Часть 4. Глава 7 (1/2)

Всё так странно и словно уже происходило. Пусть не со мной и даже не при мне. Всё так странно, и кажется, будто швырнуло назад во времени. Швырнуло назад аккурат в момент, который я с большим удовольствием упустил. В момент, который вовсе не хотел бы переживать сейчас.

Не хотел видеть, как трясёт ожившего как минимум во второй раз в своей жизни мальчишку, который, едва справившись с дыханием, едва наладив работу лёгких, просил об одном и том же, пока не был услышан. Просил помочь ему убраться из этой комнаты и цеплялся за мою одежду, будто опасаясь, что соскользнёт.

Отключится снова — и не факт, что выберется. Не факт, что не случится то же самое, что случилось после нашего маленького полусвидания в чужой ванной комнате.

И я не знаю, что с этим делать.

Я не знаю, что делать, чтобы не дать ему впасть в прострацию и затеряться где-то среди чужих кошмаров. Знаю только лишь, что у меня есть хотя бы возможность попробовать. Знаю лишь, что настоящее чудо, что герцогиня, которой я разбил лицо, не пожелала немедля запереть меня за решёткой где-нибудь в подземельях или казнить прямо здесь. Не повелела отрубить голову на дорогущем ковре.

Действительно чудо, что сердце, бившееся не чаще одного раза в минуту целых три часа, запустилось.

И чёрт знает, чем Мериам думала, когда, поднявшись на ноги, едва не рухнула на лезвие топорища, но Адриан, выломавший приличную дыру в двери, так и не получил столь ожидаемого мной приказа.

Никаких «схватить» или «увести».

Только «не надо» и «всё хорошо».

Ей словно вообще плевать стало, что я её ударил.

Ей важно только то, что жив Йен.

Собственные разбитые губы и вздувшийся кровоподтёк на щеке — не в счёт, и это как ничто иное поднимает её в моих глазах. Кажется не такой раздражающей уже, и плевать, если это только потому, что как следует приложился головой.

Ей важен только сидящий рядом со мной Йен, который с каждым вздохом свистяще стонет и повторяет одно за другим, круг за кругом.

Одно за другим, одно за другим и, не меняя интонации, одно за другим…

— Уведи, пожалуйста, — давит из себя, начинает задыхаться, едва-едва остаётся в сознании, и я, кое-как спихнув подступающую к глотке тошноту вниз, бросаю взгляд на Адриана, в руках которого всё ещё обоюдоострая секира, а после — на Мериам, и осторожно, надеясь, что самого не поведёт в сторону, поднимаю княжну с пола. Медленно, прижимая к себе левым боком, потому что именно с правой стороны у него треснуло ребро, и, ни на кого не глядя, уношу в свою часть комнаты.

И вовсе не потому, что это место кажется мне безопасным. Других вариантов просто нет.

Зимние сумерки опускаются рано, и внутри довольно темно, но вместо того чтобы сразу зажечь лампу, первым делом задёргиваю шторы.

Окно слишком большое, и широкий карниз опоясывает почти весь этаж по одной линии.

Может, это и не значит ничего, но слишком уж насыщенный был день для того, чтобы внутри не проснулся параноик. Параноик, который так и нашёптывает, что было бы неплохо залезть в шкаф и, наклонившись, обшарить пространство под кроватью. Параноик, который притихает только из-за слишком характерного прерывистого неглубокого дыхания, слышного в любом уголке комнаты.

Мериам ожидаемо тянется за братом, и Адриан замирает в дверном проёме.

Всё ещё с топором наперевес.

Но, даже несмотря на оружие, выбирая, с кем из них разговаривать, предпочитаю его, а не герцогиню, что робко присаживается на край постели и берёт Йена за руку. Тут же хочется как следует хлестнуть по пальцам, но сдерживаюсь, насильно утрамбовывая поглубже проснувшееся собственничество.

Но какого хера она его трогает вообще? И какого хера всё так быстро переменилось в моей голове? Пятью минутами ранее я был готов извиниться перед ней, но теперь же, когда вся такая скорбная сидит рядом, хочется только побыстрее выпроводить. Слишком уж картинка похожа на иную, что я застал в соседней комнате полчаса назад.

Отворачиваюсь и шагаю к дверям, чтобы больше ничего не выкинуть.

Слишком порывистый на волне всколыхнувшейся нервозности. Слишком недальновидный, когда одна злость в крови. Крови, которой на мне сейчас столько, что впору распахнуть оконную раму и отираться ледяным снегом. Всё, лишь бы не уходить.

Становлюсь вплотную к косяку почти и, опустив взгляд, очень вовремя замечаю, что порез на руке снова кровит, да так, что залило всю ладонь. И не один я замечаю, надо отметить. Этот, с пересекающим губы шрамом, тоже.

Жестом прошу его пригнуться, а когда делает это, заглядываю через его плечо в наполненную служивыми «женскую» комнату и прошу, понизив голос практически до шёпота:

— Бинты нужны. Ещё горячая вода и как можно меньше ушей вокруг.

Приподнимает бровь, явственно показывая, что ему тоже есть что вставить, но я оборачиваюсь на Йена и добавляю, надеясь, что тупая ноющая боль в затылке рассосётся сама собой:

— Нужно разобраться с этим.

Сначала — с этим, а уже после — со мной.

Размышляет с секунду и согласно опускает подбородок. Отставляет наконец секиру в сторону, и мне становится немного спокойнее. Немного спокойнее оттого, что, судя по всему, если и соберутся казнить, то не сейчас.

А мне ой как сейчас нужно это промедление.

— Я послал за лекарем.

Лицо непроизвольно дёргается, и именно это ощущение вырывает меня из мрачных, наполненных сплошными «если» дум. Возвращаюсь взглядом к лицу Адриана, и тот указывает на княжну:

— Думаю, у него найдётся что-нибудь на такой случай.

— Только через мой труп. — Через остывший, покрывшийся трупными пятнами труп кто-то подойдёт к этой кровати с неизвестной мне склянкой. Развлеклись уже, хватит. Любезничать — никакого желания. Да и что тут уже, когда все карты вскрыты? Что тут уже жеманничать и хлопать ресницами? — Поверьте мне, господин Адриан, у вас есть весьма весомые причины поиграть немного по моим правилам.

— Это какие же?

Кошусь на герцогиню, которая даже улыбается, несмотря на явно опухшую щёку, и понижаю голос до заговорщицкого шёпота. Немного кривляния во мне всё-таки осталось, даже рот прикрываю ладонью, как и положено всем приличным сплетникам.

— Может, какие-то общие дела с той ёбнутой сукой, которая увела меня из замка аккурат перед тем, как всё это случилось?

Адриан едва уловимо меняется в лице, но так, будто невидимая миру рана зацепила лицевой нерв.

— Вот ведь совпадение, правда?..

— Генрика?

Киваю, и его перекашивает ещё больше. Бросает взгляд в сторону Мериам и тут же отрицательно ведёт подбородком в сторону. Всё на полужестах и вполголоса. Всё так, будто ему действительно важно не напугать её, а уже после — не быть раскрытым.

— Всё не так, как вы думаете.

О, разумеется, всё не так. Не так и не то, и вовсе навеяно каким-то дурным сном. А то я ждал, что он тут же во всём признается и выложит все свои планы.

Как же.

— Я безумно желаю узнать, как всё на самом деле, но только после того, как разберусь с… Йенной, — заминаюсь в конце, и выражение лица Адриана меняется снова. Только на этот раз, напротив, разглаживается и становится расслабленно-плутовским. Становится каким-то загадочно непонятным, но только пока не открывает рот.

— О, не стоит уже. Я знаю, что физиологически он мальчик.

Умудряюсь лишь только моргнуть и не позволить лицу предательски вытянуться. Час от часу не легче. Надо же, какие все, оказывается, прозорливые и осведомлённые.

— И давно?

— Последние лет пятнадцать. Может, и больше того.

Вот тут недоумения уже через край, но никак не реагирует ни на мою вскинутую бровь, ни на немой вопрос, так и прилипший к моему лицу.

— Мне послать ещё за чем-нибудь?..

Кажется, расслабляется даже, позволяет плечам чуть опуститься вперёд и уже не выглядит истуканом, идеальным образцом того, что с человеком могут сделать служба и многолетняя выправка.

— Нет.

К сожалению, ведьмы в этом замке не в почёте, а значит, и с лечебными отварами придётся морочиться самому Йену. А раз так, то и помочь ему никто не в силах. Помочь не физически, а с тем, что как раз не потрогать руками.

— Но можете зажечь лампу, если не трудно. Я, как видите, не то чтобы в ладу с пальцами. — Демонстрирую ссохшиеся между собой фаланги, и он согласно кивает и сразу же, только начав фразу, ступает к прикроватной тумбочке, на которой и стоит искомое. Обычно свет зажигают слуги, но сегодня слишком особенный случай.

— Об этом мне бы тоже хотелось поговорить. — Склоняется и, осмотревшись, выходит из комнаты, должно быть, за тем, чтобы раздобыть уже зажжённого пламени или огнива у одного из выставленных им служивых. Останавливается, почти было перенеся ногу через порог, и добавляет с более чем явным намёком в голосе: — О ваших пальцах и инструментах, которыми они владеют.

Ещё бы ты не хотел об этом поговорить.

Вопрос, как продержался столько, и повезло ли мне, что данный разговор состоится не в пыточной. Или как они тут называют комнату для главного веселья?

Йен вдруг закашливается, привлекая к себе внимание, давится спазмами и едва не валится на бок, потеряв равновесие. Сереет тут же, и я мгновенно затыкаюсь и оказываюсь рядом для того, чтобы придержать его за плечо. Опирается на меня затылком и прикрывает глаза. Кажется, замирает вовсе, но подставляется под пальцы, когда шевелю ладонью.

Касаюсь его волос, едва ли не с омерзением нахожу в них маленький уцелевший бутон и, скомкав, выкидываю прочь.

— Что это? — спрашивает, почти не поднимая тяжёлых век, и, сам того не осознавая, держится за бок. За бок, который, должно быть, доставляет ему неприятностей ничуть не меньше навалившейся слабости.

— Похоронный венок. Я так полагаю, для того, чтобы в гробу смотрелось покрасивее.

Тяжело сглатывает и косится на сестру, которая выглядит ничуть не лучше и снова плачет. Бесшумно на этот раз, только прозрачные дорожки так и стелются по щекам и теряются где-то за линией челюсти, впитываясь в воротник. Тяжело сглатывает и косится на сестру, которая медленно мотает головой, словно бы отрицая что-то, и давит из себя, будто неловко оправдываясь:

— У тебя сердце не билось.

Безумно серьёзный аргумент для той, кто ни разу в жизни не имел дела с ядами или ранами, через которые можно пощупать чужое лёгкое. Безумно серьёзный аргумент для неё и что-то крайне сомнительное для меня. Для меня, который сам не раз и не два заваливался на ту, противоположную жизни, сторону.

— Совсем не билось несколько часов, я и решила, что всё… потеряла тебя.

Опускает голову, комкает своё безобразно измятое платье и всем видом так и кричит о том, что нуждается в толике жалости. Нуждается в утешении, которое привыкла получать по любому поводу, и неосознанно требует его даже сейчас. Неосознанно требует его у серого, все свои силы тратящего только на то, чтобы не вырубиться, брата.

Ай-ай, как эгоистично, лапушка.

— И тут же принялась готовить ящик для тела.

Может, она и нуждается в жалости, но во мне если та и осталась, то ровно настолько, чтобы избавить того, кто пытается надавить на это чувство, от страданий.

Вскидывается тут же, глядит на меня волком и, прищурившись, едва ли не шипит, как та гадина, на которую мне безумно хотелось бы посмотреть. Как та гадина, что впилась в руку мальчишки, лишь по невероятной случайности не сжалась тугими кольцами перед броском и не вцепилась в его шею.

— А что мне было ещё делать? — Глядит волком, защищается как может, и голос её снова начинает вибрировать от напряжения. Начинает подрагивать будто в преддверии новой истерики. Истерики, что я если и выдержу, то только зажав уши и отвернувшись к стене. Истерики, что я если и выдержу, то не факт, что уговорю себя удержать в карманах стиснутые кулаки. Слишком сильно встряхнуло для того, чтобы так сразу успокоиться и прийти в себя. Слишком сильно встряхнуло, и внутри всё ещё лихорадит. — Что делать, если и лекарь, и господин Адриан подтвердили, что он умер?

— Не умер, — неожиданно зло и будто выцветши цедит сквозь зубы Йен, у которого внутри медленно догорают остатки яда, и поворачивает голову, чтобы глядеть на неё и прижаться к моей куртке всей левой стороной лица. Невольно продолжаю придерживать его, поглаживая по плечу, но будто не замечает этого. — И всё время был там, в комнате. Всё слышал.

— Прости, дорогой! — Распахивает глаза широко-широко, округляет их будто от обуявшего ужаса и хватается за безжизненно лежащую поверх тёмного платья ладонь. С ним разговаривает вовсе не так, как со мной. С ним она вся — сплошные сожаление и горечь. Сплошные раскаянья и тысяча извинений, таящихся за каждым словом. — Я так виновата перед тобой! Умоляю, прости!

И снова слёзы. Снова слёзы в глазах и сведённый судорогой рот. Кажется, будто может плакать несколько часов кряду не останавливаясь, и большой вопрос, будет ли всё это чего-то стоить.

Не доверяю ей — и всё тут. Не доверяю никому в этом замке, но с ней будто всё по-особенному. Не доверяю ей, потому что, в отличие от остальных, напротив, слишком сильно любит Йена и может иметь с десяток причин вцепиться в него. Не доверяю ей, потому что она единственная, кроме меня, кому этот тщедушный заморыш позволяет себя трогать, и это очень уж смахивает на ревность или пустое собственничество. Собственничество, на которое я всё-таки имею немного больше прав, чем она, хотя бы потому, что именно я выдернул его с того света, и именно я сейчас должен крутиться рядом, а не наблюдать за тем, как истеричка, благодаря которой он действительно чуть не отправился в ящик, перетягивает одеяло на себя.

— Не нужно… Только больше заживо не хорони. — Отклоняется назад и жмётся сильнее. Такой замотанный и такой идиотски всепрощающий. Ударить хочется, да только если даже по голове, если слабенький подзатыльник отвесить, тут же эта самая голова и отвалится. — И раз уж Адриан всё знает… Могу я снять это уродское платье?..

Невольно хмыкаю, ощутив, что стало немного проще, и сдираю свою куртку для того, чтобы не мешала, да и глянуть, что там с рукой, было бы неплохо. О царапине, что расчертила спину, уже и думать забыл. Хрен с ней, неглубокая — и ладно. Переживу как-нибудь ещё один росчерк.

Сдираю свою куртку, сворачиваю подкладкой вверх и бросаю тут же, рядом с тумбочкой. Без лишних слов тянусь к застёжкам, что самые мудрёные, пришитые сзади около основания шеи, и Мериам вдруг тоже желает быть полезной.

— Да, конечно. Хочешь, я принесу другое?

Едва не закатываю глаза, но всё-таки сдерживаюсь. Как бы сильно она ни любила Йена, как бы ни беспокоилась о нём, — никогда не поймёт. Не поймёт, почему он предпочитает другую одежду, хоть и ведёт себя порой как девица и любит исключительно мужчин.

— Не нужно, — отмахивается от неё и, с трудом сохраняя спину прямой, оборачивается ко мне. Да и «оборачивается» — слишком сильно сказано. Так, чуть шеей ведёт. — Дай мне какую-нибудь рубашку.

И это так похоже на негласный, завуалированный под что-то иное выбор, который он делает из раза в раз, что так и хочется его погладить.

Не такая уж и бестолочь эта маленькая княжна.

— Потерпи пару минут, красавица. — Звучит, должно быть, непривычно ласково, но в кои-то веки не реагирует на мои прозвища как на подначку или маленькое оскорбление. Только осторожно кивает, чтобы не отдало в голову, и так и замирает с краю, опёршись на тяжёлое одеяло одной рукой. Так и замирает до прихода навьюченных слуг, что появляются почти сразу же и тащат довольно внушительную лохань с водой, от поверхности которой поднимается горячий пар.

Тащат небольшую, больше на таз для стирки белья смахивающую лохань, плотно стянутые, смотанные в рулоны отрезы светлого полотна, что принято нарезать на полоски и закрывать ими раны, и поднос, уставленный чашками с горячим питьём. Процессию замыкает всё тот же лекарь, что глядит на меня с самым настоящим ужасом, но, должно быть, бывшего гвардейца со шрамами на лице боится больше и потому всё-таки заходит в комнату, направляясь к кровати.

Говорил же: не нужно, — но нет, притащили всё-таки.

Разводит в одной из кружек какой-то травяной порошок и, замороженно улыбаясь, пытается впихнуть его в руки княжны, что чудом восстала из мёртвых.

— Госпожа?.. — зовёт Йена и подталкивает вперёд глиняную посудину. — Возьмите, вам станет легче.

Тот поднимает голову, глядит на чашку и, вдруг скосив глаза в сторону, будто привлечённый каким-то движением, на что-то ещё. Выглядит так, будто он виснет где-то, витает, всё ещё не придя в себя, но я тут же напрягаюсь и, когда вместо того, чтобы принять подношение, коротко мотает головой, отказываясь, тут же выступаю вперёд, заставив отпрянуть ничего не понимающего лекаря. Я тут же выступаю вперёд, отведя назад раненую руку, и даже не удивляюсь, когда ощущаю, как прохладные пальцы касаются её, обводят контуры раны. И даже не поворачиваю головы, несмотря на то что очень хочется покачать ей и сказать этой маленькой дурочке, чтобы думала лучше о себе.

— Вот сам и пей.

Адриан тут же подступает ближе, и Мериам непонимающе вскидывает голову. Мериам, зарёванная и в подсохшей крови, которой и выступило-то всего несколько капель с треснувшего уголка губы, выглядит даже хуже синеватой княжны, что будто ещё плавает на границе того и этого миров.

— Что застыл?

Йен единственный, кто никак не реагирует на мой голос, а знай себе только и делает, что черпает уверенность из тактильного контакта. Йен, что уже знает больше моего.

— Но это всего лишь тонизирующие травы, господин! Чабрец, лимонник, родиола… — поспешно перечисляет и нервничает так, что руки ходуном ходят. Нервничает и тем самым выдаёт себя с головой. — Для того чтобы кровь быстрее побежала по венам, — поясняет, а у меня стойкое ощущение того, что что-то подобное сегодня уже было.

Не везёт мне с полезными травами для захворавшей жёнушки. Кто-то же должен был написать для Генрики список, верно? Кто-то, кто разбирается во всей этой сушёной требухе. Кто-то, кто явно не интересующаяся приёмами и интрижками молодая девушка.

— Ну так и в чём же дело? — Голос становится ниже, вкрадчивее, и понимаю, что не прочь порешить ещё кого-нибудь. Выпустить скопившийся внутри пар и успокоиться окончательно. — Пей — или волью.

Правда для этого мне, скорее всего, придётся сломать чужую челюсть или выбить пару зубов, но кого волнуют такие мелочи? Кого волнует, что станется с этим стариком, если в чашке, что он поднёс, вовсе не лекарственный сбор? Кого волнует, что станется со стариком, который наверняка был оставлен здесь для того, чтобы завершить начатое, если та, которую укусили, всё-таки очнётся и выберется?

Лекарь сереет на глазах, глядит на свою непосредственную хозяйку, и та, помедлив и всё ещё не понимая, нахмурясь, опускает подбородок. И чёрт знает, что там намешано в этой чашке, но руки у старика в несуразном, нахлобученном на лысеющую макушку колпаке трясутся так, что половину проливает на бороду, но пару глотков делает. Судорожных медленных глотков, на время которых замирают все присутствующие в комнате.

Включая Йена, что оживает всё больше и даже разворачивается без посторонней помощи для того, чтобы спустить ноги на пол. Разворачиваться-то разворачивается, но тут же кренится влево и держится за бок. Кренится влево, но не издаёт ни звука и ни в какие обмороки не падает.

Вспоминаю вдруг, сколько раз его било за последние месяцы, и перестаю удивляться. Вспоминаю и великана, и тролля, и прочих, кто мог бы свернуть его тонкую шею, и понимаю, что он всё-таки крепче, чем кажется. Всегда был крепче, чем я — да и не только я — привык думать. Не стеклянный, но лучше всё-таки не швырять об пол.

Понимаю, что это было бы просто безумно глупо — умереть обездвиженным токсином каменной гадины, что парализует и живьём жрёт своих жертв.

Умереть после всего.

После всех вывертов некромагини и даже просто пытавшейся утянуть его в воду ведьмы.

Слишком глупо, как и отравиться любезно предложенным питьём.

Питьём, что лекарь оставил в чашке на самом дне и, неловко улыбнувшись, просто выдавив из себя подобие доброжелательной улыбки, пожимает плечами:

— Как видите, всё в порядке, господин.

О да, я вижу. Вижу, как невротически дёрнулся правый, окружённый сеткой морщин глаз и побелели сжавшие посудину пальцы. — И если вам не требуются мои услуги, то я могу…

— Не можешь.

Мериам даже вздрагивает, услышав голос брата, да и мне самому не верится, что в этом тельце наскреблось столько металла. Оборачиваюсь на него, но натыкаюсь лишь на холодный, направленный на старика взгляд голубых глаз.

— Ты не можешь уйти.

Мериам вздрагивает, а Йен то и дело косится в пустующий угол. Йен, маленький секрет которого из всех присутствующих в комнате знаю только я. Знаю и почти уверен, что он сейчас внимательно слушает кого-то, витающего над полом, и именно поэтому в его голосе столько напряжения и злости. Знаю, что этому «кому-то» он верит больше, чем мягкому на вид и крутившемуся вокруг его тела в попытке оказать, или только изобразить, помощь старику.

— Это она? Она тебя попросила?

Лекарь, имя которого я если бы и услышал, то не запомнил бы, становится всё более нервозным и то и дело оборачивается, глядит на пустующее место меж креслом и уводящей в коридор дверью и, судя по всему, прекрасно знает, о ком идёт речь. То и дело оборачивается, но, в отличие от княжны, никого так и не находит. То и дело оборачивается для того, чтобы растянуть паузу и ничего не произносить. Не произносить имени.

Имени, которое я тоже знаю.

Адриан догадывается, возможно, и лишь герцогиня непонимающе моргает. И мне даже странно от того, что она прожила столь долго в этом замке. Странно потому, что поразительно недогадлива и наивна. Странно потому, что явно хочет отпустить этого старика, сыграв в благородство.

И вовсе не странно, что этого не хочет Йен.

Йен, который не один час провёл почти мёртвым, а сейчас испытывает вовсе не страх. Испытывает злость, да такую сильную, что умудряется даже подняться на ноги. Едва не завалиться, схватиться за моё плечо, не прося даже, а требуя поддержки, выступить вперёд. Выступить вперёд меня, остановиться вплотную, опереться лопатками и, всё так же держась за рёбра, выпрямиться.

Держится, потому что хочет видеть.

Хочет видеть, как утративший самообладание старик начнёт метаться по комнате и, шагнув к двери, тут же отпрянет назад, потому что её перегородил весьма понятливый Адриан. Дёрнется ко второй, но и там не пройти тоже — выставленные постовые, которые не сделают и полшага в сторону без указания своего командира.

Йен хочет видеть, как лекарь дёрнется, оглядится по сторонам, бросится к Мериам и, опустившись на колени, схватит её за руки.

— Прошу вас, госпожа! Я клянусь, что не замышлял дурного против вас! Это всё она! Только она! — лепечет, обращается только к ней одной, а я в это время играю в гляделки с Адрианом.

Молча поднимаю украшенную безобразным высохшим подтёком и кривой косой, оставленной лезвием ножа, руку и кивком головы указываю на старика. На старика, который всё знал, но лишь симулировал бурную деятельность, когда змеюка вцепилась вовсе не в намеченную цель. Знал и, крутясь вокруг остывающего тела, ничего не делал. Знал и список наверняка составил сам по просьбе своей настоящей госпожи, выросшей в этом замке, а не пришлой девицы, пусть и благородных кровей. Девицы, которая была неугодна для племянницы герцога.

Для племянницы, которая, устав ждать, пока Адриан дотянет до края, решила действовать сама. Адриан, которого бы тоже было неплохо прижать к стенке, как следует расспросить и только после выпотрошить.

Слишком уж он ретиво оберегает Мериам для того, кто жаждет убрать её подальше от трона. Но всё это потом. Всё это после.

После того, как снадобье начнёт действовать. Разгонять кровь, как и было сказано.

После того, как седовласый травник дёрнется, уронит свой смахивающий на шапку головной убор и, подавшись назад, осядет на пол. Несколько раз непонимающе моргнёт, а после потянется к лицу пальцами. Потянется, чтобы смахнуть выступившие на глазах капли, но вместо этого лишь размажет их. Красными кляксами по пористым щекам.

Капли, которых становится больше.

Вырисовывается дорожка от ноздри и, обогнув рот, впитывается в бороду. Вырисовывается у уха и, стекая по шее, уходит за воротник.

Ещё и ещё, пока всё лицо не станет алым. Пока кровь не начнёт выступать даже через поры.

А Йен всё стоит передо мной и смотрит. Йен всё стоит, не шелохнувшись, и не думает отворачиваться. Йен, столь к чужой смерти равнодушный, что мелькает мысль, будто это и не он вовсе.

На секунду всего, пока не даст слабину и, сам того не осознавая, не потянется за моей рукой в который раз. Рукой, которую я понятливо укладываю поперёк его туловища и расслабляю пальцы, чтобы он мог схватиться за них.

Мог схватиться за них, когда лекарь заваливается на бок и, дёрнувшись пару раз, плюнув кровью, затихает перед волной начавшихся судорог.

Только тогда княжна отворачивается, касается носом моего плеча и поднимает голову. Ожидаю слёз или чего-то вроде этого. Ожидаю горечи в голосе, но только не усталой, почти лишённой эмоций просьбы:

— Помоги мне с платьем.

«Помоги с платьем», что я, согласно кивнув, и делаю, пока по распоряжению Адриана уносят тело. Что я и делаю, наскоро отмыв руки и выдернув из шкафа первую попавшуюся рубашку, чтобы не оставлять его голым.

Что я и делаю, пока отсылают всех слуг и проверяют охрану за дверью.

Теперь в комнате вчетвером, и никто даже не глядит в сторону принесённых чашек. Так и стоят себе на прикроватной тумбочке, три остывшие глиняшки с чем-то тёмным. С чем-то, что может и не быть отравлено, но всё одно никакого желания проверять.

Прежде чем приняться за платье, наскоро собираю небрежную косу, чтобы его волосы перестали лезть даже в моё лицо. Прежде чем приняться за платье, поглядываю на маленькие, проступившие на его лице синяки и, списав их на неизбежное зло, всё-таки берусь за длиннющий ряд пуговиц на спине.

Мелкие, круглые, как жемчуг, и непослушные для моих пальцев.

Йен терпеливо ждёт, пока доберусь хотя бы до середины, и после начинает стягивать узкие рукава. Впрочем, узким остался лишь тот, что я не надрезал, чтобы добраться до места укуса, который и сейчас выглядит не лучшим образом, но это сущая мелочь по сравнению с другой миновавшей его участью.

Йен терпеливо ждёт и даже не дёргается, когда, спустив и платье, и надетую под него комбинацию немного ниже, чем на уровень пояса, осматриваю его бок и вожу пальцами по выступающим рёбрам. И надо же — отделался трещиной, а не полноценным переломом.

Морщится, но ни звука не издаёт, когда накладываю фиксирующую повязку, и лишь распахивает рот, когда затягиваю. Терпит, комкая подол, и облегчённо выдыхает, когда принимаюсь за его руку. Руку, рана на которой совсем плёвая по сравнению с тем, как досталось его рёбрам.

В абсолютной тишине всё, то и дело поглядывая на Адриана, занявшегося лицом Мериам. То и дело поглядывая за тем, как касается её скул и отирает их. Как касается…

Бесшумно хмыкаю уголком рта и, покачав головой, по новой растравливаю уже закрывшуюся рану на тонкой бледной руке.

Для того чтобы убедиться, что закровит как положено, а не перепачкается в густой, смахивающей на желе массе.

Для того чтобы убедиться, что всё. Не умрёт во сне, не справившись с остатками яда.

— Больно тебе? — спрашиваю вполголоса, очищая края разреза от налипшей корки, и жалею, что вот так просто не вытащить сумку с парой дельных склянок. Заживало бы куда быстрее, да и так в дерьме, глубже некуда. Закончились все конспиративные кривляния и игры.

Неопределённо ведёт плечом и коротко кивает, после пытливо оглядывает меня в ответ и, коротко хмыкнув, возвращает вопрос:

— А тебе?

— Средне паршиво. — Не бахвалюсь, решив не тратить время на то, что наверняка выльется в никому не нужный спор, и решаю не добавлять, что паршиво мне вовсе не из-за пары царапин, которые я могу игнорировать до полного заживления. — Отмыться — и, считай, ничего не было.

— Ничего не было… — повторяет эхом и наконец получает свою рубашку, которая оказывается светло-коричневой, да ещё и с настроченным на полы кружевом, в которую влезает через горло, натягивает по самое не могу и только после пытается сдёрнуть юбку.

Помогаю и тут тоже, разуваю и отгибаю край одеяла. Помогаю отползти назад и поднимаю крайнюю из подушек.

И даже комментировать всё это не хочется. Ничего уже не хочется, если совсем начистоту.

Потому что, в отличие от некоторых, мне нужны перерывы на сон и отдых. В отличие от некоторых, я всё-таки человек, который не всегда может перепрыгнуть через свои реальные физические возможности. Не может скакать выше головы из раза в раз, надеясь, что уж этот-то точно последний и выйдет не разбиться.

— Можете и отмыться, — подаёт голос Адриан после того, как заканчивает с Мериам, и та в приступе благодарности улыбается ему. И, надо же, кажется, даже совершенно искренне. Улыбается совсем не так, как своим подружкам или их мужьям во время обедов или ужинов. Улыбается, как при мне улыбалась только Йену. — Не думаю, что полчаса сыграют какую-то решающую роль.

Не согласен с ним, и уходить вовсе не хочется. Не хочется уходить, потому что подсознание всё ещё не верит, что всё хорошо. Потому что в голове слишком уж легко и непрошено возникают ненужные образы. Мелькающие одна за другой картинки, и не последнее место среди них занимают воткнутые в стянутые из прядей волос петли маленькие розы.

Видимо, воспринимать их нормально, просто как бутоны на колких стеблях, у меня теперь и шанса нет.

— Три почти сыграли. — Три часа, которые кое-кто провёл между этим светом и тем, на который даже подобным мне торопиться вовсе не стоит. Каких-то жалких три часа, на которые я оставил его, решив, что проветрить голову — именно то, что мне надо. — И потом, не боитесь, что сделаю ноги? Всё-таки я зарезал одного из ваших и вмазал действующей герцогине. Пора бы уже поднять вопрос об актуальности смертной казни, нет?..

Йен едва не вскакивает, но, подавшись вперёд слишком резко, охает и морщится. Но всё одно тянется и хватает меня за опущенный рукав, чтобы изо всех сил дёрнуть.

И не сказать, что я не знаю, что его бесят мои шуточки. Ещё как, но в этом и есть их прелесть — чего бы не потыкать? Заодно и проверю, насколько живой. Заодно и проверю, насколько жива сама чопорная герцогиня, которая умудряется даже изобразить подобие вежливой улыбки и покачать головой.

— Не думаю, что этот вопрос всё ещё актуален. — Глядит на меня, запрокинув голову, а я в ответ лишь кошусь на её скулу, на которой остался, возможно, самый заметный за всю жизнь след.

— Ты не хочешь меня вздёрнуть? — Недоумения столько, что даже и не пытаюсь скрыть. Недоумения, которое прекрасно перекрывает собой даже усталость.

— Не думаю, что это целесообразно в сложившейся ситуации. — Адриан — сама дипломатия и формулировки использует такие расплывчатые, что ещё немного — и меня накроет приступом умиления. Сразу после приступа нервного смеха, смахивающего на истерический. — Но на некоторые вопросы вам придётся ответить. — Оставляет Мериам, наконец, и снова становится напротив.

Поневоле начинаю просчитывать возможности и коситься на входную дверь. Прикидывать, каковы шансы распахнуть её и, уложив патрульных, смыться, если что.

— Желаете знать, трахаю ли я его по-настоящему или всё это для пущей пыли? — спрашиваю так, для отвода глаз, прекрасно понимая, о чём пойдёт речь, но хочется отсрочить. Хочется дать себе немного времени. Взвесить всё для того, чтобы ни единой лишней буквы не скакнуло на язык. Хотя бы не больше десятка этих лишних букв.

— Желаю знать, как неумёха из глубинки умудрился заколоть тролля, не вспоминая уже о воришке и постовом. — Само ехидство, да только руки закладывает за спину и по привычке выпрямляет спину. Да только не знай я, что у него поясных ножен нет, уже бы пригнулся, готовый к тому, что попытается ударить или хотя бы зацепить вскользь.

— Так вы, стало быть, признаёте, что тролля убил я?

Напряжение нарастает, становится твёрдым, как падающие с неба градины. Напряжение, что между нами вовсе не тянет на хоть сколько-то привлекательное, и всё, о чём заставляет думать, — только о том, что мой нож, единственный, что был при мне, остался валяться в соседней комнате.

— Не заговаривайте мне зубы, господин Лука. — Выдохнет если ещё да после глаза закатит — один в один замученный играми монстролов. Кажется, что ещё секунду назад был насторожён до крайности, а теперь просто утомлён. И не разобрать, чем точно: минувшим днём или мной. — Минуту назад вы жаждали ванну. Так пойдёмте, я распоряжусь.

— А сам я не могу распорядиться?

— После того, что устроили?

Пожимаю плечами, решая не распространяться о том, что не слишком-то я и устроил, но Йен, приподнявшись на локтях, так смотрит, что решаю не задавать всему этому новый оборот.

— Думаете, кто-нибудь из слуг рискнёт к вам приблизиться?

— Спасал мальчишку, всего-то лишь.

— Можно было объяснить. — О, надо же. Моль снова злится. Моль подала голос и, несмотря на то что вроде простила и удар, и всё остальное, выдала себя. Выдала напряжением и тем, что нет-нет да двигается ближе к Йену.

Надо же, в кои-то веки ревную не я.

— А кто-то стал слушать? — отвечаю ей в тон и придирчиво оцениваю оставшееся до подушек расстояние. Наверняка, стоит мне только выйти за дверь, и вовсе заберётся на постель с ногами и вытянется рядом с княжной. Такая вся сочувствующая и шмыгающая носом.

— В любом случае, это уже не имеет смысла. — Адриан даже тянет руку к моему локтю, но, нарвавшись на предупреждающий взгляд, опускает пальцы и доходит даже до смены тона. — Пойдёмте.

— Сходил уже сегодня разок, как-то не хочется больше, спасибо.

— Я говорю о соседней комнате, а не этаже, если угодно.

Вот это да. Надо же, какие привилегии.

— Вряд ли герцогине захочется увидеть вас голым.

— Да ничего страшного, — отмахиваюсь нарочито небрежно, и бывший вояка не скрывает того, что его сбили с толку. Мериам же даже не краснеет — настолько сильно она сосредоточена на Йене, а не на ставшей пустой болтовне. — Она уже всё видела.

— Да иди ты уже! — Йен не выдерживает пререканий первым и даже вяло машет своей перевязанной рукой. — Ничего со мной не случится.

— Вот тебе я вообще меньше всех верю.

— Иди, пожалуйста. — Глядит так, будто ещё немного — и выпроводит сам, и хорошо, если не попытается утопить в вышеупомянутой ванне. Глядит так, будто ему не терпится о чём-то поговорить, но учитывая публику, собравшуюся у этой кровати… Учитывая публику, надо бы разобраться со всем этим пораньше и остаться наконец наедине.

Вскидываю вверх пустые ладони в качестве капитуляции, поворачиваюсь, попятившись, и ухожу вслед за Адрианом, надеясь, что действительно ничего не случится. Надеясь, что Мериам не заобнимает до смерти несчастную, охнувшую от слишком резкого движения сестры княжну.

***

Волосы мокрые, да настолько, что и рубашка на спине тоже.

Рубашка, которую не глядя выдернул из шкафа Адриан, совсем как я до этого для Йена. Правда тут повезло больше и никаких кружев или отвратительных жабо. Просто серая широкая хламида, которую не напялил бы ни один уважающий себя дворцовый модник. Просто серая широкая хламида с узкими рукавами, которую я закатываю до локтей, чтобы не мешали.

Волосы мокрые, даже не вытер как следует перед тем, как вернуться в свою часть покоев и обнаружить там новый, уставленный тарелками и чашками поднос. Кошусь на него и, несмотря на то что должен быть люто голоден, не испытываю ни малейшего желания проверять, есть там что или нет. Даже после заверений Мериам в том, что слуга, принёсший блюда, каждое лично попробовал и остался жив. Даже после заверений Мериам, которую я решаю не расстраивать и не рушить её уверенность в безопасности тем, что существует не один десяток медленно накапливающихся в организме ядов или же веществ, что дают о себе знать лишь спустя несколько дней.

Отказом печени или, скажем, параличом лёгких.

Тут уж как отравителю повезёт. Со знаниями.

Держусь ближе к стене, между кроватью и прикрытой дверью, и жду, когда уже покажется четвёртый участник сборища, которого всё где-то носит.

Что странно хотя бы потому, что это мне, а не ему, пришлось отмываться от крови и надеяться, что короткая глубокая сечка над затылком, которой я обзавёлся по милости княжны, не станет прибежищем какой-нибудь заразы.

Потому что зашить ни возможности, ни подходящих рук нет. Потому что, будучи на взводе, я прикончу любого, кто попробует подойти ко мне со спины с длинной острой иглой, а Йен никогда и дела не имел с такими ранами. Не было надобности.

Йен же будто окончательно выдохся и моргает, осоловело уставившись в пустой угол. Йен упорно старается не заснуть, а его сестрица, напротив, только и делает, что уговаривает его отдохнуть встревоженным шёпотом.

Как тут не начать раздражаться по новой?

Как тут убедить себя закусить язык, потому как вовсе не Мериам причина того, что, натерпевшись, мальчишка может занырнуть куда глубже, чем в простую дрёму?

Вовсе не Мериам причина… Не по её милости он достал тот самый изумруд, который я так и не видел после того, как отдал.

Да и когда бы успел, когда всё так завертелось?

Голова просто пухнет.

Подумать только — умудриться так вляпаться. Да лучше уж спать на земле и отбивать у волка несчастного кролика, чтобы самому его сожрать.

Всё лучше, чем вот это.

Лучше, чем ждать, когда очередную гадину подкинут в постель или подкараулят после наступления сумерек.

Лучше, чем знать, кто выкинул подлянку, и не иметь возможности придушить его своими же руками. Медленно, безумно медленно придушить, а после ещё и башку снести для верности. Чтобы наверняка не встала.

Никак не могу найти себе места, расчерчиваю шагами комнату, но взглядом нет-нет да возвращаюсь к кровати. Иногда наталкиваюсь на ответный взгляд, иногда глядит на Мериам, которая что-то ему шепчет и никак не соберётся уйти. Хотя бы за тем, чтобы сменить платье или что там у неё ещё под ним.

Мысленно прикидываю, как бы её выпроводить, не нарвавшись на ответное приглашение посетить эшафот, и, к своему удивлению, даже рад наконец вернувшемуся Адриану, который теперь видится мне единственным островком здравомыслия в океане девичьих слёз. Который теперь даже держится как-то проще и, прикрыв за собой дверь, снова скрещивает руки поперёк груди и молчит. Молчит, осмотрев намётанным взглядом комнату и задержавшись на зашторенных окнах. Молчит, опустив взгляд на голенища моих сапог, видно, догадываясь, что именно можно спрятать за ними. Молчит и молчит, Йен отделывается от сестры малопонятными кивками или отрицающим мычанием, и я, как самый нетерпеливый, сдаюсь первым:

— Ну что же…

Привлечённые громким голосом, зарятся все без исключения. Даже княжна отрывает затылок от подушки. Княжна, которая так спокойна, что невольно напрягает меня этим. Всё жду, когда его накроет уже. Жду, когда осознает, чего избежал, и бросится жалеть себя. Всё жду причитаний и слёз, а он только и знает, что буравит взглядом потолок и стены.

— Может, уже начнём делиться своими секретиками? Или подождём, когда вместо нас это сделают другие?

Намёк явный, и тот, кому он адресован, вопреки моим ожиданиям, не нервничает, а, напротив, кривит губы в расслабленной усмешке. Должно быть, пока решал свои туманные дела, успел обдумать всё не раз и не два. Прикинул, что рассказывать стоит, а что нет.

— Так, может быть, вы и начнёте, господин ювелир? — предлагает с лёгким поклоном, и я в ответ передёргиваю плечами.

— Я не представлялся ювелиром. Инвестиции в камни и огранка — совершенно разные вещи.

— Что же, выходит, и не соврали? — Не верит абсолютно ни в одну мою букву, но отчего-то не спешит заводить изобличительные речи. Напротив, внимателен и, что бы я ни нёс, уверен, выслушает.

— Почти.

Поднявшийся ветер порывисто кидается на замковую стену и воет так громко, что все в комнате поворачиваются к задёрнутому окну. Это даёт мне целых две секунды форы. Это даёт мне время для того, чтобы прикинуть, в какую сторону уклоняться дальше.

— Предпочитаю монетам блестяшки разной степени ценности. Они не обесцениваются с течением времени, и в цене что здесь, что в Аргентэйне. Теперь вы.

— Мы же не станем выкладывать правду, как дети? — спрашивает с недоумением в голосе, но, как по мне, тоже тянет время. Как ни поворачивайся, кругом одни неудобные вопросы. Да ещё и лишняя пара ушей совсем рядом. Если с Йеном далеко не вчера смирился, то с его сестрёнкой — определённо нет. — По очереди?

— Почему бы и нет? Мой секрет за ваш.

— Аргументы?

— День сложный был. — С этим даже слуги, приставленные к этим покоям, не поспорят. И, уверен, меня горячо поддержат и лекарь, и те оставшиеся ночевать в амбаре ушлёпки. Чертовски сложный день. — Чего бы вечером не подурачиться?

— Играете со мной, значит?

Тут бы кокетливо помахать пальцами, да Йен закашливается и сползает с подушек, рефлекторно сжимаясь в комок, пытаясь прикрыть повреждённые рёбра.

И я скалюсь вместо улыбки.

— С кем я только не играю.

Княжна успокаивается, замирает, сжав веки, и кажется, что вот оно: сейчас расплачется. Но глубоко дышит носом, крепко стискивает челюсти и затихает. Ни намёка на взрыв или истерику.

— Выкладывайте уже. Как так вышло, что вы оказались в курсе, что у нынешней герцогини брат, а не сестра?

Адриан расслабляется даже. Опускает плечи и перестаёт держать ладони за спиной. Расслабляется, ожидав, видно, что первым, о чём я ляпну, будет его сомнительная связь с Генрикой.

— Весьма банально. Дело в том, что именно меня ландграф отправил за Йеном в своё время. Я привёз его в Аргентэйн, и я же негласно присматривал все последующие годы.

Мальчишка, о котором идёт речь, забывает даже о боли и, снова перекатившись на спину, садится на кровати. Глядит исподлобья, не моргая, и мне чудится на миг, что Адриан даже запинается в какой-то момент.

— И за ним, и за подрастающей княжной. И я же был против, когда Ричард намекнул на то, что будет куда более сговорчив, если вместе с Мериам к нему отправится и Йен.

«Если вместе с Мериам…» Неужели всё-таки знала? Нет, даже не так: что, если она с самого начала знала? Но неужто Йен бы не допёр? При всей своей наивности, под дурочку он только косит и явно просёк бы, вздумай любимая сестра его так подставить. Да и была бы она любимой, если бы допускала саму мысль о предательстве? Явно просёк бы тогда, да и сейчас его интересует нечто другое. Сейчас его интересует другой вопрос:

— Так он знал?

Теряюсь на мгновение, запутавшись в своих мыслях и не сообразив сходу, какой такой «он», но, когда договаривает, всё становится на свои места.

— Отец знал?..

— Что герцог неравнодушен к мальчикам? — Адриан будто и сочувствует ему, но открыто жалеть не собирается тоже. Адриан глядит на него куда мягче, чем на прочих обитателей замка, и я вдруг думаю о том, что он старше княжны минимум в два раза и своих детей так и не заимел. — Знал. Более того, посчитал, что так будет безопаснее для Мериам. Если Ричард будет занят тобой, то вряд ли найдёт время на то, чтобы её обидеть. То спонтанное бегство спасло тебя в каком-то смысле.

«То спонтанное бегство…»

Вспоминаю, какой была наша встреча накануне, и едва не ляпаю вслух о том, что и я сорвался с места во многом благодаря ему. Разглядел на свою голову конкурента. Конкурента, который грустнеет, но улыбается необычайно светло и будто мечтательно. Улыбается, потому что скучает, и вовсе не по отцу.

— Да, я знаю, — роняет вроде бы совсем небрежно, но невольно ищет мой взгляд. Невольно, будто стараясь за что-то зацепиться, и понимаю, что все его думы и гадания на тему «а что, если это всё и не любовь вовсе?» потерпели крах. Скучает по глыбе, собранной из шрамов и льда, и вряд ли это чувство становится слабее с каждым днём. Наверное, если бы мы были вдвоём, я под влиянием момента, под влиянием всей этой невысказанной грусти в его глазах, сказал бы, что скучаю тоже, но…

— И я, признаться, до сих пор не могу взять в толк…

Поворачиваюсь к Адриану и не успеваю съязвить до того, как откроет рот снова. А когда договаривает, там уже и не хочется язвить. Лёд и так слишком тонок.

— …почему он забрал тебя с собой? Насколько я знаю, монстроловы на редкость неэмоциональны.

— Возможно, я напомнил ему кое-кого? — Это кажется не намёком, но каким-то странным авансом. И тон его голоса, и взгляды, которые искоса бросает на меня. — Или жалостью прибило. Не знаю. Он сам, наверное, не знает.

А вот это может быть в точку больше, чем все другие предположения. Хотя бы потому, что вкуса жалости он уже и не помнит, а что до напоминаний… то к чему оно ему? К чему ему несколько моих черт в абсолютно другом человеке?

Нет… Не в отражениях дело. Не искал он различий и мнимых сходств. Вообще вряд ли думал о ком-то другом в тот момент.

— Всё никак не могу поверить, что отец с самого начала… с самого начала планировал всё так. — У Йена же будто открылась старая рана, и он почти раскачивается, позабыв о своих маленьких травмах, и глядит куда-то в пустоту. У Йена лишь одно сейчас в голове, и он не задумываясь вываливает всё это, заставляя Мериам придвинуться ближе в попытке хоть как-то его утешить. — Мы толком и не разговаривали никогда. Я знал, что не имею никаких прав, но… Но одно дело — догадываться, а другое — услышать вот так. Своими ушами.

«А другое — услышать вот так», но погодите-ка… Кое-что не сходится.

— Но если Йен был обязательным условием для подписания торгового договора, — начинаю рассуждать вслух, и, судя по выражению лица мужчины напротив, он уже знает, чем закончу. Йена во всей этой истории интересуют кровные связи, а меня — выгоды, полученные, или нет, обеими сторонами. Прагматическая часть вопроса. — То как так вышло, что он всё-таки был заключён?

— Политика, господин Лука, сложная штука. — Звучит немного насмешливо, но только в начале. Звучит немного насмешливо, с налётом вселенской усталости и будто бы уже в сотый раз. — Герцог может сколько угодно корчить из себя главу Камьена и прилегающих к нему земель, но без поддержки знати и военачальников он мало на что способен. Договор был составлен и подписан Ричардом, когда Мериам и Йен покинули Аргентэйн. И по условиям соглашения всё соблюдено: они вместе прибыли в город, а то, что мальчишка удрал после, уже оговорка. Следовало лучше запирать двери.

О да. Попробуй запри того, кто порой изворотливее той же змеи. Запри его — так приставленной страже такого наплетёт, что сами выпустят. Ещё как наплетёт, если, конечно, сможет пересилить свой страх. И что-то подсказывает мне, что после увеселительной прогулки по тракту в компании монстролова, гулей и прочих тварей Йен и не такое смог бы провернуть. Другое дело, что его, должно быть, и не запирали. Да и для чего? Куда бы он делся, будь он хоть сколько-то похож на свою сестру? Зачем запирать того, кто боится своей тени и уж точно не сунется дальше охраняемого сада?

— И всё же, кто вы?

Вот и оно. То самое, что его с самого начала если не мучает, то скребёт. Вот и оно — то, что заставляет его опустить взгляд на мою грудь, на место, где под рубашкой должен лежать тот самый крест. Крест, который я предусмотрительно убрал в карман куртки. Традиции традициями, а глупых смертей достаточно и среди наёмников.

— Если отбросить все увёртки и пространные разговоры о камнях? Откуда взялись, чем занимаетесь, а главное, почему сопровождаете мальчишку? Где другой?

— Сколько вопросов и все разом. — Опешить не удаётся при всём желании, потому что лишь последние два не ожидал. Какая ему разница, в конце концов? Где монстролов и кто трахает Йена? Какая ему разница, если он сам явно не претендует на второе? Да и мало ли в замке смазливых и сговорчивых мальчиков, в конце концов? Это всё требуха, но вот Анджей… Почему он вообще интересует отставного гвардейца? — Но раз уж мы все тут такие честные, то, наверное, и впрямь придётся признаваться.

Наверное, придётся признаваться, и Йен даже сглатывает, поверив, должно быть, в мой серьёзный тон. Неужто действительно думает, что я вот так возьму и сам склоню голову над плахой?

Ну уж нет, мне бы как минимум дотянуть до весны.

— Я опальная тень этого «другого». И так уж получилось, что, пока он отсутствует, приглядываю за его имуществом.

Ни Адриана, ни притихшую княжну, что назвали вещью, не устраивает такой ответ, но я спешно перевожу тему. Не в другое русло, но приток — точно. Перевожу тему, умудрившись остаться в рамках обозначенных вопросов:

— И если не досмотрю, то рано или поздно он явится сам. А таким ваша политика до потолка.

Делает шаг вперёд и даже понижает голос. Склоняется немного и доверительно, почти на ухо выдыхает, будто раскрывая некую маленькую тайну:

— Вы весьма топорно вуалируете угрозы.

Улыбаюсь в ответ и едва успеваю потушить порыв и не потеребить его по начавшей рябеть щеке. Всё-таки хотелось бы сохранить руки. Не со всеми можно играть в снисходительность.

— Я не вуалирую вовсе. — А вот это — правда. Без увёрток и оговорок. — Да и к чему мне угрожать от чужого лица?

— О да, это верно, — соглашается охотно и разрывает дистанцию наконец, отступает по новой и закладывает руки за спину. Привычка, чтоб её. Только при мне сделал так около четырёх раз. — Вы довольно убедительны и без этого.

— Знал бы, что всё так сложится, дождался бы, когда тролль вышибет ваши мозги, и лишь после сунулся.

Теряется даже на миг от порыва такой откровенности, но и по новой взять себя в руки ему ничего не стоит. Расслабленный и будто беседующий за чашкой чая о развернувшемся за окном ливне.

Не люблю таких. Непоколебимых.

— Довольно смело высказывать подобное в лицо. Но очень недальновидно.

— А я вообще не дальновидный. — Сам не замечаю, как делаю шаг вперёд и начинаю наступать на него. Наступать просто так, с голыми руками, исключительно потому, что терпения в запасе на полкружки, и её явно не хватит для того, чтобы выдержать все эти вежливые расспросы. — Не обходительный и не благородный. Я злой, как болотная баба, у которой спёрли любимую жабу, и больше всего на свете сейчас желаю откромсать голову той бляди, которая всё это устроила, да ещё и проговорилась в конце.

— Проговорилась о чём? — Мериам, что всё это время пролежала на плече Йена, будто спала и вдруг распахнула глаза. Выплыла из своей сонной комы и решила вмешаться в самый неудобный момент. Непонимающе хлопает ресницами, и кажется, будто все остальные в этой комнате только что сошлись в мыслях.

Даже Йен замучен настолько, что явно не жаждет новых слёз и истерик.

— Может, самую интересную часть мы обсудим наедине? — предлагаю Адриану, а сам кошусь в сторону кровати: не решит ли влезть снова? И герцогиня, и княжна, что вдруг раздумала предупреждать сестру. Только вот узнать, с чего бы, пока невозможно. Равно как и поинтересоваться, о чём там болтали его призрачные подружки во время последнего визита. Терпение… Сколько же нужно терпения, чтобы просто дотянуть до окончания всех этих бесед и завалиться на постель рядом с ним. — К чему герцогине новые потрясения?

— Вы мне доверяете? — спрашивает столь искренне, что я спешу ответить ему тем же.

— Конечно, нет, — вырывается как нечто само собой разумеющееся, и даже мысль об обратном вызывает у меня приступ недоумения. Но похоже, что сейчас выгоднее грести в одну сторону. Больше шансов остаться в лодке. — Мне больше нравится держать вас в поле видимости, и потом у нас довольно явный общий интерес. Чем не повод для сотрудничества?

— Она не возвращалась в замок.

А вот с этим я бы поспорил, помня о брошенной Генрикой фразе, что проще зайти, чем выйти, но не спешу делиться этими знаниями. Возможно, имеет смысл прочесать всё самому, в одиночестве, прежде чем делиться с кем-то своими подозрениями. Адриан не заинтересован в её смерти или же не может допустить её по каким-то причинам, а я же, напротив, жажду раскрошить пару чужих шейных позвонков, и плевать на всю их политику. Пусть сначала найдут тело, чтобы доказать, что она попросту не сбежала.

— Поэтому предлагаю начать поиски с того места, где вы виделись последний раз. Её или тех, кому заплатила. Надо думать, самих наёмников уже не удастся расспросить? — Ещё одна попытка прощупать почву. Ещё один брошенный среди прочих намёк. Намёк, на который я отвечаю не совсем прямо, но не нужно быть гением, чтобы догадаться:

— Ну почему же? Если вы умеете поднимать мёртвых, то преуспеете.

Йен шумно выдыхает на это и, судя по скрипнувшей спинке кровати, пытается устроиться, откинувшись на подушки. Нарочно не поворачиваюсь к нему, желая оставить все гляделки на потом. Нарочно не поворачиваюсь, чтобы не отвлекаться, рискуя упустить что-то более важное.

— А если без шуток, то она ушла с одним из них. Думаю, имеет смысл прошвырнуться по злачным местам. Он довольно приметный и может знать, куда запропастилась милейшая Генрика.

— Готовы выступить? Я распоряжусь — вам вернут оружие.

Хочется сострить на тему небывалой щедрости, но что-то подсказывает, что не стоит. Наверняка проверили всё не на один десяток раз. И устройство арбалета, и даже из какой стали выплавлен меч. Наверняка проверили и разобрали всё, что было можно разобрать, и хорошо, если собрали как было и не растащили содержимое колчана. Никогда не был высокого мнения о замковых постовых. А уж после того, как отправил одного из них в увлекательную прогулку на тот свет, и вовсе перестал считать, что они чего-то стоят.

— При условии, что вы оставите в замке всех своих милых мальчиков в латах. — А вот это уже всерьёз и без каких-либо увёрток. Чёрта с два я стану шариться по городу, вызнавая что-то, с отрядом гремящих жестянок за спиной. Хочет таскаться с ними — пожалуйста, только другой дорогой. — Слишком приметные, да и я, признаться, нервничаю, зная, что могут выцеливать между лопатками.

— Предпочитаю разбираться со своими личными проблемами не привлекая гвардию, господин Лука. — Весь такой бывалый и насмешливый, что так и тянет спросить, как же он получил свой шрам, рассекающий губу. Весь такой бывалый и опытный, что так и тянет намекнуть, что, собственно, все эти блестящие штуки, лежащие на плечах его мундира, есть и у меня. В качестве экземпляров, пополняющих коллекцию. — Через сколько вы будете готовы забрать свои меч и арбалет?

Прежде чем ответить, поворачиваюсь всё-таки к кровати, чтобы оценить, насколько княжна готова вырубиться на ближайшие часов восемь, но вместо усталости вижу появившиеся в голубых глазах слёзы.

Плачет совершенно бесшумно, не всхлипывая и ни разу не шмыгнув носом. Плачет, глядя куда-то в пустоту, и кажется едва живым. Только влажные дорожки чертят по бледной коже и, обогнув щёки, соединяются под подбородком.

Ощутив, что смотрят, вскидывается, сбрасывает с себя оцепенение, но так ничего и не говорит.

Не словами точно.

— Не раньше завтрашнего утра.

Йен даже улыбается, едва заметно уводя левый уголок губы в сторону.

— Кое-кто разводит сырость, да и я не уверен, что его сердце не остановится во сне. Стоит проследить. Бородач явно никуда не денется, а Генрика может и сама явиться к утру.

— Что же. Разумно. Я успел навести кое-какие справки и узнать, что каменные аспиды водятся только за Дикими пустошами, около Скалистого моря. И считаются настолько редкими, что даже среди вояк и наёмников мало кто верит в их существование. А раз так, то откуда? Откуда вы узнали о специфике яда?

— А я и не знал. До того, как такая же тварь не цапнула меня.

— Кто тебя спас? — Йен спрашивает так, будто не знает ответа, но слёз становится меньше. Йен спрашивает так, будто не знает ответа, а сам выглядит так, словно разревётся пуще прежнего, стоит мне его озвучить. В моменты потрясений скучает особенно сильно. Скучает по уверенности, должно быть. Скучает по тому, что Он надёжнее меня.

— А ты думаешь, я кому-то ещё нужен? — Фраза совершенно невинная, да только срабатывает как спусковой крючок. Фраза совершенно невинная, да только княжне, которая за прошлые сутки успела пустить в себя призрака, заработать прорву синяков и ссадин, умереть на без малого три часа и очнуться в стонущем, едва функционирующем теле, больше и не нужно. Последняя капля — и всё. Здравствуй, подкравшаяся со спины истерика. Истерика, которую он пытается глушить, замотавшись в одеяло, нырнув под него почти с головой, но это помогает ничуть не больше, чем сочувствующие поглаживания его сестры.

Выдыхаю, понимая, что только что обзавёлся развлечением, хорошо если только на ближайший час, и, прежде чем выпроводить Адриана, задаю последний на сегодня вопрос. С Генрикой, их соглашениями и непосредственно моей специальностью, к которой он непременно вернётся, можно и завтра.

— А где сама змея? Изловили?

— Нечего было ловить.

Моё недоумение столь сильно и явно, что для выражения не требует никаких слов. Адриан даже не ждёт никаких вопросов, а сразу принимается разъяснять:

— Может, такова разновидность или какой-то магией выведенный вид, я не знаю, но, когда я оказался в комнате, змея была мертва. Опалена до чёрной, растрескавшейся корки снаружи и будто сварена изнутри.

Вот откуда запёкшаяся под ногтями кровь. Не замыли полностью. Тварюга успела его цапнуть, но не уползти. Испугался и зажарил её, просто пытаясь отцепить от своей руки.

— Даже вот как… — задумавшись, выдыхаю вслух и лишь только после того, как прозвучит, запоздало осознаю это. Тут же мотаю головой, возвращаясь в реальность и надеясь, что усталость не окажется сильнее бдительности.

— Знаете что-то?

— Просто рад, что она сдохла. — Это не ложь даже на четверть. Это так любимая мной полуправда. — Остальное мы можем оставить до завтра. Как считаете?

— Да, разумеется, — кивает с видимым облегчением и переводит взгляд на кровать. — Моя госпожа, сопроводить вас до спальни? — обращается к Мериам, которая никак не уберёт свои ручонки от виднеющихся над одеялом чёрных прядок, и та, встрепенувшись и отогнав накатившую дрёму, удивляет меня в который уже раз за день. Весьма неприятно удивляет.

— Можно я останусь?

Приподнимается на локте и смотрит не на Адриана, а на меня. Смотрит, будто ей и вправду нужно разрешение.

Ну твою же мать.

Улыбаюсь, стараясь не замечать, что от постоянного оскала уже скулы сводит и, прекрасно понимая, что не могу сказать «нет», нехотя киваю:

— Это не моя комната, лапушка. И не мой замок. Так что располагайтесь, Ваше Величество.

Входная дверь хлопает почти неслышно, и только по этому звуку я понимаю, что мой новый вынужденный союзник ушёл. Ушёл, но задержался около покоев, чтобы негромко перекинуться о чём-то с выставленной стражей.

— Я надеюсь, ничего страшного не случится, если одну ночь ты переночуешь в кресле?

Тут даже подрагивающее одеяло замирает, потому что Йен, закопавшийся в саможаление, только и ждёт, когда станет можно хотя бы половину своего веса закинуть на меня и полшеи извозить в слезах. Потому что Йен очень не хочет, чтобы она оставалась тоже.

Надо же.

— Не случится. Потому что я не стану спать в кресле.

Непонимающе морщит лоб, а после, расценив всё по-своему, испытывает едва ли не панику. Спешу развеять её страхи до того, как заголосит на ползамка и передумает с темницей:

— Не переживайте, герцогиня, никто не узнает, что вы провели ночь в постели с двумя мужчинами.

— Йен в известном смысле не…

— Физиологически он более чем не НЕ.

Затыкается, замирает, не успев захлопнуть рот, и даже всхлипы, что одеялом были так смазаны, затихают. Что, не ожидал? Не ожидал, что я стану защищать тебя?

— Двигайся к краю, я не собираюсь тебя трогать. — Должно звучать как обнадёживающее обещание, но выходит иное. Выходит пренебрежением, и как-то неважно уже, плевать, если и поняла. Плевать, потому что слишком уж часто тянет одеяло на себя. Тянет, даже не разобравшись, чьё оно и почему не стоит вцепляться в мой край.

Она — не Анджей, а значит, и попытки так себе.

Она — не Анджей, а значит, княжна её не выберет.

Ни сейчас, ни позже.

Не выберет же?

Возможно, момент для проверок совсем не тот, но… Но когда вообще бывали подходяще моменты?

Подхожу к кровати с нужного края и, присев, стаскиваю сапоги.

Мериам наблюдает с противоположной стороны и заталкивает ладонь под подушку. Неужто так сильно? До сжатых кулаков? Что же не воспользовалась моментом? Могла же отправить вниз, к тюремщикам. Ещё как могла, но нет, бросилась защищать, великодушно простила оставленные на лице синяки. Зачем?

И ответ тут же показывается сам. Ответ, что, почувствовав движение рядом с собой, услышав, что прекратились все вялые препирательства, осторожно двигается к центру кровати и освобождает для меня место.

Ответ — вот он. Зарёванный. На поверхности.

Йен не простит ей меня.

Каким бы уродом я с ним ни был, не простит сейчас, вздумай она как-то наказать меня.

Ирония.

Как далеко способны зайти люди ради любимых. Как сильно готовы наступить на своё обиженное «я».

Ирония… Почему-то не о ней я думал, когда это подрагивающее существо, покрытое синяками, не застегнувшее рубашку даже наполовину, так легко солгало ради… него или меня?

Царапина на руке даже закрылась, но если опереться на неё, то порез даёт о себе знать. Та, что на спине, и вовсе просто есть. Затянется сама.

Укладываюсь на подушку, совершенно наплевав на то, как высохнут мокрые волосы, и протягиваю ладонь вперёд. Касаюсь показавшегося ворота рубашки и, отведя чёрные прядки в сторону, линии шеи. Оттягиваю ворот, чтобы провести по едва заметной трапеции, и убираю пальцы. Знаю, что потянется следом.

Шмыгнёт носом, утрёт слёзы и осторожно, оберегая свои многострадальные кости, подастся назад, чтобы в меня спиной.

Глядит на сестру, но затылок опускает на мою вытянутую руку и, когда та сгибается для того, чтобы охватить его, охотно берётся за расслабленную ладонь. Опираюсь подбородком на его макушку и, приподняв бровь, возвращаю Мериам её ставший вопросительным взгляд.

— Так, значит, «друзья по перепиху»?

А это сейчас для того, чтобы я подтвердил и Йен возмущённо откатился в сторону? За этим же, а? Ну призналась бы сразу, что ищет повод, чтобы обвинить меня в чёрте-те чём, или же подтверждения нашей неземной любви, чтобы успокоиться уже и смириться. Смириться с тем, что княжна предпочитает ублюдков в плащах, а не напомаженных господ с укладкой и высоким каблуком.

— Разве было бы так интересно жить, если бы всё в мире подчинялось одной лишь однозначности? — спрашиваю вместо конкретного «да» или «нет» весьма пространно, но Йен чуть наклоняет голову вперёд и, должно быть, улыбается. Но Йен слишком умный мальчик для того, чтобы ждать от меня слишком грубой или явной подножки в сложившейся ситуации.

Мериам же отвечает совсем как брат в приступе сарказма, и впервые за всё это время я вижу между этими двумя хоть какое-то сходство. Хотя бы в мимике. Хотя бы потому, что она закатила глаза и никак больше не прокомментировала, бросившись читать мне нотации.

Как ни крути, и у неё день был длинный тоже. Как ни крути, пострадавших больше, чем кажется на первый взгляд. Пострадавших, на которых приходится пять трупов. Шесть, если учесть подпалённую змею. Шесть, и тут же понятно становится, откуда кровь под его ногтями. Выяснить бы ещё, осознанно он её так или испугавшись.

Вспоминаю снова, что с ним случилось в прошлый раз. Вспоминаю, что случилось после того, как он уснул в ванне у Тайры, а очнулся, нахватавшись тёмной застоявшейся колодезной воды. Вспоминаю, и пальцы сжимают его ладонь крепче.

Потому что если это случится снова, если он очнётся без части лица или с отпиленной ногой, я знаю, кому придётся говорить «спасибо». Я знаю, в каком из зеркал ловить эту недальновидную тварь, которая так мастерски умудрилась изгадить всё на долгие месяцы вперёд.

— Эй, малыш, а что у нас на случай ночных кошмаров? — проговариваю с нарочито преувеличенным энтузиазмом, чтобы его недалёкая сестрица ничего лишнего не подумала, и добавляю чуть ниже, когда, замерев, прислушивается: — Есть что-нибудь или?..

Молчит, должно быть, вспоминая, что у него там припрятано, и, выдохнув, качает головой. Очаровательно, что тут ещё скажешь?

Пока я прикидываю, смогу ли хоть что-нибудь сделать, отпускает мою руку и медленно, как нерасторопная каракатица, оборачивается. Едва ли не пыхтит, перекатываясь на другой бок, и наконец-то смотрит на моё лицо.

У самого белки глаз натёртые и красные, и оттого радужка кажется ярче.

У самого щёки все в пятнах, и, даже не касаясь, могу сказать, что солёные. У самого видок такой, будто его забыли на недельку в каком-нибудь борделе, да ещё и в комнате для оргий.

Вроде и не ревёт уже, а слеза нет-нет да скатится.

Всхлипывает, смотрит, снова всхлипывает.

— Ну что? — не выдерживаю этого траурного шмыганья носом и, чтобы не укатился назад, укладываю ладонь прямо поверх повязки, которую сам же и наложил. — Хочешь сказать мне что-то — так давай.

— Скажи, что ты не уйдёшь.

Пожимаю плечами насколько могу, чтобы уйти от ощущения важности этого момента, и отвечаю, вполне натуралистично закосив под идиота:

— До утра точно. Планирую поспать перед тем, как продолжить отрывать чужие головы, знаешь ли.

— Скажи.

— Я же только что…

Смотрит в упор и взглядом вовсе не двадцатилетнего мальчишки, которому образ кокетки ближе любого прочего. Смотрит в упор, и, готов поклясться, что на миг в его глазах проскакивает нечто, смахивающее на искру. Нечто маниакальное и сосредоточенное.

— Обещай мне.

Ощущение того, что давит, только усиливается, и впервые он заставляет меня потеряться. Он, а не живущая где-то там на подкорках, непонятная пока сила. Заставляет меня пытаться свести всё в какую-то жалкую хохму, несмотря на то что оба понимаем, что к чему. Даже притихшая Мериам всё понимает.

— Слушай, а цацку в честь помолвки тебе не подарить?

Ухмыляется, несмотря на усталость, и, приподняв бровь, проникновенно напоминает:

— Ты уже подарил.

А вот это неловко вышло — чёрта с два я бы такое ляпнул, помня о кулоне. О кулоне, который он забрал, но так и не надел. Язык так и чешется спросить почему, но…

Но момент не тот.

Совсем не тот.

Накроет его ещё, утащит в какое-нибудь из воспоминаний, и ладно если ещё собственных, и объясняй потом, почему выжил после укуса змеи, но не проснулся, замерев с разорвавшимся сердцем.

— Может быть, тебе всё-таки пора поспать и прекратить забивать глупостями свою красивую…

Не ведётся на брошенный вскользь комплимент и даже кривится. Не нравится, что пытаюсь уйти от темы. Не нравится, что серьёзности во мне хватает на многое, но только не на разговоры о чувствах.

Спасибо, и так весь в чужих розовых фантазиях уляпался уже. Такой себе из меня рыцарь. Ниже среднего.

— Ты не можешь пообещать потому, что собираешься бросить? — допытывается всё, весь такой смурной, и хочется щёлкнуть по носу. Хочется щёлкнуть по носу или подушку на лицо положить, лишь бы отвалился до того, как присосётся, как клещ.

— Нет.

— Почему тогда?

Вот пожалуйста, не заткнул сразу — и упустил момент. Отцепи попробуй теперь.

— Не хочу давать слово, не будучи уверенным, что удастся его сдержать. — В голосе — всё оставшееся терпение, и ещё немного взявшегося буквально из ниоткуда. В голосе — всё оставшееся терпение, а во взгляде — явный намёк на то, что пора прекращать. Я всё-таки не Анджей, да и того тоже бесят слишком уверенные тычки палкой в печень.

— И поэтому проще ничего не обещать?

— Совершенно в точку. И не слишком ли ты озабочен нашими отношениями, конфетка? Ну, для того, кто почти умер, это, знаешь ли, немного странно.

— Хочу знать, если вдруг что случится, — берёт паузу, кусает себя за нижнюю губу, думает, как точнее сформулировать, и заканчивает почти шёпотом, надеясь, видно, что не услышит и без того дремлющая, не желающая наблюдать за чужими милованиями сестра: — Случится во время сна. Смогу ли я выбраться, уцепившись за тебя.

— Так в прошлый раз это был он? — Вопрос, не требующий ответа, как и многие прочие до этого. Вопрос, на который он всё-таки кивает, и ещё раз, когда договорю. — Тогда, в теле мальчишки, около гор?

Тогда, в чужом теле, ты умудрился зацепиться именно за него? Несмотря на то, что мы сделали?

Удивление — секундное и тут же сметается новым, полным доверчивости вопросом. И едва ли не детским страхом быть отвергнутым. Быть осмеянным.

— Спасёшь меня сейчас, если придётся?

Ткнуть бы его, да отчего-то не поворачивается язык. Ткнуть бы его, да все остроты остались за дверью.

Это так глупо звучит, что сравнить попросту не с чем.

Это так глупо выглядит, мы выглядим, и эти его полные надежды распахнутые глаза и обескровленные покусанные губы, что… я сам чувствую себя глупым.

Выходит только кивнуть и с трудом задавить желание отвернуться. Слишком уж пристально пялится. Слишком ждёт чего-то большего, чем простое движение головы, и что-то внутри нашёптывает: просто так не отцепится.

— Не стоит думать, что ты загнал меня в угол.

Кривится, будто пронзённый болью, даже отводит мою ладонь от своего бока и думает повернуться спиной. Кривится и явно не планирует ничего добавлять. И… чёрт с ним, ладно.

Какая разница, если я, скажем, истеку кровью где-нибудь или не выберусь из очередной заварушки? Какая тогда разница, обещал или не обещал? Будут чаще тыкать вилами в счёт грехов? Какая разница, если оставить его равносильно тому, что покинуть обоих? Какая разница, пока пытаюсь?

Останавливаю на середине движения и не позволяю перекатиться на спину. Останавливаю, придержав за плечо ладонью той же руки, что у него под головой. Останавливаю, куда увереннее обхватив за пояс, и, несмотря на то что это не может не быть больно, тащу ближе, вплотную к себе. Наклоняюсь и на ухо, пока не начал пихаться, едва слышно шепчу, глядя почему-то на опущенные, но подрагивающие веки Мериам:

— Я никуда не уйду. — Я обещал уже. Обещал приглядеть за тобой и уж от этого-то точно никуда не денусь. — Не знаю, хватит или нет, но это всё, что для тебя есть.

Это всё, что есть у меня, и между нами тоже только это есть. Во всех смыслах «всё», княжна, веришь ты или нет.

Пожать плечами бы да скорчить извиняющуюся гримасу. Что-то вроде «мне ужасно жаль», но всё обстоит именно так.

Это всё, что есть, и я даже сам верю.

Верю, но его упрямого, брошенного куда-то в мою щёку всполохом тёплого воздуха, шипящего «не всё» хватает для того, чтобы начать сомневаться.

Может, и одного взгляда хватило бы.

А я всё ещё смотрю вперёд и… Не спит же. Не спит же и так сжимает челюсти, что вот-вот выдаст себя полностью, когда заскрипит зубами. Не спит и вслушивается в каждое слово.

Да что ей с них, в самом деле? Что ей с того, что кому-то нужен её брат? Но нужен не опорой, как ей самой, а в другом качестве? Что ей с этого?

Завидует или, что вероятнее, всё-таки ревнует?

Что же… раз уж я такой молодец сегодня, откачал его и сказал то, что он так жаждал услышать, может, мне можно немного поиграть не по правилам?

Может, мне можно получить хотя бы что-то взамен?

Один несчастный поцелуй, например.

Перекатываю снова на спину, но не отодвигаюсь на этот раз, а нависаю сверху, опёршись на перину освободившейся рукой.

Перекатываю снова на спину, нависаю над ним, взглядом прохожусь по его лицу, выдавая это за попытку спросить разрешения, и, когда расслабляет губы, наклоняюсь к нему.

Всё ещё холодный весь, и пульс едва-едва.

Всё ещё холодный, будто окостеневший и неловкий.

Почти не соображающий от усталости, на попытки добиться желаемого вся концентрация ушла. Концентрация, которая ему совершенно не нужна.

— Расслабься. — Улыбаюсь, едва уловимо коснувшись губами его губ. — Не будет никаких кошмаров.

Не будет, потому что тебе буду сниться я и только я.

Всё будет так же, как сейчас, только без глупого, обмотавшегося вокруг твоего пояса одеяла. Всё будет так же, как сейчас, только закончится не пожеланиями спокойной ночи.

Только закончится новой болью, о которой ты сам меня попросишь.

Болью, которая совсем не похожа на ту, что вызывает порезы и синяки. Болью, которую можно назвать иным словом.

Смотрит, почти не моргая, и краем глаза улавливаю ещё один взгляд. Движение по левую сторону.

Знал же, что не спит.

Ну что же… Нравится — пусть смотрит.

Пусть смотрит, раз уж не дошла до того, чтобы попробовать.

Мелькает мысль спросить, целовал ли её кто-нибудь вот так. Целовал ли её кто-нибудь, потому что хочется прикоснуться, а не дежурно измазать губами щёку. Целовал ли её кто-нибудь, нависнув сверху и прикрыв глаза. Целовал ли, коснувшись рта будто на пробу, в ожидании отклика, и после того, как он будет получен, уже всерьёз. Медленно, нарочно растягивая каждую секунду, и, не тратя времени на невинные прикосновения, сразу с языком?

Не касаюсь его руками, но сейчас и не надо. Сейчас и так хорошо.

Губами к губам, ощущая почти вибрирующую в его теле покорность. Покорность, что в каждом движении и не движении так и не оторвавшихся от одеяла кистей.

Напоследок, не удержавшись отчего-то, касаюсь его лба своим и, глянув в глаза, слабенько толкаю, прежде чем снова перекатиться на бок.