Часть 4. Глава 4 (1/2)

Наблюдаю за пляшущими на стене солнечными бликами, развалившись поперёк только недавно заправленной служанкой кровати, и веселюсь, вспоминая её неодобрительный взгляд.

Как же, господин предпочёл остаться почти голым к её приходу, накинул лишь рубашку да натянул штаны, проигнорировав камзол, высокие сапоги и отвратительное, удавкой обхватывающее шею жабо.

Как же, господин предпочёл умыться и сделать вид, что не увидел принесённого гребня, предпочитая остаться с вороньим гнездом на голове. И, что странно, лента, оказывается, всё ещё держится. Прядях на двух. Не заметил её и прямо так, поверх, мокрые ещё волосы шнуром стянул.

Так запуталась, зараза, что только ножницы и спасут. Только ножницы или тонкие ловкие пальцы, что привыкли иметь дело с подобной дрянью. Тонкие ловкие пальцы, хозяин которых заглянул ко мне, осторожно приоткрыв дверь, и только фыркает, увидев это. Не дожидаясь, пока попросят, всё делает сам.

Поднимаюсь на ноги и, ни слова не сказав, наблюдаю, как кругом обходит и, поддев ногтями, распускает узел, высвобождает прядки и протягивает мне ленту, которая раньше вроде как была синей. Теперь тёмно-бурая. Перепачканная высохшей и намертво въевшейся в материю кровью.

Разглядывает пятна и даже ничего не говорит. Разглядывает, пока я медлю, не забирая, а после, как только наши пальцы соприкасаются, передёргивает плечом и отступает к дверям, разделяющим наши комнаты. Словно негласное «не моё дело». Словно «я не буду спрашивать, мне это не интересно».

Как же.

И зачем вообще заходил?

Уходит, слышу, как копошится, перекладывая что-то, и, улёгшись назад, запускаю руку в щель между каркасом кровати и тяжёлым матрацем. Такой и двум служанкам не перевернуть. Такой и мне с места с большим трудом удастся сдвинуть — и это почти замечательно.

Пальцы всё в пустоте шарят, ощупывая шероховатое дерево, и наконец натыкаются на гладкую, в две фаланги длиной ёмкость. Вытаскиваю наружу, зажав между большим и указательным пальцами, и, вытянув руку, рассматриваю на просвет.

Стенки сосуда матовые, не пропускают солнечных лучей, замысловатая филигрань под хитро завинчивающейся крышкой. Не иначе как флакон от духов был.

Раньше.

Подношу к носу, и без того зная, что никаких запахов не осталось, и всё-таки нюхаю. Хочется даже прикусить выступ на крышке, но сдерживаюсь и снова разглядываю вещицу, крутя так и эдак. Крутя так и эдак, представляя, как её содержимое, что всего на два-три грамма потянет, плещется внутри, наталкиваясь на хрупкие стенки.

Сколько этого вещества потребуется для того, чтобы отправить на тот свет крупного мужика?

Сколько потребуется для тщедушного, почти просвечивающего женоподобного мальчишки?

Капля или две?..

В бокал или прямо так, спящему на приоткрытые губы? И спящему ли?..

Понимаю, что размышляю всерьёз, пожалуй, слишком поздно. Понимаю, что выгадываю, и картинки сами плывут в голове. Непрошеные, но столь легко всплывающие, что…

Мотаю головой, словно открещиваясь от самого себя, и заталкиваю склянку назад, в нисколько не надёжный тайник.

Пусть пока там.

Пусть так, пока не решил, что с ней делать. Пока не решил, зачем всё-таки взял.

Пока…

Солнечные пятна заметно сместились, и теперь в прямоугольнике света оказалась абсолютно безвкусная, аляповатая картина с какими-то странными незабудками в голубой вазе.

Солнечные пятна заметно сместились, и мне, пропустившему завтрак, становится скучно проминать пуховое одеяло задницей.

Поднимаюсь на ноги, прохожусь растопыренными пальцами по волосам, чтобы отвести от лица, и, проигнорировав начищенные до блеска туфли, носы которых закручены настолько, что почти вертикально торчат, направляюсь в соседнюю комнату.

Чем это у нас занята маленькая княжна?

Маленькая княжна, которая, как и я, весьма растрёпана для высокородной госпожи и хоть и обута, но совершенно не причёсана. Даже косу, которую на ощупь собирает меньше чем за минуту, не заплёл, а просто сгрёб всю свою копну на одну сторону и перехватил лентой.

И вся кровать завалена книгами. Штук двенадцать валяется поверх одеяла, если не больше, и ещё стопка около его ноги, свисающей с края.

Сидит сгорбившись, да так, что воротничок свободной мужской рубашки, которая разве что Анджею придётся по плечу, отстаёт от шеи, оголяя выступающие позвонки.

Всё смотрю на него и понять не могу: такой же тощий, как раньше, или уже нет? Такой же тощий, или чуть выступающие, ставшие твёрдыми мышцы мне не почудились ночью?

В любом случае, чтобы проверить наверняка, нужно его раздеть и повертеть как следует. В любом случае вряд ли согласится на это сейчас, листающий нечто, напоминающее тонкую истрёпанную книжицу, подшитую кое-как.

Заинтересовавшись, подхожу ближе и, заглянув через его плечо, не могу сдержать недоуменный смешок, зацепив взглядом крайнюю обложку:

— «Сказания о подвигах рыцаря Германа и его прекрасной даме Друссиле»?

Напрягается тут же и замирает даже. Должно быть, и не услышал меня, погружённый в своё сахарное чтиво.

— Тебя по голове не били, пока меня не было?

Не оборачивается даже, пихает локтем не глядя и бурчит себе под нос:

— Попробовал бы сам стащить из замковой библиотеки пару магических свитков.

Заглядываю через его плечо ещё раз, и действительно — строки на пергаменте, что перед его глазами, повествуют вовсе не о возвышенной любви и рыцарстве.

— Особенно если ты юная беременная курица, которой положено интересоваться только Германами.

— Так твои Германы — только прикрытие для кражи?

Кивает и без тени улыбки в голосе проговаривает, уткнувшись в ветхие страницы:

— Можешь взять почитать, если хочешь.

Обязательно возьму. Вот как по затылку приложат до проклюнувшегося кретинизма, так сразу и возьму. Да только самое любопытное вовсе не это.

— А о свитках тебе кто нашептал?

— Тайра.

Ну, конечно же. Где бы ему тут за сутки разыскать доверчивого болтливого мага, готового делиться направо и налево?..

— Сказала, что в Камьене хранится пара интересных заклинаний, недоступных для простых смертных.

— Ты же понимаешь, что их хватятся рано или поздно? А учитывая ценность — скорее рано.

Косится на меня как на дурачка, но словно неспособен на ехидство. Не то сосредоточенная задумчивость, не то более мрачные думы сделали его каким-то взрослым, что ли?

— Я всё верну. Перепишу и верну. Может быть, даже сегодня вечером. Вместе с его сиятельством Германом.

Выглядит куда юнее, когда перебирает пальцами побрякушки, а не растерянно теребит писчее перо. Выглядит куда юнее без сосредоточенной морщинки посреди лба, которую замечаю, как только обхожу кругом и гляжу уже в упор, сжав ладонями спинку кровати.

— Весело проводишь время. Ничего не скажешь.

Реагирует тут же и вроде бы даже злится. Реагирует, но как-то вяло для прежнего себя, у которого что ни слово, то вспышка.

— А какие ещё у меня есть варианты? — спрашивает и тут же, не отрывая от строчек глаз, начинает перечислять: — Пить чай с подружками Мериам и радостно щебетать о скором прибавлении в нашем славном семействе? Или, погоди, я знаю: обсуждать тебя и остальных мужей, стыдливо прикрывая рот расправленным веером. Нет уж, спасибо. Одного раза хватило.

Замолкает, а сам ждёт наверняка же! Ждёт, что я поведусь и пущусь в расспросы, желая знать, что обо мне думает стайка разодетых дамочек, падающих в обморок, лишь заслышав плохое слово. Да трижды, чёрт возьми, ха! Вот уж совсем идиотизм и глупости!

Опускаю голову, разглядываю свои ногти с добрую минуту, слушаю, как скрипит перо, касаясь бумаги… Прохожусь языком по губам, нарочно сильно нажав на правый резец… Снова прислушиваюсь и, понимая, что ничего интереснее уж явно не случится, капитулирую с тяжёлым вздохом:

— И что же решили твои милые подружки?

Никак ни заинтересованности, ни торжества не выдаёт. Даже голос остаётся совершенно равнодушным.

— Насчёт тебя? — уточняет деловито, расправив соседний к его колену свиток. Уточняет, будто бы мне может страшно захотеться послушать о ком-нибудь другом в этом замке.

Как же.

— Я вроде твой единственный муж на данный момент, лапушка.

Перо замирает над бумагой, и Йен медленно поднимает голову и улыбается мне бесконечно светло и добро. Улыбается настолько искренне, что я едва не делаю шаг назад, сбитый с толку.

Но всё встаёт на свои места, стоит ему только раскрыть свой изогнувшийся в усмешке рот:

— Что ты слишком молод и наверняка скован в постели. Что часто приторно-сладок и слишком много значения придаёшь нежностям.

Если бы пил что-то, наверняка бы подавился и, закашлявшись, умер. Если бы пил что-то, наверняка полезло бы через нос, но княжне, видимо, ещё мало, и она решает и вовсе добить меня:

— А ещё что у тебя маленький член и, как только страсть поутихнет, мне придётся завести любовника.

Тишина, что повисает в комнате, просто звенящая. Тишина, что он старательно оберегает и так и светится. Светится, а я трижды открываю и тут же захлопываю рот, понимая, что нужных слов всё ещё не нашлось.

В голове, как назло, чище, чем в бедняцких погребах.

Вот же засранец!

— Знаешь, — давлю из себя медленно и даже не по слогам, — теперь мне будет весьма затруднительно улыбаться напомаженным сучкам, зная, что они думают о моём члене.

Йен на это только хмыкает и, чуть расслабив плечи, отмахивается.

— О, не переживай. — Откидывается назад и, опираясь на локти, оценивающе глядит, почти касаясь щекой плеча, с которого вот-вот соскользнёт не застёгнутая до конца рубашка. — Они так обо всех думают. А ты ещё и тощий, и руки у тебя не очень-то внушительные. А ещё…

Перебиваю жестом и тут же, подозрительно прищурившись, голосом:

— Ты мне сейчас мстишь за что-то?

Пожимает плечами и медленно ведёт шеей, якобы разминая, а на деле внаглую демонстрируя ямочку между ключицами и линию челюсти. Ещё и пальцами проходится по коже и зачем-то касается своих губ.

— Говорю как есть. — Потягивается, а после как ни в чём не бывало возвращается в прежнее положение и, разом поскучнев, кивает на дверь: — А теперь, если тебе от меня ничего не нужно, не мог бы ты свалить куда-нибудь? Отвлекаешь.

Смаргиваю и вопросительно кошусь, словно переспрашивая, правильно ли понял. Приподнимает брови и для верности вытянутой рукой указывает в сторону коридора.

Серьёзно?

Кажется, будто ещё не проснулся, и язык, что обычно несёт всякую чушь, прежде чем успею обдумать, отчего-то отнялся, да и наглости как-то поубавилось.

— Ещё как нужно. — Самому не нравится, как звучит, но ничего другого нет. Никаких острот. Всё никак не могу перестать думать о милых девичьих посиделках и темах, что они предпочитают для бесед. Всё никак не могу перестать думать о том, что, вообще-то, мне до их мнения и дела нет. Не должно быть. Да в самом деле, какого хера нужно было обсудить именно мой член?! Прочищаю горло под слишком уж пристальным взглядом и наконец нашариваю нужное среди прорвы возмущения, что никак не утихнет в моей голове: — Расскажи мне обо всех своих новых подружках и их мужьях. Должен же я знать, с кем имею дело.

— Я не назову имени той, кто решил, что у тебя маленький. Имей в виду, — заявляет так непоколебимо, будто бы я уже вооружился лопатой и жду только отмашки. — Не хочу, чтобы где-то в саду нашли её тело.

Поджимаю губы и стараюсь, чтобы следующее, что я произнесу, звучало не слишком-то маниакально:

— Не переживай, лапушка. Не найдут.

Уж об этом-то я бы позаботился.

Ух как скрупулёзно и тщательно. Сад-то, как ни крути, большой. А кустарника сколько растёт — залюбуешься. Да и старый ров, до которого у садовника, должно быть, руки никак не дойдут засыпать, вполне бы сгодился.

— Тем более не скажу. — Осторожно скатывает свиток и, отодвинув в сторону, чтобы не повредить, сцепляет пальцы в замок и с видом полной обречённости выдыхает: — Давай уже, спрашивай.

Выдыхает так, будто я последний час только и делал, что упрашивал его поделиться этой крайне интересной информацией.

На коленях.

С букетом в зубах и россыпью драгоценностей в мешке на шее.

— Что-то ты не больно весел для того, кто так неслабо проехался по моей гордости.

Огибаю спинку и присаживаюсь на матрац с другого края, так, чтобы не касаться Йена, но напрямую видеть. Разводит руками в стороны и натянуто улыбается. Разводит руками в стороны и тут же принимается собирать в стопку разложенные по покрывалу, абсолютно бесполезные книги.

— Я заперт здесь. Не могу пойти туда, куда захочу, и делать то, что захочу.

Так и хочется встрять со своим «Не напомнишь, кто именно нас сюда притащил?», но вряд ли даже услышит, если перебью сейчас. Вряд ли услышит, если в комнату сейчас вломится ещё один оживший тролль. Настолько ушёл в себя, что, делая паузы между словами, сам того не замечая, ногтями водит по плотной обложке и, лишь исчёркав весь черенок, договаривает:

— А единственная компания, к которой могу примкнуть сейчас, постигает премудрости вязания на кольцевых спицах. Это вовсе не то, чему я хочу научиться.

— А чему хочешь?

Я и сам знаю ответ, но отчего-то хочется услышать. Чтобы подтвердил, что ножи и стрелы ему куда интереснее кринолинов и булавок. Хочется, чтобы поднял подбородок и попросил.

— Ты всё равно не станешь меня учить. Так зачем спрашиваешь?

— Почему не стану?

Нет, мне действительно интересно, почему же нет.

— Потому что ОН не стал.

О да, он — не стал. Да только я — не он, княжна. И сколько бы мы ни были похожи, думаем по-разному. Относительно тебя точно.

— Считает, что я слишком безнадёжен для того, чтобы хотя бы попытаться защитить себя.

— Он так не считает. — Да и я тоже, но за каким чёртом произносить вслух? И так говорю больше, чем стоило бы. — Но шанс того, что ты навредишь себе, а не кому-то другому, существенно повышается, когда в твоих руках что-то острое, княжна.

— Спасибо огромное. — Выглядит задетым и даже не скрывает этого. Выглядит обиженным и вот-вот насупится и надует щёки. — Ты свалишь отсюда или нет?

Вместо ответа опускаю взгляд, беру ближайший, довольно пухлый книжный том и тянусь ко второму примерно такого же веса. Пусть сэр Герман хоть раз послужит для реальной пользы. Молча отдаю их Йену, и он непонимающе косится, тут же забыв про все свои обиды.

— Зачем мне эти книги?

Улыбаюсь и хлопаю его по коленке, понукая подняться на ноги.

— Глупо начинать учиться плавать с середины озера. Давай попробуем побродить по берегу. Вставай.

Подчиняется нехотя и так и замирает, отступив к окну.

— Держи их. Нет, не так. На вытянутых руках держи. На ладонях.

Делает всё, как я говорю, но во взгляде всё ещё проскальзывает недоверие.

— И зачем это?

Выглядит довольно трогательно и вместе с тем глупо, но отчего-то дразнить его за покладистость и желание научиться чему-то совершенно не хочется. Скорее хочется посмотреть, что из всего этого в итоге выйдет.

— Через пару минут поймёшь. А пока они идут, я с нетерпением жду твоего рассказа о людях, с которыми мне предстоит есть за одним столом. — Пересаживаюсь удобнее, а после и вовсе заваливаюсь на бок и, подперев голову ладонью, с нетерпением поторапливаю: — Давай, милая, начни с того, кто со шрамом.

— У тебя какая-то нездоровая тяга к шрамам, — замечает, а сам косится на сэра Германа. Довольно подозрительно косится, будто под толстой обложкой спрятан целый мужик, облачённый в латы, не меньше. Неужто уже становится тяжело?

— Нужно уважать чужие слабости, конфетка. — А если сам неравнодушен к ним, то и вовсе прикрыть ротик. — Так что с этим… Августом?

Закатывает глаза, явно восхищённый моей памятью на ничего не значащие детали, и, стараясь выдохнуть как можно незаметнее, начинает работать языком, отвлекаясь от своего несложного задания.

— Адрианом, — поправляет, даже не наморщив лоб, и рассказывает так ладно, будто бы всю жизнь только и делал, что следил за этим типом: — Был посвящён в рыцари моим отцом, после того как с доблестью выдержал нападение на стены Аргентэйна. Видел же нашивки на мундире? Некогда был заместителем начальника дворцовой стражи, теперь выступает с разного рода щекотливыми миссиями. Поговаривали, что бесстрашен в бою и резок во время переговоров. Женат на дочери заведующего сельскохозяйственным министерством самого Аргентэйна и прилегающих к нему областей. Помнишь же ту блондинку с длинным носом?

Киваю и задумчиво провожу кончиком указательного пальца по корешку толстой книги, повествующей о славных подвигах не менее славного, чем Герман, доблестного героя, которого художник изобразил так, будто его за задницу укусила собака средних размеров.

— Что же… Звучит красиво. Слишком красиво даже. А тёмная сторона у его сиятельства есть?

Княжна усмехается и отводит взгляд в сторону. Тут же цепляюсь за эту деталь и не спускаю с него больше глаз.

— Разумеется. Сей благородный муж, разбивший не одно девичье сердце до того, как женился, конченый садист, у которого просто не встаёт без чужих криков, мольбы и слёз.

Восхитительно. Только ты-то откуда это знаешь, дорогуша?

— Скажи-ка мне вот что, красавица…

Переводит взгляд с массивной гардины, прихваченной лентой, на моё лицо и, кажется, даже знает, о чём именно я спрошу. Ещё бы ему не знать.

— Он входит в твой список?

— Нет, — отвечает сразу же и с видимым облегчением на лице. Отвечает сразу же и даже не пытается опустить глаза. Продолжает с нарисовавшейся на губах и тут же потухшей ухмылкой, будто бы вспомнил что-то и сразу поник из-за этого. — Но, сцепившись с его заносчивой наречённой, я хотел. Но даже рядом не крутился — узнал о его чудных пристрастиях и тут же передумал. Решил, что ей и без меня хватит.

А я вот решил, что он тебя узнал. Узнал и то и дело нет-нет да косился. И во время идиотской светской беседы, и после, сидя за столом. Более того — я убеждён, но говорить об этом пока рано. Рано делать выводы, да и заставлять дёргаться и без того замученную корсетом княжну ни к чему. И потом, если мои догадки окажутся не просто догадками, я придумаю, куда припрятать этого любопытного вояку. Но это ЕСЛИ, а пока, задумчиво поводив пальцами по набивному рисунку на одеяле:

— Ни одного синяка на этой Беатрис не заметил.

Йена же это почти смешит. Да только смешок выходит не весёлым вовсе.

— А какой идиот станет бить по лицу? Да дело и не в этом, видно их или нет. — Замолкает, берёт паузу, чтобы выдохнуть, и договаривает, чуть понизив голос: — Все присутствующие в замке знают. И её родители наверняка тоже.

— И ничего не делают?

— А что тут сделаешь? — Пожимает плечами и тут же морщится. Видно, задумавшись, умудрился забыть о книгах. — Жена — всего лишь приложение к мужу. Его украшение, и не более того. Ходят слухи, что госпожа Беатрис не может забеременеть уже три года. Как думаешь, почему?

Что же тут думать, когда ответ на поверхности? Вспоминаю его внимательный, колкий даже, взгляд и решаю не поворачиваться спиной, если представится случай.

— Да… Без сомнений, интересный персонаж этот Адриан.

Может быть, даже забавный. Только может. Стремиться к более близкому знакомству, чтобы узнать наверняка, я не намерен. Не мой тип, да и шрамы, откровенно говоря, не те.

Княжна же, оказывается, не согласна с моим вердиктом:

— Слишком жестокий, как по мне.

Княжна, оказывается, не согласна, и её ответная реплика откровенно смешит меня.

— Ты такой забавный иногда, малыш. — Оттолкнувшись от кровати, сажусь, потому что рука уже затекла, да и так видеть его проще, напрямую, не боком. Видеть проще, и то, как реагирует на почти ласковое прозвище, и то, как отводит взгляд, когда я заканчиваю фразу. — Неужто думаешь, что тебе повезло больше, нежели этой Беатрис?

Отводит взгляд, прикусывает щёку, наверняка думая, что незаметно, и, выдохнув и упрямо подняв начавшие опускаться руки, отвечает:

— Я знаю.

Отвечает уверенно и, как бы ему ни хотелось, как бы ни блестели зрачки, не прячется.

— И потом, как бы там ни было, ты никогда не таскал меня за волосы и не предлагал притащить клещи. Да и, скажем так, ты слишком собственник для некоторых привычных ему забав.

И потом, как бы там ни было, это не значит, что мне этого не хотелось, глупый. Это не значит, что мне этого не хочется сейчас. Что мне не хочется сделать тебе порой так больно, что криком будет не заглушить. Что сейчас мне хочется сделать тебе больно даже больше, чем раньше. И отнюдь не потому, что ты мне не нравишься.

— Что за забавы? — Голос звучит почти незаинтересованно даже. Да и что ему быть иным? Разве что он сейчас скажет мне, что…

— Всё на уровне слухов. — Второе пожатие плеч даётся ему куда тяжелее первого, ещё немного — и напряжённые руки ходуном ходить начнут. — Был бы я пажом, а не высокородной курицей с пузом, уже вызнал бы. Оргии, знаешь ли, весьма популярны в высшем обществе.

О да, давай расскажи мне. В подробностях. И уже вовсе не болтливую обличительницу несостоявшихся мужчин будут искать по кустам. Не её части. Как он там сказал? Собственничество? Чертовски моя черта.

— А сделаем-ка мы вид, что ты не говорил об этом, и я не спрошу, сколько таких светских раутов ты успел посетить. И тогда, возможно, никто не пострадает.

Йен меняется в лице и удивлённо расширяет глаза, сориентировавшись за доли секунды:

— Разве я вообще что-то говорил?

Йен меняется в лице, а краешек рта так и дёргается, едва-едва удерживаясь от того, чтобы не подняться вверх. Йен меняется в лице, но я прекрасно понимаю, что только что повёлся на подначку и отреагировал именно так, как он того ждал.

Что же, чем бы княжна ни тешилась — лишь бы по чужим постелям не скакала.

— Отлично. Адриан и Беатрис, — подытоживаю кивком головы и, нахмурив лоб, пытаюсь вспомнить, кого ещё видел за прошлым ужином. — Кто следующий? Генрика?

— Как выборочно ты запоминаешь имена, — ехидничает, несмотря на то что прекрасно знает: юная кудряшка вовсе не мой тип. Да и потом, к чему мне даже слишком доброжелательно настроенная девочка, если под боком есть ершистый, колючий мальчик? А уж у кого из них ноги ровнее и задница лучше — можно и не гадать. — Пусть будет Генрика. Она племянница герцога Ричарда и живёт в замке с раннего детства. Мериам сказала, что её забрали сразу же после трагической гибели родителей. Семнадцати лет отроду, помолвлена с одним из генералов, что сейчас в Аргентэйне. Ничего примечательного, в общем-то, за исключением того, что эта юная прелестница совсем недавно переболела сифилисом и боится, что не успеет долечить гонорею до возвращения своего жениха.

Ни за что не признался бы вслух, что немного опешил даже. Ни за что не признался бы в том, что злорадство, которое так и блестит на глубине блестящих прищуренных глазок, мне внутри что-то греет.

— А ты сплетница, Йенна, — звучит ласково и вовсе не упрёком. Звучит ласково, и от того, как, не сдержавшись, улыбается, хочется встать и потрогать. Что поделать, руки у меня всегда были беспокойными: только расслабься — обязательно сопрут что-нибудь.

— Ты спрашиваешь — я отвечаю. Если тебе не нравится слушать мои сплетни, то…

То можешь проваливать, ага. Я уже запомнил, можно не повторять.

— Нет-нет, продолжай! — Так и тянет подобострастно распахнуть рот и продолжить таращиться ещё внимательнее. — Любопытно даже, как много ты успел разнюхать за сутки. И как сам умудрился не подцепить никакую холеру, пока несколько лет трахался со всем, что плохо стоит.

Беззвучно передразнивает и даже высовывает язык, начисто забыв о том, что буквально секунду назад уже было начал опускать руки.

— Жаль тебя расстраивать, дорогой, но «плохо стоит» меня никогда не интересовало.

Это сейчас стоит принять за завуалированный под ответную остроту комплимент или нет?

— И к тому же существует целая куча защищающих от заразы зелий. Правда, пара бутыльков стоит как средней руки лошадь, но это уже частности, если ты живёшь во дворце и спишь на хлопковых подушках.

— Какой предусмотрительный мальчик, — хвалю и всё-таки поднимаюсь на ноги, понимая, что и без того слишком долго провёл в роли наблюдателя. Хватит уже. Под кожей зудит. — Что же ты зельями от нежелательной беременности не разжился?

— Ещё слово — и мы проверим, насколько я меткий.

Жаль даже, что в его руках не перьевые подушки. Вышло бы весьма двусмысленно — получить по роже почти будущим наследником.

— И обидчивый к тому же. — Подхожу к нему и останавливаюсь на расстоянии метра. — Но не то чтобы я этого не знал, но всё ещё удивляюсь иногда. Кто там у нас ещё?

Сдувается тут же, забывая о возмущении, и продолжает перечислять:

— Ещё пара подружек Мериам. Элла и… — Морщит лоб, вспоминая, и, забывшись на миг, едва не роняет сэра Германа, но спешно перехватывает поудобнее. Перехватывает, а у самого уже и ладони, и пальцы мокрые. — Кажется, Маргарит. Или Маргарита? Обе замужем за выходцами из местной знати. Гостят в замке до конца этого месяца, а после разъезжаются по своим поместьям. Ничего примечательного, разве что… есть ещё одна.

Последнее предложение проговаривает куда тише, нежели предыдущие, и опустив подбородок. Последнее предложение проговаривает словно запнувшись, потому что не решил до конца ещё, стоит ли вообще об этом говорить. И именно это подстёгивает.

И интерес, и сделать ещё один шаг навстречу.

И кто же она?

— Сестра нынешней герцогини.

Вот как, значит. Неужто за сутки успел найти повод для беспокойства?

— Её тут не особо любят.

А может быть, и не только его. Может быть, пару-тройку любезно улыбающихся доброжелателей, что не преминут дружески подтолкнуть, если замешкаешься на лестнице.

— За что её не любят?

— Появилась и перетянула на себя одеяло. Мериам стремится проводить с ней всё своё время. Пошли слухи, будто даже ребёнка, которого она носит, заберёт герцогская чета. А муж её — тряпка и тюфяк, купивший титул.

Вместо того чтобы разозлиться, как он того наверняка ждёт, просто протягиваю руку и касаюсь его щеки. Убираю с неё прилипшие, из неровного хвоста торчащие волоски и тут же отвожу пальцы.

— Тебя это беспокоит? — спрашиваю серьёзнее, чем обо всём прочем до этого, и сам не берусь предположить почему. Спрашиваю серьёзнее и понять не могу, почему чьи-то обиды или склоки, которые могут обернуться испорченной причёской — или что там страдает у женщин в банальных драках? — меня хоть как-то задевают. Может, всё дело в том, что его кислое лицо и мне весь настрой убивает? Да, наверное, в этом. Только в этом. Только в этом, и запрещаю себе даже перебирать другие варианты.

— Отнюдь… — Головой мотает, а глаз так больше и не поднял. Дальше говорить и смысла нет. Что толку, если провалился сразу же? — Пусть болтают, что хотят. Через несколько недель нас здесь уже не будет.

— Несколько? Не многовато ли?

— Мериам попросила столько.

И вот это-то мне и не нравится. Чётко обозначенные сроки. Почему именно столько? Почему они вообще обсуждали время, на которое растянется визит? Но Йен, похоже, ничего странного не видит, да и вряд ли увидел бы. Всё ещё слишком доверчивый.

— Разве нам принципиально? Дороги занесло снегами, Анджей спит, а мы…

А Анджей спит. Всё верно. И будет спать ещё, в лучшем случае, два с половиной месяца, и это вовсе не то, о чем я хочу вспоминать, говорить или думать.

Обрываю жестом и, качнувшись на ковре, приближаюсь ещё. Теперь только протяни ладонь — и коснёшься его бока или груди. Теперь ему, уже начавшему уставать, приходится ещё и поднять голову, чтобы смотреть мне в глаза, а не на подбородок. Йен, Йен…

Запинается тут же и сглатывает, мотнув головой, словно волосы мешать начали. Крепко стянутые и лежащие на плече.

— А что «мы»? — спрашиваю, а сам, опустив взгляд, оглядываю его ключицы. Подозрительно чистые после прошлой ночи. Неужто даже не укусил ни разу? Неужто не оставил следов?

Пальцы сами почти. Пальцы, словно в приступе тактильного голода, ложатся на гладкую материю его рубашки так низко, что большими можно погладить своды рёбер. Тёплый, даже через ткань. Тёплый и инстинктивно подавшийся назад. Не то щекотно, не то неосознанно пытается отодвинуться.

— Это нечестно… — бормочет, а у самого пальцы уже дрожат. Бормочет, приподнимая брови, и словно меньше становится, внутренне сдуваясь. — Я не удержу твои книги, если ты не уберёшь руки. Ты нарочно отвлекаешь меня.

О, правда? С чего бы такие заключения?

Полшага ещё, и ладони перебираются с боков на спину. Пальцы по позвонкам водят, едва нажимая на них, и я, забавляясь, повторяю свой вопрос:

— Так что «мы», Йен?

Вздрагивает, да так, что кренится вперёд, носом касается моего подбородка и тут же подаётся назад. Всё ещё борется с желанием отпихнуть меня и держит потрёпанные тома. Всё ещё борется с желанием вывернуться или же… Нет?

— Ты бьёшь ниже пояса, — тихо совсем, так и не поднимая глаз. Тихо совсем, и приходится склониться, чтобы расслышать. Чтобы расслышать и заодно толкнуть его лоб своим. Легонько совсем, только чтобы поднял лицо. Чтобы поднял лицо, и самому вдруг немного не по себе. От того, насколько расширены его зрачки, а радужки, кажется, дрожат и переливаются от увлажнившихся роговиц.

— Я просто сказал твоё имя, — ещё тише, губами только почти, уже не разбирая, дразня или нет. Ещё тише и обнаружив вдруг, что пальцы, только что гладившие его лопатку, уже здесь, проходятся по плечу и осторожно, будто могут одним махом выставить челюсть, гладят его скулу. Гладят так, чтобы сам тянулся за прикосновениями, чтобы вытягивал шею и невольно подставился иначе.

— Я об этом и…

Клацаю зубами, имитируя укус, и он, вздрогнув, подаётся назад, спасая кончик носа. Клацаю зубами и, хмыкнув, киваю на его левую руку:

— Держи выше.

Держи выше и не мешай мне тебя целовать.

Держи выше и можешь придвинуться чуть ближе, чтобы, привстав на носки, легонько проехаться своей рубашкой по моей.

Хочется схватить за зад, но пальцы послушно остаются на его изогнувшейся пояснице. Хочется, схватить за зад, дёрнуть на себя и посмотреть, заберётся наверх или, останавливая, упрётся в грудь, тут же уронив книги.

Хочется и надавить, и одновременно с этим не форсировать.

Хочется и медленно, и быстро.

И то, что совсем такой же, как и ночью, послушный, делает всё только хуже. Делает всё проще и интереснее.

На месте стоит, покачиваясь на носках сапог, и, прикрыв глаза, позволяет себя целовать. Позволяет исследовать свой рот и даже не кусается в отместку, когда кусаюсь я. Позволяет давить на щёку и, улучив момент, провести по ряду нижних зубов пальцем. Позволяет и ни слова не говорит против, когда, не утерпев, всё-таки начинаю его лапать.

Только вытянутые руки дрожат всё больше и больше.

— Тяжело тебе? — выдохом на ухо и тут же поцелуем чуть ниже, там, где ему всегда щекотно.

— Не понимаю, с чего ты это взял? — звучит немного нервозно и так, будто бы только что куда-то бежал. Звучит немного нервозно, и улыбка, которую после из себя давит, совершенно такая же. Улыбка, которая легко сминается, стоит только приложиться к ней ртом.

Всё так же медленно. Прижигая и наказывая себя.

Всё так же медленно, отнимая талмуды, что только на снаряды и годны. Отнимая их и не глядя бросив на скрадывающий даже глухой звук падения ковёр, перехватить запястья. До того, как обнимет, уцепившись за пояс, или повиснет на шее. До того, как сам, не утерпев, подтащу поближе, а там и вовсе всё рискует перейти в горизонтальную плоскость.

Чем доверчивее жмётся, тем больше не уверен в том, что не причиню того, чего нельзя причинять. Не причиню того, что мне так хочется ему причинить. Никакой боли в ответ на нежность.

— Прокатиться хочешь? — спрашиваю шёпотом и намекающе приподнимаю брови, нарочно руша всё очарование момента. Прости, конфетка. Прости. — Верхом, ну… Ты понимаешь?..

Фыркает неверующе даже, смаргивает и тут же, высвободив свои руки, с силой пихает в грудь и наклоняется, чтобы подобрать книги.

— Нет уж, спасибо. Сегодня ночью ты меня уже прокатил. Весьма знатно. Считай, что княжна оскорблена отказом и ты теперь в немилости.

Жму плечами и, поостыв, возвращаюсь на кровать. Падаю прямо так, на книги, и лишь чудом не задев ни один из хрупких иссушенных свитков, что валяются ближе к изножью кровати.

— Считай, что я был не в настроении.

— Зачем тогда вообще лезть было?

Это ты всё ещё про вчера или про сейчас, конфетка? Правда смысла уточнять всё равно нет — ответ будет один и тот же.

— Надо же мне было об кого-то согреть руки. — Руки, что я деловито рассматриваю, вытянув вверх, и от нечего делать так и эдак кручу кисти, наблюдая за ходящими под кожей венами и сухожилиями. — И погоди, ты что, всерьёз обижен?

Оборачивается, глядит из-за плеча и распахивает уже рот, чтобы ответить, медлит и даже первого слова выдавить из себя не успевает, как рядом с дверью, ведущей в коридор, раздаются поспешные, стремительно приближающиеся шаги. Так-так, судя по стуку каблуков, это у нас…

— Просто непозволительная наглость!

Дверь распахивается даже без предварительного стука, и я, подкинутый привычкой, едва успеваю сесть.

— Ты должен был явиться в мою комнату десять минут назад!

Вихрь, что носит туфли и сегодня предпочёл платье тёмно-зелёного цвета, останавливается лишь посреди комнаты, и только тогда я могу разглядеть в нём раскрасневшуюся сестру едва не спрятавшегося за тяжёлую занавеску Йена, лицо которого непонимающе вытянулось, а после стало слишком уж виноватым. И только он снова пытается ответить, уже не мне на этот раз, как герцогиня поворачивает голову и столбенеет так же, как и Йен. Молча отвешиваю ей поклон и, решив, что пусть сами разбираются с тем, кто кому и куда должен был прийти, падаю назад, затылком спружинив о перину.

— Я надеюсь, мой нерадивый братец передал вам приглашение господина Адриана?

Чего-чего он мне передал? Заинтересовавшись, даже голову поворачиваю и гляжу на Йена так, будто он задолжал мне пару монет или как минимум одну занятную историю.

Скрип маленьких белых зубок наверняка было слышно даже в коридоре. Скрип зубок, что выдаёт его с головой. Сейчас ещё скажет, что запамятовал, да так честно, что даже я поверю.

— Я забыл.

Пожалуйста, всё как по нотам.

— Да и потом, не думаю, что моему другу, утомлённому своими важными делами, хочется мёрзнуть среди леса, выслеживая…

Влезаю тут же и разом перестаю валять и дурака, и своё готовое ещё секунду назад раствориться в перине тело. Поднимаюсь на ноги и, откинув мешающие волосы назад, становлюсь между Йеном и его сестрой.

— Кого выслеживая?

Становлюсь меж Йеном, сделавшим тут же вид, что собрать книги именно сейчас — самое важное занятие в его жизни, и Мериам, которая любезно соглашается объяснить мне, в чём дело.

— Егеря ещё поутру донесли, что в здешних лесах объявился медведь. Растерзал трёх человек у сторожки и бросил.

Надо же, вот это скорость! А я только отмыться и поспать успел. Прикрываю ладонью рот, маскируя зевок, и, довольно сильно переигрывая, изображаю заинтересованность:

— Какой кошмар! Опознали несчастных?

А может быть, и не изображаю вовсе, быстро смекнув, чьи именно тела нашли в лесах близ предместий.

— Увы. Зверьё постаралось на славу.

На лице герцогини, что сегодня предпочла вместо одной косы собрать две и переплести их узлом на макушке, отражается искренняя досада. На лице влезшего Йена — она же, да только вовсе по другому поводу.

— Разве этим не должны заниматься ловчие и егеря?

Неужто недоволен тем, что я опять уйду? И кто только предлагал мне свалить каких-то полчаса назад?

— О да, обычно так и есть, но господин Адриан решил, что охота станет неплохим развлечением для заскучавших в праздности мужей, и потому созывает всех желающих присоединиться на конюшню. — Мериам — сама любезность и, только обернувшись к брату, позволяет себе повысить голос: — И ты должен был сказать об этом сам!

Повысить на полтона, не больше, но его порядком кривит и от этого. Будто бы на него никогда не орали по-настоящему раньше.

— Вот оно что… — тяну якобы в задумчивости, потирая подбородок, и решаю, что, пожалуй, всё-таки можно прокатиться и глянуть, стоит ли кто-то из моих новых друзей чего-нибудь. Особенно этот Адриан, которому Йен выписал самую лестную характеристику. — У прекрасных дам, стало быть, свои планы?

— Всё верно. — Мериам опускает подбородок, примечает на своём платье невидимую моему глазу складку и принимается расправлять. — Прекрасные дамы соберутся в течение часа в нижней гостиной, чтобы послушать пение одного из лучших бардов герцогства. А ты, Йенна, ещё не причёсана и не одета! — последнее с упрёком и полностью переключившись на брата. Последнее с упрёком и повернувшись вполоборота, будто показывая, что со мной она закончила и теперь планирует вплотную заняться Йеном.

— Может, передашь своим прекрасным дамам, что я очень сожалею, но у меня страшная отрыжка или сопли капают с кончика носа?

Йеном, что слабо отбивается, но, выдохнув, уже стягивает с волос удерживающий их на боку шнур и осматривается в поисках расчёски.

Надо будет полюбопытствовать как-нибудь, что они наплели прислуге, что та не вьётся вокруг находящейся в положении госпожи и позволяет ей — о ужас! — самостоятельно одеться.

— Раньше ты что-то не кривился, — пеняет совсем беззлобно на правах старшей сестры и великодушно не замечает ответного бурчания.

— Раньше мне и сравнивать было не с чем. — Поднимает глаза и обращается уже ко мне: — Ты решил? Поедешь?

Киваю, и без того неширокие плечи опускаются вниз. Как-то горбится и становится меньше. Горбится, и не то неосознанно пытается защититься, не то сдаётся, смирившись с тем, что вместо заклинаний будет весь вечер восхищённо, притихнув, слушать лютню и поглаживать подушку под платьем. Выглядит столь подавленным, что, не сдержавшись, пользуюсь тем, что всё ещё сокрушающаяся себе под нос Мериам отходит к шкафу и, распахнув его тяжёлые створки, вдумчиво выбирает платье для своей «сестры», приближаюсь к Йену и быстро, чтобы герцогиня не заметила, склоняюсь к его уху, чтобы подразнить напоследок и даже не коснуться в итоге. Щёлкаю зубами, а он в ответ только сводит брови. Ничего не говорит больше, и я успеваю ускользнуть на свою половину комнаты. Охота так охота — всё лучше, чем кататься с боку на бок. Всё лучше, чем торчать в замке, несмотря на то что никакого шатающегося по округе медведя нет.

***

Кони холёные, седла пошиты из лучшей кожи, подковы калёные, но вот оружие… Оружие, что по воле случая закреплено за моей спиной рядом с почти пустыми сумками, так себе. Короткий, как и у остальных дворян, узкий меч, что легко сломается, встретившись с двуручом, да тисовый, явно годный только для того, чтобы украшать собой стены, лук. Колчан не за спиной, а там же, у седла.

Плечи покрыты не лёгким привычным плащом, а плотной шерстяной накидкой, да ещё и с опушкой, что нещадно лезет в рот, а если ещё головой покрутить, то и в ноздри.

Раздражать начинает в первые минуты пути.

Раздражать начинает так, что почти и не прислушиваюсь, о чём говорят мои высокородные, держащиеся сразу за егерем спутники.

Раздражает так, что даже собачья свора, которая то и дело крутится рядом с рысцой ступающей лошадью, не привлекает внимания.

Людей слишком много.

Помимо «охотников», что даже не приподнимутся в седле, завидев добычу, два егеря, пара латников, что явно призваны защищать господ не от диких зверей, ошалевших от голода, и три слуги, что тащатся в отдалении, управляя медлительной повозкой.

О да, безумно весело будет.

В предвкушении.

Шума столько, что крупно повезёт, если добычей послужит какая-нибудь старая, оглохшая и слепая утка. Или лиса, которая разочаровалась в своей жизни и решила благородно сложить голову ради служения высшей цели — лежать воротником, обернувшись вокруг чьей-то шеи.

Какой, к чертям, неспящий медведь? Да он только от топота должен броситься в противоположную сторону — и ищи его среди раскидистых лап вечнозелёных пихт.

Только я бы и время тратить не стал.

Что толку… от всего этого, если медведи просто не водятся в округе, и кому, как не ловчим, об этом не знать?

А если и забрёл бы какой-то чудом, то толку от облезлой дубовой шкуры замученного длительным бодрствованием зверя? Что толку от его иссушенного жёсткого мяса, которое наверняка уже точат черви, лишая бурую громадину покоя и сна?

Только подумать стоит, коснуться краем сознания или мысли, как невольными ассоциациями накрывает. Только подумать стоит, и всё — пропал, с головой погрузившись в размышления не о звере, но о том, кому так же не обойтись без сна.

Поджимаю губы и, перехватив поводья одной рукой, упорно давлю внутренний порыв пригнуться к широкой коричневой шее и либо вперёд броситься и поохотиться в одиночку, либо же, напротив, развернуться и рвануть в замок. Там всё интереснее, чем в окружении надменных идиотов, которых нельзя даже оцарапать. Там всё интереснее… будет, если удастся вырвать Йена из цепких сестринских лапок. Лапок, что сжались как-то уж слишком крепко, как по мне. Ну да ему виднее.

Он, в конце концов, с ней вырос, а не я.

Он, что всё ещё не избавился от глупой привычки доверять всем и каждому.

Отвлекаюсь от своих мыслей, заметив, что впереди кое-что изменилось, и мужчина, держащийся в самом начале колонны, выбивается из строя и, заставив лошадь топтаться на месте, оборачивается. И меняется в лице, когда находит моё взглядом. Улыбается, и, сколько бы ни изображал доброжелательность, выходит так себе. Улыбается и ждёт, пока поравняемся.

Светловолосый, с уже обозначившимися проплешинами и светло-карими глазами. И кто ты у нас? Одна из ничем не примечательных мышей, о которой известен только размер груди наречённой?

Ждёт, а я же нарочно чуть натягиваю удила, притормаживая лошадь, и даже не пытаюсь вспомнить его имя или даже слышал ли его когда-нибудь.

Да и к чему оно мне?

Не запоминаю же я каждую склизкую тварь, на которую нечаянно наступил.

— Господин, — кивает, чуть склонив голову, и я вынужден поступить так же. Ответить на приветствие незамедлительно, да ещё и отсвечивая зубами. И, видят боги, это утомляет больше мордобоя. — Позволите на два слова?

— Я ваш на все четыре, если будете нежны и обходительны.

Вопросительно приподнимает бровь, и я тут же отмахиваюсь от невысказанного вопроса и, как следует прикусив язык, договариваю:

— О, не обращайте внимания. Чувствую себя неловко в седле, вот и несу всякую чушь.

Понимающе кивает и, дождавшись, когда подведу лошадь ближе, осматривается по сторонам и начинает говорить, чуть пригнувшись. Надо же! Сама деликатность!

— Понимаете, дело в том, что я и мои друзья считаем крайне неосмотрительным со стороны господина Адриана взять на охоту человека — как бы помягче выразиться? —далёкого от оружия. Зверь дикий, сами понимаете, всякое может случиться.

Когда он только начинает говорить, мне даже кажется, будто сплю или ослышался. Когда он только начинает говорить, первым порывом хочется закатиться в приступе гомерического хохота и следить только за тем, чтобы глаза от натуги не вылезли. О да, такого представления в моей жизни ещё не было! Спасибо, княжна!

— Не желаете вернуться в замок, пока ещё можно разобрать дорогу? Ничего не хочу сказать, но вашей юной жене явно будет лучше с вами, чем без вас.

На самом деле, «моей юной жене» будет куда лучше, если я невзначай упаду с лошади и сломаю шею, — но да разве кто-то собирается произносить вслух такие милые глупости? А вот о другом осведомиться стоит. О другом, что, конечно же, никогда не признает, но выдать себя, скорее всего, выдаст.

— Это угроза?

Отшатывается даже, да так, что сбитая с толку лошадь начинает топтаться на месте, и с пылом, достойным ученика какой-нибудь семинарии, начинает яростно доказывать обратное:

— Что вы, конечно нет! Забота в чистейшем её проявлении!

И смешно вовсе не от абсурдности всех этих слов, а оттого, что я когда-то сам был учеником пусть совершенно не духовной академии, но врал порой чаще, чем кормили, и отлично научился распознавать, как это делают другие. Как невольно кривят лицо и то и дело отводят взгляд, смотря поверх плеча, а вовсе не в лицо.

— Герцогиня так привязана к своей сестре и, надо думать, считает вас хорошим человеком, раз признала ваш с ней брак. Не хотелось бы расстраивать столь прелестных женщин.

— Пожалуй, я всё-таки рискну. — Улыбаюсь ему, а сам прикидываю, насколько крепкий у него лоб, или лучше не импровизировать при случае и метить в виски. — Но позвольте поблагодарить вас за проявленное беспокойство, оно весьма согрело мне душу.

Согрело настолько, что, не будь тут с десяток свидетелей, часть из которых гарантированно успеет смыться, бросившись врассыпную, я бы и тебя согрел, привязав к своей лошади. Так согрел бы, что полбашки стёрлось бы, а то, что осталось, размазало бы по ближайшему бревну. Как никогда ясно понимаю, что чувства, которые порой у меня вызывает Йен, и близко не сравнятся с тем отвращением, которое я частенько испытываю к случайно открывшим неподалёку рот.

— Дело ваше, но мне показалось, что стоит предупредить о рисках.

Киваю в ответ, давая понять, что оценил, и не свалить бы этому заботливому уже куда подальше, но увы. Расценивает по-своему и продолжает поддерживать светский диалог, который не сдался ни одному из нас:

— Это ваша первая охота? Смею заметить, что вы всё-таки довольно юны, и нет ничего постыдного в том, что не успели набить руку.

Пожалуй, ляпни мне кто такое лет пять назад, я бы уже отирал чужую кровь со своего ножа и шарил по ещё не успевшему остыть телу в поисках какой-нибудь ценной безделицы. Пожалуй, услышь я нечто подобное в пятнадцать, даже с голыми руками бросился бы.

Подумать только! Юны!

Вот же хохма.

— Вторая, — отвечаю с гордой улыбкой и чуть прищурившись. Отвечаю, не моргая даже, чтобы не упустить того, как дёрнется его лицо. — Недавно довелось загнать кабана весьма средних размеров.

— О, и с чем же ходили? С рогатиной?

— С ножами.

Выжидающе приподнимает бровь, но, не дождавшись окончания шутки, заходится наигранным смехом. Я же даже не улыбаюсь и сохраняю крайне серьёзный вид, представляя, как этот самый метательный нож вписался бы в его открытую из-за держащейся на одних только плечах накидки шею.

— Верю, что в искусстве острословия вам нет равных, но, молю, когда нападём на след зверя или стаи, держитесь позади.

И сколько же искреннего участия во взгляде! Сколько мудрости в ранних морщинах, что залегли на лбу и в уголках глаз!

— Всенепременно, — отвечаю только после того, как незаметно кусаю себя за край языка. Отвечаю, склонив голову и затолкав желание проверить, насколько незаметным я умею быть.

Раскланивается и, решив было не поддерживать бессмысленных бесед, проезжает вперёд, занимая своё прежнее место. Тут же отмахивается от, видно, подтянувшегося за деталями сего занимательного диалога господина, что вообще чудом взгромоздился на лошадь, и бросает на меня быстрый взгляд через плечо.

Улыбается даже.

А я так и вижу, как после будут перетирать меж собой. Каждое движение и слово. Смаковать детали и удивляться тому, что я вообще из седла не вывалился.

Как же, куда мне до придворных чинуш, что каждые выходные седлают слуг, а после хвалятся добытой дичью? Куда мне, привыкшему работать своими руками, до них?

Поправляю перчатки, взявшись за поводья правой рукой, а левой помахивая в воздухе продолжающему нет-нет да оборачиваться доброжелателю. Понимаю, что стоит ждать подлянки, что либо в спину пихнут в надежде как следует посмеяться над идиотом, свалившимся с перепугу с лошади, или, того хуже, попытаются вытолкнуть перед зверем, если таковой вообще покажется.

Понимаю, что все они, абсолютно все, за исключением слуг, вовлечены в эту забавную игру. Как же, для них я почти мальчишка, урвавший в жёны состоятельную невесту. Для них я неумёха, не державший в руках ничего тяжелее ножа для бумажных писем.

И это… радует.

Это заставляет меня улыбаться в ответ. Это заставляет меня почти физически ощущать заткнутый за голенище сапога узкий нож.

***

Топи уже знакомы мне.

Топи, через которые я совсем недавно прошёл вместе со стариной Руфусом, кажутся куда более надёжными, если тянуться вереницей по протоптанной не одной парой копыт дороге, закладывая приличный крюк и теряя как минимум три часа на то, чтобы обогнуть коварные, сокрытые под слоем льда болота.

Кругом, как и в прошлый раз, одна хвоя да кое-где красные пятна мелких ягод мелькают. Кругом всё белым-бело, и сторожку видно за две добрые сотни метров. Вон она, впереди, чернеет стенами. Вон она, впереди, и я невольно чуть хмурю лоб, вспоминая, все ли свои ножи забрал, когда уходил. Арбалетный болт был всего один — я совершенно точно его выдернул. Особо не наследил, хотя кое-кто меня и за брошенные тела не погладил бы. Кое-кто, кто даже и не узнает об этом досадном недоразумении.

Не от кого будет узнать.

Так и держусь чуть в отдалении почти всю дорогу и, лишь когда впереди показывается ещё один облачённый в охотничью куртку человек и встаёт посреди дороги, размахивая руками, приближаюсь к остальным, чтобы не пропустить ни слова.

— Нашли мы его, господин. — Задрав голову, глядит на Адриана, который теперь возглавляет колонну, и машет рукой куда-то в сторону каменной, уходящей вверх гряды. — В яме, что после осеннего оползня образовалась ещё, дрыхнет. Пара наших рядом осталась, а я спустился дожидаться вас. Следов нет почти, снегом припрятало, но выследили.

— Уверен, что медведь?

— Да как же, храпит на всю округу да ворочается в темноте. Нажрался человечины да успокоился, окаянный.

Латники, что держались позади, придвигаются ближе, и у одного из них, пока протискивается мимо, замечаю знакомую уже отметину на плече. Рисунок, отчеканенный на наплечнике.

Понимаю, с кем оказался в одной упряжке по воле случая, слишком поздно.

Понимаю, что Йен, когда рассказывал о своём давнем знакомом, упустил одну малозначимую деталь, а именно то, что сей славный муж прибыл не только с супругой, но и с боевым отрядом, который всегда насчитывает не менее шести человек. Выдрессированных, обученных убивать и закованных в металл. Натасканных защищать своих командиров вот от таких, каким был я. Натасканных хорошо, но далеко не блестяще. И я часто задавался этим вопросом раньше: почему же так? Почему они не такие быстрые, не такие расчётливые и через одного убивают, будто нехотя? Убивают, колеблясь, и оттого часто сами теряют жизни.

«Почему же так?» — всё крутилось и крутилось в моей голове, пока не столкнулся случайно лицом к лицу. Пока не столкнулся с ними, едва перешагнув шестнадцатилетие, и тогда уже понял: слишком человечные.

Жалеют.

Не поднимется рука на вчерашнего ребёнка или хрупкую с виду женщину.

Кодексы у них.

Кодексы у них, чертовски много оговорок и всего одно правило у тех, кому не посчастливилось выжить в крепостных стенах Ордена.

Всего одно.

«Убей или убьют тебя».

— Всё в порядке?

Едва не морщусь в открытую, когда мой назойливый доброжелатель возвращается снова, должно быть, решив, что я раздумываю над его предложением.

— Ловчий сказал, что…

— Я слышал, — обрываю, не найдя в себе ни капли желания любезничать, и он может принимать это за всё, что его душе угодно. Хоть за нервозность, хоть за страх.

— Готовы, стало быть?

Киваю, и минуты не проходит, как спускают тут же бросившихся в чащу собак. Собак, что сразу перестают поскуливать и изредка лаять, а лишь бесшумно ныряют в глубокие, ветром наметённые сугробы.

Лезть следом на лошади так тупо, что скулы сводит.

Лезть вперёд — ещё тупее, и потому, придержав удила, жду, пока первые смельчаки примнут снег, а ловчий, что дожидался господ посреди дороги, заберётся в тащащуюся позади телегу, и только после сворачиваю сам.

Дался мне этот медведь. Лучше уж лишний раз перестраховаться и выставить себя неумёхой. Лучше уж просто проветрить голову, размышляя о своём и нисколько не претендуя на шкуру несчастного косолапого, которого я невольно подставил под стрелы, устроив резню.

Собаки далеко впереди, того и гляди петляют чёрные спины меж таких же чёрных стволов. Собаки далеко впереди, и уже видится подножие гор, как меня, проснувшегося и переставшего так и эдак крутить своё прошлое в голове, пробивает нехорошим предчувствием.

Будто ледяной водой окатили, заставив проснуться.

Какой, к чертям, медведь, дрыхнущий без задних ног в оставшейся от оползня яме?!

Какие же идиоты!

Смачно выругавшись, пригибаюсь к спине лошади, чтобы сместить центр тяжести, и перестаю валять дурака. Нагоняю Адриана уже на краю поляны, что образовалась вовсе не волей случая. Все деревья повалены, а некоторые не сломаны, а вырваны с корнями. Некоторые сломаны так, что торчат почти пиками, и пусть меня трахнет водяной, если это сделал страдающий от подкожных паразитов медведь.

Разворачиваю лошадь боком и успеваю подрезать чужую гнедую у самого края неровного круга. А собак уже и след простыл. Собаки, все, как одна, бросились внутрь не ямы, а самой настоящей пещеры. Собаки, что исчезли во тьме, совсем как так и не встретившие господ, ушедшие вперёд ловчие.

— Вы в своём уме?! — Таращится на меня как на поехавшего крышей, и латники, будь они неладны оба, тут же оказываются поблизости. — А если бы…

— Разворачивай к замку и уводи всех.

— Что? — Сбитым с толку не выглядит и уже секунду спустя, якобы понимая, в чём дело, меняется в лице. — Вам явно стоило остаться в замке. Теперь остаётся только прикрыть глазки или спрятаться среди слуг, если совсем страшно.

— О нет, страшно будет тебе, когда тварь, что дрыхнет под скалой, проснётся.

Не понимает всё ещё — и как же хочется врезать! И плевать, что крайний из немногочисленной свиты уже нетерпеливо постукивает пальцами по рукояти висящего на поясе меча.

— Собак отзови и назад! Ну! — прикрикиваю, не в силах сохранять нейтральный тон из-за накатившего нервного возбуждения, и он сводит тёмные брови.

Таращатся со всех сторон.

Во все глаза и с ухмылками, которые широки настолько, что видно все недостающие зубы. Таращатся со всех сторон, кругом ходят, чтобы ни единого слова не пропустить. Кругом ходят, и смешки так и летят.

Взгляды колют бока и спину — но привыкать разве? Взгляды колют бока и спину, но недолго совсем, о нет. Минуты не проходит, как все, все до единого, оборачиваются к зияющему темнотой провалу в сплошном камне, что по краям присыпан слоем земли. Все до единого оборачиваются, услышав короткий, притащенный эхом чёрт знает откуда, собачий визг.

Всего один.

И тут же начинает подрагивать земля. Кони, что и без того не стояли на месте, тревожно всхрапывают, переступая, и я понимаю, что всё — поздно. Понимаю, что будь я не один сейчас, будь я не один против неведомой ещё твари, что могла спуститься с гор и скрылась от чужих глаз здесь, в низине, то посмеялся бы. Мог бы торжествующе хмыкнуть и отступить назад, давая дорогу тому, кто в состоянии разобраться. Я мог бы, да только сейчас один, а всё, что у меня есть, — это дрянной лук и меч, которому не пробить даже шкуру оборотня.

Дрожь всё усиливается. Кажется, будто где-то под землёй тяжело катятся вниз и распадаются на камни поменьше целые валуны.

Глыбы породы.

И нет ни насмешек, ни брошенных в спину комментариев больше.

Нет ни оскалов, ни лицемерной, унизительной заботы.

Каждый из присутствующих лихорадочно соображает, как сохранить свою жизнь, и лишь возница припозднившейся повозки непонимающе озирается по сторонам.

— Уверен?

Поворачиваю голову на негромкий вопрос, что произнесён уже совершенно с другой интонацией. Поворачиваю голову и, оглядев его лицо, отвечаю едва заметным кивком.

Скупым и коротким.

Тут уже не поминдальничаешь.

Дрожь, что, кажется, затихла, вдруг сменяется другим звуком. Треском, что, услышав хоть раз, узнаешь из тысячи. Треском, что сначала кажется чьим-то надсадным стоном и нарастает, превращаясь в самый настоящий гул. Гул, что идёт из-под самой земли и лошадиных копыт.

Первый понимаю, что это значит, и, ударив по коричневым бокам шпорами, заставляю лошадь перепрыгнуть через поваленное бревно и оказаться на твёрдой, словно кем-то нарочно расчищенной земле.

Выскобленной и совершенно чёрной.

Перед самой ямой, края которой не глина, а чистый камень. Ямой, что на деле самый настоящий глубокий пологий грот.

Голос разума, что я привык посылать куда подальше, никак не заткнётся теперь и просто верещит на все лады. Голос разума, что советует мне убраться подальше, пока не поздно, и чёрта с два я бы ослушался сейчас, да слишком поздно.

Гул, что, нарастая, оборвался тонким, стекольным почти треском, вернулся, и первой, провалившись всеми четырьмя колёсами, под воду начала уходить повозка. Возница успевает спрыгнуть и по кочкам добраться до твёрдой земли, но не те, кто внутри. Не те, кто оказался задавлен скатившейся назад поклажей.

После — гнедая кобыла, что держалась к ней ближе всех.

Слуги, сбившиеся кучей, следом.

Лёд колется так быстро, что лишь ещё четверо успевают добраться до чёрного, присыпанного землёй, каменистого подножья горы.

Лёд колется так быстро, что и криков почти не слышно, лишь брошенные лошади, которые какое-то время держат вытянутые головы над ледяной водой, хрипят и медленно уходят вниз, увязая копытами в илистом, не промерзающем даже в самые лютые холода дне.

И я единственный из всех уцелевших, кто понимает, что это ещё далеко не всё. И я единственный, кто понимает, что все ягодки ещё впереди.

За спиной — грот, в котором глухо ворочается кто-то громоздкий и неповоротливый, а перед лицом —покрывшееся пробоинами болото, что лениво лижет нетронутые островки снега и окрашивает их в светло-зелёный цвет.

Осматриваюсь и понимаю, что компания подобралась весьма незавидная: бывший вояка, который отошёл от дел и теперь лишь важная шишка с поросшими ржавчиной боевыми навыками, двое его прихвостней, которые неуклюжи в своём облачении настолько, что наверняка погибнут куда раньше своего господина, мой настаивающий на возвращении в замок доброжелатель, руки которого явственно говорят о том, что меч на его поясе сувенирный, и один из слуг, который привык подносить и наполнять чарки. Тех, что, причитая, выбираются из воды, даже не считаю. Час, может, два — и низкая температура сделает своё дело.

Очаровательно, ничего не скажешь.

А времени всё меньше.

Время сквозь пальцы, что та же успокоившаяся стоячая вода.

Понимаю, что в угол загнан самой судьбой.

Понимаю, что выбраться удастся, только если плюнуть на все свои тайны и сложившийся уже образ белоручки-дурачка. Что, даже если дождусь, пока медленно лезущее на поверхность существо перебьёт остальных, не справлюсь сам.

Не без щита, не в одиночку.

— Ну-с, господа… — начинаю говорить, уже спешившись с лошади, которая лишь выставит меня удобной неповоротливой мишенью, а не выступит преимуществом в скором бою. Начинаю говорить первым, и все, шокированные и пребывающие глубоко не в себе, поворачиваются поневоле. — Кто-нибудь тут собирается совершить подвиг или героически умереть, пытаясь?

— Ты совсем больной или разума лишился, не понимая, что произошло?! — служивый, что собственного лица, должно быть, уже и не помнит, огрызается и зарится на меня с лошади с таким презрением, что вот-вот края шлема оплавятся и покапают. Вот это страсть! Просто дух захватывает!

— А я уже решил, что вы немые, — сладко улыбаюсь латнику, который очнулся раньше остальных, и избавляюсь от плаща, что цепляется за ноги и сковывает движения. — Ну там, кляп под шлемом и всё такое.

Спешивается тоже, тяжело опустившись на мёрзлую землю, но ответить не успевает и лишь чудом уворачивается от брошенного из темноты камня. Камня, что, ударившись о лошадиный круп и обратив кобылу в бегство, оказывается оторванной собачьей головой.

И тишина ещё мертвее, чем прежде.

На миг.

Тишина, что рвётся, лишь когда выдёргиваю из ножен лязгнувший меч.

Слишком короткий и лёгкий.

Слишком хрупкий.

Понимаю, что каждый сам за себя здесь.

Понимаю, что никакой помощи не будет, и хорошо бы не мешали только. Не мешали, отбыв один за другим на тот свет, а я уж придумаю, что за байку скормить в замке.

Если выберусь.

Первыми из темноты показываются толстые, покрытые пылью пальцы с крепкими загнутыми ногтями. Первыми из темноты показываются пальцы, и я так сильно сжимаю рукоять меча, что лишь это позволяет мне удержать рот закрытым. Пальцы, подобные которым я имел удовольствие видеть не так давно. Пальцы не горного, поросшего каменными наростами, как броней, но весящего не меньше тонны, лесного тролля.

Смешок выходит весьма нервным.

Смешок выходит почти истеричным, когда понимаю, что, в общем-то, почти всё — конец.

— Кто-нибудь желает покаяться? — спрашиваю не оборачиваясь, наплевав на то, что мне бы прятаться позади всех, а не лезть вперёд. Спрашиваю не оборачиваясь, зная, что если и надеяться на кого-то, то не на вооружённых чуть лучше латников во главе со своим командиром. — Если так, то пора начать.

— Тебе бы заткнуться и не мешать, — с шипением советует Адриан, что тоже на земле уже, и вглядывается в желтоватые, бликующие в темноте зрачки. Зрачки охотника, которого приняли за жертву. Зрачки охотника, который по уму едва обходит трёхлетнего ребёнка, но никогда не откажется пожрать. Охотника, который не брезгует даже лежалыми трупами, не то что человечиной.

— Мне бы меч нормальный, а не вот это вот мягкое дерьмо, — парирую не оборачиваясь и жалею, что арбалеты среди знати не в ходу. Стрелу этой твари даже в глаз не всадить, а вот с болтом могло бы сработать. — Твой бы подошёл.

И, может, я его даже заберу. После того, как махина, что всё никак не выберется на поляну, размозжит твою голову.

Последнее вслух не говорю. Последнее в мыслях лишь.

Но и на первое не следует никакого ответа. Но и на первое никто не реагирует и не ведётся уже, потому что в чёрный, старательно расчищенный от снега круг наконец выходит средних размеров тролль.

Молодой ещё совсем, и двух сотен нет.

Молодой ещё совсем, подвижный, быстрый и по иронии размером с хорошего медведя. Неужто действительно можно было спутать? Неужто действительно подобные твари водятся так низко или же всё дело в голоде, что гонит их к деревням?

Оглядывает нас всех, головой, которая наростами шишек бугрится, вертит и, рыгнув, сплёвывает не пережёванный до конца большой палец. Левая рука сжата в кулак, что с хороший кочан капусты, а в правой явно человеческая бедренная кость, обломанная с одного конца.

Обглоданная наспех, со шматами прилипшего мяса, совсем свежая.

А вот и те двое, что остались у берлоги.

Части одного из них.

Второй, может быть, ещё жив, да к каменному своду подвешен за ноги. Второй, может быть, ещё жив, если до смерти не замёрз внизу или не умер от разрыва сердца.

И как бы прискорбно ни было, понимаю, что одному мне против него никак. И как бы прискорбно ни было, понимаю, что те, кто рядом, должны сделать немного больше, чем выступить пушечным мясом.

И потому одёргиваю переглянувшихся и решившись напасть на махину одновременно латников, которые замирают как вкопанные:

— А ну стоять.

Тот, что по правую руку, оборачивается даже и с недоумением зарится сначала на своего командира, а уже после на меня.

— С ним так нельзя.

— Ещё бы слушать советов ублюдка, который полжизни копался в грязи, чтобы скопить на титул.

Адриан — само очарование и явно нервничает сильнее, чем хочет показать. И потому нервничает, и если и выдаёт себя, то только напряжением в голосе да желанием как следует врезать мне сжавшимся кулаком.

Жму плечами лишь и, удобнее перехватив рукоять, прикидываю, какие из деревьев будет не так-то просто выдрать. Жму плечами лишь и понимаю, что в этой битве на моей стороне один лишь я. Даже слабого, на грани обморока мальчишки нет. Даже мальчишки, что теперь расстроится наверняка, если меня здесь шлёпнут, и эта мысль служит довольно-таки занятным открытием. Мысль о том, что без меня ему будет хуже, чем со мной.

Мысль о том, что всё-таки не ненавидит меня и ждёт, когда вернусь в замок.

Мысль, что для меня странная и почти чужая. Мысль и осознание о том, что же всё-таки чувствует монстролов, когда возвращается назад, и не важно, к нему или ко мне.

Тролль же всё башкой вертит, выбирая. Тролль медленно думает, решая. Тролль пялится на всех одинаково долго, но лишь до момента, пока латники, дождавшись сухой отмашки, не попытаются подобраться снова. Левый явно хочет зайти сбоку, а то и со спины. Тот, что по правую руку, явно умнее, но лезет под булаву, которой служит навершие кости. Лезет и, получив ею по грудине, хватается за вмявшийся внутрь панцирь и валится замертво, когда стальной шлем сминается будто бумажный, зажатый в огромном кулаке. Сминается вместе с головой, которую должен был защитить.

Кровь во все стороны брызжет, пятнами оседает на земле и тут же теряется. Кровь во все стороны брызжет, и лязг столь громкий, что тут же уносится куда-то вниз, под землю, по ушам режет.

Второго хватает на дольше. Второго закованного в металл воина, что, вопреки здравому смыслу, не отступает, а замахивается и нападает. Нападает, лезвие наталкивается на бугристое плечо и застревает, едва надрезав плотную кожу.

Ни вперёд протолкнуть его теперь, ни выдернуть.

Не сбежать ему теперь тоже. Слишком тяжела броня. Слишком неповоротливый.

Цокаю языком, когда и ему приходит конец, и прикидываю, с какой же стороны подобраться лучше. Прикидываю, как забраться на нечувствительное плечо и проделать дыру в одной из глазниц. Прикидываю, и ахи за спиной здорово отвлекают. Ахи, всхлипы и дыхание, столь шумное, что кажется, будто у кого-то вот-вот лёгкие откажут.

Выбравшийся из телеги лесничий и вовсе пятится назад, да так и не замечает, что сапоги уже в иле вязнут. Так и не замечает, что по колено почти в ледяной воде, а заметив, взбирается на кочку и, повернувшись спиной, бросается со всех ног бежать.

И это служит отмашкой. Служит сигналом для наконец-то очухавшегося тролля. Устремляется вперёд с грацией половозрелого быка, сносит оказавшуюся на пути лошадь и едва не цепляет разбегающихся в стороны людей.

Единственным оказываюсь, кто решил уйти влево. Откатиться ближе к поваленному бревну и, перемахнув через его скрюченные торчащие корни, попятиться назад, взбираясь по пологому склону чуть выше.

Единственный шанс оседлать и ослепить тварь. Единственный шанс подобраться к ней, пока будет рвать остальных.

Может, сразу и закусит, если проголодается.

Прикрываю глаза и считаю секунды. Прикрываю глаза и считаю мгновения, что остались до первого, над всем лесом разлетевшегося крика.

Лязг стали, рычание, всё те же причитания и вопли.

Раз, два…

Поднимаюсь ещё выше, огибаю пещеру-вход поверху и, дождавшись, пока ещё одной кобыле шею свернёт, привлекаю к себе внимание резким свистом, по иронии заставив его отвернуться от схватившегося за клинок Адриана, который, судя по лицу, понял вдруг, что кожа того, с кем он имеет дело, куда крепче лат. Что лишь один меч её возьмёт. Меч, хозяин которого сейчас спит.

Пульс подскакивает, стоит только взглядами столкнуться.

Пульс подскакивает, стоит только маленьким, близко посаженным желтоватым глазам сфокусироваться на моём лице.

Вымотать бы, чтобы стал ещё неповоротливее, да куда раньше выбьюсь из сил.

Вымотать бы, дождаться, пока всех перебьёт, но потом уже не отвянет, не отвернётся, чтобы отпихнуть налетевшего со спины идиота. Отпихнуть так, что треснут шейные позвонки, а ледяная вода покроет несчастного, ещё живого, но уже недвижимого, с головой.

Возвращается ко входу своей временной берлоги и, широко замахнувшись, пробует сбить меня лапой. Пробует зацепить, сдёрнуть вниз, а там уже, повалив, и наступить.

Пробует. Не дотягивается. Злится.

Почти цепляет ногтями куртку. Почти.

Бросаюсь под ноги сам, ухожу за спину перекатом и пробую всё, пробую поводить его так и эдак, чтобы выгадать момент. Вычислить, с какой же стороны неуклюж больше.

Какая выгоднее.

Руками машет, как мельница, топает так, что дрожит земля, а высвободившееся болото — рябью.

Кручусь рядом всё, выворачиваясь, и пропускаю толчок в спину в итоге вовсе не от громилы, что неповоротливый, как сама гора.

Люди мечутся, бросаясь кто куда.

Люди мечутся — кто шлёпает по воде, увязая в иле, кто пытается забраться выше или спрятаться в холодной каменной норе.

На пробу пытаюсь порезать в сумятице, но, не рассчитав, лишаюсь меча. Перехватывает в воздухе, сжимает своей лапищей и гнёт, а после просто сносит, пихнув в грудь.

Удар приходится на рёбра, а после и спину, когда за ней оказывается всё то же поваленное дерево. Удар приходится на правую сторону, но жалеть себя совсем некогда. Понять, что дышать не могу, тоже.

Наступит — и прости-прощай, княжна.

Наступит — и прощайте, опиум и привычка трепаться не к месту.

Улучив момент, подтягиваю колено к груди и выдёргиваю запрятанный за голенищем нож. Короткий, но крепкий и заточенный. На ноги чтобы встать, требуется уже больше усилий. Разобраться в том, что происходит, ещё сложнее.

Окружили его, идиоты, да так и валятся один за другим, пытаясь ударить или ткнуть.

А те, кто валятся, через одного не встают.

Полминуты не проходит, и, помимо меня, на поляне остаются всего двое. Двое, что громила жмёт к кромке воды, тяжело наступая. Наступая, полностью повернувшись ко мне спиной. И труп лошади так кстати оказывается рядом. Труп лошади, который вполне сойдёт за табуретку.

Голова кружится, рёбра ломятся.

Голова кружится, по виску противным и липким чертит.

Но не важно всё. Важно то, что, отвлёкшись, повернулся выступающими лопатками, за которые можно зацепиться.

Сглатываю, ощущая привкус попавшей в рот земли, и, зажав рукоять ножа в зубах, заранее готовый к новой боли, стараюсь ступать как можно тише. Стараюсь ступать как можно быстрее и, оттолкнувшись от неожиданно вздрогнувшего коричневого крупа, обеими руками цепляюсь за широкие плечи твари.

Рёбра обжигает так, как кипящим маслом облили. Рёбра обжигает, мышцы тут же отзываются такой же вспышкой. Но разве я дожил бы до своих лет, если бы не научился игнорировать всё это?

Подтянуться, на удивление, просто. На плечи забраться и коленями сжать квадратную безволосую голову — тоже. Сложно удержаться, когда тролль замечает меня и, взревев, принимается сдирать вниз и молотить почти не желающими подниматься вверх руками по ногам. Мечется, отпихнув замахнувшегося по новой Адриана, и сшибает одного из уцелевших лесничих. Я же, ухватившись за широкий лоб, пытаюсь попасть в маленький, злобой блестящий глаз. Пронзить его лезвием, и полосую по широкому лицу, повредив ноздри, от чего эта зелёная тварина злится только больше. Злится, ревёт от боли и, чтобы сбросить, спиной врезается в ближайшее, отозвавшееся стоном дерево, но, на моё счастье, принимает часть удара на себя. Слишком тупой, чтобы понять, что я не за его спиной, и метить выше.

Волосы в лицо лезут, а колено, по которому пришёлся смазанный удар гигантскими пальцами, стонет не тише рёбер. Колено, что он умудряется ухватить и с силой дёрнуть вниз, как раз когда лезвие всё-таки попадает, куда следует, и с трудом после усиливающего удара по рукояти медленно втискивается в налившуюся тёмной кровью глазницу.

Ревёт уже во всю мощь, дёргается весь, а я, сжав зубы, продолжаю давить на рукоять, вбивая остриё глубже. Вбивая остриё в единственное уязвимое место в черепной коробке этого существа.

Мутит уже так сильно, что перед глазами всё смазывается. Мутит уже так сильно, что, когда великан крупно вздрагивает и, перед тем как плашмя рухнуть вниз, замирает, даже не понимаю, что нужно поберечь спину и спрыгнуть с него. Валится вместе со мной, и лишь вечное везение не даёт мне рухнуть затылком на выпирающий острый уступ. И лишь везение всё ещё позволяет чувствовать все свои конечности и внутренности, которые только что будто бы перемололи в ведовской ступке.

Тролль всё ещё дёргается, когда медленно, опираясь на локти, отползаю назад. Добираюсь до ближайшей опоры и приваливаюсь к ней лопатками, как раз когда Адриан, подскочивший, будто запоздавший герой, широко замахивается и изо всех сил рубит по шее уже бьющегося в затихающей агонии чудовища.

Чёрная кровь брызжет во все стороны.

Чёрная кровь воняет в десятки раз хуже свежего трупа. С землёй, что уже чавкает от пролитой алой, смешивается и ручейками стекает вниз, пачкая и без того мутные воды болота.

Мне бы дышать просто. Мне бы дышать, а когда двое из уцелевших, что спрятались в норе, высовываются наружу, заслышав установившуюся тишину, и начинают горячо благодарить своего благородного спасителя, просто прикрываю глаза.

Двое, что в норе, после — ещё один, тот, что из господ, что всё это время прятался за поваленным бревном… На все лады и так громко, что, остались бы силы, и этих всех перебил бы.

Минуты проходят, прежде чем я заставляю себя подняться на ноги. Колено совсем не желает гнуться и ощутимо пухнет. Почти не чувствую рёбер и большую часть спины.

Дышать стараюсь осторожно, чтобы не тревожить. Дышать и сгибаться, чтобы спрятать так и зажатый в пальцах нож назад, даже не обтерев, а выпрямившись, обнаружить, что благородный «спаситель» стоит напротив и глядит столь внимательно, что хочется и ему глаза выколоть.

Глядит внимательно, не обращая внимание на все звучащие слова благодарности, и даже не пытается вырвать руку, когда тот, что с залысинами, трясёт его за рукав. Глядит внимательно и, после того как изучил моё лицо, опускает взгляд вниз и приподнимает бровь. Невольно делаю то же, и первое, что бросается в глаза, — это выбившийся из-под расстёгнутого ворота куртки крест на тонкой цепочке, который я не снимал уже много лет.

— Занятная вещица. — Это всё, что он считает нужным проговорить, прежде чем отвернуться и великодушно снизойти до своих новых обожателей.

— Досталась мне от матери, — отвечаю уже его спине и тут же прячу «вещицу» назад, под рубашку, ощущая, как холодит. — Она была поклонницей подобных вещиц.

Ощущаю, как холодит кожу, и как всё пылает под ней. Надеюсь, что кости целы и моя милая безделушка ему незнакома. На второе даже больше, чем на первое, на самом деле. Потому что в этот раз некому будет достать меня из петли.

***

Стол ломится, и никого не смущает лежащая в центре на серебряном блюде отрубленная голова. Стол ломится, а в маленькой, вовсе не смахивающей на тронную, зале народа столько, будто бы собрали не только всех жителей замка, но и прилегающих к нему домов.

Поспешно, всего за несколько часов.