Часть 3. Глава 2 (2/2)

Позволяет мне поспать около трёх часов, и, если бы меня спросили, милосердие это или жестокость, я бы не нашёлся с ответом.

Трясёт за плечи, насилу усадив, а после, слишком быстро, на мой взгляд, потеряв терпение, и вовсе волочит к окну, не обращая внимания на то, что я едва переставляю ногами. Волочит к окну, около которого стоит треногий косой табурет, а сверху — деревянная лохань, наполненная водой.

Просыпаюсь до того, как безжалостно окунёт, и выбиваюсь, бормоча что-то о том, что всё понял и накажу себя сам. Умываюсь, нахожу сапоги, изо всех сил борясь с сонливостью и чугунной тяжестью, давящей на виски. Обуться удаётся с третьего раза, да и то побеждённым оказывается только одно голенище. Со вторым приходится повозиться.

Сплю на ходу, совершенно не обращая внимания на то, что волосы упали на лицо и я попросту не вижу, что делаю. Сплю и никак не могу взять в толк, почему кровать вдруг такая узкая, а комната маленькая.

Доходит, только когда мутный блуждающий взгляд останавливается на привалившемся к косяку у выхода монстролове.

Ни слова не говорит, но выглядит так, будто успел кого-то убить за то время, что я блуждал где-то впотьмах. Уже полностью собран, одёргивает полу завернувшегося плаща. Хмурится, и в его руках я вижу и чужую поклажу тоже. Отстёгнутую бедренную портупею, зачехлённый палаш и дорожную сумку.

Неужели так и не явился?

— А где Лука?

Морщится и качает головой:

— Шевелись. Пора идти.

Киваю и тут же, охнув, хватаюсь за затылок.

Разобравшись с сапогами, тянусь за курткой и, плюнув на волосы и застрявшие в них остатки обломанных стеблей и лепестков, прямо так заталкиваю под воротник.

— Ты же его не убил? — спрашиваю с подозрением и тут же удивляюсь тому, насколько крепко спал. Ни единого звука не слышал. Даже воплей с улицы. Ничего не слышал после того, как монстролов, решив, что хватит с нас местных плясок, утащил меня наверх. Буквально утащил, повисшего на плече и умудрившегося вырубиться под крики и треньканья больше похожих на пыточные, а не музыкальные, инструментов.

— Иногда мне кажется, что давно пора было.

— А это что ещё значит? — недопонимаю столь уверенно, что передумывает на меня злиться. Вроде бы.

Смахивает с лица налипшую соломинку и кивает в сторону коридора.

— Забирай свои вещи, и идём.

— Так мы не будем его ждать?

— Шевелись и сам всё увидишь.

Послушно сбегаю по ступенькам следом, думая о том, что неплохо было бы что-нибудь из еды с собой прихватить, а ещё метнуться в ближайшие кусты и отлить.

На улице мёртво настолько, что пробирает не хуже вчерашнего варева или стужи. Неубранные столы всё ещё стоят, многочисленные тарелки, почти не тронутые, покрылись тонким слоем инея, а местная собачья свора пирует около чёрного выжженного круга, который вчера был едва ли не главным участником всего действа.

Пробую пробраться мимо них и захватить бутылку и не тронутый никем окорок в центре стола, но, остановленный предупреждающим рычанием, пячусь назад. Воровато оглянувшись, хватаю пару булок и по виду вроде бы яблочный пирог и, затолкав добычу в сумку, со вздохом тащусь за чей-то сарай, чтобы удовлетворить другие свои потребности.

Анджей после находится около запертых на ночь конюшен, вернее, даже не так — спиной прислоняется к притворённой двери не то маленького амбара, не то просто скромного по своим размерам сеновала. Несколько раз с силой пинает створку и чего-то ждёт. Вслушивается в тишину и уже откровенно долбит тяжёлой подошвой, да так, что дерево трещит.

Мрачнеет с каждой секундой.

Опасливо подхожу ближе, понимая, что попасть под горячую руку сейчас легче, чем навернуться по пьяни с кровати. Кусаю припухшие губы, запрещая себе спрашивать. Спрашивать то, на что ответ уже и так знаю.

Не убил… Но, по-видимому, уже готов это сделать.

Останавливается, вслушивается снова и, кивнув словно для себя самого, вдруг впихивает все вещи Луки мне в руки. Кренюсь от тяжести сумки, которая казалась намного легче на вид, и слышу уже, как Анджей разгоняет собак у столов. Старательно не обращаю внимания на обиженный визг. И надо же, ни одна не залаяла!

Селение продолжает спать. Вскинув голову и вглядевшись в прозрачное, всё такое же серое, как и вчера, небо, понимаю, что сейчас не позже восьми-девяти утра. Понимаю, что ещё пару часов мало что изменится.

Со скрипом открывается тяжёлая, навешанная сразу на четыре петли дверь, и, кривясь и щурясь, показывается растрёпанная, соломой присыпанная голова.

— Доброе утро.

Вздрагивает и выглядит настолько помятым, что мне даже становится легче. Собственное похмелье отступает, позволяя вдоволь налюбоваться на чужие страдания. Позволяя проявить любопытство, но ухмыльнуться и посочувствовать хочется только в первые секунды, пока он, полностью сориентировавшись, не выскользнет наружу, чуть шире приоткрыв дверь.

Стою достаточно близко для того, чтобы разглядеть. Стою достаточно близко для того, чтобы заметить угольно-чёрные на свету, разметавшиеся по сухой соломе прядки и съехавшее с одного плеча белое платье. Разглядеть изломанный венок и то, что девушка всё ещё безмятежно спит, сжавшись в комок и бездумно, не просыпаясь, натягивая на плечи старое, валяющееся тут же одеяло. Действительно красивая.

— Это же её свадьба была…

Лука только пожимает плечами и спешно застёгивается, приводит в порядок куртку, оттряхивает налипший на штаны сор. И только после этого поднимает голову, встречая мой взгляд. И оттого, что в его глазах не отражается абсолютно ничего в этот момент, становится необъяснимо горько.

— Понятия не имел, — врёт так же легко, как накидывает на плечи плащ, что до этого свёрнутый висел на моей руке.

Заглядываю внутрь ещё раз, гляжу на неё, такую спокойную и спящую. Гляжу и прекрасно представляю, что он ей наплёл. Представляю так явно, что, наверное, если постараюсь, смогу угадать даже формулировки и отдельные слова. Смогу угадать, как он называл её ночью. Как он называл её, только что выданную замуж и потерявшую голову.

Во рту привкус желчи, да так много, словно вместо слюны. Во рту привкус горечи и почему-то определяется он смутным разочарованием с примесью невесть откуда взявшегося стыда.

— Ты ей жизнь сломал, — вырывается само, и его ладонь, расслабленно протянутая за сумкой, дёргается, как ядовитая змея в прыжке. Вскидывается и реагирует так, словно я сказал это не единожды, а повторил минимум сотню-другую раз.

— Твою сломать будет ещё проще. — Явственно слышу угрозу и отчего-то вместо ответного выпада прикусываю язык. Слов нужных не нашлось.

Перекидывает сумку через плечо, пару раз крупно вздрагивает, дёрнув лопаткой, и уходит вперёд. Оборачиваться не считает нужным. Даже столкнувшись с Анджеем, обходит того по дуге.

Нагоняю монстролова и, глядя на быстрым шагом удаляющегося вниз по улице наёмника, не выдерживаю.

Догнать его и ударить как следует хочется просто безбожно. И плевать, что на этот раз не будет игрой. Плевать на то, что он не из тех, кто позволит или подставит щёку под второй.

Бессилием душит.

Плевать, насколько убито звучит мой голос, когда поднимаю голову и пытливо вглядываюсь в испещрённое шрамами лицо. Утверждаю, наплевав на то, насколько разбито звучит мой голос. Так не должно быть, наверное. Не моя вина, и совесть не должна грызть за чужие поступки тоже. Это не моя вина.

— Ты же знал.

Натыкаюсь лишь на равнодушное пожатие плеч:

— И что?

Всё, что я хотел сказать после, все те колкости, что почти уже было сорвались с языка, на нём же и тают.

Ощущение того, что не спал вовсе, накрывает. Ощущение того, что не спал минимум несколько лет.

— Почему ты не остановил его? — Не спросил бы сейчас и, знаю, сам себя бы до самого конца пути мучил. Мучил бы до тех пор, пока не снизойдёт до меня. Один или второй. Пока не объяснит. Почему? Зачем? И ей-то всё это за что? И что она теперь будет делать? Что она будет делать, когда проснётся одна?

— Не маленький. Разберётся сам.

Неприятно дёргает при упоминании. Он-то не маленький, это верно. Он не маленький и дьявольски убедительный, в жонглировании словами непередаваемо ловкий.

Только всё это на одну ночь, а дальше будь как хочешь. Будь как хочешь, когда через тебя перешагнёт и оставит мирно спать на примятой соломе.

И все это так… так двусмысленно, что не кровь, а, кажется, железо по венам течёт.

— А она? Как теперь быть ей?

Анджей качает головой и взглядом продолжает отслеживать тёмную вытянутую фигуру, что уже почти что у главных деревенских ворот.

Кажется, вверх мы шли намного дольше. Кажется, вчера всё было в разы проще.

— Понятия не имею.

Вот как… И всё? Это всё, что ты скажешь?

Наорать на него хочется тоже. Ударить хотя бы в плечо, заставить отыскать среди своих грёбаных спящих чувств немного сострадания и сделать что-нибудь для девушки, которую наверняка погонят прочь, как только её муж поймёт, что к чему.

— А если бы это была твоя невеста? — Обещаю себе, что этот вопрос будет последним. Самым злым из всех. — Что, если бы она была твоей? Что бы ты сделал?

Ворота скрипят наконец — Лука не стал будить дозорного, что наверняка залил за воротник вечером, и сам выдернул широкий засов, чтобы распахнуть тяжёлые створки.

Анджей молчит. Молчит до самой лесополосы, всё взглядом сверлит накинувшего на голову капюшон Луку, что упорно дистанцию держит.

Отвечает спустя полчаса или около того. Отвечает, даже не взглянув, но тут же прибавив шага. Небрежно бросает через плечо скорее даже. Заставляет меня так сильно сжать зубы, что попавший между ними язык тут же оказывается укушен. Пускай. Пускай до одури больно. Пускай отдаёт кровью. Я заслуживаю.

— Убил бы. И её тоже.

***

Следующие два дня можно назвать спокойными. Не то потому, что по дороге не встретилось ровным счётом ничего, если не считать одиноко бродящего по болотам утопленника, которому не по нраву пришлась ледяная вода, да пару волков, бредущих по своим волчьим делам.

Следующие два дня можно назвать спокойными. Ночёвки в ничем не примечательных, готовящихся к зимовке деревнях и одно абсолютно жёлтое, ярким расплывшимся пятном среди всей окружающей серости поле. И чёрт его знает, что именно на нём росло. Сам разобрать не могу, а спрашивать не хочется. Ни у первого, ни у второго.

Всё думаю о той девушке. Просто не могу перестать думать о том, как сложилась её судьба. Узнал ли кто или она оказалась достаточно умной, чтобы всё скрыть? Узнал ли её жених, которому она была обещана? А отец?

Смотрю себе под ноги, находя куда более занимательным обходить редкие камни, нежели слушать разговоры, что ведут идущие впереди. Право, как ни в чём ни бывало. Лука шутит о чём-то, Анджей кривит уголки губ, съедая непрошенные улыбки.

В таверне, в снятой комнате ночую один я. Эти же оставляют вещи и до утра торчат внизу. С картами местности или за игральным столом. Один раз даже нарываются на скандал. Один из них мухлюет, и я даже думать не хочу кто. Ввязываться во всё это — тоже.

Они разговаривают почти постоянно и совершенно спокойно. Без привычных уже упрёков и криков. Они не ссорятся и в решении срезать через выступивший из-за горы, пестрящий всеми оттенками жёлтого и оранжевого лес оказываются, на удивление, единодушны. «К чему тратить ещё ночь? Времени мало, давай, шевелись, княжна».

Времени мало… Нужно успеть разжечь костёр и собрать достаточно хвороста. Нужно успеть начертить круг. Нужно успеть дочерта всего, пока солнце не зашло и мёртвые, что наверняка в избытке бродят по лесу, не вылезли. Мёртвые, что днём спят в земле, а ночью рыщут.

От одних только слов не по себе. От одних слов и поднявшегося, словно только нас и ждал, ветра, что кружит опавшую листву.

Пахнет прелой растительностью. Пахнет свежестью и вместе с ней, едва уловимо, древесной гнилью. Пахнет сладковато и удушливо, совсем как в семейной усыпальнице ландграфа, где покоится моя многочисленная родня со стороны отца. Пахнет так, что останавливаюсь посреди тропки и отмираю, только когда соизволили хватиться.

Монстролов по имени окликает, и мне не за зовом следовать хочется, а развернуться и выбежать, вернуться на дорогу, но почему-то заставляю себя молчать.

Всё вокруг такое яркое и одновременно с этим, кажется, мёртвое. Ненастоящее.

— Йен? — в четвёртый раз произносит моё имя.

Но отмираю лишь, когда потревоженная Лукой птица с воплем вылетает из свитого в кустах гнезда. Отмираю, и наваждение, чем бы оно ни было вызвано, отступает.

— Прости. — Качаю головой, пытаясь вытряхнуть из неё всё лишнее. — Я задумался.

— И о чём же? — Терпеливо ждёт, пока нагоню, и касается ладонью моего плеча. Сжимает его и ведёт по руке вниз, подбадривая. Останавливает пальцы около локтя. — Ты слишком тихий сегодня.

Хмыкаю и качаю головой.

Как же, сегодня! Приятно знать, что я могу не раскрывать рта несколько дней, а ты едва ли заметишь это. Ты едва ли заметишь, если со мной что-то будет не так.

Злюсь и предпочитаю оставить свои мысли и предчувствия только себе. Да и к чему им? Посмеются, да и только.

— Ничего конкретного, устал, вот всякое и лезет в голову. Пойдём.

Обхожу его, словно на верёвке тащу следом, и пальцы с локтя соскальзывают на кисть. Позволяет вести себя по тропе, а я и не оборачиваюсь даже, глазами лишь следя за тёмным мелькающим пятном. За тёмно-серым плащом, что то и дело скрывается за деревьями и показывается снова.

Молчит и позволяет вести за собой.

Сглатываю неловкость и пытаюсь выдавить хоть какую-нибудь улыбку, но, кажется, и вправду вымотался.

— Нам обязательно заходить так глубоко в лес? Почему нельзя остаться у окраины? — спрашиваю лишь для того, чтобы спросить.

Соскучился по звуку его голоса. Соскучился по тому, как он отвечает только мне, терпеливо разъясняя всё, как для дитя. Только со мной, второму, что впереди, этого не требуется, ведь он не слабый. Не глупый и не наивный, как я.

— Потому что огонь хорошо виден издалека. Разъезжающая по дорогам шушера не редкость, и их явно привлечёт пламя костра. От живых отбиваться не так сложно, да только, улучив момент, могут нагрянуть и мёртвые. Лишние риски ни к чему.

Киваю.

Солнце ещё достаточно высоко, и кажется, будто ещё уйма времени до того, как опустится тьма. Но я уже привык, уже выучился не доверять осени. Выучился и запомнил, какими стремительными бывают вечера.

Вперёд и вперёд, переступая через вылезшие из почвы корни. Вперёд и вперёд, то и дело задевая плечом ветви, с которых тут же опадает ещё оставшаяся листва.

Нагоняем Луку, так и не расцепив рук. На краю поляны стоит, почему-то почти точно повторяющей форму круга. Слишком точно. Словно некто незримый, но могущественный, просто раздвинул деревья или выкорчевал пару самых вредных, вырвал с длиннющими корнями.

Анджею здесь явно не нравится тоже, и он отрицательно мотает головой:

— Нет. Давай дальше.

Его «нет» повторяется ещё трижды, и оказывается довольным монстролов только в ранних сумерках, выбрав для ночлега поросшую кустарником низину, с одной стороны защищённую от ветра невысоким скорее даже холмиком, чем холмом.

Бросает свой рюкзак на землю, стаскивает меч и, отмахнувшись от предложенного ножа, широким обоюдоострым лезвием принимается вырисовывать круг.

Лука без каких-либо напоминаний оставляет вещи тоже и отправляется собирать ветки. Хочу было последовать за ним, но монстролов останавливает, не глядя вытянув руку и преградив путь:

— Ты оставайся здесь.

Кошусь на него, как на не вполне здорового, и несмотря на то, что головы не поднимает, занятый своим делом, кажется, улыбается.

— Думаешь, я смогу вляпаться во что-то, не покидая этой поляны? — вкладываю в вопрос весь имеющийся сарказм даже раньше, чем понимаю, что ничего не добьюсь.

Одёргивает меня, как капризничающего ребёнка:

— Не то время и место, чтобы устраивать проверки, княжна. Хочешь быть полезным — прибери сор внутри круга и расчисть место для костра.

— Прекрасно.

— Что тебе опять не так?

Отмахиваюсь и делаю то, что просят.

Земля кажется слишком уж холодной. Через подошвы сапог не чувствуется, а вот голыми ладонями… Ёжусь и, прибрав тонкие ветки, решив, что сгодятся для растопки, ухожу в себя, мысленно возвращаясь в ту самую деревню. К костру.

Ухожу настолько глубоко, что вздрагиваю, когда рядом, едва не задев моего носа выпирающим сучком, падает целая охапка веток.

Вскидываюсь и зло пялюсь снизу вверх. Сапоги, колени, лицо.

Лука тут же прижимает перепачканную мелким сором ладонь ко рту, изображая испуг, и, опомнившись, принимается отплёвываться.

— Простите, ваше высокородство. Я ужасно сожалею о том, что напугал вас не достаточно сильно.

Пытается зацепить, но вместо того, чтобы захватить наживку, отмахиваюсь от неё, сытый по горло и им, и его разговорчиками. Не хочу.

— Сделай мне большое человеческое одолжение и отвали.

Оказывается застигнут врасплох и даже кривляться перестаёт. Щурится только, отряхивая ладони о свои же бёдра.

— А если я не хочу делать тебе никаких одолжений?

На этот раз не успеваю раскрыть рта.

— Лука. — Нехотя оборачивается на звук своего имени и закатывает глаза. — Этого недостаточно. — Чистильщик кивает на гору сухих веток и качает головой.

— Думаешь, не хватит?

— Я уверен, что не хватит. Ночи длинные, достаточно будет времени, чтобы позубоскалить. Иди. — Анджей кивает в сторону леса, а сам делает шаг назад и внимательно осматривает получившийся круг.

Где-то линии дорисовывает, где-то ногой отталкивает листву. Проверяет трижды, да и после, успокоившись и воткнув не зачехлённый меч прямо в землю, всё ещё косится. Кажется не таким хладнокровным, как обычно.

— Да иду я, иду… Может быть, княжна тоже хочет внести свой вклад в общее дело?

Всё ещё сидя на земле, оборачиваюсь через плечо, бросая на Анджея вопросительный взгляд, но тот лишь качает головой. А когда заговаривает, мне хочется провалиться сквозь землю:

— Только если ты будешь приглядывать за тем, чтобы княжна не свалилась в старую охотничью яму или не наступила на припорошённый листвой кол. Чтобы её не укусила змея или ещё какая ползучая тварь, чтобы она не решила попробовать никаких ягодок и тут же отравиться.

Вспыхиваю от обиды и отворачиваюсь, принимаясь взглядом буравить нависающий над головой холм.

Вот, значит, как?!

Хочется обхватить голову руками и спрятаться в собственных ладонях. Лицо горит, чувство бесполезности усилилось в десятки раз. Неужели он взаправду думает, что я такой бестолковый?

— Ну, не сказать, что я готов к такой серьёзной ответственности, но не надо делать вид, что он совсем отсталый, дорогой, — в которой раз заступается за меня тогда, когда я, казалось бы, уже полностью разочарован в нём. Заступается, проверяя, насколько легко выходит из ножен, прилаженных к бедру, тяжёлый кинжал, и пару раз щёлкает пальцами, привлекая моё внимание: — Эй, конфетка? Поднимай попку, пошли со мной.

Вскакиваю на ноги так резво, что в глазах темнеет, покачиваюсь и, не обращая внимания на плывущие пятна, нагоняю уже развернувшегося в нужную сторону Луку.

Анджей окликает меня на границе поляны, на границе пустоты и наросших друг рядом с другом деревьев.

— Эй! — Нехотя оборачиваюсь, всё ещё обиженный, но всё-таки останавливаюсь и слушаю. — Осторожнее, ладно? Не отходи далеко.

Киваю и слабо улыбаюсь, прежде чем нырнуть под широкую ветку и нагнать Луку.

Заботится, пускай даже так.

***

Ничего страшного не случилось. Я не угодил ни в какую яму и даже не напоролся на ржавый медвежий капкан. Не пробовал никаких сомнительных ягод и не порывался отхлебнуть из чистого на вид, абсолютно прозрачного ручья.

Ничего страшного не случилось, я лишь каким-то чудом, собирая с земли ветки, наткнулся взглядом на маленького лесного кролика. Тёмно-серого, с глазками-бусинками и огромными ушами.

Смаргиваю, морщусь от запаха готовящегося прямо на огне мяса и дарю Луке самый зверский из всех своих взглядов. Луке, который, притащив из лесу широкую и не успевшую полностью сгнить колоду, переворачивает нанизанную на импровизированный вертел освежёванную маленькую тушку.

— Он же совсем маленький… был.

— Ага, и поэтому мы должны были забрать его с собой, а не зарезать и съесть.

Анджей, что чуть в отдалении от огня, так же, как и я, сидящий на земле, на слова Луки только хмыкает. Не то от моей наивности, не то потому, что у него просто слишком хорошее настроение. Впрочем, широкий тёмный клинок, так и не зачехлённый, лежит на его коленях. А это уже дурной знак. Значит, чего-то ждёт. И мне хочется верить, что ничего в итоге не дождётся.

— Поэтому мы должны были отпустить его и есть то, что осталось!

Тёмные брови Луки приподнимаются вверх:

— Да? Вот и жуй сам свой хлеб.

Тут же киваю и хватаюсь за лямку сумки, подтаскивая её поближе. Принимаюсь остервенело шарить внутри, чтобы нащупать пресловутый свёрток с хлебом, и — о чудо! — пальцы наталкиваются на невесть как оказавшееся внутри яблоко.

Это когда же один из них его спёр? А главное, когда успел подкинуть мне?

Весь запал куда-то испаряется. Ругаться больше не хочется, но и сдавать позиции, смиренно поднимая руки вверх, тоже.

— И буду жевать, — похоже больше на сердитое ворчание, да ещё и хруст яблока — красного и твёрдого — заглушает фразу.

— Да пожалуйста, только молча, не то подавишься.

— Сам бедным кроликом не подавись!

— Малыш, это заяц. Или ты всех грызунов кроликами называешь?

Сжимаю перепачканные яблочным соком губы в прямую линию и перевожу взгляд на Анджея. Требовательный сердитый взгляд.

Он вообще на чьей стороне?! Сколько можно просто наблюдать за тем, как мы собачимся, и лениво думать о чём-то своём, то и дело проводя по широкому лезвию пальцами?

Реагирует тут же, да только вовсе не так, как я надеялся:

— Что? Не смотри на меня, это не та схватка, в которой тебе может понадобиться помощь.

О, ну отлично.

Дёргаю плечом, словно чтобы оттолкнуть от себя его слова, и отворачиваюсь. Ем своё яблоко и упорно игнорирую запах жареной зайчатины.

Абсолютно темно уже, и кажется, что граница света проходит по линии круга. Кажется, что за ней всё черным-черно, и огню, даже если и проберётся к деревьям, этой черноты не разогнать. Пылающие ветки щедро присыпаны волшебным чёрным порошком, чтобы не погасли наверняка. Пылающие ветки трещат и лопаются, медленно прогорают до углей, и Лука тут же подбрасывает ещё.

Ветер где-то над головами гуляет, не тревожа костёр.

Я, из чистого упрямства решивший не притрагиваться к мясу, обхватываю подтянутые к груди колени пальцами и, опёршись подбородком на левую, ухожу в себя. Просто проваливаюсь, барахтаюсь среди роящихся в голове мыслей.

И снова та девушка покоя не даёт. Как вцепилась в меня и тащит.

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю у пустоты, что растянулась перед глазами, но, сморгнув, вижу замершего с ножом в руке Луку. Взгляд моих пустых затуманенных глаз был обращён на него.

— Сделал что? — уточняет, и Анджей смотрит как-то слишком уж внимательно. Цепко и неприятно. Словно взглядом царапает и так и этак, то едва заденет, то почти насквозь. — Убил зайца?

Качаю головой, вдоволь посокрушавшись над бедной тушкой до этого, и, окунувшись в черноту своего же сознания, потеряв к ней интерес.

— Зачем ты переспал с той девушкой?

Анджей улыбается отчего-то. Тянется к своему рюкзаку и, запустив руку внутрь, находит жёсткую, сложенную втрое тряпицу. Принимается полировать ей меч и внимательно слушает, и в этот раз решая не вмешиваться.

— Мне оправдаться перед тобой за всех, с кем я переспал?

Не реагирую на издёвку и отвечаю предельно спокойно, глядя ему в лицо:

— Нет. За всех не надо. Только за неё.

— Тебе не кажется, что поздновато читать мораль?

— Я и не собираюсь читать мораль. Я хочу знать зачем.

— Потому что мне этого захотелось. Удовлетворён? — Пытается подначить, но сейчас отчего-то не цепляет. Словно всё его ехидство отскакивает в сторону, не успев налипнуть на мою кожу.

Остаюсь спокойным. Пока что.

— Ещё нет. Ты знаешь, что с ней теперь будет?

Плечами жмёт, и я просто ненавижу то, с какой лёгкостью он это делает. Словно наплевать.

— Если окажется достаточно умной, ничего не будет. Если узнает отец или муж, то розгами дело не ограничится, я полагаю. Может, выгонят, может, обстригут и к прислуге выселят. Понятия не имею, какие у местных традиции. А нет, одну знаю!

— Это ту, по которой невеста должна быть чиста и девственна, как снег? — Анджей вмешивается, и ни тяжести в голосе, ни осуждения, ни былой злобы, с которой он говорил, что сожалеет, что эту болтливую гадину ещё не прирезал. Один лишь интерес. Холодный и острый, как лезвие его меча.

— Её самую. Но девственницы на вкус так себе. Понятия не имеют, что делать.

— Что, и эта тоже?

— Да, и эта тоже. Это всё? Теперь я могу поесть?

— Как ты её уговорил?

Мученически вздыхает, возводит глаза к небу и, решительно воткнув нож прямо в землю, оказывается рядом со мной. Буквально жмётся к боку и ловко, воспользовавшись моим замешательством, ладонями — горячими ещё больше обычного от близкого открытого огня — обхватывает моё лицо. Заставляет смотреть в свои глаза и, задавив обозначившуюся ухмылку, понижает голос:

— Я сказал ей, что никогда не видел столь же прекрасного существа. Что её глаза — голубые, как само небо — прошили меня насквозь, и, увидев её лишь раз, коснувшись её, я пропал на всю жизнь. Сказал ей, что эта дыра — не место для такой красоты, и пообещал забрать её с собой. — Делает паузу, чтобы языком пройтись по губам, и я с ужасом понимаю, что не могу отвести от них взгляда. Понимаю, что смотреть могу только на них и едва дышать, ощущая, какими сухими становятся мои собственные. Невольно попался тоже, и это не было бы странным, если бы сейчас за нами не наблюдал третий, в котором я по-настоящему пропал. — Пообещал избавить её от навязанного брака и увезти так далеко, как только возможно. Пообещал, что буду любить её, пока дышу. Только её одну.

— Ты… — Накрываю его ладони своими и, выдержав паузу, отталкиваю в стороны. Чего-чего, а ожидал я не наглядной демонстрации и растерялся. В установившейся тишине слышно, как ветер шумит, играя верхушками крон, и, лопаясь на холодном воздухе, трещат искры. — Отвратительный.

— А она дура, — парирует, и ладонь правой руки почти щиплет от желания влепить ему по лицу.

Конечно она дура! Умная ни за что бы не пустила всё под откос из-за такого, как он. Такого, как он, что через селение проходят сотнями и, скрывшись за поворотом дороги, никогда не возвращаются.

— И всё, что ты сказал ей, было неправдой? — Уточнить важно. Уточнить для того, чтобы хотя бы каплю истины во всей этой фальши найти. — От первого и до последнего слова?

— Ну почему же, от брака я её избавил в итоге. А что до красоты… — Делает вид, что задумался, и не спешит проваливать назад на своё место. И меня, признаться, это даже немного радует. Когда кто-то рядом, значительно теплее. Да и чернота леса вовсе не кажется страшной. — Вот тут да, увы, она не была самой красивой из всех тех, с кем я спал. А теперь отвали и дай мне уже поесть, княжна.

Фыркаю и демонстративно отодвигаюсь. И с таким видом, будто на все два метра, а не жалкие пять сантиметров. Всё равно касается меня коленкой.

— А кто был? — От Анджея слышать подобное как минимум неожиданно. Но в голосе интерес, и Лука ему улыбается в ответ. Кокетливо шевелит пальцами, помахивая ими в воздухе.

— Прости, любимый, но я не могу назвать твоё имя. — Сожаление на лице, да только он так ловко меняет маски, что попробуй тут разбери, где издевается, а где нет. Склоняюсь к первому варианту.

Анджею, судя по его реакции, абсолютно наплевать:

— Так назови другое.

— Я бы и рад, но у нас и так слишком мало тайн друг от друга. Предпочитаю оставить это одной из них. Меня, признаться, иногда бесит то, как много ты обо мне знаешь.

Как же, бесит! Щурится и жестом просит монстролова передать ему воткнутый в землю нож. Видимо, так и собирается толкать меня в бок локтем. Тянется вперёд и, помедлив, оружие прямо поверх лезвия перехватывает. Так чтобы коснуться пальцами чужих и медленно потянуть, гадая, отпустит Анджей или позволит ему порезаться.

Уже вижу, как по лезвию струится тёплое и красное, но монстролов отпускает, и, разумеется, никаких порезов нет.

Смаргиваю.

— И кто же виновен в том, что ты слишком много болтаешь?

Ещё и ещё раз ресницами вверх-вниз. Один раз вниз — есть красное, два раза — нет.

Это что, такие игры разума? С ума схожу или же?..

Озираюсь по сторонам, упорно всматриваясь в темноту, и никого не нахожу. Взглядом не нащупываю.

Раз, второй…

Нечто светлое проносится вдалеке. Словно выцветшее пятно. Блик. Далеко. Ближе.

Ещё раз, ещё…

— Тот, кто лезет расспрашивать и не забывает подпаивать, добавляя в стакан.

Почти не слушаю их, успокаиваю себя тем, что голоса абсолютно расслабленные. Значит, одного меня только коснулось. Значит, не видят. Значит, этого может и не быть. Мерещится.

Ещё раз, с другой стороны.

Оборачиваюсь к холму, кажется на мгновение, что за спиной скребётся кто-то. Кажется лишь, а после порывом усилившегося ветра сверху смахивает листья и лёгкие ветки.

В моих пальцах так и не доеденное яблоко. Сжимаю их, пачкая в сладком соке. Становятся противно липкими.

Теперь начинаю ещё и слышать. Шебуршание и скрежет, который я запросто могу воспроизвести, проведя свободной рукой по своим штанам. Проведя скрюченными пальцами и с силой впиваясь в ткань ногтями. Ещё и ещё раз, словно в трансе.

Звуки становятся ближе. Светлое пятно — теперь могу разобрать даже, что полупрозрачное, сотканное из дымки — проносится за спиной монстролова. В метрах четырёх, не больше. За спиной монстролова, который как ни в чём не бывало полирует свой не страшащийся никаких царапин меч.

Сглатываю и скорее по инерции откусываю от яблока снова. Но проглотить не могу — в горло попросту не лезет. Выплёвываю и, прислушавшись и убедившись, что скрипы и шорохи никуда не исчезли, прочищаю горло, тем самым привлекая к себе внимание. Замолкают оба.

— Там кто-то есть.

Лука лишь приподнимает бровь, Анджей же, готовый было отмахнуться, замирает и вслушивается. После лишь качает головой.

— Ночью в лесу всегда кто-то есть, Йен.

От ствола дерева, что чуть левее его плеча, отделяется серый, вполне себе материальный, абсолютно непрозрачный шатающийся силуэт и неловко, будто пьяный, переставляет ноги.

Качаю головой и, онемев, указываю на это существо или останки существа кивком подбородка.

Лука, что тоже уже увидел, мрачнеет и становится серьёзным. Тянется к арбалету и, словно черпая уверенность в этом прикосновении, проходится пальцами по прикладу. Поднимается на ноги и без лишних слов заряжает, выдернув из набедренного колчана короткую стрелу.

Монстролов же замирает. Так и сидит, повернув голову, и, лишь заслышав щелчок, с которым болт становится в специальный паз, дёргается, словно возвращаясь в реальность:

— Я бы не стал.

— Почему? — Прикрывает один глаз, и последнее, что собирается делать, — это прислушиваться к чужим советам. Наверняка заскучал за последние дни и едва ли не дрожит от предвкушения сейчас. — Башку снести, и дело с концом…

Указательный уже на курке, когда монстролов поднимается на ноги, ловчее перехватив рукоять меча, и, едва не подпалив края штанин, хватается пальцами за широкое плечо арбалета, дёргает его вниз.

— Я сказал: опусти, — шипит предупреждающе и взглядом ввинчивается в светлые упрямые глаза напротив своих.

Борьба занимает у них не больше трёх секунд. Лука поджимает губы и, выдрав свой арбалет из чужих пальцев, медленно опускает назад, на землю рядом со мной.

Существо же тем временем уже доковыляло до самой границы. И двух десятков сантиметров между нет. И чудится мне, будто в чёрных провалах его глаз горят внимательные огоньки. Чудится мне, что, несмотря на сморщенную, тёмную и грубую, как кора дерева, из-за которого оно вышло, кожу, оно всё ещё живо. Оно всё ещё понимает, что происходит, и рассматривает нас с интересом не меньшим, чем мы его.

Оно и то, что выходит следом. Такое же нагое, но лишённое левой руки.

А после ещё одно существо, и ещё одно, и ещё…

С десяток, не меньше. Кто всё ещё цел, у кого нет одной или нескольких частей тела. Кто тянется к огню и кругу, кто бесцельно слоняется по поляне или вовсе взбирается на холм и, пошатываясь, бредёт в сторону тракта.

— Это чьи-то души? — спрашиваю шёпотом, уже наученный не злить мёртвых по возможности. — Они к утру уйдут?

Анджей в ответ лишь тяжело мотает головой. Тени, что отбрасывает трепещущееся пламя, так и пляшут на его лице, придавая ему зловещие выражения.

— Души бесплотны, — это уже Лука, совсем рядом, над самым ухом. — Эти же больше напоминают тухляков с кладбища. Давно мёртвые.

Монстролов качает головой снова и удобнее поворачивает пальцы на рукояти. Сжимает её, словно собираясь замахнуться, но всё никак не сделает этого. Как если бы надеялся, что всё-таки не придётся, что до этого не дойдёт.

Существо — то, что показалось первым — начинает принюхиваться, по воздуху вести провалами вместо ноздрей, и делает ещё шаг вперёд. Грудью натыкается на невидимую преграду и в недоумении замирает. Протягивает ладонь, но и она тоже упирается в барьер, который он не то ощупывает, не то гладит, проверяя на целостность.

Его ладони абсолютно чёрные. На пальцах нет ногтей. Гладит и гладит воздух, глядя на монстролова в упор. Рассматривая словно, изучая.

И мы все, все трое почти не дышим в этот момент.

Что-то весьма странное происходит. Что-то весьма лёгкое касается моей головы, падает сверху, и я, неосознанно потянувшись смахнуть это, оказываюсь осыпан мелким сором. Поднимаю голову, нехотя выпуская это существо из поля зрения, и вскрикиваю, инстинктивно подавшись назад, падаю, тут же зажимаю ладонью рот.

Никуда они не ушли! Ни один из них! Вот они все! На вершине холма! Тянутся сверху, пробуют найти брешь и попасть внутрь! Целых семь человеческих высушенных трупов, по какому-то недоразумению всё ещё остающихся достаточно ловкими и живыми!

Близко настолько, что ещё сантиметр — и схватил бы за волосы! Близко настолько, что, когда я заваливаюсь назад, упираясь затылком в плечо Луки, тот, кто свесился вниз больше чем на треть, потерял терпение и остатки человеческого облика.

Разгневанно рычит, так широко распахнув рот, что видно, что у него давно нет языка. Разгневанно рычит, а после и все остальные тоже срываются на гомон.

Лука, выругавшись, оттаскивает меня ближе к костру за воротник и выпрямляется снова. Как сжатая пружина весь, только руки ходуном не ходят. Руки, в которых снова оказывается арбалет, но на этот раз не треплется, а только ждёт. Отмашки или разрешения.

Существо, что вышло первым, пробует стену на прочность ещё раз и, прежде осторожное, принимается лупить по ней сжавшимися в кулаки ладонями. Те, что нависли по другую сторону, тоже. Пытаются перебраться, но ни у одного не выходит. Пытаются и постепенно обступают круг полностью, со всех сторон.

И если бы только это… Прямо от земли, густея и растекаясь, поднимается сизый рыхлый туман. Медленно топит и поляну, и всё пространство за кругом.

— Я так понимаю, тихо-мирно отсидеться уже не удастся? — Лука остаётся Лукой, даже когда дело начинает пахнуть жареным, и сейчас себе не изменяет. Впрочем, жареным и так пахнет — никто не снял с вертела уже почерневшего зайца.

— Скорее всего, нет.

Спокойствие в голосе Анджея придаёт уверенности, то, что у него пальцы то и дело меняют положение на рукояти, — ровно наоборот.

— Так куда мне целиться? В голову или?..

— Не стоит понапрасну тратить болты.

— А если я всё-таки попробую, то?..

Монстролов внезапно передумывает и вместо запрета кивает. Давай, мол, попробуй и сам всё увидишь.

И Лука, разумеется, пробует. Спускает курок быстрее, чем я успеваю приготовиться к выстрелу, и болт — тяжеленный, способный раздробить кость — просто проходит насквозь черепа одного из существ. Того самого, что так удобно вытянулся и замер сейчас в каком-то метре.

Через мгновение слышится треск дерева, свидетельствующий о том, что снаряд всё-таки нашёл цель. И тут же, словно в насмешку, один из тех, кто обходит круг, выискивая слабое место, запинается за торчащий из земли корень и падает.

Не бесплотный, но оружием не коснуться.

— Это как это?.. — звучит растерянно даже, и я невольно, пытаясь нащупать немного уверенности, кончиками пальцев касаюсь голенища его сапога. Анджей слишком далеко стоит, а я явно начну трястись, если не коснусь кого-то живого сейчас. Если в очередной раз не докажу себе, что не один со всем этим. Что на этот раз мне не придётся быть одному. — Кто это?

— Рабы.

— Чего, леса? — насмешка всё ещё в голосе, но нервная немного. Признаться, отлично держится для того, кто привык всегда сам защищать себя.

— Сущности, которая поймала их здесь давным-давно.

— И на кой ляд они ей нужны?

Усмехается, и в темноте его рот напоминает зияющую чернотой рану. Зловеще и даже с каким-то затаённым удовольствием:

— А ты не понял? Для того чтобы добывать еду. Сама тварь наверняка не показывается, а ждёт где-то в своём логове. Выцарапают тебя из круга и волоком упрут прямиком к ней. Станешь ещё одним солдатом в армии её послушных друзей.

— Меня, признаться, дёргает от того, с каким удовольствием ты говоришь всё это.

— Меня от тебя порой тоже.

Умудряются даже сейчас прицепиться друг к другу, но мне настолько плевать на это, что я даже пальцы, лежащие на гладком голенище чужого сапога, не убираю. Мне настолько плевать на это, потому что я ЗНАЮ, что тех, кто за кругом, далеко не десять. Шепотки и скрежет ногтей остальных — тех, что больше никогда не смогут выбраться из земли, истлевших, но всё ещё в услужении, — слышу. Слышу, как сжимаются забитые землёй глотки, как кости, лишённые плоти, пытаются подняться наверх.

Голова кругом. Во рту привкус сырости и загустевшего, словно молоко, тумана. Во рту онемевший неповоротливый язык.

Живые мертвецы перестают слоняться вокруг. Все до единого обступают круг и, согнувшись в три погибели, упав наземь, принимаются рыть. В сантиметре от защитной линии. Скребут воздух рядом с ней, вскапывают землю, пробиваясь под.

Анджей оборачивается всего раз, глядит на Луку, а после опускает глаза вниз и именно в мои смотрит, когда произносит скупое:

— Не выходить из круга.

Вцепившись в рукоять двумя ладонями и замахнувшись, пересекает черту, увесистым пинком сшибив одного из высушенных мертвецов, возомнивших себя копателями.

Пропадает в тумане тут же. Раз — и поглотило, словно пелена сомкнулась за широкой спиной.

Абсолютно все образы и звуки исчезли тоже. И ни одного мертвеца рядом — все как один потянулись следом за хозяином чёрного меча.

Пропадает в тумане, а я думаю о том, что нет той силы, которая заставит меня его ослушаться. По крайней мере, пока цел круг.

Лука тяжело опускается рядом и небрежно отбрасывает ставший бесполезным арбалет. Касается ладонями лица и пытается хотя бы прислушаться. И когда ничего не выходит, с чувством лупит ладонью по бедру.

Тут же отвожу взгляд, чтобы не оказаться виноватым ещё невесть в чём, и с удивлением понимаю, что туман тоже не так прост. Распадается на сотни лиц и очертаний. Распадается и срастается вновь.

— Кто это?

— Да… — наёмник отмахивается и изо всех сил пытается скрыть досаду. Сочувствую ему даже отчасти. Сочувствую, потому что как никто другой знаю, что значит быть бесполезным. — Не обращай внимания. Эти за черту не пролезут.

— Призраки?

— Вроде того. Не переживай, княжна, они не опасны. Пока ты внутри круга.

Убито киваю и стремлюсь стать как можно меньше. Как раньше, в далёком детстве, желая спрятаться от чего-то пугающего.

Становится хуже, когда призраки или духи — кто их разберёт — начинают шептать что-то наперебой, но я попросту боюсь заткнуть уши. Боюсь упустить момент, когда кто-то более проворный подберётся ко мне со спины или навалится сверху. Боюсь, но и слушать их не могу тоже. Потому что голосов чудовищно много. Потому что это разом и смех, и плач, и вой. Уговоры, моления и приказы. Сразу.

— Ты тоже слышишь? — спрашиваю, чтобы убедиться в своём безумии, но Лука коротко кивает и продолжает всматриваться в белый дым.

Кивает, и снова на крупицу легче.

Пока они не начинают кричать. Тоже все разом. В унисон. Корчат лица, пальцами выцарапывают содержимое наметившихся глазниц и рвут тут же восстанавливающиеся рты. И близко настолько, насколько могут быть. Полметра вбок — и коснусь носом почти неразличимой в темноте границы.

Стараюсь не думать об этом. Наблюдаю за тем, как Лука подбрасывает дров.

— Тебе страшно? — Вопрос сам собой. Стоило бы остановиться, но пусть. Может чихвостить меня до рассвета. Я не против. Говорит только пусть.

— Нет.

И говорит как можно больше. Не одно жалкое угрюмое слово.

Понимаю, что рискую, но продолжаю лезть к нему. Продолжаю лезть, потому что растопыренные пятерни, царапающие воздух на уровне моего лба, пытающиеся проткнуть его ногтями-пиками и нанизать на них мои глаза, — это хуже чужих угроз.

— Что-то ты слишком добр.

Морщится, взглядом возвращается к пламени и на мою следующую попытку открыть рот очень медленно, почти по буквам выговаривает:

— И дальше буду, если ты заткнёшься и подумаешь о новых заколках или маникюре. Я не собираюсь успокаивать тебя пустой болтовнёй. Не отвлекай.

— От чего? От разглядывания сапог? — выходит не зло, выходит опустошённо и грустно.

Сейчас мы бесполезные оба. Да разница в том, что Лука только сейчас, а я — всегда.

— От попыток передумать вышвырнуть тебя за линию.

— Ты же не об этом…

Прерывает почти на моём «думаешь» и словно ловит это слово в сжавшуюся в кулак ладонь. Медленно поворачивает голову и глядит исподлобья. Глядит и как для идиота, что понимает не больше пяти простых слов, разделяя буквы, произносит:

— Я сказал: отъебись.

Прикусываю щёку изнутри и отворачиваюсь. Всем телом, так чтобы спиной к его боку, и, опёршись одной рукой о землю, второй обхватываю колени. Снова.

Стать меньше. Незаметнее. Переждать это всё в спасительной темноте под сомкнутыми веками…

Не получается. Потому что, закрыв глаза, продолжаю видеть их всех. Продолжаю видеть, да только куда чётче. Черты лиц и их искорёженные выражения. Раны, грязь и клоками свисающие волосы. Продолжаю видеть всех тех, кто закончил свой путь в этом лесу. Именно их смертью пахнет среди густых корней и в тени ещё не полностью сбросивших листву деревьев.

Устанавливается тишина на какое-то время, и все они — бесплотные, за чертой — вдруг тянутся ко мне, но не для того, чтобы испугать, а душу из тела вытряхнуть. Себе его забрать. Чувствую это фантомное «отдай, отдай, отдай» кожей, и по загривку бегают мурашки.

Горблюсь сильнее, утыкаюсь носом в колени и пытаюсь если не прекратить дрожать, то хотя бы делать это тише. Незаметнее.

Да выходит мало что.

Слышу раздражённый вздох, ожидаю новой, полной обвинениями в никчёмности тирады, но вместо этого ощущаю, как тепло, жестковатое из-за мозолей, накрывает мои пальцы. И, чуть помедлив, крепко сжимает их.

Тут же, как если бы только этого и ждал, подаюсь назад и, придвинувшись ближе, упираюсь лопатками в его руку.

Ляпнуть бы что, отшутиться, да только нужные слова не идут. Ни одного нет. Проклятые крики всё глушат. Всё, кроме совсем близкого, над головами буквально раздавшегося резкого свиста, с которым металл разрубает воздух.

Головы вскидываем оба, попытки рассмотреть тщетны, но отлетевшая прямо к линии и упавшая у черты круга отрубленная ступня красноречивее любых слов.

Лука хмыкает.

— О, ну конечно, с таким-то ножом для мертвечины… — В его голосе, пожалуй, есть даже толика обиды. Есть что-то такое знакомое, что появляется всегда, когда он намеренно выводит меня на ссору, что не удержаться.

Но и о его «отъебись», с которого прошло не больше десяти минут, тоже помню:

— Если бы я с тобой разговаривал, то сказал бы, что ты завидуешь.

— Если бы я тебе отвечал, то сказал бы, что может быть. — Ощутимо добреет, уверившись, что с Анджеем всё в порядке, и всё ещё продолжает сжимать мою руку. — Не всему и не всегда.

Минуты неумолимо текут, и вокруг становится спокойнее. Даже туман и роящиеся в нём сущности редеют и становятся менее зловещими. Словно отошёл вглубь леса. Словно всосался назад, во влажную, усеянную костями мертвецов землю.

Только монстролов всё никак не вернётся. Даже когда от плотной белой завесы остаётся одна сизая дымка, сквозь которую можно разглядеть ветки на деревьях.

Заготовленного хвороста для костра всё меньше.

Вокруг тишина, даже мёртвые молчат.

Время идёт, ничего не меняется.

И Лука всё-таки не выдерживает.

— Эй, — хватает меня за плечо, заставляя обернуться и взглянуть на себя, — последи за огнём, ладно?

Яростно мотаю головой, прекрасно понимая, что это значит.

— Даже не думай бросить меня и свалить!

— Три минуты, княжна. С тобой ничего не случится.

— А с тобой? Ты даже поцарапать никого из них не сможешь или уже забыл?

— Ну… — Только сейчас отпускает мои пальцы, да с таким видом, будто и не касался вовсе, и лезет за пазуху. Там к подкладке куртки виднеются прилаженные ножны. — Я думаю всё-таки попробовать.

Вытаскивает тот самый, смутно знакомый мне кинжал, что отдал ему Анджей. Надо же, взял с собой.

— А если не получится?

Сомнения в моём голосе столько же, сколько в его — злого ехидства.

— Разрешаю тебе забрать то, что от меня останется, и носить на шее.

Едва сдерживаюсь от того, чтобы не шлёпнуть его по ноге и в очередной раз отвернуться.

— Да иди ты! — Застёгивает куртку и, оставив плащ лежать на земле, подходит к незримой границе, осматривается по новой. Уже почти делает шаг, как я вскакиваю следом и хватаю его за рукав: — Нет, не ходи! Он вернётся сам, вот увидишь!

— Не сомневаюсь… — Качает головой и медленно по одному отцепляет мои пальцы. — Не выходи из круга, княжна. Что бы ни случилось и что бы тебе ни пытались показать, оставайся внутри.

Понимаю, что, если попробую его дёрнуть назад ещё раз, в лучшем случае нарвусь на хороший толчок. В худшем — на увесистый удар.

Поникши, киваю, прежде чем оставит меня, вдруг вспоминаю о том, что абсолютно безоружен, и прошу:

— Нож мне хотя бы оставь.

— Больно он тебе поможет. — И тут же, противореча своим же словам, наклоняется, выдёргивает из-за голенища тот самый, длинный и узкий. Протягивает рукоятью вперёд и ещё раз повторяет: — Не выходи из круга. Кто бы ни просил тебя об этом.

Киваю, несмотря на то, что не совсем понимаю, о чём он, и опускаюсь на землю, поджимая под себя ноги.

— Можешь не сомневаться, я умру от страха и внутри.

Хмыкает уголком губ и словно в воду шагает. Раз — и всё. Провалился тут же в только этого и ждущий туман.

Сжимаю челюсти, а пальцами — рукоять ножа. Холодного и довольно тяжёлого. Обоюдоострого и с каким-то замысловатым тиснением прямо на лезвии.

Решаю считать.

Три минуты — это всего сто восемьдесят секунд. Разве что-то случается за сто восемьдесят мгновений? Конечно нет.

Досчитываю до ста семидесяти и останавливаюсь. Кусаю себя за губу и начинаю по новой. В четвёртый раз.

Обернувшись к кострищу, подкидываю вечно голодному пламени оставшиеся ветки.

Плотным коконом тишины окружён, слово завёрнутый в вату.

Туман, как живой, клубится то там, то тут на поляне. Принимает какие-то очертания и расплывается, становится стеной и распадается. Иногда выплывают смазанные лица. Иногда — или же мне чудится? — кто-то неторопливо огибает стволы ближайших деревьев.

Ну где же… Кто-нибудь? Кто-нибудь живой.

— Йен?

Подскакиваю на ноги, как ужаленный в зад, и едва не бросаюсь на этот голос. Едва не бросаюсь, опомнившись уже у черты.

— Йен! Помоги мне!

Продолжает звать и звать меня, просить и почти уже умолять о помощи. Умолять голосом монстролова, но настолько не похоже на него настоящего, не похоже на те интонации, что использует Анджей, что я тут же понимаю, о чём говорил Лука.

«Не выходи, кто бы ни звал». Не выходи.

— Йен? Почему ты не слышишь меня?

— Потому что ты ненастоящий. — Не знаю, можно ли заговаривать и отвечать. Не знаю, но взглядом всё-таки ищу. Фигуру или её очертания.

Пустота перед глазами. И голос монстролова. Близкий и приглушённый, как если он говорил через плотную подушку или одеяло.

Как если бы оно говорило. Не Анджей.

— Когда ты успел стать таким чёрствым, малыш? Разве я когда-нибудь бросал тебя?

Смаргиваю и предпочитаю больше не открывать рта.

Обхожу внутри границы круга, проверяя его на целостность. И без того знаю, что ничего не изменилось, но лучше так, чем вслушиваться в этот искорёженный шёпот.

— Я забрал тебя с собой, я спас тебя! А что же сделал ты? Что сделал? Что? Что? Что? — Голос дробится на несколько составляющих, и я понимаю вдруг, что он ЗНАЕТ. Знает обо всех моих грешках. О каждом из них.

— Знаю. Знаю. Знаю. Вижу! — Голос дробится, но стоит мне остановиться, замереть, словно вкопанному, на границе круга, становится материальным. Приобретает очертания столь знакомой мне фигуры и шагает ближе.

В первое мгновение кажется, что это действительно Анджей, не отличить, но, всмотревшись, я не могу не заметить чёртову прорву огрехов, с которыми выполнена эта наспех слепленная копия.

Глаза у неё светлые, совсем как у Луки, а пальцы сливаются с рукоятью меча. Шрам около рта слишком широкий, а волосы вплавляются в плечи.

— Как ты мог, Йен? Как ты мог? — начинает причитать, и по его меловой, слишком плоской щеке катятся слезы. Начинает причитать, становясь всё более карикатурным и неправильным. Становясь всё более размытым, и не слушать его в разы проще. Не слушать его, вернувшись взглядом к острозаточенному лезвию.

Десятки, сотни царапин, что я не замечал никогда раньше. Десятки, сотни царапин, что я не мог заметить, потому что держу его в руках в первый раз.

— Предал меня… Предал, предал, предал!

Существа — фантомный монстролов распадается вдруг на несколько — верещат и все как один бросаются на прозрачную стену. И та, к моему ужасу, поддаётся с треском. Истончается столь тщательно выскобленная настоящим Анджеем линия.

Делаю шаг назад — и чертовски вовремя. Потому что два из четырёх силуэтов исчезают тут же, разрубленные напополам. Растворяются в воздухе, словно пар. Уцелевшие же с криком уходят под землю.

Выдыхаю и прохожусь пальцами по взмокшему лбу.

— Ты не будешь просить меня выйти из круга? — спрашиваю уже у настоящего монстролова, и несмотря на то что мне хочется броситься вперёд и повиснуть у него на шее, я этого не делаю. Потому что он всё ещё по ту сторону.

— Нет, — хмыкает и мрачнеет тут же. Взглядом скользит по брошенным сумкам и пространству вокруг костра. — Где Лука?

Киваю за его спину и даже чувствую себя виноватым, несмотря на то, что я бы и не смог его остановить.

— Пошёл за тобой.

Монстролов, по обыкновению уже, кривит рот и коротко кивает, оборачивается к деревьям, вздыхает:

— Я сейчас. Не выходи из круга.

— Ага… Три минуты. Я это уже слышал. Полчаса назад.

Чертыхается и берёт резкий разворот. Пропадает из зоны видимости, сделав лишь пару шагов, и я снова остаюсь один. Разница только в том, что теперь, когда голодная нежить поутихла, это не так страшно. Жутковато, потому что туман тут же принимается за старое, но не более того. Шепчет, скребётся, но больше не пытается забраться в мою голову или материализоваться.

Бормотание обрывается резко, словно ножом со свистом отсекли. Заставили заткнуться заклинанием или водой смыли.

И мне радоваться бы, да внутри ледяной ком. Пламя костра исходит шипением, взметнувшись вверх, пригибается к земле и в мгновение ока гаснет.

Становится темно, но и света луны достаточно для того, чтобы увидеть, как десятки, сотни полупрозрачных силуэтов и один из тех, уцелевших живых мертвецов, бросились ко мне с разных краёв поляны.

Испугаться не успеваю.

Слишком быстро.

Зажмуриться тоже.

Бросились ко мне, протянув вперёд руки… да так и замерли в воздухе, остановленные леденящим душу криком. Высоким, женским, переходящим на визг.

Зажимаю уши и едва не вспарываю щёку ножом. Зажимаю уши, и кажется, что сейчас либо оглохну, либо у меня свернётся кровь.

Кричит заунывно и страшно. Кричит, оказавшись вверху среди крон, и медленно спускается вниз.

Её не интересуют они. Её — всю в чёрном, с накинутой на лицо плотной вуалью и виднеющимися из-под чопорного платья кончиками пальцев.

Ступает, не спеша и не касаясь земли. Ступает, огибая застывшие души, и ведёт по щеке одной из них. Ведёт, и прозрачный силуэт осыпается пеплом. Шагает ближе, и защитная линия попросту перестаёт существовать, испаряется, стоит только ей, этой женщине, пересечь её носами своих туфель.

Протягивает мне руку и кивком головы указывает на лес. Манит незамысловатыми движениями пальцев, и я наконец, обрётший способность думать, узнаю в ней банши. Банши, что никак не уйдёт, притянутая чьей-то всё не наступающей скорой смертью. Указывает на лес и, развернувшись, медленно плывёт над землёй, даже не переставляя ноги.

Соображаю судорожно, не зная, что же делать.

Огонь погас, и круга больше нет. Но твари — пускай бестелесные, но обозлённые и пустые — есть. Твари, которым не терпится добраться до меня и растащить на части.

Всего секунда на то, чтобы положиться на наитие.

Шаг вперёд, а после ещё один, а после почти на бег, чтобы поспеть за ней. Почти на бег, в последний момент догадавшись и едва успевая делать зарубки на стволах деревьев.