Часть 3. Глава 4 (2/2)

Бодаю его лбом в отместку и тут же охаю от того, как именно это движение отзывается меж висками. Словно далёким грохотом. Словно по больному, никак не желающему сходить синяку хорошенько врезали.

Как же плохо…

Кажется, что огонь не греет, а плащ не желает сохранять жалкие крохи оставшегося тепла.

— Просто сделай что-нибудь… — выдавливаю из себя и тут же прикусываю язык, потому что молча терпеть все те ощущения, что на куски тащат моё тело, почти невозможно.

Хватит уже скулежа, наёмник наверняка наслушался достаточно, чтобы припоминать мне это несколько долгих недель.

Но тон его голоса не похож на голос человека, который только и делает, что запоминает, кого и чем можно уколоть в подходящий момент. Звучит смирившимся.

— Ладно, давай попробуем. Посиди прямо и постарайся не завалиться.

Откинувшись назад, расстёгивает все до последней застёжки на своей куртке, стаскивает её с одной руки и нетерпеливо трясёт второй. Оттягивает край плаща, который я поначалу, не понимая, что происходит, совершенно не собираюсь отдавать, а после, напротив, подогнув ноги и прильнув к нему, сам пихаю за чужую спину. Обхватываю поперёк тёплого торса и нагло выдираю заправленную за ремень штанов рубашку наверх. Поднимаю её чуть ли не до груди и жмусь щекой к мягкой ткани. Лука шипит и сам покрывается мурашками, кутая уже нас обоих.

— Так лучше? — сдержанно спрашивает сквозь зубы и, не дождавшись ответа, требовательно пихает меня в бок. — Скажи что-нибудь. Я должен быть уверен, что страдаю не зря.

— Было бы совсем хорошо, будь ты голым, а вместо этой тонкой тряпки — нормальное одеяло.

Пауза повисает недолгая, но весьма выразительная.

Слышно, как наверху продолжает идти дождь и трещит совершенно ненастоящее и, кажется, не греющее ни черта пламя.

У меня же голова настолько тяжёлая, что, кажется, сдвинь на сантиметр — и шея переломится с громким хрустом.

Ладонь, лежащая на моём боку, поднимается выше.

— Малыш, ты сейчас понял, что сказал, или мне повторить вопрос позже, когда ты придёшь в себя немного больше?

Веки не просто тяжёлые. Веки весят столько же, сколько у человека, который спал последний раз примерно никогда. Могу приподнять только одно. Да и то на четверть.

— Что-то странное?

— Ну, как тебе ответить… — Дёргает плечом и качает головой.

Действительно задумывается, а я чувствую конечности в полной мере наконец. Чувствую их и мечтаю избавиться от ощущения, будто ступни вот-вот оплавятся и сгорят. Действительно задумывается, но, отвлечённый шумом, так ничего и не говорит.

Я же не могу даже голову повернуть, когда возвращается Анджей. Да этого и не нужно, потому что выдранного из черноты Даклардена он скидывает прямо на пол, довольно небрежно, так что у последнего клацает расслабленная челюсть, а меч свой, что тащил волоком в другой руке, приставляет к стене.

Наследник торговой империи оказывается почти раздетым, в одних только спальных брюках и с голой грудью.

Помня о чёрной, оставляющей ожоги мерзости, кошусь на руки монстролова, но не замечаю ровным счётом никаких повреждений. Наверняка в отличие от меня понял, с чем имеет дело, и орудовал своей железкой, а не беззащитными пальцами.

Понимаю, что мои ладони не болят тоже. Даже та, на которой лопнула кожа и которая так сильно кровила.

Озадаченный, вытягиваю правый кулак наверх, выпутав его из плаща, и пялюсь на совершенно нормальные ногти. Обломанные, с чёрной каймой, с пятнами так полностью и не сошедшей хны, но абсолютно целые. Ни ожогов, ни ран.

Как так?

Морщу лоб, пытаясь вспомнить, в какой именно момент они исчезли, но наёмник, который так великодушно побыл моим креслом, решает, что с руками всё так же плохо, как и со ступнями, и, обхватив моё запястье, утаскивает его назад, в тепло, разжав пальцы, проходится по ним своими.

Трогает всего лишь центр ладони и растирает фаланги. А мне так чудовищно неловко, что если бы мог, то покраснел. Но, на моё счастье или беду, тут уж как посмотреть, ещё не отогрелся достаточно для того, чтобы кровь прилила к лицу.

Всё это кажется мне чем-то чудовищно неправильным. Только сейчас, когда задубевшие извилины начали соображать. Только сейчас понимаю, что то, как меня касается второй в присутствии первого, неловко и неправильно. И тем больше кажется, чем больше понимаю, что я, должно быть, единственный так думаю.

Анджею, кажется, всё равно, а Лука, деловито склонив голову набок и прищурившись, разглядывает не совсем привычную для них обоих добычу.

— А он не сдохнет? — В голосе наёмника прорва презрения и интерес, скорее всего, исследовательский и весьма приземлённый. Интерес страшный и совершенно не праздный.

За живого всегда платят больше. Я помню.

Монстролов качает головой и теряет к только что спасённому всякий интерес. Подходит ближе и усаживается рядом, почти касаясь моей согнутой в колене ноги.

— Нет. Ничего ему не сделается, пока дрыхнет. — Ладонь, всё ещё кажущаяся тёплой по сравнению с моим телом, невозмутимо забирается под плащ и находит мою лодыжку. Ох, ну прекрасно, теперь ещё и он. — Магический сон имеет свои маленькие плюсы.

Зарюсь на лежащего на камне мужчину почти с ужасом. И пойди разбери, от чего же больше: от того, что от холёного красавчика за пару недель остались только с трудом узнаваемые черты лица, или от чёрствости, с которой о нём говорит монстролов. Впрочем, не он один.

Не то чтобы я не знал, насколько наплевать на него этим двоим, но видеть своими глазами… Видеть и вместе с тем ощущать, как заботливо вытягивают твои ноги, укладывая их на свои бёдра, чтобы растереть…

Как можно быть настолько равнодушным к одному и заботиться о другом?

Как можно просто бросить его и тут же заняться мной?

Неужто ни капли сострадания?

Гляжу на проступившую седину, на мешки под глазами, на бледную с синевой кожу и сетку обозначившихся под ней вен…

— Укрой его, пожалуйста, — прошу, насилу выпрямившись и заглянув в глаза чистильщика. — Не надо с ним так. Он же живой.

Но и тут Лука реагирует первым, чтоб его чёрт побрал.

— Не надо как? — Этот его тон естествоиспытателя, готового подпалить крылышки опытному образцу, просто ненавижу. — Ему плевать, Йенна. Он не чувствует холода.

Конечно же нет! Почти голый и босой! Не чувствует! Магия его защитит, и плевать, что он всё равно страдает, пускай и не вспомнит об этом, когда проснётся. Я буду помнить. И то, что ничего не сделал для него, тоже.

— Анджей? — По иронии игнорирую того, с кем соприкасаюсь большей частью своего тела, и обращаюсь ко второму, разгоняющему кровь в моих ступнях едва ощутимыми из-за зуда поглаживаниями. — Пожалуйста?

Пожалуйста… Потому что и без того смотреть на него, истощённого и замученного, больно. Потому что не вдолби он себе в голову, что я — его судьба, глядишь бы, не повёлся на байки про приворот и ведьма бы никогда им не заинтересовалась.

Закусываю губу и распрямляю спину, кое-как поворачиваясь боком. Теперь приваливаюсь к Луке только плечом и рукой.

Анджей глядит в ответ долго, оценивающе, щурится, большим пальцем поглаживая мой мизинец, и вдруг кивает.

Не знаю, решает, что так отвязаться будет проще, или же догадывается, что так проще будет мне. И моей совести. Даже если Максвеллу, наследнику всех богатств торговой династии Дакларденов, абсолютно наплевать: валяться вот так или сидеть у стены, завёрнутым в потрёпанный плащ монстролова. Даже если и плевать ему, не плевать мне.

И, да, так становится проще. Проще не думать о том, что он будет делать, когда очнётся и увидит своё отражение.

Закончив с ним, монстролов роется в своих вещах и подставляет погнутую и побитую судьбой глубокую жестяную чашку к одному из хилых, стекающих вниз из дыры в потолке ручейку.

Возвращается назад, притащив с собой рюкзак и дорожную сумку Луки. Усаживается, как и до этого, возвращает мои ноги в прежнее положение.

Чувствую теперь, что его одежда тоже мокрая, и запоздало вспоминаю о том, что ему пришлось лезть в воду.

— Тебе не холодно?

Качает головой и кажется куда более задумчивым, чем минуту назад.

— Тебя вообще ничего не беспокоит?

Отрицательное движение головой снова.

Ладонь, пристроившаяся на моей спине, опускается ниже. Скользит по пояснице, и я понимаю, что не так-то легко её не замечать. Даже несмотря на то, что всё моё внимание приковано к монстролову и противному зуду в ногах, что разгоняют его пальцы.

— Ещё как беспокоит. Ты, например. — Задумчивый, но вполне себе нормальный. Не каменный и не ледяной. Спокойный. Пожалуй, даже слишком.

— А что я? — уточняю настороженно, на всякий случай напрягшись и в качестве опоры всё ещё неверными пальцам вцепившись в чужое колено. Просто в «чужое» и всё — без имён и уточнений. Так проще пальцы, проходящиеся по тонкой ткани рубашки, игнорировать. Приподнимающие её вверх и тут же разглаживающие образовавшиеся складки.

— Ты и твоё неуёмное желание соваться, куда не следует.

А вот это ожидаемо вполне. Только я думал, что злости будет больше в голосе, но её словно нет в нём вообще. Выпарилась или замёрзла.

Я всё ещё осторожен в своих ответах. Как по только схватившемуся тонкому льду иду.

— Я хотел как лучше… — Приподнятые брови, жалобное выражения лица, покорность на дне зрачков.

Чего же тебе ещё? Когда уже оживёшь?

— Но вытащить его ты бы всё равно не смог. А вот пострадать совершенно зазря — запросто. И ты… — Анджей закатывает глаза и тяжело сглатывает, и выглядит это так, словно не ком пропихивает глубже в горло, а наконец-то сгусток раздражения. — Не делай так больше.

Резковато немного ведёт шеей, движением головы откидывая с лица упавшие на него длинные прядки, и сосредотачивается на моих ступнях. Гладит проступившие красные пятна, словно пытаясь растереть их по бледной коже. Уходит в себя.

— И что, это всё? Никаких угроз или физического насилия? — уточняю только для того, чтобы царапнуть его, и жалею, что не могу перебраться на его колени. И потому, что мокрые, и потому, что даже если бы Анджей и хотел, то не смог бы меня согреть.

И у этой мысли затхлое болезненное послевкусие. Как если глотнуть разведённого уксуса и ощущать, как дерёт горло и пищевод, пока он неторопливо стекает внутрь.

Он бы не смог меня согреть… Поэтому просто передал тому, кто сможет.

Мне отчего-то начинает под ресницами жечь. Мне отчего-то становится куда обиднее за него, чем за Даклардена. Потому что монстролов живой тоже, и плевать на то, что холодный.

— Ты развалишься, если я тебя ударю, — произносит довольно мягко, должно быть, углядев что-то такое на моём лице. Что-то такое, смахивающее на грусть или страх. Что-то, что он истолковал по-своему.

И, наверное, одно из последних, что я когда-либо скажу, так это то, что жалею его.

Не поймёт. И не простит.

— Раньше ты так не считал. — Припоминаю все схваченные затрещины, которых и было-то всего несколько, и в особенности ту, которой он наградил меня за попытку устроить истерику рядом с вампирским логовом.

Анджей закатывает глаза и дёргает меня за пальцы. Ойкаю и пытаюсь лягнуть его в грудь.

Из-за спины доносится короткий смешок. Надо же, а я начал надеяться на то, что моя временная грелка отрубилась и спит.

— Пощёчина — это не удар. — Попытка пнуть ещё раз проваливается, даже толком не начавшись. Перехватывает за ступню и сжимает её чуть сильнее, намекая на то, что не стоит заигрываться. — Ещё вспомни все те разы, когда я тебя по заду шлёпал.

Вспыхиваю и отворачиваюсь, устремляя взгляд в сторону продолжающего жрать пустоту пламени.

Придерживаю полы плаща правой рукой. Левую же сжимаю поверх своего бедра, не зная, куда её ещё деть. Молчу, поджав губы, да только разве рядом не найдётся тот, кто всегда с радостью вместо смолчавшего вылезет?

И это кажется настолько привычным, что даже холодок пробегает вдоль позвоночника, аккурат растворяясь над смявшей движением пальцев ткань рубашки ладонью.

— А порка считается приемлемым видом наказания? — Да твоего же лешего! Смыкаю веки и губы тоже в плотную линию. Пальцы поверх плаща так сильно, что костяшки ноют. Ну почему нельзя было промолчать, а? — Потому что, если хочешь, я мог бы и подержать, вдруг понадобится…

Анджей реагирует мученическим вздохом.

Вот пускай сам теперь с ним разбирается. Пускай вообще сами. Друг с другом.

Я же решаю самоустраниться самым удобным и приемлемым из всех способов.

— Надо же, какие мы любезные. А тебя самого кто подержит?

Демонстративно отмахиваюсь от них обоих, отклоняюсь назад, ёрзаю, стараясь не касаться холодного каменного пола, и лопатками прижимаюсь к мерно вздымающейся груди.

Собираюсь спать, избавившись наконец от жалящих спину своим теплом пальцев. От рук, гладящих лодыжки, правда, тоже, но считаю это вполне допустимой жертвой. Осознание того, что они касались меня одновременно, пускай и совсем невинно, всё-таки делает мои щёки пылающими и наконец-то красными.

— А я что, ещё не получил по морде? — Ох, точно же, а я и забыл, сосредоточившись на себе и своих страданиях, что кто-то всё-таки попал под удар. И не сказать, что чувство, которое я испытываю, можно охарактеризовать ёмким «стыдно». — Или у тебя есть претензии не только к моему лицу?

— У меня есть претензии ко всему тебе. Целая куча претензий.

— Я ни секунды не сомневался. И что теперь? Изгнание? Оставишь меня на ночь под дождём?

— Нет, что ты. Напротив, я оставлю тебя здесь. Нянчиться, раз уж вы так чудесно ладите друг с другом.

Замечательно.

Закусываю щёку, чтобы не вздохнуть слишком громко, и сосредотачиваюсь на запахах, плавающих вокруг. По-прежнему самый сильный из них — затхлой сырости и почему-то пороха. Запоздало вспоминаю о магическом пламени, что пляшет прямо на мокрой скале.

— А сам куда?

— За хворостом и ветками. Ночевать придётся здесь, а кто-нибудь из вас двоих гарантированно истечёт соплями, если будет спать на голом камне.

— Спасибо тебе за заботу, дорогой. — Когда-нибудь, если я овладею хоть какой-нибудь магией, я непременно попробую нацедить немного этого яда в баночку. — Я тронут до самых яиц.

— Которые станут синими, если ты проведёшь ночь на каменном полу. — Анджей не остаётся в долгу и весьма недурно парирует.

— Ну, не то чтобы у меня особо был выбор… — Лука демонстративно ведёт плечом, ближе к которому моя голова, и не стукнуть его затылком оказывается не так уж и просто. Сдерживаюсь только потому, что знаю: тут же переключится на меня. — И, уверен, ты ошибаешься. Хочешь, вместе посмотрим?

— Я хочу посмотреть на твоё лицо, когда маленькая княжна услышит о твоих размышлениях насчёт её возможного замужества за чудом спасённым Дакларденом.

Распахиваю глаза так резко, что в голову отдаёт. Правый невротично дёргается.

Медленно поворачиваю голову в сторону Анджея, и тот отвечает мне одной из своих лучших белозубых ухмылок. Подмигивает и поднимается на ноги, оттолкнувшись от пола.

— Ну, мне пора, я думаю. Не стесняйся, Йен. Физическая активность прекрасно разгоняет кровь.

Без зазрения совести шарится в чужой сумке, находит в ней широкий, обёрнутый полосками кожи вместо ножен кинжал, вес которого прикидывает, подкинув оружие на ладони, и, оставшись довольным, скрывается в узком, уходящем на поверхность коридоре.

Моргаю ещё раз или два, прежде чем развернуться, и, наплевав на обжигающе холодный камень, усесться верхом на чужие колени. Схватившись за ворот рубашки, с силой дёргаю его на себя.

— Ты совсем ёбнулся?!

Лука в священном ужасе прикрывает рот ладонью и округляет глаза.

— И этими губами ты целуешь… — хмыкает, не договаривая, и теперь мне действительно хочется ему по роже вмазать. С другой стороны, не там, где уже обозначилась синева. — Впрочем, неважно, кого ты там целуешь. А Анджей, оказывается, такой мелочный! Кто бы мог подумать?

Кусаю себя за щёку и наматываю расстегнувшиеся полы рубашки на кулаки. С одной стороны, понимаю, что попался на подначку ужасно глупо. А с другой, бурчать себе под нос что-то и капитулировать — ещё глупее. Вовек не отцепится.

Продолжаю гнуть своё, заранее зная, что всё это кончится ничем и новой, так веселящей наёмника склокой.

— Так что там с замужеством?

Лука, словно ударившись в размышления, задирает голову, разглядывая потолок, и качает головой.

— Ну, даже не знаю, я ещё слишком юн для таких серьёзных решений… Подождёшь ещё пару лет, красавица?

О боги, и это мне говорили, что то, что несёт мой язык, хуже проказы. Хотел бы я посмотреть, что бы стало с пожилой чопорной дамой, которая лупила меня палкой по пальцам за неверно выбранную для десерта вилку, если бы ей пришлось вести беседы с ним.

— Я тебе сейчас нос откушу, если ты мне не ответишь, — обещаю проникновенно, заглядывая в его глаза для пущей убедительности, и тут же понимаю, что зря. Что не стоило этого делать. Теперь и не денешься никуда. Зрачки не опустить, просто магическим образом разглядывать стены не пускает.

— Серьёзная угроза. Кто же мне даст без носа? Будешь спать со мной из жалости? — Приподнимает бровь, и я краснею даже больше прежнего.

Самообладание — не моя сильная сторона. Никогда не была.

— Ну?!

— Что ты орёшь на меня, как потерпевшая, княжна? — Морщится и даже показательно касается раковины уха. — Надо же было нам о чём-то разговаривать те два часа, что мы поднимались вверх? В случае с тем, кто вырубается при низких температурах, это очень важно, поверь мне.

Ещё бы не верить. Стоит только вспомнить ледяной пустой взгляд и абсолютно лишённый эмоций голос. Совсем-совсем пустой, а не сдержанный, как уже стало привычно.

Иду на попятную, но руки всё ещё на его воротнике, да и отвернуться пока не представляется возможным.

— Обязательно обо мне?

— Хотя бы. Правда, темка так себе, многого не обсудишь.

Намёки, намёки, намёки…

Укусить до зуда в резцах хочется.

Понимаю, что провокация, понимаю, что будет лучше, если сдержусь.

— И что же у нас там из немногого?

Пожимает плечами и кусает губы, пряча ухмылки. Почти умудряется сохранить серьёзный вид. Только глаза да ладони, что невесть когда успели переместиться на мои бока, выдают.

Ещё до того, как начинает говорить, в очередной раз понимаю, что оказался слишком близко. И что теперь придётся как-то сбежать. Сбежать, когда не получается даже отвести взгляд. Хорошая задачка.

— Там? Пара предположений всего-то лишь. Как можно использовать твою милую мордашку… — Тут, к моему облегчению, отнимает правую ладонь от плаща и касается моей скулы, глядит в глаза и после сразу же на губы. Улыбается так глумливо, что я и без слов чувствую, как готовится выплюнуть очередную гадость. — Да и всё остальное тоже.

— И как же?

— Выдать тебя замуж вот за этого, например. — Кивком указывает в сторону укутанного по подбородок Максвелла, которого язык не повернётся назвать молодым мужчиной теперь, и снова взглядом возвращается к моим глазам. — Наплести про строгие нравы и, пока он будет, придерживая штаны, организовывать свадьбу, ободрать как следует. Но не думай, не до нитки. Мне сил не хватит, чтобы всё, что у них есть, унести.

— Да ты просто гений! — Вкладываю в свой ответ весь имеющийся сарказм и невольно начинаю беспокойно ёрзать, пытаясь отодвинуться немного. Теперь, когда мной вновь управляет разум, становится крайне неловко быть рядом. — Только одного ты не учёл, великий комбинатор. Чёрта с два я ещё раз надену проклятое платье! Ни за какие деньги.

— А за что наденешь? — спрашивает с таким живейшим интересом, что невольно вздрагиваю и отклоняюсь назад.

Торгуется со мной от скуки, но слишком увлечённо для пустой болтовни.

— Ты это серьёзно сейчас?

— Это? Нет. — Нервничаю, разжимаю пальцы и не знаю, куда деть руки. Небрежно пристраиваю их на чужие плечи, и голос в голове вопит, что пора линять. Сменить тему или броситься наутёк. Или всё вместе. — Но вот кое-что другое…

Не выдержав, замахиваюсь, чтобы шлёпнуть его по скользнувшей под плащ ладони, но не успеваю сделать это до того, как вцепится в мою ногу повыше больно упёршейся в камень коленки. Перехватывает другой ладонью и сжимает за запястье. Понимаю, что в таком положении вполне могу позволить себе глядеть на него сверху вниз.

— Знаешь… — Цедить сквозь стиснутые зубы — не так просто, но размыкать губы сейчас кажется чем-то преступно неправильным. Холода как не бывало. А всё ещё и потому, что в следующий раз стоит думать, прежде чем ёрзать верхом на ком-то с воинственным бормотанием. — Мне нравится, когда ты получаешь по роже. Из-за меня. — Последнее добавляю шёпотом, смотря на его скулу с налившимся синяком.

Хмыкает.

Поднять взгляд выше — и всё полетит к чертям или того ниже. Не потому, что я этого хочу. Потому что не оставит мне никакого выбора.

— Рад, что тебе приятно, княжна.

Когда до этого дошло? Как и почему по новой?

— Прекрати, — прошу и предупреждаю одновременно, вслушиваясь в тишину. Вслушиваясь в мерную, смахивающую на барабанную, дробь дождя по крыше, в любую секунду ожидая услышать ещё и шаги за спиной. В любую. Эту или последующую. Или ту, что за ней…

— Что? Что мне следует прекратить? — Играет со мной, излишне картинно удивляется, а пальцами проходится от колена до тазобедренной выступающей кости. Дразня, очерчивает её, задирая рубашку, и, решив, что хватит на этом, обхватывает поперёк пояса. Цепко и грубо, в одно движение подтащив ближе. — Тебе ещё холодно?

Переиначивает всё так быстро, что я лишь озадаченно смаргиваю, пытаясь разобраться, к чему клонит.

— С чего ты взял? — Выходит резковато. Выходит выдать себя с головой.

И это именно та реакция, которой он хотел. Трудно не понять по тонкой обозначившейся улыбке.

— Ты дрожишь. — Голос ниже становится. Вкрадчивей.

От такого голоса хочется прятаться и изворачиваться. Хочется перестать чувствовать себя жертвой, которую уже загнали в тупик и вот-вот застрелят.

— Я в ледяной воде столько времени провёл, ещё бы мне не…

Тянется вперёд и, приоткрыв рот, словно вскользь, проходится по моим губам своими. Смазано, резко и коснувшись языком нижней.

На всё — секунда.

В единое движение, как там, в амбаре.

Всего ничего, не поцелуй и даже не попытка в него.

Дезориентирует. Путает.

Дышать нормально мешает. О том, чтобы думать, и речи не идёт.

Сумятица.

На то, чтобы прийти в себя, полдесятка долгих секунд.

Возмутиться собираюсь сразу же. Залепить ему по второй щеке тут же.

Уже и замахиваюсь, да только, крепче обхватив за пояс, на камень ссаживает и буквально выворачивается, отступая назад, умудрившись ещё и куртку свою подхватить.

И почти светится. Самодовольством.

Чувствует себя как минимум победителем, я же себя — не отошедшим от спячки, едва соображающим что-то животным. Контуженным на оба уха магическим взрывом.

Поправляет одежду, все застёжки затягивает, оправляет ворот, закрывая горло. И я тоже, невольно повторяя, щёлкаю застёжкой на его плаще. На его плаще, что тяжело давит на мои плечи.

— И куда ты?

Спрашивать глупо, обращаться к нему просто чудовищно неловко.

Но оставаться одному ещё хуже.

— Помогать, конечно же. Или ты всё ещё нуждаешься в няньке? Одно твоё слово, конфетка, и…

Мотаю головой так яростно, что тошнит. Мотаю быстро-быстро в надежде, что не только картинка перед глазами смажется, но и реальность тоже.

— Нет. Проваливай.

Нахожу в себе смелости достаточно для того, чтобы поднять голову. Мой взгляд пустой, мутный. В его — усмешки больше, чем на губах.

— Кричи, если вдруг твой воздыхатель вздумает проснуться и решит сожрать тебя.

Передразниваю, кривя лицо, и отворачиваюсь, поплотнее запахнув плащ. Двигаюсь ближе к равнодушно потрескивающему пламени.

Кричи… Как же мне порой хочется закричать! Закричать, как банши или иная, вырвавшаяся с той стороны тварь. Мне хочется кричать и кричать. По разнице и сразу на обоих.

Ни за что и никогда даже себе не признаюсь в том, что, оставшись наедине с самим собой, в безопасности во всех возможных смыслах, мёрзну.

***

Ветки, пускай и мелкие, тонкие совсем и гибкие, оказываются ещё и страшно колючими. Несмотря на то, что ни на одной из них не растёт шипов и слоя растрескавшейся коры тоже нет. Сваленные в кучу, разложенные толстым пластом у одной из кривых каменистых стен, служат подобием жёсткого матраса. Ветки редких деревьев, почти с корневищем выдранные хилые кустарники.

Лежанка вышла откровенно так себе, на большого любителя.

Сверху накинут серый, собравшийся складками плащ, вместо подушек в изголовье импровизированной кровати — дорожные сумки.

Лежать на подобном просто пытка, несмотря на то, что не так твёрдо и холодно, как на камне.

Кажется, что палки тычут сразу везде.

Кажется, что избавиться от этого ощущения можно, только полностью забравшись на лежащего рядом монстролова.

Терплю, довольствуясь лишь утащенной под шею рукой и тем, что можно вот так запросто смотреть в упор, находясь не далее чем в двадцати сантиметрах. Куртку, тепло которой ему без надобности, он тоже отдал, накинув на мои плечи.

И удивительно спокойно становится. Спокойно, когда мы вдвоём. Несмотря на неудобства, сырость и то, что я вроде как всё ещё виноватый, потому что ослушался.

Костёр, в этот раз совершенно настоящий, живой и радостно жрущий ветки, горит совсем рядом. Жар, расплывающийся от пламени, льнёт к моей спине.

Анджей не слишком-то жалует магические штуки. Эту истину я выучил, пожалуй, одной из первых. Так и сейчас вместо того, чтобы положиться на магическое пламя, он развёл настоящее уже сам.

Гора заготовленных на ночь дров почти превышает мой рост. Тонкие палки в куче с широченными срубленными сучьями.

— Вы что, весь лес в округе вырубили? — спрашиваю сонно и, поёжившись, втягиваю голову в плечи, утыкаясь носом в ворот куртки.

Мои собственные вещи давно высохли, и это было почти счастье — натягивать на себя разогретые огнём тряпки, прятаться в них. И плевать, что дымом несёт. Мне — совершенно точно, да и уверен: кривиться или морщить нос не станет ни один из них.

Ни тому, кто рядом, ни другому, что вдруг изъявил желание спуститься вниз по эту сторону разлома, разглядев на карте какую-то захудалую деревушку. И не думать, когда его нет рядом, оказывается малодушно просто. Не думать ни о нём, ни о его не таких уж и шутках. Ни о том, что слабость столь сильна, что оттесняет совесть куда-то назад.

— И почему нельзя носить с собой одеяло?

Первый вопрос глупый и так, чтобы побурчать, второй выходит скорее жалобой.

Маленькая капризная княжна, которую ни огонь, ни кровь, ни ледяная вода не вытравили, очухалась и даёт о себе знать.

Анджей посмеивается и глядит с немалой долей снисхождения в ответ.

Не обижаюсь ни единой секунды.

— А ты в следующий раз сам попробуй возьми.

— И что будет? — спрашиваю с подозрением, и в тяжёлой голове уже вертятся смутные образы разных чудовищ. Страшно охочих до чужих одеял.

Во рту горький привкус, и пить хочется, но пока вполне терпимо. Терпимо, потому что, вякни я только об этом, заставит меня допить страшно противный, заваренный в нагретой у костра воде травяной чай или что там оно. Что-то страшно полезное на холоде и столь же страшно кошмарное на вкус.

— Взвоешь, не пройдя и половины пути, — объясняет терпеливо, как маленькому, и второй ладонью, широкой и всегда прохладной, с нажимом проходится по моим штанам, а после и свободно болтающемуся рукаву своей же куртки. Останавливает пальцы на моей груди, упёршись пятернёй в солнечное сплетение. Тут же перехватываю её своими двумя, привычно пытаясь согреть. — В дороге и иголка имеет вес. Как тебе было с сумкой? Добавь к этому ещё и одеяло.

— Да… — Улыбаюсь кривовато, чувствуя себя глупым. Вспоминаю, как ненавидел больно бьющую по бедру мешковину, в которой, если по-честному, не было и четырёх килограммов. — Я не подумал.

— Ты довольно часто не думаешь. — Вроде бы упрекает, а вроде бы и нет. Слишком мягко для тычка выходит. И кажется ли из-за всё больше наседающей ватной слабости или действительно грустно.

Согласно киваю и придвигаюсь ближе, пальцы, что держат его, сжимаю крепче. Глажу их своими, словно пытаясь растереть, и, приняв всю тщетность попыток, просто сплетаю с правой ладонью. Левой же чуть ниже хватаюсь, поперёк запястья. Пульс настолько слабый, что не ощутить. Ни через минуту, ни через две.

Ёрзаю и, потянувшись вверх, прижимаюсь к шее лбом. И это даже приятно — остужать свою раскалённую кожу в попытках согреть его. В попытках согреть, поделиться частью вызванного подступающей простудой, которую я просто не мог не схватить, жара. Жаль, что в попытках лишь.

Выдыхаю и жмусь теснее. Натыкаюсь не на усмешку или упрёк, но словно на приговор.

От этого мутит ещё сильнее.

— Это бесполезно, Йен. — Голос, как обычно, размеренный и ровный.

Да только раз уж это всё напрасно и результата не принесёт, что же ты сам раньше искал моего тепла? Тебе же нравилось. Что по-другому теперь?

— Это будет бесполезно, если я перестану пробовать.

Не возражает, напротив, соглашается неожиданно легко коротким кивком головы.

— Иногда мне жаль… — Замираю, не решаясь даже моргнуть, чтобы не спугнуть чужое редкое, задумчивое откровение. — Что моего собственного тепла едва ли хватит на то, чтобы согреть пару приблудившихся блох.

Тишина повисает неловкая и плотная. Треск костра и капли, срывающиеся со стен, её совсем не заполняют.

Мне же требуется сделать три вдоха, прежде чем я могу выдавить из себя что-то достаточно легкомысленное. Что-то, что не будет потоком сожалений, которые монстролову — что сапоги для лошади.

Такие, как он, не приемлют жалости.

— Какая гадость. Пытайся лучше со мной, а не с блохами.

Анджею, чтобы придумать остроту в ответ, требуется куда меньше времени:

— Я всё ещё удивлён, что в твоих космах не приблудилась парочка.

Согнув руку, на которой я лежу, в локте, тянется к моей макушке ладонью. Отмираю, ощутив прикосновение, и бодаю его лбом в отместку, слабо совсем, чтобы надолго не отстраняться.

Позволяю глазам закрыться. Так и не спал толком и чувствую себя настолько вымотанным, что даже голод не беспокоит. Наверняка проснётся вместе со мной, но позже. А значит, пока можно легкомысленно махнуть рукой и забыть про него. Можно махнуть рукой, пока не вернётся Лука, которого я так и не видел после того, как он поточил об меня зубы и смылся.

Даже любопытно становится, кто из них кого выдрессировал отвечать уколом на укол? Лука Анджея или же наоборот? Или всё было в разы проще? Нашла коса на камень, и искры во все стороны? Этот последний вариант — самый правдоподобный. Самый правдоподобный и заставляющий задуматься в тысячный раз. О них. По разнице и вместе.

Только мысли эти совершенно лишние сейчас. Лишние и ненужные. Гоню их столь упорно, что отступает сон. Гоню их и понимаю, что для того, чтобы отвлечься, нужно за что-то ухватиться.

— Расскажи мне что-нибудь, — прошу тут же, выдыхая в его шею, и стараюсь быть ещё ближе. Забрасываю согнутую в колене ногу на бедро, устраиваюсь повыше. Заглядываю в глаза и неожиданно легко получаю согласие.

— Значит, хочешь сказку на ночь? Что же мне тебе рассказать?

Пожимаю плечами. Язык чешется спросить, о чём он жалеет помимо холодной кожи, но не поворачивается. Не хочется лезть под чужую шкуру и ненароком сделать больно, нечаянно зацепив что-то, что ещё не отболело.

Но проклятое любопытство покоя не даёт. Желание стать ближе тоже. Знать больше.

— О своей первой зиме. Это можно?

— Это не самая весёлая сказка.

— Неважно. Так можно?

Медлит немного, словно в собственной памяти копаясь, и снова отвечает кивком.

Удобнее сжимаю его ладонь. Почти убеждаю себя в том, что она согрелась, и даже слабо улыбаюсь этому. И невольно вздрагиваю, когда он наконец открывает рот.

— Я думал, что умираю. Никто не потрудился разъяснить мне детали. Вообще ровным счётом ничего разъяснить не потрудился. Вот тебе меч, пара монет в дорогу, а дальше сам, как знаешь.

Слушаю, затаив дыхание, и тут же вспоминаю первую запись в его дневнике. Его отчаяние и ужас.

На лбу выступает противная испарина, глотку жжёт. Боюсь даже сглотнуть, я весь — сплошной слух.

Продолжает и почти сразу же замолкает, подбирая нужное слово:

— Это довольно… занятное ощущение. Переставляешь ноги — сердце бьётся. Останавливаешься — ничего. И холод не только снаружи, но и внутри. Я не помню, как провалился, помню, что в голове билось: ну вот и всё. А после — глухая тишина. Казалось, что всего секунда прошла, да только всё случилось в овраге посреди леса и ветром сверху намело метровый сугроб. Не так-то просто выбраться, когда тело наполовину вмёрзло в лёд. А кругом на прогалинах подснежники. Я думал, с ума сойду. Смеялся и никак не мог остановиться.

Говорит обо всём этом спокойно и даже с ухмылкой. Говорит обо всём этом спокойно и вместе с тем совершенно зло. Вкрадчиво, словно сам себе наступая на хвост и сдерживаясь, чтобы не оттаять больше привычного. Удержаться в рамках.

— А страшно тебе было? — Вопрос, который я бы и не задал, если бы не прочёл первые страницы его дневника. Вопрос, которого бы даже не возникло тогда, когда я ещё верил в то, что он говорит правду и почти ничего не чувствует.

— Тогда ещё было, — признаёт без увиливаний и носом трётся о мои волосы. Разминая, ведёт шеей. Должно быть, и рука у него тоже затекла, но я не настолько благородный, чтобы её вернуть. Или выпустить из своих вторую.

Сглатываю, делая вид, что жар, скопившийся под кожей, не давит и вообще мне почти лучше всех.

Не хочу становиться беспомощным снова, даже понимая, что заболеваю, оттягиваю момент. О чём угодно, только не о себе и усиливающейся слабости.

— А теперь? Теперь тебе страшно засыпать?

— Мне страшно, когда я думаю о том, что найду, проснувшись.

Выдирает ладонь из моих пальцев, и я с сожалением отпускаю. Но утаскивает её не для того, чтобы отпихнуть меня или отодвинуться самому, а чтобы поправить куртку на моих плечах и, коснувшись сначала скулы, а затем и разгорячившегося лба, цокнуть языком и переменить тему:

— Хочешь ещё сказок?

— Да, только не таких мрачных, — соглашаюсь, прикрыв глаза, и стараюсь не шевелиться, чтобы как можно дольше удержать это приятное ощущение, которое дарит прохладная ладонь. Кажется, скоро меня не надо будет греть, а скорее напротив. — Расскажи мне о том существе в огне.

Анджей тут же скучнеет и, приподнявшись, глядит в сторону выхода из пещеры.

— Тут особо нечего рассказывать, княжна. Очередной поднятый некромантом мертвец.

— Но он отличался от тех, что были на кладбище, — спорю, несмотря на то, что давно уже начало драть горло. Спорю, а сам понимаю, что сейчас бы не болтать, а дотянуться до противного травяного чая и опустошить кружку. Понимаю и даже головы не поворачиваю. Монстролова не прошу тоже.

— Те были оживлённой плотью, не больше, а этот же — живой душой, запертой в останках тела. Давно запертой, учитывая, как быстро он развалился.

— А пламя что? Он вспыхнул с криком. И с криком же отпрянул от воды.

— Для того чтобы удержать душу в верхнем мире, необходимо заставить её чувствовать, конфетка. — Вздрагиваю оттого, что он использует данное мне другим прозвище, но продолжаю внимательно глядеть и жадно слушать. Знания, оказывается, притягательны не только для вечно разлагающихся личей. — И с болью проще всего. Некроманты редко заморачиваются чувствами своих слуг. Этот горел, иные вечно тонут, третьи же шипят, покрываясь волдырями слой за слоем.

— Незавидная участь. — Прочищаю горло, пытаясь прогнать проклятые хрипы, и захожусь кашлем. Анджей никак не комментирует это, только садится, вздёргивает за руку и, дотянувшись до гнутой, оставленной неподалёку кружки, пихает её в мою ладонь. — И несправедливая.

— В этом мире мало кого заботит справедливость. Давай пей.

Послушно делаю три глотка, на большее не хватает терпеть горечь. Кривлюсь, но кого бы тут трогали мои гримасы.

— Нечего корчиться, это не такая великая цена за час, проведённый в ледяной воде.

— Противно же.

— Ампутация конечностей — вот что противно. Допивай и ложись назад, тебя снова знобит.

— А вот и нет… — спорю скорее по привычке, а не потому, что «нет». Спорю потому, что, если я и скажу «да», сделать с этим он всё равно ничего не сможет. Он не сможет. И Анджей это знает не хуже моего.

— Да. — В голосе проскальзывают командные нотки и совсем-совсем никакого раздражения. Неужто оно уже впало в спячку? Иначе почему он такой мирный? — Потерпи немного, Лука скоро вернётся.

— И что мне от этого? — Нервозность возникает сама собой. Из ниоткуда. Мгновение — и вот она уже в голове и начавших беспокойно скользить по шву рубашки пальцах. — Завернёшь меня в него, как в одеяло?

Кивает с самым невозмутимым видом.

— Если потребуется.

Залпом допиваю остатки ставшей мутноватой жижи на дне кружки, отплёвываю попавший в рот лист и укладываюсь назад. С недовольным сопением и вздохами. Ёрзаю, пытаясь улечься так, чтобы ветки не кололи меня везде, где только можно, и в итоге оказываюсь почти в том же положении, что и раньше.

Ближе просто некуда. Анджей почти прижат к стене. Укладываюсь на его плечо, так чтобы мог той же рукой провести по моим плечам, и, запрокинув тяжёлую голову, задумчиво смотрю на его подбородок.

Прикидываю, можно ли или кое-кто не в настроении. Прикидываю сначала это, а после задумываюсь о том, когда это я стал таким осторожным. Кое-кто, совершенно правильно понимающий подобные взгляды и потому закатывающий глаза. С тенью улыбки на губах, но да какая разница?

— Я не заболею. Можешь поцеловать меня, если хочешь.

— Ох, спасибо за столь великодушное разрешение, господин. Без него я бы ни за что не решился.

— Либо целуй уже, либо заткнись и спи.

— Почему тебе обязательно надо мне всё испортить? — спрашиваю с тяжёлым вздохом, приподнимаясь на локте, чтобы быть повыше. Поближе тоже.

Кто бы тут выбрал второе?

Губы у меня сухие и словно обветренные. Жёсткие от жара. Губы, что я покусываю в ожидании ответа и осторожно убираю волосы с его лица.

И как только не бесит? Вечно на глазах же… На шрамах.

— Потому что язвительности в последнее время стало слишком много. — Двигаюсь ещё ближе, нависаю теперь над ним, ощущая, как ладонь, та самая, что расслабленно лежала на моём плече, скатилась ниже, остановившись лишь на пояснице. Вторую закладывает за голову. — Считай, что мне слишком много вас двоих.

— Неправда…

Последнее слово шёпотом. И попробуй тут угадай, для кого из нас. Попробуй угадай, почему вырвалось.

Голову словно в два раза раздуло. Тяжёлая, тащит вниз. Тащит коснуться своим невесть когда взмокшим лбом к холодному его, прижаться к нему, зажмуриться, и сделать то, что в противовес «заткнись и спи».

Сделать, но прежде спросить, всё так же не повышая голоса, даже у эха крадя возможность утащить пару букв и поиграть отголосками, что всё это время уносились к потолку.

— Скажи, — кончики пальцев, абсолютно нормальных, без следов ожогов или других повреждений, пробегаются по его подбородку и спускаются к шее, чтобы там, где сонные артерии проходят, попробовать уловить пульс, — когда в последний раз мы целовались?

— Полагаю, что сейчас.

Да, ты прав, всё верно.

Сейчас.

Сейчас, прикрыв раскалённые глаза веками, и дрожащими губами, солёными от выступившей испарины, касаясь твоих.

Сейчас, зная, что никакая простуда тебе не страшна. Зная, что любая зараза тут же сдохнет, если удумает пристать. Зная просто, что этот момент только для нас двоих. И что тебя целовать можно. Без страха быть пойманным на горячем или застигнутым врасплох. Без метаний о «хочется» и «нельзя».

Сейчас, когда я с тобой, когда нависаю сверху, опёршись о твою грудь, ощущая, как под пальцами, что лежат на шее, начинает проступать слабый-слабый, но куда более ощутимый пульс, я не хочу никого другого.

Я не могу даже думать о другом. Всё кажется лишь минутной прихотью или слабостью. Кажется, будто и не про меня.

Сейчас главное — это то, что губы, которые я целую, медленно отвечают мне. Неторопливо, не прибегая к помощи языка.

Поцелуй нельзя назвать целомудренным или пустым. Пошлым, наполненным одной лишь страстью — тоже.

Сердце, что до сего момента билось в груди медленно, уверенными толчками подступает к глотке. Сердце, что бьётся размеренно, но так быстро. Сердце, что больше не хочет допускать никаких ошибок…

И как же я хочу верить во всё это!

Как же мне хочется знать, что никаких сумятиц больше. Как же хочется доказать себе.

Целую, нависая сверху, удерживая и, поддавшись порыву, плотнее обхватив горло. С восторгом, едва ли не сродни детскому, ощущая, насколько громким становится его пульс. И не то жар путает, не то правда… теплеет его кожа.

Чтобы убедиться в этом, второй рукой опираюсь на его плечо, а после веду пальцами вверх. По бицепсу и локтю, за его голову, и нахожу покоящуюся под затылком ладонь. Неловко сжимаю её поперёк своей и… Действительно, не холодная.

И это приводит меня в восторг.

Суетливый, неуверенный… Неподтверждённый.

Ощущение парения, вызванное подскочившей температурой и поцелуем.

Я боюсь ошибиться и дурею вместе с этим.

Во рту всё ещё горько, но чужой язык исправляет это. Затирает мерзкий привкус, наполняя собой мой рот. Чужой язык куда более уверенный, чем мой, и властный.

Кусаю в ответ, медленно за нижнюю губу, втягивая её в свой рот, проверяя, насколько больно сделать позволит. Проверяя, как сильно нужно давить, чтобы выступила кровь. И вздрогнет ли? Вздрогну ли я сам?

Жарче в разы, хочется избавиться от рубашки. Хочется раздеться полностью. А ещё сжать пальцы. Те, что под его подбородком, жадно считывают упругие, разносящие кровь по венам удары. Сжать, чтобы ощущать больше. Ближе.

Лучше бы и вовсе соприкасаться всей кожей. Насколько это возможно. Да и невозможно тоже.

Костёр отбрасывает тени на стены, с дыры в потолке начинает лить снова. Далёкий раскат грома. Тянет сыростью и холодом. Но это всё фоновое, мельком. Это неважно всё. Пустое.

Потому что я всё-таки могу.

Я могу согреть тебя. Хотя бы так, хотя бы на пару градусов.

И стоит только помыслить об этом, испытать нечто, что так похоже на ликование, как вместо приятного тепла в груди за рёбрами зарождается приступ кашля.

Отпрянув, рывком сажусь, да так резко, что голова кружится. Давлюсь спазмами и рву глотку так, что едва не текут слёзы. Кашляю и кашляю, пока рёбра не заноют. Дышать невозможно оказывается тоже.

И лишь через целую вечность приступ проходит, оставляя вместо себя одно лишь разочарование.

— Прости… — давлю из себя и совершенно мерзко шмыгаю носом, понимая, что вот оно, во всей красе. Расплата за купание поздней осенью.

Гляжу на монстролова как могу виновато, а тот лишь привычно, одними губами, беззвучно называет меня бестолочью. Становится отстранённым снова. Как ничего и не было.

— Ложись. Травяной сбор только во сне и действует.

Не спорю, возвращаю свою бедовую голову на его плечо и закрываю глаза.

Мне нужен перерыв, чтобы обдумать. Перерыв и немного почти одиночества. Почти, потому что молчать он мне никогда не мешает.

И, словно по волшебству или ещё какой ехидной силе, наверху слышатся гулкие торопливые шаги.

Да, жаль только, что лишь он один.

Смыкаю веки поплотнее и надеюсь на то, что сегодняшний день вымотал всех. Болтливых и не очень.

— Долго, — Анджей обращается к проходу за моей спиной, и в голосе явственно слышится упрёк.

Но разве долго? По мне так в самый раз. Я, например, и вовсе не успел соскучиться. Ни по чувству вины, ни по Луке.

— Можно я упаду на колени и буду слёзно выпрашивать прощение за задержку в другом месте? — огрызается неожиданно резко, и монстролов даже приподнимается на локте, чтобы лучше его видеть.

Но только не говорит ничего больше, а словно взвешивает и решает. Кивает сам себе наконец и смягчается:

— Не кусайся. — Жалею, что затылком не подсмотреть, что там с выражением лица у Луки. — Иди сюда, поболтаем.

— Тебе ли не знать, как я кусаюсь? — Всё ещё злится, но подходит ближе и останавливается у края неудобного лежака. И я едва не подпрыгиваю, когда на мои плечи опускается что-то куда более увесистое и большое, нежели куртка.

Оборачиваюсь и с недоумением кошусь на принесённое им одеяло. Невысказанный вопрос так и замирает на моём лице.

На куртке наёмника блестят дождевые капли, а тёмные волосы, зачёсанные назад, абсолютно мокрые.

— Спасибо?

Отмахивается и оборачивается к так и не подавшему никакого признака жизни пленнику тёмных сил.

— Это вроде как для него. Прихватил у местных. Не тащить же его голым через несколько деревень. Так что не обольщайся, княжна.

Качаю головой и закатываю глаза.

Ну да, конечно. Сделать что-то хорошее и не ляпнуть какую-нибудь гадость. Язык, наверное, отсохнет или ещё что-то похуже.

Отворачиваюсь от него, возвращаясь в первоначальное положение. Только предчувствуя, что понадобится, скатываюсь пониже и вжимаюсь в монстролова, обняв его обеими руками. Одеялом делюсь тоже. Несмотря на то, что оно ему не нужно.

— И что ещё ты прихватил у местных?

— Может, ты встанешь, и уже тогда мы поговорим?

— Может, это ты ляжешь?

— И куда же? На камень? У вас тут не царское ложе, годное для оргий, так что…

— Йен подвинется.

— Вообще-то я и так уже подвинулся, насколько мог, — возражаю, но в противовес своим словам пробую занять как можно меньше места.

В конечном итоге, мне принесли одеяло, и плевать на оговорки и всякие «не для тебя». Нужно уметь быть благодарным. И делиться тоже.

И стоит только подумать о последнем, как словно кипятком ошпаривает.

Нужно уметь делиться… но только не всем хочется. Ох, как не всем. И не со всеми.

Но иногда всё-таки стоит наступить себе на горло и придушить паршивку, что зовётся «собственнической жадностью».

Лука раздумывает ровно до следующей вспышки молнии где-то далеко наверху и вторящего ей раскатистого грохота.

Оказывается за моей спиной, шипит, пытается подтянуть сумку поближе, чтобы удобнее пихнуть её себе под голову, и не может выдернуть одной рукой.

Анджей наблюдает за ним, словно выгадывая, когда окончательно взорвётся. Не доводит до этого. Качает головой, думаю даже, что буркнет что-то про ещё одну бестолочь, но, видимо, ему дано ещё не раз удивить меня.

— Говорю же: иди сюда. И не психуй.

— Не попсихуешь тут. У местных нет лошадей. Даже телеги нет! Я в душе не е… — осекается, выдыхает и, словно мысленно махнув на всё рукой, приваливается к моим лопаткам грудью. — Не знаю, как нам не потерять ещё кучу времени и вернуться в Штормград.

Голову пристраивает совсем так же, как я лежал десятью минутами раньше, на плечо монстролова. Понимаю, что зажат между ними, только когда одеяло начинает мокнуть от соприкосновения с его курткой. Которую я сквозь зубы и тщательно следя за тем, чтобы голос не подвёл, прошу снять. Мокрая. Холодно.

Так уж и быть, я поделюсь одеялом. Которое не для меня. И которого, несмотря на скромные размеры, хватает на троих. И никто, никто, включая меня, это никак не комментирует.

Они начинают переговариваться друг с другом лишь спустя вечность. И лишь тогда я наконец расслабляюсь, опутанный теплом. Лишь только тогда уходит напряжение, и я в самом деле собираюсь спать. Спать, изогнувшись поудобнее, упрямо нащупав ладонь Анджея и перетащив её на свой бок. Вторую руку приходится отвести назад и пальцами то и дело касаться грубого, продёрнутого в шлёвки ремня.

И попробуй тут не думать… Не думать о том, что я успел переспать с ними обоими. Не думать о том, что один почти поцеловал меня пару часов назад, а другого только что целовал я.

Хочется зажмуриться и зажать уши.

Потому что все мои самовнушения перестают работать, когда мы оказываемся так близко друг к другу. Перестаёт работать всё. И я даже пошевелиться боюсь лишний раз, чтобы не податься назад и не прижаться ненароком.

А часть меня, напротив, этого едва ли не просит. Расслабиться, обмякнуть и просто посмотреть, что же будет.

Вместо этого пытаюсь заставить себя вырубиться. Пытаюсь, и, словно назло, Лука укладывает ладонь мне на лоб.

— Совершенно чудесно. Кто-то вздумал умереть от простуды.

— Только заранее не радуйся, — прошу, а сам и не шевелюсь даже, чтобы ненароком не скинуть его пальцы. Потому что они просто ледяные. Чудесный получается компресс.

— Напротив, я в глубокой печали.

— Почему же?

— Потому что если ты вздумаешь совсем раскиснуть, то именно мне придётся тащить тебя на себе.

Открываю глаза и гляжу на Анджея. Очертания его лица плывут и, кажется, двоятся немного. И чёрт его знает, что это: действие наконец начавшего работать снадобья или поднимающаяся всё выше температура.

— Почему это ему? — спрашиваю у монстролова, а затылком непроизвольно касаюсь плеча того, кто за спиной. Иначе головы было не поднять.

— Потому что мне, по-видимому, достанется Дакларден, — отвечает со вздохом, и по его лицу пробегает едва заметная тень неприязни. — Может, всё-таки попробуем раздобыть хотя бы одну лошадь? — Последнее уже не мне, и я в очередной раз мысленно машу рукой на всё это.

Ладно. Раз уж всем, кроме меня, вполне удобно и совершенно нормально, остаётся только заткнуться и все свои мысли затолкать подальше.

Размякаю, расслабляя напряжённую спину, и просто заполняю собой всё оставшееся между ними пространство.

И пошло оно всё.

Корить себя начну в Штормграде, лёжа в горячей ванне.

— И что нам с одной? На многие километры вокруг никто верхом не ездит. А если у кого и есть кобыла, то и та еле дышит.

— Заберёшь этого, — тут, даже не открывая глаз, понятно, на кого указывает Анджей, — и доставишь его к Тайре. Магические сны — не мой профиль.

— Отличный план. Да вот только тебя может вырубить прямо посреди тракта, а княжна даже в добром здравии не сможет о себе позаботиться, а сейчас она…

— Утром будет в порядке.

— Стало быть, влил-таки. — Неподдельное удивление, что так и скользит в его интонациях, не даёт мне отключиться. Проклятое любопытство вечно просыпается, когда не надо. Не прислушивался, так спал бы уже! — А я-то думал, что от одного запаха в обморок хлопнется.

— У меня нос заложен, — уныло поясняю, вклиниваясь в диалог, и, наверное, никогда, никогда, никогда не захочу узнать, что же я мог там почуять.

— Что, настолько, чтобы не унюхать сушёную?..

— Я тебе сейчас вторую скулу разукрашу, если не прекратишь, — обещает крайне доверительно и даже руку выдёргивает из-под одеяла, чтобы коснуться пальцами обозначившейся синевы на чужом лице. Только осторожно, костяшками очертив контуры синяка, и именно этим, а не грубоватым обещанием, заставив Луку заткнуться.

— Угроза так себе, — проговаривает вполголоса, и чувствую, как сглатывает. В глаза чистильщику не смотрит тоже наверняка.

— Это и не угроза вовсе.

— А что же?

Анджей двигается к нему ближе. Продолжает не просто касаться, гладить по скуле и наверняка ещё и на подбородок большим пальцем жмёт тоже.

И неизвестно, что волнует больше: то, что сердце за моей спиной тут же пускается вскачь, или же то, что меня уже не приводит в ужас мысль, что монстролов может просто наклониться и поцеловать его.

Все «моё», «не дам», «только вдвоём» растворяются в этом стуке. Который словно вступает в резонанс с биением моего собственного сердца, и его заставляя гонять кровь по венам быстрее тоже.

Вот так просто. Раз — и чистый лист вместо сотни проговорённых про себя и скребущихся, словно крысы в клетке, мыслей.

— Предупреждение. — Откидывается назад, вжимается лопатками в ледяную, поросшую мхом стену. — Не цепляй его, дай прийти в себя. А теперь спать, завтра ты будешь мне нужен.

— Как вьючное животное, полагаю. Польщён.

Выпад игнорируется совершенно так же, как и все мои неуёмные вопросы, что я задавал десятками какой-то месяц или два назад. Сразу и не скажешь, сколько прошло. И недавно совсем было, и вместе с тем давно.

— Что, если попробовать спуститься с этой стороны и обогнуть гору и болота? Там как?

— Сыро. — Лука, должно быть, особо и не надеялся получить ответ и поэтому переключается столь же легко. — Но всё лучше, чем лезть через трясину.

Монстролов кивает и смыкает веки. Спать не спит, мы все это знаем, но с головой уходит в себя.

Укладываюсь поудобнее, ёрзаю, понимая, что отлежал бок, и, сдавшись через какое-то время, переворачиваюсь.

Теперь проблема не в том, чтобы случайно не опереться, теперь нужно не касаться совсем, не жаться и, главное, не отвечать на взгляды. Заставить себя не думать хотя бы до уже такого скорого утра.

Хотя бы до утра, а там, на рассвете, возможно, меня оставит не только жар.