Часть 3. Глава 2 (1/2)

Тракт поздней осенью совсем не такой, каким был знойным летом. Клубов пыли нет вовсе, а чавкающая после дождя грязь замёрзла, превратившись почти в камень. На редких кустах блестит осевший иней.

И несмотря на то что светло, на рассвете безумно холодно. Куда холоднее, чем было ночью. Куда холоднее, чем было всю ту неделю, что я проспал.

Галки носятся туда-сюда, редко ворона пролетит, да с уханьем унесётся в ближайший лес припозднившийся филин. В ближайший лес, кажущийся на фоне светлого неба зловещим и тёмно-зелёным. Густым и непролазным. Искренне надеюсь, что лишь издалека.

Бескрайние, по обе стороны дороги тянущиеся поля абсолютно мёртвые. Пустые, чёрные, будто бы не до весны оставленные, а брошенные совсем.

И ни души вокруг. Ни единой плетущейся навстречу кобылы или запряжённой телеги. Ни крестьян, ни охотников, возвращающихся в город. Только мы трое. Только из.

Всё происходящее кажется одним из моих путаных снов. Ненастоящим. И настолько блеклым, что последнее яркое пятно, которое всплывает в памяти, — это платье вышедшей на крыльцо ведьмы и её волосы.

Ни пока, ни прощай.

Да и для чего? Всего неделя же, верно? Всего одна неделя и ещё день. Всего неделя и день… Я надеюсь.

Плечи устали и начали ныть слишком быстро. Дорожная сумка, которую мне почти что в лицо швырнул Лука, давит широкой лямкой и всё больше и больше раздражает тем, что при каждом шаге бьётся о бедро. Наверняка уже оставила не один синяк. Да что там внутри вообще, помимо буханки хлеба, двух фляг с водой и ещё пары свёртков? Склянки?

Ха… Самому становится смешно. Доверил бы мне кто все эти волшебные или почти травы да порошки. Если первый ещё подумал бы, то второй… О втором лучше не упоминать даже мысленно.

Будто невесть как чувствует это и косится, оглядываясь через плечо, словно проверяя, потерялся я или всё ещё плетусь.

Это называется вооружённым нейтралитетом. Это называется полным игнорированием с самого раннего утра, за исключением тех моментов, когда попросту никак по-иному. Это называется сожалением потраченного времени.

За каким только чёртом согласился покрасить? Сам выкрутился, не впервой же, а вот мне руки теперь неделю не отскрести. Тёмные пятна въелись в кожу, и под кромкой ногтей чёрная окантовка. И никак. И ничем. Из чёрных в грязно-серый, размазанный. Как будто в земле испачкался. Как будто и не пытался отмыться.

Раздражённо перепрыгиваю через маленькую подмёрзшую лужу, и проклятая сумка бодро подскакивает сначала вверх, а после бьётся о мой бок. Снова.

Кривлюсь. Молчу.

Держусь в некотором отдалении и витаю в своих мыслях. Держусь шагах в десяти, пока ещё можно брести, то и дело уходя в себя, и, как бусины, нанизанные на нитку, перебирать все свои думы. Пока ещё светло, и нет риска быть сожранным.

У Анджея за спиной рюкзак, а под ним тот самый, тугой свёрток. У Анджея за спиной рюкзак и как минимум один широкий острый нож, припрятанный в хитро прилаженные к ремню ножны, что, если не знать, и не разглядишь под свободным плащом.

У Луки любовно заточенных и отполированных железок в разы больше, да ещё и арбалет. Тот самый, что он бросил на кладбищенской земле той ночью. Что Анджей не забыл прихватить.

Всё думаю над тем, что обронил монстролов во время вечерних шатаний по рынку, и от нечего делать гадаю: где же Лука то лезвие, что никогда не отдаёт, прячет? Подкладка куртки? Крепления в рукавах? Не слишком ли просто?

Выдыхаю, понимая, что снова не к тому мысли клонятся, и гляжу, как появившееся облачко пара медленно исчезает, тает в воздухе.

Эти двое вооружены, мне же не досталось даже металлической заколки. И если раньше это не вызывало недоумения, а успокаивало скорее, позволяло думать, что подобное умение мне никогда не пригодится, то теперь бесит.

Впрочем, меня уже и полоса залёгшего вдалеке горизонта бесит. И небо, и поля, и проклятый камень, о который я умудрился запнуться, задрав голову и засмотревшись вверх!

Чертыхаюсь, но не падаю, сбиваюсь с шага и следующие несколько метров преодолеваю почти бегом, невольно нагоняя идущих впереди наёмников.

Анджей оборачивается убедиться, что мой нос не пострадал. Лука, проделав то же самое, закатывает глаза и, к моему величайшему удивлению, молчит.

А впереди только дорога, дорога и дорога… На многие часы.

Кусаю губы, прекрасно зная, что этого нельзя делать на пронизывающем ветру, и борюсь с желанием начать бесконечные расспросы. Вообще, всего один из очень длинного списка тревожит меня конкретно сейчас, но с каждым пройденным шагом — всё больше и больше. Настолько, что спустя ещё полчаса, ближе к полудню, держать рот на замке совсем нет сил. Несмотря на то что перед тем, как переступить порог, меня едва ли не клясться заставили в том, что не будет никакого пустого трёпа и склок.

Но, как оказалось, монотонность ещё хуже страха.

Прибавив шагу, нагоняю монстролова и хватаюсь за его локоть, с тоской вспоминая вчерашний вечер и кривясь от осознания, что здесь, на тракте, никто со мной прогуливаться, сплетая пальцы, и рассусоливать не будет.

Анджей реагирует на движение, вопросительно глядит сверху, и я невольно втягиваю голову в плечи:

— Всего один вопрос, можно?

Старательно делаю вид, что не слышал фырканья справа, и жду скупого ответа или кивка.

— Только если он не будет глупым.

Ну, сейчас мы это и выясним.

— Нам всё время прямо?

— Да.

— Через вон тот лес? — Машу рукой в сторону зловещей черноты, в которую упирается тракт. И, надо признаться, очень надеюсь на отрицательный ответ. Увы.

— Да.

— В нём кто-нибудь живёт?

— Да.

— И те, кто в нём живёт, могут сожрать меня?

— Да.

— А сожрут?..

— Йен…

— Ладно, ладно! А ночью мы тоже будем идти?

— Нет.

— Ты дашь мне хотя бы нож?

— Нет.

— Но почему?! — Возмущение в моём голосе чистое и совершенно искреннее. Обиженное.

— Потому что ты не умеешь обращаться с оружием и скорее отрежешь себе палец, чем кого-то заколешь.

А вот это я уже слышал. Как минимум с десяток раз. И не надоело же повторять!

— Так научи меня, или, погоди-ка, я знаю! «Нет»?

— Умница.

— А почему нельзя было взять лошадей?

М-да… Судя по смеху, одна с нами всё-таки есть.

Сжимаю челюсти и не спешу отпускать чужой рукав. Монстролов оказывается куда снисходительнее и терпеливо, как ребёнку, объясняет простые истины. Но простые и очевидные только для их мира. Для мира, к которому я если и принадлежу, то столь недолго, что просто имею право не знать и путаться.

— Потому что их всех сожрут ближайшей ночью.

— А защитный круг?

Всё ещё не понимаю и крупно вздрагиваю, когда ответ раздаётся из-за моей спины. Подкрался, как ползучая гадина, и наверняка наслаждается моим испугом. Голос вкрадчив донельзя, а яда в нём — будто специально молчал всё утро. Берёг.

— Размером с небольшой дом? Траву драть с утра начнёшь, чтобы к закату успеть ещё и костёр развести до кучи?

Разжимаю пальцы и оборачиваюсь так медленно, что успеваю сделать ещё три шага за это время.

Все обещания оказываются позабыты в мгновение ока.

— Огромное спасибо, благородный господин! Что бы я делал без Вас и вашего умения капать желчью, когда не просят?

— Допускаю, что давно бы кормил червей, лёжа в каком-нибудь овраге. — Делает вид, что задумался, и даже потирает гладкий, лезвием ножа выскобленный подбородок. — Нет, погоди! Всплыл бы где-нибудь в море, или к берегу бы прибило. Тебе что нравится больше?

— Когда ты делаешь вид, что оглох и ослеп, но это случается так редко и только в моменты, когда мне нужна помощь. Я твои просьбы, увы, не игнорирую.

— Это какие же?

Молча демонстрирую перепачканные ладони, и наёмник отшатывается в притворном ужасе. Боковым зрением замечаю, что Анджей ускоряет шаг и медленно качает головой. Даже представить страшно, насколько мы его достали за последний месяц.

— Примите мои искренние извинения, ваше благородие! Боюсь, что этот кошмар удастся смыть только кровью. С первой же нечисти нацежу тебе в баночку.

Кривлюсь, отмахиваюсь, готовлюсь уже выплюнуть ответ, как под ноги подворачивается очередной массивный булыжник, который я, разумеется, не заметил. Зубы клацают, предательски подворачивается правая нога.

Чистильщик оборачивается на мой негромкий вскрик.

— Всё нормально, — шиплю сквозь зубы и, прихрамывая, стараюсь не сбавлять шаг. И злости столько, что даже на боль не обращать внимание выходит неплохо. Зато Лука на мою перекосившуюся рожу просто любуется и даже улыбается, когда сталкиваемся взглядами. — А ты отвали.

— В твоих же интересах, княжна, чтобы я держался рядом.

— Крайне спорное заявление.

— А по-моему, однозначней некуда.

Молчим оба. Перебрасываемся взглядами.

Я его, кажется, раздражаю до крайности. Болтовнёй, наивностью, неумением отвечать ударом на неприятные вопросы. Он же меня бесконечными подначками бесит и так ловко выстраивает каждую, что безумно тяжко удержаться и не вспылить. Лишнего не болтнуть.

Пытаюсь нормально перенести вес на правую сторону и морщусь. Надо же было так… Да ещё и на ровном месте почти, а не посреди бурелома.

— Что, ножка болит? — Участия в голосе Луки примерно как мелодичности в лягушачьем кваканье. Но он очень старается, это да. Очень старается подцепить снова.

Выдыхаю через нос и поворачиваюсь к нему в очередной раз. Так, чтобы только лицо взглядом мазнуть и тут же вернуться к дороге. Для полного счастья не хватает только полноценно навернуться.

— Ждёшь, что я начну жаловаться?

С готовностью кивает:

— Именно. Жаловаться, ныть, возможно, шмыгать носом. Ставлю десять монет, что к вечеру оно так и будет.

Качаю головой, словно в противовес, и стараюсь заставить голос звучать почти равнодушно. Через «почти» не переступить.

— У меня нет денег, а если бы и были, я бы не стал с тобой спорить.

— Ну, ты можешь рассчитаться и не деньгами. Кто знает, какие скрытые таланты ты имеешь?.. — Мой взгляд тяжелеет, Лука в ответ на него лишь криво хмыкает и качает головой, закатывая глаза. Снова. Чтоб ему таким и остаться! — Может быть, ты массаж делать умеешь? Или шить? Что, и это нет?

— Почему ты постоянно цепляешься ко мне?

Вопрос бессмысленный. Я знаю, что он может сказать в ответ. Знаю как минимум три варианта, и все, как один, насмешливо-лживые.

— Потому что мне скучно? Ну, помимо очевидных причин? А ещё я сильнее, и ты ничего не можешь сделать для того, чтобы избавиться от меня. Дальше перечислять?

Понимаю, что внутри всё кипит уже от бессильной злобы, и, отчаявшись справиться своими силами, возмущённым воплем обращаюсь к тому, кто, видимо, решил положить на нас обоих и просто сделать вид, что давно и прочно страдает глухотой:

— Анджей!!!

Ответом мне абсолютно невозмутимое, небрежно брошенное:

— Я занят.

Даже не обернулся, куда там замедлить шаг!

Начинает раздражать тоже. Почему бы ему не вмешаться, в самом деле?

— Это чем же?!

— Присматриваюсь.

— К чему?

— Вон к той яме. Вполне ничего, кажется. Глубокая. И места хватит для вас обоих.

Закусываю язык и клятвенно обещаю себе больше не вестись.

Всё. Хватит. Уже довольно повеселились.

Выдержки хватает ровно до кромки того самого, оказавшегося рядом как-то слишком быстро леса.

Захожу в него последним и, засмотревшись на маленькую, перескочившую с куста на дерево птичку, со звонким хрустом наступаю на сухую ветку.

Ехидное покашливание над ухом кажется отвратительным шуршанием наждака:

— Ещё во-о-он то дерево повали, чтобы уж наверняка все лесные обитатели нас заметили.

Парирую и краем глаза стараюсь уследить за прибавившим шаг чистильщиком. Сам чёрт не знает, сколько нужно, чтобы его довести.

— Трепись больше, тогда точно заметят, — уже бурчанием выходит, после которого всем участникам диалога негласно полагается заткнуться.

Решаю быть благородным и начать с себя. И, что бы он ни ляпнул, не вестись больше.

На этот раз наверняка.

Вот так. Точно.

Ничего сложного, правда же, Йен?

— Да я разговариваю тише, чем ты дышишь.

Ничего сложного. Стиснуть зубы и для верности прижать ими ещё и язык.

Молчи, молчи, молчи…

— Так, может, мне вообще не дышать?!

***

Ноги заплетаются, а левая горит так, будто не простую мозоль натёр, а срезали сразу полпятки.

Терплю только потому, что кое-кто ждёт, когда же я начну ныть, и одно это придаёт сил. Назло и вопреки.

Три остановки за день, два селения позади. Третье, что по пути, самое большое из всех и вполне сгодится, чтобы переждать ночь. И, по правде сказать, мне глубоко наплевать уже, будет ли у меня кровать или только стог сена. Да хоть голая земля. Готов уснуть, даже не снимая треклятых сапог и тёплой куртки.

Но так кажется только до того, как не очень-то приветливая деревенская стража распахнёт тяжёлые, метра три в высоту, ворота. Так кажется, только пока удивление не пересилит все остальные эмоции. Столь сильное, что давит даже усталость.

Вокруг тысячи и тысячи маленьких огоньков. Кажется, будто бы полчища светляков облепили заборы и стены. Кажется, будто бы их просто приклеили к домам, стоящим по обе стороны главной улицы. Жёлтые, оранжевые, зелёные… В сумерках переливаются, меняют окраску и тона.

Понимаю, что не в силах захлопнуть рот. Понимаю, что не один десяток цветочных гирлянд тоже неспроста.

Оборачиваюсь на отставшего Луку, который в этот момент прячет во внутренний карман куртки кошель или вроде того и, кивнув на скупую фразу одного из дружинников, нагоняет.

— Свадьба, — поясняет с усмешкой, и Анджей кривится, как будто у него челюсть свело. — Что это тебя так перекосило? В лесу заночуем или сделаешь нам одолжение и потерпишь всеобщее счастье?

Монстролов отмахивается от него, последний раз с тоской глянув на закрывающиеся ворота, мажет взглядом по моему лицу и, буквально дёрнувшись от неприязни, уходит вперёд.

— Из-за чего это он так?

Лука только усмехается и хлопает меня по напряжённой руке.

— Корёжит его от чужой радости. В деревнях принято гулять всем селением, а тут уж, раз пустили, и нам никуда не деться. Придётся есть на халяву и — о боги — даже напиться. Я, конечно, тоже в ужасе, но раз надо так надо, а вот Анджей с куда большим удовольствием заночевал бы с пиявками около дороги. Они, по крайней мере, напившись, не потащат его танцевать, а вот в тебе я как-то не уверен…

Фыркнув, сбрасываю с плеча узкую кисть и, поправив лямку сумки, нагоняю Анджея. И ноги уже так не горят, и даже противная мозоль забывается и почти не беспокоит.

— Эй!

Не оборачивается даже, и потому хватаюсь за его рукав, совсем как на недавней ярмарке:

— Да погоди же!

Удостаивает меня взглядом и едва различимо из-за, по обыкновению, упавших на лицо волос приподнимает бровь. Терпеливости в этом жесте на грамм, может. В лучшем случае на два.

— Мы можем не оставаться, если ты не хочешь.

— Да? — Бровь приподнимается ещё выше. — А утром слушать нытьё о том, как сильно ты замёрз, хочешь есть, горячую ванну и массаж маленьких нежных ножек?

— Я буду молчать, — цежу сквозь зубы, старательно делая вид, что нисколько не уязвлён, и одновременно с этим борюсь с желанием притормозить и совершенно нечаянно наступить на ногу притихшему Луке. Очередную колкость обдумывает, не иначе же! — Я клянусь: ни одной жалобы.

— Очень опрометчивое обещание, княжна. — Голос монстролова кажется задумчивым и словно отрешённым. Впереди слышатся далёкие от мелодичности пиликанья скрипок да звонкие удары бубнов. Стискиваю рукав сильнее и, подумав, смелею достаточно для того, чтобы ухватиться за прохладное запястье. — Не стоит обещать то, что ты не сможешь выполнить.

— Ты настолько в меня не веришь?

— Почему же? В тебя, может, и верю. — Оборачивается через плечо и так естественно, словно уже привык это делать, перехватывает мою руку, сжимает пальцы своими. — А вот в то, что он от тебя отцепится, пока не начнёшь вопить дурниной, — нет.

— О, просто чудесно. И тебя это забавляет, да?

Оборачивается, словно в поисках совета на этот раз, и, чуть понизив голос, спрашивает:

— Я сейчас должен сказать «нет»?

Чувствую, как медленно закипаю, и, поджав губы, жду ответа Луки.

Тот закусывает уголок рта и, изобразив задумчивость, кивает, не забыв, впрочем, добавить заговорщицким шёпотом:

— Полагаю, что да. Если, конечно, хочешь, чтобы твоя милая почти жёнушка не выгнала тебя спать на сеновал. Впрочем, если выгонит, то я всегда согласен умалить твоё горе. Подставить плечо и всё такое.

— Твоё «всё такое» и есть причина моего горя.

— О, правда? Я почти польщён. Можно мне подержаться за вторую руку? Раз уж я тоже так или иначе причислен к кругу избранных.

— Что-то ты поумерил аппетиты, раз согласен уже и на руку.

Кивает и смиренно опускает взгляд. Кажется огорчённым, но только пока снова не открывает свой чёртов рот:

— Я согласен даже на пальцы. Буду счастлив, если ты снизойдёшь и предоставишь мне хотя бы два.

Подёргивает бровями, и я, не удержав лица, кривлюсь. Потому что все эти шутливые намёки заставляют меня напрягаться. Потому что я не знаю, может ли он, забывшись, болтнуть лишнее.

— Это врождённый талант или в вашем Ордене пошлить учат тщательнее, чем убивать? — интересуюсь, поджав губы, и самому себе напоминаю маленькую чопорную старушку, пропахшую сиренью и сердечными каплями.

Я и сам раньше шутил, заступая за грань, так почему перетряхивает теперь?

Впрочем, Лука мне любезно подсказывает ответ на этот незамысловатый вопрос. Подсказывает, задав свой:

— Ты завидуешь, маленькая княжна, или ревнуешь?

А сам щурится, зараза. Сам щурится, а я, повернув голову и засмотревшись, спотыкаюсь и с шипением сбиваюсь с шага. Натёртые за день мозоли живо напоминают мне о действительно важных проблемах, и я тут же сдуваюсь, потеряв к перепалке всякий интерес.

— Если я признаю последнее, ты от меня отстанешь? — Звучит с толикой надежды, но глубоко внутри я прекрасно знаю, каким будет его ответ.

И когда оправдывает все мои догадки, едва удерживаюсь от того, чтобы не начать кивать.

— Полагаю, что нет. Нам ещё около трёх дней идти, а твоё шипение как-никак разбавляет тоску и монотонный пейзаж.

Открываю рот было, чтобы согласиться уже с ним и всё это прекратить, как просыпается невесть в какие мысли выпавший Анджей. Говорит задумчиво и как если бы с деревом. С двумя.

— Иногда мне хочется, чтобы один из вас был немым. А лучше оба.

Предпочитаю промолчать. Отдаю право вести этот бессмысленный разговор этим двум и, вслушиваясь в пол-уха, пялюсь по сторонам.

Посмотреть есть на что. Взять хотя бы переливающиеся гирлянды и целые россыпи по всем законам природы уже давно отцветших бутонов. Но цветов много, и выглядят они только что срезанными, свежими. Наверняка какая-то магия. Наверное, можно будет спросить у Тайры. Если назад вернусь…

— И это только лишний раз подтверждает, что ты скучен и не приемлешь разнообразия, — Лука гнёт что-то своё да ещё и вещает с таким убеждённым видом, что тут невольно скосишься, чтобы послушать.

Монстролов заинтересовывается тоже:

— Это почему же?

— Посмотри на него, а после — на меня. Хотя лучше начни с меня, но не важно. Остальных твоих пассий никто не видел, но почему-то я уверен, что ни одна из них не выбивалась из привычного образа.

И вправду, ещё вчера я думал об этом. Ещё вчера, глядя в зеркало и жадно сравнивая разнящиеся во многом черты, я задавался вопросом: все ли были так похожи между собой или это такая шутка судьбы?

Следующая фраза на осколки бьёт все мои размышления и расплывчатые теории:

— Моя невеста была блондинкой.

Запинаюсь на ровном месте, по инерции кренюсь вперёд, пытаясь сохранить равновесие, и выставляю руку, о которую тут же бьётся второй наёмник, удивлённый ничуть не меньше моего.

— Когда это ты собирался жениться?

Этот вопрос интересует нас обоих в равной степени. Только вот я бы не смог спросить, зная, что мне, скорее всего, не ответят, а вот Лука его не спрашивает — он требует. И похоже не на ревность, а на тщательно сдерживаемую злость. За то, что ему не говорил, но с лёгкостью упомянул сейчас? За это?

Анджей наслаждается произведённым эффектом и глядит то на одного, то на второго. Явно сдерживается от того, чтобы не начать кусать губы, пряча ухмылку, и наконец, вдоволь поиздевавшись над чужим любопытством, снисходит до пояснений:

— Давно. Это принято называть браком по договорённости. Нас обручили чуть ли не в детстве, больше я её никогда не видел. Должен был жениться, но, как видишь… — тут он почему-то глядит сначала в мои глаза, а договаривая, обращается уже к Луке, — не все договорённости удаётся соблюсти.

Скрип сжатых зубов, обозначившиеся резкие скулы. Выдерживает взгляд монстролова, но по окаменевшему подбородку слишком хорошо видно, чего ему это стоит.

Очередная тайна, в которую меня никто никогда не посветит. Кто из них обещал?

— Она была красивая?

— Для своих десяти вполне. Её наверняка ещё лет пять назад замуж выдали. Я как-то не интересовался.

— Красивая, как твоя тощая подстилка или?..

Немею даже. На миг, но всё-таки. Сначала оттого, что в очередной раз проехался по мне, а после…

— Так ты считаешь меня красивым? Правда? — вырывается само, поспешно и глупой скороговоркой. Отчаянно хочется затолкать всю фразу назад, и с облегчением понимаю, что до меня им сейчас совсем нет дела.

— Погоди, — отмахивается от меня, как от мухи, и даже рукой машет совершенно так же, раздражённо и резко, словно отталкивая мои слова, — с тобой мы вполне сможем покусаться позже. Так насколько она была красивая? Как Йен или?..

— Не как Йен. Маленькая, белокурая, с веснушками. Хорошенькая, но не как Йен. Примерно как четверть Йена, если такое сравнение вообще применимо к девочке.

— Ты меня дразнишь сейчас или что? — Лука возмущается скорее притворно, наигранно вскинув брови, а я борюсь с осознанием того, что они оба считают меня красивым. Пускай и говорят об этом в шутку, используя в каком-то глупом мерилове, но признают это. Вот так запросто.

Хочется закусить воротник и спрятаться, обмотавшись хотя бы собственной косой. Потому что щёки печёт, и несмотря на унизительную «подстилку», хочется глупо кусать губы и изо всех сил делать вид, что мне всё равно. Что это не приятно и вовсе не греет. Что это просто факт, и глупой княжне нечего радоваться тому, что единственное, что у неё есть, — это смазливое лицо.

— А ты не сам спросил? — Анджей всё веселится и с лёгкой улыбкой на лице кажется моложе и куда живее. В глазах его — прежде всегда чёрных и страшно-матовых — появляется блеск. Может, мне только кажется, но что-то в них определённо есть. На этот раз уже сам хватает меня за предплечье и ускоряет шаг: — Давай, княжна, перебирай ножками порезвее. Нам нужно успеть снять комнату до того, как начнётся всеобщее веселье.

Лука поддакивает ему и тоже не то для острастки, не то просто потому, что его сползшая лямка сумки бесит, поправляет её и толкает в плечо:

— Да, шевелись княжна. После того, как откупорят первую бочку, снять можно будет только шлюх, а я не очень-то хочу спать под забором.

Вполсилы, и на том спасибо, но моих тут явно недостаточно для того, чтобы сдержаться и не буркнуть сердитое:

— Или тебя.

В притворном ужасе подносит ладонь к приоткрытому рту и, повышая голос так, чтобы перекрыть уже довольно громкое пиликанье скрипок, отвечает, и мне явственно слышатся интонации мадам Лукреции, которую я встретил лишь раз, но явно не смогу позабыть:

— Разве я не сказал про шлюх?

***

Огонь горит. Не магическое жутковатое пламя, а настоящий, огромный, накормленный не одной вязанкой дров костёр. Пылает, трещит, и жар от него расходится во все стороны упругими волнами. Искры да столб дыма, что поднимается далеко ввысь.

И вокруг шумно, совсем так, как мне обещали. Площадь перед постоялым двором — должно быть, главная в деревне — заполнена до отказа.

Внутри что-то жарят, слышно, как беспрестанно кипит вода и шипит масло. Совсем как вчера на рынке. Гомон такой же стоит, да только никто ничего не продаёт, а спешно накрывают вытащенные прямо на улицу столы. И никого не беспокоит осенняя стужа.

Одна из девиц в нарядном светлом платье проносится мимо и, кажется, даже босиком. Целый ворох разноцветных лент в руках тащит и скрывается в доме напротив. Наверняка окажется одной из подружек невесты.

Трактирщик в годах, уже красноносый от выпитого, заплетающимся языком сообщил, что осталась только одна свободная комната, а ещё то, что такого праздника у них давно не было. Глава деревни выдаёт замуж младшую дочь. За сына важного человека выдаёт, между прочим. Это вам не какая-то ботва. Красавицу, каких поискать. Волосы — чёрные, кожа — белая, а глаза…

Закатываю свои, вспоминая его мечтательные, то и дело становящиеся совсем путаными речи, и смыкаю веки, ощущая, как правой щёки касается упругий жар.

Снаружи шумно, внутри находиться невозможно вовсе, и поэтому мы все трое сейчас на улице. В отдалении немного, на широком бревне, что, должно быть, лежит у стены последние лет пять. Уже и в землю ушло на треть.

Лука медленно пьёт что-то из прихваченной после плотного ужина тёмной бутылки, то и дело передавая её монстролову, а я, разморённый теплом и осевшей в желудке тяжестью, просто лежу на чужих коленях, затылком опёршись о твёрдый живот. Плащи они оба оставили наверху, в снятой комнате. Равно как и мечи с сумками.

Молчание кажется уютным. Кажется, что, даже если захочу, не смогу пошевелить языком, а когда на затылок небрежно ложится широкая ладонь и принимается неторопливо поглаживать, кончиками пальцев трепать тугую косу, и вовсе прикрываю глаза. Кажется, вырубиться вот так — не самая плохая мысль. Особенно если эти двое так же продолжат пить и молчать. И не забудут меня на улице, если усну.

Но, видимо, мои приземлённые мечты выполнить слишком сложно, и потому, стоит только подумать об этом, Анджей подаёт голос первым:

— Всё ещё считаешь себя шлюхой? Бордельные будни не прошли даром и ты пересмотрел некоторые свои принципы? — немного хрипловатым и таким же медлительным, как и движения его пальцев, тоном спрашивает. Мизинец гладит за ухом, остальные зарываются в волосы и чуть царапают кромками крепких ногтей.

Обращается не ко мне, и я решаю не встревать. Пускай спорят себе сколько влезет.

— Ты так деликатно пытаешься выпытать, давал я кому-то кроме тебя, или что?

Или ругаются. Ответ Луки как слабая смазанная пощёчина, когда шлепок громче, чем вспышка боли. Ответ Луки делает его похожим на ощетинившегося ежа, который собирается не то защищаться, не то напасть.

Анджей жмёт плечами, ощущаю это движение почти всем телом, лишь крепче жмурюсь. Пускай сами. Не переводя на меня.

— Припоминаю один наш разговор. — Голос остаётся всё таким же небрежным, разве что нарочитого равнодушия в нём становится больше. — Тогда, в этом твоём кабинете, я сказал, что сам иногда чувствую себя шлюхой. Платят — я выполняю. Так есть ли разница?

Лука хмыкает, делает большой глоток и передаёт бутылку, да так резко, что твёрдое донышко пронеслось в каком-то сантиметре от моей головы. Словно нарочно проверяет, вскочу или нет.

— Ну, наверное, в том, что ты тыкаешь своей железкой в чужие тела, а не подставляешь своё? Как думаешь, есть разница?.. — Даже интересно становится, он всегда такой или же успокаивается иногда? Затихает и перестаёт быть ядовитым не только на время чуткого сна? — Убивать чудищ или спать с одним из них?

У Анджея, наверное, давно иммунитет. И к полным ехидства выпадам, и к обыкновенным нападкам. Своё гнёт, совершенно игнорируя встречные вопросы:

— А ты сам? Спал с кем-то?

— Для развлечения или за деньги? — В голосе наёмника странные расчётливые нотки. Сквозит мнительностью даже, в которой он раньше замечен не был.

— Про первое спрашивать глупо. Я знаю, что спал. — Анджей замирает, словно задумавшись, и убирает свою ладонь. Собираюсь возмутиться было, но оказывается, что он делает это только для того, чтобы поймать ею косу и, пройдясь по прядям, распустить крепко затянутую на кончике ленту. — Но чтобы заработать?

Разжигают ещё один костёр, пахнет травами и больше всего почему-то лавандой. Пахнет гарью, духами, маслом и всеобщим оживлением. Жизнь, несмотря на полноценно опустившуюся ночь, кипит, и только до нас снующему туда-сюда народу нет дела.

— И как ты себе это представляешь? Я в шелках и с голым задом, а сверху, обливаясь потом, пыхтит какой-то кабан? Правда? — А я-то думал, он только со мной так разговаривает, когда совсем взбесится, ан нет, чистильщику немилости перепадает тоже. — Знаешь, пару лет назад за одно только предположение я бы всадил тебе стрелу в глаз.

Только волнует это его чуть меньше, чем крики о том, что церемония вот-вот начнётся, а невеста всё ещё не вышла к гостям. Непорядочно, мол, заставлять жениха и его родню ждать.

В груди начинает ворочаться любопытство. Пожалуй, я бы на неё взглянул. И на жениха тоже.

— Что изменилось сейчас?

И, пожалуй, я бы хотел узнать: всегда они так разговаривают или только когда я рядом? Всегда эти пикировки с примесью старых обид или бывает чуть лучше? Бывало.

— Не знаю. Скорее всего, устал. Последний месяц нехило меня поимел, а случая завалиться куда-нибудь и отдохнуть как следует всё не представится.

Невольно напрягаюсь, потому что прекрасно знаю, кто именно виноват во всех его бедах, но пальцы, неторопливо разделавшиеся с моей косой, возвращаются наверх и снова гладят. «Лежи, всё в порядке» — именно так я понимаю этот жест. Знает, что не сплю. Оба знают.

— Я тебя с собой не тащил.

А вот и моя любимая часть. Та самая, к которой неизменно приходят почти все их перепалки. Один не звал, второй не спрашивал. И по кругу. Как самих ещё не достало?

— О, разумеется, я помню: напросился сам. Я всегда всё делаю сам.

Если бы я был псом, то наверняка бы сейчас поднял ухо, чтобы не упустить ни крупицы из того, что он, разозлившись, скажет. Крупицы правды или той самой, старой обиды, из-за которой всё разладилось.

И Анджей настораживается тоже. Кожей чувствую каменеющие мышцы.

— И что бы это значило? — Тут разобрать бы, угроза или нет, да только в поднявшемся гомоне уже и крика с двух метров не услышать, куда там подтекст или полутона.

И Лука тоже просто отмахивается:

— Да ничего. Забудь.

Кривится, когда я всё-таки открываю глаза и, приподняв голову, заинтересованный шумом, кошусь в его сторону. Зрение плывёт немного, распущенные волосы стекают прямо на землю и собирают мелкий сор.

— А если я не хочу забывать? — Вопрос такой же, как прочие, ленивый вроде бы, но нечто меняется в голосе. Неуловимо, пускай, но начинает давить.

Лука, почуяв это тоже, тут же поднимается на ноги, оставив пустую бутылку на бревне, отправляется раздобыть следующую, напоследок бросив туманное:

— То тогда у тебя слишком избирательная память.

И сваливает. Растворяется в толпе почти сразу же, и я, поморщившись, неловко сажусь, опёршись локтем о коленку монстролова. Распущенные волосы тут же лезут в лицо.

— Обязательно было это делать?

Пожимает плечами и взглядом следит за потрескивающим кострищем, что теперь и вовсе кажется огромным, когда доложили дров. Метра два в диаметре, не меньше.

— Захотелось.

— Да? — Почуяв перемену в его настроении, тут же заинтересованно дёргаюсь и сажусь уже полубоком, поджав под себя ногу. — А ещё чего тебе хочется?

Хмыкает, взглядом ещё раз обводит толпу и, закусив губу, цепляется за мои волосы, ловко наматывает их на пальцы. Сжав кулак, дёргает на себя.

Ойкаю, но улыбки не сдержать. Да и не хочется. Покорно поворачиваюсь и сам тянусь. Целоваться или просто в глаза посмотреть. Второе первому совершенно не мешает.

Чудится, что в матовых, цвета самой ночи глазах отражается пламя костра. И пускай только кажется. Пускай этого не может быть.

— Почему ты не любишь целоваться? — не шёпотом, но его отголосками. Так, что тут только монстролов и разберёт, да и то если вслушается. Так, что никто лишний не поймёт.

Одной рукой держит за волосы, вторую кладёт на затылок — попробуй тут убеги. Да только мне и не хочется.

— С чего ты взял, что не люблю? — отвечает так же на грани слышимости, иронично вскинув бровь, и мне становится не до разговоров.

Хочется именно оставаться рядом, быть как можно ближе. Хочется растворяться в прикосновениях и не очень-то невинных уже поцелуях. Хочется так, что крики многочисленных жителей деревни, встречающих молодых, меркнут. Крики, улюлюканье и смех.

Только движение языка и губ, только винный, осевший на них привкус. Уже совсем не здесь, кажется, стал совсем слабым и растворился, как вдруг нечто странное из внешнего мира резко хлопает меня по спине, заставляя вздрогнуть и испуганно отстраниться.

— Удобнее будет верхом. — Вернувшийся на своё прежнее место Лука салютует мне раздобытым бурдюком и устраивается поудобнее, не скрываясь, в лицо вглядывается и ждёт. Гримасы, ответного выпада или просто злости.

Сталкиваемся взглядами, а Анджей как ни в чём не бывало тянется отобрать у него новую добычу. Буквально выдирает из пальцев, откупоривает и делает несколько больших глотков.

Сталкиваемся взглядами — и сколько же насмешки в его! Дразнит, бросает вызов, почти торжествует, уверенный в том, что я сейчас психану и сбегу в комнату, оставив их одних. Что я не буду мешаться ему этой ночью.

Как же.

Приподнимаю подбородок, дожидаюсь, пока монстролов закончит с выпивкой, и делаю всё в точности так, как мне посоветовали. Забираюсь на широкие бёдра, ладонями сжимаю отвороты расстёгнутой куртки. Теперь я выше. Теперь мне решать, как это будет сейчас.

Анджей отчего-то хмыкает, но не возражает. По спине ведёт пятернёй и устраивает её под лопатками. Пока так.

— Ты был прав, — говорю, а сам даже головы не поворачиваю. Сейчас куда важнее другой контакт и другой взгляд. — Так намного удобнее. Спасибо.

Так намного удобнее… делать всё. И целоваться, и игнорировать. Так намного удобнее ощущать, что нет больше злости, а только лёгкое чувство, сравнимое разве что с восторгом.

Дальнейших комментариев не следует, и я наклоняюсь, чтобы продолжить начатое.

И куда только вся сонливость делась?

Ветер треплет мои волосы, они лезут в рот и налипают на губы, они лезут везде, в том числе в лицо тому, кто больше ничего не говорит. Молча пьёт и смотрит вперёд. Никаких больше комментариев или усмешек.

Настолько тихим становится, что спустя какое-то время я и вовсе забываю про него. Забываю, что он здесь, прямо под боком, и если потянуться, то можно коснуться его колена своим.

А музыка всё громче и громче становится. Музыка с ума сводит. Кажется, окружает. Кажется, её так много, что, подобно водной толще утопающего, облепляет, касаясь кожи.

Музыка с ума сводит, и не меня одного. Оборачиваюсь через плечо, на этот раз уже сам разорвав поцелуй, чтобы убедиться в этом и с каким-то детским восторгом наткнуться взглядом на движущийся в танце беспорядочный хоровод.

Кто-то держится за руки, кто-то совсем один. Кто-то пьян уже и едва трепыхается. За движениями иных ног не выходит и уследить. И никого, кто мог быть хотя бы условно старше тридцати, не вижу. Наверняка те, кто посолиднее, внутри таверны. Наверняка за сдвинутыми в ряд столами, и лишь молодняк, буйный и дикий, резвится снаружи.

В глотке сухо, в руках оказывается тот самый бурдюк. Не то пихнули, не то забрал сам. Подношу ко рту, морщусь от того, как пощипывает рассаженные чужими губы, и спешно пью.

В глотке горит, ноги зудят тоже. Про мозоли не помню вовсе, словно каким-то неведомым образом собственными зачатками дара их залечил, и несмотря на то, что утром наверняка пожалею, всё-таки решаюсь:

— А можно?..

Договорить не даёт даже, обрывает и, хмыкнув, кивает:

— Если хочешь, иди.

— А ты?

Выглядит по-настоящему удивлённым. Выглядит скорее не ожидавшим услышать такой вопрос.

— А что я?

— Не пойдёшь со мной?

Смеётся, мотает головой и кивком указывает на Луку.

— Не я здесь любитель танцев, но, если хочешь, можешь попробовать позвать мадам…

— Заткнись, — обрывает резко, да с таким взглядом, что мне меньше всего хочется с ним танцевать. С таким, что даже смотреть страшно, не говоря о прочем.

На них падают резкие тени, отброшенные костром. И у обоих лица вдруг серые.

Опускаю ногу с бревна и осторожно пячусь, встав на вторую.

Наваждение на секунду лишь, а после, как только смаргиваю, Лука представляется мне уже окутанным привычным золотистым сиянием.

Трясу головой, надеясь выкинуть из неё всё лишнее, и поворачиваюсь на пятках, ловлю разметавшиеся от ветра волосы в кулак. Пытаюсь как-то прибрать их, но стоит только поднять вторую руку, как меня за неё тут же хватают и утаскивают вперёд.

Только сейчас замечаю, что все девушки в белом. Только сейчас замечаю цветочные венки и то, что, несмотря на холод, они все босиком. Ёжусь, но покорно следую за тянущей меня в круг невысокой девчонкой. Имени не спрашивает, не торопится назвать своё. Улыбается только, оглядываясь через плечо, половчее перехватывает моё запястье.

Оборачиваюсь на Анджея всего один раз. Всего один, чтобы заметить, что смотрит он вовсе не на меня.

Кривлюсь поневоле и, опьянённый запахом костра и тысячами тысяч цветов, позволяю себе сегодня не думать больше. Ни об одном из них.

Музыка громче, вижу примитивные бубны и пару грубо вытесанных скрипок. Музыка из раздражающей становится привычным фоновым шумом. Даже так близко.

Шаг. Второй. Утягивает в круг.

Красивая. Кажется юной совсем, наверняка не больше пятнадцати лет. Низенькая, мне по подбородок, и я неуверенно улыбаюсь ей в ответ, не помня уже, каково это — быть сильнее хоть кого-то. Каково это — быть старше и умнее, каково быть не вечной бестолочью.

— Как тебя зовут? — перекрикивая гомон, спрашиваю, и светловолосая незнакомка улыбается. В глазах шальной блеск и мечтательные огоньки.

— Юна.

Киваю, предпочитая не называть своё, отчасти потому, что она и не спрашивает. Ей это неинтересно.

Она тащит меня танцевать, а я первое время боюсь отдавить её босые ноги, но быстро приспосабливаюсь и, глотнув пару раз из пущенной по кругу глубокой чарки, начинаю смеяться тоже. Безудержно и совершенно беззаботно.

Пламя ближе, круг уже.

Кто-то касается моих плеч, ладони Юны мажут по спине и пояснице. То прижимается, то отступает назад. Смеётся, словно русалка, бледными руками обвивает мою шею и вдруг, закусив губу, тянется вверх, привставая на носки. Смазано касается моей щеки, оставляя на ней поцелуй, и, стянув свой венок, надевает его на мою голову прямо поверх растрепавшихся волос. Уносится со смехом прочь, и прежде чем меня сцапают следующе девичьи руки, я замечаю её.

Её — действительно красивую и единственную темноволосую из всех танцующих девушек. В венце, что достался мне, васильки и колоски пшеницы, в её — розы и пара азалий. Не разобрать цвета глаз, но издали она куда больше похожа на мою сестру, нежели Мериам. В длинном белом платье простого покроя, босая, как и остальные, и у самого костра кружится. Одна.

Пытаюсь взглядом нащупать жениха, но бросаю эту затею, как только в моих руках снова оказывается та самая, по новой наполненная уже чарка. Травами пахнет больше, чем спиртным. Всё равно пью, ещё громче смеюсь, кочуя из одних женских рук в другие, как переходящий трофей.

Становится жарко. Становлюсь совсем пьяным.

Понимаю, почему ни одной из них не холодно, понимаю, что круг всё больше и, кажется, строится уже второй.

Мимо проносится парень в красной рубахе, единственный на этом диковатом торжестве, и я догадываюсь, что это и есть жених. Молодой и совершенно не отталкивающий. Подтянутый, плечистый и, как почти все вокруг, светловолосый. Лица было не разглядеть, но симпатичный наверняка.

За кругом круг, ноги горят. Все, кто рядом, абсолютно пьяные.

Голова начинает болеть от веса прямо в спутанные пряди волос воткнутых цветов. Всё больше и больше их. Словно каждая стремится коснуться и выдернуть что-то из своего венка. Словно каждая стремится потрогать меня.

Всё, что вокруг, — чистой воды колдовство. Всё, что вокруг, — это бесконечные хороводы, радостное безумие и опустевшие лавки у ломящихся от снеди столов.

Не разобрать уже, кто трезв, а кто пьян.

Не разобрать уже, кто местный, а кто, как я, так…

Ничего не разобрать.

Со смехом насилу и далеко не сразу вырываюсь из кружащейся, держащейся за руки толпы. Со смехом и ощущением того, что моя бедная голова никогда не перестанет кружиться тоже.

Шаг, второй. Ноги заплетаются.

С трудом определяю, в какой же стороне находится широкое крыльцо и то самое, вросшее в землю бревно.

Всего с пятнадцать шагов.

На ходу расстёгиваю куртку и ещё не совсем понимаю, что собираюсь делать, но, кажется, тело и без меня знает.

Ноги несут назад, пальцы из рук наёмника, что больше привык охотиться на людей, вырывают бурдюк, а рот жадно пьёт, понимая, что в глотке чуть ли не до трещин всё пересохло.

— Кто-то нехило обдолбался.

Оставляю комментарий безответным и, напившись, протягиваю монстролову руку снова. Во второй раз.

— Пошли. — Вскинутая бровь и выражение недоумения в ответ. Не собираюсь сдаваться так просто. Не собираюсь сдаваться вообще. — Давай, пойдём.

— Послушай, маленькая цветочная клумба… — Прежде чем Лука договорит, я, поддавшись порыву, вытягиваю ближайший цветок из растрепавшихся косм и, нагнувшись вперёд, вкладываю большой красный бутон уже в его волосы. Смеюсь в ответ на установившееся, едва ли не шоком вызванное молчание.

— Ты теперь тоже клумба!

Один молчит, второй вдруг начинает смеяться вместе со мной. Да так, что, кажется, ещё немного — и слёзы на глазах выступят.

— Они не объяснили тебе, зачем это делают, правда? — В голосе Анджея столько веселья, что мне не по себе становится. Даже дурман, клубящийся где-то меж висков, отступает.

Отрицательно мотаю головой.

Смеётся ещё громче, а Лука, отмерев наконец, выдирает злополучный цветок из вечно спутанных прядок и шипит даже, уколов пальцы.

— Ну, тогда считай, что ты только что предложил ему жениться на тебе.

Давлюсь воздухом и закашливаюсь. Принимаюсь выдирать чёртовы стебли из своих волос, но Анджей меня останавливает. Выпрямляется, поднявшись на ноги одним рывком, и хватает за запястья:

— Да ладно тебе, оставь. Мы уйдём ранним утром, никто не успеет покуситься на твою…

— Член, — мрачно договаривает за него Лука, и я старательно отвожу глаза.

Щёки краснеют. Слишком неловко вышло.

— Я хотел сказать «честь».

— Чести там ещё меньше, чем… — запинается, взглядом словно назло ищет мой и, хмыкнув, поправляется: — В любом случае, что честь, что член — явно не самые занимательные его части. Или, может быть…

Перебиваю его, намекая на то, что неплохо было бы закусить язык.

— Потанцуй со мной, — прошу монстролова ещё раз, привставая на носки и обнимая за шею. — Пожалуйста…

Липну, лащусь, как собака к ладони, трусь щекой о плечо, целую линию подбородка и даже кусаю. Как нетерпеливый балованный ребёнок, которому уже всё равно, как добиваться своего.

И он медленно, нехотя сдаётся. Обнимает в ответ. Стискивает в своих руках, да так, что почти приподнимает над землёй, и шутливо спрашивает:

— Тогда и мне подаришь пару цветов?

— Если захочешь, они все твои.

Закатывает глаза, улыбку прячет, и я понимаю, что всё. На этот вечер с потрохами мой. Хочешь — тащи его танцевать, а хочешь — на сеновал или ещё куда.

Отступаю, чтобы взять за руку, и, в очередной раз за вечер поддавшись настроению или скорее всеобщему безумию, оборачиваюсь, протягиваю ладонь Луке тоже.

— Ты издеваешься? — спрашивает очень проникновенно и даже склонившись вперёд, чтобы заглянуть мне в глаза. Высокий лоб прорезают глубокие морщины, а я за всем этим вижу только смятение. Слишком удивлён, чтобы злиться.

— Вовсе нет.

— А не пойти бы тебе уже танцевать, княжна? Или нет… — Делает вид, что задумался, даже указательным пальцем касается губ и, словно нащупав нужное, изображает момент радости: — А не пойти бы тебе на…

— Чуть позже, — Анджей прерывает его и вдруг, сделав шаг назад, наклоняется, не отпуская моей руки, пальцы второй сжимает на чужом плече. — Вставай.

— Ты же несерьёзно сейчас?

— Считай это расплатой за прошлые грехи.

— Лучше сломай мне что-нибудь.

— Слишком милостиво. — Рывком поднимает его с импровизированной скамейки и, так и не отпустив, тащит к костру. Так и не отпустив, тащит, а Лука посылает мне такие взгляды, что в пору бы испугаться и сбежать куда, но я только смеюсь в ответ, чувствуя себя в полной безопасности, пока мою руку сжимает та, что почти в полтора раза больше.

Отпускает его, только впихнув в толпу, и, убедившись, что никуда не слиняет, тут же схваченный ловкими девичьими пальцами, оборачивается.

Всецело теперь мой.

Можно дурачиться, виснуть на нём, поджимая ноги, смеясь, шутить, что ради него я готов пожертвовать обеими и не умру, если он наступит разок-другой. Отвечает такими же насмешками, отвечает тем, что постарается пережить, если меня всё-таки женят до утра, и пугающе ловко для того, кто бродит по лесам и болотам, ведёт в этом диком танце.

Ничего общего с балами и менуэтами, к которым я когда-то был привычен. Ничего общего со всей моей прошлой жизнью.

И это настолько здорово, что пьянит больше, чем дрянь, что всё так же передают друг другу. Анджей пробует тоже, чуть морщится, но отдаёт мне, не выдирает из рук и не одёргивает, не называет ведьминым зельем или ядом.

Нас расцепляют пару раз, разводят в стороны, но неизменно сталкивают снова. Оказываюсь в его руках четыре раза из пяти. Жмусь умышленно и случайно врезаюсь, ладонями глажу по коже распахнутой куртки. Целую, кусаю, принимаю то же самое в ответ, прежде чем кто-нибудь вклинится снова, ловлю ускользающие пальцы и жду следующего круга. Не помню, как и где потерял треклятый венок, или же его просто в танце сорвали с моей головы.

Четыре раза из пяти. На пятый получается так, что налетаю на кого-то спиной, отброшенный живой волной, и понимаю, что и эти руки я знаю тоже. Горячие, ловкие, обхватившие поперёк живота, чтобы удержать.

Во рту тут же сухо, спина — и без того давно мокрая — покрывается мурашками. Лицо вспыхивает, словно пламя вдруг метнулось в мою сторону и жадно лизнуло кожу. Лицо вспыхивает, когда лопатками упираюсь в грудь и, запрокинув голову, оборачиваюсь.

Секунда или две. Всего лишь.

А внутри всё сводит, внутри пекло, всё сворачивается и шипит. Болезненно стонет, и я, пьяный от вина, бурды в чарке и чужого диковатого веселья, совершенно не соображаю. Помню только, что эти губы уже целовал. Помню только, как это было. И наваждение столь сильно, что сладить не удаётся. Почти.

В сотый раз за этот вечер сталкиваемся взглядами, и я, уже было накрывший его ладонь своей, чтобы расцепить их, отвести и освободиться, замираю. Как парализованный ядом или газом. Как отравленный.

Секунда, порыв, навстречу друг другу — и отпускает, ещё и отталкивает в сторону, так чтобы наверняка. Так чтобы точно уж разойтись.

Оборачиваюсь и, смущённый больше, чем проклятым цветком, пытаюсь обогнуть его и сбежать. В круг танцующих или к столам — плевать. Просто сбежать.

Шаг влево делаю, и он тоже. Кривится, пробует с другой стороны обойти, но я делаю шаг в неё же. Неумышленно сталкиваемся опять. Почти лоб в лоб.

Мне хочется спрятаться и исчезнуть. Луку же это бесит. Отпихивает в итоге, бросив что-то резкое себе под нос, и тут же теряется среди танцующих.

Мелькает красным пятном уже знакомая мне рубаха.

— Вот ты где. — Со спины снова, снова в объятиях, но эти руки я сжимаю своими, чтобы, напротив, не смог их разжать. Не смог снова исчезнуть в толпе. Не смог бросить меня со всем этим в голове. Чтобы не позволил мне даже думать о ком-то ещё.

Сглатываю, с силой жмурюсь, насильно приводя мысли в порядок. Оборачиваюсь уже с улыбкой, крутясь в кольце его рук, и снова, как когда тащил сюда, привстаю на носки.

Так наши лица ближе.

Так лучше слышно.

Так проще думать только о нём одном.

— Не выпускай меня из своих рук больше.

Приподнимает бровь, и тон его беззаботно шутливый, тот самый, что я слышу раз в никогда:

— Тебя едва не украли, моя прекрасная княжна?

— Почти. Не отпускай…

— Боюсь, для этого мне придётся вцепиться в тебя, что есть силы. Селянки слишком чтут традиции и слишком хотят замуж.

Возвращаю улыбку.

— Разве они смогут что-нибудь поделать, если… — Цепляюсь за его плечи и не слишком ловко отталкиваюсь от земли. Тут же понятливо подхватывает, помогая забраться наверх и скрестить лодыжки за своей спиной. — Если я сам буду держаться крепче?

Если я буду держаться за тебя… во всех смыслах.

Помня о треклятых цветах, вытягиваю ещё один бутон, смахивающий на алый раскрывшийся мак и, изображая задумчивость, осторожно, совсем не так легкомысленно, как тот, первый цветок, вкладываю его за правое ухо монстролова.

— Ну как? — спрашивает вроде бы всё так же весело, но голос неуловимо горчит. — Мне идёт?

Чуть отстраняюсь, окидываю взглядом его лицо, ото лба, перечёркнутого тонким шрамом, бровей, ломаной переносицы и того страшного росчерка, что так коробит его рот. Последнего даже касаюсь, потому что это магия чистой воды — то, с какой силой меня порой тянет отследить его пальцами — и киваю.

— Очень. Теперь тебе придётся жениться на мне.

— Ну, если строго соблюдать очерёдность, то…

Протестующе вскрикиваю и дёргаюсь так, что едва не валюсь вниз, на задницу, лишь в последний момент, неуклюже взмахнув руками и схватившись за широкие плечи, удерживаюсь на нём. Облепляю, как морской гад, имеющий щупальца, и смеюсь:

— О, пожалуйста, заткнись.

Смеётся тоже. И даже не спешит выдернуть и растоптать ни в чём не повинный, но уже начавший увядать цветок. Медленно, чтобы ни на кого не налететь, отходит от круга, придерживает меня ладонями, уносит назад, ко всё тому же, никому кроме нас не интересному бревну.

Раз или два, сверху глядя на остающуюся позади толпу, замечаю Луку — узнаю его по цвету волос и росту. Узнаю и девушку, что рядом с ним. Единственная с прямыми тёмными волосами. Единственная, в чьём венце азалии и розы.

Мне кажется это странным. Мне кажется это поводом для того, чтобы начать непонимающе хмуриться. Его излишняя заинтересованность и её явная благосклонность. Слишком много прямых взглядов, слишком близко склонившись, шепчет ей что-то на ухо и пальцами, словно невзначай, проходится по скрытому плотным рукавом плечу.

— Так с чего ты взял, что я не люблю целоваться? — Вопрос с таким явным намёком, что всё остальное просто вылетает у меня из головы. Разом. Как веником смахнули, а после сырой тряпкой прошлись.

Поспешно облизываю губы, кусаю их и, стараясь не выдавать свою крайнюю заинтересованность, жму плечами:

— Сложно сказать. Наверное, потому что мы слишком редко это делаем.

— Так уж и редко?

Опускается на округлую, отполированную не одной сотней штанов почти скамейку и на удивление осторожно, совсем не так, как тогда с расчёской, принимается медленно выпутывать весь собранный гербарий из моих волос. Ещё и делает вид, что это единственное, что его интересует, зараза.

— Довольно редко, — гну своё, наблюдая за тонкими блуждающими улыбками, и не придумываю ничего лучше, чем просто, без изысков и экивоков, взяться пальцами за его уже начавший колоться подбородок и потянуть к себе. Сгорбиться, наклонившись, и заслонить абсолютно всё своей не очень-то широкой спиной. Поднять лицо, обхватить ладонями и запретить разговаривать. Перекрыть губами доступ к словам и занять язык куда более интересным делом, нежели пустая колкая болтовня.

Большего хочется ещё до того, как сжимает мою задницу спустившимися по спине ладонями. Большего хочется ещё до того, как начнут раздаваться торжествующие вопли и поздравления. Ещё до того, как поутихший хоровод начнёт кружить по новой.

Но остаёмся внизу, на улице, понимая, что переспать сейчас будет не самой лучшей идеей. Понимая, что, несмотря на дурман и кружащее голову ощущение праздника, на рассвете придётся оставить всё это и идти.

Около крыльца, мелькая и привлекая к себе внимание, появляется красное пятно, что маячит, шатаясь, и неспешно скрывается внутри. Наверное, перепил. Или же одурманен чем-то другим.

Мысленно пожимаю плечами и, почувствовав требовательный укус, больше не отвлекаюсь.

К чёрту чужих женихов, у меня есть куда более важные дела.

***