Часть 3. Глава 8 (2/2)

— Можно?

Отвечает, коротко опустив подбородок и выпустив струйку пахнущего вовсе не табаком дыма.

Присаживаюсь чуть в отдалении, прямо на прогретую дневным солнцем землю, и какое-то время просто вглядываюсь в чёткий, размытый жаром пламени профиль.

Затягивается в последний раз, и огрызок измочаленной тёмной самокрутки летит в кострище.

— Ну так? Скажешь уже, зачем пришёл, или просто попялимся друг на друга?

Неловко улыбаюсь и опускаю голову, чтобы смущение скрыть.

Действительно, и зачем же? Все мысли из головы вылетели, оставив только растерянность и какую-то глупую восторженность.

И все ночные звуки, что до этого были фоновыми, выдвигаются вдруг на первый план. Стрёкот притаившихся в траве цикад и пение ночных птиц.

Ощущение безопасности и уюта, что даёт пламя, становится столь осязаемым, что можно потрогать.

— Как твоя рука? — Глупо, но большего мне не придумать. — Ещё болит?

— Ещё долго будет болеть, ну да ты и сам это знаешь, если не идиот. А значит, пришёл вовсе не для того, чтобы справиться о моём здоровье. Может, не будем играть в вежливость и вуалировать? Если спросишь прямо, высший свет этой горы тебя явно не осудит.

— А ты довольно болтлив для того, кто предпочитает одиночество.

— Я бы чокнулся давно, если бы ещё и молчал всё время, — сообщает всё с той же насмешкой, но доверительно понизив голос, будто выдавая какой-то важный секрет. — И потом, довольно редко встретишь того, с кем действительно хочется зацепиться языками. Считай, что треплюсь впрок. Мало ли, придётся молчать следующие полгода.

Посмеиваюсь в кулак над его словами и шутливо скривившимся лицом. Посмеиваюсь и чувствую себя уже не так неуверенно.

— И всё-таки, как рука? Меч держать можешь?

— Меч я могу и пальцами ноги держать, да что от этого толку, лапушка? Эта поросшая камнем дрянь оставила мне только левую. Знал бы, что черти ещё не все вымерли, так поднял бы цену.

— Почему чёрт? Ну, почему именно так называется?

— А как бы ты обозвал? Каменным оленем? Демоническим лосем?

— Понятия не имею! Не надо так на меня набрасываться.

Ожидаю, что тут же закатит глаза, и не обманываюсь. И когда только его реакции стали такими предсказуемыми? И когда только от одной мысли об этом руки начало покалывать от разбежавшихся во все стороны мурашек?

Быстро и вряд ли осознанно прохожусь по губам, словно стремясь снять с них неловкость, и прежде, чем прокомментирует это, добавляю:

— Ты много вообще знаешь про них? Про всех этих существ?

Расслабленно пожимает плечами и тут же морщится, инстинктивно потянувшись пальцами к правому.

— Не так давно начал интересоваться. И признаться, описание видов меня мало интересует.

— Что же тогда?

— Способы их убийства.

— Даже тех, что к человеку невраждебны?

— А ты много знаешь тех, что невраждебны? — интересуется с живейшим интересом и медленно подаётся назад, растягиваясь на земле и подпихнув под голову валяющийся рядом скомканный плащ. — Хотя бы трёх назвать сможешь?

— Ну… — Откидываюсь назад тоже, опираюсь на локти и гляжу на усеянное необычайно яркими и низкими звёздами небо. — Домовые вроде ничего?

— Это те, что, обозлившись, душат детей в колыбелях или подселяют в подвалы простейшую нечисть?

— Я слышал, что призраки родных частенько помогают…

Принимается согласно кивать, и я уже улыбаюсь было, довольный собой, как перебивает и заканчивает сам:

— …отправиться остаткам семьи на тот свет.

— А лешие? Разве они не хранители леса?

Перекатывается на бок и подпирает голову левой рукой. Глядит проникновенно и нисколько не беспокоясь от того, что выходит снизу вверх.

— Ты сейчас как, глупишь или издеваешься надо мной?

— Вовсе нет!

— Что «нет»? Не глупишь или не издеваешься?

— Почему мне кажется, что это ты издеваешься?

Качает головой и снова перекатывается на спину. Видно, что никак не может найти удобное положение, и я вспоминаю ещё и о прорехе на его куртке.

Что, если монстр достал его где-то ещё? Но разве скажет, если спрошу?

— Вообще странно всё это. Этот чёрт и то, почему именно он проснулся.

— Да, отец говорил об этом.

— А о том, что это не мог сделать человек, отец тебе не говорил?

— Почему это не мог?

— Потому что для того, чтобы пихнуть чёрту в пасть острую железку, нужно было как минимум прокрасться за мою спину, а я бы и до пятнадцати не дожил, если бы это было под силу человеку.

— И кто это мог быть тогда? Какая-то нечисть?

— Нечисть слишком прямолинейна для таких вывертов, да и кругом ни курганов, ни брошенных могил. Обошёл всю округу ещё в первые несколько дней.

— И кто же это мог быть тогда? Если не человек и не потустороннее существо?

— Есть у меня одно предположение, да жалко делиться задарма.

— И что это значит?

— Заключим сделку? Ты покажешь мне камушек, что таскаешь за пазухой, а я расскажу тебе страшную байку?

— Но откуда ты?!.. — Открываю и закрываю рот, будучи глубоко уверенный в том, что даже никто из копателей не знает, что отец отдал добытое мне, и не знаю, как поступить дальше. С одной стороны — будет глупо самому вложить единственную добычу в чужую ладонь, но с другой — после всего, что я видел, ни секунды не сомневаюсь в том, что если бы хотел отнять, то уже бы отнял. Подкрался бы со спины в зарослях или пока все остальные в шахтах — и прости-прощай. Но раз всё-таки не сделал этого…

Поколебавшись, лезу ладонью в потайной карман и, нащупав гладкие грани, вытаскиваю изумруд. Мельком оглядываю сжатый кулак и протягиваю ему. Принимает со вздохом и качает головой.

— Доверчивость вовсе не относится к благам. Запомни на будущее.

— Ты же попросил посмотреть, а не подарить.

— Я и не просил вовсе, а предложил заключить маленькую сделку. Учись распознавать разницу — в больших городах пригодится. Если, конечно, не собираешься провести среди валунов всю жизнь.

Зажимает камень между указательным и большим пальцами и, прищурившись, глядит через него на огонь. И так и этак кисть вертит и, кажется, остаётся полностью удовлетворённым. Возвращает без колебаний и меньше чем через минуту.

— Недурственно, если, конечно, твои приятели смогут найти ещё.

— А если нет?

— А если нет, то, считай, я зря пожертвовал правой рукой.

— Так уж и пожертвовал. — Обида отчего-то кусает за горло и скребётся под подбородком. Вот как, значит! Зря! Моя жизнь, значит, не в счёт. Надуться бы и вернуться назад, к своим, но стойкое подозрение, что он нарочно небрежно дразнит, не позволяет подняться на ноги. — Заживёт же. Давай сюда своё предположение.

— Да это и на предположение едва тянет. Так, старая гномья сказка с печальным концом.

Выжидающе приподнимаю брови, и он довольно потягивается на земле, но осторожно и плавно. Бережёт плечо.

— Ты был внизу? В самих шахтах?

Осторожно киваю. Спускался всего раз, и то после того, как расчистили завал и продавили часть рухнувшей с ничем не укреплённых сводов породы вниз, в глубоко уходящий разлом.

— И насколько глубоко был?

— Неглубоко. Может, метров десять или пятнадцать от поверхности. А что?

— А то, что это гномья выработка и, готов биться об заклад, ни один человек не сможет спуститься в самый низ.

Бросает бесполезные попытки хоть как-нибудь устроиться и садится снова. Лезет в свою сумку, и я терпеливо жду, когда выудит из неё маленький деревянный футляр с аккуратно подогнанными по размеру самокрутками, прикурит от костра и всё вокруг затянет тяжёлым одуряющим дымом.

— Но иногда не везёт и самим гномам.

— Обвалы?

— Или что-то ещё. Что спит внутри горы.

— Ты тоже веришь в сказки про змея?

— По правде говоря, нет, но кто знает, как там на самом деле? — Глубоко затягивается и выдыхает через ноздри. Завораживает меня, и страшно даже с места сдвинуться или моргнуть. Упустить наваждение. — Я к тому веду, лапушка, что гномы не бросают свои шахты, не завалив ход. И уж тем более не бросают, если там водятся камушки вроде того, что в твоём кармане лежит. Не думаю, что они куда-то ушли.

— И где же тогда? Внизу, точно…

— «Внизу», до которого добрались люди твоего отца, или в САМОМ низу? — нарочно выделяет предпоследнее слово и зажимает тлеющую палочку между пальцами. — Улавливаешь разницу?

— Даже если так. Кто бы смог выжить, застряв под камнями на несколько десятков, а то и сотен, лет?

— Ну, — тут его губы растягиваются в стороны, и улыбка выходит поистине сладкой и пугающей до накатившей волны жути, — каннибалы, например, вполне могли продержаться какое-то время. Пока там, в темноте, не остался только один. Да и тот на подобной диете уже не был бы ни гномом, ни разумным существом.

— И что же он ел все эти годы?

— Пауков, например? Прочих гадов? Ты удивишься, если спросишь у отца: внизу просто полчища всей этой срани. — Замолкает и словно уходит в себя. Взгляд расширившихся зрачков словно внутрь направлен. Не разобрать теперь, к кому именно обращается, когда заговаривает снова. — Ослепнуть, лишиться разума и бесконечно шарить в абсолютной и бесконечной тьме… Не лучшая участь.

Чудится, будто ослышался. Как он вообще может говорить о чём-то подобном да так спокойно?

— «Не лучшая»? Разве может быть что-то хуже?

— Это с какой стороны посмотреть. Одно знаю точно: если под горой кто-то и уцелел, то теперь он тут, на поверхности.

— Больно ты уверен в правдивости старых сказок.

— Я уверен в оружии, которое могу сжать в пальцах. А тот нож, что я выдернул из чёртовой пасти, не был выкован человеком.

— Снова догадки?

Молча лезет в сумку опять, на этот раз зажав остатки самокрутки между зубами, чтобы не тревожить правую руку, и протягивает неприметный тёмный свёрток. Беру его и, уложив на колени, разворачиваю. Короткий широкий клинок выглядит порядком потрёпанным, но, отчищенный от ржавчины, блестит, отражая огненные блики. Блестит, и кажется, будто причудливые грани тонкой мудрёной вязи на эфесе и самой широкой части лезвия слабо светятся.

— Люди попросту не умеют так, лапушка. Не знают секрета сплава.

Тяжело сглатываю и спешно заворачиваю лезвие в тряпицу. Пихаю его назад так, будто бы может ужалить или, ожив, взвиться в воздух и воткнуться в мою глотку.

— Ты же сказал, всего лишь сказка?

— Всё верно, лишь сказка. Только если почудится, что кто-то смотрит из темноты, — беги. Оно не нежить, оно не станет спрашивать разрешения для того, чтобы оказаться внутри круга.

Невольно оборачиваюсь к оказавшемуся за моей спиной разлому, ко входу в каменоломни, и замираю. Потому что мне, наслушавшемуся в ночной тишине, действительно кажется.

Отец, которому я рассказываю об услышанном, только отмахивается. Не видит особой проблемы, даже если где-то рядом и обретается полуистлевший, высохший недотруп. Не видит проблемы, пока ещё ближе есть тот, кто смог уложить тварь весом в несколько тонн и выжить при этом. Отец не видит проблемы, а меня трясёт порой от хлынувшей не пойми почему волны страха по венам.

Остальные копатели обмениваются шутками и нервными шепотками изредка, но спускаться вниз не перестают.

Ветер гонит тяжёлые тучи, что раньше лежали на колючих верхушках гор. Становится мрачно настолько, что не рискую соваться один дальше редкого пролеска. Не спускаюсь в одиночку вниз, предпочитая охотиться на мелкую живность неподалёку. На расстоянии крика.

Камень постоянно со мной. Иногда кажется, будто жжёт через рубаху. Камень постоянно со мной, уже не так привлекает игрой света на самой природой созданных гранях. Камень, которому я уже не рад. Не рад всему этому.

Наёмник, чьего имени я никак не могу решиться спросить, всё так же держится особняком, но охотно треплется со мной, когда я сбегаю к нему вечерами.

«Сбегаю» — вряд ли это можно так назвать. Вряд ли это вообще можно назвать хоть как-то.

Высокий и поджарый, с волосами, что спускаются ниже плеч тёмной волной. Ехидный и сверкающий своими серыми глазами. Отчего-то не отпускает предчувствие того, что ещё не единожды приснится мне после того, как всё закончится и мы разойдёмся в разные стороны. Будет сниться мне, и вполне возможно, что и в кошмарах тоже.

Дни тянутся, будто слишком круто замешанное тесто. Бесконечные, хотя всего лишь ещё одна неделя прошла. Дни тянутся, один, сливаясь с другим, и не случается ровным счётом ничего.

До первого жёлтого листа, упавшего откуда-то с верхушки кроны.

Всё случается уже вечером, медленно перетекающим в ночь. Я беспокойно ёрзаю на земле, гадая, когда уже все улягутся и я смогу улизнуть в соседний защитный круг, что здесь скорее предосторожность, чем необходимость.

И именно я замечаю какое-то движение внизу первым. Вскакиваю на ноги, решив было, что чёрное, неторопливо поднимающееся вытянутое пятно и есть тот самый, сбежавший из каменного плена выживший гном, но ещё до того, как успею позвать остальных, понимаю, что ошибаюсь. Прикладываю ладонь к бровям на манер козырька, чтобы так не слепило заходящее солнце, и совершенно точно угадываю контуры человеческой фигуры.

С дорожным плащом на плечах и каким-то массивным свёртком за ними. Поднимается неспешно и совершенно без утайки. Поднимается, держась тропы и накинув на голову капюшон.

Добежав до негромко переговаривающихся копателей, сообщаю о госте и едва успеваю уследить глазом за тем, что расположился сбоку.

Взвивается на ноги, как тёмный вихрь, и умудряется схватить лежащий чуть поодаль арбалет. Правой рукой. Левой ныряет в набедренный колчан и загоняет тяжёлый болт в предназначенный для него паз. Натягивает тетиву, готовый выстрелить в любой момент. А у самого губы белые, и скулы так и подводит от злости.

Только на того, кто ступил на границу пролеска, это не производит ровно никакого впечатления. Поднимается, как и шёл, по прямой.

И тогда наёмник просто спускает крючок. Стальной болт врезается в ствол дерева чуть выше плеча незнакомца.

— Стой! — Отец стремительно пересекает поляну и давит на тяжёлое плечо орудия предплечьем. — Опусти. Сперва узнаем, что ему нужно.

Бледное лицо кривится, и к раздражению примешивается что-то ещё. Что-то, что похоже на смесь ненависти и какого-то бешеного, ненормального оживления. Что-то, что так похоже на неприязнь, но не является ей. Слишком много эмоций, но когда фигура, что выше любого из присутствующих, ступает на территорию старой лесопилки, не выказывает вообще ничего. Выступает вперёд и едва уловимо приподнимает брови. Усмешка, что доносится из-под капюшона, заставляет его сжать челюсти ещё плотнее.

Неужто знакомы?

— Сними капюшон и скажи, для чего пришёл. — Косматый и чернобровый, похожий на приземистого медведя, Олаф выступает вперёд, намекающе поглаживая рукоять массивного, висящего на поясе топора. С таким связываться — себе дороже. Камень бьёт так, что крошево во все стороны.

— Не по ваши души. — Голос у пришлого низкий и выдаёт вовсе не мальчишку. Впрочем, то же можно сказать по развороту плеч и тому, как держится, даже не показывая лица. Даже не показывая, но поворачиваясь в сторону того, кто всё ещё держит на взведённом курке пальцы. — И не по твою тоже. — Насмешки и презрения в короткой фразе столько, что она просто не может остаться безответной. Как короткая хлёсткая пощёчина.

— Куда уж тебе по мою.

— Хочешь поспорить, выскочка? — Вызов столь явный, что можно руками потрогать. — Или думаешь, что сможешь мне башку продырявить, как змее?

Даже я догадываюсь, что умудрился не только заметить тельце, которое наверняка уже обглодали мелкие хищники, — ещё бы не смекнул хозяин арбалета.

— Лучше зарежу, как чёрта. Как тебе лучше?

Отмахивается от него, как от назойливого ребёнка, и наконец скидывает капюшон.

По собравшейся толпе проносится негромкий гомон. И один я не понимаю, в чём дело. Пока не поворачивается, чтобы без какого-либо интереса окинуть взглядом.

Глаза у него страшные в сумерках. Чёрными кажутся, а рот уродует длинная, уходящая вправо, лиловая полоса свежего шрама.

— Итак, кто тут платит? Буквально на три десятка слов.

Отец делает шаг вперёд, и обладатель пугающего, смахивающего на двуручный меч, свёртка указывает подбородком на наёмника:

— И вот без этого.

«Этот» едва не клокочет и даже пятнами краснеет от бешенства.

А я никак не могу взять в толк почему. Неужели наёмники так не любят своих собратьев по ремеслу? Конкуренция?

С опаской наблюдаю, как мужчины отходят в сторону, вопреки словам пришлого, всем скопом и о чём-то толкуют в сторонке.

Наёмник же остаётся на месте, и я осторожно приближаюсь к нему, замираю около правого бока. Даже глазом не ведёт, не косится, как бывало ранее. Всё его внимание приковано к этому, со шрамом. К самому шраму. А серые глаза словно поволокой, разве что не матовые.

— Ты знаешь, кто он? — спрашиваю, и пауза тянется так долго, что уже и не надеюсь на ответ. Пауза тянется так долго, что уже думаю втянуть голову в плечи и вернуться к относительно безопасному огню.

Отвечает, когда уже делаю первый шаг, надеясь выпытать что-нибудь у отца.

— Монстролов. Из тех, что хуже любой нечисти.

***

Тучи ниже.

Драгоценный камень и вовсе, кажется, тянет к земле.

Ловчий никуда не уходит. Отец говорит, что его наняли местные, чтобы спустился под гору и убил что бы там ни дремало. Дракона или гигантскую паучиху, без разбора. Да даже если и того треклятого мифического гнома, о котором я всегда вспоминаю ночью. Совершенно не к месту. Совершенно точно продирает жутью.

Наёмников теперь двое, и кажется, будто их ненависть друг к другу так сильна, что стоит только попасть под перекрёстные взгляды, как задымится кожа.

Не ругаются, но и не избегают друг друга.

Взгляды, взгляды, взгляды.

Тот, что с уродливым шрамом, показался мне старше сначала, но после, когда смог присмотреться, понял, что и ему ещё до тридцати как до Аргентэйна ползком.

Кто или что делает их такими? Кто или что делает их достаточно злыми для того, чтобы выбрать такой путь?

Взгляды, взгляды, взгляды…

Один так и остаётся около лесопилки, второй то и дело дрейфует по поляне и никогда не спит. Не чертит никакого круга. Словно бахвалится или взаправду не боится.

Но оцарапало же его что-то? Перекосило лицо?

Черноволосый тоже. Если в профиль, да с уцелевшей стороны, то кажется даже, будто похожи. Только в первое мгновение.

Отец говорит, что его наняли местные… Только нет там ничего в темноте каменоломен. Ни-че-го.

Уходит не один, берёт с собой Олафа, что крепче и задиристее остальных, в свидетели и поднимается лишь спустя сутки чертовски злой.

Гора оказывается пустой. Ни спящих монстров, ни ненароком заползшего с другой стороны хода зла. Ничего.

Сплёвывает под ноги и кривится так, что ни капли сомнений: жалеет о потерянном впустую времени.

Мужики что-то живо обсуждают между собой, всё чаще косятся на того, первого, что за последние сутки, вымокнув под дождём, сильно побледнел и выглядит откровенно больным.

Что-то не так с его рукой. Тщательно скрывает, но я-то вижу. Вижу, потому как пялюсь на него без устали в любой удобный момент. Вижу, как по лицу иногда пробегает болезненная судорога или начинают подрагивать тонкие пальцы, что он спешит тут же спрятать под плащ. За какие-то недели становится почти абсолютным левшой.

Взгляды, взгляды, взгляды… И враждебности в них больше, чем сладкого запаха трав в воздухе после дождя.

Не замечают ничего кроме. Всегда в поле зрения друг друга. Напряжения столько, что, прищурившись, можно представить молнию.

Ловчий никуда не уходит, несмотря на то, что ничего не нашёл. И это начинает беспокоить, как засевшая глубоко под кожей заноза. Воспаляется, нарывает, и чёрт знает, как выскрести.

Выдерживаю недолго, на исходе третьих суток с момента появления этого, со шрамом, утаскиваю отца в самое начало штолен, так, чтобы головы от ливня защищал прочный каменный свод. Так, чтобы остальные, суетящиеся над постройкой навеса, не услышали.

Среди грозовых облаков то и дело мелькает сереющее небо. Надвигается ночь.

— Почему он не уходит? — спрашиваю шёпотом, но эхо, что живёт в пустых ходах, тут же его множит, усиливает в десятки раз, а голос звучит куда требовательнее, куда более зло.

— Я устал. Давай потом, Ирвин? — пытается отмахнуться от меня, но так явственно отводит взгляд, что мне становится не по себе. И вовсе не от мрака, населяющего эти коридоры. Вовсе нет.

Перехватываю широкое, защищённое кожаным наручем запястье и требовательно заглядываю в зелёные глаза.

— Скажи мне, почему?

Закрывает глаза. Приподнимает веки. Выдыхает медленно, наморщив испещрённую веснушками переносицу. Выдыхает, а я отчего-то не могу. Потому что чертовски хорошо знаю, что значит всё это. Потому что знаю, что он делает так, когда настраивается на что-то плохое. На то, что ему не нравится.

— Все не так просто. Видишь ли…

— Да скажи ты уже как есть! Вы наняли и его тоже?!

Ответ читаем по лицу так явно, что он мог бы сколько угодно отрицательно мотать головой. Разжимаю пальцы и даже пячусь, обескураженный.

— Но зачем? Если здесь для него ничего нет?

— Кое-что есть.

— Прекрати путать меня и объясни толком. Просто скажи мне как есть.

Озирается по сторонам, даже заглядывает через моё плечо наружу, словно проверяя, не подслушивает ли кто, и, смирившись, тяжело вздыхает.

— Порой приходится принимать решения, которые не всем нам нравятся. Вовсе не нравятся, я бы сказал, но, сам знаешь, с добычей туго и отдать пятую часть будет слишком… неразумно.

— А если совсем прямо? — Взглядом считаю царапины на носках его убитых жизнью, давно подранных сапог. — Если без уклонений? Он берёт меньше, да? Меньше, чем первый?

— Да.

— И вы просто решили расторгнуть сделку? Вот так просто? Он же всё время торчал тут наверху! Он пострадал из-за меня, его рука…

Обрывает, не дав договорить, и, уцепившись ладонями за плечи, сжимает их, легонько встряхивает.

— Его рука — это ещё одна причина. Не важно, из-за чего он пострадал, и, как бы ни прятался, правой едва владеет. Он плохой защитник, Ирвин.

Вспоминаю кривоватую усмешку и сталь во взгляде. Упрямство и нечто маниакальное, затаившееся в глубине его глаз. Вспоминаю, насколько сосредоточенным он может быть. Насколько может быть злым.

Мотаю головой из стороны в сторону.

— Он не уйдёт просто так.

— Да, ты прав, слишком крутой норов.

— И что тогда? Он слишком хорош для того, чтобы просто взять и… — Опускаю подбородок, понимая, что не в силах закончить предложение. Понимая, что спорю не о соломенной игрушке, а о чужой жизни.

И от этого принять ещё страшнее. Попросту не верю, что они могли взять и решить вот так. Что отец мог позволить им так решить.

— Хорош. Чёрта завалить — это не барану горло перерезать. Но на каждого, кто хорош, найдётся лучший.

— И ты думаешь, что этот, со шрамом, лучший?

— Я думаю, что старые сказки слишком правдивы, чтобы сомневаться. Я не хотел говорить тебе всего этого, Ирвин, но ты был прав. Пятая часть от почти ничего — слишком дорого. Мне жаль, но если он поболтал с тобой пару раз, то не стал от этого хорошим человеком. Не стал тем, о ком ты должен будешь жалеть. Это конвой, стража, чуть более надёжная, чем сторожевые собаки. Стал бы ты жалеть пса?

«Стал бы ты жалеть…»

Внутри всё клокочет и на части рвётся. Внутри — целая буря, не хуже той, что сейчас безжалостно хлещет по голому камню дождевыми струями. Внутри — целая буря, замешанная на разочаровании.

— Я не верю, что ты говоришь мне всё это. Просто не могу поверить.

— Веришь ты или нет, но у нас вряд ли есть больше пары недель до того, как начнутся осенние ливни. До того, как под горой поднимется вода. Когда мы и ещё семь семей будем голодать зимой, ты будешь всё так же считать себя правым?

— Когда вы скажете ему? Когда скажете, что он может валить?

— Чистильщик скажет ему сам.

— Когда?

Молчит, и мои глаза уже вовсю щиплет. Вцепляюсь в отворот куртки и широкий, перекинутый через грудь ремень, на котором, по обыкновению, висят маленькие щётки.

— Скажи мне, когда?!

— Сегодня ночью. И ради всего святого, не вздумай…

— Что «не вздумай»? Предупредить его? Сказать, что его собираются убить?

— Сказать, что его контракт расторгнут.

— И сколько их таких было? Сколько было тех, кому не заплатили, огрев по голове или дав пинка?!

— Ирвин…

— Скажешь, что он первый?

Тяжело молчит и глядит, нависая сверху, как гора. Уставший, покрытый не смытыми дождём пылью и грязью. С горбинкой на переносице и рыжей отросшей косматой бородой.

А по нёбу разливается горечь. И так её много, будто затопила всего и вот-вот покапает даже из глаз. Будто вот-вот поднимется до недопустимого уровня, и я просто задохнусь.

Медленно пячусь спиной вперёд и крупно вздрагиваю, когда по макушке бьёт первой ледяной струёй.

Качаю головой, словно не веря во всё это, и, стремительно обернувшись, взглядом нахожу остов лесопилки.

Чёрта с два я буду молчать, как остальные! Чёрта с два я позволю…

Мысль осекается, так и не сформировавшись до конца. Мысль обрывается, и в голове устанавливается паническая звенящая тишина.

Нет никого около потухшего, ничем не защищённого от стихии костра. Валяются сумки, прикрытые плащом, рядом же лежит арбалет. А самого наёмника нет.

Другого тоже. Только так же оказываются брошенными дорожный рюкзак и тонкая шкура, что служила защитой чему бы то ни было. Чему бы то ни было в свёртке за его спиной.

Уже?..

Но когда?! С десяток минут назад оба были здесь, на прогалине!

Бегом, раз или два едва не свернув шею, зацепившись носком сапога о коварно торчащие из-под земли камни, сбегаю вниз, лавируя меж редкими стволами деревьев. Лавируя, то и дело цепляясь за один или другой, чтобы по размякшей грязи не соскользнуть, и, замерев на краю, прямо перед спуском, останавливаюсь.

Дождь стеной, ещё и вечерняя мгла. И чёрта с два я бы разглядел что-то, если бы не секундная вспышка молнии и следом же грозовой раскат. Чёрта с два я разглядел бы две тёмные фигуры, что спускаются с горы, держась на расстоянии друг от друга.

За спиной второго абсолютно чёрный, страшный двуруч, который кажется способным как щепку переломить любой хребет. Надвое разрубить, проломив любой блок.

Кричу изо всех сил, пытаясь предупредить, но проклятый дождь всё затирает. Кричу изо всех сил, загодя зная, что ни одного, ни второго мне не остановить, и отчего-то, даже не задумавшись о собственной безопасности, срываюсь следом и почти сразу же, навернувшись, попросту скатываюсь вниз по мокрой траве, лишь чудом не переломав руки и ноги. Лишь чудом не сломав хребет.

Вскакиваю на ноги сразу же, не ощущая даже капли боли в теле, и умудряюсь пропахать носом грязь ещё раз.

Уже в самом лесу, не заметив сбитую поутихшим ливнем палку.

Кроны шумят листвой, но ветра почти нет, насаждения не пропускают. Равно как и вспышек на небе не видно. Ничего не освещают.

Пригнувшись, двигаюсь почти на ощупь, вслушиваясь и стараясь не упустить ни звука, надеясь ещё успеть, и едва не ору в голос, когда удача поворачивается ко мне лицом и всё-таки настигаю.

Но отчего-то вместо того, чтобы выбежать, встать между ними или даже предложить треклятый камень, что всё так же лежит в кармане, сжимаюсь весь. Продираюсь через колючие кусты и совершенно не замечая того, насколько изранил руки, весь обращаюсь в слух.

Напротив друг друга. Совершенно мокрые. С волос и скул стекает вода.

Один бледный, второй — бледнее чем когда-либо.

Шрам сейчас кажется тёмно-фиолетовым, почти чёрным продолжением линии рта.

Не оставляет ощущение, что я без спроса, тайком, пробрался на чужую казнь.

Молчат. И ни единой эмоции на лицах. Совсем ни одной. Только ладонь на рукояти перевешенного на другую сторону палаша. Только уверенная расслабленность второго.

— Всю ночь будем стоять или, может, уже достанешь своё уродище и начнём? — подначивает так, словно абсолютно уверен в своих силах, и двигается совсем легко. Играючи и дразня, вытягивает меч из ножен на несколько сантиметров и, осторожно переставляя ноги, начинает идти кругом. Словно обозначая края поляны. Словно выгадывая позицию для броска.

— А ты зубы не обломаешь о моё «уродище»? — Второй, напротив, наблюдает, даже не поворачивая головы. Взглядом.

— Проверим? — Небесный росчерк очень вовремя, чтобы заметить насмешливо вскинутую бровь. И добавляет тут же, понизив голос: — Только после не скули.

И ответный выпад, на удивление, почти не едкий:

— Кто ещё будет скулить.

Не тратит на болтовню силы и запал.

Первый же злится. Почти полный круг сделал, но, зайдя за чужую спину, не посчитал нужным остановиться.

— Тот, кого первым насадят на лезвие, я полагаю.

Слова простые, каждому понятные. Угрозы прямые донельзя, но всё-таки есть в них что-то ещё. Что-то кроме очевидного, что-то царапающее.

Могу наблюдать лишь. Могу лишь заставить себя захлопнуть рот — и то вспоминаю, что он открыт, только когда в него начинает попадать дождевая вода.

— Насадят, говоришь?

Вот тут и первый выпад! Сбоку, выдернув меч, словно мелькнувшую вспышкой в воздухе струну.

Атакует коротко, без замаха, и, расчертив воздух и дождевые капли, перебросив рукоять в правую руку.

Тот, что остался в плаще, лишь отшатывается назад. Не попытался достать меч, чтобы выставить блок или атаковать самому. Уклоняется, словно играючи, по грязи кружит будто по нескользкому надёжному настилу, и первого, чьего имени я так и не спросил, это просто нечеловечески бесит.

Как бы ни старался, не достаёт.

Двигается всё быстрее, словно входит в раж, словно в танце кружится, и умудряется ни разу не поскользнуться.

И лишь когда вызверится окончательно и, метя в голову, сгруппируется для прыжка, его меч натыкается на блок.

Двуруч покидает поддерживающий его ремень в мгновение ока.

И именно тогда я понимаю, почему его нельзя победить. Почему его взгляды столь презрительны и самоуверенны.

Лязг страшный стоит. Лязг, что изредка растворяется в громе.

Теперь страшно по-настоящему. Теперь лишь вопрос времени.

Монстролов держит массивный двуруч как какую-то рапиру. Монстролов держит его одной рукой. Массивный и тяжёлый даже на вид. В его руках — словно шпага, рассекающая воздух.

Быстрый. Один и второй.

Даже оцарапать не выходит. Ни у раненого, ни у того, что носит страшный шрам.

Идеально слишком, ни один не пропускает. Ни один не отклоняется назад больше нужного и не падает вперёд.

Словно не в первый раз. Словно друг друга знают. До мелочей.

Первый стремится проткнуть шею или снести голову, второй играючи отталкивает его, теснит к краю поляны и метит по туловищу.

Такой — единым махом и на две части сразу.

Такой разрубит.

— Что же ты такой неугомонный? — чуть запыхавшись, выдавая это лишь сбитым дыханием, спрашивает хозяин двуруча и едва успевает вскинуть его, чтобы заблокировать стремительный удар с наскока. Едва успевает спасти своё лицо.

— Так некому угомонить, — усмешкой возвращается тут же, стоит ему, ударив, отскочить назад.

— И многие пробовали?

— А ты хочешь встать в очередь?

— Хочу её возглавить.

Словно шифр из всем понятных слов. Словно нечто, что за ширмой привычных слогов. Руки, на которые опираюсь, чтобы, привстав, всё видеть, затекают. Боюсь даже выдохнуть, не то что сменить положение тела. Боюсь, что, увлечённые друг другом, заметят.

Комья грязи во все стороны. Мелкие камни тоже. Дождь усиливается.

Чтобы разглядеть что-то, приходится ещё больше высунуть голову.

Тот, кому даже отяжелевший, налипающий на ноги плащ не мешает двигаться, больше не защищается, а нападает. Прожимает чужие блоки и всё метит вправо. Не даёт, почти закрывается двумя руками и давит и давит, смещая к краю поляны.

Выгадав момент, и вовсе замахивается, вложив в удар ещё и весь свой вес.

Жмурюсь, молясь только, чтобы УСПЕЛ. Поймал и заблокировал.

Чтобы победил. Не этот.

Другой.

Сталь о сталь.

Резонирующий звонкий гул.

Обоюдоострое лезвие на блок.

Вдохнуть бы, да, дождавшись следующей вспышки, вижу, как его кисти дрожат. Ходуном ходят, а лицо, не выдержав, кривится.

Всё его правая рука.

Хитрый финт, который, как я считал, попросту не выполнить такой махиной, — и выбитый палаш летит в грязь.

Опустевшие пальцы сжимаются в кулак.

Бесится, вскидывает подбородок, но даже не пробует оружие поднять. Взгляд не отводит тоже. С каждым взмахом его ресниц моё сердце, как перед скачками, берёт паузу.

С каждым взмахом его ресниц и тяжёлым вздохом мне хочется упасть навзничь и закрыть уши ладонями.

Чтобы не видеть и не слышать.

Проиграл.

А секунды всё тянутся. Секунды, словно липкие, хороводом кружат и не спешат вернуть свой привычный ход.

Полной грудью дышит словно впрок. Словно думает, сколько вздохов с собой унесёт. На тот свет.

Выскочить бы или заорать. Отвлечь на себя, дать возможность метнуться в сторону, откатиться вбок и свой меч поднять, но… словно немой. Парализованный. Ни рукой пошевелить, ни ногой.

Второй делает шаг вперёд. Пальцы до скрипа стискивают рукоять.

Я. НЕ. МОГУ. БОЛЬШЕ. ДЫШАТЬ.

Шаг вперёд… поворот кисти… Вот сейчас! Сейчас всё случится!

Вплотную почти грудью к груди стоят. Почти одного роста. Но первый, тот, который должен был бежать, всё одно вскидывает подбородок и глядит вверх.

Раскат грома.

Быстрое, глазу почти незаметное впотьмах движение руки, и вместо хрипа или вздоха -досадливое шипение и втянутая в плечи голова.

Моргаю, и не помогает.

Никак не могу поверить в то, что увидел. После драки, выиграв, монстролов просто отвесил своему сопернику подзатыльник. И, вонзив двуруч в землю, почти сразу же второй.

— Некому его угомонить… — передразнивает, словно всю злость ледяной водой смыло, и уверенно хватается за отворот расстегнувшейся на треть куртки. Тащит на себя и второй ладонью спешит разобраться ещё и с застёжкой плаща, оставив его держаться на плечах. Тащит на себя, пока не прижмёт вплотную, а левая непострадавшая рука наёмника не обхватит его поверх оставшейся сухой куртки.

Ещё быстрее, чем первый удар.

Лбом в плечо, виском к шее.

Ближе нельзя уже, и без того вплавились друг в друга. Цепляясь застёжками и рукавами.

Растрёпанные волосы моего, первого, абсолютно мокрые, едва-едва держатся позади, перетянутые кожаным шнуром.

У меня внутри всё вспыхивает и выкручивает, когда на них ложится широкая, тоже украшенная шрамом, а то и двумя, ладонь.

Давит на затылок, а после скатывается ниже. На шею.

Всё ещё обескураженный и оглушённый недавним страхом, не понимаю.

Совсем ничего.

Дерзкий и злой становится послушным вдруг. Ладонь укладывает на перекошенную сторону лица и прямо так, не отводя волосы, по шраму гладит кончиками пальцев. Касается его и глядит так внимательно, будто это важнее, чем закончившаяся схватка. Будто этот треклятый шрам важнее, чем его жизнь.

Дерзкий и злой тянется вперёд сам. Без единого слова.

Размыкает губы и… Отворачиваюсь, крепко зажмурившись.

Ощущаю себя преданным как никогда. Значит, это всё была просто игра? Всё это? Взгляды, перепалка и даже хлещущая через край ненависть?

Звучный шлепок заставляет меня невольно вскинуться снова.

И в этот раз по макушке прилетело.

— Да третий-то за что?! — возмущается так искренне и кажется по-настоящему оскорблённым. Оскорблённым тем, кого едва не продырявил своим мечом. Пару десятков раз.

— За то, что позволил повредить ведущую руку.

Категоричности в ответе ничуть не меньше.

— Вообще-то, меня не очень-то и спрашивали, знаешь ли, — тут же принимается спорить, а сам так цепляется за чужую одежду, что становится страшно. Цепляется за карманы и глядит так, что если бы какая образина ожила сейчас, то он бы её и не заметил.

Он и перестал замечать всё вокруг.

Он и перестал замечать, как только появился этот, второй.

— Покажи.

— А не пошёл бы…

Обрывает шлепком по бедру на этот раз и серией коротких напористых поцелуев. В нос и мокрый подбородок тоже. И так, пока посыл не смажется, превратившись в покладистое «Ладно, смотри. На всё, что захочешь».

Закрадывается усмешка, чья именно — и не разобрать, потому что тут же оказывается съеденной, разорванной желающими коснуться чужих губ зубами, и останавливаются лишь, когда на небе полыхнёт так ярко, будто наступил стремительно обрушившийся вниз полдень.

Вскидывают головы почти одновременно, и монстролов, оглядевшись, кивает в сторону разросшегося, задавившего пару соседних деревьев клёна.

Или нет? Какая к чертям разница?

Какая, если я себя даже на четверть живым не чувствую, а этим двоим так откровенно наплевать на весь мир?

Какая разница, если уходят прямо так, побросав оружие, и прячутся под одним плащом, натянув его как полог на головы?

Какая разница?

Отползаю назад и так и пячусь до самого склона, попросту забыв о том, что можно подняться на ноги.

Пячусь и лишь там, за границей леса, отдышавшись, понимаю, насколько в самом деле плохо.

К стоянке возвращаюсь медленно, грязный и уничтоженный.

К стоянке возвращаюсь промокший насквозь и дрожащий, как умирающий от пневмонии бездомный. Лишь только ступаю на поляну, обхожу первый заскорузлый и давно мёртвый пень, как в меня вцепляется отец.

Хватает и трясёт за плечи.

Говорит что-то, попросту слова в мою голову по одному впихивает, а я не понимаю их. Ни одного.

Придерживая за пояс, отводит под навес, как с маленького стягивает куртку и сапоги. Кутает в свой дорожный плащ, а мне так пусто внутри, что я ни тепла, разливающегося по телу, ни трепета от столь редких проявлений заботы почти не чувствую.

Остальные, по обыкновению, спят.

Мертвецки устали за день.

Обвожу взглядом каждого, начав с блестящей лысиной макушки Арманда, что некогда был прославленным воякой, и заканчиваю Олафом.

Почти не знаю никого из них. Почти не разговаривал, ограничиваясь короткими понятливыми кивками или просто взглядами.

Внутри всё выжжено, кажется, но отчего-то тревожно шевелится. Из последних сил.

Почти не чувствую тепла… но одно, одно меня всё-таки радует.

Монстролов откажется выполнить этот заказ.

***

Просыпаюсь ещё до рассвета, выброшенный из сна, словно воришка, пробравшийся в чужие кладовые.

Раз — и всё.

И сознание кристально пустое и чистое.

Всего одно движение век — и ни капли сна.

Небо тоже кристальное и высокое. Серое, с розовой окантовкой на горизонте.

Оказывается, так и проспал чёрт знает сколько, сидя у костра. Даже не скатившись на землю. Не свернувшись в клубок, по обыкновению.

Натягиваю на ноги тёплые высушенные сапоги и куртку.

Застёгиваюсь по самое горло и озираюсь по сторонам, силясь понять, что же не так.

Что-то же?..

Копатели тяжело поднимаются один за другим, сворачивают свои лежаки и хмуро переговариваются короткими фразами, решая, кто первым полезет в разлом проверять, не затопило ли штольни.

Отца не видно, но это и понятно — наверняка уже внутри. Сунулся, как всегда, первым, чтобы мельком оценить ситуацию. Прикинуть, можно ли что-то сделать.

Качаю головой было и, потянувшись, поворачиваюсь.

Тут же мрачнею, взглядом упёршись в остов лесопилки.

Покинутые вещи так и лежат, арбалет брошен. Не вернулись ещё?..

Мелькает мысль, что и вовсе сбежать могли, но тут же отметаю её. Такие не отказываются от денег. Делиться, насколько я знаю, не любят тоже.

И что же тогда? Придётся заплатить обоим?

Умывшись и наскоро перекусив остатками скудного ужина, принимаюсь бродить по поляне, не зная, чем занять себя.

Совсем светло уже.

И именно тогда, вдалеке, меж деревьев, появляется одинокая вытянутая фигура.

В плаще и с выглядывающей из-за плеча рукоятью висящего наискось меча.

— Почему он один? — недоуменно спрашиваю скорее у самого себя и потому вздрагиваю, услышав ответ. Олаф всё это время, оказывается, наблюдал за мной, держался рядом. Должно быть, по наказу отца.

— Ты же знаешь почему.

Отрицательно мотаю головой, потому что после увиденного, последнее, в что я поверю, — так это в то, что действительно мог убить.

К чему беспокоиться о чужих ранах, если после ты всё равно собираешься?..

— Нет, — уверенно отрицаю и мотаю головой. Олаф косится как на ненормального, но плевать — ведь он не видел и половины того, что видел я. Он ничего не знает. — Он не мог убить. Он откажется от сделки.

— Как же откажется, — смахивающий на кряхтение смешок заставляет меня недоумевающе глянуть на него через плечо, — если уплачено наперёд?

— Разве он не должен был просто…

— Понятия не имею, чего тебе наговорил отец, пацан.

Кулаки сжимаются сами, и растрескавшиеся, поломанные ногти противно ноют. Человек, что поднимается из низины, всё ближе. И на лице его — ни единой эмоции. Смотрит прямо перед собой и даже моргает через раз.

— Этому мы задаток заплатили ещё до заката. И монетами, а не обещаниями. За то, чтобы остался, и за то, чтобы никто не претендовал на НАШУ пятую часть.

Ближе и ближе. А я даже рот не могу закрыть. Не могу выдавить из себя больше ни слова.

Возвращается один.

Неужто действительно… убил?

Тяжёлая ладонь опускается на моё плечо и сжимает его.

— Не бери в голову. Не он первый, не он последний. С шушерой так и надо, нечего было выбирать такой путь.

Скидываю его руку, поведя лопаткой, и молча возвращаюсь к кругу, не желая больше слышать ни слова.

Возвращаюсь к кругу, но успеваю сделать не больше десяти шагов, когда тот, кто, казалось, только что ещё был вдалеке, ступает на территорию лесопилки.

Копатели вскидываются как один, бросая начатые дела. И только отца всё ещё нет. Отца и старика Арманда.

— Ну? — Олаф, по обыкновению своему, грубоватый и с хозяином необычной чёрной железки не собирается расшаркиваться. — Голова где?

Морозом продирает даже сильнее, чем в ветряные зимние месяцы. Голова… Он должен был принести голову.

Так живо представляю её, ухмыляющуюся, что темнеет в глазах.

Так живо представляю её отсечённой и мёртвой, что лишь чудом умудряюсь устоять на ногах.

Монстролов пожимает плечами, словно оправдываясь, и отводит плащ в сторону, демонстрируя висящие на поясе длинные ножны.

— Меча разве недостаточно?

— Уговор был на башку, если ты запамятовал. Чтобы ублюдок не вернулся опосля да не перерезал всех спящими. Вы, наёмники, народ ушлый, с вами по-другому нельзя.

— Так уж и нельзя? — улыбается своим перекошенным ртом, и у меня кровь стынет в жилах от этого оскала. У меня стынет всё. — Голова так голова.

Пауза, и, словно только этого и ждал, над далёкими горными хребтами загорается рассвет. Вспыхивает сразу всеми оттенками красного и окрашивает окрестные леса заревом.

Ослеплённый на мгновение, подношу ладонь к глазам, чтобы заслониться от слепящего света, как всё в той же гнетущей тишине слышу быстрый звонкий росчерк.

Очень тонкого острого лезвия.

Палаша.

И запоздало следом намного более глухой звук. Словно нечто грузное медленно завалилось на землю. Словно из упавшего мешка с капустой выкатился один кочан и сейчас резво скачет, комично подпрыгивая на кочках, уносясь вниз.

Монстролов, шагнув назад, провожает его взглядом и, лишь когда скрывается среди деревьев, втыкает в землю выдернутый из ножен палаш и тяжело заводит ладонь за спину. Снимая уже собственный меч.

Я всё ещё не понимаю.

До первого разрезавшего тишину крика, когда оставшиеся копатели отмирают и хватаются за висящие на поясах топоры.

Только каждый, кто бросится вперёд, попадёт под тяжёлое лезвие двуруча. Только каждый, кто останется на месте, падёт от него же. Рассечённым напополам или же наискось.

Движения быстрые и ни единого слова больше. Рубит не глядя, заканчивая всё в несколько скупых росчерков.

Остаётся единственным стоящим на ногах, и я, когда перешагивает через обезглавленного Олафа и, безо всякого интереса мазнув взглядом по моему лицу, уходит к навесу, просто скатываюсь вниз.

Складываюсь подобно сломавшейся кукле и так и остаюсь сидеть на земле, поджав под себя ноги.

Вокруг всё ещё безумно тихо, только проклятые проснувшиеся птицы, как сумасшедшие, верещат в вышине и бросаются вниз так стремительно, будто хотят разбиться.

Так стремительно… Не переходя защитную черту, осматривает лежаки и, не найдя ещё оставшихся живых, поворачивается ко входу в разлом.

И как раз вовремя для того, чтобы, отшатнувшись назад, поймать грудью арбалетный болт. И вовсе не тот облегчённый, что подходит к брошенному оружию.

Вовсе нет.

Откуда ему было знать, что Арманд, старый параноик, и одну из боевых махин упёрто возит с собой? Откуда ему было знать, что он унёс её вечером в разлом, чтобы защитить от влаги?

Поймать болт, что прошивает его насквозь и глубоко застревает в плоти. Готов поклясться, что вижу торчащий из спины окровавленный заострённый наконечник.

Устоял… хотя должен был рухнуть на спину.

Устоял, вогнав меч в размякшую за ночь почву и вцепившись в рукоять двумя ладонями. Согнувшись.

Вторая стрела со свистом пролетает мимо и, не встречая на своём пути преград, уносится вниз, рухнув где-то посреди склона.

И тогда крепкий ещё, но подслеповатый старик медленно выходит наружу, двумя руками удерживая громадину старого типа с ножным стременем и поясным крюком.

Отец держится позади.

Бледный как сама смерть, и от того его волосы и борода выглядят ещё более рыжими.

Подняться бы на ноги, да, кажется, всё — больше никогда не станут меня слушаться.

Подняться бы на ноги, но не в силах поверить, что весь этот ужас закончился, так и не начавшись.

Не в силах поверить, и правильно, правильно всё, потому что голову Арманда, как только тот загоняет болт в паз и целится по новой, пронзает аккурат поперёк лба.

Таким же болтом.

Только более дорогим и коротким.

И я, даже не оборачиваясь, знаю КТО.

Я даже не удивляюсь, почему не услышал его шаги.

Старик валится замертво, и остаются всего трое на поляне. Монстролова, чью грудину раскурочило прямым выстрелом, я даже не считаю.

Монстролова, что всё ещё стоит на своих двоих и вдруг выпрямляется. Левая — на рукояти меча. Правая — расстёгивает пряжку плаща и, стащив его, застёжки на испорченной, продырявленной куртке. Правая нашаривает края и впивается в неё пальцами, расширяя и без того рваную рану. Правая умудряется уцепиться за край болта и дёрнуть на себя.

Я не верю уже ни во что, когда отбрасывает снаряд в траву и всё ещё, мать его, стоит на ногах. Всё ещё живой.

Выпрямляет согнутую спину. Ведёт шеей в сторону, словно та затекла, и, удобнее повернув кисть, дёргает за рукоять меча.

Способность думать возвращается ко мне с его первым шагом.

С шагом вперёд.

К отцу.

На поясе которого висит бесполезная кирка и ничего боле.

К отцу, что всё так же бледен, но на месте стоит.

Не пятится, не молит, не кричит.

Всего пара метров для того, чтобы замахнуться.

Способность двигаться отмирает позже. Только сейчас. Когда мгновение до «поздно».

— Стой!!!

Мой вопль слышит, кажется, даже мелкое зверьё, что поселилось в лесу. Слышат слепые пауки под горой и люди, что в селении через два дня пути. Мой вопль слышат даже демоны, что поселились глубоко в земле, в самом пекле.

Бегу так быстро, как только могу, в любое мгновение ожидая услышать свист спущенной тетивы. Ожидая услышать хруст, с которым сталь пронзит и мой череп.

— Стой!!! Подожди!!!

Монстролов оборачивается даже и, весь залитый чужой и собственной кровью, выглядит восставшим мертвецом. Выглядит как самый страшный монстр, из тех, что хуже любой нежити.

— Я заплачу! Мне есть чем заплатить!

Останавливаюсь шагах в трёх, не больше, и дышу, как перед смертью. В груди горит, лёгкие словно вынули и, для того чтобы расплавить, накурили дымом.

Молча приподнимает бровь движением, что стало безумно знакомым мне за эти недели. Движением, что я успел возненавидеть всего за несколько резвых мгновений.

Лезу за пазуху, надеясь, что не потерял треклятый камень, и, нащупав, протягиваю ему на раскрытой ладони. Тут же вспыхивает всеми оттенками зелёного, поймав гранями льющийся с неба солнечный свет.

— Вот. Возьми.

Так и остаётся молчаливым истуканом, и я, не выдержав напряжения, снова перехожу на крик, ощущая, как обожгло скулы хлынувшими слезами:

— Возьми же! Возьми и дай нам уйти, пожалуйста!

Косит в сторону, переводя взгляд на подошедшего со стороны лесопилки наёмника, что держит арбалет, небрежно закинув на плечо.

Переводя взгляд и словно спрашивая у него.

Спрашивая…

Гляжу на одного, после тут же упрямо на второго. Прямо в его стальные, живые как никогда сейчас глаза.

Гляжу, надеясь разглядеть в них хотя бы частичку души.

Крохи милосердия.

Упрямо тяну руку вперёд, привлекая внимание к крупному камню. Разве этого будет недостаточно?

Больше, чем пятая часть.

Абсолютно всё.

— Руби.

Крупно вздрагиваю всем телом, услышав не вердикт даже. Не приказ. Услышав такую свойственную ему насмешку.

«Руби…»

Успеваю смежить веки только. И в абсолютной темноте услышать свист.

***

Скидывают тела в разлом.

Одно за другим. А я так и сижу на том самом месте, где упал. Так и сижу, обхватив колени пальцами правой руки, а левой, как в детстве, сжимаю холодеющую, загрубевшую от тяжёлой работы ладонь.

Скидывают тела в разлом.

Все, за исключением одного.

За исключением того, рядом с которым мне «милостиво» оставили короткую лопату и просто ушли.

Оба спустились ниже, к навесу.

Просто так, негромко переговариваясь между собой и собирая оружие в кучу.

Просто так.

Будто ничего и не было. Не случилось.

Будто моя жизнь не оборвалась с жизнями тех, кого никогда не найдут. Разве что только голову Олафа. Разве что только её, или что останется после мелких лесных хищников.

Всё кошусь вниз, на этих двоих, не осознавая толком и половины того, что произошло, и хватаюсь за почерневший от времени черенок.

Потому что мне нужно хотя бы что-то делать, чтобы не сойти с ума.

Потому что не остаётся другого, не остаётся ничего.

Копать прямо посреди усеянного камнями склона, выбиваясь из сил и то и дело скатываясь в рыдания. Падая на дно неглубокой ямы, и, придя в себя, продолжать рыть.

Треклятый камень снова в кармане.

Треклятый камень, что я ненавижу больше всего в своей жизни. Именно он почему-то представляется мне сосредоточием всего зла.

Причиной.

Пот градом, мышцы дрожат.

Весь день провожу в выгребании глины со дна ямы. Весь день провожу на солнцепёке и пару раз теряю сознание.

Попросту выскальзываю из тела и, возвращаясь, надеюсь, что всё окажется просто сном.

Кошмаром длиной в сутки. В сутки, которые никак не закончатся.

Солнце всё не спешит заходить за горизонт. Словно издевается.

Рою и рою, уже просто скрюченными пальцами загребая глину до самых сгустившихся сумерек.

Не чувствуя ни голода, ни жажды, ни тепла, что за день впитал в себя чёрный, уходящий ввысь камень, а теперь отдаёт упругими волнами.

А теперь отдаёт назад…

Мне нет дела до обступившей кругом темноты. Мне нет дела до боли в пальцах.

Я всё чаще и чаще оборачиваюсь и гляжу вниз.

Времени зря не теряют.

Времени, что вот так просто, оказывается, можно отнять у остальных.

Тот, что был нанят первым, верхом на втором. Сжимает коленями бёдра и опирается ладонями о плечи, наверняка говорит что-то. Говорит или же ждёт, пока поцелует.

Тот, что был первым, верхом на втором.

Абсолютно одетый, с лежащим чуть поодаль палашом.

Но когда широкие ладони ложатся на его бёдра, неторопливо проходятся по ним снизу вверх, оглаживая от колен до поясницы, мне хочется просто уничтожить их.

Размозжить головы обоим и, словно корм для крупных хищников, порубить на куски. Скармливать по одному чёрной бездне.

Размозжить головы… Взгляд падает на брошенную лопату.

С тонкой, смахивающей на лезвие, режущей кромкой.

Взгляд падает на брошенную лопату… Я никогда бы…

Никогда бы даже не подумал об этом, до этого самого дня.

Знаю, что ничего не выйдет. Знаю, что любые попытки будут бессмысленными.

Остаётся только рыть, упиваясь своей беспомощностью. Остаётся только старательнее крупные камни выковыривать. Чтобы успеть похоронить до того, как дневная жара тело окончательно развалит.

Не хочу видеть его таким! Синим раздувшимся смердящим мертвецом! Не хочу!

Слёзы, что, казалось, кончились вечность назад, выступают вновь. Слёзы, кипучие и едкие, как кислота.

Слёзы что уничтожают остатки меня, разрушают до самой основы.

Рыть и рыть… до судорог в мышцах и слабости. Рыть, надеясь, что к утру сам упаду замертво.

— Пить не хочешь, лапушка?

Вздрагиваю всем своим существом от звука этого голоса и медленно поднимаю голову. Хозяин его, такой же спокойный и вкрадчивый, сидит на корточках около края образовавшейся ямы и помахивает наполненным бурдюком. Как ни в чём не бывало. Как будто я заскочил к нему поболтать в очередной раз. Послушать байки о встретившихся ему тварях. Будто он всё ещё играет со мной, подначивая тонкими ухмылками.

Будто не было брошенного с насмешкой «руби» и того страшного звука сразу после.

— Эй? У тебя глина в ушах или что?

Протягивает мне сосуд, и я вдруг вспоминаю о том, как он повредил руку. Вспоминаю о том, что она всё ещё его беспокоит, а значит, в отличие от второго, вполне себе смертен. Значит, его можно достать. Отомстить за всех разом, и плевать, что моя голова укатится по склону следующей. Плевать на всё, если эта скрывающаяся за ухмылками и красивым лицом тварь больше улыбаться не будет.

Теперь понимаю, что злость — это хорошо. Злость, кипучая как лава, придаёт сил.

Осторожно, оттолкнувшись ладонями от неровного дна, поднимаюсь на ноги. Выпрямляюсь первый раз за весь проклятый день и старательно не замечаю головокружения, что навалилось со всех сторон.

И давит, пытаясь пригнуть вниз.

И давит…

Дрожит всё тело, когда выбираюсь из ямы, проигнорировав любезно протянутую руку. Давит, когда, пересилив себя, всё-таки беру бурдюк из его рук и жадно пью. Глоток, второй, не обращая внимания на то, что по подбородку и шее бежит.

Руки слишком дрожат.

Закончив, наклоняюсь вперёд и, опёршись ладонями о колени, пытаюсь продышаться.

Остановить слабость.

Заставить её затихнуть хотя бы на время. На чуть-чуть. Много не надо.

И почти перед самым лицом дразняще маячит рукоять кинжала, что он носит в набедренных ножнах.

Гладкая и увесистая.

А кровь так громко в ушах… Кровь по барабанным перепонкам бьёт, и каждый толчок словно удар дроби.

Рывок вперёд даётся мне сложнее, чем что-либо в этой жизни.

Рывок вперёд всем телом и рукой.

Выхватить только бы!

Пальцы скребут по ножнам и, сжимаясь, загребают пустоту.

Я же, вложив в бросок всю свою массу, просто пролетаю вперёд, не встретив никакого сопротивления. Просто уходит в сторону в самый последний момент. Играючи выворачивается и позволяет мне пропахать носом склон.

На то, чтобы подняться и попробовать ещё раз, попросту нет сил.

Словно прыжок в никуда.

Свезённую щёку щекочет, из разбитого носа сочится кровь.

И хуже боли в теле может быть только одно: эфемерная усмешка, растаявшая в ночном сумраке гор.

Усмешка!

Даже сейчас ему смешно!

— Ты собираешься в яме заночевать? Брось его уже, иди вниз! — доносится приглушённо, словно и уши тоже забиты землёй. Словно уже похоронен был и зачем-то выбрался.

Словно умер, но не до конца. Между жизнью и смертью завис…

— Да-да… — звучит негромко и наверняка снова закатив глаза. Звучит обыденно и словно давно приелось. — Как ты вообще живёшь без меня, если не можешь подождать и десяти минут?

Подходит ближе, и, в отличие от слов, как скрипит кожа его сапог, когда наклоняется, слышу очень хорошо.

Слышу и сдавленно охаю, уткнувшись в землю лицом, когда резкая жалящая боль обрушивается на мою спину. Жалящая точечно, аккурат по пояснице.

Боль, что расползается по всему позвоночнику и замирает на границе удара.

Боль и словно запоздалый хруст.

Слабости ещё больше. Онемением будто одеялом опутывает.

— Лука!

Вздрагиваю, дёрнув плечом. Наконец-то узнал его имя. Узнал имя того, кого буду проклинать на все лады, пока не умру. Да и после тоже. После тоже не забуду.

Ощущение того, что оно хорошо знакомо мне, нарастает. Под кожей волнами и колючками под пальцами.

«Лука…»

Я его знаю! Имя второго пока не выскрести из памяти, но тоже кажется рядом.

Рядом? Возможно ли?

— Да иду я! — деланно огрызается и, отбросив бесполезную лопату в сторону, пригнувшись, хватается за голенище моего сапога. Тащит на себя и толкает в сторону.

Яма оказывается довольно глубокой… Довольно глубокой, если лежать на спине и, не имея возможности двинуться, глядеть вверх, на тёмные, размытые ночью облака.

Ладонь словно сама ныряет за пазуху и дрожащими пальцами нащупывает камень. Стискивает его холодные грани.

Не чувствую ног и нижней половины тела, но даже и не пытаюсь пошевелиться. Не чувствую в себе достаточно сил.

На языке — кровь и глина.

На языке — привкус смочившей пересохшую глотку воды.

Кручу камень в пальцах, будто впервые его увидел.

Камень, который никто не попытался отобрать. Камень, который ни одному из них не нужен.

Камень, что кажется чёрным в темноте.

Знакомым и вместе с тем нет.

Знакомым ровно настолько же, что и лицо с фиолетовым шрамом.

Плотным, узловатым под пальцами и куда более старым, чем должен быть?

Мыслей в голове много, сумбурные и носятся стайками птиц. Мыслей в голове много, и все они словно тёмные, невнятные и чужие, настраивающиеся на мои.

Мысли, что вдруг испуганным выводком мелких рыбёшек бросаются в рассыпную, стоит мне услышать странный, больше всего смахивающий на скрежет ножа по камню звук.

Далёкий и близкий одновременно. Не определить — так дробится эхом.

Звук, что приближается короткими перебежками и затихает на несколько мгновений. После снова.

Казалось, что страха в этом теле больше не осталось, но откуда-то берётся ещё.

Изумруд в кулаке. На языке вертится проклятое имя, очертания которого я знаю и беззвучно повторяю одними губами.

Очертания которого знаю, осталось лишь вспомнить его само.

Не длинное и не короткое.

Безумно знакомое.

Важное.

Важное именно сейчас. Как ключ от ускользающей замочной скважины.

Что-то подбирается к краю ямы и недовольно ворчит, не рискуя заглянуть вниз.

Что-то довольно большое, двигающееся как паук, опирающийся на длинные ломкие лапы. Двигающееся всё больше боком.

Вот-вот осмелевшее достаточно для того, чтобы, уцепившись за глиняный скол, заглянуть вниз.

Скосив глаза — голову мне не удаётся поднять, — даже вижу их. Первые фаланги.

Большие, деформированные, загнутые книзу ногти и, словно опухшие, узловатые суставы.

Бурые, выпачканные в чьей-то крови.

А имя всё не желает всплывать в памяти.

А имя всё ближе к поверхности, и треклятый камень режет кожу гранями.

Имя, имя, имя… Почему я вообще должен знать его?

Ладонь вытягивается, выпрямляет пальцы, и заорать хочется во всю глотку. Заорать хочется, и я почти уже было делаю это, но вовремя вспоминаю о том, что никто не придёт на мой крик.

Мёртвые уже не встанут, живым нет дела.

Да почему же так важно вспомнить?!

Рука ближе уже, виднеется до голого, такого же багрового локтя, а следом показывается и морда. Голова существа.

Поросшая редкими волосами, покрытая ссадинами и наростами. Крупная и большая.

Со слепыми глазами, нависающим над губами носом и торчащими ушами.

С некогда бородой, от которой остался клок или два.

Зубы зато в полном порядке. Зубы, что заострились и обломались до острых пик.

Зубы, что скалит, и странно хрипит, словно ощупывая носом воздух.

С трудом узнаю в нём гнома, изображения которых видел на страницах старых книг.

С трудом узнаю в нём гнома и его слепые, бликующие жёлтым в свете луны глаза.

Широко лижет испачканные в земле и крови пальцы и, содрогаясь словно в припадке, хрипит.

Не соврал…

Наёмник, чьё имя ругательством вспыхивает на языке, сам того не ведая, не соврал.

А существо всё ближе. Существо выгадало удачный момент и наконец сможет пожрать сытнее, чем в тёмных промозглых низинах горы.

Существо, что наконец-то полакомится кем-то крупнее паука.

Стекает в яму, и тело его абсолютно голое, лишённое нитки или волоска. Тело его худое и изувеченное годами и деформациями.

Тело его сильное и почти всё сейчас лежит на моих ногах, по лягушачьи задрав свои, нелепо торчащие из ямы.

Некому заметить. Некому спасти. Некому отсечь твари башку.

Некому оттащить её и успокоить уже навсегда.

А перед глазами шрам и ломаная не раз переносица. А перед глазами зрачки, напоённые самой тьмой.

Прозрение накатывает с первым осторожным и вместе с тем торопливым укусом.

Хватает за бедро, и ничего не чувствую. Хватает за бедро и рвёт плоть вместе с тканью.

Не чувствую, и я не я вовсе.

Не в своём теле.

Не в своих кошмарах.

Изумруд всё ещё в пальцах.

Связки горят от желания выкрикнуть имя.

Выкрикнуть имя, которое мне никогда не называли.

Позвать Анджея, который не позволит меня сожрать.

Как не позволил гулям и не отдал умертвии на кладбище.

Позвать монстролова.

Моргаю в очередной раз, понимая, что под веками не спрятаться от ужаса, и выскальзываю.

В черноту.

Моргаю в очередной раз и, распахнув глаза, со стоном пытаюсь спастись от слишком яркого, белого света.

Потолок спальни знаком мне куда больше высокого неба и гор.

Потолок спальни, в которой я проснулся.