Часть 3. Глава 11 (1/2)

Всё должно случиться с наступлением сумерек.

Всё должно случиться и закончиться наконец. Во всех смыслах.

С самого утра в лаборатории, такой привычной, что все склянки как родные, и даже Тайра, которая бросает на меня поистине испепеляющие взгляды, не умаляет этого ощущения.

Даже Тайра, что нет-нет да буркнет что-то себе под нос про чистоту и непорочность моей натуры, но напрямую ничего не говорит.

Только о том, что порой полезно думать головой, а не задницей, и то всего раза три. От этого, как ни странно, даже легче. От того, что меня распекает кто-то другой, а не заживо терзаниями жрёт.

Вроде и всё, точка, хватит, но отпускать отказывается всё равно.

Они отказываются меня отпускать.

Слова Луки — словно замерший меч над головой, Анджей и его прошлое ничуть не лучше — на шее почти затянувшейся петлёй.

Анджей и его «не важно, пустое».

Анджей и его отстранённо спокойное «люблю», адресованное не мне, но ранящее вовсе не этим. Как бы я себя чувствовал, услышав подобное? Как бы себя чувствовал я, зная, что вот оно, под носом, моё и нисколько не позабытое, но от этого не менее далёкое?

Тут фокус с протянутой рукой уже не сработает. Не дотянешься и не возьмёшь. Что тут вообще может сработать?

Что может, если ты уже загнан в угол и покровы вот-вот спадут?

Понятия не имею, где эти двое, и если бы раньше монстролову дыру в голове вопросами проделал, то сейчас и не думаю вмешиваться.

Слышу только, как наверху что-то лязгает, говоря о том, что в гостиной кто-то есть, и прикидываю, как бы так проскользнуть мимо, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, — и на этом всё. Понимаю, что вечером выбора не останется, но часы до этого времени намерен провести один.

Пальцы вялые и едва слушаются, отказываются поднимать что-то хоть сколько-то тяжёлое, и потому перебираю самые маленькие склянки, по потрёпанному временем списку выбирая нужные ингредиенты. Сложные отвары и зелья многокомпонентные — и попробуй только ошибись. Крошкой больше или меньше, и всё, приплыли: вместо защитного зелья — тягучая пакость, годная только для удаления лишних волос. Жалею, что маги для ненужных мыслей ничего не придумали — мне бы безумно пригодилось.

Время тянется медленно, едва за полдень, и мне кажется, что вечер никогда не наступит. И мне кажется, что предчувствие, которого у меня отродясь не было, с ума сходит. Мне кажется столько всего, что начинает болеть голова и чудится всякое с недосыпа. И именно поэтому меня в итоге и выгоняют наверх, предварительно почти насильно влив в глотку добрых полстакана дряни, напрочь затирающей все сны.

Забавно, что раньше видел на полке и всё гадал, для чего оно и неужто кто-то действительно готов платить за такую малость, а сейчас сам с радостью бы всю посудину прикарманил и для верности ещё и рецепт стащил. Чтобы наверняка.

Чтобы наверняка…

Пальцами по перилам веду, поднимаясь, и кажется, будто бы провёл в этом доме куда больше времени, чем на самом деле есть. Кажется, будто бы жил здесь долго-долго и не было никаких замков и хором. Будто бы и не жил до того, как Мериам всё-таки выдали замуж. Как будто бы не я и не про меня. Будто бы не я…

Отказываюсь думать о том, что будет дальше и будет ли. Отказываюсь думать о том, что вот-вот всё расколется на «до» и «после» ещё раз. Отказываюсь думать о том, что могу ещё и пережить грядущую ночь.

В последний момент, уже почти на верхних ступенях и вот-вот скрывшись в коридоре, оглядываюсь назад, на ведьму, что вторые сутки не выходит из своей лаборатории, а всё чудит над котлом и посудинами поменьше. На ведьму, что всё колдует, используя те самые, случайно выдранные мной у некромагини волосы. Её собственные медные локоны едва заметно серебрятся на концах. Понимаю, что, замотавшись, забыла обновить маскирующее заклинание. Понимаю, чего вся эта ворожба ей стоит на самом деле, и понимаю, чем плачу за так толком и не проснувшуюся свою.

У всего есть цена, верно?

Даже за случайно полученную улыбку или благосклонный взгляд провидение назначит что-нибудь взамен.

Обязательно назначит.

Пальцами по перилам, на секунду пожалев о том, что отказался заменить повязки на новые, и, глядя на посеревшие размохрившиеся тряпки, поднимаюсь наверх и думаю спрятаться, как и вчера, от всего мира на какое-то время в комнате ведьмы, как скрип входной двери заставляет меня повернуть голову.

Повернуть голову, выдохнуть и невольно закатить глаза.

Почему всегда так вовремя, а?

У ввалившегося в дом Луки ноги заплетаются, и походкой это мог бы назвать только слепой. Почти падает, но успевает привалиться к стене и даже умудряется выпрямиться.

Чтобы сфокусироваться, у него уходит примерно полминуты, а то и больше. На моих ногах только, а не на лице. Чтобы перевести взгляд выше, требуется ещё столько же.

Щерится, будто бы по голове ударили, и, оттолкнувшись от своей опоры, делает шаг вперёд. Даже думать не хочу, как добрался до дома. Чудом или домовые принесли — уж не на своих двоих точно.

Какой там, если для того, чтобы преодолеть три метра, ему требуется почти вечность? Я бы мог трижды подняться наверх за это время, а при особо удачном раскладе — ещё и уснуть.

Сейчас не кажется опасным или злым. Сейчас кажется пьяным, неловким и сдавшимся.

Ирония…

Меня осознанно в ничто раскрошил, а сам не выдержал нескольких десятков слов. Не выдержал удара, который оказался слишком неожиданным.

Было бы всё не так паршиво, если бы монстролов давно забыл и действительно разучился чувствовать? Было бы не так паршиво хоть кому-нибудь?

— Княжна. — Шутовски касается пальцами отсутствующей шляпы и пытается поклониться. Пытается с таким энтузиазмом, что я невольно бросаюсь ловить его, чересчур накренившегося вперёд. И совершенно зря. Пусть бы грохнулся и как следует приложился своей пустой головой.

Забрасывает руку на моё плечо и, кое-как выпрямившись, с силой пихает вбок, прижимая спиной к стене. Не рассчитывает, и мне многого стоит скривиться и не зашипеть, когда по ушибленным лопаткам растекается противная боль. Жду дальнейших действий и абсолютно точно не собираюсь их комментировать. Хватит уже. Поговорили.

Его откровенно ведёт и почему-то клонит вправо. Глаза мутные, а одежда и волосы пахнут дымом и чем-то спиртным. Чем-то настолько тяжёлым, что режет глаза и хочется чихнуть.

Опирается о стену рядом с моей головой, но ладонь соскальзывает вниз и тяжело плюхается на плечо. Хмыкает и переходит к нездоровым, явно истерическим смешкам.

Вблизи его глаза не просто мутные — белки насыщенно-розовые, почти красные. Вблизи его глаза больные, как у животного, долго мучимого какой-нибудь медленно развивающейся, но неизлечимой болезнью. У того недуга, что поразил Луку, даже есть имя, и симптомы его мне хорошо знакомы. Несмотря на то, что он болеет уже не один год, а я только-только вышел на последнюю стадию. Ту, которую и ампутация не вылечит.

Смотрит на меня и молчит. Смотрит, покачиваясь словно на палубе, а утомившись глядеть в глаза, соскальзывает ниже.

Полшага вперёд, попытка устроить ладонь на шее… и складывается напополам, получив и вполовину не такой сильный пинок в живот, как мог бы.

Складывается напополам, потому что был совершенно не готов, и, закашлявшись, стекает вниз, становясь на колени. Да только, схватившись за мою рубашку, увлекает за собой и наваливается на плечи, упёршись в шею лбом.

Складывается, как сломанный муляж, и жутко горбит спину.

— Ты был прав, — рубленно и по коже. Совершенно неожиданно и без былого веселья в голосе. Затихаю и, вместо того чтобы выбраться и стряхнуть с себя его ладони, остаюсь на месте, собираясь дослушать. — Во всём, что касается меня, ты был прав.

— И это знание несказанно греет мне душу.

Руки некуда девать, и я чувствую себя безмерно глупо. Чувствую себя безмерно не на месте посреди коридора со свалившимся сверху грузом. Я бы многое отдал, чтобы увидеть его таким раньше. Сейчас же мне настолько не по себе, что страшно. Где-то за плечом, подбираясь всё ближе и ближе, витает сочувствие, которое так легко перепутать с обыкновенной противной жалостью. Да только при всех своих недостатках он слишком сильный для этого. Слишком сильный для того, чтобы ставить его вровень с бездомными и обездоленными.

— Может, ты унесёшь себя спать?

— Может… унесу себя. Куда-нибудь, — невнятно и смазанно из-за того, что говорит, едва ли не закусив ткань моей рубашки. Запах перегара настолько убийственный, что вот-вот окосею сам.

— Что это значит?

— Я уйду, как только всё закончится. — Звучит, пожалуй, слишком резко и неожиданно. Звучит слишком твёрдо и будто язык у него совсем не заплетается. Будто протрезвел на миг или же столько раз эту фразу в голове прокручивал, что не мог ни в едином звуке ошибиться.

— Это уже не важно — уйдёшь ты или останешься. — Для того чтобы звучало ровно и голос предательски не дрогнул, приходится дышать чуть ли не по счёту. Тщательно вымеряя паузы. Повторяю вслух то, что себе десятки раз говорил: — Меня это больше не касается.

— Ещё как касается. — Конечно же, не верит. Не был бы собой, если бы не стал спорить. — Ты умнее меня, уж ты-то не бросишь его одного.

Осколок.

Правды или их прошлого. По неосторожности или умышленно. Правды или прошлого — того, что каждый из них знает, но никогда не говорит.

Так долго пытался выпытать, что сейчас не сдержаться. Убеждай себя сколько хочешь, что наплевать. Убеждай не убеждай — без толку всё, если это не так.

— Так в этом всё дело? Ты это ему обещал?

Кивает и, не рассчитав или же, напротив, нарочно, опускает голову слишком низко. Носом по моей ключице ведёт и, приподнявшись, касается шеи лбом.

— Обещал, что буду его тенью до тех пор, пока не умру. Что ни за что от меня не отвяжется, раз уж пустил в свою жизнь. Что он не будет монстром… один. Монстром, которым ему приходится быть. Это тяжко, княжна, тяжко не ощущать никакой человечности, а только лишь привкус крови да чужие кишки, накрутившиеся на рукоятку. — Берёт паузу, чтобы продышаться или же покрепче вцепиться в смысловую нить. Берёт паузу, а у меня ладони от зуда сводит. Но я не могу. Не могу ни обхватить его в ответ, ни толкнуть. Я ничего не могу сделать. Ни простить, ни, вспылив, наорать и проклясть. — Я уйду, а ты останешься с ним.

— Но…

Слишком чётко для того, кто на ногах не стоит, находит мой рот свободной ладонью и не даёт договорить. Слишком чётко для того, кто всё для себя решил.

Хочу возразить.

Сказать, что не хочу этого больше. Сказать, что не хочу ни одного из них.

Хочу возразить — и не поворачивается язык. Хочу возразить и тем самым обмануть нас обоих. Хочу и запинаюсь, не вовремя шмыгнув носом.

— Это всё, что я могу для тебя сделать. — Сглатывает, а я никак не могу перестать думать о том, сколько же он выпил, чтобы набраться смелости и просто сказать всё это. Сколько же он выпил — он, которого никакой нежитью не напугать. — Выйти и закрыть за собой дверь.

— Тебе больно? — спрашиваю вдруг неловко и невпопад. Спрашиваю, даже не обдумав, а словно ляпнув первое, что ещё не успело оформиться в голове.

Ощущаю, как растягивает губы в стороны, но ответить не успевает. Шаги на лестнице совсем как вчера. Только не снизу, а напротив, со стороны спален. Только теперь прятаться и негде, и не за чем.

Всё как вчера.

Повернув голову, вижу приближающиеся начищенные сапоги. Можно и выше, но…

— И что у нас здесь?

— Один мертвецки упившийся идиот, — отвечаю за обоих, ибо Лука наконец-то наговорился и вряд ли захочет открыть рот. Осторожно хлопаю его по плечу, нахожу в себе силы проглотить почти что схватившийся за нижнюю челюсть спазм и всё-таки поднять глаза. — Унеси его.

Монстролов в ответ только приподнимает бровь, но не спорит, а лишь со вздохом подходит чуть ближе и, пригнувшись, обхватывает замершее в полной недвижимости тело поперёк торса. Оттаскивает назад и, покачав головой, на удивление, бережно ставит на ноги растёкшегося и словно бескостного Луку.

Ставит на ноги и, вместо того чтобы закинуть на плечо, наклоняется и подхватывает под коленями.

— Держись.

Лука с готовностью цепляется за его шею и даже не думает открывать глаза.

— Ты не мог выбрать более подходящее время для того, чтобы надраться в сопли?

— Отвали, — огрызается вяло и уже почти вырубившись. Анджей только качает головой на это и, развернувшись, уносит его, как я и просил, в гостиную, чтобы сгрузить на диван. — Может, это моя последняя пьянка?

— Ага. Конечно. — В голосе монстролова столько будничного скепсиса, что невольно режет. По слуху бьёт. — У тебя есть пять часов на то, чтобы протрезветь, и я настоятельно советую проспать их, а не бесить меня.

— Да, дорогой. — Совсем сонно и приглушённо из-за расстояния и скрипа диванных пружин звучит. — Расскажешь мне сказку на ночь?

— Сейчас день.

— Тогда на день, — покладисто не спорит и, судя по звуку, совершенно не мешает стаскивать с себя куртку и сапоги. — Если я скажу, что люблю тебя, куда ты меня пошлёшь?

Шутка выходит таковой, только когда в ней меньше одной десятой от истины. Эта же если и насмешка, то над самим собой.

— Далеко. Спи.

«Спи…»

Не мне адресовано, но слушаюсь тоже. Не помню, как, оказавшись наверху, забрёл в комнату Тайры, за кроватью прямо на ковёр рухнул и, подтянув колени к груди, закрыл глаза. Закрыл глаза и, как мантру или заклинание, повторял про себя, пока не провалился в пустой, лишённый образов сон: «У меня больше нет слёз».

***

Уже бывал на местном кладбище, и, несмотря на то что всего ничего прошло, кажется, что в прошлой жизни.

Тогда за моими плечами болтался тяжеленый рюкзак, сейчас же — полупустая сумка, в которой всего пара склянок да бесполезный против бесплотной нечисти, так ножнами и не обзавёдшийся нож.

Держусь чуть позади и то и дело кошусь то на одного, то на второго наёмника. Предпочитаю молчать, а не встревать, даже если и есть что сказать.

Предпочитаю не встревать потому, что, по сути, не мне достанется в противники эта чёрная, расплывающаяся во все стороны тварь с жёлтым глазом. Я скорее так — придаток. Гарантия того, что она не сунется к оставшейся в доме Тайре, которая, мягко говоря, истощена после нескольких дней подготовки.

Задираю голову, чтобы глянуть на насыщенно-синее, усеянное звёздами и кажущееся ужасно холодным небо.

Облачка пара вырываются изо рта с каждым вздохом. Температура стремительно падает, но никто не говорит об этом. Никто не обращает внимание на немеющие пальцы и как кусает за щёки.

Смутно помню кованые ворота с огромным проржавевшим замком и трёхметровые толстые стены. Живые довольно сильно озабочены тем, чтобы мёртвые не тревожили их покой.

Мёртвые, что вовсе не спешат выбираться из своих промёрзших могил.

Тишина вокруг такая же стылая и тёмная.

Плотная и осязаемая, только протяни руку — и пристанет кусок.

Перебираюсь через ворота вторым и, помня, как унизительно это было в прошлый раз, спрыгиваю точно на ноги.

Анджей, наблюдающий искоса, только улыбается и ничего не говорит. Не подтрунивает, как мог бы раньше, а Лука же и вовсе прямо перед собой глядит и, перебравшись на сторону, безраздельно принадлежащую мёртвым, тут же стаскивает со спины арбалет.

Тут уже не до пустой болтовни.

Каждый о чём-то своём думает, хоть и держатся бок о бок. Каждый о чём-то своём думает, но нет-нет да оборачивается назад, поглядывая, на месте я или нет.

Хорошо помню тропинки и сухое дерево.

Хорошо помню ближайшую и самую новую часть кладбища, как оказалось. Заселённую жильцами в течение последних нескольких лет.

Склеп, что мы ищем, много дальше и едва ли не последний в ряду. Склеп, что мы ищем, высокий и весь каменными розами, словно плющом, увит. Помню его старым и едва ли не начавшим разваливаться. Помню его, и всё никак взглядом не наткнусь, сколько ни осматривайся и ни крутись.

Верчу головой по сторонам, но вижу одни лишь целые — или не очень — надгробия. Вижу надписи, припорошённые снегом, и свежие следы, петляющие вокруг могил. Вижу ещё один город, да только дома в нём вовсе не в несколько этажей.

Семейные захоронения — редкие, и все до единого ступеньками уходят вниз.

Все запертые.

Цепи и замки.

Все запертые… И не потому, что разграбить могут. Запертые, чтобы те, кто внутри, не выбрались наружу.

Подобные мысли морозом по коже. Мысли о том, что за каждой дверью или крышкой гроба может проснуться кто-то. Кто-то голодный.

Кто-то, у кого может и достать сил для того, чтобы выбраться и попробовать закусить. Невольно кошусь на расчехлённый ещё в доме ведьмы тёмный двуруч, и становится немного легче. На мгновение, после которого я понимаю, почему он сделал это заранее. Понимаю и стремительно отвожу взгляд, чтобы вместе с ним и пару непрошеных мыслей прогнать.

Отвожу взгляд и замечаю, что ближайшая к Луке могила начинает обваливаться, а надгробная плита словно дрожит и трещины, коих и без того было в избытке, становятся глубже. Наёмник морщится с весьма странной, нисколько не присущей ему брезгливостью и отступает назад, вскинув своё оружие.

Анджей же тянется к рукояти меча, но, понаблюдав с полминуты, передумывает. На поверхности могилы, явно пытаясь продраться наружу, появляются тонкие ссохшиеся пальцы. Самые кончики с длинными ногтями, чёрными от набившейся под них земли.

Монстролов закатывает глаза и едва не сплёвывает. Выглядит, пожалуй, даже немного разочарованным.

— И где остальные? Это же не всё, что она успела накопать?

Лука качает головой и носком сапога осторожно толкает показавшиеся пальцы, которые даже сжаться не могут, не то что поцарапать плотную кожу или уцепиться. Подрагивают и словно скомканные чьей-то безжалостной рукой.

— Уверен, что не всё. Время на то, чтобы подготовиться, у неё было.

— Пока я вижу только почтенную мадам столетней выдержки, да и то… не выберется.

Да, тут даже мне ясно, что в ближайшие несколько часов ей просто не пробиться через затвердевшую почву. Монстролов же явно не планирует её выкапывать для того, чтобы уже окончательно упокоить.

— Смотрите под ноги. Чёрт знает, что она могла притащить.

Лука кивает, оглядевшись в очередной раз, примечает что-то справа, метрах в тридцати, не меньше. Что-то, что заставляет его нахмуриться и, подозвав Анджея, жестом указать направление:

— Я не знаю что, но вижу куда.

И верно: если приглядеться, то прогалина среди почти ровных рядов могил слишком явная. Формой смахивающая на неправильный, перекошенный на один бок круг. Несколько свёрнутых надгробий чуть поодаль. В очертании одного из слишком уж ранних сугробов угадывается опрокинутая крышка гроба.

— Глянем?

Как же мне не хочется никаких «глянем». Но и одному оставаться в отдалении не хочется ещё больше. Не хочется тормозить и тем самым позволить себя сцапать, подкравшись со спины. Подкравшись вместе с порывом ветра, когда тучи в очередной раз заволокут небо и сокроют собой луну. Ну уж нет. Как бы меня ни задолбали эти двое, я всё ещё не настолько отчаялся, чтобы решить всё настолько радикальным образом.

Нагоняю на границе какого-то слишком странного взрыхлённого круга, едва-едва припорошённого снегом и чернеющими прогалинами земли. Нагоняю и осторожно выглядываю из-за руки Анджея, пытаясь угадать, что же такого страшного могло притаиться в земле.

Секунды текут в полной тишине, и я вздрагиваю, перепугавшись, когда начавший падать снег оседает на моих ресницах и щекочет веко. Смахиваю, едва не ткнув себе пальцем в глаз, и улавливаю какое-то движение вдалеке, почти у забора. Мелькнуло и тут же скрылось, как морок. И я бы поверил, что показалось, да только последнее время мне редко что-то кажется. Не сводя глаз с места, где только что наметилось и растворилось чёрное пятно, шагаю вбок, чтобы лучше видеть, и прикрываю глаза ладонью от усилившегося снега. И так старательно щурюсь, что умудряюсь запнуться за что-то и лишь каким-то чудом не завалиться на колени, пропахав носом борозду в рыхлом белом покрове.

Оборачиваюсь, чтобы увидеть, как Лука, запрокинув голову, закатывает глаза, а Анджей качает головой. Оборачиваюсь и, опустив взгляд, готовый уже скривиться в ответ на неизбежную насмешку, замираю.

Вижу то, за что зацепился носком сапога, и это вовсе не кусок сколотого надгробия. Это вовсе не… камень.

Анджей, проследив направление моего взгляда, стаскивает меч со спины, чтобы не перевешивал, и присаживается на корточки. Осторожно, касаясь самыми кончиками пальцев, отряхивает странный вытянутый предмет от земли и снега. Странный продолговатый предмет размером с добрый баклажан, не меньше.

Предмет с крепким, тёмно-синим, загнутым вниз ногтем.

— Это что, тролль? — спрашиваю и едва собственный голос узнаю — настолько он севший. Спрашиваю, и память услужливо подкидывает мне пару особо запомнившихся картинок. Попятиться бы, да только некуда — везде зловещая пустота спящего кладбища. Окружает со всех сторон, и снег делает её ещё более ватной.

Анджей вертит палец так и этак, вцепившись и насилу выдрав из-под земли, и в ответ на мой вопрос только медленно качает головой, не поднимая взгляда.

Но как хмурится — не заметить сложно.

— Забери его, Лука.

Что? Почему «забери»? Куда «забери»? Вопрос один на другой, но только головой верчу, глядя то на одного, то на подступившего поближе второго. Несогласного, как и я.

— Плохая идея. Без тебя она меня тут же зароет, а ему, — даже кивка не требуется, чтобы понять, какому такому «ему», — оторвёт голову. Без шансов. Почему бы тебе не проткнуть эту махину, пока она не встала?

— Потому что сейчас она и так мёртвая, а на то, чтобы откопать и отрубить голову, уйдёт не один час.

— Да что это такое? — не выдержав, встреваю, пусть это и не так важно сейчас. Не важно, какой формы и вида будет громадина, которая играючи может и сожрать.

— Какой-то великан или огр… — перечисляет наёмник, немного нервозно постукивая пальцами, лишь чудом не утратившими подвижность после глубоких ран на ладонях, по плечу арбалета. — Или я не знаю, но не нервируй меня и отойди от него.

Огрызнулся бы, да ситуация не та. Огрызнуться бы, но вместо этого собираюсь послушаться, как чёрное, маячившее вдалеке пятно проносится совсем близко. Проносится над могилой той почтенной леди, которой до самой весны так и торчать застрявшей в толще земли. Проносится привидением или облачённой в чёрное банши. И, признаться, увидеть последнюю я боюсь даже больше, чем некромагиню. Неотвратимость — хуже риска и угроз. Проносится, прячется за камнями и возникает снова. Уже другой.

Чернота, неявная на фоне ночного неба, чернота становится заметной, только когда касается снега. Чернота, что, вывернувшись, вдруг становится разбавленной вспыхнувшим и потухшим жёлтым пятном.

— Она здесь. — Это уже не вопрос. Это уже без «наверное» и «мне кажется». Это факт. И не важно, что пятно, зависнув над округлым надгробием, бросилось вниз и, словно в воду, в чужую могилу ушло.

Она здесь. Примеривается и кружит. Просчитывает.

Она здесь, ждала и явилась тоже. Но не приближается, дистанцию держит и наблюдает.

Никто не спрашивает, уверен ли я, и не думает усмехнуться или пошутить.

Анджей подхватывает меч и, выпрямившись, без лишних разговоров хватает за предплечье, тащит ближе. Ставит так, чтобы держался между ними, а мне всё этот показавшийся палец покоя не даёт. Не отпускает взгляд.

И пусть противно, но не настолько, как могло бы быть. Пусть противно, но желудок не собирается подводить. И даже запах, совсем слабый, но всё равно ощутимый — тлена, кожи и подгнившей плоти, — не может отвратить.

Даже запах… Принюхиваюсь и словно пытаюсь его разгадать. И потихоньку, по крупице в голове начинает что-то складываться. Неясный образ, какие-то очертания.

Что-то несуразное и странное.

— Оно огромное…

Лука цокает языком, наверняка собираясь перебить и вставить своё «Да что ты? А я уже решил, что это карлик с гигантскими пальцами», но не успевает.

— …и у этого две головы.

Не успевает вставить хотя бы слово перед моей репликой, а дослушав, звучно клацает зубами и удобнее перехватывает арбалет. Скосив глаза, вижу, как проступают жилы на руке, сжимающей рукоять двуруча. Слишком крепко сжимающей.

— Прекрасно… — Лука, когда нервничает, начинает трепаться. Лука сейчас кусает уголки губ, словно запрещая себе говорить, — и это очень, очень плохой знак. — И где эта мёртвая сука откопала эттина?

— В горах… — монстролов почти шипит и взглядом обводит неровные каменные ряды. — И как только притащила?

— Это что-то очень плохое, да? Это… существо? — Название повторить с ходу не выходит, и, словно мне это как-то поможет, оборачиваюсь к телу. Виднеется только кончик пальца, очертания ногтя да разве что вывернутый в обратную сторону соседний. Виднеется только кончик пальца, и отчего-то вдруг начинает резать глаза. Как от едкого запаха реактивов или даже обычного лука. Начинает резать, да так, что выступает слеза. Поспешно сморгнув её, чтобы никто не заметил, собираюсь отвернуться, как на снегу, нетронутом и не успевшем просесть и утрамбоваться, проступает какой-то след. Мутный, сероватый и растворяющийся в воздухе. Растворяющийся и возникающий из ниоткуда снова. Тропкой. Если и говорят что-то рядом, то не слышу. Абстрагируюсь чуть меньше, чем целиком, и, едва ли осознавая, что делаю, указываю в нужном направлении расслабленной рукой. Кажется, если постараться, то смогу ухватиться за эту серую пыль и собрать её. Сгрести, как комья, и скатать шариками. Если постараться… След рассеивается, растягивается, уводя к каменным, нависающим над одиночными могилами склепам. И мне как обухом по затылку бьёт: не упустить!

Броситься следом, вцепиться, пусть и зубами, но не упустить. Нагнать, проследить… Ноги сами.

Всем телом вперёд, увернуться от метнувшейся следом руки, едва не схватившей меня за волосы, и не реагировать на окрики, сбиваясь с ног за призрачной тропкой.

Не думая ни о чём вообще.

И дыхание, на удивление, не сбивается. Глаза не слезятся. Один только слух подводит. Всё, что вне, словно неважные шумы.

Неважные и далёкие.

Пока не сворачиваю около свежей, недавно выкопанной могилы и, чудом об соседнюю не споткнувшись, останавливаюсь напротив вросших наполовину в землю дверей склепа. Чёрные от влаги и какой-то странной плесени. Чёрные, бугрящиеся ставшей со временем уродливой и осыпавшейся местами лепниной по массивным краям.

Лепниной, что некогда, много лет назад, являла собой раскрывшиеся розовые бутоны.

След же, что тянется от места захоронения великана, никуда не исчезает. То блекнет, то, напротив, становится чётче и то и дело уходит под землю, чтобы призрачным червяком выползти с другой стороны.

Закусываю губу и от души луплю ладонью по ближнему цветку.

Нашёл же!

Нашёл!

Только на то, чтобы порадоваться, времени совсем немного. Считанные секунды, а после на мою голову обрушивается подзатыльник такой силы, что невольно охаю и едва успеваю выставить перед собой ладонь, чтобы ещё и лоб не раскроить. Впрочем, от камня отдирают тут же и разворачивают, да так стремительно, что не выдохнуть. Впрочем, когда ноги вдруг перестают касаться земли, а плечи до жалящей боли сдавливает, я и вовсе забываю о том, что вообще-то должен дышать.

— Ещё раз такое выкинешь — и я сам тебе голову оторву! — У Анджея разве что пар из ушей не валит, а вечно равнодушные прищуренные глаза, кажется, сейчас переполнятся, и скопившаяся за веками злоба ливанёт через усеянный ресницами край. — Ты меня понял?!

Поспешно киваю несколько раз и, как бы ни хотелось ляпнуть что-нибудь, не смею раскрывать рта. Прилежно жду, когда его отпустит, а он, в свою очередь, меня на землю.

— Если тебе не терпится сдохнуть, — Лука возникает откуда-то сбоку, с правой стороны — должно быть, обошёл всю наземную часть склепа для верности, — то так и скажи, княжна. Я помогу.

Злится тоже, но не столь явно. Злится тоже и заметно сдерживается, чтобы не устроить мне сотрясение вторым ударом по голове.

Собираюсь ответить, но серое пятно, вынырнув в очередной раз, поднимается выше, и, чтобы даже случайно не коснуться его, приходится отпрянуть от стены и врезаться спиной в монстролова. Схватиться за край его плаща и, напирая, заставить отступить.

— Какого…

Вскидываю руку, прося замолчать, и, на удивление, тут же слушается, несмотря на то что обещал открутить мою голову минуту назад. Слушается, и Лука также не встревает с замечаниями, а проследив направление моего взгляда, пытается уловить тоже. Но только хмурится и, покачав головой, делает шаг поближе. Теперь все глядим в одну сторону и, так или иначе, на мои неосознанно повторяющие движение истончившейся струйки пальцы. На пальцы, что опасливо пытаются приблизиться к чужой магии или заклятию, но не решаются.

Закусываю губу несильно, едва придавливая зубами кожу, чтобы, в случае чего, одной болью тут же заглушить другую, и указательным прикасаюсь к этой ожившей пыли. Готовлюсь к жару или, напротив, холоду, но ощущаю одно лишь покалывание. Да и то едва-едва, как если бы провёл по грубому и колючему шерстяному одеялу.

— Что ты делаешь? — Лука спрашивает шёпотом, и я могу только покачать головой. Потому как не знаю сам. Потому как если и делаю, то вовсе не потому, что знаю зачем.

Пыль становится плотнее, и, глубоко вздохнув, цепляю её, почти что выскользнувшую из ладони, всеми пятью пальцами, пытаясь потащить на себя. Потянуть, чтобы понять хоть что-нибудь, и магия, словно обладая своей волей и норовом, подчиняется. Медленно и будто нехотя.

Становится видимой и не только ползает, подобно ужу, туда-сюда, стерегя границы склепа, но и оплетает его весь. От ушедшего под землю фундамента и до крыши. Нитей много, часто перекрещены и сплетены. Нитей много, и все они разные — от едва серого до матового и абсолютно чёрного. Нитей много, и все они сходятся в одном месте. Сходятся замком на уровне ржавой, обхватывающей дверную ручку цепи. Ещё одним замком.

— Я не знаю, как это называется, но похоже на засов.

— А ключа к нему, случаем, нет?

Чёрт знает, что Луку бесит больше: то, что я вижу то, что недоступно ему, или же вся ситуация в целом. Вместе со склепом, закопанным великаном и никак не перестающим валить снегом.

Пробую намотать нить на кулак, оттянуть больше, чтобы взглядом нащупать хотя бы скважину, но выходит совсем иначе. Выходит так, что земля начинает мелко дрожать, а дорожка, по которой я бросился как умалишённый, проступает снова. Только не повисшей в воздухе тропкой, а цепью. Цепью, что, петляя между редкими каменными громадинами, уходит назад, к неправильному кругу.

Вот он ключ.

— Он огромный, да? Этот ваш великан? — спрашиваю вскользь, ни к кому конкретно не обращаясь, и одновременно с этим пробую дёрнуть сильнее. В этот раз подземный толчок выходит такой силы, что нападавший снег обрушивается с покатых крыш, а наёмники, что чуть позади, переступают с ноги на ногу, озираясь по сторонам.

— Огромный. — Анджей, кажется, и мрачнее-то не больше обычного, да только какого-то лешего придерживает меня за локоть. Неужто чтобы никуда не ломанулся снова? — Злобный и дохлый. Всё, как ты любишь.

Киваю, совершенно не вслушиваясь, и пробую натянуть ещё, осторожно повернув кисть. Покалывание усиливается и начинает жечь. Но жечь не сильнее, чем могло бы, упади я в крапивный куст. Терпимо.

— Что же… Если я скажу тебе, что он встанет, как только мы откроем эту дверь?.. Ты станешь её открывать?

Выдыхает через ноздри и наверняка закатывает глаза. Размышляет немного и отступает, опустив руку. Становится куда холоднее тут же. Становится куда опаснее и страшнее. Равнодушнее.

Совсем таким, каким был в первые несколько дней нашего путешествия с Мериам. Не тем, кто приносил бы кому-то яблоки или гладил по волосам.

— Я не стану, но тебе придётся.

Смаргиваю утверждение и надеюсь, что оно отвалится от ресниц, как осевший на них снег. Монстролов же переводит взгляд чуть правее:

— Вам.

О, всё становится ещё лучше.

— Хочешь сказать, попрёшь один на эту махину? — Недоумение Луки делает нечто странное с его мимикой. Лицо становится пластичным, как глина, и не перестаёт кривиться, меняя выражения от удивления до крайнего скептицизма. — Серьёзно?

Анджей лишь пожимает плечами, и, кажется, если и переживает, то куда меньше, чем мог бы. Куда меньше, чем я, например.

— Ты же смог в одиночку завалить тролля. Так почему бы мне не попробовать с великаном?

Да, точно. Как это мы успели забыть про тролля? Только вот он был заперт в узком коридоре и явно не ожидал, что вёрткая блоха, которую он не глядя отшвырнул за свою спину, вообще встанет. Существо же, что спокойно себе спит в земле, явно другого порядка. И размера тоже. Да только кто станет обращать внимание на такие мелочи?

— Как только встанет, я отвлеку его, а вы двое обшарите склеп. Глядишь, наша некромагиня не стала изощряться и филактерий окажется на виду.

Лука с готовностью кивает, и в первую секунду я даже принимаю это за согласие. Пока он не открывает рот.

— Ага. Лежит на крышке её гроба и только нас и ждёт. — Если когда-нибудь решит завязать, то сможет сколотить неплохое состояние на торговле змеиным ядом. И даже ползучих гадов ловить не надо. — Не глупи. Сначала — великан, после — вниз. Вместе.

Это уже какая-то извращённая традиция, или я не знаю что. Это уже просто рефлекс: отойти в сторону и не мешать им спорить, но вслушиваться в каждое слово и разбирать его на составляющие, выискивая скрытый смысл. И это его «вместе» — совершенно некстати вспоминаю о том, что он сказал мне в коридоре, — возможно, последнее для них.

И для того чтобы не вклиниться сейчас, приходится отвести взгляд и как заклинание про себя повторять, что всё это не моё дело. Сами.

— Даже если он не зашибёт тебя, то вполне может его.

Отзываюсь на кивок в свою сторону и, как собака от капель, отряхиваюсь от ненужных, слишком отвлекающих сейчас мыслей.

— Пустой разговор, Лука. Оставайся у дверей.

— Но…

Хочет вставить что-то ещё, но натыкается на вытянутую в запрещающем жесте руку.

— Для разнообразия хотя бы раз сделай, как я прошу. Как только скажу — руби цепь.

— Он искалечит тебя, — шипит по слогам, и ни следа от кривляний. Шипит по слогам и отмахивается от раздражающих, налипающих на его скулы и нос снежинок. Шипит по слогам, и беспомощности в этом больше, чем в пьяных бреднях.

— А тебя убьёт. — Ничего не скажешь, хороший противовес. — Предпочитаю переломы любованию погребальным костром.

На это у наёмника не находится едкого ответа. Один лишь взгляд, что становится тяжелее чугунной гири, который Анджей успешно игнорирует и, решив, что тема закрыта, молча уходит, сойдя с протоптанной тропки и сминая только что опавший снег.

Один лишь взгляд, которым Лука провожает удаляющуюся спину, а когда та исчезает из зоны видимости, оборачивается.

— Ну а ты? Чего молчишь? — обращается ко мне, и это звучит как сердитое отчаяние. Ещё бы, скажи ему кто раньше, что придётся обращаться за поддержкой к абсолютно беспомощному в бою мальчишке… Ха. Я даже знаю, что бы он ответил. Чем. — Хочешь спускаться вниз в гордом одиночестве? Без монстролова, который не позволит сдохшей чёрт знает когда суке сожрать тебя?

— Почему же «в одиночестве»? — Это не то, что даётся мне легко или с уверенностью. Это попытка повторить чужие слова, не более того. Слова, в которые мне бы хотелось верить. Что всё получится так, как говорит монстролов, и великан — или кто он там? — в самом деле не коснётся его, а после того, как оживившая его хозяйка сдохнет, он развалится, не успев никому навредить. Не успев навредить ему. Я хочу верить в это и потому не спорю. Не спорю, помня, чем кончались все мои попытки влезть, куда не просят. — Со мной будешь ты.

— Он ему руки оторвёт, Йен. И они не прирастут назад.

Слова, в которые мне хочется верить, трескаются и, словно материальные, в снег падают. Разбитые одной только фразой. Фразой, после которой втройне сложнее делать вид, что мне всё равно. Что не касается. Не мои проблемы. Не моё дело. Всё это пустой трёп и глупые попытки самовнушения.

И «Йен»? Слишком часто стал звать по имени — и, хочу я того или нет, это работает.

— И чего ты от меня хочешь? — Прохожусь ладонью по лицу, убирая с неё подтаявший снег, и, бросив попытки не встречаться взглядами, оборачиваюсь к нему всем корпусом. Не то время для обид. Не то место и не та ситуация. — Не открывать?..

Кивает, а после, словно запутавшись, напротив, мотает головой.

— Открывать, но не спускаться. Пока нет, не вдвоём. Я не могу тебя бросить, но и не высовываться тоже не могу. Помоги мне не дать ему пострадать. Спрячешься, чтобы эттин тебя не зацепил, и переждёшь. Всего-то!

— А если я не соглашусь, тогда что? — Щурюсь, ожидая ответа больше, чем всех его извинений или признаний. Больше, чем обещаний или откровений. Ожидая ответа, который и определит всё.

— Тогда я пойду за тобой вниз. — Звучит так, словно давит из себя весьма нехотя, но увильнуть даже не пробует. Не угрожает, вуалируя насмешками.

— Это чувство вины или проснувшаяся порядочность?

— Уж точно не второе, да и, наверное, не первое. — Явно торопится, зная, что Анджей вот-вот должен вернуться к кругу и на долгие переговоры просто нет времени. Торопится, и уже до земли снег протоптал, не в силах оставаться на одном месте. — Всё в твоих руках. Решай.

«Решай»! Какова же ирония!

То молчи и не высовывайся, повыше натягивая одеяло, да раздвигай ноги, когда просят, то вот оно тебе — держи. Держи и решай. И ладно бы только свою судьбу, так нет же. На тебе все три — смотри, чтобы не раздавили.

— Ладно, — камнем падает вниз, и дышать становится труднее тут же. Потому что страх никуда не делся и, не послушавшись монстролова, который уж точно оправится от переломов и даже сквозных ран, мы оба рискуем закончить не так радужно. — Но если это очередная попытка избавиться от меня, то я вернусь призраком и задушу тебя.

Лука лишь хмыкает в ответ, послушно кивнув, понимая, что сказанное вдогонку — лишь жалкая попытка сделать всё чуть проще. Наконец перестаёт топтаться на месте и приваливается к склепу в ожидании крика, который если заставляет себя ждать, то не дольше минуты.

— Давай!

Крика, хоть и размазанного ветром, но всё равно резкого. Крика, от которого хочется внутренне сжаться, потому как невозможно приготовиться к тому, во что я вот-вот упаду. Снова. Невозможно приготовиться к волне липнущего к коже страха и предчувствию боли. Невозможно и… Лука ждёт. Ждёт, пока я кивну. И это почему-то выводит меня из транса, и даже мурашки разбегаются, словно спрыгивая с кожи.

Сжимаю кулак, который уже медленно плавится, опутанный чужим заклятием, и, выдохнув, резковато опускаю подбородок.

В момент, когда палаш описывает дугу и ударяет по цепи, высекая целый сноп искр, невольно отворачиваюсь и ощущаю, как освобождаются пальцы. Серая пыль медленно оседает на снег. Пеплом.

Серая пыль, перестав быть целостной, распадается и, подобно мелкому сору, уносится вдаль, подхваченная ветром.

Первые мгновения тихо.

Лука вслушивается, вернув меч в ножны и схватившись за опущенный на землю арбалет. Лука вслушивается, но всего через пару движений ресниц это становится совершенно необязательным. Земля дрожит так, что даже абсолютно глухой бы понял. Земля дрожит так, что и без того едва стоящие надгробия кренятся, а некоторые и вовсе с глухим стуком падают.

А снег валит всё.

Валит треклятыми хлопьями — и это зловеще, как ничто.

Снежная, ватная почти тишина и треклятая дрожь.

Дрожь, что то сильнее, то почти тухнет. Дрожь, центр которой не так далеко, всего-то в какой-то сотне-другой метров.

Да только склеп и те, что соседствуют с ним, загораживают.

И Анджея, и круг.

Да только склеп, что больше не заперт, кажется совсем пустым и давно брошенным.

Мёртвым.

Подземный толчок волной. Докатывается до моих ног и кренит назад. Подземный толчок волной, до высокого забора и обратно, ощутимо нарастая.

И вместе с ним нечто чёрное со всех сторон. Нечто чёрное, что сочится из могил и тянется к кругу. Нечто чёрное, что выбралось на поверхность и стремится под неё и вернуться. Но в другом месте.

Несложно догадаться, в каком.

Несложно догадаться, чего же выжидает Лука, которого буквально швыряет туда-сюда. Пальцы беспокойно бегают по арбалету. От плеч до приклада, и не касаются только курка. Пальцы, которым не даёт успокоиться нервное возбуждение, и мне бы хотелось тоже занять свои чем-то, да только единственное, что я могу теребить, — это перекинутую через плечо лямку сумки. И то страшно разбить склянки. Склянки, звона которых я даже не слышал, когда бежал за серой нитью.

Зато звук, с которым промёрзшая на несколько метров вглубь земля трескается и осыпается, запомнится мне на всю жизнь.

Грохот страшный, но не страшнее рёва сразу двух забитых землёй глоток.

Хочется присесть и, зажмурившись, зажать уши. Хочется оказаться далеко-далеко отсюда.

— Постарайся, чтобы он не швырял тебя, как тот тролль. — Сказанное шёпотом слышно лучше крика. Сказанное шёпотом и тут же забытое. Затёртое другим. — И держись так, чтобы один из нас всегда тебя видел, ладно?

Киваю и старательно делаю вид, что не ощущаю, какими толстыми и нечувствительными стали губы. И ноги тоже, едва слушаются.

Я не хочу назад, к котловану, оставшемуся от круга. Я не хочу к ещё одному ночному кошмару собирателя чучел. Я не хочу, чтобы Анджей пострадал, — и это перевешивает всё.

— Пойдём. — Кивком головы указывает направление, и я тащусь, куда нужно, переставляя непослушные, словно протезы, ноги.

Отмираю только после повторного рёва. Отмираю, когда Лука хватает меня за куртку и, скорее инстинктивно, чем осознанно, задерживает позади себя.

Стоило только из-за склепа выйти — и вот она, выпрямившаяся махина.

Такую с любой точки кладбища углядишь.

Два человеческих роста, один в ширину и голый, фиолетовый от трупного окоченения торс. Из всей одежды — свисающая лоскутами набедренная повязка. По четыре пальца на руках и две головы. Только у той, что левее, заметно смят затылок, и она то и дело заваливается назад.

— Говорят, у каждой из них своё сознание. Одна может быть доброй, а другая — злой, — шепчет Лука и чуть пригибается, и я беспрекословно следую его примеру. Всё головой крутит, высматривая что-то среди надгробий. — И будто бы с доброй можно договориться. Как я понимаю: если он мёртвый, то это не будет работать, верно?

Ни черта тут работать не будет. Не после того, как его начинили убойной дозой некромагии.

Анджей всё ждёт чего-то. Держится неподалёку и, запрокинув голову, наблюдает, сжав рукоять опущенного меча. И плаща на его плечах нет. Скинул, чтобы не мешал.

Лука же наконец высматривает то, что ему нужно, и, улучив момент, когда топчущийся на месте великан повернётся широкой спиной и загородит монстролову обзор, толкает меня за высокий, почти с мой рост вытесанный, кажется, из целой скалы камень.

— Будь здесь.

Послушно прячусь и опускаюсь на колени, чтобы случайно не высунуться.

— А если он меня заметит?

— Давай обойдёмся без «если».

Вопрос призван скорее задержать его на лишнюю секунду, нежели для чего-то ещё. Не по себе настолько, что вот-вот накроет паникой или чем-нибудь похуже. Выдыхаю через распахнутый рот и киваю. Давай, иди. Я постараюсь не умереть от страха.

Ключевое во всём этом — «постараюсь».

Во всём этом… Переведя дыхание, убедившись, что надгробие не оживёт, чтобы сцапать меня, осторожно высовываюсь сбоку.

Между мной и Анджеем — всё ещё пребывающий в каком-то трансе, пошатывающийся великан. Правее, почти у самой линии круга, у последней из уцелевших могил — Лука. Тоже прячется, запустив руку в набедренный колчан, пересчитывает болты, беззвучно шевеля губами. Его меч тут совершенно бесполезен — такую шкуру тонким лезвием не пробить.

Секунды идут, и каждая — как маленькая смерть.

Как отсрочка перед чем-то непоправимым и потому страшным.

Падающие с неба хлопья застилают обзор. Всё больше и больше их. Пушистым, ещё не слежавшимся под своим же весом ковром растут.

— Ну как, ты уже проснулся или мне подождать ещё? — Голос монстролова спокоен и обращён к существу. Второй наёмник же кривится и поджимает губы. — Учитывая, что за тебя никто не заплатит, мне не хочется тратить слишком много времени.

Невольно закатываю глаза и вздрагиваю, заслышав довольно резкий лязг. Лука ссыпает болты прямо в снег и наспех разравнивает их ладонью, чтобы было удобнее хватать по одному.

Великан замирает, накренившись вперёд, и наконец делает то, о чём его просят. Просыпается.

Подаётся вперёд с чудовищной для такой махины скоростью, и его руки, что длиннее моих ног, загребают лишь воздух, а не чудом успевшего отскочить монстролова.

Монстролова, что изворачивается и, перехватив рукоять двумя руками, наносит рубящий удар. Всем весом в него вкладывается и успевает полоснуть по запястью правой руки чудища, но только надсечь кожу — куда там отрубить.

Чудища, которое, как и тролль, реагирует на боль и, взревев, становится откровенно злым, что столь нетипично для мёртвых. Становится яростным и словно голодным.

Дважды хватается за лезвие меча и один едва кулаком не сносит черноволосую голову. Пытается поймать, теснит назад, не позволяя как следует замахнуться, выбираясь из котлована, что остался от его круга, и именно этот момент Лука считает удачным, чтобы высунуться.

Щурится, прикрывая левый глаз, и жмёт на спусковой крючок арбалета, метя по широким голым ногам. И верно: если рухнет, голову снести будет проще всего. И верно… если только тяжёлый болт, выпущенный силой распрямившейся тетивы, не отскочит в сторону, врезавшись в задубевшую, крепкую кожу.

Если только великан не остановится для того, чтобы, развернувшись всем корпусом, а не широкой шеей, безошибочно найти пустым взглядом переставшего таиться стрелка.

Взглядом четырёх пар глаз.

И головы у него действительно разные. Одна больше и явно развитее, вторая же, та, что со смятым затылком, похожа скорее на нарост или уродливую огромную шишку с ассиметрично расположенными глазами и косым ртом.

И головы у него, обе, глядят в одну сторону.

Лука перезаряжает и, уже не скрываясь, метит в одну из глазниц. Попадает даже, да только великан и не вздрагивает. Веки у него давно стали жёсткими, и потому он не моргает. Веки у него давно стали жёсткими, и потому ему торчащая из слепой глазницы стрела не мешает. А вот обрушившийся на спину удар — очень даже. Прогибается вперёд, едва не рухнув на колени, кривит оба рта и разворачивается, да так, что кожа на фиолетовом боку трескается, обнажая багровые мышцы. Разворачивается, чтобы, замахнувшись, просто смести источник боли. Отбросить его, неосторожно подобравшегося слишком близко, а после замахнуться ещё. Растопыренной пятернёй рассечь воздух, как кувалдой.

Видеть — не вижу, но хруст… хруст, с которым ломаются вовсе не тонкие лучики снежинок, вызывает у меня почти что панический приступ.

Дурнота в горле и подбирается к голове. Дурнота и головокружение. Невозможность сделать вздох.

Резкий свист, от которого вздрагиваю всем телом, делает всё только хуже. Свист, а следом за ним снова безумно знакомый звук. Щелчок спускового крючка.

Целых три, едва ли с промежутком большим нежели пять секунд.

Подтягиваю сумку к груди и сгибаю в коленях ноги.

Подтягиваю сумку к груди и стараюсь вести себя как можно тише, когда монстр, равного которому по размерам я никогда не видел, оборачивается на звук. Оборачивается на очередной удар отскочившей от его шкуры короткой стальной стрелы.

— Ну давай, иди ко мне. — Голос Луки словно через вату. Голос Луки, который вибрирует от злости и так знаком мне. Упрямый больше, чем стадо ослов, когда не в себе. Упрямый и способный терпеть лучше, чем кто-либо ещё.

Вспоминаю его распоротые струной ладони и выражение залитого мёртвой кровью лица. Вспоминаю и понимаю, что в этот раз всё будет иначе. Понимаю, что эта махина сомнёт его, как бумажную фигурку, и почти сразу же мимо проносится уже знакомый мне силуэт. Только одеяния у неё не белые, а в руках свеча.

Тяжёлые шаги всё ближе. Берёт правее в каких-то трёх метрах от моего укрытия.

— Знаешь, — Лука пятится, и не понять, к кому конкретно он обращается сейчас, — если ты вздумаешь поваляться ещё минутку, эта дохлятина оторвёт мне что-нибудь.

— Я сам тебе что-нибудь оторву. — Анджей отвечает ему явно через силу, но почти сразу же слышится звон стали, и монстролов, тяжело оттолкнувшись от земли, поднимается на ноги. Слышу, как с хрустом дёргает плечом, пытаясь вставить сустав на место. — Я же просил!

— Ты приказал. — Лука спорит с ним и умудряется лавировать между могилами и при этом ещё и целиться. — Вот если бы попросил…

Великан бросается вперёд, и диалог прерывается бегством. Анджей проходит совсем рядом, но нарочно не задерживается. Анджей проходит совсем рядом и дышит с очень характерным для перелома рёбер свистом.

Жалею, что полная бестолочь и ничем не могу помочь ему. Жалею, что талант врачевания — это не то, чем меня наградило провидение.

Барышня в чёрном делает ещё один широкий круг и спускается на землю. Наблюдает как непричастная сторона и просто ждёт. Ждёт своего часа, чтобы пронзительно закричать. Понимаю, что если это случится, то у меня остановится сердце.

Просто раз — и… всё. Тишина в груди.

Наблюдаю за ними, как крутятся вокруг не знающего от кого отбиваться великана и не могут хоть как-то существенно навредить ему. Как Лука отвлекает его и едва не попадает под удар ноги, который разом превратит все его кости в фарш. Как Анджей кружит, пытаясь зайти снизу и уколоть остриём меча в одну из шей.

Слишком высокий, да и рубящие по ногам сносит словно укусы мелких полёвок.

Крепкая кожа, нечувствительность к боли.

Банши всё ближе, того и гляди просто поравняется со мной и остановится рядом, решив составить компанию. И от этого ещё хуже. Я не хочу её видеть, не хочу гадать или предполагать.

Эттин злится, из его левой головы торчат целых три болта. Ещё один, угодивший в ноздрю, он только что выдрал вместе с хлипкой носовой перегородкой, и теперь оба его черепа одинаково уродливы.

Лука тянется к колчану, да только пальцы нащупывают пустоту, и арбалет, ставший бесполезным, летит в снег. Говорит что-то негромко — мне, сидящему не по ветру, и не расслышать, — но Анджей явно не согласен с ним и отвечает сердитым криком.

Банши становится рядом и опускает подсвечник на надгробие. Пламя ещё и на четверть не прогоревшей свечи мечется и дрожит.

Мечется, совсем как Лука, путающийся прямо под ногами злящейся всё больше махины. Вихляющий туда-сюда и лишь чудом уворачивающийся от сжатых кулаков. Слишком близко крутится и рано или поздно попадётся.

Слишком близко, и весь вопрос лишь в том, хватит ли Анджею этого скорее «рано», чем «поздно», чтобы окончательно убить эту тварь.

Тварь, что опасно пригибается, теряет правую голову и, взревев, раскидывает их обоих в стороны, как слепых щенков. Рана почти не кровит, и виднеется белеющая среди фиолетово-красных мышц кость.

Чёрный меч отлетает даже дальше своего хозяина. Лука спиной сносит покосившийся серый камень и так и лежит, уткнувшись лицом в снег, не пытаясь не то что подняться, а просто привстать на руках.

И именно к нему направляется великан.

Выбирает его!

Пламя свечи мечется, как на сильном ветру, и начинает шипеть, исходя ставшим вдруг чёрным дымом.

Банши тянется за подсвечником, её тонкие кисти украшают траурные кружевные перчатки. Её тонкие кисти с костлявыми пальцам сейчас просто проведут над пламенем и…

— Нет! — Вскакиваю на ноги и, едва ли понимая, что делаю, выхватываю у неё из рук чертовски ледяную посудину. — Не смей.

Крик слишком громкий для спящего кладбища, да ещё и многократно усиленный гуляющим ветром. Крик, что скорее импульсом, чем каким-то решением.

Просто «нет» — и всё тут.

Не отдам.

Дама в чёрном склоняет голову набок, делает полшага назад и пальцем указывает куда-то за мою спину. Указывает на великана, почти добравшегося до своей цели. На великана, который даже не услышал, что на погосте есть кто-то ещё, а сделав ещё два шага, просто размозжит темноволосую голову, лишь наступив на неё, и Анджей, которого приложило виском, едва ли успеет помочь ему.

На великана…

Колени едва ли не в обратную сторону гнутся, а пальцы, которым и без того досталось тёмным заклятием, сводит от холода.

Слишком страшно, чтобы мыслить ясно. Слишком неотвратимо. Прожигаю бугрящуюся мышцами спину взглядом, и, как и тот тролль, эттин отзывается на него. Чувствует меня, как тот несчастный, вечно пылающий мертвец в пещере.

Эттин отзывается на него, а не на крики.

Отвечает пустым своим и теряет к Луке интерес, не сделав до него всего двух шагов. Пламя свечи вытягивается вверх и больше не трещит. Пламя свечи, что банши выхватывает из моих рук и будто бы сердито грозит тонким пальцем. Но не как очередная тварь, что сейчас располосует меня или высосет душу, а скорее как сердитая тётушка, в сад которой я по глупости забрался.

Только вот её обиды — это последнее, о чём сейчас следует думать.

Великан идёт по прямой, тяжело переставляя ноги. Великану нужно то же, что и остальным поднятым мертвецам.

Понимаю, что не справлюсь с ним. Понимаю, что мне даже нечем кинуть в него, не то что уколоть. Чёрный меч ему почти не повредил — куда уж какому-то ножику? И склянки, брякающие в сумке, предназначены совсем не для этого.

Понимаю, что единственное, что я могу, — это тянуть время в надежде на то, что эти двое пострадали не слишком сильно и смогут подняться до того, как эта махина заменит отрубленную голову оторванной моей.

Что там голову… напополам разорвёт и не заметит.

Неосознанно начинаю пятиться, лишь чудом умудрившись не растянуться, когда под каблук сапога попадается осколок одного из размозжённых надгробий.

Неосознанно начинаю пятиться, а после и вовсе, прижав сумку к груди, разворачиваюсь и перехожу на бег, направляясь в сторону высоких склепов и надеясь затеряться среди них. Надеясь выгадать немного времени.

Бросается следом тут же, и грохот стоит страшный. Один его шаг — почти десять моих. Озираться или оборачиваться просто некогда. Бояться тоже.

Первыми подводят лёгкие, ноги — чуть позже.

Начинаю задыхаться, а мышцы дрожат от усталости. Не разрешаю себе даже на секунду замедлиться, мысленно сравнив с томной барышней. Хочешь поблажек — надо было сидеть дома и дальше прятаться за юбками.

Оказываюсь возле того самого, украшенного розами склепа со свисающими вниз обрубками цепи и всем весом неуклюже наваливаюсь на створки, которые проседают внутрь, но не поддаются. Успеваю толкнуть всего один раз, а после приходится спешно спасаться, втянув голову в плечи и ощутив, как огромная лапа почти что погладила меня по волосам.

Перекидываю косу, чтобы за неё не схватил, и, не рассчитав, попадаю под молотящую по воздуху, словно лопасть мельницы, вторую руку.

Не бьёт — скорее отталкивает ладонью, но и этого хватает для того, чтобы просто швырнуть меня вперёд, оторвав от земли.

И если это то самое ощущение полёта, то полёт этот — глубоко вниз.

Падаю неуклюже на всё тот же бок и отшибаю его, чудом в последний момент успев сгрести сумку и спасти зелья.

Задыхаюсь и понимаю, что уже не поднимусь. Только сжаться в комок выходит и все силы сосредоточить на том, чтобы сделать вздох. Вздох, что, судя по приближающемуся грохоту, станет последним в моей жизни.

Жмурюсь и, если бы так не пекло в груди, обязательно заорал бы, когда меня хватают за шиворот куртки и, с силой дёрнув, утаскивают из-под удара, развернув на спину.

Распахиваю глаза как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как голая грудь великана оказывается проткнутой насквозь чёрным, контрастирующим с его синеватой кожей лезвием, которое, пройдя вперёд, едва ли не до рукояти втягивается назад.

— Привет. Спорю на что угодно: ты рад меня видеть, — раздаётся над ухом, и да, я чертовски рад, несмотря на то что всё ещё не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть.

На виске Луки кровавый развод и заметная царапина. Шнурок, которым он стягивает волосы, где-то слетел, и теперь наёмник растрёпан, как только что выбравшаяся из стога девка. Правда до задорного румянца этой бледночи ой как далеко. Великан же, тяжело развернувшийся и покрытый собственной медленно сочащейся из сквозной раны чёрной кровью, пытается сгрести Анджея.

— Но ты рановато разлёгся. Давай, вставай.

Цепляюсь за его руки, выкручиваюсь, и из глаз едва искры не сыплются, когда пытаюсь выпрямиться. Вся сторона тела, на которую пришёлся удар о землю, стонет.

— Ну ты как? Скажи что-нибудь.

С голосом всё ещё плохо, а вот взгляд фокусируется на его ране, и пальцы сами тянутся, но замирают в сантиметре от кожи, чтобы не затащить грязь или чего похуже. Дышать удаётся только согнувшись и накрыв ладонью рёбра. Так отчего-то кажется легче.

— Ты язык не откусил?

— Тебе бы его кто откусил, — выдаю с паузами и кривясь от боли. Отлично пробежался, ничего не скажешь. — Больше не рвёшься помогать?

— Думаю, уже и не нужно. — Указывает подбородком вперёд, и я, упорно игнорируя то, что, вообще-то, всё ещё держит меня за запястье, оборачиваюсь, едва не взвыв от боли, скрутившей ещё и шею.

Но да, он прав. Помощь монстролову больше ни к чему. Продырявив своего очередного монстра и ослабив его, он кружит, уклоняясь от сжатых кулаков, и то и дело вклинивается, награждая великана всё новыми росчерками. Уводит его на добрый десяток метров и, дождавшись, пока попытается ударить двумя кулаками сразу, склонится к земле, рубит по обозначившимся под коленями связкам, а когда монстр, потеряв опору, падает, он, замахнувшись так, что самого закрутило, отсекает оставшуюся голову. И едва успевает отпрыгнуть назад, чтобы завалившаяся туша не переломала его до самых пят, рухнув сверху.

Лука чуть наклоняется вперёд, подбородком почти упирается в моё плечо, чтобы заглянуть в лицо, и шепчет:

— Думаю, сейчас кому-то достанется за непослушание.

— И этот «кто-то» явно не я.

Хмыкает, пытаясь за усмешкой скрыть что-то другое — возможно, даже то, как кривит от физической боли, — и качает головой. Собирается уже было отступить назад, но замирает и даже задумчиво склоняет голову набок, пытаясь разглядеть что-то.

— Скажи мне, конфетка, с ним что-то не так или мне только кажется?

Перевожу взгляд на Анджея и, рванувшись вперёд, повисаю на вцепившихся в меня руках. Боль и страх отходят на второй план. Потому что она поймала! Поймала его! И теперь кружит над головой, пристально вглядываясь своим жёлтым глазом. Потому что вокруг замершего без движения монстролова густится чёрный туман, забирающийся в раздувающиеся ноздри. А она крутится так и этак, то растворяясь полностью, то приобретая очертания женской фигуры. А она крутится, огибая его с обеих сторон и касаясь лица. Она крутится, пока он по новой не сожмёт опущенный меч и не поднимет голову, уставившись на меня, как только что зарубленный эттин.

— Йен?

Вздрагиваю от звука собственного имени и не смею отвести взгляд от статично замершего монстролова.

— Видишь что-нибудь? Потому что я ни хе…

— Она поймала его. — Всё, что выходит из себя выдавить на едином, и то в конце оборвавшемся вздохе. — Она поймала его!

Его, глядящего на нас обоих так, как на очередную разбушевавшуюся нечисть, которую немедленно следует успокоить.

Его, что по сути своей не человек, а значит, мёртвая ведьма может завладеть его сознанием и травить на кого ей вздумается по своему усмотрению. А мы не подумали даже… Даже Тайре не пришла в голову подобная мысль!

Хорошо подготовилась… И главной опасностью был вовсе не убитый дважды великан. Вовсе нет.

Лука невольно стискивает меня сильнее и выпадает из ступора, только когда задыхаюсь, охаю и оборачиваюсь к нему.

Лихорадочно соображает, глаза так и бегают, а язык беспокойно проходится по губам. Глядит то на меня, то на сделавшего первый шаг и словно сомневающегося в своих действиях Анджея. Её же, обернувшуюся чёрной дымкой, как не бывало. Скрылась для того, чтобы наблюдать со стороны.

Сука.

И, кроме бессилия, кажется, уже и нет ничего ни в голове, ни в венах. Всё кувырком пошло.

— У тебя было останавливающее зелье. Ещё цело?

Киваю и сжимаю пальцы на ручке сумки.

— Но всего одно. Используешь сейчас — и её уже не обездвижить.

— Давай сюда.

Послушно расстёгиваю сумку и среди трёх разноцветных бутылок пытаюсь угадать нужную. Сознание мутное, мысли путаются, и, несмотря на то что уверен, что нужная — фиолетовая, которая ко всему прочему ещё и слабо светится, сомневаюсь.

— Просыпайся, княжна. Он не сможет сопротивляться вечность.

И действительно: монстролов идёт вперёд, но слишком неохотно и медленно, меч же и вовсе волочит по земле, не желая поднимать. Монстролов идёт вперёд, огибая осколки погребальных камней, и лицо его ещё более нечитаемое, чем обычно. Только губы выдают. Сжаты до синевы, а линия скул такая чёткая, что, кажется, сожмёт челюсти ещё сильнее — и раскрошит зубы.

Только губы выдают…

Пальцы нащупывают сосуд и протягивают Луке. Луке, который сейчас кривится, как не кривится даже от боли, и, сделав шаг вперёд, замахивается. Склянка, отправленная в полёт, разбивается словно о нарочно выставленное боковиной лезвие и, растекаясь по нему, попадает на сжимающие рукоять пальцы, заставляя монстролова замереть на месте, скованного магической судорогой.

— Это больно?

— Когда рассекают надвое — ещё больнее. Пойдём. Совсем нет времени.

Пальцы его левой, что так и лежали на моём запястье, перетекают ниже и вцепляются уже в мою ладонь. Тянет за собой к склепу и, даже когда, выдернув остатки цепи, наваливается на двери всем весом, не отпускает.

Створки, распахивающиеся последний раз чёрт знает сколько лет назад, поддаются неохотно, на наши головы валится сухая земля и даже выросший в щелях мох. Валится мелкий сор, каменное крошево и шматки пыли.

Поддаются неохотно, и я, даже понимая, что вряд ли от этого будет много толку, наваливаюсь тоже. Прожимаем внутрь правую на несколько сантиметров, и Лука хватается ладонями за появившийся зазор. Тянет на себя, и раздаётся надсадный противный скрип несмазанных целую вечность петель. Приоткрыв немного, вклинивает в образовавшуюся щель колено и умудряется втиснуться в зияющее чернотой подземелье, а после, протянув руку, и меня затащить внутрь.

Дверь так и остаётся приоткрытой, но явно недостаточно для монстролова, который скорее снесёт её, чем станет обтираться о старый камень.

— Ступеньки. Не навернись.

Киваю, забыв про то, что в такой темени не увидит, и принимаюсь копошиться в так и не застёгнутой сумке.

Хотя бы одну из склянок использую по назначению.

Эта — самая тяжёлая из всех, и не нужен свет, чтобы нащупать. Чтобы нащупать и, отвернувшись, с чувством расколотить её об пол, забыв зажмуриться.

Ослепляет вспышкой, и, чтобы прогнать белое зарево, осветившее каждый камень в кладке и деловито расползшееся по факелам, висящим на стенах, приходится рукавом долго тереть саднящие веки.

Очертания самого настоящего подземелья проступают медленно. Уходящие вниз ступени, общий зал с нишами в стенах, огороженный стальной решёткой, и три ответвления, ведущие в отдельные усыпальницы.

Камень мокрый, кое-где разрослись целые колонии чёрной плесени. Пахнет подвальной сыростью и застарелой пылью. Пахнет старостью и, больше всего, смертью.

Сладостью, воском и землёй.

Осматриваюсь ровно до того момента, пока не слышу приближающийся снаружи лязг.

Вот и закончилось действие обездвиживающего зелья.

Нахожу взглядом Луку, но тот подносит палец к губам и кивком головы просит отойти подальше, а сам прижимается лопатками к отступу сразу после лестницы. Становится прямо под факел и вытягивается струной.

Сглатываю и пячусь, глядя на то, как оставленная щель расширяется и двери медленно распахиваются. Вот уж кому силы не занимать… Вот уж кому, перешагнувшему через порог и не поднимающему голову, спускающемуся вниз. Меч всё так же волочит по земле, лязгая лезвием о каждую ступень. Кажется совсем мёртвым, ещё и волосы, завесой упавшие на лицо, усиливают это ощущение. Кажется, будто ступает вперёд, еле-еле поднимая ноги, и замедляется, как может.

Между нами столько же, сколько было между им и эттином в самом начале. Между — считанные метры или один взмах двуруча.

Во всяком случае это будет совсем не больно. Во всяком случае это лучше и быстрее, чем когти, яд или ледяная вода.

Я отчего-то не верю, что бросится на меня. До самого конца не верю, что может просто взять и убить меня, пусть одурманенный или ведомый. Не верю точно так же, как в драконов и ангелов, которых никто никогда не видел.

Не верю, пока он не поднимает голову и, тряхнув ей, отводит волосы в сторону, обнажая шрам. Глаза совсем те же, совсем тёмные и матовые. Глаза совсем те же, безразлично уставшие. Глаза того, кого я так глупо успел полюбить, и того, кто вряд ли когда-нибудь так же полюбил бы меня.

Это наваждение или морок, но я не хочу бегать больше. Не хочу пятиться, отступая по одному из коридоров до тех пор, пока за лопатками не окажется монолитная стена. Не хочу отворачиваться или кричать, пытаясь достучаться.

Не хочу ничего.

Наваливается столь хорошо знакомая мне обречённость. Та самая, что так и читается в его зрачках.

Жалею только, что не успел рассказать. Надо было, давно надо было. Сразу же, но что об этом сейчас?

Что об этом, когда он медленно, явно нехотя, но всё-таки перехватывает рукоять, чтобы замахнуться и… рухнуть на пол?

Смаргиваю, совершенно не понимая, а после приходят звуки.

Треск ткани, грохот и… Хлюпанье?..

В последнем не был уверен, пока не понял, что к чему. В последнем не был уверен, пока не увидел длинное окровавленное лезвие, что Лука деловито отирает о собственное бедро.

Смотрю на него так, будто первый раз в жизни вижу, и нарываюсь на ответный, полный вызова взгляд.

— Ну что? Знаешь же, что встанет. Подбери сопли и замкни склеп.

Не двигаюсь с места, всё ещё пытаясь осмыслить, и ему приходится на меня прикрикнуть:

— Йен! Время! Всё — после. Закрой!

Отмерев, моргаю несколько десятков раз, прежде чем до меня окончательно доходит смысл его слов, а как только это случается, возвращаюсь наверх, перепрыгивая через несколько ступенек.

Вот и пришла очередь последней склянки, для приготовления содержимого которой и нужны были чужие волосы.