Часть 3. Глава 10 (1/2)
Из края в край шатаюсь, и дом кажется просто огромным, но, несмотря на это, некуда приткнуться, нигде покоя нет.
В комнате, где спал, тени, и пусть в голову, может, и не заберутся — не хочу к ним.
В опустевшей гостиной диван, который тоже успел стать свидетелем пары эпизодов, воспоминания о которых сейчас просто лишние.
Не мерзкие, не давящие — просто лишние. Просто то, чего не хочется касаться ни мыслями, ни двухметровой палкой.
Маленькая кухонька, что теперь завалена ещё и склянками, которые ведьма не успела вернуть в лабораторию, тоже не лучшее место, чтобы где-то спрятаться. Хотя бы потому, что хочется скрыться от чужих глаз, а не предстать перед целым десятком запертых в стеклянной банке.
Некоторые даже моргают.
Некоторые напоминают о заготовках иного, совсем не магического существа. Существа, которого мне не хочется даже называть человеком. Того самого, что я задушил.
Остаются лаборатория и спальня самой ведьмы, занятой очередным варевом и, пожалуй, даже слишком сочувствующей. А я вовсе не хочу этого, не хочу даже намёка на жалость. Ни во взглядах, ни в действиях.
Мне не нужно предлагать отдохнуть или поесть. Мне не нужно одеяло или одно из восстанавливающих зелий. Мне не нужно ничего, кроме треклятого одиночества и покоя, в которых если и будет что, то прорва тишины. Мне не нужно ничего, кроме… И именно это самое я и не могу найти. Словно не спрятаться и не присесть. Где бы ни устроился — тут же поднимает на ноги и гонит на новый круг.
Обойдя этаж ещё раз и едва не запнувшись о задравшийся ковёр, всё-таки спускаюсь вниз, надеясь, что среди копоти, странных запахов и обречённо квакающих лягушек почувствую себя лучше. Просто себя почувствую. Криворукой бестолочью хотя бы. Кем-то.
Останавливаюсь в конце лестницы и, вцепившись в перила, опускаюсь на ступеньку. К деревянной перекладине прижимаюсь щекой, и плевать, что не обработана и легко схватить пару заноз. И плевать, потому что едва ли почувствую это.
— Тебе нужна помощь? — спрашиваю, даже не подняв глаз и едва ли повысив голос. Спрашиваю, уставившись на боковину стола и не в силах даже разжать пальцы. Спрашиваю, потому что так надо и другого мне не приходит в голову.
Отвечают не сразу, и то с моего места кажется, что не Тайра вовсе, а сама лаборатория шуршит там чего-то. Шуршит из подсобки и потому голос так искажён.
— А ты в состоянии мне помочь?
— Ну… — Пожимаю плечами и принимаюсь вяло, скорее по привычке, спорить: — Я мог бы подержать что-нибудь. Или пожертвовать какую-нибудь часть себя на зелье. Возьмёшь сердце?
Показывается спустя вечность и длительную паузу. Показывается через три движения веками вверх-вниз и в руках действительно держит пустую, смахивающую на медный таз посудину. Тусклую и покрытую копотью. На красивом лице крайняя озадаченность и, надо отдать должное, плохо прикрытое ехидство.
— Мне стоит сказать, что я предупреждала, или тебя лучше просто обнять и позволить поплакать?
Мотаю головой так, что потолок на стену заезжает, и закусываю губу, чтобы загнать назад, вниз, пустую, имеющую привкус желудочного сока тошноту.
— А я не могу больше. Не могу больше плакать.
— Тебе только так кажется, малыш.
— Может быть.
О чём тут спорить? Я явно уступаю ей в жизненном опыте и количестве разбитых сердец. О чём тут спорить, если приходится сначала прикусить язык, чтобы им пошевелить?
— Так я могу сделать что-нибудь? Что-нибудь, чтобы впустую просто не шататься по дому. Можешь выдать мне метлу, или жабу, или…
— Почему бы мне не усыпить тебя до завтрашнего вечера?
Вот как. Значит, завтра вечером. Уже завтра вечером. Бесконечно быстро и бесконечно же долго. Куда мне себя деть ещё на сутки?
— Потому что я не знаю, вернутся ли кошмары, и не уверен, что переживу ещё одну смерть, а ты слишком милосердна, чтобы просто вышвырнуть меня туда.
— Так уж и «милосердна», — хмыкает и всё не двигается с места, прижимая к себе чёртову миску. Всё не двигается и продолжает рассматривать меня не скрываясь и чуть прищурившись. Словно гадает о чём-то или же прикидывает.
— Именно, милосердна.
Интереса во взгляде становится больше. Он столь явен, что и меня цепляет тоже.
— Ты спрашивай, если есть что. Я отвечу.
— Нечего, княжна. Прекрати искать пятый угол и займись чем-нибудь полезным. Почитай что-нибудь. Знания всегда сгодятся.
Соглашаюсь тут же и, опустив подбородок, кошусь в сторону стеллажа с книгами, которые куда опаснее тех, что занимают полки в гостиной. Художественная литература и теоретические труды там и практическая магия здесь.
— И что же мне выбрать?
Деланно пожимает плечами.
— Что хочешь.
Уже собираюсь встать, как останавливает вдруг, вытянув вперёд руку:
— Нет, погоди! Попробуй по-другому.
— Как это?
— Попробуй подумать о том, что тебе сейчас больше всего нужно.
— Я понятия не имею, какая из магических дисциплин мне нужна. И сейчас, и вообще когда-нибудь. И нужна ли вообще.
— Йен. — Глядит с бесконечным терпением и чуть поджимает губы. — Попробуй.
— А если ничего не выйдет?
— Значит, я сама выберу для тебя книгу. Давай, сосредоточься и попробуй заглянуть внутрь себя. Попробуй позвать и услышать отклик.
— Отклик чего? Книги?
— Ещё один глупый вопрос — и я просто вымету тебя отсюда. Делай, как велено, и не болтай!
Клацаю зубами, пожалуй, слишком поспешно сжав челюсти, и для пущей убедительности закрываю глаза. Тут же ощущаю, насколько тяжёлые на самом деле веки. Тяжёлые, плотные и опухшие. Тут же ощущаю, что ничего из этой затеи не выйдет, но честно пробую сделать всё так, как она сказала, чтобы после с чистой совестью пожать плечами и виновато улыбнуться. «Прости балбеса, бабушка, ничего не вышло».
Что же мне нужно? Какой из трудов? Что же, а? Эй, кто там сидит внутри, подскажи мне?
Только внутри — зияющая чернота и ни намёка на ответ или отголосок. Только внутри всё настолько выжжено, что никакого желания копаться в магических премудростях нет.
Думай о книге. Думай о том, что тебе нужно. Просто думай.
До скрипа обёрнутого в кожу корешка на полке, что вдруг выдвигается вперёд на полпальца, да так и замирает, потому что выдернуть его и заставить прыгнуть в раскрытую ладонь у меня не хватает сил. Но и этого, по сути, достаточно. И этого хватит для того, чтобы уголки губ ведьмы — а именно на её лицо я смотрю, когда нехотя поднимаю веки, — дрогнули.
И этого хватит для того, чтобы она закончила начатое мной, сама перехватила ничем не приметную обложку и наконец-то рассталась со своей медной посудиной.
Постукивает кончиками пальцев по корешку и, быстро кивнув словно самой себе, подходит ближе. Останавливается около нижней ступеньки и протягивает мне руку.
— Давай вставай.
И глядит ещё так странно. Глядит с явной симпатией, и глаза её не жгут, как раньше. Неужто и впрямь привязалась? Или дело в том, что в итоге я всё-таки оказался не так пуст? Что-то же внутри есть. Что-то помимо умершей, вытравленной болью и страхом похоти. Что-то же есть…
Поднимаюсь на ноги, сжав тревожно скрипнувшие перила, и, подумав с секунду, всё же берусь за так и не опустившуюся ладонь. Сжимаю поперёк пальцев и с каким-то сожалением даже понимаю, что никакому мороку меня теперь не провести. Зрение подводит, а вот тактильные ощущения, к сожалению, нет. Как бы мне хотелось видеть и ощущать её молодой и прекрасной… Как бы мне хотелось, чтобы она действительно стала той, кем может лишь притвориться…
— Спасибо.
— Это за что же? — уточняет, лукаво прищурившись, и я, не сдержавшись, вымученно улыбаюсь в ответ. Против воли нутро греет. Уточняет лукаво и сама, должно быть, знает ответ, но хочет, чтобы я сказал.
Что же…
— За то, что тебе не всё равно.
Хмыкает и отдаёт книгу, которую я принимаю даже не взглянув. Ни на обложку, ни внутрь. Убитое любопытство не спешит воскреснуть.
— Давай иди, не мешайся.
Киваю и, отступив на ступень выше, отпускаю её ладонь. Пячусь, рискуя навернуться и упасть на спину, и ведьма, не выдержав, закатывает глаза:
— Ну что ещё?
— Можно я почитаю в твоей комнате? — И прежде чем рявкнет на меня или поинтересуется, не слишком ли сильно меня придушили, добавляю: — Я на полу где-нибудь. Просто гостиная занята, а в соседней страшно. И…
— Я поняла. Иди.
— Так можно?
Становится ещё скептичнее, чем была секунду назад. И да, мне вроде бы как уже разрешили, но в разговоре с ведьмой не лишним будет и уточнить. Мало ли?
— Дыру в ковре своей костлявой задницей не протри.
Ещё один кивок, и, развернувшись, поднимаюсь уже нормально. Вот вроде и отпустило немного, попроще внутри. Неужто всё оттого, что теперь есть чем заняться? Готов пялиться в книжные строчки, даже если они написаны на незнакомом мне языке, пока в глазах не зарябит.
Ещё одна лестница. В доме по-прежнему тихо.
Коридор заканчивается быстрее, чем раньше. Нужная дверь ближе. Дверь, что не в «нашу» спальню ведёт. Не в спальню, что вместе со мной столько всего видела. Не в спальню, что видела «нас», которых уже и нет.
Сворачиваю в комнату ведьмы, и тут же зажигается настольная лампа, словно только первого шага за порог и ждала. Двигаю её ближе к краю, чтобы освещала кусок ковра по правую сторону от кровати, и, закрыв за собой дверь, осторожно опускаюсь, как и обещал, на пол.
Со вздохом прижимаюсь лопатками к краю матраца и вытягиваю ноги. Убедившись, что в сон по-прежнему не клонит, всё-таки принимаюсь за книгу, что выбрала за меня какая-то невнятная сила.
Затаскиваю на свои ноги и, удостоверившись, что никаких опознавательных надписей на обложке нет, открываю, предполагая нарваться на какие-нибудь руны, пространное введение в историю магии или ещё какую-нибудь хрень.
Открываю её, ожидая увидеть описание способов борьбы с тёмной магией или же пособие по склеиванию разбитых сердец. Ожидая увидеть всё что угодно, но только не жёлтые и жёсткие листы бумаги, собранные по странице и осторожно переплетённые по новой. Ожидая увидеть… не этот скачущий почерк. Не бурые пятна на полях, а иногда и строках, и не поплывшие, дождём размытые чернила.
С чувством бьюсь затылком о матрац и — ожидаемо — никакой боли не чувствую. Сжимаю зубы и медленно выдыхаю сквозь них же.
Чувствую себя глубоко обманутым, но почему-то мне нисколько не обидно из-за этого.
— Так магия считает, что это то, что мне нужно? — негромко спрашиваю у стен и белёного потолка. Негромко спрашиваю у ведьмы, которая слышит, что происходит в доме, только когда сама этого хочет. Видимо, это как раз тот самый случай, потому как лампа с готовностью мигает и пламя, медленно пожирающее горящее масло, тут же выравнивается, вытягиваясь к узкому горлышку. — Или это ты так считаешь?
Пламя не мигает, но рассерженно трещит в ответ, бросаясь на мутные стенки лампы.
— Что же, — пожимаю плечами, не в силах ни сердиться, ни спускаться вниз ещё раз, — раз уж ничего более подходящего нет…
Раз ничего более подходящего нет, то почему бы не убедиться ещё раз в том, что чудовище, которое я так упорно игнорировал всё это время, и вправду существует? Почему бы не убедиться в том, что он никогда не был тем, кем я его считал? Не был тем, кого я себе придумал.
Решаю не пролистывать, как в последний раз, выискивая какие-то конкретные заметки, а идти последовательно. Почти с самого начала.
Почти, потому как строки самой первой и, пожалуй, страшной главы и безо всяких напоминаний отпечатались в моей памяти.
Обложка отчего-то кажется тёплой, а страницы — шершавыми и грубыми. Страницы, что приходится пролистать с не один десяток, чтобы добраться до нужной «новой» главы.
***
Иногда всё ещё принимают за дворянина и пытаются ограбить. Бредущего по ночному тракту — так два раза только на прошлой неделе, заприметив ещё, должно быть, за городской чертой и увязавшись следом, дождавшись темноты. Что конным догнать пешего?
Анджей уже и не вздрагивает, заслышав приближающийся топот копыт и залихватский свист. Анджей уже даже не оборачивается, а ждёт, когда повозка или всадники приблизятся и окружат его, взяв в кольцо.
Анджей просто ждёт и, лишь когда это происходит, скидывает потяжелевший за прошедшие месяцы рюкзак с плеча. Не торопясь тянется за мечом, что таскает за спиной, обмотав порядком уже вышаркавшейся козьей шкурой и подвесив на перекинутый через плечо ремень. Так много удобнее, чем в руках, учитывая, что такую громадину не подвесишь на пояс подобно изящной шпаге.
Затем всё по одному сценарию идёт: угрозы, попытка добиться ответа, а после и порезать. Один раз в него даже пальнули из дрянного лука, но стрела сломалась о плотный кожаный плащ, что он раздобыл накануне, и оставила на коже лишь синяк.
Затем всё становится столь привычным, что порой, когда особенно озлобленный или голодный, даже не слушает до конца, и если налётчиков много, больше четырёх, то половина иногда успевает смыться целиком. Если же всего двое, то ранит и, пошарив по их карманам, бросает на тракте, предварительно как следует шуганув лошадей.
Не убивает без надобности.
Списывает на усталость и нежелание лишний раз пачкаться.
Не убивает без надобности, где-то глубоко в душе веря, что всё ещё не… беспросветно.
Что ещё можно как-то справиться и выгрести наверх. Хотя бы потому, что самого дна уже достиг — и либо там, либо вверх. И он чертовски хочет. Хочет туда, где посветлее, хочет хотя бы в чём-то соответствовать кем-то придуманным правилам.
Начинает верить в высшую справедливость и равновесие. Пускай сжав зубы и через силу. Пускай только потому, что свихнётся, если перестанет верить. Свихнётся… если не уже.
Дороги в это время года уже не пыльные, но грязища после дождей стоит такая, что жуть. Лошади вязнут порой, и только пешему удаётся обойти.
Пешему, как новоиспечённый, едва-едва обживающийся в новой шкуре монстролов. Монстролов, что успел умереть пару-тройку раз по глупости и обзавестись первыми шрамами. Отчего-то не сомневается, что их станет только больше. Отчего-то всё ещё смеет надеяться, что они не коснутся его лица. Всё ещё жалеет его, а значит, и себя. Всё оглядывается назад. И в сторону мерцающих сигнальных огней, что разжигает для припозднившихся путников стража самой крупной виденной им деревни, и на прошлое, и пуховые подушки, что ему больше не светят.
Хмыкает и поправляет лямку на плече. Только о перинах думать, бредя почти по колено в грязи.
Зажигаются первые звёзды на небе, где-то поблизости тянет свою заунывную песню отбившийся от стаи волк.
Анджей лишь качает головой и прибавляет шагу. Следы от зубов на своей шкуре пересчитывать бы не очень хотелось. И потом — боль никто не отменял, пусть она и притупилась немного. Да и за плащ пришлось выложить весьма нехило. Он однозначно против новых трат.
Звёзды всё ярче и, кажется, будто ниже. Звёзды, что светят над ним и выгорают лишь под утро, когда, плюнув на все предосторожности, решает не останавливаться на ночлег и бредёт по тропе, свернув с тракта. Бредёт, существенно сбавив шаг, опасаясь наступить на притаившуюся в траве, не успевшую забиться в нору для сна на зиму змею, продираясь к следующей выросшей на пути деревне.
Куда меньше той, что осталась за плечами. Куда меньше и много глуше. Как и места вокруг.
Вместо частокола — высокие стройные сосны, макушками подпирающие само небо. Вместо дружинников и сигнальных огней — глядящие на широкую тропу слепыми окнами брошенные ветхие дома.
Но лишь первые два. Все остальные жилые. Сплошь и рядом собаки и загоны для скотины. Анджей даже краем рта не ведёт, заслышав, как чья-то лошадь копытом в стойле бьёт. Привык уже.
Не нравится он им — и пусть провалятся. Они ему нравятся ещё меньше.
Собаки, выглядывая сквозь щели в заборах, щерятся, показывая жёлтые, временем расшатанные зубы. И ни одна не лает — все низко рычат.
Монстролову хочется оскалиться в ответ.
Но чего-чего, а выдержки он изрядно поднабрался, и потому просто шагает вперёд, прикидывая, не стоит ли заранее выхватить висящий на поясе короткий нож. Бесполезный против лесной твари, но с людьми — очень даже. С людьми, из-за разборок с которыми ему частенько лень даже разматывать громадину за спиной.
По улице вверх идёт, отмечая для себя, что деревня куда больше, чем кажется на первый взгляд. Осмотревшись по сторонам, насчитывает несколько улиц да примечает пару стоящих совсем уж в лесу дворов. Неужто не водится ничего у них, раз не боятся прямо посреди поляны ставить срубы?
А если и так, то зря тащился всю ночь и работы здесь никакой не найдёт.
Что же… Пройдясь в тишине по самой широкой из всех протоптанных дорог, раздумывает, стоит ли перекинуться с местными парой слов или можно сразу разворачиваться и тащиться назад, как краем уха улавливает скрип старой деревянной половицы.
Улыбается, опустив голову и скинув с головы капюшон. С открытым лицом ему больше верят. Должно быть, кажется не таким пугающим. Взглядом не давит.
Волосы, что раньше собирал в хвост, отстриг при первой же возможности настолько, что едва падают на лоб.
Оборачивается на звук, безошибочно вычисляя направление, и ждёт.
Оклика, угроз или же очередную любопытную старушку, что скорее предпочтёт рискнуть скромными пожитками, чем остаться без свежих сплетен.
И, судя по всему, именно на последнее ему и везёт.
Доски скрипят снова. Монстролов глядит прямо на дверь, выжидающе приподнимает бровь и на всякий случай показывает пустоте перед собой поднятые вверх ладони.
Дверь, кою и раньше бы, не особо напрягаясь, ногой вынес, отворяется с таким истошным скрипом, что он едва сдерживается от того, чтобы не скривиться.
Серая, покосившаяся и явно рассохшаяся ещё лет десять назад. Держащаяся на петлях благодаря одному честному слову, а то и без оного вовсе.
Дверь отворяется, и из-за неё высовывает длинный, словно умышленно заострённый нос сухонькая маленькая старушонка — из тех, что никогда не спят, а всё дежурят у оконца, показываясь из-за задёрнутой шторки.
На плечах коричневый, явно шерстяной платок поверх такого же невзрачного платья. На макушке туго стянутый седой пучок.
И прорва подозрения в выцветших, почти прозрачных глазах. Поди, и не видит ничего, но вон как старательно лупит почти лысыми, лишёнными ресниц веками.
— Чего надо? — спрашивает ещё более подозрительно и никак не отцепится от тяжёлого бруса, что использует в качестве засова. А у самой пальцы костистые и такие ломкие на вид, что чуть сжать — и захрустят. А сама настолько старая, что шепелявит и во рту ни единого зуба нет.
— Работу ищу.
— И работаешь чем? Вон той своей штукой? — кивает куда-то за спину монстролова, и до Анджея не сразу доходит, что она имеет в виду виднеющуюся из-за плеча рукоять меча. Меняется в лице, а старушка скрипуче хихикает.
— Ага. Своей штукой, — кивает, предпочитая не злиться на явно тронувшуюся ещё лет десять назад старуху и её шуточки. — Водится нечисть какая в округе или, может, мертвяки встают?
Бабка тут же глубокомысленно морщит и без того смахивающее на печёное яблоко лицо и, убедившись, что невнятного вида пришлый мужик не собирается её грабить и насиловать, выскакивает — пожалуй, даже слишком резво для своих лет — на крыльцо. Энергично машет ладонью, подзывая монстролова подойти поближе.
Анджей пожимает плечами и делает, как попросили. Толкает такую же ветхую, как и всё вокруг, незапертую калитку и заходит. Косится на пустующую будку, стоящую чуть в отдалении от дома, и поднимется на крыльцо, надеясь, что оно не провалится под его весом.
— Это тебе к Беате надо. На соседней улице живёт.
Сводит брови и на всякий случай уточняет, стараясь как можно аккуратнее отцепить ловкие ручонки, ухватившиеся за полу его плаща. Сломает ещё ненароком палец — вой стоять будет на всю округу.
— А кто такая «Беата»? И почему к ней?
— Горе у неё, милый.
Крупно вздрагивает от обращения и, избавившись наконец от пускай и цепкой, но крайне ненадёжной хватки, отступает на полшага.
— Не повезло девке. Старший дурачком родился, а младшего, без году неделя от роду, нечисть утащила. Вот буквально пару дней назад. Всей деревней искали, да так и не нашли лесную тварь.
Монстролов кивает и, буркнув обязательное «спасибо» себе под нос, спускается вовсе. Бабка указывает вправо и добавляет, что дом этой самой Беаты пятый по счёту, если от поворота. Добавляет, что сынишка у неё хороший, хоть и придурочный. Добавляет уже криком в спину, чтобы заходил ещё как-нибудь, и Анджей против воли ёжится, но калитку, вместо того чтобы шарахнуть ею по забору, осторожно притворяет. Поворачивает, где было сказано, и отсчитывает пять калиток. За четвертой оказывается непривязанная псина, которая по глупости своей пытается ухватить его за голенище, но, словно одумавшись, с визгом скрывается за шатким забором.
Анджей только качает головой и старательно делает вид, что не видит взглядов любопытствующих жителей постепенно просыпающейся деревни.
Теснится к увитой плющом ограде, когда местный пастух мимо проводит пяток не самого тощего вида коров. Уворачивается от зубов ещё одной высунувшейся псины и наконец оказывается напротив нужных ворот.
Единственных новых во всем ряду, а то и улице.
Беата, с которой он сталкивается, едва постучав массивным стальным кольцом по деревянному полотнищу, оказывается вполне себе обычной женщиной около тридцати лет от роду. Среднего роста и веса, непримечательной внешности и с усталостью во взгляде.
Анджей такую бы и посуду мыть не взял каких-то полгода назад. Анджей сейчас сам бы с удовольствием устроился куда-нибудь на кухню и не вылезал оттуда.
Но что о том, чего нет и никогда не будет?
Иногда гадает, как повернулось бы, родись он в другой семье, но что от этого толку, если никак не переиграть?
Первое, на что обращает внимание монстролов, — так это её глаза. Совершенно сухие и не красные от пролитых слёз. Второе — это вовсе не изнеженные уходом и праздным бездельем руки. Беата — местная травница и сейчас сводит ожоги со своих пальцев, оставленные едким растительным соком.
Третьим и самым главным оказывается то, что она прямо говорит, что ей нечем заплатить. Нечем, кроме какой-нибудь снеди в дорогу и пары-тройки полезных притирок и зелий. Монеты у местных не в ходу, а старый добрый обмен, напротив, процветает.
Поразмыслив с минуту, монстролов соглашается и на это. Соглашается, а она ни на секунду не верит, что младенец — или то, что от него осталось, — найдётся.
Слишком сухие глаза. Слишком много обречённого смирения на лице.
Анджей оставляет свою сумку в сенях довольно бедного дома и нигде не видит старшего сына женщины, о котором ему болтнула старуха. Неужто тоже ищет брата? Не такой и тугодум, выходит?
Решает разобраться с этим позже и перво-наперво осматривает сам дом, но ни следов когтей, ни копыт не находит. Вообще никаких следов, отличных от людских.
После обходит деревню кругом и думает ещё мельком осмотреть убранные поля — возможно, наткнётся на какую-нибудь нору или яму. Обходит деревню кругом и всё дальше и дальше углубляется в лес, то и дело оборачиваясь для того, чтобы не сбиться и знать, куда следует возвращаться.
Попутно пытается припомнить хотя бы одно лесное чудище, что таскает детей, и не может. И не потому, что оных не водится — напротив, в избытке, — а потому, что знает о своём новом мире слишком мало, чтобы угадывать, а не пытаться выследить или, если уже совсем честно, просто по случайности наткнуться.
С его первым перевёртышем так и было. С призраком сталась похожая история.
Старается не углубляться в мысли, а всё больше вертит шеей по сторонам. Кругом сосны да густой папоротник. Густо пахнет грибами и какими-то кислыми ягодами, что он если и видел раньше, то исключительно венчающими пирог. Недурственный, надо полагать… А что, если пару пригоршней в рот закинуть? Отравиться ему в любом случае не грозит, а тварь явно не убежит. Тварь уже наверняка сделала всё, что хотела, и теперь сытая где-то спит.
Цокает языком и, покосившись на ярко-синий куст, одёргивает себя. Успеется. Сначала ближайшие заросли прочешет, а уже после, если ничего не найдёт…
Шорох!
Столь громкий, что монстролов замирает с занесённой для шага ногой и по никак не желающей умирать привычке выхватывает из-за пояса пусть и массивный, но абсолютно бесполезный против лесной живности нож.
Подходит ближе, опустив взгляд, чтобы не спугнуть то, что бы там ни засело в зарослях, хрустом одной из великого множества опавших шишек.
Подходит ближе, и сердце, что колотится куда медленнее прежнего, ускоряется. Пульс тоже чуть выше.
Наверное, это можно было бы назвать отголоском страха, что он всё ещё испытывает. Каждый раз, на самом деле, сталкиваясь с кем-то по ту или же по эту сторонним и жаждущим чужой крови. Каждый раз, на самом деле, но страх этот совсем иной. Совсем блеклый.
Будучи убитым и вернувшимся из черноты, он уже и не дёргается, если понимает, что другого исхода не стоит ждать. Он уже и не дёргается, если знает, что проиграет на этот раз, и просто ждёт, когда всё закончится, чтобы начать ещё раз, уже зная всё наперёд.
Верхушки зарослей дрожат всё сильнее, словно тот, кто прячется в них, дрожит тоже. Словно тот, кто прячется в них, и не нежить вовсе, а… Мелькает неброское пятно с яркой вставкой. Мелькают тёмные всклоченные вихры, и под ноги отпрыгнувшего назад монстролова валится самый что ни на есть обыкновенный человеческий мальчишка лет тринадцати.
Запыхавшийся, загорелый и грязный, как прочищавший печную трубу домовой. В изгвазданных тиной, не по размеру больших сапогах и мокрой, отчего-то ставшей зеленоватого цвета рубахе.
Анджей ругается сквозь сжатые зубы и, выдохнув, возвращает лезвие в ножны.
Протягивает так и лежащему на брюхе пацану ладонь и небрежно стряхивает с одежды приставший мелкий сор.
— Тебя родители не учили не шариться в одиночку по лесу? — спрашивает только для того, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, и отчего-то цепенеет, заслышав в ответ не внятную речь или виноватое бормотание, а почти звериный скулёж. Чумазую щёку тут же чертит сбежавшей с ресниц слезой. — Ты немой, что ли? — растерявшись, интересуется чистильщик, и мальчишка, должно быть, реагируя на знакомое слово, радостно мычит и, отерев щёки длинным рукавом, принимается щербато улыбаться. Да так старательно, что больше смахивает на оскал. И не со зла вовсе.
Анджея на миг оторопь берёт, а после он понимает. Понимает, чей это сын и почему парнишка без страха шарит на границе самой чащи.
Дриады, если здесь и водятся, убогих в своё логово не волокут.
***
Присаживается рядом, придержав длинную юбку простого, как и у всех местных, шерстяного платья, и молча протягивает монстролову миску с тушёными овощами. Анджей принимает её и, особо не разглядывая, что там плавает, принимается за еду.
С мясом он куда более осторожен. Всё ещё опасается нарваться на человечину и порой предпочитает перебиться куском хлеба, а то и вовсе сухим голодом.
Привык уже к деревянным ложкам, но иногда в голову всё ещё забредают бедовые мыслишки и желание обзавестись какой-нибудь вилкой и таскать её с собой.
И всякий раз, как только это происходит, живо представляет себе, как на него посмотрят в любом из заведений, где случается что-нибудь пожевать, хмыкает и качает головой.
Столовое серебро — больше не про его честь.
Солнце ещё подсвечивает стволы деревьев и вот-вот ухнет за горизонт, но пока в округе довольно светло, несмотря на то что Анджей не видел ни одного уличного фонаря.
Найденного в кустах парня довёл до самого порога, желая убедиться, что никуда больше не влезет, и прочесал всю округу ещё раз. А после ещё, и лишь на третий заставил себя признать, что всё это бесполезно.
Ни следов, ни зверей, ни существ.
Ничего.
Разве что лесное озерцо, больше смахивающее на болотистую заводь, показалось ему подозрительным — да там даже утонуть негде, не то что какой нечисти завестись.
Разламывает крупную картошину и, задумавшись, превращает её в бесформенное месиво, продолжая давить ложкой.
— Не понимаю, — произносит вслух, когда сумрак сгущается и словно медленно подбирается к крыльцу от забора. Женщина — Беата, напоминает себе Анджей, — что сидит рядом, за всё это время не проронила ни единого звука. — Никаких следов нет. Совсем никаких.
— Разве лесные духи следят?
— О, порой ещё как, — хмыкает и только после понимает, насколько это неуместно. Понимает, что ухмылки — явно не то, что сейчас хочется слышать убитой горем матери. — Что-то да можно найти. Хотя бы что-то.
Впрочем, в который раз думает о том, что она выглядит удивительно спокойной. Смирившейся и уставшей настолько, что попросту уже не может страдать. Не может чувствовать что-то сверх того, что уже испытала, и Анджей, повернувшись к ней, вдруг вспоминает о своей собственной матери. Как она там? Скучает ли? А если и скучает, то есть ли какой-то толк от стенаний, если на них никто не придёт? А он сам как же? Тоскует по дому или же слишком злится на отца, чтобы это признать?
Она молчит, опустив взгляд, и Анджею становится стыдно. Совершенно странное чувство опутывает всего и отпускает весьма нехотя. Недолго длится, но и этого хватает для того, чтобы отставить посудину и придвинуться чуть ближе.
— Но я могу и ошибаться. Слишком мало знаю о… всяком. — Запинается в конце, не сразу нащупав нужное слово. Запинается и, кажется, будто даже глядит виновато. — И всяких.
Беата же только качает головой, словно слабо сопротивляясь, и никак не перестанет теребить узкие рукава платья, скрывающие её пальцы почти до самых кончиков. Обожжённые и смазанные каким-то густым маслом.
— Не надо. Не утешай меня. Я всё понимаю.
А вот он, признаться, не понимает почти ничего. Странно ему всё. Очень странно.
— Понимаешь что?.. — переспрашивает с осторожностью и не может не замечать, насколько же старо платье женщины. И в темноте видит торчащие нити и грубые швы.
— Что уже ничто не вернёт моего младшего сына домой. — Спокойно, но кажется самопровозглашённым приговором. Спокойно, но рот всё-таки кривит. Обветренный, кривоватый и растрескавшийся.
Анджею жаль её вдруг настолько сильно, что он отводит взгляд и вот-вот скатится в лепет:
— Это не обязательно должно…
Обрывает, вскинув ладонь, и во мраке напоминает ему нимфу. Такая же вытянутая вся, тени выгодно подчёркивают скулы, а глаза, и без того карие, кажутся такими же, как у него самого. Кажутся чёрными и матовыми.
— Не надо, прошу, я не заслужила, — на едином дыхании всё, будто перед срывом. На едином дыхании выдав и замолчав вдруг. Опустив плечи и ухватив одной ладонью другую по новой. — Ни помощи, ни надежды. Сама виновата, не досмотрела.
Тишина между ними кажется абсолютной и холодной, как воздух. Где-то за деревьями, собираясь пуститься на охоту, ухают первые совы.
— Расскажешь ещё раз, как всё произошло? — Просто не может отпустить это. Не может — и всё тут. Грызёт его, как ничто. Грызёт и гонит прямо сейчас за ворота. Гоняться за тем, кого рядом и близко нет. — Я знаю, времени много прошло, но многие лесные твари крадут детей не только для того, чтобы съесть. Дриады, некоторые виды наяд… — На этом и знания, и запас воздуха в лёгких заканчиваются. Ему больше нечего выдавить, нечем аргументировать или поддержать. И женщина это прекрасно понимает. Качает головой и, опустив её, возражает с горькой усмешкой:
— Здесь никогда не водилось наяд, господин.
Слух режет. Кажется, будто бы не одно тысячелетие прошло с тех времён, когда его называли так последний раз.
— Просто Анджей, — поправляет вполголоса, прислушиваясь к возне, что отпущенные на ночь собаки устроили за забором. — Господин остался в прошлой жизни.
— И какой же она была? Твоя прошлая жизнь? — спрашивает с неподдельным интересом, явно отвлёкшись от своих дум и посветлев лицом.
Монстролов улыбается даже, глядя на голенища своих сапог. Порядком истёршихся, но всё ещё крепких и целых. Качество выделки и шитья, на удивление, высоко. Тоже остались из его другой, куда более сытой бытности.
— Громкой, яркой и беззаботной. — Улыбка его становится шире, но вокруг уже так темно, что кажется, будто рот ползёт вправо, чёткой линией тени растягиваясь почти до уха. — И совершенно бессмысленной. Наверное, даже более бессмысленной, чем теперь, но не сказать, что я на неё жаловался. Напротив, меня более чем устраивало.
Не кривит душой и не хочет врать. Не хочет ничего придумывать. Напротив, хочется поделиться правдой, что иногда так больно кусает за бок. Правдой, которая никому не была интересна столько времени. Собственно, как и он.
— И почему же ты решил оставить её?
Сожаление, любопытство и, самую малость, зависть — вот, что ему слышится в её высоком голосе.
— Пришлось. — Вспоминает отцовские слова, бледного слугу, дрожащим голосом известившего о том, что ему было велено спустить собак, и мрачнеет. — И это самая неинтересная часть моей истории.
— А какая же тогда интересная? Какая была лучшей из всех?
— Должно быть, детство, но его я уже почти не помню. Настоящее стало вытеснять.
Молчат какое-то время, каждый думая о своём, глядя на далёкие высокие звёзды, и монстролов же первым стряхивает с себя будто бы сонное оцепенение:
— Теперь ты мне расскажи. О травах, что собираешь, и зельях, которые умеешь варить.
Качает головой и тяжело поднимается на ноги.
— Завтра, господин Анджей, — она старше на добрый десяток лет, и потому довольно юному охотнику на чудищ странно слышать это, — если ты останешься ещё на день.
— Да, — кивает и вдруг вспоминает про отставленную в сторону чёрт-те когда миску. Косится на её содержимое и думает доесть. — Пройду кругом ещё раз. Возможно, повезёт больше, чем сегодня, и наткнусь на тряпицу, след или…
— Или моего Януша, — заканчивает за него, и Анджей в который раз удивляется обречённой твёрдости её голоса. Задирает голову, обернувшись, и глядит с так и застывшим в глазах вопросом. — О, не стоит смотреть так осуждающе. В деревнях дети часто болеют и умирают, господин. Мою сестру до смерти защекотал домовой, а отца загрыз оборотень. Здесь всё совсем не так, как в вашем мире.
— А старший? — не к месту вспоминает про найденного в зарослях около озерца мальчика, что давно в доме спит. — Что с ним?
— Слабоумие. — Беата грустно улыбается в ответ, но в глазах её так и сверкает искрами вызов: только попробуй пожалеть. — Он таким родился, Анджей, и таким всегда будет. Но это не мешает мне любить его и защитить, если потребуется.
— А отец?
— А отца у них нет. — Звучит довольно жёстко из уст той, кто только что грустно улыбалась, глядя, как мягкий свет восходящей луны омывает ворота и дорожкой стелется к крыльцу. — Ушёл, как только… как только младшему исполнился месяц. — Запинается на середине и прикрывает глаза ладонью. Моментально справляется с накатившей слабостью и договаривает. И улыбка её вовсе не похожа на ту, что так и светилась на лице во время рассказа монстролова. — Собрал вещи и бежал в поисках более лёгкой доли. Уже поздно, господин. — Обращение нарочито серьёзное и подчёркнуто официальное. — Если желаете, можете лечь в сенях. На сеновале холодно, да ещё и протекает крыша.
Анджей, хранящий молчание, только кивает и ждёт, когда за ней притворится входная дверь. Отчего-то не считает нужным рассказывать о том, что больше не может спать и плевать ему на дыру в потолке.
На звёзды глядит, пока те не начинают выцветать, и всё думает. О своей участи, о чужих. О пропавшем ребёнке женщины, которая никогда не видела ничего, кроме родных стен и высоких сосен. О местных, для которых иметь пару коров — уже счастье. О том, что, возможно, ему самому бы хватило и просто крыши над головой. Гордыню он давно усмирил, а амбиции и вовсе задушены.
На звёзды глядит, пока те не начинают выцветать, и уходит за ворота ещё до первого солнечного луча. Сам не знает почему, но это становится безумно важным — отыскать. Ребёнка или же его останки. Ребёнка и тварь, что, проскользнув внутрь дома, могла его сцапать.
***
Не уходит ни через день, ни через два. Остаётся на одном месте дольше чем на полторы недели впервые с того дня, как его вышвырнули из дома. Местные привыкают к нему пугающе быстро, а селянки и вовсе начинают заигрывать, наплевав на цвет глаз и то, как холодна его кожа при случайных прикосновениях.
Что им такие мелочи, если прошёл слух, что данный господин благородной крови? Только что забыл в их медвежьем углу — из поля зрения упускают. Только Анджея они не интересуют — он всё ждёт, когда же гадина объявится снова, чтобы утащить ещё кого-нибудь. Детей в поселении много, и тех, что не умеют ходить ещё, с добрый десяток, и потому по вечерам он не спеша обходит улицы, силясь почувствовать что-нибудь.
Дни идут, но по-прежнему нет ни следа.
Зато Беата медленно расцвела и начала улыбаться снова.
Анджею кажется это странным, но, помня о местных нравах, он заставляет себя махнуть на это рукой. Малодушно не поднимает опустившееся на дно и не мутит воду. Только косится на пустующую кроватку, и иногда ему кажется, что замысловатый рисунок на стёганом одеяльце будет являться ему в кошмарах. Если вообще уснёт когда-нибудь.
Беата, настил над сеновалом которой он худо-бедно прикрыл досками и забил, оказалась довольно неплохой собеседницей и слушает его затаив дыхание.
Слушает и всё вызнает про балы, традиции и даже убранства домов, в которых ему доводилось побывать.
Слушает, и глаза её порой загораются как у маленькой девочки, что мечтает о своей собственной сказке. И тогда она становится иной. Становится мечтательницей, а не замученной работой и потерями женщиной, с не поблёкшими упрямыми глазами.
Анджей не влюбляется в неё, вовсе нет. Анджей находит её приятной и напоминает себе, что не бродяге теперь кривляться и отказываться от тёплой похлёбки и грубоватых, но безмерно заботливых рук.
Не бродяге.
И потому, когда монстролов в очередной раз возвращается из леса мокрый и злой, как чёрт, а она вместо привычного пожелания снов зовёт его переночевать в доме, он соглашается.
Без раздумий.
В нём прежнем было маловато морали, теперь же и вовсе ломаться стал бы только дурак.
Она не спрашивает, когда он уйдёт. Он незаметно для себя перестаёт таскать на не приносящие никакого результата прогулки тяжёлый меч.
Вот уже битый час он стоит склонившись над столешницей, рассматривая сложенные в аккуратные кучки маленькие пучки разномастных трав, и пытается запомнить самые простые из сочетаний.
Которые ему, в общем-то, и не к чему, учитывая то, что со смертью у него теперь туго, но кто знает, как повернётся и что в итоге может пригодиться.
Пытается запомнить, но всё время путает корешки и скукожившиеся сухие ветки. С пропорциями туго тоже.
— Так… — изрекает крайне глубокомысленно и, забывшись, опирается на столешницу двумя ладонями. Столешнице это, разумеется, не нравится, и она опасно трещит рассохшейся древесиной. — Значит, вот это… и…
Беспомощно машет ладонью, и Беата заходится хохотом. И Анджей не может осуждать её за это хотя бы потому, что путается уже в шестой раз. Улыбается в ответ виновато, и женщина, покачав головой, берёт себя в руки. Склоняется напротив и кончиками пальцев смешивает по щепотке от трёх соседних кучек.
— Корневище ирницы, нераскрывшиеся цветы багульника и белозёр болотный.
— И это у нас?..
— Противовоспалительное зелье. Если, конечно, всё собрано правильно.
— А если нет?
— Медленно действующий яд.
— О. Так, значит, мы варим яд.
Смеётся снова, а Анджей, состроив мученическое выражение лица, отодвигает ребром ладони получившуюся смесь в сторону.
Плечам удивительно легко без покрова крепкого плаща, а ладони уже больше недели не сжимали рукоять меча. Зато с молотком он очень даже ничего. Освоился. Думает, что, возможно, стоило бы починить ещё опустевший чёрт-те знает когда загон для мелкого скота. Мало ли пригодится?..
Настолько сильно хочет нормальности в своей жизни, пускай даже такой полунищей и деревенской, что почти смог убедить себя в том, что получится. Привыкнуть, справиться, всему научиться.
— И всё-таки, три компонента — слишком сложно. Есть что-нибудь из одного?
— Есть. Моя бабушка говорила, что если пожевать вот этот корень, — указывает на нечто скрученное и напоминающее обломанный бычий рог, — то язык распухнет так, что в рот не влезет, а дёсны начнут кровоточить.
— И для чего он тогда? Если приносит столько вреда?
— В сочетании с другими травами он способен заглушить аппетит на несколько дней, а то и вовсе на неделю заставить забыть о чувстве голода.
— Всё ещё сомнительно.
— Сомнительно или нет, но соседки его только и берут, приводя в форму свои телеса.
— А тебе, значит, без надобности? — Анджей подтрунивает над ней и чуть щурится в ожидании обиды или смеха. Беата замирает на месте, приподнимает бровь и проводит ладонями по своим бокам.
— Без надобности. — В карих глазах лукавство так и светится. — И кореньям я предпочла бы корсет. Такой, что надевают поверх платья, знаешь. Расшитый жемчугом и золотыми нитями.
— Да, знаю. — Выпрямляется в полный рост и, невольно покосившись на взметнувшееся вверх в открытой печи пламя, неторопливо огибает стоящий между ними стол. — Но, признаться, носить никогда не пробовал, но модницы говорят…
— И что же они говорят? — Ждёт, пока подойдёт ближе, и сама шагает навстречу, перехватывая ладонь монстролова и укладывая её на свою талию. Выглядит очень-очень заинтересованной. Анджей же заглядывает в её глаза и видит в них не блеск, а тонкие лучистые морщинки, растекающиеся от уголков век.
Совершенно точно не влюблён.
Совершенно точно хотел бы этого. Хотя бы потому, что тогда не чувствовал бы себя виноватым за то, что отнимает чужое, и без того утекающее с годами время.
— Говорят, что дышать в этой штуке можно только при наличии жабр, и мечтают поскорее найти кавалера, которому будет дозволено его снять.
— Вот как. — Находит его вторую ладонь и переплетает пальцы. Анджей ощущает, что ожоги на её почти полностью сошли, оставив после себя только розовую гладкую кожу. — И часто ты был этим самым кавалером?
— Иногда был, — не кривит душой и обманывать не собирается. К чему ему, если она не обманывает его? К чему, если вся эта праздность ему не светит ещё примерно… никогда? — Потанцевать хочешь? — меняет тему так же стремительно, как и делает шаг назад, увлекая и её следом. Комнатушка совсем маленькая, и почти негде развернуться. Комнатушка маленькая, а потолки столь низкие, что ещё пару сантиметров роста — и коснёшься макушкой.
— Я не умею танцевать, — звучит сухо и со странной категоричностью. Отводит взгляд, глядя на рубашку, натянувшуюся на его плече. — Не умею ничего из того, что положено уметь моднице, носящей бальные платья и корсеты.
— Это несложно… — отвечает, понизив голос до шёпота и меняя положение рук. Одну повыше, на выступающие рёбра, вторую поднимает и отводит в сторону, касаясь лишь кончиков чужих пальцев. — Просто шагай за мной.
Шаг назад и в сторону. Ещё один, и, споткнувшись, она наступает на нос его сапога. Монстролов едва сдерживает улыбку, но пробует снова. И снова. И снова. На пятом круге у них вроде как начинает получаться.
Грубые топорные па, и снести одну из трёх сколоченных из обрубков толстых веток табуреток.
Смешно ровно до первого порыва ветра, что с силой шарахает не запертой на засов дверью по стене и тут же отшвыривает её назад.
Беата стряхивает с себя всё веселье и, выкрутившись из самих собой разжавшихся рук, выскакивает на крыльцо.
Анджей выходит следом и, запрокинув голову, глядит на тёмные тучи, принёсшие с собой бурю.
— Леслава всё ещё в ограде нет. — Обеспокоенность в голосе, а сама уже возвращается в дом в поисках наплечного платка. — Наверняка опять убежал к своему проклятому пруду.
Монстролов перехватывает её за локоть и останавливает, уже занёсшую ногу над ступенькой.
— Останься, я сам схожу.
— Но это мой сын.
— Но я быстрее. И потом… мне не мешает юбка, — шутит и, схватив куртку и, по обыкновению уже, повесив на пояс массивный нож, сбегает со ступенек. Время лишь немного за полдень, а кругом стремительно темнеет. Вот-вот небо на головы дождём, а то и градом упадёт. — Не беспокойся! Лучше пока припрячь свой ядовитый корень да нагрей воды. Твой Леслав наверняка измазался в иле, как поросёнок.
Спиной пятится до самых ворот и умудряется даже не запнуться о разбросанные мальчишкой мелкие полешки.
— Лучше под ноги смотри! Навернёшься — и сам будешь отмываться под дождём! — Беата делает вид, что сердится и даже складывает руки на груди. Сурово глядит на него с края крыльца и даже поджимает губы. Анджею хочется подразнить её ещё, но на соседней улице вдруг начинает протяжно выть чья-то псина и почти сразу же подхватывает вторая.
Анджею хочется подразнить Беату ещё, но предчувствие чего-то нехорошего, дремавшее все прошедшие недели, оживает вдруг и буквально волной сносит. Толкает в грудь, выпихивая за ворота, и, развернув, заставляет перейти на бег и сломя голову броситься в сторону чащи. Броситься к тому маленькому мелкому озерцу, что по неясным причинам выбрал для игр Леслав. Анджей знает уже, что другие дети его не любят и часто задирают ничего не понимающего мальчишку. Анджей знает уже, что он безобиден и то и дело тащит в дом подбитых птиц и выхаживает маленьких осиротевших белок.
Анджей знает, что если что-нибудь случится ещё и с ним, то уже он будет виноват в этом. Потому что, будучи так близко, не досмотрел.
Деревья, кажется, за несколько ночей сдвинулись, и теперь попробуй протиснись мимо стволов на бегу, не оцарапав лицо.
Деревья, кажется, стеной и совсем не хотят пропускать его.
Дороги особо не разбирает, ориентируется на тёмные заросли впереди и вдруг так же резко, как сорвался с места, не застегнув даже наброшенную на плечи куртку, замирает.
Переходит на шаг.
Потому что слышит.
И мальчика, что вместо слов только мычит с разными интонациями, и кого-то ещё. Кого-то, кому и вовсе неведома человеческая речь. Кто может только стрекотать и шипеть. Кто может только щёлкать челюстями и что-то шкрябать своим скрипучим голосом.
Анджей подходит медленно, тщательно взвешивая каждый свой шаг, чтобы не спугнуть. У него ладони мокрые, и вот-вот выскользнет из пальцев рукоять ножа.
Подходит медленно, ориентируясь на голоса, и понимает, что мальчик вовсе не напуган. Мальчик играет с кем бы то ни было притаившимся в камышах, что стеной выросли с этой стороны озерца.
Мальчик хорошо знает это существо и именно к нему приходит раз в несколько дней, прихватив из дома кусок хлеба или что поувесистее. Монстролов лично видел, как несмышлёныш прячет за пазуху пару крупных варёных картох, но не понял, в чём дело.
Глупый, недогадливый монстролов.
Анджею хочется влепить себе как следует за это, а после ещё и пинка дать до кучи.
Анджей едва сдерживается, чтобы не выругаться вслух, и всё приближается.
Тропка ныряет вниз, спуск довольно покатый и скользкий из-за примятой травы. Пригибается, чтобы не быть обнаруженным раньше времени. Пригибается, подкрадываясь ближе.
Мычание Леслава похоже на радостный гомон, с которым дети бросаются в новую игру. Шипение и клацанье зубов твари, что прямо в воде сидит и костлявыми, невозможно длинными пальцами по её поверхности водит, — на предвкушение аперитива.
Маленькое, сгорбленное существо, ростом не выше десятилетнего ребёнка. Плешивое, с горящими рыбьими глазами и зеленоватой кожей. С морщинами на круглом лице и острыми зубами в два ряда.
Анджей узнаёт в ней кикимору, а в правой руке, больше похожей на перепончатую лапу, — старую, потасканную и от воды потерявшую всякий вид деревянную куклу.
Дыхание перехватывает. Неужели?..
Неужели она могла?
Неужели она, замотанная в какие-то тряпки и смахивающая на маленькую постаревшую девочку?
Неужели она?
Монстролов смаргивает и запрещает себе обманываться. Глядит на острые, как стилет, ногти и ряды не скрытых губами зубов.
Зубов, которые предназначены только для того, чтобы выдирать куски мяса и перемалывать их.
Выдыхает слишком громко для того, кто не хочет быть обнаруженным, и жалеет, что не схватился за меч.
Жалеет, потому как хотел бы покончить со всем разом. Единым росчерком тяжёлого тёмного лезвия. Жалеет, потому как ему ещё ни разу не доводилось связываться с такой маленькой нечистью, и, как бы сильно ни желал, не может перестать видеть в изуродованном водой и смертью лице детские черты.
Не может перестать чувствовать жалость, которой и в помине быть не должно.
Оступается и едва не теряет равновесие.
Звучно приминает растущие по правую сторону от камыша кусты, и мальчик и кикимора тут же оборачиваются на звук.
Глаза Леслава становятся совершенно круглыми от страха, он вскакивает на ноги и принимается мотать головой будто бы в припадке. Мотать головой, неразборчиво бормотать что-то на своём, не похожем ни на один существующий, языке и махать руками, пытаясь оттолкнуть монстролова.
Кикимора же медленно поднимается и прячет за спину главное своё сокровище — маленькую, изуродованную коррозией куклу. Угрожающе шипит, демонстрируя огромную, распахивающуюся почти от уха до уха пасть, и выставляет вперёд костлявую руку, будто готовясь напасть.
Монстролов тяжело сглатывает и словно со стороны слышит свой просевший вниз голос:
— Леслав, отойди.
Мальчишка почти кричит и протестующе мотает головой. Отступает даже на шаг, становится спиной к воде, и маленькая монстра перетекает на четвереньки и теперь выглядывает из-за его ноги.
— Я прошу тебя, — Анджей повторяет это как можно медленнее и чётче, глядя в глаза рискующему в любой момент попрощаться с жизнью мальчишке, — отойди.
Нежить непредсказуема и, даже маленькая, весьма опасна. Нежить на то и нежить, чтобы вершить бесчинства, и монстролов знает, что самые мелкие из них — не исключение.
Монстролов всё прекрасно знает, но до конца не уверен. Не уверен, что именно эта прижившаяся в зарослях около озерца монстра, которую и тварью-то язык не поворачивается назвать, утащила младенца из колыбели. Не уверен, но тут же понимает, что ей ничего не стоило прокрасться за глупеньким, недалёким мальчишкой в дом и утащить его брата. Понимает, что подобные ей не брезгуют человечиной, а кости после прячут, да так надёжно, что ни одна собака не отыщет.
Анджей понимает, но человек в нём отчаянно видит в скукоженной кикиморе девочку, а не нежить. И это не даёт ему покоя. Насмерть вцепляется в мысли и не пускает вперёд, лишает всякой решительности.
До того, пока она сама, набравшись смелости, не нападёт, пригнувшись к земле и оттолкнувшись от неё тощими босыми ногами.
Пока она не подскочит на добрых полтора метра и, лягнув Леслава, не повиснет на Анджее, вцепившись зубами в лацкан его завернувшейся куртки.
Пока не повиснет с диким нечеловеческим визгом и не попытается разодрать лицо. Один раз даже мазнёт по виску и до самой челюсти резанёт.
Боль отрезвляет, жалости в венах в полтора раза меньше.
Боль отрезвляет и толкает вперёд, смешиваясь с досадой и медленно вскипающей злостью.
Отдирает её от себя вместе с куском рукава и вырванной с мясом застёжкой.
Отдирает её от себя, трижды ударив лезвием в твёрдый бок и резанув вверх, против рёбер, а после схватив за тонкую, едва-едва удерживающую вес большой головы шею и сжав, пока не заверещит.
Молотит руками и ногами, висит на вытянутой руке и шипит, отвратно скалясь, напоминая одержимую чёрт знает чем крохотную старушку.
Оглядывает её, примечает кусок ткани, обмотанный вокруг пояса на манер юбки. Очень мокрой и грязной, но со столь знакомым рисунком, что во рту сохнет. Пелёнка, видать, из той же ткани, что и одеяло, сшита была.
Сомнения развеиваются быстрее, чем ветер разгоняет тяжёлые, нависшие над лесом тучи. Сомнения, а вместе с ними и отдающая тупой ноющей болью в грудине жалость. Давит её остатки и мельком бросает взгляд на притихшего пацана, что смотрит на него во все глаза и отчего-то даже не мычит. Не срывается в крик и не машет руками, а просто глядит, словно по капле пытаясь душу вытянуть своими огромными расширившимися зрачками.
Только души у Анджея больше нет. Вместо неё теперь другое.
Другое, что заставляет его как следует встряхнуть кикимору и, молча пригрозив ей ножом, потащить назад, в деревню.
Тяжёлая, но брыкаться не смеет и просто висит кулём, болтаясь из стороны в сторону, пытаясь несуразно большой ладонью погладить медленно кровоточащий мёртвой кровью бок.
Предплечье ноет, мышцы же вот-вот сведёт судорогой. Упорно тащит её так, и следом же семенит мальчишка. До первых домов в полном молчании. Даже притихшая монстра не верещит, только, насколько может, головой по сторонам вертит и зыркает на заборы и потянувшихся на лесную образину глянуть местных.
Шепотки нарастают быстро, а когда Анджей подходит к нужным воротам, следом тянется уже половина деревни.
— Она… она утащила… — слышится из-за спины. И тут же, почти сразу же, уже другим голосом:
— Сожрала, поди. Зубищи-то! Ты погляди, погляди…
И глядят же. Во все глаза. У кого вилы в руках, у кого — полено, у кого — схваченная на бегу палка. Он же не смотрит ни на кого, кроме той, что, заслышав шум, выбежала на крыльцо и тут же изменилась в лице.
Побледнела, а глаза её стали совсем тёмными. Узнала тряпицу, которой маленькая страшилка обвязала себя на манер юбки.
— Погляди, погляди, как на Льолю-то похожа…
Анджей молча смотрит в ответ, игнорируя шепотки, понимая, что вот он момент. Момент, в который она должна понять, что её младшего сына больше нет. Что вот она, маленькая убийца. Поймана наконец.
Убийца, что, оглядев толпу, просто немыслимо изогнув шею, начинает брыкаться снова. Верещит, и вместе с ней оживает и Леслав. Подбегает сбоку и вдруг с силой кусает монстролова за вытянутую руку. Впивается зубами в запястье и буквально виснет на нём всем весом.
От неожиданности Анджей разжимает пальцы и, зашипев, пытается стряхнуть мальчишку, не причинив ему вреда.
Кикимора плюхается на траву боком и, опираясь на четыре конечности, отбегает к забору. Не найдя кое-как заделанной Анджеем же на днях лазейки, просто вжимается в угол.
Знала же куда бежать! Знала, как выйти!
Толпа волнуется, гомон становится громче, а сбежавшая с крыльца Беата вцепляется в плечи сына и тащит его на себя, севшим голосом уговаривая разжать зубы.
Быстро всё, в считанные мгновения. Быстро всё, как и просвистевший в воздухе и врезавшийся в худое тельце камень.
Первый из многих.
Палки летят, поленья, вилы и даже острозаточенный серп.
Кикимора воет от боли, и вместе с ней воет и мальчик, удерживаемый матерью.
Анджей же словно в ступоре. Запястье кровит, да так сильно, что капает с опустившегося рукава куртки.
Анджей же словно в ступоре и просто стоит, наблюдая за тем, как раззадорившиеся собственными криками местные забивают маленькую лесную тварь до смерти.
Нежить живучая… если от неё остаётся хоть что-нибудь.
Верещит долго и, прежде чем затихнуть, протяжно хрипит, выгнувшись.
Пронзённая вилами, изрезанная сельхозинструментом, недвижимо лежит, распахнув свой жабий, усеянный зубами рот.
Кто-то хлопает в ладоши, кто-то — монстролова по плечу.
Молодец, мол, поймал.
Поймал тварь.
Мужчины уходят почти сразу, женщины же окружают Беату и долго талдычат ей что-то. Кто-то жалеет и пытается погладить по голове «натерпевшегося страху» мальчика.
Мальчика, чей взгляд абсолютно осмысленный и серьёзный. Чей взгляд пронизывает Анджея насквозь, а ненависти в нём столько, что невольно хочется попятиться. Отгородиться хотя бы выставленными перед собой ладонями.
Анджей отводит глаза и, не дожидаясь ещё чьих-то слов, уходит в дом. Схватив первое же попавшееся под руку полотнище, спешит завернуть в него маленькое тощее тельце.
Унести её отсюда и побыстрее сжечь.
Отпустить.
Никак не может избавиться от ощущения неправильности, но тварь — она и есть тварь, верно?
Разводит костёр на берегу озерца, примечает прибившуюся к берегу отсыревшую куклу и решает её сжечь тоже. Но та только чадит, исходя вонючим чёрным дымом, и так и остаётся головёшкой лежать в центре выгоревшего кострища. От кикиморы не остаётся ничего. Только игрушка да клочок оторвавшейся во время борьбы, на кусте повисшей грязной тряпки.
Возвращается назад уже в густом ночном тумане и насквозь провоняв дымом и, ни слова не говоря, устраивается на косоногой табуретке. Смотрит на то и дело вздрагивающего во сне мальчика, что выглядит куда меньше своих сверстников. Анджей замечает и слишком большую голову, и какие слабые у него тонкие руки.
Анджей физически не может отвернуться и перестать смотреть. Чувствует себя его главным врагом, отнявшим единственного друга.
Пускай и пахнущего тиной, с морщинами и острыми когтями.
Анджей чувствует самого себя монстром.
И царапина на лице печёт куда меньше, чем вспухший след от порвавших его запястье зубов. Кровь у него густая теперь, сочится медленно и сворачивается крайне скоро, закрывая раны. Кровь у него тёмная и в полумраке комнаты — всего две свечи, истекая воском, стоят прямо в глиняной кружке — кажется почти чёрной.
И так и этак крутит запястье, с исследовательским интересом отмечая, в каком положении больнее всего, и, вычислив, именно так держит сжавшуюся в кулак руку, разглядывая обозначившиеся чётче сухожилия.
Уходит в себя настолько, что даже вздрагивает, когда его сжатые пальцы накрывают ещё одни. Куда более тёплые.
Беата присаживается на корточки и, всё ещё бледная, вымученно улыбается.
— Дай мне осмотреть рану.
Анджей только отмахивается и переводит взгляд на детскую колыбель. Одеяльце и рисунок на нём просто глаз режут.
Тогда женщина осторожно касается его лица и поворачивает к себе, чтобы разглядеть закрывшуюся царапину, уходящую от виска к линии челюсти.
— С этим нужно что-то сделать, — словно уговаривает его, как совсем маленького, а Анджей противится, как несносный вредный ребёнок:
— Зачем?
— Потому что негоже портить такое лицо.
Глядит на неё, будто в первый раз видит, но всё-таки не отводит смоченную в чём-то терпко пахнущем тряпицу, когда Беата омывает полученные раны, и лишь прикрывает глаза, когда мажет чем-то ещё.
Чем-то прохладным и отдающим илом.
***
Своим чередом идёт.
И осень, что только-только касается макушек деревьев, и жизнь в деревне.
Никто и не вспоминает больше ни о кикиморе, ни о пропавшем ребёнке. Никто, кроме Анджея, что раз за разом прокручивает всё в голове, сопоставляя как кусочки головоломки. И сходится же! Сходится, а всё равно кажется, что не то. Не тот складывается излом, не в ту сторону поворот, и по новой начинает всё.
И лаз, и пелёнка, и сама природа твари… Да только мальчик на него волком глядит и день спустя, и неделю. И если раньше следом частенько бегал, хватался за рукав и поджимал ноги, радостно стрекоча, то теперь и не подходит вовсе.
Глядит только большими и, как у матери, тёмными глазами, а поймав ответный взгляд, отворачивается и вздыхает.
Как у матери… У матери, что вокруг Анджея так и вьётся, окружая вниманием столь сильно, что тот начинает от неё уставать. Уставать от проникновенных взглядов, прикосновений и куда более частых, чем раньше, попыток утащить его в постель.
Но она вовсе не глупая, она понимает тоже. Замечает и отступает на день или полтора. Рассказывает монстролову о травах и настойках, о мелкой пакостной нечисти, что порой захаживала в родную деревню, как ей самой рассказывала бабушка. Рассказывает и осторожно, словно по одной рыбке из мелкой речушки, выпытывает у него крупицы информации.
Какой у него был дом, убранство комнат, что подавали на завтрак и много ли он мог промотать за единую ночь. Анджей отшучивается чаще, уклоняется от ответов и понимает, что долго не вытянет. Не вытянет, но и не может просто собраться и под покровом ночи вернуться на тракт. Взгляд парня держит его, приваривает лучше сцепляющего заклинания.
Парня, что, вопреки всем уговорам матери, его, Анджея, открыто ненавидит, но отчего-то не делает никаких пакостей и не кричит. Беата же всё равно перестаёт оставлять его в доме и теперь за травами уходит, цепко ухватив маленькую ладошку своей.
Всё чаще задумчива, всё чаще хмурит тёмные брови, и это её почти портит, омрачая и без того сероватое лицо.
Дня три уже, не меньше, с собой водит и возвращается глубоко после темноты. Совершенно вымотанного спать укладывает и от Анджея почти не отходит, притираясь к его боку. Анджея, который начинает притворяться спящим, чтобы передохнуть, но даже так, не поднимая век, ощущает на себе её взгляд.
Совсем не спит, откровенно дурнеет от этого и становится почти назойливой. Настолько, что сохранять нейтралитет почти осязаемо сложно. Настолько, что, прилежно ответив на все её вопросы и обнимая до самой зари, Анджей вздыхает с облегчением, когда, наскоро накормив сына и сонного за собой потащив, уходит снова.
Хмурая и бледная, необычайно молчаливая. Нет-нет, а бросит оценивающий взгляд. То на ребёнка, то на монстролова. Словно взвешивает.
Анджей же весь день мается, не зная, чем себя занять, в который раз понимая, что прекрасно помнит, в каком направлении следует идти, чтобы покинуть этот дикий угол, но, вместо того чтобы схватить меч и плащом покрыть плечи, решает, что неплохо было бы почистить очаг.
Выгрести скопившуюся снизу, уже плотно утрамбовавшуюся золу и наколоть дров. Ночи становятся холоднее, и Леслав порой дрожит даже под двумя вовсе не пуховыми одеялами.
Выгрести… да только, оглядевшись в поисках совка, коим в его доме слуги выносили остатки углей из камина, но так и не обнаружив, решает попробовать сделать это обломком им же выструганной грубой доски.
Скребёт от угла к углу, присев на корточки и стараясь ещё больше закоптившийся пол не запачкать, и с удивлением вдруг ощущает, как древесина проседает, наткнувшись на нечто мягкое. Не на камень.
С удивлением обнаруживает и, присмотревшись к кладке, видит, что речные камни, кои по бокам уложены, новые совсем, смазанные свежим слоем только-только растрескавшейся красной глины.
Снимает тонкую железную жердь вместе с висящим на ней котелком и отставляет в сторону, чтобы не мешало.
А внутри замирает всё, и в голове абсолютно пусто.
Ни догадок, ни предположений, ни домыслов.
Ничего.