Часть 3. Глава 11 (2/2)

Эту не швыряю уже, а осторожно откручиваю крышку и разливаю от стены до стены, рисуя линию поверх давно стёршегося порога. Линию, что тут же с шипением распадается на мириады составляющих и разносится по всему склепу. Склепу, что, кажется, даже вздрагивает.

Выдохнув, оборачиваюсь к деловито шарящему по чужим карманам Луке, который, убедившись, что никакого оружия у монстролова с собой больше нет, отпинывает в сторону его меч.

— Что теперь?

— Давай запрём, пока не очнулся, — и на поиски. — Кивком головы указывает на решётку, ограждающую общее захоронение от коридора, и я, спустившись, поспешно бросаюсь стаскивать незастёгнутый замок, болтающийся на створке. — Что-то подсказывает мне, что со временем всё ещё хуже, чем раньше.

Подхватывает Анджея под мышками и волоком затаскивает внутрь импровизированной клетки. Бросает посреди не одного десятка спящих в стенах мертвецов и запирает, с трудом загнав проржавевшую насмерть дужку замка в паз. Отступает назад, оценивая крепость решётки, а после кивает на одно из ответвлений коридора:

— Давай, начни с этого.

Уже повернувшись было в указанную сторону, замираю на месте, скованный подозрением. Очень нехорошим подозрением.

— Что значит «начни»? — переспрашиваю, а сам по взгляду уже понимаю всё. А сам знаю, каким будет ответ, и не хочу, не хочу в него верить.

— Значит, что я с тобой не пойду, — проговаривает как можно мягче и даже свою вечную ухмылку не тянет. Не прячется за ней, и от этого мне только страшнее. Подозрение становится уверенностью. — Останусь караулить нашего общего друга, который к чертям снесёт эту хлипкую дрянь, как только очнётся.

— Он разве не придёт в себя?

— После того как умер? — Пожимает плечами и косится вверх, на улицу и то и дело мелькающие в лунном просвете снежинки. — Не знаю. Но разозлится точно. Иди, ты только теряешь время.

«Иди…»

Упорно не хочет произносить то, о чём наверняка думает с того самого момента, как ведьма пробралась в чужое, и без того тёмное сознание. Упорно бахвалится и до последнего удерживает мой взгляд.

— Он же убьёт тебя, — давлю из себя, как порой слёзы, по капле, сдерживая целый поток. Давлю из себя, и глотку сжимает.

Склеп содрогается от чёрт знает куда нанесённого удара, на стенах горят факелы, а я собираю все оставшиеся упрямство и обиды в кулак, чтобы не задохнуться. И страшнее всего то, что Лука не закатывает глаза и не отмахивается.

Решётки совсем хлипкие даже на вид. Решётки давно прогнили. Не выдержат.

— Только если ты будешь так тормозить. — Всё-таки усмехается и принимается рыться по карманам, показывая, что этот разговор его больше не интересует. Находит смятую у края самокрутку во внутреннем кармане. Цокает языком, осматривая её, а я всё никак не могу отвернуться. Отступаю назад, глядя, как он, приподнявшись на носки и схватившись за поясницу, прикуривает от магически зажжённого факела. — И Йен…

Вскидываю голову и со следующим шагом врезаюсь в коварно вильнувшую в сторону стену, но даже не дёргаюсь, а молча жду. Окончания фразы, того, что он передумает или даже бросит меня, смотавшись наверх.

За последние дни — и смерти, и чего похуже ему желал. За последние дни столько всего свалилось, что я ни на секунду не задумывался о том, каково будет, если он действительно…

— Постарайся быстрее, ладно?

Усмехаюсь в ответ, неосознанно зеркаля одну из его любимых улыбок, и качаю головой. Это не попытка обличить или добиться истины. Это и отчаяние, и согласие одновременно.

— Ты не это хотел сказать.

Мой шёпот эхо почему-то растаскивает по всем уголкам склепа даже лучше, чем сказанное вслух. Мой шёпот… Сколько всего было сказано этим шёпотом. Украдкой, чтобы не услышали другие, или же потому, что был слишком разбит или зол для полного голоса.

Вот теперь отводит взгляд и, готов поклясться, ничего, кроме прутьев клетки, перед собой не видит. Смаргивает и берёт себя в руки в одно мгновение.

— Иди! — прикрикивает на меня, сердито мотнув головой, и я, вздрогнув от резкого звука, наконец могу отмереть и, едва в собственных ногах не запнувшись, броситься вперёд.

Коридор узкий.

Помимо общего зала — три комнаты.

Всего три.

Ничтожных три помещения! Ну как я могу не успеть?!

Волнуюсь так, что пальцы не слушаются, и, не затормозив вовремя, почти впечатываюсь животом в высокий каменный саркофаг.

Всего три стоят, все в паутине и украшены проклятыми розами. Все!

И каменные крышки, и расставленные вдоль стен урны, и даже кое-где сами стены. Волнуюсь и не понимаю даже, в какой момент начинаю видеть не только эту, но и соседние комнаты, а чётче всего — коридор. Коридор и Луку, который, уверенный, что остался один, опускается прямо на пыльный пол напротив клетки и не торопясь глотает дым, то и дело поворачивая голову в сторону выхода.

Я же, навалившись всем весом, с трудом сдвигаю каменную крышку и, вздрогнув от грохота, с которым она валится на пол, принимаюсь без всякого почтения рыться в чужом, уложенном вокруг давно высохшего и облезшего до костей тела скарбе.

Украшения и запечатанные сургучом, явно любовные письма. Отлично сохранившиеся, словно одежде в противовес, сапоги.

Мужские!

Махнув рукой на покойника, бросаюсь к следующему каменному гробу и замираю на миг, когда Лука вдруг начинает говорить. Негромко. Если бы не треклятая магия, я бы и не услышал.

Но слышу, хочу того или нет. И вот досада! Уши ничем не зажать!

— Я хочу исповедаться, ни хрена не святой отец. Говорят, иногда это помогает. Теперь-то ты меня выслушаешь? — Берёт паузу, чтобы заполнить лёгкие дымом и покачать головой. — Впрочем, считай, что я не спрашивал, потому что выбора у тебя всё равно нет. Да и у меня тоже.

Жмурюсь и, сжав зубы, наваливаюсь на крышку, куда более пыльную и щербатую с левого края. Опрокидываю и её тоже.

Женщина.

Да только помимо побрякушек и кота, устроившегося в костлявых ладонях, ни черта больше нет.

Следующий, меньше других.

— У меня столько времени было, чтобы подумать, разложить это всё дерьмо по ящикам. И я наконец понял. Понял, в какой именно момент всё пошло не так. Начало всего. Ты никогда не думал? У меня вот вся жизнь полетела под откос, когда мне осатанело резать неверных мужей и сварливых жён в подворотнях. Когда я напросился и, даже не выяснив никаких деталей, пошёл за тобой. Да, именно в тот момент, — кивает сам себе, а я осматриваю последний каменный гроб. Детский и тоже принадлежит мальчику, окружённому десятком игрушек. На всякий случай шарю среди них, но ничего даже отдалённо похожего на свиток и близко нет.

Осматриваю каждую стену и, убедившись, что ничего не пропустил, со всех ног бросаюсь в соседнюю комнату.

Как же много драгоценных минут утекло ни на что!

— И ничего этого бы не было, будь ты не таким… непрошибаемым. Я бы просто убил тебя — и всё. Точка. Пошёл дальше. — Злится и, как дракон, пускает дым через ноздри. Курит он, а голова от опиатов кружится у меня. Курит, когда совсем всё дерьмово. Я ещё в доме понял, но куда мне было тогда до метания души того, кто мою собственную вынул?

Вторая комната. Та, что в центре. Влетаю в неё, затормозив на пороге, и в приступе досады едва не задыхаюсь, а саданув кулаком по стене, обдираю его!

Не меньше двух дюжин каменных ящиков!!! Какой же её?! Чёрт бы сожрал все эти семейные захоронения!!!

Хватаюсь за голову и, тут же одёрнув себя, кидаюсь к тому, что на постаменте и возвышается над прочими. Повезёт, может? Но увы — почтенный глава семьи, облачённый в парадный, истлевший лишь на треть сюртук, окружённый потускневшими от времени регалиями.

Всего четыре осмотрел, а руки уже дрожат и пыли в лёгкие набилось столько, что за полжизни теперь не выкашлять.

В лёгкие, волосы и под ногти. Да что там — на языке чувствую привкус чужой смерти. Смерти людей, которых никогда не видел и не знал.

— Но об тебя я споткнулся, да так, что всё ещё не могу выпрямиться.

— Что же ты сразу не свернул?

Замираю, уже навалившись на очередную крышку, и не желаю верить своим ушам. Неужто уже?.. Всё в порядке?

Голос Анджея звучит глухо, через силу, и, повернув шею, вижу, как, оттолкнувшись от пола, с трудом садится и, скривившись, пытается дотянуться до раны на спине.

Лука же только пожимает плечами.

— Что сказать? Я влюбился — разве не это оправдание используют для всего? — Несмотря на внешнюю расслабленность, взгляд у него сосредоточенный и острый. Внимательный. — Ты как, вернулся?

Жду насмешки, оскорбления или обвинений. Жду возведённых к потолку глаз. Жду того, что Анджей подтвердит его слова и можно будет выдохнуть.

Только монстролов медленно качает головой и становится куда серьёзнее. Неужто понимает всё, но не может справиться с собственным телом?

Мотаю головой, отгоняя лишние мысли, и сталкиваю крышку. Анджей тут же реагирует на грохот, и я спешно отворачиваюсь, возвращаясь к поискам.

— Дерьмовые решётки.

— Ну, что было. — Будто бы оправдывается, а сам наверняка прикидывает, как бы вырубить его ещё раз. Палаш остался валяться где-то на кладбище, и всё, что у него есть, — это тот самый нож, отёртый от крови. — Знал бы, захватил с собой верёвку или кандалы.

— Если бы я знал, чем всё обернётся, убил бы ещё под тем костёлом. Скормил дэвам.

Мне подобное показалось бы пощёчиной и толчком со скалы. Лука же лишь пожимает плечами. В который раз. Вспоминаю его слова о том, что с ним и не так можно. Верно, и не к такому привык. Куда больше моего может выдержать и пропустить мимо ушей. Но неужели и вправду не царапает? Не ранит?

— У тебя почти четыре года было. Что же тянул?

Монстролов поднимается на ноги и делает весьма неуверенный шаг вперёд. Словно заставляет себя и всё время кренится. То в сторону, то назад. Не хочет, но магия — она на то и магия. Заставляет его подчиняться, и разговоры — отнюдь не то, что может её стряхнуть или уничтожить. Не то, что может его успокоить, но, напротив, вытаскивает на поверхность все его застаревшие обиды и злость. Напротив, делает его… монстром больше, чем человеком.

Понимаю это, выпотрошив ещё две каменные могилы. Выпотрошив и мысленно извинившись перед теми, кому давно всё равно. Стараясь не вопить от ужаса, то и дело оборачиваясь и сквозь сплошную каменную стену видя, как Анджея корёжит от поднимающего пыль с пола грохота. Как Анджея толкает к решётке, что он тут же обхватывает пальцами, но, вместо того чтобы дёрнуть на пробу, медлит, сосредотачиваясь на диалоге.

— Я надеялся, — отвечает, чуть вскинув брови, и Лука, отреагировав на это движение, поднимается с пола тоже и, бросив истлевшую по самый конец самокрутку, подходит ближе. Останавливается в паре десятков сантиметров перед решёткой.

— Ты и это умеешь? — Тон чуть насмешливый, но, изучив его, ясно, что тянет информацию по капле. Выпытывает, балансируя на грани хамства и провокации. — На что же, позволь спросить?

— Что ты наиграешься и не придёшь больше.

Ладони свезены в кровь, и на указательном пальце обрубок вместо обломившегося ногтя. Мышцы дрожат, и всё тело от усталости воет. Каждая мышца. Запрещаю себе даже согнуться, чтобы перевести дух. В этой комнате — ещё десять. Десять треклятых покойников.

— И когда-то так и случилось.

— Так получилось. Пришлось. — Лука делает шаг вперёд и качает головой, понизив голос до убеждающего шёпота. Их лица почти на одном уровне, и Анджей, не то не выдержав давления мёртвой ведьмы, не то потому, что ему самому этого хочется, просовывает ладонь между прутьями. Тянется ей не то к лицу, не то к чужой шее.

— Ты другое говорил.

Кончики пальцев касаются подбородка Луки и явно собираются сжаться ниже. Лука опускает голову и отступает. Всего на немного, всего на один шаг.

— Иногда просто нет выбора, нужно было, чтобы ты верил. Чтобы не знал, — уверяет, но настолько устало, будто сам находится под каким-то заклятием и его просто заставляют делать это.

— Выбор был. — Анджей реагирует слишком остро для привычного себя и схватившись за перекладину, пересекающую прутья. Пробует её на прочность. Тащит на себя, вслушиваясь в скрип. — Рассказать всё.

Два саркофага, всего два здесь — и последняя комната. Успею, должен успеть.

— Увы, — Лука отрицательно мотает головой и, скосив глаза, убеждается, что монстролову не дотянуться до меня, не обойдя его, — иногда это не так.

Приоткрытая дверь склепа окрашивается красным вдруг, словно камень накаляется до безумно высокой температуры, но, вопреки ожиданию, не трескается. Накаляется, дрожит, и я понимаю, в чём дело. Понимаю, кто злится, что не пригласили внутрь.

Кто злится и заставляет чистильщика, рванув как следует, просто снять решётку с прогнивших и ставших хрупкими петель. Вот тебе и вся клетка.

Как никогда в жизни надеюсь, что некромагиня окажется похороненной в этой комнате, в последнем из монолитных пристанищ, но — неудача.

Позволяю себе опустить голову и тяжело опереться перепачканными словно в муке ладонями о колени. Всего на секунду.

Нет ни одной мышцы или жилы в моём теле, которые не дрожат, умоляя просто рухнуть на пол и забыться от усталости.

Но никто не придёт, чтобы помочь. Никто не придёт, чтобы закончить за меня.

Никто.

И именно это заставляет меня рывком выпрямиться, осторожно вдохнуть, распрямляя лёгкие внутри грудной клетки, и, производя как меньше шума, скользнуть в последнюю, боковую, комнату.

Четыре.

И в одном из них лежат её тело и договор.

Че-ты-ре.

Начинаю с ближайшего, и в это раз приходится потратить целую вечность только на то, чтобы заставить крышку сдвинуться. Пара сантиметров лишь, а у меня едва глаза не лопнули от натуги.

Анджей тянет, как может, и борется с собой. Явно нехотя переступает через порог массового захоронения и надвигается на Луку, который переставляет ноги так, чтобы, остановившись, преграждать своей спиной коридор.

— Мы же оба не хотим, чтобы я отходил, верно? — поддразнивает словно, приподняв брови, и это выглядит как попытка натянуть одну из своих масок на скулы. Только попыткой.

«Мы же оба не хотим…» Не хотим, чтобы Анджей, подгоняемый некромагией, свернул мне шею.

Сжимаю зубы, отвернувшись, чтобы не видеть, как они сцепились, и всем весом давлю на крышку. Вроде камень, а по мне — так чистая сталь. Тяжеленная и ледяная. Совершенно не желающая подаваться.

Уже наглотался пыли и едва ли заметил, когда впечатался лицом в паутину. Я бы сейчас и целого паука проглотил не затормозив.

Крышку удаётся сдвинуть лишь на двадцать сантиметров, но и этого оказывается достаточно для того, чтобы взглядом окинуть начищенный, промятый на плече доспех.

Не она.

Ещё три.

Решаю выбрать наугад и, уже было обойдя следующий, замираю. Уже было обойдя, но случайно мазнув пальцами по пыльной крышке.

Замираю и, повернув голову, ощущаю, как накаляется защитный барьер и начинает осыпаться пыль со стен. Замираю и, сделав шаг назад, касаюсь крышки уже всей ладонью, чувствуя просто замогильный холод.

Наконец-то! То самое.

Спешно обхожу саркофаг с другой стороны, пальцами ощупываю низ крышки, вцепляюсь в неё и давлю вперёд.

Ну давай же! Давай!

Ни на миллиметр, зараза!

Заклятие тут или что?!

Давай!

Упираюсь ногами в пол, скольжу, но только в очередной раз обдираю ладони. Обдираю и едва ли замечаю это, невольно вскинувшись на сердитый крик.

— Я провёл с тобой три последние зимы, понятно тебе?! Выслеживал, ждал, пока вырубишься, мёрз вместе с тобой, а потом, как только начинало таять, уходил снова!

У Луки дела более чем не очень.

У Луки явно повреждена спина, хоть он и слова не сказал. Луке явно как минимум неприятно с заломанной назад рукой и выставленным коленом. По лицу тоже отхватил, но сечка на его губе и вполовину не так сильно кровит, как сломанный нос монстролова. Снова.

Монстролова, который если и верит ему, то явно не очень хочет показывать это. Монстролова, что получает сапогом по голени, а следом и по расхлёстанному носу затылком. Разжимает руки и пятится назад, схватившись за лицо.

Лука пытается выпрямиться, но западает на левую ногу. И не понять, отчего так часто дышит. От боли или от нашедшей наконец выход злости. Возможно, что от обоих чувств сразу.

Проклятая крышка всё ещё на месте стоит как запечатанная.

Проклятая крышка проклятого саркофага в проклятом склепе!

Пробую сдвинуть её снова и снова, подхожу с другой стороны — и ничего.

— Для чего? — Голос Анджея ниже на добрые полтона. Голос Анджея хриплый и через силу. Через чужую тёмную силу, которая заставляет его явно не языком работать. — Зачем, если единственное, что обещал, не смог выполнить?

— Да потому что я люблю тебя! Без увёрток и кривляний. Как-то по-уродски, ёбнуто и нездорово, — потеряв терпение, переходит на крик, дистанцию держит и потому вовремя уворачивается от тяжёлого кулака, который чуть не свернул ему челюсть. Но не успевает отпрянуть, защищая грудину, и отскакивает, едва не сложившись напополам. Договаривает, откашлявшись: — Но я люблю тебя. И да будет тебе известно: более чем за тысячу дней ничего не изменилось.

Дрожат стены, а вместе с ними, кажется, оживает и весь склеп, и те, кто спал в нём много-много лет. Кажется, что вот-вот встанут один за другим — и тогда мне точно придёт конец. Встанут один за другим, выбираясь из своих неудобных кроватей, а эти двое и не заметят.

Или тот, кто останется живым в итоге.

Тот, у кого явно голову на части колет противоречиями. Тот, кого почти швыряет вперёд, к коридору, и потому слова выходят сдавленными, а темп речи — ломаным. То совсем быстро говорит, то тянет по слогам:

— И потому, что любишь, собрал свои тряпки и просто встал и ушёл? «Надоело» тебе? Ты себя слышишь?!

И парадоксально, но именно сейчас, подчинённый магией, кажется живее, чем был свободным. Потому что, для того чтобы держаться, ему приходится цепляться за что-то. За что-то внутри себя. Наскребать эмоций буквально на кулак и фокусироваться на них, а не на том, как бы проломить пару черепов.

— Так было нужно! — Лука давно не в себе тоже. Лука, что всё ещё пытается что-то доказать и вместе с тем, размахивая руками, вытянуть нечто из рукава. — Какого хера ты не желаешь слышать?!

— Так объясни мне! Заставь себя услышать! Ты же так рвался, так хотел этого! Давай, порази меня!

Вздрагиваю всем телом и в любое другое мгновение застыл бы на месте, забыв закрыть рот. Потому что если и орал на меня, то никогда ТАК. Если и орал, то явно не потому, что не мог решить: закопать или пощадить.

Толкая упрямую крышку, жду, что Лука взорвётся тоже. Ответит ударом на выпад или даже выхватит припрятанный нож. Жду, что взорвётся тоже, но, вопреки ожиданиям, он только качает головой, замерев на месте и подставившись под выпад.

— Я не могу.

Не то умышленно, не то с вопросом последние силы оставили. Не то умышленно, не то потому, что это «не могу» убивает его самого куда больше, чем он хочет показать.

— Сентиментальность напала?

Анджей припирает его к стене, бьёт по скользнувшему за спину запястью, не давая забраться в прикреплённые к поясу ножны, и перехватывает за горло. Сжимает так, что теперь только хрипеть остаётся, не более.

— Я физически не могу, дубина! — Даже сейчас пытается ударить лбом и извивается, как угодившая на раскалённый камень змея. Двумя своими пытается разжать чужую ладонь. — Не могу ничего рассказать!

Во взгляде монстролова — невысказанный вопрос. Лука же в ответ лишь закатывает глаза и, кое-как продышавшись, на третьем вздохе кривится, словно предчувствуя что-то нехорошее, но решается на это.

Решается, но может выдавить из себя только жалкое, оборвавшееся первым же звуком «Я». После едва ли не складывается, насколько позволяет удерживающая рука, и, закашлявшись, начинает отплёвываться… кровью.

Кровью, которой пугающе много, и кажется, будто она сочится не только изо рта и ноздрей, но вот-вот и из глаз брызнет вместо слёз.

Заметно сереет и медленно приходит в себя, но с дыханием явные проблемы.

Хрипит и давится.

— Понятно тебе теперь? Понятно, что со мной будет, попытайся я только открыть рот? — Каждый слог выделяет, делает большие паузы. Всё ещё морщится и часто сглатывает. — Если разрежешь — увидишь, что у меня кишки в узел завязались.

Психую словно вместе с ним и, признав наконец, что ничего не выходит, с чувством луплю по камню ладонями, поднимая в воздух целые клубы свербящей в носу пыли. Да как его открыть?! Как?!

На смену отчаянию приходит злость, и именно она подталкивает меня в нужном направлении. Именно она помогает ударить не столько и не только сжавшимися кулаками.

Теперь вместе с клубами серой дряни возникает ещё и вспышка, покрывшая трещинами старый камень.

И, судя по тому, что меня едва не прибило откуда-то сверху рухнувшим камнем, этот действительно тот самый.

Судя по тому, что магический заслон едва держится, а Анджей, дёрнувшийся как от удара молнии, оставляет Луку вжатым в стену и направляется к коридору.

Оставляет Луку, который спешно проходится языком по губам, собирая с них алые капли, косится на вот-вот переставшую существовать завесу, не позволяющую ЕЙ зайти, на неестественно прямую спину монстролова, которому потребуется меньше минуты, чтобы расправиться со мной, и…

— Неужели ты даже не спросишь, почему я вернулся?

Анджей останавливается, но слишком заметно, скольких усилий ему это стоит. Так и тащит вперёд, кренит всем корпусом. Но не спросить он всё же не может. Не может не зацепиться за новую хлипкую ниточку.

— И почему же?

— Осознал вдруг, что ты действительно можешь быть с кем-то другим. — Усмешка выходит довольно горькой, и Анджей, качнув головой, словно только что соскользнув в сон, пытается уйти снова. Сжатые кулаки отодравшегося от стены Луки кажутся мне очень скверным знаком. Очень. — Но всё никак не мог понять, что же ты нашёл именно в нём.

Останавливается снова, а я всё пытаюсь продраться внутрь. И руками столкнуть крышку, и совершенно не вовремя решившей оставить меня магией. Магией, что так слаба, что поверх трещин на камне остаются лишь чёрные пятна от потухших искр.

— Понял?

— Думаю, да. — Приближается к монстролову и, несмотря на то что шатает, держится куда увереннее, чем мог бы я. — Когда сам его трахнул.

Вот тут-то и сносит треклятую крышку. Просто смахивает, как бумажную, и бьёт о стену. Зажимаю ладонью рот и на секунду прикрываю глаза, чтобы просто пережить.

Вот и всё.

Сказал.

Не я.

Вот и всё… Разве не этого хотел? Не чтобы вскрылось, а дальше пусть само?

На секунду прикрываю глаза, чтобы пережить, и, вместо того чтобы зажать уши, шагаю к краю каменного гроба, чтобы заглянуть внутрь и самому окаменеть.

Анджей молчит всё, только оборачивается через плечо и, растянув губы в отвратительной, уходящей в шрам усмешке, негромко проговаривает:

— Расскажи мне то, чего я не знаю.

Просто оглушительно. Оглушительно для нас обоих. И я не могу отвернуться и не смотреть на них. Я вижу их, даже если сожму веки. Я просто не могу спрятаться от этого.

Я не могу и, несмотря на то что трясёт, склоняюсь над саркофагом. Даже мёртвой узнаю её.

Узнаю её, на удивление прекрасно сохранившуюся и словно высохшую.

С чёрными, заботливо уложенными волосами, в пряди которых вставлены скукожившиеся, мёртвые столько же, сколько и она, розы.

Кое-где всё ещё сохранилась кожа, на скулах и сложенных в замок пальцах — лучше всего. Не истлевшее полностью платье, тёмное, с глухим воротом.

Принимаюсь шарить внутри, то и дело раня пальцы о незаметные глазу стебли роз, и нахожу наконец.

Нахожу спрятанный в металлическом резном футляре свиток.

И, уже замахнувшись, чтобы сбить маленький замок о край саркофага, так и замираю с протянутой рукой.

Лука говорит снова.

Говорит то, что я сам ни за что не сказал бы.

Говорит медленно, выверяя каждое слово, и метит сразу во все болевые точки, решив, что раз уж его признания не помогли, то уж это… удержит:

— Так уж вышло, что я трахал маленькую строптивую сучку чаще, чем она того хотела.

Сердце под глоткой. Не бьётся. Замираю весь вместе с ним. Замираю, прекрасно зная, что сейчас начнётся. Анджей не шевелится тоже.

— Это ты тоже знал? Когда оставлял его со мной? Ты знал?

О боги, заткнись! Заткнись, пожалуйста! Захлопни рот и никогда больше не открывай! Не делай этого с собой! Не надо!

Но он продолжает говорить и, всё-таки выдернув нож, задумчиво пробует пальцем остроту лезвия, перед тем как перехватить его за рукоять и чуть отвести руку назад, готовясь защищаться.

И это лишь только добавляет вызова.

— Не думал, отчего именно его швырнуло в колодец? А после в мёртвого старикана и остальных? Не думал, почему он так резко начал сторониться тебя?

Но он продолжает говорить… а замок так же, как и крышка, не поддаётся. Зато двери склепа явно не выдерживают, и правая, первая покрывшаяся трещинами, вот-вот рухнет.

— Не думал, что, пока ты возишься с Тайрой и рыскаешь по кладбищам, добывая ингредиенты для своих зелий, он глотает сопли, потому что некому его спасти?

Меняя тембр, словно интонациями гипнотизируя. То тянет, то шипящими. То словно сам задумывается, то радостно почти, с безумием во взгляде, выносит себе приговор.

Анджей всё на месте стоит. Стоит, сомкнув веки, и если и дышит, то явно не через раз. Анджей словно замер или завис между собой настоящим и сущностью марионетки. Анджей словно… пытается справиться с собой и не убить его на месте. А Лука продолжает давить, руководствуясь своим «всё или ничего». А Лука, даже зная, чем это закончится, продолжает нарываться. Продолжает нарываться, зная куда лучше моего, что будет, стоит монстролову сорваться. И не пытается удержать, вовсе нет. Сосредоточенно толкает вниз. К краю. Как если бы действительно хотел, чтобы тот, утратив остатки контроля, просто сломал его, сложив в обратную сторону.

— Ты даже представить не можешь, как ему было страшно. Грех было не воспользоваться.

Делает всё для того, чтобы монстролов забыл про поддавки и поблажки. Забыл про своё усталое «люблю» и вытряс из него душу. Прямо сейчас. Медленно развернувшись и окаменев лицом настолько, что позавидовала бы статуя.

Медленно развернувшись и замахнувшись открытой ладонью так, чтобы нарочно подставить её под лезвие и, до того как Лука успеет выдернуть его, перехватить. Для того чтобы, не взирая на сквозную рану, стиснуть рукоять окровавленными пальцами и броситься вперёд. Лука отступает, блокирует выпад и…

Резво отворачиваюсь и насилу заставляю себя смотреть только перед собой. Только перед собой, сосредоточившись на футляре, добыв содержимое которого я смогу прекратить всё это и не дать им покромсать друг друга. Не дать Анджею отчекрыжить несколько важных частей тела своему «люблю», а после жалеть об этом ещё чёртову кучу лет.

Да открывайся ты, дрянь!

Идиот… Какой же идиот! Чтоб ты подавился своей жертвенностью и так крепко тяпнул себя за язык, что болтать не смог целый месяц!

Петли, через которые продёрнут замок, маленькие, но крепкие. Роюсь в сумке в поисках ножа и пытаюсь сбить их его рукоятью. Пытаюсь не отрезать себе пару пальцев, которые дрожат больше, чем после купания в ледяной воде.

Пытаюсь не отрезать себе пару пальцев, потому что зрение скачет и швыряет меня то в коридор, то даже на улицу, недвусмысленно намекая, что с завесой почти покончено.

Криков не слышно, слов тоже.

Одни лишь глухие звуки ударов.

Иногда хруст.

Меня колотит так, что, кажется, весь во власти галлюцинаций и едва не упускаю момент, когда магический заслон с треском падает.

Выгорает.

И она чёрным вихрем по коридорам ударяется о пол и, приняв форму женщины, останавливается в изножье гроба.

Она — точно такая, какой явилась к Даклардену.

Она — довольно молодая и бледная. Черноволосая. С алыми губами и жёлтыми, как у кошки, сверкающими глазами.

Лицом к лицу.

Между только камень.

Между только её собственное тело.

Меня уже мало интересует, что будет со мной. Меня интересует, что будет с Анджеем, если он не остановится прямо сейчас и, очнувшись, обнаружит два холодных трупа.

Она глядит на меня в упор, изучающе сведя брови на переносице. Она глядит на меня, и черты разгладившегося лица кажутся смутно знакомыми. Будто бы видел где-то ещё, не только во время метания по чужим снам. Будто напоминает кого-то, мелькнувшего раз или два на заднем фоне.

Она глядит на меня так, будто узнаёт тоже. Узнаёт и, скривившись, утрачивает человеческую форму. Взвивается к потолку и, как на Даклардена в спальне, бросается сверху. Инстинктивно прикрываю лицо, вскинув руку с зажатой в кулаке рукоятью ножа, и жду, когда же станет больно или холодно.

Жду и жду, скованный не страхом даже, а принятием неизбежности, но ничего не происходит. Просто пронеслась сквозь и остановилась.

Пронеслась и замерла за моей спиной.

Я боюсь моргнуть даже, осознавая, что не вижу больше. Не понимаю, что происходит.

Ничего не понимаю.

Ни почему всё ещё цел, ни почему она таращится на меня, будто бы не спутала с кем-то из своего прошлого, а УЗНАЛА.

Разве может такое быть? Разве она не умерла ещё до того, как я родился?

Вопросы вихрем. Вопросы, что заставляют медлить и плавиться в потоке собственных заполошных мыслей. Вопросы, что стайкой испуганных пичуг бросаются врассыпную, стоит мне услышать далёкий и близкий одновременно, слишком уж характерный, чтобы с чем-то перепутать, звук.

Отмираю и вскидываюсь на звон выпавшего из чужих пальцев ножа. Почти такого же, как тот, что зажат в моих. Почти такого же… что сейчас лязгает, натолкнувшись на камень.

И я понятия не имею, в чьих он руках и сколько уже оставил ран.

Сколько оставил ран на том, кто, решив, что терять больше нечего, в петлю сунул голову.

Стальной замок оплавляется словно сам. Оплавляется, стоит мне только сосредоточиться и захотеть избавиться от него, сдобрив желание изрядной щепоткой нервозной дрожи, нетерпения и досады.

Стекает тяжёлыми каплями на пол и теряется в пыли.

Футляр, с которым я столько бился, легко и без усилия открывается.

Она всё ещё за моей спиной.

Не смогла схватить или ударить. Не смогла коснуться или ранить. Не смогла и во все глаза уставилась на ставший сухим и ветхим длинный свиток, до которого ей не дотронуться.

А я всё ещё не слышу. Совсем ничего. Не слышу ни голосов, ни борьбы. Только пронзительную, по ушам бьющую тишину.

И это страшнее взгляда жёлтых глаз, в которых ненависти больше, чем я мог бы испытать за всю свою жизнь.

И единственный звук, который разрезает тишину, — это звук рвущейся бумаги.

Стоило лишь перекрутить — и… рассыпается прямо в руках.

Неужто вот оно?.. Закончилось?

А её всё так же убийственно тихо, не позволив даже крика, затаскивает в саркофаг, и лежащая на полу крышка подскакивает и встаёт на место.

Падает сверху с оглушающим на мгновение грохотом — и всё возвращается.

И треск пламени, и дрожь старых стен.

Всё возвращается, за исключением прозрачности кладки.

Словно потому, что не на что смотреть больше. Не за кем наблюдать.

Словно тишина пытается покрывалом прикрыть и кого-то укачать. Забрать.

Не мог же… Не мог же Анджей его и вправду…

Врезаюсь в одну из стен, приложившись плашмя, когда, позабыв про усталость, бросаюсь назад. И плевать, что швыряет во все стороны. Плевать, что колени сгибаются и вот-вот навернусь, не удержавшись на ногах.

Бросаюсь вовремя, чтобы увидеть уже занесённый для удара нож и загнанного в угол Луку, который явно не собирается уворачиваться и просто позволит вскрыть себе глотку. Загнанного в угол во всех смыслах.

Это вот значило твоё «я уйду»?

Это?!

— Он соврал! — в последний момент, когда лезвие уже в воздухе, давлю из себя криком, и нож со свистом уводит в сторону. Магией или потому, что одумался, но вместо горла глубокая рана появляется много выше, по иронии зацепив уголок расслабленного рта и протянувшись вверх, до середины скулы.

Моей магией или потому, что услышал… не важно. Теперь и на щеке Луки красуется стремительно наливающийся алыми каплями росчерк.

Тёмная магия рассеялась, чары спали, и сейчас остатки чёрными струйками стекают с куртки монстролова. С куртки монстролова, который в своём бешенстве даже не заметил, что всё закончилось.

Сглатываю скопившуюся слюну, горькую от праха и пыли, и, понимая, что снова могу двигаться, бросаюсь к ним. Вклиниваюсь между, отпихнув монстролова, и хватаю его за запястье, чтобы смотрел на меня. Изо всех сил дёргаю за руку, привлекая к себе внимание. Заставляя проснуться.

— Он соврал, — повторяю уже спокойнее и сам упорно ищу его взгляд. Лгать сейчас, на удивление, легко, и я сам верю в то, что говорю. Я сам верю, потому что едва дышу от усталости и скажу и сделаю всё, что потребуется, лишь бы поскорее закончилось. Чтобы никто больше не пострадал. — Мы спали вместе, но только потому, что мне этого хотелось.

Взгляд удерживать тяжко. Его — жжёт, в моём — отблески давящей крышкой саркофага вины. Чёртовой прорвы вины и сожаления.

Попросил бы простить — да разве такое можно?

Попросил бы, да язык не поворачивается.

Лёгкие горят, на голове — гнездо, лицо стягивает от грязи. От грязи лишь, тогда как лицо Луки залито кровью.

Стоит только потому, что припёрли к стенке, и, как только понимает, что откинуться ему не светит, хватается за правый бок. Скосив глаза, вижу на его куртке длинную, явно оставленную лезвием прореху.

Твою же магию…

Отступаю, позволяя проморгавшемуся и окончательно пришедшему в себя Анджею осмотреть рану, и дёргаюсь вместе с Лукой, когда монстролов осторожно поворачивает его лицо, чтобы коснуться края глубокой полосы.

— Надо же. — Луке не то что говорить, а дышать, должно быть, больно, но всё-таки слабо язвит. — Ты столько ждал, а тут решил вернуть должок?

Анджей отворачивается почти сразу же и, не глядя никому в глаза, отходит для того, чтобы, пошарив взглядом по полу, найти свой меч. Для того, чтобы взять паузу и, видимо, прийти в себя не только физически.

А я понимаю, понимаю наконец, откуда взялся уродливый шрам на лице монстролова. Понимаю, почему он не избавляется от него и кто его оставил. Понимаю и, опустив глаза, негромко хмыкаю. Горько выходит всё из-за того же привкуса, что не только на губах, но и в самом желудке осел.

Мог бы и сам догадаться — слишком близко к поверхности был ответ.

Мог бы и сам догадаться…

Оборачиваюсь, почувствовав движение за спиной. Оборачиваюсь и едва успеваю схватиться руками за лацканы расстегнувшейся куртки, чтобы не дать её потерявшему сознание хозяину рухнуть вниз.

***

Свёрнутый плащ оказывается неприлично тяжёлым. Равно как и палаш с арбалетом. Чёрное лезвие Анджей цепляет за свою спину, остальное же на мне.

Остальное, потому как больше всех досталось решившему поиграть в самоубийцу Луке. Колотая рана в боку, перебитое колено. Множество порезов и ссадин. Сбитые костяшки и никак не желающий перестать кровоточить порез на щеке.

Приходит в себя и тут же вырубается снова.

Несколько раз подряд.

Вырубается, падая лицом на чужое плечо, просыпается, успевает буркнуть что-то о том, что земля подозрительно кружится, и в никуда.

Ускользает.

Держусь чуть позади, не опасаясь уже ни некромагини, ни кладбищенника, ни проснувшейся нежити.

Просто наблюдаю за ними и вспоминаю, как Анджей утащил его спать утром.

Сейчас несёт тоже, но ни слова не говорит. Знаю, что изредка замедляет шаг, чтобы убедиться, что меня всё ещё не сожрали, и на этом всё.

И так до самого порога ведьминого дома. Скидываю свою поклажу прямо на пол и торопливо заглядываю в лабораторию, выискивая Тайру.

Анджей же поднимается по лестнице и, почему-то проигнорировав излюбленный диван наёмника, уходит в спальню. Почему — понимаю, только когда заглядываю туда сам и вижу, что и стол, и вся мебель завалены книгами.

Ведьма обнаруживается в своей комнате и, молча оглядев всех троих, лишь поджимает губы. Не утруждаясь пересчётом ступенек, проваливается вниз прямо сквозь пол.

Я же, не зная, что делать, иду следом за Анджеем, и тот, лишь заприметив меня, тут же указывает подбородком вперед:

— Давай сюда.

Подчиняюсь незамедлительно и, когда он сгружает вялое, явно не собирающееся приходить в горизонтальное положение тело на кровать, уже догадываюсь, что от меня потребуется.

— Держи его голову.

Забираюсь на матрац прямо в обуви, понимая, что простыню уже ничего не спасёт, и двигаюсь так, чтобы оказаться за спиной Луки. Сам же давлю на его плечо, вынуждая откинуться на меня, как на спинку кресла, и, чтобы не кренился вбок, обхватываю рукой. Анджей же присаживается на корточки напротив и берётся за уцелевшие застёжки на чужой куртке. Расстёгивает их и по очереди, тянет за рукава. Заглянув вперёд, вижу мокрое пятно на правом боку, почти под самыми рёбрами, и несколько таких же, поменьше, на груди.

— Снимай.

— Давай как-нибудь сам. Я весь горю и всё такое… — бормочет себе под нос, даже не открывая заплывших глаз, и упорно пытается стукнуться ещё и об пол.

Анджей в ответ на это лишь глядит в потолок и сам берётся за низ рубашки. Помогаю ему, приподнимая чужие руки, а когда вновь гляжу вниз… чертовски сложно не скривиться.

Синяки расцветают один на другом словно те же розы. Живого места почти нет, и даже на предплечьях видны явные кровоподтёки. Несколько пальцев изломаны и изогнуты явно не в нужную сторону. И именно их монстролов и вправляет первыми. Вправляет и только косится на колотые раны, не желая лишний раз бередить их, пока не придёт Тайра.

Тайра, что появляется так же незаметно, как и исчезла, держа в руках уже знакомый мне таз и распиханные по пришитым к фартуку карманам склянки.

Оценивающе разглядывает Луку, смахивающего на попавшего под копыта собственной лошади наездника, и сочувствующе качает головой, подзывая к кровати вдруг ожившую табуретку.

— Это она тебя так или?...

— Я. — Анджей даже голову не поднимает, но тянется за плавающей в тазу тряпкой, чтобы вытереть продолжающую сочиться кровь. — Леска есть?

— Давай я лучше сама, магией?

Анджей качает головой и указывает подбородком на лицо замершего в сонном трансе Луки. На росчерк.

— Лучше вот тот убери.

— Не надо. — Раздетый по пояс наёмник оживает и даже отпихивает потянувшуюся к его скуле тонкую ладонь. — Оставь, я сказал!

Утешающе прохожусь пальцами по его волосам и отвожу прядки назад, чтобы не присохли к коже, вывозившись в крови.

— Тебе не кажется, что ты сейчас немного не в том положении, чтобы устраивать истерики? — Голос Анджея спокоен и вкрадчив. Ровно до следующей фразы, от которой вздрагивает даже Тайра. — Заткнись и не дёргайся!

— Я сам решу, дёргаться мне или не дёргаться! Сделай вид, что меня здесь уже нет, и займись собственной рожей — смотреть противно! — Тирада длинная и из-за повреждённого рта смазанная. Глотает окончания слов и путается в слогах. Глотает окончания слов, и чем больше говорит, тем путаннее становится сказанное. Доходит до того, что просто отмахивается, не давая коснуться ни лица, ни туловища. Впервые вижу, как он вот так неприкрыто психует, и надеюсь только, что не начнёт отбиваться и от меня тоже.

— Твоя не лучше.

— Вот и отъебись от неё. Нет, не так: отъебись от меня!

— Обязательно, сразу после того, как это исчезнет с твоей кожи.

Лука злится, бестолково размахивает руками, пытается толкнуть растопыренной пятернёй по опухшему носу Анджея, но мажет и едва не тычет тому в глаз. Тайра предусмотрительно ждёт в стороне, буркнув что-то про какой-то «ядский» цирк и сложив руки на груди.

Лука злится, бестолково размахивает ладонями, которые, оказывается, совсем несложно перехватить.

Я, например, протянув свою, цепляюсь за его левую и тащу её вверх, чтобы удобнее было держать. Слабый совсем сейчас и даже толкнуть меня плечом как следует не может. Что уж говорить об Анджее, который хватает его правую поперёк пальцев и сжимает в своей.

— Прекрати.

— Или что? Ударишь меня? Может, отшлёпаешь или?.. — Деланно задумывается, делая вид, что выискивает следующий вариант, и уже даже собирается выплюнуть и его тоже, как Анджей закатывает глаза и, привстав, хватает его за подбородок, дёргая на себя. Продирается сквозь недовольное шипение и целует исказившиеся в гримасе губы. Исказившиеся, а после приоткрывшиеся от удивления.

Отвожу взгляд и стараюсь укусить себя до того, как уголки губ поползут вверх. Отвожу взгляд и чувствую себя ненормально счастливым и самую малость на голову больным.

Тайра кривится, как от несварения, а я невольно сильнее стискиваю запястье, за которое схватился. Невольно и совершенно необдуманно, когда вижу, как ладонь, покрытая запёкшейся тёмной коркой, ложится на бледную шею и давит на неё.

Всего несколько секунд на поцелуй, в котором крови больше, чем прочего. Всего несколько секунд на то, чтобы в комнате повисла абсолютная тишина.

Анджей опускается на колени снова, но руки не убирает. Обращается уже мягче и чуть приподняв брови:

— Это всегда работает или ты цепенеешь, только когда тебя целую я?

Лука не находится с ответом и лишь беспомощно открывает рот, чтобы скривиться от боли и тут же захлопнуть его, так и подавившись невысказанными словами.

— Впрочем, можешь не отвечать и не дёргаться тоже. Тая, ты не будешь столь любезна? Сотри эту дрянь с его лица.

— Не нуждаюсь в подачках, — всё ещё возмущается и взбрыкивает, но уже не отталкивает ладони ведьмы. Прохладные и унимающие боль.

— Заткнись. — Анджей глядит на него снизу вверх и, только когда вместо пореза остаётся затянувшаяся царапина, удовлетворённо кивает. Словно только что маленькую гирьку снял со своей ноги и освободился от части давящего груза. — Считай, что это и не для тебя вовсе.

Всё верно. Это не для Луки — это для того, чтобы Анджей не вспоминал каждый раз, как изувечил его, и не чувствовал своей вины. Это всё для того, чтобы на него не косились как на прокажённого или уродливого.

Анджей не хочет этого для него. Не хочет.

— А теперь ложись. Сидя прореху на бочине не зашить, а отрубиться от сотрясения мозга тебе не грозит.

— Это почему это?

— Потому что нельзя ушибить то, чего нет.

Тут же отползаю назад и осторожно опускаю, придерживая, растрёпанный затылок на матрац, а после, обогнув по изножью, вовсе становлюсь на пол и, пока эти двое, занятые пререкательствами, не заметили, пячусь к двери.

Тайра только напрямую глядит, и я почти уже было успеваю поднести палец к губам, умоляя не выступать с нравоучениями, как Анджей, склонившийся над кроватью, замирает, поняв, в чём дело. Оборачивается ко мне, и я безумно благодарен ему хотя бы за то, что загораживает собой Луку и так мне достаётся не три, а всего два взгляда.

— Ты разве не останешься?

Качаю головой, берусь за дверную ручку и, прежде чем вывалиться в коридор, всё-таки отвечаю голосом, старательно сделав вид, что связки похрипывают от продолжительного молчания, а не от чего-то другого:

— Сегодня нет.

***

Ухожу в гостиную и даже немного посмеиваюсь про себя, оценив неумышленную иронию. Надо же, вот и поменялись местами. Только меня это не тяготит вовсе, чего нельзя с полной уверенностью сказать о Луке.

Осторожно, несмотря на усталость и противную, тянущую боль в совершенно не приспособленном для таких забегов и физических упражнений теле, собираю сваленные на обивку дивана книги и ставлю их на пол за подлокотниками. Одну на другую, подбирая по размерам и следя, чтобы не грохнулись. Подушка обнаруживается под всей этой грудой, упиханное в противоположную сторону одеяло тоже.

Отлично.

Чего ещё можно желать?..

Впрочем, умыться не помешало бы, да и переодеться страшно хочется тоже, но ноги уже не слушаются, и я решаю, что не умру, если одну ночь проведу не будучи чистым, как только что совершившая омовение дева.

Ещё одного десятка ступенек туда-обратно мне точно не пережить. А вот на кухню вполне смог наведаться. Утащить успевший высохнуть с одной стороны крендель и так и умять всухомятку, после закусив яблоком. Тоже уже успевшим сморщиться и стать мягким. Желудку кажется это вполне достаточным, и возвращаюсь назад, в гостиную, не желая шуметь.

Стаскиваю сапоги и куртку. Отряхиваю штаны и пару раз провожу ладонью по лицу.

Поправляю подушку, падаю на неё, тщательно рассчитав так, чтобы не расшибить затылок о подлокотник, и поджимаю колени к груди. Ушибленная сторона тела отзывается болью, а я совершенно не вовремя вспоминаю о том, что успел как следует приложиться о землю. Успел и так перепсиховал, что попросту об этом забыл. Забыл, глядя на чужие раны.

Прикрываю глаза, и кажется, что всего на секунду или около того, но, когда распахиваю их в следующий раз, ощутив, как прогибаются от дополнительного веса диванные пружины, за окнами уже теплится рассвет.

Подскакиваю на месте, спутав реальность с невнятными, роящимися в подсознании образами, и, натолкнувшись взглядом на тяжёлые, сохранившие завитки только на самых концах, рыжие локоны, успокаиваюсь, но не спешу опуститься обратно, замирая опёршись на руки.

Мотает головой и, улыбаясь, глядит вниз. Горько ей, кажется, да только непонятно отчего. Подозрения, что закрадываются в голову, навеяны недавними снами, и все, как один, тяжёлые.

— Всё в порядке?

Кивает на этот раз и, вдохнув, поворачивается так, чтобы я видел всё её лицо, а не только профиль.

— Да… только думаю всё.

— О чём?

— О том, что Анджей снова вступил в это… существо.

Надо же, какое интересное определение от той, кто не единожды выхаживала это самое «существо», да и половину сегодняшней ночи провела явно не перед зеркалом в своей комнате.

— Несносное, резкое и вечно лезущее, куда не просят. Ищущее неприятности на свой зад и, что немаловажно, ещё и на зад того, кому не повезёт оказаться рядом.

Пожимаю плечами и отчаянно тру веки, пытаясь сделать так, чтобы глаза не щипало от попавшей на роговицы пыли.

— Он его любит. И потом Лука не всегда такое уж и дерьмо. Иногда с ним можно иметь дело.

— Защищаешь, значит?

Сам не верю, но, кажется, так и есть. Кажется, в рассеивающейся ночной тишине и не такое признать можно. Хотя бы потому, что он в очередной раз меня выдернул. И не так уж и важно, что им двигало — максимализм или благородство.

— Защищаю.

Чуть кривит бледные, с остатками стёршейся помады губы и решает не спорить, а перейти к другой теме. Теме. Ради которой она, возможно, и пришла.

— А сам теперь что? Доволен тем, как всё сложилось?

— Понятия не имею. Ни о том, как сложилось, ни о том, доволен ли. Знаю только, что её больше нет и можно не оглядываться через плечо, сторонясь каждой встречной тени. Да и Дакларден теперь снова помолодеет. Помолодеет же?

— Скорее всего. — Улыбается вдруг совсем не зло и как-то сразу, прямо на глазах, хорошеет. — Всё не уймётся никак, просит твоей руки.

Фыркаю и в порыве крайнего скепсиса закатываю глаза.

— Попросил бы лучше кончик моего носа.

Смеётся вместе со мной и насилу останавливается, вспоминая о чём-то важном.

— Анджей сказал, что именно ты разорвал договор и она уже была внутри, когда это произошло. Как она тебе позволила?

А вот это, признаться, вовсе не тот вопрос, на который у меня есть ответ. Пожалуй, даже наоборот: я сам был бы не прочь задать его кому-нибудь.

— Не позволяла. Набросилась, но почему-то просто пролетела сквозь. Да ещё и глядела довольно странно. — Вспоминаю и, чтобы легче было восстановить картину, прикрываю левый глаз. — Не знаю, я тогда был слишком озабочен другим. Меня больше волновало, успел ли один мой знакомый прикончить второго, и я почти сразу забыл о ней.

— «Сквозь», говоришь… — Постукивает ногтем указательного пальца по своему прикрытому платьем колену и что-то прикидывает себе. — Странно это. Не говорила с тобой?

— Нет. Но если подумать, то и правда: слишком легко всё прошло. Слишком, учитывая, что я был совсем один и что она сделала с Дакларденом.

— Иногда родственные связи дают подобный эффект. — Звучит с сомнением и как одно из предположений. Как предположение, что совершенно точно не может касаться меня. — Многие недооценивают силу крови — и совершенно зря.

— Мериам моя единственная сестра. Другие родственницы если и есть где-то, то вряд ли вообще знают о моём существовании.

— А мать? — интересуется как бы вскользь, но успел изучить довольно хорошо, чтобы прищуриться, упорно прогоняя пытающийся по новой накрыть меня своими лапищами сон, и ответить, готовясь ловить каждое её слово:

— Я никогда её не видел. Рассказывали, будто она принесла меня и оставила в тронном зале.

— М-м… — тянет себе под нос и расправляет ладонями складки на юбке. — Ну а с этими двумя что будешь делать?

Жму плечами, испытывая лёгкое сожаление от того, что больше ничего интересного не обронила. Жму плечами, решая не говорить о том, что мне бы для начала разобраться, что с самим собой делать.

— Тоже не знаешь? Что же… если вдруг всё-таки проснётся здравый смысл и решишь завязать с теми, у кого деревянная стружка вместо мозгов, то можешь просто остаться здесь. Со мной.

— Как бездарный ученик, которому жалко вырезать лягушачьи сердца? — уточняю шутливо, а у самого снова что-то неладное с коленями и, предположительно, бабочками, что от воодушевления и накатившей волны тепла и благодарности начинают порхать в животе.

— Хотя бы так.

Хочется сказать «спасибо», но разве она не понимает и так? Как можно выразить словами то, что никак голосом не объять?

Мне, на удивление, спокойно сейчас. И бархатисто тихо. Ничто не кричит, истерически молотя кулаками по вискам в голове. Никто не гонит меня и не заставляет метаться из угла в угол.

Опускаюсь обратно на подушку и закрываю глаза. И невольно улыбаюсь, ощущая, как касается моих волос и даже выбирает из них мелкий сор.

Невольно улыбаюсь, и впервые за долгое время мне так хорошо. А за окнами теплится рассвет… за окнами вот-вот зима… и снег наконец закончился.

Когда в следующий раз открываю глаза, уже вовсю солнце светит.

Тайра давно ушла, вниз ли спустилась или, напротив, в свою комнату поднялась — не знаю. Может быть, и вовсе её в доме уже нет. Мне же теперь никак без горячей воды не обойтись. Вчера был так вымотан, что не заметил, что ещё и в чужой крови, и теперь, когда она высохла, стало куда противнее.

Поднимаюсь наверх, отираюсь кое-как, умываюсь не менее четырёх раз, долго тру руки и шею. Переплетаю косу, прямо так, пальцами разобрав волосы вместо гребня.

С рубашкой приходится побороться, тяжко поднимать руки, но осмотреть ушибы всё-таки надо. Осмотреть, одеться снова и прийти к выводу, что вроде бы ничего.

Заживёт.

Можно иметь дело.

Вместо того чтобы спуститься вниз и поискать кого-нибудь в лаборатории, отворяю дверь моей-его-нашей спальни.

Анджей тут же поднимается мне навстречу, словно только и ждал, когда зайду. Словно только и ждал, устроившись на краю постели, глядя на перевязанного и к стене укатившегося Луку, что явно не встанет до позднего вечера.

Куда ему, с такой-то россыпью синяков на коже.

Почти всех форм и оттенков. Особенно приметный — на оголившемся из-за сползшего одеяла плече, и наверняка тот, что пересекает поясницу почти ровной дорожкой. Остался от надгробия, о которое его шарахнул великан.

Анджей выглядит тоже так себе, но лицо не слишком-то и опухшее, а обозначившаяся вокруг крыльев носа желтизна явно говорит о том, что скоро от травмы не останется и следа.

Хорошо ему, с такой-то регенерацией.

Хорошо ему, который выжидающе смотрит на меня и, видимо, ни в какую не желает ни начинать говорить, ни подходить первым.

Я так и стою у порога, готовый в любую секунду струсить и уйти. Я так и стою у порога и не понимаю, куда же вся смелость делась. Куда делся тот я, который упорно лез под нож и был готов признаться в чём угодно, только бы без рваных, замирающих вздохов и стекленеющих глаз обошлось?

— Я должен был рассказать тебе. — Вот так сразу, без добрых дней и пожеланий каких-либо благ. Вот так сразу без приветствий или попыток увильнуть. Нет, хватит с меня, нажрался уже. — Сразу должен был.

— Да, — с готовностью кивает и отирает ладонь, взяв с комода влажную тряпку. — Должен был.

— Злишься на меня? — спрашиваю, чуть потупившись, и чувствую себя так, словно просто чужую вазу кокнул, а не потоптался по тому, что называют верностью и доверием.

— Уже нет.

Вот как. Значит, злился. И я даже знаю, кто постоянно за это огребал. Знаю и изредка кошусь в сторону кровати. Одно только мне непонятно. Может, оно и на поверхности, но почему бы не уточнить, если сейчас говорить об этом всём так легко?

— Но если ты знал, если всё понял, то почему сам молчал?

Анджей глядит на меня, как в самом начале нашего с ним пути, и качает головой, мысленно явно только что щёлкнув по носу. Как глупого щенка.

— И что бы ты тогда делал? Выбрал бы кого-то одного или схватился за голову и бежал?

Что бы я делал? А действительно — что? Просил прощения? Клялся, что этого никогда не повторится? Что бы я делал? Как-то времени пуститься в пространные размышления всё не было, а теперь и вовсе не до догадок и предположений. Ни к чему они.

— Да, второе — более вероятно, — киваю на его слова и подвожу к нужной мне мысли: — Хочешь сказать, что молчал, потому что…

— Потому что не хотел усложнять ещё больше, вот и всё. И порой у меня мелькала мысль, что он мог бы приглядеть за тобой, пока я сплю. Если, конечно, Тайра бы сподобилась приглядеть за ним.

— И в этом ты тоже прав. Ему это нужно больше, чем мне. И ты тоже ему нужен больше.

Последняя фраза должна была быть самой тяжёлой. Повиснуть очередным тянущим на дно камнем на шее, но — нет. Всё ещё слишком легко. И признать, и признаться. Всё ещё слишком легко, и я сам не верю в это, помня о том, как обидно и горько мне было, когда Лука только появился и по кускам растащил всё то, что я считал своим. Сейчас же… иначе всё. Словно с другой стороны.

— Всё-таки так решил? — спрашивает и так внимательно глядит, будто под кожу забраться хочет. Так внимательно, что я теряюсь было, но после беру себя в руки.

— Да. — В голосе недостаточно твёрдости, да ещё и дрогнул предательски в конце. — Да, наверное.

— И куда хочешь?

Пожимаю плечами, принимая всё это за какую-то игру, чем за серьёзный разговор. Спрашивает словно из вежливости, словно выспрашивая у случайного собеседника о том, что его никогда не волновало и никогда не взволнует. Невольно подхватываю и так же, глядя в глаза, не желая быть первым, кто сдастся, предполагаю:

— Может, на север?

— Слишком холодно.

— Тогда восток?

— Змеи.

— В Аргентэйн?

— Отец тут же отправит тебя к сестре.

— Ну, тогда мне некуда податься. Но я придумаю что-нибудь по дороге.

— Сейчас собрался?

— Почему нет?

— Что же… — Пожимает плечами с абсолютно нейтральным, скорее нечитаемым даже выражением лица и кивает в сторону коридора: — Проводить до двери?

— Сам найду.

— Ну иди.

— И пойду.

— Иди, — почти уже смеётся надо мной, и я, вспыхнув как спичка, отворачиваюсь и на самом деле собираюсь свалить куда-нибудь. Да хотя бы в тот же коридор, а оттуда — в какую-нибудь таверну и… Ойкнув, дёрнуться назад, потому что крайне неприятно, когда хватают за волосы, да ещё и тянут на себя, медленно наматывая косу на кулак, как какую-то верёвку. Шиплю и покорно пячусь до тех пор, пока не перехватывает поперёк груди и, не отпуская волос, сгибается, чтобы коснуться носом моей макушки.

Своим только-только начавшим срастаться и наверняка ноющим носом.

В груди тихо-тихо, а во рту предательски сладко.

В груди тихо-тихо, и пальцы сами тянутся к запястью, что сейчас на уровне моих рёбер, а зубы беспрестанно кусают ни в чём не повинную нижнюю губу.

— Ты действительно бестолочь, если думаешь, что сможешь куда-то деться. Заварил кашу — теперь расхлёбывай. Карауль сам это недоразумение.

Поворачивается в сторону кровати, и, прежде чем я успеваю придумать ответ, это делают за меня, крайне заторможенно и сонно, но даже так, в полудрёме, весьма возмущённо:

— Я вообще-то всё слышу.

Анджей лишь цокает языком в ответ и перехватывает меня чуть ниже, пальцами щекотно пройдясь по рёбрам и наконец отпустив многострадальную косу.

Склоняется и шепчет с явной улыбкой:

— Я не выдержу его один. — Звучит как жалоба, и одно только это предательски приподнимает уголки моих губ вверх. Анджей же становится серьёзным и договаривает уже в полный голос, не пытаясь обратить всё в шутку: — И я совсем не хочу вспоминать, как оно было раньше, когда не было тебя. Как тебе такое признание? Тянет за взятку?

— От себя могу добавить коллекцию ножей и платье, — тут же встревает так и не соизволившая повернуться синяя спина, и я только закатываю глаза и выдыхаю через раздувшиеся ноздри.

Кручусь в разжавшихся руках, чтобы прижаться лбом к прохладному плечу и, смежив веки, сцепить пальцы в замок, обхватив монстролова на уровне поясницы.

Это определённо не будет просто.