться на раскачивающегося в углу каморки низушка или озлобившегося древнего домового, что непременно попытается загрызть меня своим единственным зубом, и, удобнее перехватив нож, поддеваю им придвинутую к проёму дверную створку.

Ни ручки, ни замка нет.

Только скрипящие петли и монолитное полотно.

Поддеваю дверь и тут же, когда нехотя поддаётся и под собственным весом неспеша открывается, отступаю почти до противоположной стены.

Отступаю и спешно прикрываю нос рукавом, едва с ног не сбитый волной удушливого сладковатого запаха.

Запаха неторопливого двухнедельного разложения.

Глазам своим не верю, но в тёмном прямоугольнике комнаты, в которой нет и не может быть окон, чётко виднеется только одна фигура. Фигура, скребущая пальцами босой ноги по мокрому полу, неторопливо покачивающаяся из-за потока воздуха по старому, наверняка не сообщённому с новыми жилыми помещениями воздуховоду.

Правый туфель на ноге, левый слетел во время конвульсивных судорог.

Я такое уже видел, часто случается.

Под низким потолком вбитый прямо в камень, предназначавшийся для лампы, должно быть, крюк. На крюке — затянутая петля.

Фиолетовая вся, отёкшая. Неторопливо раскачивается, касаясь пола кончиками спрятанных в чулках пальцев.

Фиолетовая…

Сглатываю тошноту и, натянув ворот рубахи на нос, осторожно шагаю вперёд, прихватив закопчённую лампу со стены.

Платье то же самое, что я на ней видел. Вернулась в тот самый день и сразу спустилась сюда. Собиралась переждать.

Не то весть о моей кончине, не то похороны ненавистной герцогини.

Собиралась переждать, и, видно, что-то пошло не так. Возможно, у её сообщника изменились планы.

Всё ещё в недоумении, и, обойдя тело кругом, замечаю чёрный, давно запёкшийся кровоподтёк, испачкавший все её волосы и спину платья.

Со спины, значит, оглушили — и в петлю. И, судя по выпученным ссохшимся глазам и перекошенному рту, ещё живой.

Рукава задраны, синяки на обоих запястьях.

Разве женщина смогла бы её поднять? С «вырубить» всё понятно, но накинуть петлю на шею и барахтающуюся удержать?..

Недоумения куда больше, чем радости от того, что всё разрешилось. Ни черта не решилось! Стало только запутаннее на самом деле.

Кто её грохнул? Кто мог знать, что все поиски напрасны и её можно списать со счетов так же просто, как и недоумков из амбара?

Ещё одна фигура, которую просто скинули с доски.

— Пришли замести следы?

Не вздрагиваю только потому, что за секунду до того, как раздался голос, заметил пришедшую в движение тень и успел повернуться. Не вздрагиваю, но глаза невольно расширяются, потому что не всякой нежити удаётся ко мне подкрасться.

Адриан, столь настойчиво желавший заполучить мою компанию на вечер, не пережил отказа и увязался следом. Адриан, что не выглядит ни удивлённым, ни растерянным.

Должно быть, шёл за мной от самого верха.

Поймал.

— Вообще-то это был мой вопрос, — отвечаю, поспешив выбраться из каморки, потому как просто задохнусь внутри, если решит запереть меня с трупом, и тут же нарываюсь грудью на заряженный арбалет. Второй раз за этот проклятый месяц. Только теперь его держит не деревенский неумёха, а вышколенный, дрессированный не один год вояка. Вояка, которых ещё четверо на коридор.

И никого, никого из них я не услышал. Магическое снадобье? Шумовая завеса? Проклюнувшаяся тугоухость? Как я мог не заметить?..

Как?..

Расслабился, слишком увлёкся княжной и утратил бдительность.

Расплачивайся теперь, дорогуша.

Ох как же тебе придётся расплачиваться.

Даже голову не поворачиваю, когда обчищают мои карманы, и только сжимаю губы, лишившись обоих ножей.

Знал же, холёный гад.

Знал, что один всегда в сапоге, а другой я сам, по дурости повёдшись на предосторожности, вытянул из рукава. Да и тот бы без нашли.

Все бы нашли. Или почти все?

— Так это были вы? — спрашиваю уже у прямой, обтянутой серой тканью спины и всё никак не могу отделаться от ощущения растерянности. Слишком уж складно всё выходит. Слишком. — К чему тогда были все эти поиски? Зачем столько пыли?

Хмыкает, опустив голову, и даже не удостаивает меня взглядом. Закладывает только руки за спину и кивком головы указывает на уходящий к лестнице коридор. Отмалчивается и делает вид, что весь в своих мыслях, занят тем, что копается в себе.

— Или же считаете, что я? — Что я убил? И кто бы знал, как я жалею, что не успел. Жалел бы до зубного скрипа при других обстоятельствах, но сейчас, как видно, у меня появились иные проблемы. Не время для того, чтобы посыпать голову пеплом. — Не успел бы физически.

Только и делает, что качает головой. Не верит мне, а я ни единой секунды не верю ему.

Стал бы я на его месте признаваться в убийстве, окружённый своими верными мальчиками, взращёнными на сказках о справедливости и чести?

Конечно, нет.

Играет перед своей свитой и вряд ли оступится. Обдумывал наверняка. Каждое грёбаное слово взвешивал. Играл со мной, столько таскаясь по городу.

Плюнул бы, да хотелось бы узнать чуть больше перед смертью.

— Конечно. — Оборачивается, уже когда меня пихают в спину, и согласно кивает. А у самого в глазах одна лишь холодная ненависть. Кивает, соглашаясь со мной, и делает шаг вперёд. Так, что едва не упирается своей грудью в мою. Были бы одни в коридоре, так рискнул бы, не моргнув и глазом. Рискнул бы податься вперёд и с силой провернуть его голову. До оглушительного в пустом коридоре хруста. — А Айзека? Скольких вообще вы убили?

Распахиваю рот, чтобы сказать, что знать не знаю никакого Айзека, как он дёргает за ворот моей рубашки, а там нашаривает и цепочку, которую вытягивает наверх и подносит почти к моему лицу, едва не резанув шею натянувшимся серебром.

И тут уже становится не до Генрики.

Глупо было считать, что он забыл о нём.

Глупо было считать, что, завертевшись, он перестанет лезть не в свои дела.

— Я сначала решил было, что это трофей, снятый с кого-то из наёмников Ордена Креста в качестве бахвальства, даже того тролля списал на редкостную удачу.

Надо же, а мне, оказывается, оставляли шанс! Только вот врёт как дышит, и чёрт его разбери почему. Неужто опасается потерять авторитет среди своих мальчиков на побегушках? Не стоит им знать, сколько на самом деле он сверлил меня взглядом, прежде чем раскусил?

— А после увидел вас в деле. Выражение лица и непоколебимость не оставили сомнений: я знаю, где вас так натаскали.

Похлопал бы, да боюсь, что нервничающий идиот, что то и дело тычет в застёжку на моей куртке прицелом, примет это за выпад и спустит крючок.

— Мне принимать это как комплимент?

— Принимайте, как пожелаете. — Великодушие просто зашкаливает, и так и тянет поинтересоваться: раз уж все тут такие добрые, может, я тогда пойду? Наверх, на хер, в Штормград. Куда-нибудь, где не воняет трупьём и не слышно звука, с которым завернувшаяся ступня царапает по полу. — У местного писаря в архиве сотни ориентировок с вашим лицом. Не страшно было соваться в замок?

— Так столько времени прошло, все обиженные могли бы и передохнуть.

Всё никак не желает реагировать на мой сарказм, не желает выходить из себя и злиться, и эта его холодность вовсе не кажется напускной. Эта его холодность делает его самого похожим на вставшего из могилы, прекрасно сохранившегося мертвеца. Даже не представляю, как он может выйти из себя. Желаю увидеть, как становится багровым от гнева. Может быть, напоследок и выдастся возможность?

— Господа, сопроводите нашего нового друга к конюшням.

— А Йену вы что скажете, когда вернётесь? — любопытствую, нехотя делая шаг вперёд, и служивые расступаются, прилипая спинами к чёрным стенам. Служивые, что, должно быть, не понимают, зачем их господину понадобилось целых четверо вооружённых мужчин.

— Что вы всё-таки приняли моё предложение поохотиться.

Стискиваю пальцы, прекрасно понимая, что, не удержи меня княжна в комнате, всё случилось бы ещё днём. И хорошо, если не в спину. Скорее всего, именно в спину.

Адриан же продолжает рассказывать с абсолютно постным, ничего не выражающим лицом и только в конце фразы чуть приподнимает бровь:

— Всё обернулось не самым удачным образом. Я привезу ему доказательства, не переживайте. Будет над чем поплакать.

Над чем поплакать… Представляю выражение лица Йена, которому протягивают мою завёрнутую в тряпицу голову, и надеюсь только на то, что первое, что он почувствует, будет гневом.

Гнев, а не ужас.

Представляю выражение его лица, когда поймёт после, что теперь принадлежит этому месту и никуда, никуда от них всех не денется.

Ни от Мериам, ни от её мужа.

— Он не останется в замке. — Это, пожалуй, самое главное из того, о чём я сейчас думаю. Это самое главное, потому что клетка — много хуже смерти. Настоящая клетка, а не то, что возомнила себе мнительная герцогиня. — Даже без меня он здесь не останется.

И я не уверен в своих словах. Я знаю, что так и будет.

— Думаете, с Ричардом хуже, чем со вспыльчивым, даже не считающим своих жертв убийцей?

Уверен, что хуже, но решаю, что ему моё мнение — до затухающей лампы. К чему тратить слова на риторические вопросы?

— Я всего лишь выбираю меньшее из двух зол.

К чему тратить слова, посчитал я до того, как он небрежно поставил меня на ранг ниже оплывшего неумного мужика, который никогда в жизни не держал ничего серьёзнее пера.

— Думаю, что тот, кто его заберёт отсюда, тебя выпотрошит.

Стражник — или в каком он звании сейчас? Наверняка же тоже из Аргентэйна прибыл в сопровождении своего господина — вздрагивает и взводит спусковой крючок направленного на меня арбалета. Не удостаиваю его даже беглым взглядом, зная, что не выстрелит без отмашки. Только если потные ладошки соскользнут.

— Основательно. От макушки и до окончания хребта.

Уже не в первый раз обещаю за другого и ни секунды не сомневаюсь, что так и будет. Слишком хорошо знаю того, о ком говорю. Знаю, насколько будет зол на меня, когда проснётся. Знаю, что так или иначе исправит. Исправит всё то, что наворотил я.

— Мы сможем договориться.

Знаю я, но не Адриан, который на все мои угрозы реагирует не более чем на болтовню своей жены. Но не Адриан, который думает, что уже успешно решил все возникшие проблемы. Почти все.

— Сумма, что я предложу, сполна перекроет все любовные переживания существа, которое ничего не чувствует.

Надо же, как сказанное режет.

Не человека, не охотника и даже не бродяги.

Существа.

Он — существо.

Толкают в спину, и в тупом твёрдом предмете я угадываю навершие короткой двуручной секиры. Не злюсь ни капли, пока послушно поднимаюсь наверх и сворачиваю в сторону внутреннего дворика. Совсем нет.

Злость будет позже, незачем тратить её понапрасну.

Волшебно вышел на два часа.

Прости меня, княжна.