Часть 3. Глава 4 (1/2)
Чем выше, тем холоднее становится. Чем выше, тем тяжелее дышать.
На ресницах, кажется, начинает собираться лежащий на стволах деревьев и почти голой земле иней. Снега и здесь нет, но, возможно, совсем скоро…
Смотрю в спину монстролова и стараюсь об этом не думать.
Не думать о том, что температура с каждым днём опускается всё ниже и ниже, и того и гляди сегодня или завтра ударят первые настоящие заморозки.
Того и гляди с неба обрушится белая лавина, сдобренная не дождём, а твёрдым градом.
Того и гляди с неба опустится ранняя зима.
Того и гляди… и я всеми своими немногочисленными пожитками клянусь: не знаю, что делать тогда. Не знаю…
Поднимаемся молча. Я негласно оказываюсь в середине, монстролов прокладывает путь, замыкает Лука.
Почти не оборачиваюсь назад, не пытаюсь ломануться вперёд. Прячу руки в карманы куртки, подбородок вжимаю в наглухо застёгнутый ворот. Кончики ушей мёрзнут, краснеющий нос тоже. Упорно молчу, переставляя ноги и стараясь не навернуться с очередного валуна.
Подъём вверх каменистый, и если в лесах тропы то и дело кроят на куски вылезшие массивные корни, то у подножия горы почти одни камни да редкие ободранные кустарники. Колючие и, кажется, давно мёртвые.
Выше и выше по петляющей тропе, пока она не вынырнет рядом с глубоким разломом и так и потянется вдоль него.
По одну сторону — пропасть, по другую — торчащие пиками, кое-где мхами поросшие скалы.
Куда громче завывает не утихающий ни на секунду ветер.
Выше и выше, пока не выведет к не очень-то и широкой, два на два метра, может, вытоптанной не одной парой ног площадке, на краю которой, удерживаясь на вбитых прямо в камень костылях, раскачивается крайне ненадёжный, облезший от времени и непогоды мост. И не мост даже — тот оборвался с одной стороны и теперь остатками перекладин свисает вниз, — а две верёвки. Та, что служила перилами, и нижняя, к которой петлями крепились безвольно повисшие доски.
Выдыхаю, тут же по новой наполняя лёгкие кажущимся куда более плотным воздухом, и никак не могу надышаться. Словно не хватает его. Словно вся здешняя свежесть просто давит, распирая собой грудную клетку. Оседает в ней клубами пара или комьями снега.
Смотрю вперёд, и среди мутного, дымкой расплывающегося по ту сторону тумана трудно не разобрать зияющий чернотой вход в, должно быть, глубокий грот. Уже знакомый мне своими очертаниями.
И от этого лишь холоднее становится. От этого, кажется, снова чувствую прикосновение призрачной руки к своему плечу.
Не может не нервировать. Но узнаванием прошивает лишь в первую секунду, после возвращаются сомнения.
Она ли? Неужто первая из десятка уходящих вверх других?
И я не один задаюсь этим вопросом.
— Я, наверное, всё-таки спрошу ещё раз: ты уверен, что нам туда? — В голосе Луки тщательно сдерживаемое напряжение, грозящее вот-вот вылиться в настоящую тираду.
Сглатываю и борюсь с желанием раздражённо дёрнуть плечом и огрызнуться в ответ. Хотя бы потому, что именно я довольно уверенно указал на отмеченные на карте, уходящие ввысь скалы, испещрённые глубокими и не очень пещерами. Хотя бы потому, что я действительно был уверен каких-то час или два назад, когда только ступил на горную, круто уходящую вверх тропу.
Теперь же, глядя на зияющий чернотой провал в твёрдой породе, я не готов подтвердить или опровергнуть абсолютно ничего.
В голосе Луки тщательно сдерживаемое напряжение, а Анджей и вовсе привычно молчит, пустым спорам и склокам предпочитая действия.
Вот и сейчас тоже шагает к краю уходящей на десятки метров вниз пропасти, носком сапога скидывает в неё один из многочисленных каменных осколков и вслушивается, да только бесполезно это.
Внизу, петляя между валунами и наталкиваясь на стены выточенного за десятилетия ущелья, бежит быстрая река. Довольно широкая, порядка двадцати метров, и мелкая настолько, что если прищуриться, то выйдет рассмотреть очертания поблёскивающего дна.
От одного выступа до другого тянется некогда прочная, теперь же совершенно не пригодная для использования верёвочная лестница. Да и не тянется даже, а скорее висит, закреплённая только с одной стороны, да и то весьма ненадёжно. Раскачивается, трепыхаясь от порывистого ветра, и надсадно скрипит.
И от этого звука мурашки бегут по коже. И стон, и скрежет одновременно.
— Княжна? — Вздрагиваю, выныривая из своих мыслей, и оборачиваюсь, незаметно для себя шагнувший к самому краю.
На лице Луки проступает недоумение. Начинает терять терпение.
Можно подумать, он один тащился в такую высь, чтобы выговаривать теперь!
Сталкиваемся взглядами, и выражения его вполне хватает для того, чтобы не выдержать и вспылить:
— Да не знаю я! Банши показала мне только точку на карте да очертания пещеры, снаружи и изнутри! Как я тебе отсюда скажу, туда или не туда?
Закатывает глаза, сглатывает. И новую фразу начинает так проникновенно и вкрадчиво, что врезать хочется ещё до середины:
— Конфетка, а банши там действительно была, всё это не твои больные фантазии? Нет, я понимаю, мало ли что приглючится со страху, но если это не та пещера, то…
То ты облажаешься, Йен. Зазря потратишь уйму времени. И ладно бы только своего.
И он бы произнёс всё это вслух, если бы не был прерван.
— То будем проверять все, — Анджей вмешивается вовремя, не давая мне окончательно закипеть. Поднимает голову и, поведя лопатками, поправляет сползшую лямку рюкзака. Капюшон скидывает тоже, и, кажется, единственный, кому не грозят покрасневшие от ветра щёки. Такой даже белее, чем обычно.
— Очаровательно… — Лука сдаётся подозрительно быстро. Наклоняется ненадолго, упирается ладонями о свои колени, позволяя себе минутную слабость, и снова вскидывает голову. — Как прикажешь попасть на ту сторону? — Переключается на Анджея и уже не кажется таким раздражённым.
Ещё бы… Кто у нас тут мальчик для насмешек?
— Должна быть ещё одна переправа. Выше. — Монстролов, даже щурящийся от не стихающего в горах ветра, кажется невозмутимым. Лишь прикрывает ладонью глаза, чтобы те не начали слезиться.
— Отлично. — Лука — сама покорность. Кивает и тут же, когда я решаю, будто он заболел и повредился умом, вставляет тонкую шпильку: — И с чего ты взял, что она в лучшем состоянии, чем эта? — В голосе тонна скрытого ехидства.
Нетрудно догадаться, насколько его всё бесит, если едва сдерживается, не всегда вовремя заставляя себя закусить язык. Нетрудно догадаться, что монотонный подъём выматывает его больше драки или охоты. Даже когда настигнуть и сожрать пытаются его самого.
— Ни с чего. Узнаем наверняка через час или два. — Анджей остаётся холодным, как каменные скалы, на сколах которых поблёскивает иней.
Разглядываю острые грани, как заворожённый, и даже касаюсь одной из них. Ледяная.
Но руки не отнимаю и не оборачиваюсь. Предпочитаю отойти в сторону, пускай сами разбираются. Ругаются. Дерутся. Плевать я хотел.
Что толку лезть к ним, если у каждого своя правда? Если каждый хочет быть не ведомым, а ведущим? Нет уж, пускай всё это без меня.
— У нас нет столько времени. — Лука выпрямляется, ладонью проходится по материи, разглаживая складки на плаще, и качает головой. В голосе, когда заговаривает снова, куда больше нажима. Уже не убеждает, но и не оказывается слишком глупым для того, чтобы пытаться приказывать. — Мы не можем тратить по полдня на каждую дырку в скале.
— Почему же? — Анджей словно издевается над ним. В удивлении приподнимает брови, и принять это за искреннюю эмоцию смог бы лишь тот, кто никогда не видел настоящих. Лицо чистильщика словно заледенело, не способно пластично кривляться.
Но Лука проглатывает это и подходит поближе. Вытянув руку, касается широкой лямки чужого рюкзака. На себя её тянет, словно прикидывая вес.
— Потому что холодает. — Тон вкрадчивый, но без тех язвительных интонаций, что забираются под кожу, чтобы скребануть по больному. Вовсе нет. Этот совсем иной. Бархатный и уговаривающий. — И я наблюдаю за тобой последние несколько часов. Чем выше, тем сильнее тебя кренит. Хочешь ты признавать это или нет, но, если температура опустится ещё на десяток градусов, тебя вырубит. — Начинает мягко, почти упрашивая, а когда заканчивает, в голосе явственно слышится металл.
И кого угодно бы покоробило от столь непрозрачного намёка. Кого угодно, но не чистильщика, который, кажется, уже спит. Его эмоции или то, что от них осталось, по крайней мере, точно. Он словно шарнирная, очень искусно выполненная кукла. Качает головой, а меня жуть берёт от того, насколько равнодушными остаются его тёмные глаза.
— Не опустится.
Только и Лука не собирается сдаваться. Должно быть, уже решил что-то, а теперь медленно, крадучись, подводит к этому. Шаг за шагом. Где-то уступая и заговаривая мягкими интонациями, где-то прожимая до призрачного хруста.
— Ты не можешь этого знать. — Тонкие пальцы выкручивают лямку, а после поправляют, как должно быть, обратно. Проводит по грубой плотной коже ещё раз и делает шаг назад. Пальцами теребит уже пряжку своего плаща. — А я знаю только то, что нам нужно убраться отсюда как можно быстрее.
— И что толку от этого знания, если у тебя нет предложений?
Наёмник неуловимо меняется в лице, прячет, закусывает проступившую на губах улыбку, и я уже знаю её! Знаю, что именно к этому он и вёл! Ждал нужного вопроса.
— Ну почему же… — Скидывает сумку на землю и подходит ближе к краю пропасти. Заносит ногу над пустотой и играючи покачивается на носке второй. У меня сердце заходится только от одного взгляда на него. Невольно тянусь ближе, потеряв к окончательно заморозившей мои руки глыбе всякий интерес. — Можем попробовать перебраться тут.
Анджей качает головой и тоже оказывается около некогда надёжной переправы. Может быть, надёжной. Чёрт его знает, как там было на самом деле. А главное — когда.
Монстролов хватается ладонью за серый плащ и грубовато дёргает его на себя, заставляя владельца прекратить испытывать судьбу.
— Не выдержит.
Лука послушно отступает и поворачивается на пятках, оставляя пропасть и бурлящие внизу воды за спиной.
— Это тебя не выдержит, я легче минимум на десяток килограммов, — подчёркнутое «тебя», немного безумный блеск в глазах. Сумасшедший, уже всё для себя решил. Теперь же бахвалится, превращая опасную затею в соревнование. — Делов-то: перебраться, по-быстрому заглянуть в пещеру, убедиться, что именно эта та самая, и тогда уже ждать тебя. С твоей «другой, что выше».
Анджей огибает его, едва не толкая плечом, присаживается на корточки около вбитого в камень костыля, касается толстой, пускай местами и размочаленной верёвки. Тащит её на себя. Слышится сухой и словно надсадный треск.
— Слишком хлипкий, больше шестидесяти не выдержит. Забудь.
Задыхаюсь, хлебнув холодного воздуха, и убеждаю себя, что только поэтому. Только поэтому, а не потому, что фактически он назвал цифру, превышающую мой собственный вес.
Меня! Меня вся эта страшная, временем потрёпанная конструкция может выдержать! И никого из них.
Это ли не ирония?
Это ли не то, что загнало меня в чужой подвал? В не самые чистые лапы Ахаба и, до этого, Даклардена?
Осмысливаю, оставаясь в стороне, и всё кошусь на пропасть. Голова от высоты кружится. Далёкий рокот вод кажется зловещим шёпотом.
Только меловое, лишённое эмоций лицо монстролова намного страшнее. И слова Луки лишь подтверждают мои мысли. Мысли, что я всё ещё держу при себе. Озвучить не хватает духа.
— Промедление хуже риска, а если тебя вырубит в горах, то, считай, всё — проснёшься, а уже нет никакой княжны. Без твоей зубочистки та дохлая стерва нашинкует нас обоих, как…
— Я могу попробовать. — Сам не верю в то, что предлагаю это, да и зубы стучат так, что слов не разобрать. Я просто не хочу, чтобы он договаривал. Чтобы чистильщик провёл следующие несколько месяцев вмёрзшим в сугроб чёрт знает где тоже.
И снова два взгляда. Оба испытывающие и насквозь.
Один только живой и блестящий. Удивлённый без меры.
И второй. Почти пустой.
И голос, которым говорит Анджей, такой же. Хлёсткий и страшный именно потому, что в нём нет совсем ничего. Никаких интонаций. Голый запрет.
— Нет.
И именно это, не само слово, заставляет меня взорваться и перейти на крик. От страха, что он таким и останется, пока не уснёт. Что, даже вернувшись вниз, не оттает.
— Почему?! Я легче вас обоих! Меня точно выдержит!
— Если у тебя голова не закружится или ноги не соскользнут. — Тошнота поднимается к горлу. С каждой его репликой всё сложнее выносить это. Хочется намеренно вывести его из себя. Напороться на злость, шипение или даже пощёчину. Всё лучше вмёрзшего в лёд равнодушия. — Брось эту дурь и прекрати лезть в очередные неприятности. Сорвёшься, и о камни размажет.
О моей возможной гибели говорит и даже не моргает. Ни разу за всю длиннющую, столь неприсущую ему фразу.
Плечи опускаются против воли, когда он подходит ближе и глядит свысока, почти нависая. Тянется к моему подбородку, и, когда касается, оказывается, что совсем ледяной. Как та глыба камня.
Если к его груди прижаться, будет ли слышно, как бьётся сердце? А если нет, то что тогда?
Беспомощно кошусь на задумчиво потирающего подбородок Луку и ушам своим не верю, когда слышу тихое, наполненное размышлениями:
— А действительно, почему бы и нет?..
И тут случается то, о чём я уже и не мыслил.
В одно мгновение и вспышкой. Да такой горячей, что искры едва не летят. Искры кристально чистой злости.
Анджей разворачивается к нему в мгновение ока:
— Заткни пасть и даже не думай подначивать!
Лёд, сковавший его, трескается.
Хруст. Хруст. Хруст.
Оглушающий.
Плевать, что только в моей голове.
Бесится настолько, что оживает. Краснеют щёки, а сам он, кривясь, растирает ладони. Часто моргает, словно выныривая из уже было подкравшегося сна.
Уверенность сделать то, что должен, только крепнет.
И понимаю это не я один. Не только я.
— Забавно даже, я верю в мальчишку куда больше, чем ты. — Лука его словно рычащего пса палкой тычет, а сам следит за ногами, обутыми в тяжёлые сапоги. Следит и с каждым шагом чистильщика делает точно такой же назад.
— Я верю в здравый смысл, а не в ваши бредовые «а что, если». — Кажется, что вспышка прошла, но голос так и вибрирует, становясь то ниже, то выше. Становясь опасным настолько, что лучше и не связываться. Злится на нас обоих. Словно сама мысль, что кто-то может поддержать меня вопреки его слову, монстролова бесит. — А теперь оба заткнулись и наверх.
— Нет. — Упрямо мотаю головой и, совсем как Лука, стаскиваю порядком похудевшую сумку. — Он прав. Ты совсем не веришь в меня. Ты не веришь, что я способен на что-то большее, нежели прятаться и размазывать слёзы.
— Мало тебе показалось в том подвале? Не терпится вляпаться ещё?
Когда знаешь, что нарочно, то и не так колет. Но всё верно: должно быть, мне показалось мало. Слишком мало, раз мне, никогда в жизни не делавшему этого, не терпится пройтись над пропастью по ходящему ходуном размочаленному канату.
— Я не вляпаюсь.
Упрямство — это то, что я могу давать в долг и отсыпать в качестве подати.
Упрямство — это то, благодаря чему я сейчас здесь. Благодаря чему я с ним.
Сейчас оно тоже бьёт через край, придавая уверенности.
— Ещё как вляпаешься, княжна.
Вместо ответа делаю шаг назад.
Упрямство и обида заставляют кровь бурлить. Разноситься по венам в три раза быстрее. Упрямство, замешанное на жгучем желании доказать, что я вовсе не бесполезен. Доказать, что я могу куда больше, чем плакать и трахаться. Что я могу быть полезным не только в качестве пустышки на балу.
Теперь уже я последний. Анджей на уходящей выше тропе, между нами Лука. Лука, оглянувшийся на меня лишь раз и растянувший губы в усмешке.
Понял всё.
Надо же…
Ещё шаг назад.
Он же делает вперёд, преграждая монстролову путь. Задерживает его на драгоценные несколько секунд, которых мне хватает, чтобы, замерев на краю пропасти, вцепиться в верёвку и шагнуть на нижнюю. Которых мне хватает, чтобы успеть сделать несколько торопливых движений и присесть от страха, когда канат начнёт раскачиваться под ногами, а тот, что верхний, обдерёт ладони запутавшимися в вылезших нитках щепками.
— Держись крепче и, даже если оборвётся, не отпускай верёвку. И… не бойся, — голос Луки в спину.
Монстролов же молчит. Должно быть, борется с желанием прикончить одного из нас. Одного из, того, что более болтлив.
Надо же, нам потребовалось меньше минуты на то, чтобы понять друг друга и объединиться. Снова поддержал меня, да ещё и явно не надеясь на то, что сорвусь.
Вдох, после которого невольно гляжу вниз, и голова предательски кружится.
Вдох и хлёсткий громкий звук, тут же подхваченный эхом и разлетевшийся по ущелью. За моей спиной. Хорошо знакомый мне, пожалуй, даже лучше, чем лязг, с которым лезвие по точильному камню ходит. Звук не удара, но крепкой пощёчины.
Оборачиваться только и виновато глядеть некогда.
Заставляю себя выпрямиться, насилу разогнуть колени и продвинуться ещё немного вперёд.
Ещё один шаг, и все мысли вышибает налетевший ветер. Он воет, раскачивает верёвку, морозит мои руки. Носится туда-сюда по ущелью, толкает то в спину, то в грудь, но оказывается, что добраться до середины довольно просто. Довольно просто удерживать равновесие и следить за тем, чтобы не запнуться о торчащие то тут, то там обломки перекладин.
До середины только. После почти перестают слушаться задубевшие пальцы.
Оборачиваюсь лишь раз, когда думаю, что не смогу сдвинуться с места и не удержусь. Всего раз, преодолев середину моста и прежде глянув на бьющуюся о камни быструю реку.
Смотрят оба. Не отводя взгляда и не моргая. У Анджея в руке моя лёгкая, почти пустая сумка. Свежий кровоподтёк и разбитая губа у Луки. Кривовато улыбается мне, приподнимая этот самый, разбитый уголок, и монстролов, не выдержав более, перестаёт изображать каменного истукана.
Становится на самый край пропасти и подошвой сапога вжимает начавший ходить ходуном вместе с раскачивающейся верёвкой костыль в камень. Всем весом на него давит, и во взгляде его что угодно, только не равнодушие. В его взгляде обещание как следует всыпать мне за эту выходку и тревога, которую он и не пытается скрыть. В его взгляде прорва всего.
Насилу сжимаю ладони и больше не оглядываюсь.
Считаю про себя шаги.
Смотрю только на пенящиеся внизу потоки воды.
Смотрю вниз и упускаю момент, когда становится заметно темнее. Как тучи, и без того мрачные, опускаются совсем низко, и переправу затапливают тени.
Мне остаётся буквально десять шагов, когда начинается дождь, который за считанные минуты оборачивается крупным, больно долбящим по голове и лицу градом.
По ту сторону мост сохранился куда хуже, и чтобы взобраться на крепкий устойчивый камень, приходится изловчиться и как следует натянуть верёвку.
Верёвку, которая на такое обращение отвечает недовольным треском и лопающимися волокнами.
И это придаёт прыти. Валящиеся вниз с края скалы мелкие камни тоже.
Перебравшись и ступив на неподвижную землю, отбегаю пару метров от края и только после оборачиваюсь, баюкая не желающие больше гнуться пальцы. В указательном засела глубокая заноза, а ногти на безымянных и одном среднем под корень обломаны.
Но всё это ерунда по сравнению с тем, что я испытываю, помахав рукой так и не сменившему положение тела Анджею. Это всё ерунда по сравнению с радостью от маленького, по сути своей ничего и не значащего успеха.
Но я же был прав! Выдержала!
Слишком далеко сейчас, чтобы разглядеть лица или мелькающие на них эмоции. Слишком далеко, чтобы разобрать то, о чём говорят они между собой.
Эйфория оказывается такой же кратковременной, как и засыпавший всё вокруг, не спешащий таять град. Вместо замороженной воды с неба обрушивается ливень. Наверное, единственное, чему бы я обрадовался ещё меньше, — это бесшумным неторопливым хлопьям снега. Наверное, это значит, что хватит торчать на одном месте и стоит немного осмотреться.
На этой стороне с растительностью всё куда лучше. Кустарники и даже стоящие в отдалении друг от друга чахлые деревья. Подмёрзшие лужи, ямы… И вход в пещеру. Покатый, уводящий в полумрак, но не полную черноту.
Она ли?
По наитию, не зная наверняка зачем, касаюсь тёмного, со следами жёлтого мха камня, и это прикосновение отдаётся в моей голове. Криком предвещающей смерть, призрачной женщины. Её прикосновением и образом.
Неужто и правда? Она?
Чем дольше касаюсь камня, тем темнее становятся образы в голове. Пока совсем не окрашиваются в чёрный.
Глубокий и топкий. Абсолютный, матовый и… с жёлтым, покрытым прожилками глазом, словно подглядывающим из нижнего угла.
Накатывает слабость, но на этом всё заканчивается. Словно мне только что позволили коснуться чужого отпечатка, а не столкнули лицом к лицу.
Была здесь. Или было. Чёрт его знает.
Возвращаюсь к краю и часто киваю, понимая, что кричи или не кричи — ветер всё утащит, им не услышать.
Анджей складывает ладони вместе и подносит к лицу, пробует сказать что-то, но, скривившись, приходит к такому же выводу.
Лука же, сидевший до этого на земле, подскакивает так легко, будто успел отдохнуть за столь недолгий промежуток времени. Подхватывает свою сумку, и они, ни единым словом не перебросившись, возвращаются к уходящей вверх тропе.
Меньше половины минуты проходит, а уже и не углядеть, где они. Только что серый плащ мелькал, а теперь даже очертаний скал не разобрать — всё размазало косыми струями. Всё тонет и выцветает в стеной обрушившемся с неба дожде.
Стою на месте ещё какое-то время и, лишь понимая, что, если вымокну и схвачу простуду, точно уже стану совсем бесполезным, бегом бросаюсь ко входу в пещеру.
К чёрту её, ни за что не полезу внутрь один. Около подожду.
***
Стены пещеры довольно обычные. Где-то сухие, мягкие на ощупь из-за белёсого, целыми колониями растущего мха, а где-то влажные из-за стекающих с покатого высокого потолка дождевых потоков. Должно быть, снаружи много трещин.
Пахнет сыростью и какими-то грибами, что обнаруживаются, стоит сделать лишь три шага вглубь. Маленькие, на кривых длинных ножках с фосфоресцирующими косенькими шляпками. Не рискую наступать на них, хорошо выученный тому, что если живое существо не может догнать тебя, то вполне способно отравить или обездвижить и уже после сожрать.
Топтаться на месте оказывается скучно.
Серые высокие своды отнюдь не страшные. Ветер задувает внутрь лишь у самого входа, и уже через несколько метров становится ощутимо теплее.
И тишина абсолютная, как в капище или каком-то брошенном склепе. Только дождевые капли то и дело срываются вниз и разлетаются на тысячи мокрых осколков.
Вскидываю голову, изучая лениво подёргивающих крыльями и зависших на редких уступах летучих мышей. Немного совсем. Не колония и даже не дюжина. Должно быть, пережидают день.
Озираюсь, кручусь на месте и понимаю, отчего пронзило острым чувством дежавю. Всё это напоминает мне заброшенный костёл, в подвал которого меня, лишённого сознания, принёс Лука, чтобы подразнить Анджея. Анджея, который едва не поцеловал его тогда. Свои обиду и ревность вспоминаю тоже. То, что тогда я ещё имел на них право. Призрачное, весьма условное, но всё больше, чем сейчас.
Хочется покачать головой и просто выгрести лишнее из неё. Щепотками или горстями.
Капли сверху всё падают, создавая монотонный негромкий гул.
Пещера отнюдь не маленькая, но отчего-то нет эха. Ощущение пустоты. И ватной, опутывающей одиночеством безопасности.
Минуты идут, и мне откровенно некуда деть себя.
В голове столько всякого бродит, что, не выдержав тяжести навалившихся мыслей, смахиваю капли, осевшие на куртке, и отираю лицо, а после со вздохом поднимаюсь на ноги. Не сказать, что сидеть на холодном камне особо приятно, но всё лучше, чем держаться на своих двоих.
Прежде чем шагнуть вглубь пещеры, ощупываю карманы и абсолютно безрадостно касаюсь поясницы пустых шлёвок.
Придумай что-нибудь с ножнами, ага. Выгрызи их из коры, наверное, или сшей из проплывающего мимо бобра.
Нож, что теперь мой, остался в сумке, завёрнутый в обрывок ткани, чтобы не пропороть днище. И толку от него там, если я даже не додумался о лезвии вспомнить? Упрямство и обида всё перекрыли.
Но в пещере всё ещё абсолютно тихо, и, даже касаясь камней, я не чувствую чужого следа. Даклардена тоже, но это же не значит, что его здесь нет, верно? Это же ещё ничего не значит…
Дождь сверху усиливается, новой волной возвращается град.
Кисло думаю о том, что ждать мне компании явно не меньше нескольких часов. А то и больше, в зависимости от состояния следующего подвесного моста. В зависимости от погоды, настроения горных троллей, которые здесь наверняка даже и не водятся, и ещё до чёрта чего.
Кручусь на месте, косясь то на выход из пещеры, то в сторону прохода вглубь. Так и замер посреди узкого, самой природой вытесанного коридора.
Упорно ничего не чувствую, ни явной, ни скрытой угрозы, и, понимая, что наверняка выгребу за это, всё-таки решаюсь заглянуть в непосредственно саму пещеру. И потом, выгребу я с такой чудовищной вероятностью, что подзатыльником больше или меньше — совершенно не важно уже.
Держась около стены, в равной степени снедаемый любопытством и тревогой, прохожу вперёд.
И первое, на чём фокусируется взгляд, — это пятно дневного света, падающее на каменистый пол из образовавшейся за долгие годы, размытой дождями дыры в потолке.
Ну, по крайней мере, на подвал это мало похоже. Никаких тянущихся вдоль стен полок и закаток с человечиной.
А ещё лужи вокруг. Не просто лужи даже, а одно большое, местами глубже, местами мельче, озерцо. Прозрачное, потому что нечему тут мутить воду, и холодное. Это я узнал наверняка, присев на корточки и коснувшись водной глади ладонью. Тут же мурашки вверх по кисти и онемение в пальцах.
Обхожу всю эту заводь, вжавшись лопатками в стену, и радуюсь тому, что пещера предельно проста по своему строению. Ни тебе множественных входов и выходов, ни ям, уводящих на многие метры вниз.
Ещё бы не промочить ноги, и совсем хорошо.
Медленно обхожу всю пещеру, так же спиной обтирая камни и многочисленные наросшие мхи, и спустя полчаса такого черепашьего шага оказываюсь около следующей арки.
Воды ещё больше. Пещера пологая, и каждая последующая комната ниже предыдущей. Глубже в скале.
Хочется скривиться и вернуться ко входу. Подремать, в конце концов, или же заняться речью для Анджея, придумать не менее десяти пунктов, почему он не должен убивать меня или устраивать взбучку.
Хочется не лезть, но внутри всё начинает ныть и, словно за рукав схватив пальцами, вперёд тянуть. Внутри словно рыдает кто-то. Внутри моей головы. Надрывно и так жалобно, что кровь в жилах течёт медленнее.
Дыхание замирает, и о следующем вдохе я вспоминаю, когда больно становится, ломит в груди.
Темнота теперь ещё и кружится.
Кто-то рыдает внутри моей головы. Кто-то давно мёртвый. И словно толкает в спину.
Это я выучился определять безошибочно уже. Чувствую их кожей, как они чувствуют меня.
С десяток шагов вперёд, в темноту, подбадривая себя пониманием, что если то, что вломилось в мой висок, захочет, то не позволит ни приблизиться, ни уйти. Пониманием и образом банши, которая не пыталась навредить мне.
Кто же здесь?
Ещё ближе, вперёд, стараясь держаться сухих островков и куда тщательнее глядя под ноги, чем по сторонам. Хотели бы сожрать — уже сожрали бы. Если, конечно, здесь вообще есть кто-то, кто мог бы меня сожрать.
Пока лишь тишина кругом, мерно стекающие с потолка потоки дождевой воды да стук града. Пока лишь тишина кругом и настороженность вместо страха.
Пока лишь тишина… и нечто странное, напоминающее человеческий силуэт у дальней стены. В самом тёмном углу. Напоминающее лишь отдалённо.
Будто бы стоит кто-то, неестественно ровно вытянувшись у отвесного камня. Не различить из-за черноты черт лица, не различить цвета волос. Единственное, что виднеется из-под чёрных покровов, — это белеющий овал лица.
Ещё ближе, наплевав на крадущиеся шаги и остатки осторожности.
Дакларден!
Только лицо у него в саже, и словно он спит стоя. Только лицо у него словно в морщинах, и пшеничного цвета волосы явственно припорошило сединой.
Собирался позвать его, но слова застряли в глотке. Слова застряли, а глаза, расширившись, изучают оплетающий всё его тело кокон. Кокон, который кажется живым, сплетённым из некой роящейся массы, и, словно пиявками, налипающий на человеческое тело. На правой щеке вот тоже, левая чиста. Пока ещё. На правой щеке вот тоже, словно от ворота оторвавшийся, прилипший к скуле лоскут. Пульсирующий и слабо мерцающий. Медленно тянущий что-то, насасывающийся и опухающий, как хорошо наевшаяся пиявка.
В нашу последнюю встречу он выглядел не старше Луки. Сейчас же вполне может потянуть на старшего брата Анджея.
Вот для чего он мёртвой ведьме. Вот почему держит его живым. Чтобы не сразу высушить, но по капле. Чтобы медленно жрать его час за часом, превращая в старика.
За некромагию расплачиваются годами жизни. Но разве где-то указано, что непременно своей?
Кривит от жалости и скручивает ей. После приходят беспомощность и острое к себе отвращение.
Сколько она ещё успеет у него утащить, пока помощь придёт? И сколько ему будет, когда он очнётся? Сорок?
По сторонам ещё раз оглядеться, кусая губы. По сторонам ещё раз, не почувствовав и не заметив ничего, что могло бы мне помешать. По сторонам, слабо надеясь на то, что не будет больно, насколько возможно, задрать рукава куртки.
Осторожно, тщательно следя за тем, чтобы всей ладонью не коснуться, указательным пальцем прижимаюсь к абсолютно ледяной, отвердевшей скуле, поросшей светлой щетиной, и пытаюсь уцепиться за край той самой нити. Нити, что, почуяв тепло, с визгом вцепляется в мою руку и, пронзив её болью, ледяной и стремительно разрастающейся, вдруг дёргается и безжизненно обвисает. Словно вусмерть упившийся отравленной крови комар или слепень. Словно, хлебнув чего-то от меня, хапнула лишнего и тут же умерла.
Пальцы онемели, внутри всё колет. Упрямо пытаюсь уцепиться за ставшую неопасной материю и оттянуть её хотя бы немного. Обламывается и распадается на куски в ладони, словно уголёк.
Не понимаю, да и некогда сейчас этим заниматься. Но разве эта тёмная дрянь, которая и живой-то никогда не была, может погибнуть от обжорства? Или магия, создавшая её, нацелена лишь на Даклардена?
Отряхиваю кисть и обнаруживаю почти правильной формы химический ожог на коже. Благодаря Тайре, я с подобными хорошо знаком.
Но боли нет, только онемение. Боли совсем нет…
Смаргиваю и пытаюсь оттянуть немного липкой дряни от чужой шеи. Пытаюсь заставить его дышать или очнуться. Глажу по щекам, разговариваю, пару раз даже зову по имени. И тону в проклятой жалости. Хлебаю её не ложкой даже, а черпаком, и если бы она была реальной, то всю пещеру уже затопило бы.
— Ну давай же… — бормочу себе под нос и упрямо продолжаю бороться с липкой мерзостью, которая все мои пальцы превратила чёрт-те во что. С мерзостью, которой слишком много, и стоит лишь коснуться кусочка освобождённой кожи, как на её место суетливо наползают эти слившиеся воедино твари. Сотни мелких паразитирующих тварей.
Начинаю злиться почти невольно и как если бы с отвращением. Начинаю злиться, и злость эта распространяется на всех вокруг. На всех, кто есть в моих мыслях. На Анджея, который наверняка знает, что с этим делать. На Тайру, которая всё тянет, словно бы и не желая учить меня чему-то существенному. И на Луку, который встал на мою сторону, позволил ступить на проклятый мост и оказаться со всем этим один на один.
Каждая минута промедления стоит трёх чужой жизни.
И я ничего не могу с этим сделать. Совсем ничего.
И больше всего я злюсь на себя. За то, что ничего не могу без чужой помощи. За то, что сам я способен разве что «вляпаться», как сказал Анджей.
Ногти и кожа на ладонях потемнели, на свету наверняка окажутся фиолетовыми. Да только никакой боли нет. Только слабость и та самая, всё продолжающая по венам медленно течь злоба. Последней всё больше.
Докричаться и разбудить не выходит тоже. Даже хорошая затрещина, отзвук которой уползает вверх, не помогает.
— Ладно, продолжай спать. — Разговаривать с тем, кто тебя не слышит, — не самое приятное занятие, но всё лучше, чем упиваться беспомощностью. Ехидство по-своему тоже придаёт сил. — Только потом не плачь, что член не стоит больше, а на заднице вылезли морщины.
Серебряных нитей в волосах всё больше.
Кажется, морщины, те, что в уголках глаз залегли, всё грубее и заметнее.
Кажется, что беспомощность достигла своего предела.
А что, если и он умрёт, пока я буду танцевать вокруг, бессильный что-либо изменить?
Что, если он умрёт так же, как та девочка, которая была и вместе с тем нет?
Что, если?..
Как комары вокруг головы кружат. Эти «если».
Я сам кругами хожу, неизменно возвращаясь к Даклардену и потирая ладони.
И снова, как и в том подвале, чернота затирает время. Чёрт его знает, час прошёл или четверть от него.
Град всё лупит. Чернота, облепившая тело некогда первого красавчика и сердцееда Штормграда, ползёт выше. Залепляет его подбородок и почти ложится на губы.
Если поднимется ещё, если закроет и нос тоже, сможет ли дышать?
Словно в ответ на мои мысли, тяжело вздыхает и опускает голову пониже. Роящаяся тёмная масса тут же цепляется за его скулы и тянется к вискам.
Меньше всего я хочу, чтобы он умер у меня на глазах или постарел ещё на пять лет.
Меньше всего я хочу находиться рядом и просто наблюдать.
Меньше всего…
Кусаю губы. Решаю попробовать снова.
Только пальцы совершенно негибкие и болезненно зудят. И стоит только по новой коснуться чужого лица и этой пластичной дряни, как кожа на ладони надувается уродливым пузырём и лопается с негромким хлопком.
И самое странное, что боли почти нет. Будто её убрали магией или притирками. Будто её не должно быть.
Но крови много: струится по запястью и затекает в рукав. Крови так много, что попадает и на этих тварей, и я, признаться, ожидаю, что они бросятся на меня. Отступаю назад, но ничего не происходит. Ничего, только чернота, на которую упали капли, съёживается с мерзким писком и, подобно тому, первому, распавшемуся на угольную пыль фрагменту, осыпается.
И плевать почему! Теперь я знаю как!
Теперь я знаю и безжалостно сжимаю пальцы в кулак, давлю ими в центр ладони, пока не задрожат, и щедро провожу по тёмному слою.
Словно гудрон, что варят для крыш. Словно мокрая глина.
Осыпаются вниз, а те, которым не досталось горячих капель, съёживаются сами и затихают.
Успеваю очистить шею и голые плечи, коснуться груди, измазать его кожу до солнечного сплетения и после почувствовать… что-то. Что-то, что заставляет стены мелко дрожать и пол ходить, будто не в пещере стою, а на корабельной палубе.
И всё ближе.
Всё ближе это «что-то», что заставляет сотрясаться прочный камень.
Ближе и ближе.
Кажется, ещё мгновение — и вынырнет прямо из породы.
Что же… Говорила мне Тайра не играть зазря с кровью. Только разве ж я её слушал?
Сколько всего она мне говорила. Сколько всего, надеюсь, ещё скажет…
Оно появляется действительно из скалы. Выдирается прямо из камня, делая рывок костлявым, почти лишённым плоти плечом, и я принимаю его за поднятого мёртвого, которого ведьма с жёлтым глазом оставила стеречь свою добычу. Принимаю за медлительного, неповоротливого ожившего мертвеца, подобного тем, что видел на кладбище, и, не паникуя, лишь отступаю назад, ожидая, когда же он появится весь.
Страшно уже оттого, что страха нет.
Я просто не верю в то, что он может мне навредить.
И эта вера такая же твёрдая, как и окружающий со всех сторон камень. Эта вера такая же твёрдая, но лишь пока он не покажется полностью.
Слишком высокий для человеческого роста, с деформированным, обглоданным местами скелетом и уродливой, бугрящейся шишками головой, украшенной костяными рогами.
Последней появляется левая рука, в которой он волочит за собой меч. Двуручный и явно не уступающий в весе тому, что Анджей иногда задумчиво полирует. Только этот даже впотьмах отдаёт рыжиной. И скрежет жуткий.
Мертвец осматривается по сторонам, головой вертит, пустыми глазницами впиваясь в пустоту перед собой.
Делаю осторожный шаг назад и понимаю, что нога соскальзывает в разлившиеся воды.
Да только выбирать уже некогда.
Чертыхнувшись, ступаю в лужу и второй ногой, тут же ощущая, как холодит подошвы сапог. Ноги пока ещё сухие.
Существо, что возвышается надо мной на добрых полторы головы, всё ищет, ищет нарушителя своего спокойствия, воздух ноздрями втягивает и даже, щёлкая зубами, пытается попробовать его на вкус.
Улавливает что-то, встав рядом с Дакларденом, принюхивается, как гончая, и замирает вдруг, словно магия, заставляющая его двигаться, закончилась. Замирает и угрожающе, по-собачьи ворчит.
В следующую секунду понимаю, почему он настолько сухой. Почему лишь остов да почерневшие кости.
Это начинается с кончика меча. На самом конце обломанного лезвия зарождается пламя. Пламя, что стремительно бежит по всей поверхности обоюдоострой железки и перебирается на рукоять, а после и на сжимающие её узловатые пальцы.
И это существо, словно в агонии, хрипит. Вздрагивает, но бросить не может. Это существо разгорается быстрее сухого хвороста для растопки. За мгновения весь объят пламенем.
И ему бы взвыть от боли, да только языка и голосовых связок давно нет. Ему бы броситься в воду, да коснуться её не может. Тщательно обходит начинающие медленно испаряться рядом с узкими ступнями лужи.
Его мне жалко становится тоже.
До первого замаха мечом.
Инстинктивно пячусь, всё глубже и глубже заходя в воду. Держусь центра всего этого мелкого подземного озера, обречённо ощущая, как холод забирается в сапоги и поднимается выше. Начинает ломить колени.
Так спиной и выхожу в соседнюю комнату, он же медленно и крайне неохотно тащится следом, держась стены.
Клубы пара поднимаются к высокому каменному потолку.
Приставленный к Даклардену страж медлительный и всего раз пытается тоже в воду зайти. Пятится едва ли не с криком. Огонь, причиняющий ему боль, должно быть, не так страшен, как то, что его потушит.
Ноги словно льдом сковывает. Замерзаю сразу же, бедро сводит судорогой.
Переступаю с ноги на ногу, но это мало помогает.
Переступаю с ноги на ногу, неотрывно следя за тем, чтобы этот живой факел, принявшийся обходить заводь кругом, не оказался слишком близко.
И с каким же трудом ему даётся каждый шаг! С каким же воем и хрипом он ступает по мокрым камням!
Не скрываясь, рассматриваю его, отмечая глубокие зарубки на некоторых костях и сломанную ключицу. Отмечая, что рога явно не его собственные и были вкручены в череп чьей-то не слишком-то милостивой рукой. И рёбер у него слишком много…
Неуклюже закладывает круг за кругом, а я продолжаю мёрзнуть, жалея, что, несмотря на скорую зиму, так и не освоил ни одно согревающее заклинание. Что вообще не освоил никаких заклинаний.
Пальцы на ногах щиплет. Появляется противный зуд, всё тело мурашками сковывает. Пытаюсь растереть ладонями плечи, но лишь больше раздираю рану на одной, а вторая и вовсе ничего не чувствует.
Откровенно жалкие попытки согреться.
Упускаю момент, в который начинает сводить челюсть и стучать зубы. Начинает ломить кости, и голову словно зажимают в тиски.
Холод, кажется, не просто пронзает насквозь — он уже во мне.
Переступаю с ноги на ногу… пока не понимаю, что двигаться больше не могу.
А время течёт всё так же медленно, не разобрать: минуты проходят или часы.
Хочется просто закрыть глаза и переждать вот так, в темноте.
Хочется просто закрыть глаза, но как только смыкаю веки дольше чем на несколько секунд, оказываюсь в опасности и едва успеваю отшатнуться назад, уйти от неловкого выпада меча.
Лишь чудом не падаю, поднимая мириады брызг. Оседают на куртке и волосах. На лице.
Холод терпеть всё сложнее. Начинаю опасаться, что скоро вместо жжения совсем перестану чувствовать пальцы на ногах.
Терпеть всё сложнее, но пока я мокрый, пускай и замерзающий, — я живой.
Мелькает мысль попробовать выбраться на поверхность, выбежать из пещеры вовсе, под дождь, но это существо словно мысли мои читает и отправляется к зияющему чернотой провалу, ведущему вверх, курсировать.
Два шага вперёд, два назад…
Два вперёд, два назад…
Наблюдаю за ним, пока не закружится голова. Наблюдаю, развлекая себя тем, что гадаю, кто он и он ли вообще? Кто оно? Что за существо и было ли оно когда-нибудь человеком?
Всё горит и горит, и в воздухе отчётливо слышится запах вяленого мяса и разогревшегося металла.
Горло сжимает скребущей, медленно разрастающейся болью. Как когда-то давно при напавшей ангине.
Наконец наступает момент, после которого становится не холодно. Становится всё равно, ведь тела почти уже и не чувствую.
Наверное, лезть сюда в одиночку было не самой лучшей моей идеей. Наверное, я всё ещё не уверен…
Упрямство это говорит или самолюбие, чёрт его знает.
Веки тяжелеют и становятся словно набитыми ватой.
Ещё одно открытие. Понимаю, что шатаюсь, но ничего не могу с этим сделать. Равновесие сохранять — почти чудо. Равновесие сохранять, замерев в центре заводи, — это последнее, на что у меня есть силы.
Кусаю губы и совершенно не чувствую давления зубов.
Почти ничего уже не чувствую, кроме сонной слабости.
Гадаю, сколько же ещё времени пройдёт, прежде чем холод сделает своё дело.
Неосторожный шаг назад, и проваливаюсь в из ниоткуда возникшую, затопленную яму. По бедро ухожу и не могу выбраться.
Теперь совсем худо.
Нервные окончания отказываются слушаться, сердечный ритм замедляется.
Если бы челюсти так не стучали, наверняка бы уже зевал.
Если б не знал, что не проснусь, уже бы спал.
И в голове вместе с тем кристально чисто. Словно сознание проясняется. Словно нечто внутри меня просто не верит, что всё может закончиться сейчас. Словно шепчет: «Потерпи ещё немного».
Потерпи, есть ради чего.
Или ради кого?
Смешно, но, наверное, у нас действительно сейчас одинаковая температура. Только я медленно с ума схожу от выкручивающих всё тело судорог и ломоты в костях, а он живёт с этим не один год.
Потерпи ещё немного…
Не спи. Не смей спать.
Не знаю почему, но начинаю сам искать взгляда этого существа. Не взгляда даже — глаз у него нет, а в пустых глазницах пылают синеватые огоньки, — но контакта. Как с проклятым, перепугавшим меня до полусмерти троллем. Или умертвией на кладбище.
Я просто пытаюсь зацепиться за что-то, чтобы не уснуть. Просто пытаюсь вытянуть ещё немного.
Ворчит на меня, словно собака. Пятится и вертит головой.
Действительно похож на посаженного на цепь стража.
— Что ты такое? — Разлепить губы — само по себе подвиг. Добиться связной речи не выходит.
Но ему этого и не нужно — всё равно понимает меня. Понимает сдавленные, растянутые, где не надо, слоги. Понимает, что я имею в виду, и пламя, что служит ему зрачками, становится куда более осмысленным.
— Что? — повторяю шёпотом, и он делает шаг в мою сторону, разжав пальцы и бросив свой тут же потухший меч.
Шагает прямо в зашипевшую, пузырящуюся лишь в этом месте воду.
Не решается идти дальше, но смотрит. И во взгляде этого искорёженного, изжаренного существа я вижу мольбу.
Под нижней челюстью, плотно обхватывая шейные позвонки, лежит цепь. Толстая и такая же проржавевшая, как и меч. Почерневшая от сажи. Служащая ему ошейником. Ошейником, что не надевают добровольно.
Всё смотрит на меня и дымится весь. Пламень борется с холодными водами.
Глядит и глядит, словно знает обо мне что-то, чего не могу знать я сам.
Глядит и глядит, и я начинаю сомневаться в том, что он остаётся опасным для меня.
Проверять не рискую. Да и если бы захотел, ноги словно к месту приросли. Ни на шаг не сдвинуться.
Монстр, явно слепленный не из одного тела, кажется, вот-вот начнёт вилять хвостом, которого у него нет. Монстр словно выпрашивает у меня что-то. Монстр, что, будто очнувшись, с рычанием вскидывается и, громко хрустнув позвонками, оборачивается в сторону тёмного прохода.
Мне хочется застонать одновременно с досадой и облегчением.
Ниточка была почти у меня в руках! Но и ноги хотелось бы сохранить тоже.
Существо, опомнившись, с воем выскакивает на сухой камень, принимается мутить воду, пытаясь нашарить свой меч, и воет, воет, воет на одной ноте!
Кажется растерянным и запутавшимся. Повизгивает от боли, но упрямо ищет железяку. Выдёргивает её наверх и всё никак не может поджечь. Всё никак не может поджечь и оборачивается ко мне. Теперь со злобой. Обвинением.
В чём же я перед ним виноват?
Замахивается, несмотря на то, что так ему меня не достать, и… прежде чем развалиться на сотни костяных обломков, опускает голову, чтобы поглядеть на чёрное лезвие, рубанувшее наискось и вертикально второй раз по позвоночнику.
Дымящийся двуручный меч снова плюхается в воду. Больше его некому поднять.
Запрокидываю голову вверх и отчего-то вижу звёзды, которых совершенно точно на каменном потолке нет.
Фокусироваться сложно, слух подводит тоже.
Слышу, как некто повторяет моё имя, и не могу сделать ни шага.
— Йен?
Подбородок вниз, с огромным трудом, словно вылит из чистой стали, собравшись, наконец могу разглядеть контурами плывущую фигуру монстролова. Кажется, что двоится в глазах, но нет, вторая, та, что почти копия, чуть ниже и делает шаг назад, чтобы не мешать.
Заставляю себя кивнуть, откликаясь на голос. Пальцы к предплечьям приросли. Лишнее движение совершить — словно обречь себя на смерть.
— Выбирайся оттуда.
Качаю головой и тут же втягиваю её в плечи. Тепла так вовсе не больше, но рефлексы не убьёшь.
Монстролов не уговаривает долго, расстёгивает плащ и вместе с рюкзаком отпихивает Луке. Меч оставляет около стены.
Шагает в ледяную воду, даже не поморщившись и больше не теряя времени. Совсем как тогда, на побережье. Везёт ему на бывших и нынешних любовников, волей судьбы искупавшихся в неподходящее время…
Подходит и, остановившись на краю ямы, протягивает мне руку.
— Просто дай мне свою, малыш, — просит ласково даже, совсем не так колюче, как на поверхности спорил. Совсем не кажется лишённой чувств ледышкой. И верно же, сейчас ледышка — это я. — Протяни мне руку. И я тебя вытащу.
Я очень, очень хочу послушаться этого голоса, но тело отказывается подчиняться. Телу наплевать, что всё — можно выбраться и согреться. Тело задубело, и Анджей прекращает уговаривать, даже и не начав толком.
Шагает вперёд, намокает сам и, обхватив меня поперёк туловища, чуть пригибается, забрасывает на своё плечо. Свешиваюсь головой вниз и, лишь когда добирается до относительно сухого прохода, могу заставить себя потянуться рукой вверх, вывернув её, коснуться кожи его куртки. Тёплой под прикосновением. Тут же перехватывает удобнее, берёт на руки, совсем как положено носить упавших в обморок нежных барышень, и прижимает к себе.
Едва сгибаюсь в пояснице, чтобы стать поменьше, лбом жмусь к открытой из-за расстёгнутого ворота куртки шее и линии челюсти. И плевать я хотел, что он после многих дней, проведённых вдали от бритвы и зеркал, заросший и колючий.
Кое-как забрасываю руки на его плечи, обнимаю как могу крепко и чувствую себя маленькой спасённой принцессой. В сотый, наверное, раз.
Прячу лицо, где-то на задворках сознания памятуя о том, что вроде как ещё должен выхватить, но тогда почему держит так осторожно и вовсе не злится? Почему ни слова не сказал про верёвочный мост?
Странно, но по-настоящему трясти от холода начинает только сейчас. И если бы только от него одного. Пальцы конвульсивно сжимаются на отогнутом вороте, прихватывая ещё и короткие волосы.
Поднимается выше, в самую сухую из всех подземных комнат. Кое-как заставляю себя разлепить глаза, вспомнив о важном, всё ещё не оконченном деле.
— Там… — Анджей, увы, оказывается не так понятлив, как привыкшая ловить не слова, а интонации, рогатая монстра, и повторить приходится не менее четырёх раз. Насилу отстраняюсь и заставляю себя держать голову, чтобы пересечься с ним взглядами. — Там. Дакларден. Вытащи его. Вытащи сейчас.
Зубы отбивают бешеный ритм, который ни одному придворному музыканту не под силу. От холода ломит каждую мышцу в теле, но я не старею каждую секунду, проведённую в обществе чёрной заразы.
Я не тот, кому помощь сейчас нужнее.
Я не тот, кому помочь может только монстролов.
Не спорит со мной, только оборачивается и зовёт где-то замешкавшегося Луку. Не вижу его и, признаться, не готов крутить головой по сторонам. Из последних сил борюсь с желанием обмякнуть и отрубиться наконец.
— Сейчас-сейчас… — приговаривает откуда-то справа, и почти сразу же слышится скрежет и шипение вспыхнувшего за мгновение магического порошка. — Иди ко мне, маленькая русалочка.
Подскакивает сбоку, понятливо вытягивает руки и прижимает к себе, чтобы было легче держать.
Двинул бы, если бы смог сжать пальцы в кулак. Двинул бы точно, если бы он не был таким восхитительно горячим. Если бы на контрасте с его прикосновениями я бы не понял, насколько замёрз.
Пальцы, дубовые и неловкие, ныряют за лацканы расстёгнутой куртки, забираются под рубашку, и я жмусь к нему, как последний раз в жизни.
Потому что сейчас мне плевать, кто и как меня согреет. Плевать.
Анджей скрывается внизу, а Лука, безропотно согласившись с ролью няньки, торопливо возвращается к только что разведённому магическому огню. Наклоняется, чтобы усадить меня на холодный камень, и я тут же начинаю протестующе мычать, меньше всего желая после человеческого тепла почувствовать холод пещеры. Хватит с меня, на всю жизнь хватит!
— Разожми руки, княжна. Нам надо снять с тебя мокрую одежду, иначе ты никогда не согреешься. — Довод весомый, но мне вовсе не хочется к нему прислушиваться. Я не хочу замерзать снова. Отчаянно жмурюсь, пытаясь спрятаться в темноте, и неловко вцепляюсь в его плечо. Пальцы не слушаются и соскальзывают. — Прекрати изображать дурочку и потерпи ещё минуту. Она тебя не убьёт, поверь мне.
— Да ты врёшь чаще, чем дышишь, — выдыхаю, стуча зубами, но всё-таки отпускаю его, позволяя усадить себя на пол.
Тут же хватается за застёжки на моих сапогах и, разобравшись с ними, стаскивает обувь. Следующая — куртка, мокрые почти полностью штаны и тонкие кальсоны. Оставляет меня в одной только рубашке, но так сухо и по-деловому, не бросив ни единого ехидного словечка, что невольно напрягаюсь.
Неужто всё так плохо?
Схватив за предплечье, тащит наверх, прислоняет к стене и отступает на шаг, чтобы нагнуться и схватить свой брошенный неподалёку плащ. Остальные вещи свалены рядом. Одно на другом. Поверх моей сумки — рюкзак монстролова.
Опускается на землю сам, в метре от отливающего синим пламени, и меня тащит следом, усаживая на свои колени. Крутит, как неповоротливую игрушку, в итоге устраивает боком, наклоняет голову к своей груди и следит, чтобы мои ноги, прикрытые плотной кожей, лежали на его.
Кажется, выпадаю даже на какое-то время, погружаюсь всё-таки в полудрёму, а вместо головы — пустой гудящий чан. Погружаюсь куда-то, медленно дрейфую в почти что сонном оцепенении и теряю счёт времени.
Только веки толстые и тяжёлые. Совершенно не хочется поднимать их.
Поначалу ничего не происходит, всё тот же холод, затаившийся под кожей, и ненормальная, словно нарочно усиленная дрожь.
Поначалу ничего не происходит, только спать хочется меньше, а вот спустя пару минут…
Начинаю кусать губы, а после уже и зверски грызть их, чтобы хоть как-то заткнуть себя и удержать так и рвущиеся наружу вопли и стоны.
Оказывается, замерзать не так неприятно, как согреваться. Оказывается, мерзкое покалывание — это ничто по сравнению с ощущением невыносимого жжения почти во всём теле.
Лука сочувствующе сжимает моё плечо и второй рукой гладит спину. Раздражающе медленно, совсем не унимая начавший донимать меня зуд.
Хочется шипеть и ругаться. Хочется как можно быстрее избавиться от этого ощущения. Всех этих ощущений.
Голова тяжеленная, словно тот самый чан наполнился чем-то и всё время опускается вниз. Кренится на один бок.
Всё тело ломит, но ногам и пальцам на них хуже всего.
Едва ли замечаю, как начинаю тихонько подвывать и раскачиваться, словно это могло бы хоть как-то уменьшить это.
— Сделай что-нибудь, — не выдержав, хрипло прошу, не поднимая лица, и вовсе не потому, что стыдно, а потому, что на это нужно слишком много сил. — Убери это. Пожалуйста, убери…
— Мне до сумок не дотянуться, потерпи ещё немного, конфетка. Сейчас Анджей притащит этого напудренного придурка, и отогреем тебя.
— Это как же? — В горле дерёт всё, и глотать становится больно. Голос хрипнет, и несмотря на то, что зуб на зуб так и не попадает, говорить проще.
— С помощью травок и горячего питья. А что, в твоей головке есть ещё какие-то мысли? Не настолько уж ты тогда и околел.