Часть 4. Глава 6 (1/2)

Спину очень ровно держит и будто сама невозмутимость, облачённая в плоть.

Спину и рукой фальшивый, выделяющийся под свободным платьем живот, и если выдаёт его что, так только лицо. Усилившаяся, но и без ночных приключений ему свойственная бледность да синева под глазами.

Спину очень ровно держит и шагает столь размеренно, как если бы уже везде успел и лишь по привычке переставляет ноги. Не отказывается от моей руки, несмотря на то что почти не разговаривает, и держится по левую сторону, уцепившись за локоть.

Странно и вместе с тем привычно уже. Ощущать его пальцы поверх одежды, а не под ней. Не в волосах, не царапающими плечи или спину, а просто так.

Заторможённый, будто всё ещё не в себе, и совершенно не выспавшийся.

Слабый.

Едва поднявшийся и вздрагивающий даже от эха собственных шагов. Будто с лютого перепоя, и в голове наверняка шумит так же.

Такой весь приличный.

Волосы собраны в высокий, скрученный самым примитивным образом хвост, платье заканчивается под подбородком, а рукава доходят до кончиков пальцев.

Такой весь приличный… в одежде. А под ней живого места нет, весь в россыпи синяков.

Шагает себе, а я знаю, что у него колени дрожат.

А я знаю, потому что сам причина всего этого, потому что большую часть отметин оставил сам. Пара сверху — не в счёт. Пара из тех, когда умудрился поцарапать колено, зацепившись за изножье кровати, или удариться локтем об изголовье.

Пара — не в счёт, все остальные — моя работа.

Слишком сильно нажал или дёрнул. Слишком крепко держал или, злясь, шлёпнул.

А он будто как ни в чём не бывало, кивает слугам, улыбается спешащим на завтрак редким шапочным знакомцам и знай себе переставляет ноги.

Бледный как сама смерть.

Дама, предпочитающая шляпки с поникшими маргаритками, оставила его уже под самое утро. Растворилась, отделившись от распростёртого на простынях тела, и, необычайно чёткая, насытившаяся, всосалась в потолок, напоследок не забыв коснуться своими ледяными пальцами моего лица. Именно пальцами, а не дуновением воздуха. Навампирила вдоволь и ушуршала. И чёрт знает, когда явится теперь. Если явится вообще.

Понимаю, что снова начинаю злиться. Понимаю, что вся эта затея изначально была сплошным идиотизмом, на который он пошёл, ни минуты не подумав. Просто потому, что она согласилась показать ему, где треклятые камни. Просто потому, что так было проще всего.

— Обязательно было кусать?.. — подаёт голос совершенно неожиданно и так и не повернув головы. Подаёт голос, и тот едва различим. Должно быть, потому что горло у него тоже саднит.

— Не сдержался, — бросаю грубовато-небрежно, тут же прикинув, о какой именно метке он говорит, и Йен только кивает в ответ. Удобнее перекладывает пальцы. Выдыхает через нос.

Всё никак не можем добраться до конца коридора, и это тоже уже бесит. Начинаю думать, что куда мудрее было бы вернуться, запихать его в кровать и продержать там до конца дня.

Служанка не переломилась бы доставить захворавшей госпоже завтрак, а мне не пришлось бы ощущать себя чужой подставкой.

Подставкой, которой по правилам этикета не положено большего, чем протянуть руку. Подставкой, которая с куда большим удовольствием просто донесла бы его до обеденного стола и усадила на стул.

Но нет же, нельзя.

Не принято.

Молчит до поворота и, увидев, что до лестницы ещё около сотни метров, совершенно душераздирающе выдыхает.

— Ладно. Хватит этого дерьма, — не выдерживаю в итоге и останавливаюсь. — Вернёмся в комнату.

Наконец-то снисходит и удостаивает взгляда.

И лучше бы не смотрел совсем.

Я слишком не похож на Анджея, которому чужие капризы и всплески настроения до фонаря. Я слишком злюсь сейчас и на него, и на себя, чтобы удержаться и не натворить ничего. Чтобы не вызвериться и не добавить ему ещё. И синяков, и поводов подуть губы.

— Я проторчал час подле зеркала, а перед — ещё столько же в ванной, не для того, чтобы пройти двадцать шагов по коридору, — цедит, толком не разомкнув губ, и этим напоминает свою сестрицу.

Сестрицу, что с таким же лицом отчитывала на днях служанку, которая посмела не угадать, какие именно салфетки сегодня желала видеть на столешнице госпожа.

Закипаю, но если внешне что и выдаёт — это только растянувшиеся в глумливой ухмылке губы. Губы да пальцы, которым так сложно запретить сжиматься сильнее поверх выступающей косточки чужой руки.

— Кто же виноват, что ты на большее не способен?

Должен был вспыхнуть и отвернуться. Обидеться и перестать разговаривать со мной. Должен был, или я просто надеялся на это.

— Назвать тебе имя? — Встречный вопрос довольно колкий. Почти такой же, как и льдинки в сверкающих голубых глазах. — Короткое, из четырёх букв. Легко запомнишь.

— Назвать тебе имя того, кто всё это придумал? — не желаю оставаться в долгу и уж тем более без последнего слова. — Тоже не длинное, даже в таком состоянии не забудешь, — выделяю главное, и он тут же кривится, будто упоминание о слабости оскорбляет. Будто ему противно слышать это и потому тут же возражает. Упрямо стоит на своём.

— Я в порядке.

— Ну разумеется, ты в порядке.

Отворачивает лицо, но и так видно, как поджимает губы и выделяются скулы. Упорно не отпускает чувство, что успело произойти ещё что-то. Что-то, о чём мне не удосужились сообщить, предпочитая сразу начать играть в одному ему понятные обиды.

— Вот-вот сдохнешь, но в порядке. Хватит кочевряжиться, пойдём назад.

Хватаю за руку и, развернувшись, дёргаю в нужную сторону.

Упирается ногами, шипит от тянущей боли в мышцах, но всё равно упрямится.

Не хочешь сам? Ладно.

Оборачиваюсь, перехватываю слишком медленно, чтобы успеть шлёпнуть, вскинувшуюся вверх руку, тяну за неё и, пригнувшись, забрасываю его на своё плечо.

На всё про всё — секунды две, и уже молотит по спине, да не вполсилы, а собрав все оставшиеся. Прикладывает по лопатке, и я, вызверившись, не прохожу и трёх метров, а толкаю дверь первой же оказавшейся незапертой комнаты. Чужой комнаты, да только сейчас меня это абсолютно не волнует. Не убивать же его посреди коридора, пусть и пустого.

На хер случайных свидетелей.

На хер терпимость и пусть и жалкие крохи, но всё-таки сострадания.

В порядке, говоришь?

Прекрасно.

Дотаскиваю до центра комнаты, убранство которой разительно отличается от временной его, ставлю на ноги и толкаю к высокому изножью кровати. На то чтобы развернуть спиной и заставить ладонями вцепиться в широкую спинку, уходит и того меньше времени.

Выбивается вовсе не всерьёз, но когда пробует двинуть локтем, то тут же пресекаю это, сжав сначала его и сразу же другой рукой схватив за горло, заставив высоко вскинуть подбородок.

Пробует дёрнуться ещё и закашливается тут же, инстинктивно пытаясь отодрать пальцы, передавившие трахею. Подаётся назад, пытается оттеснить, прогнувшись в спине, но толкаю так, что влетает в спинку кровати и, охнув, сжимает её тут же опустившимися вниз руками.

До белых пятен на искусанных ночью костяшках. До скрипа стиснутых зубов и такой волны всколыхнувшейся злобы на грани ненависти, что дыхание перехватывает.

Разом.

— А ты так и не дал мне в платье, — замечаю будто бы вскользь, но он улавливает. Улавливает и намёк, и изменившийся тембр голоса. Тут же всё понимает и, спешно вздохнув, пытается выбиться куда активнее. Толкается сильнее. Движения становятся хаотичнее, вот-вот начнётся ещё и паника.

А у меня уже ладони мокрые, и я ничего, ничего не могу с собой поделать. Ничего не могу поделать с мыслями, что так настойчиво забираются в голову, и с желанием сделать его посговорчивее.

— Отпусти! — шипит, головой вертит, пытается врезать по моему лицу, но попытки настолько жалки, что, приложив усилие, легко удерживаю на месте. Вжимаю сильнее.

— Зачем? Ты же в порядке?

— Отпусти… — повторяет ещё тише и перестаёт дёргаться. Повторяет ещё тише, дышит тяжелее и больше не борется. Обмякает, сдувается, опираясь на кровать, и только сердце колотится как сумасшедшее. И у него в груди, и будто у меня в ушах.

Ему страшно, а у меня вот-вот сорвёт крышу, и пока разве что слюна не капает. Доигрался. Раз — и переклинило. И попробуй убеди себя, что нельзя. Попробуй объясни и договорись с той стороной своего «я», которая привыкла грызться до последнего и не отступать. Попробуй убеди, когда в висках на все доводы бьётся одно-единственное.

Одно деловито-равнодушное «Ну и что?».

Больно ему после прошлой ночи? И что?

Страшно до мокрых пятен на спине и груди? И что?

— От того, что ты всхлипываешь, — осторожно разжимаю пальцы, на которых наверняка остались следы от маленьких мелких пуговиц, украшающих его ворот, и завожу тонкую, выбившуюся из причёски во время короткой борьбы прядку за его ухо, — я хочу ещё больше.

Не увиливаю и предупреждаю совершенно честно. Не кривляюсь и не думаю, как переключиться. Просто слушаю, как бьётся его никак не желающий успокаиваться пульс. Просто продолжаю вжимать в деревянную спинку и, выдохнув, пробую обойтись малой кровью. Пробую говорить и надеюсь, что у Йена хватит рассудка подыграть, а не скалиться.

— Так всё в порядке?

— Нет… — отвечает едва слышно, на контрасте с шумным выдохом. — Нет, не в порядке.

— И что же у тебя болит? — интересуюсь с участием и желанием осмотреть все полученные повреждения. В конце концов, часть синяков расцвела уже после того, как я ушёл.

— Всё тело болит, — давит из себя буквально, признаётся неохотно. Не то потому, что боится насмешек и обвинений в слабости, не то потому, что знает, что ему и невредимому со мной не справиться. — Всё ломит.

— Уже хочешь вернуться в постель?

— Да… Да, я хочу. — Становится покорным, как никогда. Даже не думает взбрыкивать или спорить. Становится покорным и явно вспоминает, каково это — ощущать меня, стоящего за своей спиной. Вспоминает тот самый раз.

Пытается сделать полшага назад, думая, что подвинусь, но только прижимается теснее и замирает вовсе. Замирает, ощущая даже сквозь плотный слой одежды. Ощущая мою «заинтересованность» и опасность ситуации, в которой оказался.

Не стоило меня злить, малыш. Ой как не стоило.

Так долго притворялся спокойным, что уже и сам поверил в то, что могу таким быть.

Что могу не срываться, не потворствовать всему тому мраку, что просто изнемогает от голода среди этих стен и людей. Изнемогает от голода, не имея возможности утолить его, ввязавшись в драку или ещё во что.

Не потворствовать всему тому, что с ума меня сводит, стоит только уловить его дрожь. Уловить отблески опаски во взгляде. Учуять запах страха.

Двигаюсь медленно, нарочито растягивая каждое движение. Двигаюсь медленно, так, чтобы всё понимал и хорошенько взвешивал каждое принятое решение. И не приведи его демоны додуматься мне вмазать.

Когда пригибаюсь немного и, опёршись подбородком на его плечо, прохожусь ладонями по скрытым под широкой юбкой бёдрам, крупно вздрагивает и тут же сжимается весь. Втягивает голову и спиной каменеет.

Прохожусь по тёмной материи, ощущаю её рисунок под пальцами и, собрав складками, тяну вверх.

Всхлипывает и тут же затыкается, нарвавшись на моё шипящее «тс-с-с». Затыкается и не издаёт ни звука, пока задираю эту треклятую тяжеленную юбку и, подобрав её, касаюсь его кожи.

Не низко и не высоко, чуть выше уровня колен.

Выдыхает носом, должно быть, закрывает глаза и расслабляется вдруг.

Совершенно внезапно, в одно неожиданное движение растекается по мне.

Обмякает и откидывается назад. Теперь не я напираю, а сам опирается на меня, пристроив затылок на моей ключице.

Дышит размеренно и даже убирает ладони со спинки.

Наполняет лёгкие ещё раз, задерживает дыхание и, сглотнув, касается кончиками пальцев моей руки.

Той, что придерживает край юбки.

Проводит по фалангам, пробирается между ними и, сжав, утаскивает вверх. Укладывает под своей грудью, туда, где особенно чувствуется переход от солнечного сплетения к краю подушки.

Ведёт шеей, будто разминая, и запрокидывает голову, глядя назад. Глядя на меня снизу вверх.

— Тела одержимых на какое-то время становятся ломкими, — шепчет, не моргая и не думая уводить взгляд. — Надавишь посильнее — превратишь меня в один большой синяк.

— Ты уже похож на один большой синяк, — проговариваю и только сейчас понимаю, что даже не знаю, насколько всё плохо. Знаю про россыпь пятен на ногах и животе. Знаю, что передавил горло и оставил отметины на запястьях. Об этом, и только. — Одним больше, одним меньше — какая разница?

— Мне есть разница, — возражает спокойно, без истерических ноток или всхлипов. Возражает так, будто и не боялся минутой назад вовсе. Возражает, успокоившись вдруг и уверенный, что ему ничего не грозит.

И это сбивает с толку. Вырубает инстинкты. Отрезвляет.

Тому, что так требует чужой крови порой, не нравится его покорность, и желание уже не так обжигает.

Желание наказать сменяется на иное.

Слишком податливым стал под пальцами. Слишком умным.

— Рассказать тебе, почему платье? — спрашиваю, чуть склонив голову набок, чтобы коснуться его лица скулой, и Йен лишь вопросительно сводит брови на переносице.

Окончательно успокоившийся, будто наплевавший на всё, уставший Йен. Которому действительно лучше вернуться в свою постель и проваляться там до самого вечера, обпившись горчащей гадостью Тайры.

Йен, которому вдруг стало наплевать, что я с ним сделаю и сделаю ли.

Йен, которому просто нельзя причинять новую боль.

Нельзя — и всё тут.

Наверное, в этот момент, отчасти всего лишь, но понимаю, почему для монстролова он словно стеклянный. Он видит грань. Видит линию надлома, за которую заступать нельзя.

Видит её постоянно, и только сейчас заметил я.

Заметил и осознал, почему именно нельзя.

Развернуться и свалить бы куда подальше, но нет, только хмыкаю ставшим непослушно-замороженным ртом, прикусываю на пробу губу, словно проверяя, не онемела ли, чуть склонившись так, чтобы до мурашек, и на ухо рассказываю.

И вкрадчивость сейчас — главное.

— Ты такой странный порой. Порой парень, а порой — девчонка девчонкой. Порой что-то между двумя берегами. И Йена-мальчика я уже попробовал. — Вкрадчивость и темп речи. Тщательно выдержанные интервалы между словами. Всё ради того, чтобы обмяк ещё больше и расплылся. — Хочу сделать то же и с девочкой. Со всеми подвязками и кружевами, с размазанными румянами и помадой. С тихими охами и робкими попытками не оседлать, а сдвинуть ноги. Побудешь для меня девочкой?

— Я не выживу, если ты возьмёшь меня ещё и как девочку.

— Не сейчас. Я потерплю, если ты обещаешь, что мы сделаем это после.

— Ты всю ночь развлекался с «девочкой». Не понравилось?

— Если бы я хотел просто «девочку», то не торчал бы тут с тобой. У меня не сносит крышу от мысли, что какая-то «просто девочка» спустится к обеду и только я буду знать, насколько мокро под её тонкими трусиками. Только я буду знать, от чего именно пятна на подоле твоего платья, и смотреть, как ты отчаянно покраснеешь, когда заметишь их, — нашёптываю, а сам всё-таки забираюсь под его платье, по новой подняв юбку. Нашёптываю, сам уже укладываю его ладонь на деревянную спинку кровати и с удовольствием наблюдаю, как сжимает её.

И уже не от страха.

Не от него вовсе.

Забираюсь под его платье, стараясь не касаться нижнего края подушки, и накрываю маленький, спрятанный под тонким слоем материи панталон член. Сжимаю совсем легонько, стремясь приласкать, и, пока Йен не очнулся, не отпихнул, принимаюсь говорить снова, прижимаясь губами к его уху:

— Они все думают, что ты тухлая рыбина с постным лицом, а из тебя в этот момент просто вытекает, представляешь? Они все думают, что ты неосторожная, умудрилась рассадить губы, ударившись о кубок, а они такие красные, потому что…

Дёргается, всем телом переживая возникшую судорогу, и я прерываюсь, ощущая, как крепнет плоть под неторопливо скользящими вверх-вниз пальцами. Замолкая, улыбаюсь и нарочно затягиваю паузу, зная, что теперь вслушивается. Каждый звук ловит.

— «Потому что» что? — не выдерживает, переспрашивает и, несмотря на ломоту в теле, несмотря на синяки, возбуждается. Медленно входит во вкус и, ощущая себя в безопасности, зная, что никакой новой боли не будет, расползается. Растворяется в моих руках и голосе. С нетерпением ждёт его, смежив веки. Ждёт продолжения и плевать уже хочет и на дневной свет, и на мерзостно-розовые, окружающие нас стены. Чужие стены, хозяин которых, временный или нет, может вернуться в любой момент.

— Ты знаешь ответ.

Продолжаю поглаживать его, но уже выше, по животу, забравшись под жестковатую подушку и удерживающий её пояс. Пояс, что и без моих пальцев врезается в кожу и давит.

Одёргиваю нижнюю рубашку, а после и вовсе расправляю юбку.

Можно сказать, что выдохнул. Оба выдохнули.

— Расскажи мне о прошлой ночи, — просит как ни в чём не бывало, не думая воспользоваться затишьем и сбежать. Просит буднично, без обвинений и устремив взгляд на полупрозрачный, оттенка розовой пудры балдахин.

— Разве тебя совсем со мной не было? — Удивления в моём голосе ни на ломаную монету, но хочется, чтобы ответил. Удивления в моём голосе ни на ломаную монету, потому что сразу понял, когда сам Йен исчез, а его место заняла другая. Другая, которую я упорно не вспоминал, довольствуясь знакомым телом и изредка удивляясь странным, не свойственным ему повадкам и движениям.

— Ни минуты, — выдыхает вроде как с сожалением, но можно списать и на досаду за иное. Можно списать на досаду за то, что не отговорил его или не попытался выдворить призрака. Можно списать на неправильную, нелогичную обиду. Что он там себе думает? Кто разберёт? — Помню, как расчёсывал волосы и ломило тело наутро.

— Тебе бы понравилось, — утверждаю с уверенностью, которая вызывает у него неловкий смешок. Всё ещё лежит затылком на моём плече, и, наверное, в этом всё дело. В пресловутом доверии, которое он так и пихает мне под нос.

«Вот он я, смотри. Можешь делать что хочешь. Я знаю: больше не навредишь».

И как же иногда хочется, чтобы так и было. Как же иногда хочется противоположно иного.

— Что? Боль? — переспрашивает всё-таки, и это уже больше похоже на бледный сарказм. Это уже больше похоже на нормального, живого его.

— Нет, всё прочее, помимо боли.

— А ей? Ей понравилось?

Киваю, не вдаваясь в подробности, и носом касаюсь его плеча. Щека, по которой своей провёл, гладкая и чуть тёплая. Зато горячий под платьем.

— Хорошо… Тогда мы всё-таки имеем шанс получить эти камни.

Снова камни.

— Тебе до них ещё вчерашним утром никакого дела не было. — И это абсолютная правда. Вчера и все дни до этого, единственное, что его волновало, — это Мериам. Ни призрак, до которого он не добрался один, ни я, ни чужой тайник. — Что изменилось за день?

— Ничего. — Легко пожимает плечами, и чудится, что если бы мог, то расплылся бы ещё больше. На мою одежду налип и так и остался бесформенной жижей, утратившей хребет. — Просто ты напомнил мне, с кем именно имею дело. А за услуги таких, как ты, принято платить.

— Йен…

Не удаётся перебить. Не удаётся перехватить и руку, что слишком быстро поднялась и тыльной стороной кисти прижалась к моему рту, заставляя дослушать.

— Просто ты напомнил мне, что случается с теми, кто в итоге не заплатил.

И мне совершенно нечем заполнить возникшую паузу. Нечего возразить. Нечего возразить и отчего-то вовсе не хочется повторять то, что он услышал, стоя за статуей.

Так часто повторять, что он больше, чем остальные, — уже слишком.

— Считаешь, что я думаю о тебе хуже, чем ты есть?

— Напротив, конфетка.

Такой простодушный порой, что я никак не перестану удивляться этому. Даже меня, несмотря на то, что было, на всё, что случилось, всё ещё боится обидеть. Или, напротив, сейчас боится даже больше, чем тогда? Как бы то ни было, спешу успокоить до того, как окончательно сдуется и сникнет:

— Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть. И это рано или поздно выйдет нам боком.

Собирается обернуться, и я больше не мешаю ему. Позволяю прижаться к изножью спиной и встать лицом к лицу.

Даже по сравнению с моей ладонью, которая невесть как оказалась у его уха, бледный. Щёки синеватые. Того и гляди грохнется где-нибудь в обморок.

— Ладно, хватит.

Непонимающе моргает, и в глазах так и застывает невысказанный вопрос.

— Давай вернёмся. Поваляешься в кровати денёк, никто от этого не умрёт.

Распахивает рот, чтобы возразить, но замирает, так и не издав ни звука.

Слишком чётко слышно гулкие, стремительно приближающиеся шаги.

Замирает, округляет глаза, оборачивается и реагирует даже быстрее моего. Хватает за руку и с удивительной для недавно умирающего прытью тащит в сторону дверей гардеробной.

По мне так укрытие очень так себе, но всё лучше, чем забиваться под кровать.

Распахивает створки, едва не наступает на юбку, когда подталкиваю в спину, и втискивается в просвет меж висящих вешалок с тряпьём.

Становлюсь рядом, и это до безумия напоминает вчерашние прятки со статуей. Только если там от запаха пыли хотелось до крови расчесать нос, то тут едва зубы не ломит от приторно-сладких, кажется, будто просто на сами стены набрызганных духов.

Захлопнуть створки изнутри не так просто, и потому остаётся приличная щель. Щель, от которой мы, не сговариваясь, уходим влево, сдвинув и смяв одно из скрипнувших плотной тканью платьев.

Йен держится позади, за моим плечом, но, как только входная дверь хлопает, приподнимается на носки, чтобы подглядеть. Чтобы понять, в чью мы в итоге вломились комнату.

Девушка совсем юная и весьма редко сопровождает остальных. Девушка, которую я смутно припоминаю, но никак не могу нащупать в сознании её имя.

Дверь хлопает ещё раз, много тише, и голос второго вошедшего я узнаю уже безо всякого труда.

— Я тебе не собачонка, чтобы дёргать меня по всякому глупому поводу, — роняет зло, и любой, кто хоть сколько-то разбирается в людях, распознал бы угрозу, что стоит за каждым из этих слов. Но, должно быть, девчонка, что нервозно теребит крупные завитые кудри, не из таких.

— Она меня бесит! — восклицает довольно запальчиво и тут же меняет тон на более плаксивый: — Ничего не могу с этим поделать!

Он требует не устраивать сцен, она — как можно живее решить проблему.

Голос мужчины отстранён и холоден, в женском так и проскальзывают истеричные нотки. В голосе, хозяйка которого не может ни на секунду устоять на месте и потому круг за кругом меряет шагами комнату. Останавливается в итоге там же, где стоял Йен минуту назад.

Адриан и Генрика.

Племянница герцога Ричарда, насколько я помню. Вот это встреча.

Про неё я знаю только рассказанное Йеном, а Адриан скоро и вовсе перестанет скрывать, что следит за мной. Пасёт, прилипший, как тень, и, надо же, имеет какие-то общие дела с этой девицей. Девицей, что более чем так себе. С его титулом и положением мог найти и посимпатичнее. Побезопаснее.

— Потерпи, — всё своё гнёт, но ей, судя по тому, как скручивает пальцы, а после, разорвав замок, складывает руки на груди, все уговоры — пустой звук. — Такие дела не делаются одним днём.

— Уже две недели прошло, а эта тупая корова всё ещё жена моего дяди!

Скрип зубов за моей спиной столь отчётливый, что невольно отвожу назад руку, чтобы хотя бы попробовать удержать, если прямо сейчас бросится её убивать. В том, что уже хочет это сделать, даже не сомневаюсь. Вцепится ещё в её волосы и разобьёт лицо. И как волочь обезображенное тело посреди бела дня? Куда прятать?

Ну нет, Йен. Придётся тебе взять себя в руки. Хотя бы пока. Хотя бы пока у нас всё ещё есть шанс остаться незамеченными. Не заварить ещё большую кашу.

— Прекрати вопить на ползамка, идиотка! — Адриан шипит на неё, будто змея, которой только что наступили на хвост. Адриан так зол, что вот-вот сам не удержится и замахнётся. Хочет уж точно. Вон как сжимает кулаки. Надо же, насколько вспыльчивый. Со мной, напротив, сама отстранённость и вежливость. — Даже у стен есть уши, не говоря уже о шныряющей по замку прислуге! Я сказал: потерпи — значит, потерпи. Всё сложится как должно, никуда не денется.

Генрика обиженно выдыхает, сутулится и принимается бормотать совсем как маленькая. Ещё и губы дует наверняка. Генрика кажется мне совсем дурочкой, и именно это и напрягает. Напрягает тем, что её роль мне совершенно не ясна. Да и кто доверится вспыльчивой, недалёкой особе, которая из-за личной неприязни готова ввергнуть весь замок чёрт-те во что?

— Но почему она просто не может сломать шею или задохнуться во сне?

Почему ты просто не можешь свалить отсюда и продолжить всё это дерьмо в другом месте? Почему тебе было жизненно необходимо назначить встречу этому полуседому уроду именно здесь и сейчас? Почему не в другое время? Почему именно сейчас, когда Йен, бесшумно психуя, вот-вот подпалит шкаф или моё плечо, за которое невесть когда успел уцепиться разгорячившейся ладонью?

Ещё палёной шерстью потянет — и, считай, приехали.

— Потому что она редко бывает одна, — объясняет ей, как маленьким детям основы цифросложения, и я убеждаюсь в своих подозрениях.

Дура дурой. Как она вообще оказалась во всё это вовлечена? Неужто вояка со связями не мог найти более расчётливого союзника? И почто ему далась тихоня Мериам? От неё что толку, что вреда — одинаково ни хрена.

— И, кроме того, Ричард ей вполне доволен. Никуда не лезет и не высовывается. Думаешь, у него не возникнут вопросы, если после его первой невесты погибнет ещё и жена? Придётся постараться, чтобы списать всё на случайность.

Так, значит, была ещё одна? И давно ли была?

Оборачиваюсь в полкорпуса, готовый молиться, чтобы Йен, глаза которого такие большие и круглые, что даже в полумраке видно, не наделал глупостей. Оборачиваюсь в полкорпуса и предупреждающе касаюсь его локтя. После — онемевших, безжизненно опущенных пальцев.

Давай, конфетка, соберись. От нас не будет никакого толку, если эти двое поймут, что не одни. От нас вообще ничего не будет. Да вряд ли удастся просто уйти. Даже если оставить этих двоих здесь завёрнутыми в одеяло. Хватятся и догонят, едва доберёмся до края предместий.

Треклятая зима и так замечательно сохраняющий следы снег.

— Так постарайся, раз пообещал мне. Не забывай: мне есть что рассказать и о твоих делишках.

Всё своё давит, да ещё и пробует угрожать. Вот уж точно неумная.

Но я бы с удовольствием послушал, о каких именно «делишках» идёт речь. Глядишь, вынес бы для себя пару полезных уроков. На будущее.

— Не лучшая идея пытаться шантажировать того, кто может в любой момент сдать тебя, юная госпожа. — Адриан отвечает ей весьма насмешливо, упёршись ладонями в свои бока, и, судя по виду, если и опасается такого исхода, то тщательно скрывает это. Судя по его виду, он вообще делает ей великое одолжение уже тем, что снизошёл до диалога. Тем, что явился сюда.

— Разве это не ты говорил, дескать, Мериам, конечно, умница, прекрасно гармонирует со столовым гарнитуром, но после заключения торгового договора на последующие пятнадцать лет можно было сыскать герцогу партию и повыгоднее?

— Тебе-то что за дело, на ком он женат?

Вот и мне интересно. Какая разница, если убирать она планирует не самого Ричарда, чтобы присесть на освободившееся высокое кресло, а его ничего не решающую жену? Неужели всё дело в одной лишь неприязни? Впрочем, исходя из моего опыта, люди убивали и за много меньше.

Убивали, травили и… нанимали. За измены, ссоры, украденные серьги и даже поразительно похожие туфли. Чего только не приходилось исполнять.

А раз так, то стоит ли искать в словах этой дурынды глубокий мотив?

— Можно подумать, не будь у него жён, он бы предпочёл спать с тобой.

Тут хочешь не хочешь, а дёрнешься. Тут хочешь не хочешь, а ладонь так и потянется к лицу. Хорошо хоть автоматически не хлопнул себя по лбу.

— Может, и предпочёл бы, если бы бывал с женщинами чаще, чем раз в полгода. — В её словах вызова столько же, сколько и обидчивой горечи. Горечи, что вряд ли вызвана ревностью. Скорее непониманием или же стыдом за чужие пристрастия, что могут оказаться весьма уродливыми. — Уверена, что и новую привезёт лишь для видимости. Притащит сюда и запрёт в спальне.

Новую, о которой говорила Мериам? Ту, для которой уже велено приготовить комнаты? Только вот не рановато ли, учитывая, что герцогу ещё минимум месяц со всей своей свитой, экипажем и скарбом по тракту не пройти?

— Чернявая, говорят, а кожа — бледная. Тощая, как смерть. — А Генрика продолжает тем временем, и с каждым её словом мне всё больше хочется выгадать момент, уволочь её куда подальше и выбить всё, что она знает. Всё о чернявых и бледных. О таких, как создание, что лишь каким-то чудом ещё всё-таки не подожгло меня. О таких, как создание за моей спиной, которое так странно дышит, что я решил бы уже, будто и не живой, если бы он не стоял на своих ногах. — Тьфу. Ни форм, ни красоты. И что в таких вообще находят?

И на этот вопрос я бы с удовольствием ответил. Весьма в красках, затягивая верёвку вокруг её сомкнутых стоп и собираясь перевернуть вниз головой.

Больно уж, сука, бесит. И вся прелесть в том, что, несмотря на её положение и родню, за её бездыханное тело мне не светит чужая ненависть. Анджею было бы всё равно, а Йен смалодушничал бы, если бы заявил, что жалеет её.

— Если ты сказала всё, что хотела, то я пойду.

Умудрилась утомить даже Адриана, что должен быть привычен к раздражению, боли и лишениям. Адриана, который держится перед ней будто перед самим герцогом и не позволяет себе сгорбиться или просто немного расслабить спину. Да что же тут? Что же не так с ними?

— И советую тщательнее выбирать собеседника для обсуждения сплетен. Не выливай на меня всё это дерьмо.

Цокает языком и делает шаг навстречу мужчине, что ростом выше её почти на голову.

— Какие мы, оказывается, нежные, — передразнивает и охает, когда он перехватывает её потянувшуюся похлопать по гладковыбритой щеке руку и сжимает так, что девушка, не привыкшая терпеть хоть какую-то боль, тут же шипит.

Он же, будто не слушая, подтаскивает к себе и, вынудив приподняться на носки, ни на тон не повысив голоса, говорит:

— Не забывай, с кем имеешь дело. — Угроза не явная, но слышимая. Угроза, что должна быть понятна и такой, как она. Хотя бы как предупреждение. — Может, твой дядя и герцог, но здесь его нет, Генрика. А лестницы, как ты успела заметить, довольно скользкие. Хочешь, чтобы наше соглашение осталось в силе, — не капай мне на мозги. А теперь — пошла. Нас не должны видеть вместе.

Разжимает пальцы и делает шаг назад. Шаг, во время которого на беспристрастном лице мелькает призрак брезгливости, но, чтобы его заметить, нужно вглядываться. Не упустить момент, истратив его на растирание оставшихся на запястье следов.

— Когда всё случится?

И надо же, даже сейчас не отстаёт от него. Цепляется, уже обойдя по дуге и встав на границе ковра и пола.

Адриан же своё гнёт и движением головы указывает на стену, что соседствует с коридором:

— Иди вниз, ты должна быть на виду.

— Так когда?

— Сказал же: иди!

Она цедит сквозь зубы что-то ещё, неразборчиво шипит себе под нос и хлопает дверями спальни.

Адриан задерживается ещё на некоторое время. Горбится, устало потирает глаза пальцами, прикрывает их на мгновение и, выждав, когда вновь станет тихо, выскальзывает следом за сообщницей.

На комнату опускается звенящая, кажущаяся необычайно плотной тишина. И в какой-то момент понимаю, что не слышу, чтобы Йен, что так и не сдвинулся с места, не перешагнул с ноги на ногу или ещё что, дышал.

Понимаю, что то, что едва ли удивило меня, напугало его до полусмерти.

Осторожно, чтобы не скрипнула, отворяю дверцу и боком, не поворачиваясь к нему спиной, возвращаюсь в комнату. Когда поднимет голову, привлечённый ворвавшимся в гардеробную светом, кивком головы приглашаю сделать то же самое.

Внимательно глядит под ноги, перешагивает через низкий, только полосой краски намеченный на деревянном полу порожек и как-то особенно душераздирающе вздыхает, а после я не успеваю и глазом моргнуть, как пытается проскочить мимо и броситься к двери.

Перехватываю у самой кровати, и то со второго раза. Перехватываю двумя руками, сжав поперёк туловища, и едва сохраняю равновесие, когда начинает трепыхаться подобно выброшенной на берег рыбине. Пытается ударить затылком в лицо и лупит по рукам.

Злится сейчас не на меня вовсе, но больше рядом никого нет. Никого, на ком можно было бы выместить всё это. Выместить всё то, что так и кипит у него внутри.

Забыл и о призраке, и о том, что сам едва живой.

— Ну тихо… Тихо ты!

Замирает, заслышав мой голос, и тут же принимается дёргаться с новой силой. Приходится отпустить, чтобы попросту не сломал мне нос, и перехватить уже за плечи. Держать на расстоянии вытянутых рук.

— Ты же всё слышал! — выдыхает с таким отчаянием, что тут и совершенно тупой бы понял. Остаться сторонним наблюдателем — без шансов. Тут и тупой бы понял, что если не вместе, то он сам во всё это влезет и вымажется по самое не хочу. И хорошо, если только вымажется. — Ты же слышал…

— Да, слышал, — подтверждаю, и Йен недоуменно вскидывает брови, ожидая ещё и каких-то действий. Ожидая ещё чего-то, помимо слов. Но, не дождавшись, принимается буянить вдвое сильнее, и того и гляди всё-таки поставит и мне пару синяков.

— Так отпусти меня!

— И что ты будешь делать?

— Нужно рассказать ей! Нужно предупредить… — Будто сам путается в мыслях, барахтается в них, переваривая всё услышанное, и, лишь основательно тряхнув несколько раз головой, умудряется как-то собраться, сосредоточиться на моём лице. — Пусти! Она мне поверит!

— Поверить-то поверит, но какой от этого толк? Ни единого доказательства нет. То, что ты услышал, прячась в чужом шкафу, — не аргумент, конфетка.

Пытаюсь хоть как-то вразумить его, но только думаю, что вышло, как рыпается снова, и приходится хватать уже за воротник и по новой поперёк торса. И как же мешает эта идиотская подушка! Как только закончится это всё, заберу её с собой и сожгу по пути к Штормграду. Точно сожгу!

— И что тогда? Просто ждать, когда эта сука столкнёт её с лестницы?! Что делать?!

Паникует, вот-вот сорвётся в слёзы, и этого никак нельзя допустить. Нельзя, потому что если явится вниз зарёванным, то эта сердобольная с косами непременно его додавит. Прицепится и будет выспрашивать, пока не сдастся. А разве много нужно на грани истерики?

— Тс… Не горячись. — Перехватываю ещё и над грудью, и тут же, будто за спасательную ветку, хватается за мою руку своими двумя. Так и стоим на месте, покачиваясь, пока вновь не начнёт нормально дышать. Пока не поймёт, что ничего не случится прямо здесь и сейчас. — Нужно обдумать. Если вскроется, кто мы есть на самом деле, ты мало чем сможешь помочь сестре, запертый в хозяйской спальне, куда тебя без сомнения тут же определят, а мне и вовсе светит разве что виселица. А при всём моём равнодушии к твоей сестре, хотелось бы закончить немного более достойным способом.

— Тогда просто убей его, — просит совершенно упавшим голосом, и мне даже на секунду хочется, чтобы так и звенящие маниакальные нотки в нём просто чудились. — Зарежь, скинь откуда-нибудь, утопи. Что угодно, только убей!

— Мог бы — уже бы сделал, конфетка. — Ненавижу признаваться в том, что что-то не могу сделать. Ненавижу эту досаду, что так и сквозит, но ничего не попишешь. Мои «не люблю» весьма ловко отходят на задний план, когда есть некто второй, от кого может зависеть не только его собственная, но и моя жизнь. — Слишком много внимания и вопросов. Слишком легко подставиться. Потерпи немного, нужно хотя бы ещё что-то выяснить. Выгадать момент.

— А если… — начинает по новой, и сжимаю сильнее, так, что даже выдыхает со свистом. Мог бы, так и вовсе бы придушил и унёс отсюда. И из этой комнаты, и из замка.

— Никаких «если». Соберись. Хотел в столовую — так пойдём. — Отпускаю, но только для того, чтобы в который раз уже посмотреть в лицо и предупредить. Чтобы убедиться. — Только без воплей и необдуманных решений. Мы поняли друг друга?

— Угу… — тянет что-то невнятное и отводит взгляд.

Приходится встряхнуть, чтобы повернул голову и уставился в упор. Приходится быть жёстче, чтобы добиться того, что я хочу услышать.

— Так поняли или нет?

— Да! — кричит, наплевав на то, что мы милуемся вовсе не в своей спальне, и вообще на то, что могут застукать здесь. Одно сплошное раздражение теперь, а не миленькая княжна. — Теперь мы можем пойти?

— Не смей говорить ей сейчас, — повторяю ещё, просто на всякий случай, чтобы запомнил, и останавливаю, когда пытается уйти, отпихнув мои руки. — Ты слышишь меня?

— Да слышу я! — огрызается, досадливо кусает губы и проводит пальцами по своим предплечьям, будто разгоняя столпившиеся на коже колючие мурашки. Проводит пальцами по предплечьям и нервозно одёргивает и без того натянутые по самое не хочу рукава. — Можно мне уже поесть?

Отпускаю, и тут же устремляется к двери. Кривится на каждом спешном шагу, но ничего больше не говорит. Устремляется к двери и, проходя мимо, толкает меня плечом.

Закатываю глаза и, медленно выдохнув через нос, нагоняю княжну уже в коридоре. И отчего-то требовать у него сделать лицо попроще язык не поворачивается.

***

Оставил Йена вместе с сестрой, которая тут же приметила его нездоровый вид, но лишь поджала губы и великодушно отменила встречу своего змеиного клубка за обязательным послеобеденным чаем.

Оставил Йена вместе с сестрой, от которой он теперь вообще не отцепится, пока что-нибудь не прояснится, и заставил ещё раз пообещать, что не раскроет рот.

Оставил его, а сам, прогулявшись по заснеженной замковой стене и обдумав всё в тишине, решил навестить местного предсказателя погоды.

Из прагматических соображений.

Прикинуть, когда линять будет удобнее всего. Прикинуть, надеясь, что случится оттепель, а не новые заморозки стукнут. Прикинуть, куда можно будет забиться и переждать, в случае чего.

В случае, которого я всем тем, что в подреберье, надеюсь избежать.

Надеюсь, но теперь и не исключаю.

Из башни, где обосновался этот крайне мутный старикашка, спускаюсь глубоко после полудня и, даже несмотря на то что перед лицом каменная кладка, а не навешанные одна на другую так сразу и не понятные карты, в глазах всё ещё немного рябит.

В глазах рябит и так и тянет прикрыть уши, чтобы избавиться от мерзкого, никак не желающего отвязываться фантомного звука, которого давно уже не слышно.

От звука, который издаёт странного вида ободранная птица, что летает под самой крышей и то и дело гадит на разложенные по столам свитки.

Очаровательно до жути.

И мерзко до одурения.

Мерзко не из-за треклятой птицы, а от привкуса безнадёжности, от которого я начинаю медленно выходить из себя. От привкуса ощущения, что в кои-то веки именно я тот, кому неизвестно, как играется вся эта игра. В низах всё много проще, да и у среднего класса тоже.

Никаких показных улыбок и прогулок под ручку. Никаких любезностей и комплиментов перед тем, как всадить в спину нож или заботливо придержать голову под водой, прокравшись в чужие покои во время купания.

В низах редко месяцами выгадывают и составляют целую стратегию.

Огрели по затылку или же, если побогаче, наняли того, кто огреет, — и дело с концом.

И только в замках, подобных этому, творится всякое невнятное дерьмо. Невнятное и потому куда более опасное.

Стал бы я дёргаться, если бы знал, что из-за поворота выскочит вооружённый до зубов наёмник или просто стукнувшийся о стол гвардеец?

Да трижды хрен.

А вот то, что Йен может не утерпеть, ляпнуть что или того хуже, заставляет меня дёргаться, да ещё как.

Хоть вообще сиди подле его юбки и не спускай взгляда. Хоть вдарь по башке, перекинь через седло и, последовав по самому простому пути, просто увези его назад, Тайре.

Попытаться хотя бы, по крайней мере, но эта норовистая вредина подобного не простит.

Ни через неделю, ни через полгода.

Тоже так себе перспектива, но всё-таки обиженный он лучше, чем мёртвый. Любой лучше, если живой. Особенно если вспомнить о том, что если пострадает, то единственный, кого сочтут виновным, буду я. Даже если окочурится, по тупости угодив под копыта чужой лошади или подавившись маслиной.

Всё равно спросит с меня.

Как с няньки, что не досмотрела за чужим непоседливым чадом, и плевать, что это самое чадо только и делает, что пытается засунуть куда-нибудь свою башку.

И мою заодно.

И чья именно примет основной удар — даже сомневаться не приходится.

И почему мне всегда так поразительно везёт с теми, кто оказывается в моей койке? И, если прикинуть, монстролов даже не был первым, с кого это началось.

Может, до него следовало и закончить? Грохнуть к чертям и не браться за сомнительные задания? И где бы я сейчас был? Кем бы был?

Таким же, как Ахаб, или, напротив, уверовал бы в истинное предназначение Ордена и остался в нём?

Кем бы я был и кем стал сейчас?

Раскисшей нянькой для вредного великовозрастного ребёнка или всё-таки осталось что-то и от прежнего тоже?

Прежнего… который, как мне казалось, умер лет восемь, а то и больше, назад.

Умер, когда ушёл и остался сам по себе.

Ступеней пройдено уже много, и впереди столько же. Ступеней, что по спирали уложены внутри узкой башни, с которой я никак не спущусь. Не вернусь на жилой этаж. Всё замедляю шаг, пока не останавливаюсь вовсе посреди площадки с узкой, заставленной кусочками слюды бойницей, в которую задувает ветер.

Хочется дождаться ночи, опоить княжну какой-нибудь дрянью и свалить до того, как очухается. Хочется бросить его здесь и вместо Штормграда отправиться в совершенно другую сторону. Хочется уйти в горы, забиться в одну из щелей до конца зимы и, если не сдохну от холода, осесть в одной из деревень. Где-нибудь.

Хочется спрятаться снова.

От Анджея, от того, что он на меня любезно скинул и вырубился, от идиотских чувств, что я поневоле начинаю испытывать к этой маленькой, размягчающей мои мозги дряни, что теперь с места не сдвинется по своей воле.

От дряни, которой хочется справедливости, и даже не отсечённую голову, а воздаяния для Адриана и его сообщницы-идиотки.

Хочется спрятаться и наплевать на всех, кроме себя. Хочется, но даже если сделаю, даже если и удастся дотолкать себя до городской черты, наперёд знаю, что вернусь.

Потому что обещал ЕМУ.

Потому что похерил к чертям всю свою жизнь из-за него. Не «ради», потому что он этого никогда не просил, а именно «из-за». Из-за того, что вцепился сам. Из-за того, что держался всё время.

Таскался следом, выслеживал и, наконец, находил.

Был рядом, когда нужен был, и когда совсем нет — тоже был.

Когда он, поддавшись какому-то самому ему непонятному порыву, вдруг начинал нежничать со мной, сам не осознавая, для чего это и кому нужно, и когда, напротив, всё было совсем люто, я же был первым, кто попадался под руку.

Я же был тем, кто хотел всего и сразу.

Больше искр, больше ненависти, которая оживляла его, лишала невозмутимости. Только она и лишала. Только она и ничего кроме.

Так я думал.

Я хотел больше, зная, что она вся моя и вряд ли достанется кому-то ещё. И так и было, так осталось сейчас.

Только Йену досталось совсем иное в итоге. Только Йен и меня умудрился втянуть во всю эту на болото смахивающую жижу. Умудрился заставить увязнуть, да так, что, оглядываясь назад, и берега не видно.

Шумно выдыхаю через нос и качаю головой. Ну вот. Круг замкнулся. Снова злюсь и снова на него.

Как проклятие какое-то.

Снова злюсь, запоздало пытаюсь вытряхнуть это из своей головы, чтобы не искажало мысли, и решаю, что делать сейчас.

С Мериам, Адрианом, к которому на три метра не подойдёшь — всё время рядом кто-то из обученных с мечами наперевес, и с Генрикой, что вдруг появляется из-за ближайшего поворота, стоило мне только покинуть наконец треклятую лестницу и, миновав одну из галерей, вынырнуть посреди жилого этажа.

С Генрикой, которая, лишь глянув на меня, тут же расплывается в улыбке. Невольно бросаю быстрый взгляд на её руки, чтобы убедиться, что не припрятала чего за спиной. И вроде нет, ничего такого, только держит некий сложенный надвое листок.

Девица тем временем приосанивается, замедляет шаг, и мне не остаётся ничего, кроме как вежливо кивнуть ей, порадовавшись тому, что основные церемониалы были исполнены за завтраком.

— Вы-то мне и нужны, — улыбается, присев в кокетливом реверансе, и, уверен, только для того, чтобы показать вырез и бюст, что так удачно сформирован туго затянутым корсетом.

— И какой же из звёзд я обязан столь счастливому стечению обстоятельств?

— Своей замечательной жене.

Надо же. Вот это неожиданность. И с каких пор это моя «жена» использует столь сомнительных посыльных, а не мчится ткнуть меня сама?

— Она такая болезненная и совсем хрупкая, бедняжка. И если уж шёпотом, между нами, скажите: она не расстраивается?.. — Звучит вполне заботливо, даже с лаской, но учитывая, что за глаза болтает друг о дружке этот змеиный клубок, вряд ли стоит проникаться и верить. А вот недоумевать — вполне.

— А повод?

Оглядывается через плечо, будто боится, что объект обсуждений может подкрасться и услышать, и, вскинув руку, прикрывает рот и лишь затем сочувствующе шепчет:

— Ну как же! В моде формы и мягкотелость, а она…

А она и вовсе не она. Так что зря ты распинаешься, лапушка. А она, несмотря на свои милые особенности, в платье куда естественнее, чем половина замковых прилипал. И в этом просто чёртова прорва иронии.

— А она привыкла выделяться и не стала прибегать к магии, чтобы решить так называемые «проблемы». — Правда, боюсь, теперь это придётся сделать мне, чтобы на секунду представшее перед глазами видение покинуло на хрен мою и без того нездоровую голову и не являлось ночами. Несмотря на всю свою стукнутость, представлять его с грудью я вовсе не хотел. — Так что за дело отправило вас от неё ко мне?

— Ей с самого завтрака не здоровится, и её высокородная сестра вверила мне разыскать вас и отдать список необходимых для излечения трав. — Будто жалуется, но вместе с тем имеет вид заядлой сплетницы. И попробуй тут определить: она просто не разбирает, что и кому говорит, или же все эти женские секретики не предназначены для моих ушей. — Замковый лекарь так себе, да и запасами не обзавёлся по осени. Я не понимаю, почему нельзя было отправить слугу, но госпожа Йенна настояла на том, чтобы этим занялись именно вы.

Зато я понимаю. Обслуга наверняка нехило удивилась бы, поручи ей миловидная госпожа достать пару сушёных языков или корень, вымоченный в человеческой крови. Странно только, что Йен ни словом не обмолвился об этом после завтрака, но кто знает, что он успел придумать, пока я занимался своими делами?

— Что же, раз настояла… — Протягиваю руку, но она вместо листа бумаги укладывает на ладонь свои пальцы. Виновато улыбается и, приблизившись на шаг, привстаёт для того, чтобы говорить максимально тихо:

— Мне крайне неудобно, но не могли бы вы оказать и мне небольшую услугу?

Для того чтобы сохранять равновесие, ей приходится держаться за моё плечо и тем самым быть ещё ближе. Тем самым быть в шаге от того, чтобы я взглянул на её шею вовсе не в том ключе, в котором юная госпожа, возможно, ожидает.

— Понимаете, дело весьма щекотливое, и потому сначала спрошу: я могу вам довериться?

Пожимаю плечами, но тут же, вспомнив о подслушанном разговоре, спешно киваю. Почему бы и нет, в конце концов? Почему бы не узнать её поближе?

Якобы с облегчением выдыхает и принимается тараторить, умышленно прижавшись к моей руке грудью и едва не коснувшись языком уха. И я бы, может, впечатлился той потрясающей небрежностью, с которой она это делает, но все эти штуки стары как сам мир. Все эти штуки известны не одним только высокородным шлюхам. Девки в тавернах и местах чуть приличнее ведут себя совершенно так же, заприметив что-нибудь интересное.

— Дело весьма щекотливое, и я надеюсь, что вы поймёте меня, господин. Понимаете, случилось так, что моё сердце украл один из городских стражников, и мне хотелось бы ещё не раз встретиться с ним до того, как вернётся мой наречённый.

— И чем я могу помочь? — Не особо понимаю, куда дует ветер, да и насторожённость тут как тут. Насторожённость, что о себе настойчиво напоминает, стоит только вспомнить, как эта милая девушка шипела утром, не подозревая, что у неё вовсе не один благодарный слушатель. По крайней мере, я хочу верить, что не подозревала.

— Возьмите меня с собой в город!

Хочу отказаться сначала, а после тут же прикидываю, что дельного из этого может выйти.

— Я покажу самую лучшую травничью лавку, а после разойдёмся каждый по своим делам.

— Допустим. Выйдем мы вместе, но как потом?

Отстраняется, но руку так и не отпускает. Держится, но так, что почти не чувствую веса её кисти.

— Вернуться в замок не так сложно, как из него выйти, поверьте мне.

Ещё бы не верить. Сам могу подкинуть пару обходных маршрутов за умеренную плату.

— Ну так что? Будем сообщниками или мне поискать понимания в другом месте?.. — Приподнимает брови и будто бы вся объята нетерпением. Покачивается на пятках, теребит край моего рукава, перекатывая между пальцами плотную материю, и, уверен, если не отвечу прямо сейчас, тут же переспросит.

— Зачем же?

Непонимающе хмурится, и тут же спешу все её сомнения развеять:

— Всегда готов прийти на помощь даме, оказавшейся в беде.

Умалчиваю только о том, что обычно делаю это за деньги или иные ценности, но зачем портить такую пафосную фразу?

Опускает голову, встряхивает обрамляющими её лицо локонами и глядит на положение солнечных пятен, что неспешно дрейфуют по каменному полу.

— Тогда идём? Госпожа Йенна была довольно слаба, когда мне вручили этот список. Не стоит терять время. Ребёнок внутри её чрева всё чувствует, знаете ли.

Ага, чувствует он — надо же сколь одушевлённая попалась подушка!

— Вы правы, ничто не должно навредить моей драгоценной супруге и нашему малышу.

Не распознает сарказма в моём голосе и принимает всё за чистую монету, согласно кивая на каждое слово.

— Полагаю, вы должны захватить плащ? Я подожду вас внизу.

Отцепляется от меня, раскланивается со счастливой, предвкушающей улыбкой на устах, а после пятится к дверям своей комнаты, что совсем недалеко, метров двадцать, не больше.

Уже вернувшись к лестнице и направившись вниз на этот раз, понимаю, что список она мне так и не отдала. Понимаю, что, возможно, она не так и проста, как пытается показать. Понимаю, что хочу разобраться в этом сейчас, пока Йен, охраняя свою сестру, не изгадит всё своими жалостливыми порывами.

***

Если выходить в город со стороны голого, кустами торчащего во все стороны сада, то вид открывается совершенно иной, не похожий на тот, что предстаёт перед глазами, если пройтись по давно символическому, не поднимавшемуся уже не один год мосту. И дорожки не такие широкие, и камень не один к одному в дорожной плитке. И охраны меньше, чем у главного выхода.

Можно подумать, кто-то рискнёт попытаться вторгнуться в замок через центральные ворота.

Вот же показушники.

Я местным служивым примелькался уже, а Генрику они и вовсе знают много лет, потому только кивают на выходе и, не задавая вопросов, отпирают створки.

Девушка держится по правую руку, но не льнёт, хотя ещё минутой ранее явно раздумывала, не взяться ли за мой локоть.

Не нашла отклика и решила больше меня не трогать.

И забавно, и в то же время почему-то нет. И забавно, и то и дело, забывшись, зыркает исподлобья, да так, что колет.

Тщательно сдерживаю усмешку и сохраняю нейтральное выражение лица. Изображаю отстранённую доброжелательность и даже останавливаю её, когда, задумавшись, едва не налетает на торговца, с пыхтением тащащего небольшой, но, должно быть, не самый лёгкий бочонок.

Останавливаю её за секунду до столкновения, и она, только натолкнувшись на мою вытянутую руку, будто просыпается и тут же рассыпается в любезностях. Заливается о том, какая она неловкая и как хорошо, что с ней такой ловкий мужчина. Мужчина, только что героически спасший её накидку с прорезями для рук от обширного пятна.

Выслушиваю всё это, киваю где нужно и вдруг вспоминаю, что она так и не отдала мне бумажку со списком всевозможной требухи, которая потребовалась моей «благоверной» для восстановления или ещё чего-то. Зная Йена, скорее для «ещё чего-то». Да и потом, насколько я помню, отвратительный сбор Тайры ещё не закончился, и маленькая княжна вполне могла бы и хлебнуть немного для того, чтобы залечить свои синяки.

Могла бы, но отчего-то не стала.

— Супруга моего дяди всё раздумывает, стоит ли устраивать традиционный зимний приём, и я, признаться, даже не знаю, с кем буду танцевать, если он всё-таки случится, — говорит ни с того ни с сего, и я поворачиваю голову, чтобы не пропустить удобный момент перевести разговор на другую тему.

— Не думаю, что у столь милой девушки имеется недостаток желающих урвать хотя бы один танец.

Охотно краснеет от комплимента и всё-таки цепляется за мою руку. Тут же сгибаю её в локте, показывая, что не против побыть чужой опорой, и мы заметно замедляем шаг, выбиваясь из ритма торопящейся толпы.

Всё никак не могу разгадать её, понять, какая же на самом деле и стоит ли опасаться. Опасаться получить нож в спину от кокетливой дурочки или вилку в глаз от расчётливой капризной стервы. Во врагах, пусть даже таких условных, лучше разобраться пораньше. До того, как эта милая лапушка дойдёт до истины и схватится за пресловутую вилку.

Ох уж все эти интриги, родства и заговоры. Было бы дело в какой деревне, в колодец бы скинул — и все проблемы. Не видел. Сбежала.

— Зря не думаете, господин.

К сожалению, именно в этом порой и есть моя проблема. Я слишком много думаю, и о возможных исходах ситуации в том числе. Но это только в голове, ей же я отвечаю исключительно мимикой и внимательно слушаю.

— Я помолвлена, и, как бы мила ни была, многие юноши при дворе опасаются моего будущего мужа.

— Поэтому вы обзавелись поклонником не из их числа?

Поджимает губы, якобы испытывая неловкость, но тут же кокетливо опускает ресницы и чуть поворачивает голову. Словно вскользь глядит.

— Почти.

— Неужто из всех обитателей и гостей замка не нашлось никого, кто смог по достоинству оценить вашу красоту и поставить её выше возможных рисков? — Это и искреннее недоумение, и даже некая вовлеченность. Потому что я и вправду не понимаю — почему? Зачем таскаться чёрт-те куда, рискуя своей шкурой, когда много проще пройтись по соседнему коридору, избрав одну из тайных гостиных местом для встреч? Или всё дело не в физических потребностях, а в чувствах? Ради чего ещё женщина согласна так подставляться?

— Увы. Мужчинам моего круга куда больше нравятся разговоры о политике. Они не привыкли рисковать.

— Так вам не хватает риска?

Медленно опускает подбородок и говорит снова, лишь когда мимо протиснется целое семейство торговцев, перетаскивающих через улицу одинаковые, набитые чем-то терпко пахнущим тюки.

— Вы весьма проницательны. Хочется ощущать себя добычей, а не охотником, который, притаившись за шторой, нападает на пугливого юношу и тащит его танцевать.

— Так, может, в этом всё дело?

Выглядит не наигранно заинтересованной, а я уже не знаю, как вывернуться, чтобы свести всё это в нужную сторону.

— В юношах? Мужчины постарше обычно куда бесстрашнее юнцов.

— Постарше? — Хмурится, придвигается чуть ближе к моему боку, якобы для того, чтобы не зацепить чужой прилавок, но я-то вижу, что там почти добрых полметра. — Вы говорите о ком-то конкретном?

Пожимаю плечами и жалею, что не натянул перчатки. Так можно было бы взять её за руку для пущей доверительности, но совершенно не хочется делать этого голой кожей.

— Да, наверное, так. — Наверняка миновали уже половину пути, а значит, и на расшаркивания времени нет. Не скажет — так не скажет. Чёрт с ней. Попробовать явно стоит. — Мне показалось, что один из гостей герцогини весьма пылко смотрит в вашу сторону.

Тут же склоняет голову набок, глядит как-то иначе и приподнимает подкрашенную бровь.

Если приглядеться, при солнечном освещении окажется, что она вся какая-то подрисованная. Брови, ресницы, якобы свежий румянец, украшающий щёки. Даже ложбинка на груди, что не скрывает расстёгнутый плащ, и та оттенена полоской растушёванной краски.

Сравнение в голову приходит поневоле. Сравнение кое с кем бледным, синюшным подчас, плоским и, несмотря на всё это, более красивым.

И это настолько ненормально, что пора задуматься о собственной вменяемости.

Это настолько ненормально — так часто возвращаться мыслями к тому, что уже и так от меня никуда не денется, что хочется выкинуть что-нибудь эдакое. Доказать, что я всё ещё в себе и не превратился в сопливую обожающую болонку.

— И вы говорите о… — озадаченная моим молчанием Генрика подначивает и тем самым возвращает в реальность.

Смаргиваю и немного рассеянно гляжу на девушку, надеясь, что всю эту дымку в глазах спишет на магию своей красоты.

— Вы сами прекрасно знаете, о ком я говорю. Откровенность в качестве платы за помощь? Как вам такой обмен? Расскажете мне об Адриане?

Понимаю, что уже давлю, но все эти сравнения и мысли, что без спросу так и лезут в голову, утомляют больше любой драки. Мне хочется быстрее отделаться от неё, притащить все эти травы из списка, подлатать княжну и вытрахать до хрипа. Без сожалений, поблажек и нежности. Просто для того, чтобы доказать самому себе, что так лучше всего. Просто для того, чтобы окончательно убедиться, что, сделав это, я не испытаю ничего. Никаких попыток в раскаяние или муки совести.

— Мы с ним не любовники, если это то, что вы успели подумать. — В голосе явная обида, но это и хорошо. Легко ляпнуть лишнего на эмоциях. Сам грешен, и другие нисколько не лучше.

— Ой ли? Разве не об этом вы только что говорили? — Разве не об этом ты так горестно сожалела? Что мужчины — не мужчины вовсе, а так, гульфик на обтягивающих штанишках? — Кто ещё в замке может похвастаться победой над троллем? Поверьте мне, я там был, и зрелище было поистине ужасающим. Даже не знаю, вернулся бы кто назад или нет, если бы господин Адриан был не столь впечатляющ.

Даже не знаю, позволил бы я кому вернуться, если бы знал, чем всё это обернётся в итоге. Если бы знал, сколько проблем можно решить одним махом, просто упав за ближайшее бревно и притворившись мёртвым.

— Вы правда так думаете?

— Конечно. Так, выходит, между вами и вправду ничего нет? Я был убеждён в обратном. Вы так смотрите друг на друга, что всё ясно даже бедной Беатрис, — откровенно блефую, на самом деле не могу припомнить ни единого раза, когда бы эти двое вообще оставались вместе в одном конце комнаты или говорили. Откровенно блефую и рискую врезаться в кого-нибудь, потому что смотрю только на её лицо. Смотрю и жду, когда же ляпнет что-то или оговорится. Хотя бы что-нибудь. Любая информация, которую можно будет использовать.

Покусывает губу и явно горит желанием поделиться. Посплетничать хоть с кем-нибудь. Ну давай же, давай! Женщина ты, в конце концов, или кто?

— Между нами… только лишь деловые отношения, — заминается на середине, облизывает губы и подбирает самое подходящее слово на её вкус. На её, но не на мой.

— Вот как? Деловые, не приятельские? И из-за совместных дел вы так переглядываетесь?

Может, давить — не лучшее решение, но как ещё её разговорить, если не подпихивая к нужной теме, чуть ли не пиная в спину?

— Возможно. Он давний знакомый герцогини и помогает мне в одном щекотливом деле.

Замираю даже и сбиваюсь с шага. Не удержалась всё-таки! Не удержалась!

— Помогает подготовить для неё сюрприз в честь грядущего дня рождения.

— Понятия не имел, что у герцогини скоро какой-то праздник.

И если начистоту, то ещё утром я понятия не имел о том, что её собираются кокнуть, а теперь вот всё идёт к тому, что эта юная особа, вот-вот продырявящая мой рукав своими ногтями, имеет склонность к символизму и хочет всё обставить красиво. Как в старых сказаниях.

Пафос, да и только.

Решила убить — убивай сразу уже. Не собирая свору из единомышленников и имеющих свои туманные планы.