Часть 3. Глава 9 (1/2)
Потолок.
Зрение — первое, что возвращается. В горле — давящий на кадык и связки комок.
Возможно, земли. Возможно, мертвечины или сгустков крови.
Не разобрать.
Тени всё так же по стенам бродят. Тени, что сгущаются к вечеру. Тени, что не столь плотные, чтобы всю комнату утянуть во мрак.
Перекатываюсь на бок, ощущая противную тянущую боль во всём теле. Столь сильную, словно камнями били. Столь сильную, словно каждый полученный в другой реальности синяк воспалён.
На покосившейся тумбочке стоит не лампа, но прогоревшая больше чем на три четверти толстая свеча.
Это её свет заставляет так трепыхаться тени?
Не ощущаю жажды, только усталость, что кажется бесконечной. Кажется такой плотной, что не соскоблишь и сотней часов сна.
Сна, окунаться в который по новой вовсе не хочется. Не хочется ничего и словно навсегда.
Голова весит больше лапищи каменного тролля.
Одна голова, а тут ещё и коса в нагрузку. Вниз тянет.
Раздражает, и потому отпихиваю в сторону, далеко не сразу разобравшись, почему треклятая верёвка никак не отцепится от меня.
Ещё и кулак правой руки как заклинило, никак без помощи левой не разжать. Онемело всё, словно снова в ледяной воде чёрт знает сколько простоял.
Словно снова огненный демон и та пещера.
О, если бы я только знал тогда…
Если бы я только знал…
По одному, начиная с мизинца, осторожно разгибаю пальцы.
Перевязь, что закрывала порез от острого каменного скола, съехала вниз, и теперь на покрывшуюся плотной корочкой рану что-то другое давит.
Твёрдое и горячее.
Твёрдое и горячее, что я держу уже целую вечность. Что уже слилось с моей рукой, и потому выскрести его из плена оказывается не так просто.
Скребу по фалангам ногтями, наплевав на то, что они, по сути своей, больше чем на половину обломаны или треснуты.
И так, на боку лёжа и закусив губу, начинаю снова: мизинец, безымянный.
Замираю, обхватив средний.
Его и не нужно трогать. Вовсе незачем, и так видны тёмные грани.
Задерживаю дыхание.
Не потому, что хочу, а потому, что это единственный способ заставить себя не кричать.
Потому что для того, чтобы воспроизводить звуки, нужен треклятый воздух. Воздух, которого во мне нет.
Моргаю раз.
Второй.
Внутри всё кажется мёртвым.
Мертвее, чем девочка в подвале, что действительно попала на разделочный стол, начав разлагаться. Мертвее, чем проклятый дед, которого убил я. Мертвее… чем мальчик, что был ещё младше меня, погибший в горах. Не убитый, о нет. Обездвиженный, искалеченный и брошенный.
Запрокидываю голову, всё ещё ощущая себя ИМ, а не собой. Всё ещё ощущая затухшие в горле крики и рыдания по отцу, которого я никогда не терял.
Внутри всё кажется мёртвым.
Да только до того, как закрою глаза и алым разольётся ненависть под веками.
Слишком сильное чувство, ты говорил?
То, что я чувствую сейчас, сильно как никогда. Сильно и имеет отвратительный привкус соли и металла.
Земли и дождевых капель.
Лесной, разгорячившейся на стволах деревьев, лежащей пыли и твоей кожи.
Твоих рук и губ.
И это уже от меня. Это уже из этой реальности.
Из реальности, что в очередной раз распалась и просто ссыпалась кусками вниз. Как разбитое зеркало.
Осторожно разжимаю оставшиеся пальцы.
Изумруд никуда не девается из моей ладони. Большой… и, несмотря на прозрачность, лишённую мутных разводов, почти чёрный впотьмах.
Сколько он может стоить? Неужто недостаточно для того, чтобы две жизни пощадить? И не забрали же… увлечённые друг другом, даже не вспомнили.
От голоса Луки, что повторяет уже в моей голове своё короткое, маниакальное, полное затаённой злобы и торжества «руби», передёргивает.
От свиста, с которым чёрный клинок рассёк воздух и единым махом снёс чужую голову, хочется сжаться в комок и закрыть уши.
Потому что такой же.
Потому что сам мне говорил, а я не слушал. Верил в то, что даже в мрачном, разочаровавшемся во всём на свете монстролове есть лучшее. Есть благородство.
Маленькая наивная княжна.
Маленькая наивная идиотка.
Откидываю вылезшую прядь от щеки, да так сильно дёргаю, что, зашипев, жмурюсь, чтобы не выступили слёзы.
Хватит с меня уже.
Хватит соли.
Опираюсь сжавшимся по новой кулаком о матрас и вдруг отчётливо вспоминаю, что вырубился вовсе не на кровати.
Надо же, значит, наведывался проверить и назад унёс. Уложил.
Кривлюсь и, оттолкнувшись от смявшегося одеяла, поднимаюсь. Комната тут же пускается кругом.
Вместо того чтобы плюхнуться назад, терпеливо пережидаю.
Я выйду за эту проклятую дверь, даже если придётся вместе с ногтями сломать пару пальцев, цепляясь за скошенные половицы.
Я выйду за эту проклятую дверь.
Сейчас.
Я выйду — и все кошмары останутся за порогом спальни.
Только прежде… прежде, чем потянуть за ручку, останавливаюсь, по обыкновению уже, напротив зеркала. И по ту сторону серебряного стекла оказывается вовсе не то, что я ожидал увидеть.
Вовсе не то.
Тёмная багровая полоса на шее, оставшаяся от перекладины, бросается в глаза первой.
Хмыкаю даже, оценив иронию, и мой рот кажется слишком большим на осунувшемся лице. Глаза запали, волосы — матовые и всклоченные, как у ведьмы, что протащили за повозкой волоком.
Синяк на щеке, изуродованные руки.
Догадываюсь, где ещё может быть, и, нагнувшись, нажимаю ладонью на бедро чуть выше колена. Нажимаю туда, куда совсем недавно вонзились сколотые зубы.
И надо же! Вспышка и онемение, разлившееся вверх по ноге, подтверждают догадку. Склаблюсь, глядя в собственные, отчего-то посветлевшие глаза, и почему-то вовсе не радостно от того, что удар лопаты моё тело миновал. Словно прошёл сквозь, не повредив позвоночника.
Почему же так?
Почему укус и глубокий синяк на месте, но я всё ещё могу дышать и переставлять ноги? Остаточное действие зелья? Какая-то другая дрянь, о которой я ещё не знаю?
Что же, уже не привыкать к сюрпризам. Вопрос только в том, переживу ли я следующий?
Умыться бы.
Просто опустить лицо под воду и стоять, пока воздух не закончится.
Просто тереться бы вихоткой, пока не слезет кожа. Но даже тогда, уверен, больше никогда не почувствую себя чистым. И какой же ерундой кажутся все мои прошлые интрижки…
Права была Тайра: Анджею нет дела до моего прошлого блядства. Как же она была права!
Отдёргиваю расстёгнутый на две пуговицы ворот вниз и замечаю, что, кажется, ещё и успел его погрызть. Порвать в двух местах, вцепившись зубами.
Разглаживаю жёсткие складки, но вовсе не для того, чтобы попытаться привести себя в порядок. Для того, чтобы хоть что-то тактильно почувствовать кроме холода да твёрдых граней камня.
Хоть что-то реальное до того, как, дотянувшись, ладонь обхватит прохладную ручку двери и повернёт её, продавив вниз.
Жмурюсь перед тем, как вывалиться в коридор, потому что ноги всё ещё стреножены слабостью и почти не поднимаются.
Жмурюсь перед тем, как вывалиться в коридор, и, распахнув веки, уже ожидая наткнуться взглядом на привычную пустую стену, замираю.
Сердце, вздрогнув, напротив, молотит как сумасшедшее.
В три раза быстрее.
Прямо напротив дверного проёма, на полу, сидит тот, кого я хочу видеть меньше всего.
Тот, кто должен был сбежать и избегать меня всеми силами.
Тот, кто сделал всё это со мной, поддавшись сиюминутному порыву или прихоти.
Теперь я знаю, как эти двое терпят боль. Когда ярость сознание топит, становится плевать на мокнущую, растравленную острой кромкой ладонь.
Замираю на месте, так и вцепившись в ручку, и ни назад, ни вперёд. Замираю на месте, но не отвожу взгляд, наоборот смотрю так, будто пытаюсь прожечь дыру во лбу.
Впервые, наверное, отводит свой.
Отводит, оглядев мои кулаки, и, с чувством приложившись затылком о стену, вскидывается вновь. Тоже растрёпанный и бледный.
Только синяков нет, а на обескровленных губах расцветает вымученная ухмылка.
И вызова в ней столько, что я, если бы не боялся упасть, стёр бы её ударом ноги.
И плевать, что он, скорее всего, не позволил бы. Плевать, от попытки стало бы легче. Должно было стать.
— С добрым утром, конфетка.
Стереть бы, да поймает ногу до того, как успею замахнуться. Стереть бы, да от одной мысли, что придётся коснуться его, передёргивает всего. От звука голоса — тоже.
Почти так же сильно, как мышечной судорогой. И ни на секунду, ни на мгновение даже не думаю о том, чтобы скрыть это.
— Рад, что ты вернулся.
А я тебе нет.
Сказал бы, да не хочется.
Не хочется с ним больше никогда и ничего. Близко или далеко.
Не хочется взглядов, подколов и случайных, или же нет, прикосновений.
Одного воздуха в лёгких или направления взгляда.
Хочется, чтобы он сам навсегда остался под той горой.
Всё молчу и остаюсь на месте. Гляжу сверху вниз, и кажется, что его совершенно не беспокоит. Кажется, будто ему действительно не всё равно и поэтому он торчит здесь.
Раньше подобное казалось тоже.
Выдыхает, опирается ладонью о колено. Скосив глаза, замечаю, что костяшки у него сбиты, а та, что указательного пальца, опухла. Лицо нетронуто совсем. Значит, не Анджей.
Жаль.
Жаль, что, пока я спал, они не нашли повода сцепиться и перегрызть друг друга.
— Я не укушу тебя, если выйдешь, — пробует ещё раз, и интонации его один в один те, что я слышал, когда он вправлял мою челюсть в том самом поместье. Интонации один в один те самые, что используют для того, чтобы успокоить напуганное животное. Да только я не напуган. Не им. Больше нет. — Не бойся.
Как ни в чём не бывало кивает на лестницу, уходящую на этаж ниже, и, не выдержав, всё-таки делаю шаг, отцепляясь от ненадёжной опоры.
Делаю шаг вперёд и, игнорируя тянущую боль и головокружение, что возникает тут же, стоит мне наклониться, становлюсь перед ним, чуть повернув голову вбок.
Всё ещё выше, но не больше чем на пару десятков сантиметров. Тут же напрягается весь и нетерпеливо сжимает губы.
Во взгляде — поистине странная смесь. Смесь чувств, которых я никогда раньше не видел на этом лице. И сейчас, заприметив тоже, отмахиваюсь от них, прекрасно осознавая, что ни единому взмаху ресниц верить не стоит.
— Думаешь, я боюсь? — спрашиваю, а внутри кишки по спирали скручиваются. От того, что вообще к нему обращаюсь. От того, что так близко и, если захотеть и накрениться, можно впечататься в скулу носом. — Я умирал из раза в раз, ощущая чужую боль и вылетая из собственного тела. Я умирал, барахтаясь в агонии незнакомых мне людей, и ничего не мог с этим поделать. И ты думаешь, что после всего того, во что ТЫ меня швырнул, я всё ещё способен бояться?
Чётко и хрипло выходит. С паузами.
Чётко и хрипло от криков и молчания.
Маниакально и сдержанно зло.
Почти так же, как разговаривает взбешённый и затаившийся он сам.
Ирония — чистое зло.
Открывает рот и впервые на моей памяти не находится со словами. Впервые на моей памяти не может совладать с собственным лицом и не пытается скрыть это. Или же, напротив, слишком искусно играет, путая в очередной раз.
Пытаясь запутать.
Только то самое, что он, посмеиваясь, назвал слишком сильным чувством, настолько сильно, что мне плевать, что он там пытается.
Мне плевать, что он чувствует и чувствует ли.
— Ты трое суток проспал, если это можно так назвать. Мы… — Осекается, натолкнувшись на мой взгляд. Споткнувшись о него, как о подвернувшийся коварный валун на тёмной дороге, поправляется, закончив всё вымученной усмешкой: — Они беспокоились. Сегодня вроде как моя очередь тебя караулить.
Смотрю на него, даже не скрываясь, вглядываясь в черты лица и сравнивая с тем образом, что отпечатался в моей памяти. Вглядываясь в черты лица и сравнивая, сильно ли изменился.
Сравнивая и решая, что это абсолютно не важно. Отталкиваюсь от колен и выпрямляюсь, собираясь направиться к лестнице.
Поворачиваюсь спиной и, пошатнувшись, вдруг выбрасываю руку вбок, чтобы упереться кулаком в стену. Запоздало вспоминаю, почему же он всё ещё сжат. Опускаю голову и, сделав пару шагов вперёд, всё-таки оборачиваюсь.
Не изменил положения тела, но всё так же пристально следит взглядом. Взглядом, в котором нет ни капли сожаления или раскаяния. Расплавленное серебро — и только.
Улыбаюсь в ответ, а когда меж тёмных бровей залегает удивлённая складка, замахиваюсь.
— У меня есть кое-что для тебя.
Хмурится ещё сильнее, должно быть, ожидая увидеть припрятанный нож или вроде того. Ожидая нападения или хотя бы одного удара. Смаргиваю и замахиваюсь.
Грани мажут по его скуле, и изумруд, отлетев, падает посреди коридора.
Инстинктивно вздрагивает, ладонью хватается за щёку и провожает камень взглядом. И так и замирает, не изменившись в лице. Окаменев и словно потерявшись в реальности на мгновение. Даже спустя годы узнал.
— Я надеюсь, ты когда-нибудь захлебнёшься, лапушка.
Не выдерживает.
Равнодушие и холодная, натянутая на лицо маской вежливость просто трескаются, как неверно обожжённый в печи глиняный горшок.
Порывисто поднимается на ноги и делает шаг вперёд. Всего один, но такой, что расстояние между нами сразу вполовину.
Всего один, но я тут же вскидываю руку, чтобы отгородиться. Не позволить себя схватить. Не позволить коснуться. Даже кончиками длинных пальцев.
И он замирает. Замирает вовсе не потому, что вдруг внял голосу разума.
На лице отпечатывается недоумение, а мою ладонь неприятно колет чем-то, что растекается от центра и рассеивается на кончиках пальцев.
Чем-то, что незримое и упруго врезается в воздух, не позволяя ему меня тронуть. Даже не удивляюсь этому сейчас. Просто не осталось сил на то, чтобы радоваться или сокрушаться насчёт нового шага вперёд.
— Йен! — зовёт так, словно без боя сдавшись и даже опустив плечи. Зовёт, не пытаясь дёрнуться вперёд или прорваться. Не пытаясь, несмотря на то что завеса слабая совсем, ходуном ходит и то и дело грозится растаять. Отпустить его. — Дай…
— Нет! — отрицательно качая головой, обрываю сразу же, не дав закончить насилу выжатую фразу. Слово даже. Плевать, хватит с меня того, что просто рядом. Обрываю и, как и в самом начале, не пытаюсь избежать его взгляда. Отчего-то сейчас выносить его и вполовину не так тяжело, как было раньше. Как было ДО. — Нет.
Опускаю горящую словно от свежего ожога ладонь и, развернувшись, пробую снова добраться до лестницы. Не оборачиваясь и не глядя больше.
Не надо мне.
Всё, хватит.
Уверен, что не пойдёт следом, и оказываюсь прав.
Просто бесшумно растворяется где-то в доме, и я забываю о нём. Как о тени, как о мёртвой некромагине, как о всём том плохом, что повисло надо мной за последнее время.
Просто вперёд, считая половицы, а затем и ещё пахнущие свежим деревом ступени. И как только раньше не замечал? Ни запаха, ни шероховатых необработанных краёв. Как странно…
Или же всё дело в том, что, спускаясь вниз, я всегда поднимал голову и перво-наперво искал высокий силуэт? Силуэт, который я игнорирую сейчас, упорно не желая прикасаться к нему даже взглядом.
Он говорил. Я с самого начала знал.
И если бы от этого знания было хотя бы на толику менее больно…
Если бы это знание не было подкреплено картинкой, что из памяти возможно вытравить теперь лишь лишившись головы…
Лишившись головы… Фантомный свист, с которым тяжеленное лезвие рассекает воздух, столь громок, что, не выдержав, кривлюсь и зажимаю ладонями уши, замерев на предпоследней ступеньке.
Не хочу этого слышать. И знать не хотел тоже. Да только кто же снизошёл до того, чтобы спрашивать?..
Магии плевать, чего там хочу я. Магия не заморачивается, швыряя в того, в кого считает нужным.
Сглатываю, неловко кашляю, подавившись собственными мыслями, и ведьма, что стоит у стола, поднимает голову одновременно с монстроловом.
И если Лука почти не изменился — лишь в ширине плеч и заострившихся чертах лица — за годы, что прошли с того инцидента в горах, то Анджей…
Анджей стал совсем иным.
Шрамов на одном только лице добрая половина десятка. Шрамов, что читаются лишь в его матовых зрачках, ещё больше.
Его собственных и оставленных на телах других.
Не замечал раньше и меньше всего рад заметить сейчас.
— Долго же ты спал, — первой подаёт голос ведьма. Скрипучий и совсем старческий. Словно не спала всё это время со мной и выбилась из сил. Вспоминаю лицо Луки. Тут же отмахиваюсь от зрительного образа. Плевать мне, насколько выглядит замученным.
И Тайра, и Анджей смотрят так, будто я вернулся призраком. Смотрят так, будто ставшие уже привычными для меня синяки, появившиеся из ниоткуда, удивляют их.
И точно же: всего пара дней прошла, а не несколько недель, за которые я успел около пяти раз вылететь за грань и вернуться обратно в самый последний момент, нащупав ту самую дверь.
Ту самую… ухватиться за которую было так больно.
Даже во сне моё сознание уцепилось за тебя.
За тебя, мрачного, как сам чёрт, и глядящего так, как на один из своих оживших заказов.
Непонимание и чёрная, под цвет глаз, горечь меж ресниц.
— Да, долго. — Улыбаюсь и стараюсь не кривиться, выдавливая из себя реплики в ответ. Отчего-то наверху было проще. Не было ощущения передавливающей горло перекладины. Теперь же ощущаю её стальной бок, как будто всё ещё вгрызается в кожу. Наверху не было… Злость позволяла мне дышать, а сейчас же и она ушла, оставив вместо себя пустоту и усталость. Возможно, налёт разочарования. Слишком устал, спускаясь вниз, чтобы разбираться. — Кажется, на пару лет вперёд выспался. И всё ещё крайне дерьмово себя чувствую.
Анджей делает шаг вперёд.
К лестнице и ко мне.
Пячусь рефлекторно, даже не поворачивая головы. Пячусь, потому что НЕ ХОЧУ. Потому что не трогай меня.
Замечает сразу же.
И судорогу, скользнувшую по скулам, и сжавшиеся губы.
Останавливается.
Но смотрит всё так же внимательно, не меняя даже наклона головы. Смотрит всё так же внимательно и, должно быть, пытается угадать, что именно я увидел. Какую из страниц его прошлого. Какую из великого множества.
Впрочем, может не гадать — всегда есть тот, кто с удовольствием поделится. Воспоминаниями, что они создали вместе. Кошмаром, что они сами, не подозревая, создали для меня.
— Ты… — обращаюсь лишь к ведьме, не желая затягивать диалог или обсуждать что-то сейчас, — поможешь мне?
Оставаться одному уже не страшно, но проклятая слабость и многочисленные синяки… Оставаться одному уже не страшно, но, увязнув во всём этом по уши, хочется хотя бы с подбородка отереть налипшую грязь.
Чтобы не поднялась выше.
Чтобы хотя бы через раз, но всё ещё дышать.
Я очень хочу дышать.
Ведьма кивает и лишь раз бросает на Анджея короткий быстрый взгляд. Не спрашивая, оценивая его реакцию.
Не спрашивая, а глянув, в порядке ли.
Усмехнуться хочется всё больше.
Ему-то что сделается? Вообще может ли что-то сделаться?
— Да, конечно. — Улыбка в обрамлении тонких, наметившихся вокруг рта морщинок кажется мне самой человечной и тёплой из всех, что она мне дарила. Самой настоящей. Протягивает руку и, ступив на лестницу, осторожно берётся за мою. — Пойдём. Приведём тебя в порядок. Есть хочешь?
Киваю и послушно поднимаюсь следом, ощущая шероховатую кожу её маленькой ладони в не сжимающейся даже до конца своей.
Киваю и молчу о том, что теперь знаю, какова человечина на вкус.
Молчу о том, благодаря кому я знаю это.
***
Есть вещи, значение которых первостепенно. Есть действия и слова, которые нельзя отложить на потом. Есть важное, а есть то, что легко отодвигается на заднюю полку.
Моим важным сейчас становится сушка мокрых волос уже вторым по счёту полотенцем. Осторожно промакиваю пряди, двигаясь руками снизу вверх, и так, пока кусок полотнища полностью не отсыреет.
Осторожно и так сосредоточенно, словно одно только это и позволяет мне дышать.
Но занятые руки — увы, не голова. Занятые руки двигаются сами по себе, я же просто смотрю перед собой, прямо на заваленный разноразмерными ножами кофейный столик. На мгновение чудится даже, что среди прочих есть и тот самый, выкованный не людьми, но… только чудится.
Замысловатой рукоятки там нет.
Но то, что руки заняты, увы не спасает от внимания остальных.
Я рассказал Тайре всё, что знал, ещё в треклятой ванной, когда она выбирала комья земли из моих волос, что я умудрился прихватить вместе с камнем из последнего сна.
Я рассказал Тайре обо всём, что увидел, скупо упомянув о том, как же всё-таки выбрался.
Как нашёл нужную нить, что вела в моё настоящее, а не обрывалась в чужой, уже прекратившей своё существование реальности.
Отказываюсь залечивать царапины и синяки, пусть они и делают меня похожим на скатившийся по каменистому склону труп.
Пусть.
Пройдёт.
Слишком бледной выглядит, чтобы просить её ещё и об этом. Слишком часто тратит на меня свою магию.
Слишком часто спрашивает, как я.
Слишком часто для двух прошедших часов.
Всё вожусь с волосами, полностью одетый и даже застёгнутый на все пуговицы, когда монстролов приносит поднос с зелёными яблоками. В одно движение смахивает большую часть разложенных ножей на пол и ставит его так, чтобы я мог дотянуться.
Подмигивает мне и даже улыбается, прежде чем распрямиться и молча отойти в сторону.
Подмигивает мне, пытается ободрить и, даже несмотря на то, что я просто физически не могу заставить себя есть, притаскивает эту кислятину.
Как я любил.
Заходит за стоящий посреди маленькой гостиной диван и останавливается точно за моей спиной. Чувствую его пальцы, когда макушка прижимается к спинке.
Наверное, стоило пойти в спальню, но кажется, будто кошмары, которые мучили меня последние дни, никуда не ушли, и стоит только переступить через порог, как набросятся снова.
И на этот раз сожрут, а не оцарапают.
Что синяки по сравнению с разломанной грудной клеткой и оттяпанными конечностями? Что они по сравнению с удушливым запахом мертвечины и весом пережимающей трахею перекладины?
Что они по сравнению с ощущением топящего по самую макушку отчаяния?
По сравнению с ощущением падающего на голову неба?
Как мало я раньше знал.
Как мало о чудищах, но ещё меньше — о людях.
Поднимаю взгляд, скольжу им по блестящим лаком полкам книжных стеллажей, по верхушке рыжих локонов, что кажутся совсем небрежными сейчас, по рукаву самого простого, что я на ней видел, закрытого бордового платья.
Неосознанно обвожу им всю комнату, чтобы приметить особо тёмные углы. Чтобы то, что притаилось в них, не выползло незамеченным. Неосознанно обвожу им всю комнату и, опустив, натыкаюсь на голенища чёрных начищенных сапог.
Смаргиваю, невольно дёрнув плечом, и медленно, очень-очень медленно поднимаю голову, вытянув шею, почти с удовольствием ощутив, как болью вспыхивает самый приметный из всех синяков.
Тот, что опоясывает шею тёмной бороздой и не желает прятаться за наглухо застёгнутым воротничком рубашки. Тот, что я оставил себе сам. Тот, что появился, пока я задыхался, глядя на собственное искажённое лицо.
Голенища сапог, колени, бёдра, пряжка не очень-то приметного ремня… рубашка и бледная шея. Для того чтобы взглянуть на лицо, на удивление, не приходится прикладывать никаких усилий.
Не страшно, не стыдно — абсолютно ничего.
Около дверного косяка стоит, готовый, чуть что, выскользнуть в коридор. Около дверного косяка стоит, сложив на груди руки, и так же, как и я, не стал отводить взгляд.
Сталкиваемся зрачками — и потрясающе всё равно. Не приподнимает бровь в шутливом вопросе, как было раньше, не подначивает дразнящими ухмылками, не задаёт глупых вопросов. Как статуя, одни лишь глаза движутся.
Как статуя, которая больше всего хотела бы куда-нибудь свалить отсюда, но по какой-то причине не может сделать это.
Как статуя, которой всё нипочём и всё равно.
Ощущаю прикосновение к щеке и неохотно запрокидываю голову, отзываясь на касание.
— Я понимаю, что после человечины — яблоки совсем не то, но хотя бы попробуй. — Попытка пошутить совсем слабая и вымученная. Попытка подобраться ко мне или завязать диалог. Попытка, которую я не собираюсь замечать.
— Не хочу.
— А твой желудок ещё как хочет, — возражает и вполовину не так категорично, как мог бы, но подкрепляет свои слова прижавшейся ладонью к моей шее. Не сжимает её, а едва поглаживает.
Пожимаю плечами и тянусь к подносу. Уж жевать-то — совсем не сложно. Пускай и кислые настолько, что ноют передние зубы.
Пальцы исчезают, и монстролов нагибается вперёд, заглядывая в моё лицо.
— Что мне сделать, чтобы ты не был таким мёртвым?
Поворачиваюсь к нему, и между лицами никак не больше десяти сантиметров. Выглядит обеспокоенным и уставшим. Выглядит таким живым сейчас. Словно в противовес мне. Радоваться бы, да в голове его «прости» и взгляд, с которым он планомерно вырезал целый маленький отряд. Взгляд, с которым он обернулся к Луке перед тем самым ударом меча, сломавшим мальчишку. Сломавшим мальчишку, которым был я. Сколько ещё таких? Сколько ещё тех, с кем он не был так ласков? Сколько тех, кого он, даже не поведя бровью…
Слова вырываются раньше, чем успеваю сунуть яблоко в рот. Слова, которые мне так хочется ему сказать.
— Перечисли всех, кого убил, чтобы я наперёд знал, какой смертью умру, если снова в чужое тело бросит.
Не находится с ответом. Смаргивает и, изменившись в лице, распрямляется, исчезая из поля моего зрения.
Зато Лука оживает и, должно быть, отвечает на недоумение, отразившееся на лице монстролова: вскидывает руку, в которой всё это время, оказывается, был зажат зелёный камень, и, стиснув его между указательным и большим, показывает.
Без единого слова, едва изменившись в лице.
Пауза длится пару секунд, а после — спинка дивана тревожно хрустит, слишком сильно сжатая длинными пальцами.
О, неужто так быстро вспомнил?
Надо же, вот это уровень понимания. С одного взгляда.
Мысль столь желчная, что приходится снова впиться зубами в яблоко, чтобы не выплюнуть её.
Удивительно, но в этот раз кажется мне бумажным. Совсем не чувствую вкуса. Ничего не чувствую.
Волшебное ощущение почти установившегося покоя.
Только покой этот — словно затхлый воздух, зависший над мёртвой стоячей водой.
Ведьма всё вертится вокруг полок, хватает то один корешок, то другой, находит нужные и складывает в кресло, и без того заваленное всяким хламом. Среди непонятного вида тряпиц узнаю наполненную чем-то мутным склянку и поблёскивающую камнем запонку.
Ого! Это чья же?
Буквально руками и ногами хватаюсь за столь соблазнительную возможность отвлечься хоть на что-то и заинтересованно хмурю брови.
Впрочем, если присмотреться и оценить примерную стоимость работы и самого металла…
— Это Даклардена? — киваю на обтянутую тканью спинку, и Тайра отвечает лишь небрежным кивком, даже не обернувшись.
— И для чего она здесь?
— Пробую подобраться к заклятию с другой стороны.
— Всё ещё стареет? — интересуюсь без какого-либо любопытства и с отголосками беспокойства понимаю, что просто не могу выдавить из себя ни капли сочувствия. Просто не могу — и всё тут. Закончилось или выветрилось, как алкогольные пары из открытой бутылки.
— Ещё как… Недели не пройдёт, как начнут путать с почтенным дедом. — Оборачивается и, сделав полшага назад, приваливается лопатками к полкам. И на этот раз на её платье нет даже вышивки. Вообще никаких украшений нет. Ни серёг, ни колец на пальцах. Словно не до того. Даже брови, по обыкновению оттенённые краской, сейчас едва заметные. Ни капли косметики на лице. — И мне очень не нравится признавать то, что я больше ничего не могу сделать. Но раз это так, то, может, мы поговорим о более… важных вещах?
Ощущение того, что хотела сказать другое слово, просто повисает в воздухе. Ощущение того, что это слово — «страшных».
Страшных и тех, о которых я как раз не имею никакого желания разговаривать. Спасибо, нахлебался уже этих «вещей». Застряли посреди глотки — и никак их не вытащить.
— Не знаю никаких более «важных вещей», — отвечаю, выдержав паузу, и даже улыбаюсь в конце. Улыбаюсь и тянусь за новым яблоком, бросив надкусанное прямо на обивку. Чувствую себя зажатым в угол.
Слишком много взглядов.
И самый тяжёлый — тот, что на макушку обращён.
— Йен… — зовёт бесконечно спокойно, наверняка как следует укусив себя за щёку, чтобы не вспылить, и сжимает моё плечо пальцами. Вздрагиваю от прикосновения, но руку не убираю. Пускай лежит, если такой упрямый.
— Я сказал, что не знаю. Всё, что знал, выложил. И последнее, чего мне хочется, — это копаться в подробностях своих смертей, — отвечаю словно подносу, не поворачиваясь назад, и, лишь закончив первое предложение, снова поднимаю глаза на ведьму. Словно она единственная в этой комнате, кто может услышать меня. Кто захочет меня услышать. — Ты сказала, что я сам пойму. Я понял и живой, а Дакларден…
Монстролов прерывает меня на полуслове, явно давая понять, что дряхлеющий аристократ — это последнее, что его сейчас интересует:
— Как именно ты выбрался?
Чудно. Его — нет, а меня — очень даже, но решаю, что проще быть послушным и сказать то, что он хочет. Хотя бы потому, что никакой великой тайны или секрета в этом нет.
— Вспомнил. Нашёл, за что зацепиться, и осознал, что это не моё тело. И как только это произошло, меня вышвырнуло назад. — Взгляд неосознанно притягивается к мелькнувшему между тонкими фалангами того, кто подпирает спиной дверной косяк, зелёному камню. — С сувениром.
Хотя бы потому, что я могу сказать ему «как», но вовсе не желая уточнять. Хватит с меня. Слишком смешно это всё. Все мои к нему наивные чувства, которые следовало придушить в зачатке и бежать прочь.
— И что это было? Какой была твоя ниточка?
Неужто он всегда становится таким любопытным не к месту?
Взгляд падает на блюдо, стоящее на столе.
— Вспомнил, что люблю яблоки.
И прежде чем успевает усомниться, это делают за него:
— Что, лёжа в яме с перебитым хребтом, думал о яблоках?
Вскидываюсь так быстро, что успеваю краем глаза поймать исказившиеся в тут же растворившейся злой усмешке губы Луки. Луки, что всё-таки не выдержал и влез.
Судорога проходит от поясницы до самого верха шеи, и я вдруг обнаруживаю, что неосознанно корёжу свой собственный рот. Словно зеркало передразнивая. Замечаю, как Тайра переводит взгляд на потолок и поджимает губы, но, на удивление, не вмешивается.
— Думал о том, что умру от омерзения, если услышу, как вы трахаетесь на чужих пожитках.
Скрип диванной спинки и едва ощутимо дёрнувшиеся пальцы, лежащие на ключице, — как предупреждение. Только о чём? Не бесить его? Не напрашиваться? Или же не нервничать?..
О да, сейчас это просто безумно страшно, после всего-то.
Выпад сам собой.