Часть 2. Глава 8 (2/2)

Внизу подозрительно тихо, даже половицы не скрипят. Внизу подозрительно тихо, и я уже почти что решаюсь высунуться и проверить, как, опутанный пресквернейшим предчувствием, замираю на месте.

Не треск даже, а скорее хруст…

Каким-то неведомым доселе чувством ведомый, отскакиваю в сторону, и именно в это мгновение пол уходит из-под ног. Проваливается вниз, в образовавшуюся дыру, через которую ко мне тянутся уродливые, каждый почти что в моё запястье толщиной пальцы.

Тролль ревёт так, что, не будь стены магией защищены, все окрестные дома вместе со мной содрогнулись бы.

Ломает половицы, крошит камень, расширяя образовавшуюся дыру, и упорно тянется, тянется за мной.

Сердце в пятках, отрезан от двери, да и бежать некуда.

Каждый вдох — болью, каждый вдох — стальным обручем на ушибленные рёбра.

И дыра в полу всё шире, ещё немного — и пройдёт сжатый кулак.

Ещё немного…

Всё-таки разворачиваюсь и по кровати, едва не запнувшись о подушку, бегу к двери. По кровати, которая тут же на добрую половину уходит вниз, под пол. Выдёргивает её, словно бумажную, и, подтянувшись, без труда оказывается в комнате. Сносит часть потолка, переворачивает комод и зажимает меня в угол.

Надвигается, широко разведя руки, намереваясь не отпускать, рычит, а у самого в стеклянных, так и оставшихся пустыми глазах клубится то самое, серое, клубится та самая тьма.

Пячусь, пока в стену не упрусь, и он, широко замахнувшись, легко хватает меня, пальцами сжимая поперёк туловища. Отрывает от пола и подносит к своей уродливой голове. Принюхивается, втягивая воздух сквозь чёрные провалы ноздрей, и низко урчит. Словно размышляет, нюхает снова и даже пару раз клацает челюстями, будто пробуя воздух на вкус. Сначала воздух, а после, второй лапищей вцепившись в мою повреждённую руку, неловко сжимает её так сильно, что, не выдержав, захожусь криком, и тащит к своему рту.

Начинаю биться снова, один раз даже выходит треснуть его сжатым кулаком по лбу, выбить стекляшку из глазницы и пнуть в грудь, абсолютно каменную на ощупь.

Ушиб пальцев мне обеспечен, если, конечно, мне вообще удастся сохранить их. Если удастся сохранить хоть что-нибудь…

Мусолит мою руку, обхватив её губами, собирает подсохшую кровь, и меня почти что выворачивает от вони и отвращения.

Костяшками пальцев ощущаю близость крепких широких зубов и совершено неожиданно ещё чего-то. Чего-то мягкого, шевелящегося, только что вывалившегося из его десны. Прямо на мою ладонь.

Отвращение становится столь сильно, что всё вокруг меркнет. Выцветает, теряя краски, и всё моё сознание сжимается до кинжально-острого «НЕ ТРОГАЙ!». Сжимается в узкую тёмную полосу и с силой врезается в его квадратную челюсть.

Так быстро, что и взгляду не уследить.

Так естественно, что это даже не пугает. Не сейчас.

Его откидывает на пару шагов, и я, словно тряпичная кукла, лишённая костей, валюсь на пол. Тут же, не позволяя себе даже почувствовать боль, поднимаюсь, каким-то чудом перенеся вес на правую, словно давно опалённую до головёшек руку, и, проскочив сбоку бестолково мотающей головой махины, пригнувшись, прыгаю на первый этаж.

Умудряюсь приземлиться на ноги и, пошатнувшись, снова бросаюсь к входной двери.

Понимаю всю тщетность своих попыток, но больше некуда. Наверху — тролль, за спиной — разгромленная гостиная и маленькая кухня. Внизу — руины.

Никаких ниточек. Никаких лазеек…

До обшитой деревом створки считанные метры.

Хриплый, явно рассерженный полукрик-полурёв сверху.

Задирая голову, оборачиваюсь через плечо, чтобы не терять его из виду, и упускаю момент, в который дверь, чёртова зачарованная дверь отпирается. Подёрнутая серебристым сиянием, послушно впускает внутрь того, кто потянул за ручку с внешней стороны, и тут же захлопывается вновь, заталкивая вошедшего, что даже ногу через порог не перенёс, в дом.

Не успеваю притормозить и на всём ходу врезаюсь в мокрого Луку. Тут же вцепляюсь здоровой рукой в его плащ, наматываю ткань на пальцы и лбом утыкаюсь в холодный, усеянный мелкими каплями лацкан. Жадно дышу и почти что вою от облегчения.

Никогда и никому я не был так рад, как ему сейчас. Никогда и никому… Даже несмотря на то, что он не умеет держать на замке свой проклятый рот.

— А ты всё воспринимаешь буквально, да? Тогда почему всё ещё оде…

Рёв тролля заставляет его заткнуться на полуслове. Попросту захлопнуть рот и, сжав моё предплечье, заглянуть внутрь дома, пристроив подбородок поверх моей всклоченной макушки.

Пальцы сжимаются сильнее. Оценивающе оглядывает мою голову, лицо, косится на руку и более чем выразительно кривится:

— Ну что за…

Извёстка и остатки половых досок сыплются из проделанной дыры. Следом валится матрац у так и не ушедшей полностью под пол кровати, а прямо на него, метнув разбитую люстру на манер снаряда, что разваливается на тысячи кусков прямо над нашими головами, и сам тролль. Тролль, морда которого оказывается опалённой и почти чёрной. С раскуроченным подбородком и без верхней губы.

Лука резво оборачивается назад, тянется к дверной ручке и… замирает, совсем как я недавно.

Только вот осознание настигает его куда раньше.

— Дерьмо…

Он не задаёт никаких вопросов, не пытается наорать на меня и пихнуть вперёд как щит.

Становится собранным в одно мгновение, словно фокусник меняет маски, и сбрасывает сумку с плеча. Арбалет, бесполезный сейчас, также оказывается на полу.

— Анджей зарубил его спящим, ты знаешь? — спрашивает как бы между делом, чуть с ехидцей, и чертыхается ещё раз.

Медленно, должно быть, чтобы не дразнить тролля, выдвигается вперёд.

А я заставляю себя расслабить уцепившиеся за плащ пальцы, чтобы не мешать, и вжимаюсь в холодную стену, стремясь стать как можно меньше и зверски кусая губы, чтобы унять новую волну паники.

Страшно.

Теперь — да.

Теперь, когда вроде как можно. Когда между мной и громадиной, нафаршированной чёрт-те чем, есть ещё кто-то.

Что бы он ни думал обо мне — пусть. Пусть…

Только теперь, впотьмах, замечаю, что тролль оставляет явные следы. Да и сам покрыт ими, словно раскрывающимися рубцами. Следами разложения. Смахивает на исполинский кусок гниющего мяса, который оживили магией. И лишь одна из всех сил способна на такое, насколько я знаю.

Лука замахивается на пробу, внимательно следит за сжатыми кулаками чудища, оценивает его габариты и то, насколько же узок для него коридор. Почти не развернуться, но и наёмнику мимо не проскочить. Ни за спину не зайти, ни ударить в бок.

Тролль медлительный, грузный. Лука почти без труда наносит резкий, скользящий удар по его груди и тут же отскакивает назад, едва оцарапав толстую кожу.

Злится, скидывает плащ…

Мне хочется прикрыть лицо ладонями и, скатившись по стенке вниз, очнуться лишь, когда всё закончится.

Но приходится смотреть.

Мёртвая, кажущаяся и вовсе чёрной кровь хлещет во все стороны. Зверюга — язык не поворачивается назвать это существо разумным — ревёт, но скорее не потому, что чувствует боль, а потому, что не может продвинуться вперёд.

Лука отсекает ему пальцы и кончик уха. По два на каждой руке. Полосует грудь, пытается найти слабое место, чтобы вскрыть грудину и вырезать сердце.

И неумолимо пятится назад. Когда на полшага, когда на целый шаг.

Пятится, сжимает зубы, и я понимаю, что он пытается тянуть время. Понимаю так же ясно, как и наёмник: он не может с ним сражаться. Физически не может. Не без чёрного, ничего не отражающего клинка, что признаёт только одного хозяина.

Вместе с тем ещё одно открытие, столь явное сейчас, почти что ослепляет. Ему нужен я. Не безделушки или, напротив, ценности. Не зелья или артефакты. Я. Тому, кто оживил тролля. И от наёмника он скорее отмахивается, как от назойливой мухи.

Лука ошибается всего раз. Не доводит пируэт до классически правильного на десяток градусов, оступается, зацепившись кончиком сапога за кусок стены, и попадает в тиски. Выкручивается до того, как лапищи сомкнутся поперёк его торса и вожмут в каменную грудь, и, замахнувшись, метит в надутый живот существа. Не промахивается, вгоняет тонкое лезвие палаша почти на треть и получает такой удар по лицу, что его голова бестолково дёргается, а тело свешивается набок, обмякая.

Не успеваю вскрикнуть даже, а он исчезает из виду, отброшенный троллем за свою спину, как какой-то котёнок.

Грохот и скрипы сломанных досок.

Теперь между нами снова никто не стоит.

Выдёргивает торчащий из своего тела меч, да так грубо, что скалывает больше половины. Остатки лезвия так и остаются торчать, засевши глубоко в его теле.

Метры.

Сжимаю локоть сломанной руки. Обе кисти в кулаки. Вижу, как из зияющей, разъехавшейся в стороны дыры проглядывает солома и кое-что ещё, кое-что живое и белое. Неспешно копошащееся внутри. Кровь тоже льёт, но вовсе не так, как у живых. Вовсе не так…

Ком в горле не проглотить. Запрокидываю голову и жду. Уговариваю колени не подломиться. Уговариваю себя не сломаться в последний момент.

И тролль, почти уже было занёсший руку для того, чтобы, подобно молоту, обрушиться сверху, замирает. Принюхивается снова, якобы желая убедиться. Разевает пасть, клацает челюстями, пытаясь впиться ими в воздух и распробовать что-то.

Делает ещё один грузный шаг вперёд.

— Не подходи.

Вздрогнул и сам сначала не узнал этот охрипший, севший и словно напитавшийся солью голос. Свой голос. Уверенный и низкий, куда более смахивающий на голос глубокого старика.

Не знаю, что это, не знаю, откуда взялось. Знаю только, что нельзя отводить взгляда от единственной уцелевшей стекляшки, в которой так и клубится чернота.

Тролль ведёт уцелевшим ухом, словно большая озадаченная собака, и заносит ногу снова.

— Я сказал: стой. — Пальцы правой сжимать в кулак дико больно. Умирать — ещё больнее. Ногти давно впились в ладонь и, кажется, даже режут её. — Стой.

Действительно медлит.

Останавливается, замирает, становится точь-в-точь таким же, как на подставке, и я успеваю сосчитать до десяти, пока он, дёрнувшись, оживёт снова.

Успеваю пригнуться и медленно, всё также боясь сомкнуть веки лишний раз, подбираю сломанный меч. Надеюсь, что только меч.

Тролль явно беспокоится, мечется, головой вертит и, наконец, полностью очухавшись, рычит на меня во всю мощь своих давно ссохшихся лёгких. Рычит со всей злобой, на которую когда-то был способен, и уже бросается вперёд, как, взвыв, выпрямляется во весь рост, проламывая головой тонкий потолок. На его шею, где кожа намного тоньше, а мышцы — подвижней, удавкой наброшены тонкие струны, что он сам же и сорвал, круша гостиную. В его плече глубоко засел метательный нож. Скрылся по самую рукоять точно так же, как и второй.

Чучело налетает на стену, пытается сбить нечто, напавшее на него со спины, но у него не выходит. Пятится назад, до той самой дыры, через которую пытался меня выдернуть. Пятится и тут же срывается на вопль ещё более громкий.

Не должен чувствовать боли. Неживой.

Чувствует. Воет.

Бестолково размахивает руками, и задубевшая от времени кожа попросту мешает ему согнуть их, чтобы дотянуться. Дотянуться до злого, как сам чёрт, Луки с разбитым виском и распоротыми чёртовой струной до самой кости ладонями.

Кажется, даже не замечает этого, стягивает всё сильнее и, дёрнув на себя, вовсе повисает на спине взбесившегося монстра. Коленом меж лопаток давит и, сжав зубы так, что из прокушенной губы на подбородок просто льёт, дёргает.

Крови много. Фонтаном бьёт. Мёртвой крови, что окрашивает и стены, и самого наёмника. Крови, вместе с которой прорываются и отвратительные белые черви.

Тролль всё слабее мечется, почти оседает на пол, на колени, выбивая давно ставшие хрупкими и неживыми суставы, и хруст, с которым ломается его хребет, когда Лука перебирается на его плечо и, обхватив толстую шею ногами, резко падает назад, я не забуду никогда. Он будет являться мне в кошмарах и, наверное, наяву.

Отрезанная голова не валится на пол, а повисает на уцелевших остатках мышц. Повисает на лоскуте кожи, и только тогда из его взгляда уходит темнота. Вижу, как она растворяется за тонким стеклом, и тролль становится ещё мертвее, чем был прежде.

Вот теперь точно. Теперь всё.

Теперь можно съехать вниз и вытянуть отказывающиеся слушаться ноги. Можно прижаться затылком к стене и распахнуть рот, чтобы просто уговорить себя дышать. Чтобы осознание произошедшего, что всё никак не придёт ко мне, бумерангом остатки разума не вышибло.

Лука шипит, и я, пересилив себя, поворачиваю голову на этот звук.

Его ладони больше похожи на месиво. Дрожат так сильно, что капли крови, срывающиеся вниз, брызгают даже на стены. Стены, что теперь не отмыть и за неделю. Кажется, в абсолютном алом мелькают даже белые кости. Надеюсь, что только кажется.

Отбрасывает струну и, с чувством пнув монстра в твёрдое бедро, пошатываясь, делает шаг в мою сторону. Открывает рот было, чтобы спросить что-то, но не успевает.

Дверной замок щёлкает, проворачивается как ни в чём не бывало появившаяся ручка, шуршат длинные юбки.

И мне настолько потрясающе всё равно, что я лишь молча наблюдаю за реакцией ведьмы и стоящего за её плечом Анджея. Наблюдаю, не меняясь в лице и не пытаясь что-нибудь сказать. Опустошён настолько, что, кажется, даже разговаривать не смогу больше. Ни в этой жизни, ни в следующей.

Немая пауза не затягивается ни на одну лишнюю секунду.

Ведьма тяжело сглатывает, невнятно проговаривает себе под нос что-то, и весь коридор и то, что осталось от гостиной, заливает магический свет.

Едва заметно морщусь и как-то отстранённо даже замечаю, что так красного в десять раз больше.

А Лука — вылитая мадам Лукреция. Бледная как полотно, с залитыми алым губами. Кривящаяся и вдруг выхватившая палаш из моих пальцев.

Разворачивается на пятках, возвращается к троллю и в одно движение перерубает оставшийся лоскут, удерживающий его голову. Хватает её за оставшееся ухо и швыряет к ногам ведьмы.

— Может быть, ты изволишь объяснить как-то. — Дёргается. Кажется, его сейчас попросту вырубит от боли, но, глубоко вдохнув, договаривает: — Какого хера?!

— Ты у меня спрашиваешь?! Меня здесь не было последние десять часов!

— А у кого мне спрашивать?! Здесь есть ещё один больной таксидермист с коллекцией уродов?! Так подкинь мне адресок, я зайду! Чтобы выпотрошить его на хуй за такие шутки!

Ругаются… Кричат друг на друга, и всё это каким-то образом смазывается в один-единственный зудящий гул. Перестаю разбирать слова. Меня мутит.

Анджей оказывается рядом. Присаживается с правой стороны, сбрасывает свой рюкзак, повисший на одной лямке, на пол и осторожно, словно простым прикосновением может доломать, касается моего подбородка. Легонько берёт за него и поворачивает к себе.

Пытаюсь улыбнуться в ответ, но, кажется, не выходит.

Тогда он находит мою ладонь своей и сжимает. Сдавленно охаю, потому что для того, чтобы вскрикнуть, нужны силы, которых у меня попросту нет.

Отпускает тут же и принимается осматривать. Трогает, гладит везде, и это почти не больно. Почти не чувствуется.

Теперь мне и вовсе не верится, что живой. Не верится, что закончилось.

Обнимает и, чуть помедлив, подхватывает под коленями, чтобы поднять на руки. Покорно прижимаюсь скулой к его плечу, левой рукой держусь за съехавший набок капюшон.

Последнее, что вижу необычайно чётко, прежде чем закрыть глаза и провалиться, — червей, что продолжают корчиться в лужах на полу.

***

На удивление, уцелел отброшенный к стене диван. Продавленный и давно вышарканный, сейчас кажется мне самым удобным местом на целом свете.

Лежу на боку, закутавшись в плед по самый подбородок, и всё, что пытаюсь делать, — это дышать. Дышать так, чтобы не тревожить отбитую грудную клетку и вытянутую вдоль тела, обработанную и толстым слоем бинтов стянутую руку.

Перелом. Но без сколов и явных смещений. Перелом, но всё могло бы быть намного хуже, если бы порвались сухожилия. Так сказала Тайра, что колдовала надо мной в прямом и переносном смысле добрый час. А может быть, всего десять минут. Не запомнил, не знаю, едва ли пребывал в себе.

Зелье, что она заставила меня выпить, принесло с собой не только волшебную лёгкость, но и туманящую разум дрёму.

Должно быть, ведьма чувствует себя виноватой отчасти и поэтому едва не заперла меня в своей комнате. В единственной, что осталась нетронутой во всём доме.

Но сама мысль об одиночестве, о том, что придётся остаться наедине с самим собой и столь свежими, острыми, словно осколки разбитого стекла, воспоминаниями… И мороз даже не по коже. Мороз по венам и по ту сторону глазных яблок.

Почти не соображаю, только моргаю да отсутствующим взглядом наблюдаю за происходящим в комнате. Комнате, что кажется полностью уничтоженной, но всё ещё пахнущей книжной пылью. Сотнями и тысячами старых, в клочья разодранных страниц.

Переломанные полки, осыпавшаяся краска на стенах и клочьями свисающие обои. Сорванные шторы и следы крепления струн на потолке.

Струн… Одна всё ещё висит.

Тошнота, кажется, теперь мой верный спутник. А в кишках застряло по меньшей мере с полкило опилок, что, отсырев, неизбежно начнут гнить. Иначе почему же так плохо? Почему…

Лука не садится, а буквально валится рядом, чуть ниже моих коленок, и тут же откидывает голову на широкую спинку.

Выглядит так себе, почти серым, и если это не тревожит его, то Анджея, должно быть, ещё как. Анджея, что материализуется почти из ниоткуда и нависает над ним во всех смыслах.

Швыряет на колени наёмника целую охапку аккуратно скрученных бинтов и пару склянок поверх.

— Покажи руки, — командует, нахмурив брови, но Лука лишь кривится и коротко мотает подбородком, не открывая глаз.

Дышит, совсем как я, стараясь не тревожить лишний раз грудину, и пригибается влево. Рана на его виске, должно быть, закрылась, но вот багровые засохшие кровоподтёки никуда не делись.

Равнодушно думаю о том, что монстролов наверняка сейчас нашипит на него, схватит за плечо или отвороты куртки и утащит смывать всё это дерьмо. Равнодушно настолько, что, пожалуй, днём раньше испугался бы. Испугался бы, когда всё ещё мог это делать.

Сейчас же из меня словно выкачали весь страх, да и остальные чувства тоже. Поспать бы, и только. В абсолютной темноте и без сновидений. Ещё и кошмаров мне сегодня не выдержать.

— Отвали, — огрызается Лука спустя целую вечность. Так и не подняв век. Должно быть, ведьма со своим варевом и до него добралась тоже.

Внешне всё вроде бы нормально, насколько это может быть, но я слишком хорошо чувствую, как подрагивает спина, в которую я упираюсь коленкой. Непроизвольный рефлекс, ничего более. Попытка справиться с травмами и перегрузкой.

Анджей, вопреки всем моим ожиданиям, оставляет это безответным и, ещё раз вздохнув так, как если бы пытался набраться немного терпения, просто опускается на корточки перед диваном. Удерживая равновесие, кладёт ладонь на чужое бедро, а второй осторожно перехватывает руку Луки. Разворачивает её ладонью вверх и, повертев, оглядывает. Левую, а после, положив назад, правую… Ощутимо мрачнеет, но удерживает лицо. Не морщится.

— Разожми пальцы.

— Легко тебе говорить, — всё ещё деланно возмущается Лука, но открывает глаза. Следит за движениями чистильщика из-под опущенных ресниц и, сомкнув зубы, делает то, о чём его просят. Не скривившись. Умудряется, как и Анджей, сохранить лицо. Несмотря на то, что ему совсем недавно досталось от водной ведьмы и он бы просто физически не успел оправиться до конца. Как бы ни бахвалился и ни скрывал. Несмотря на то, что весь день наверняка был занят не сбором фиалок или праздным ничегонеделанием. А теперь ещё и это. Ещё и тролль.

Насколько ещё запаса его прочности хватит? Сколько ещё он готов рисковать собой ради спасения того, кто ему даже не нравится? Ради спасения того, кто так или иначе мешает ему добраться до цели, перетягивая одеяло на себя?

Не понимаю его. И наверное, не хочу понимать. Не хочу, но где-то в глубине души рад, что он, даже преследуя собственные цели, не пустил меня в расход. Где-то в глубине души, что уже успела немного оттаять и снова начать чувствовать. Что-то. Не неприязнь или симпатию, последней-то и близко нет, но что-то. Что-то настоящее. Живое.

— Идиот, — не сдержавшись, выдыхает в пустоту Анджей, и уголки моих губ слабо дёргаются.

Скосив глаза так, чтобы не пришлось поворачивать голову, наблюдаю за тем, как он держит чужие ладони в своих и снизу вверх пытливо заглядывает в глаза Луки. Ищет там что-то или просто ответа ждёт. Не долго ему приходится это делать, впрочем.

— Зато оба живы. — Ответ наёмника исчерпывающий и серьёзный. Без присущей ему дурашливости. Без тысячи лишних слов. Насколько же ему, должно быть, плохо сейчас.

Анджей тянется к одной из склянок, срывает пробку, подносит бутылёк к ноздрям и, тут же отдёрнув голову, морщится. Размыкает губы, чтобы сказать что-то, но в последний момент передумывает. Заливает глубокие порезы антисептиком без единого слова и не поднимая взгляда.

Лука бледнеет на глазах, а его губы, напротив, становятся почти фиолетовыми. Дышит носом и рассматривает потолок с таким интересом, как будто на нём вытесан секрет вечной жизни или, по крайней мере, карта пиратского клада.

— Мог пальцев лишиться, — как бы между прочим, промакивая начавшую шипеть и пениться кровь с чужих пальцев, замечает монстролов и принимается за вторую склянку. С полупрозрачной зеленоватой мазью, которая уже знакома мне по запаху. Именно её ведьма втирала в мою руку и ей же покрывала налившиеся синяки. И пусть пахнет странновато, зато холодит на славу, забирая как минимум четверть испытываемых мук.

— Не головы же. Или я тебе нужен только с пальцами?

Они словно и спорят, и нет.

Анджей не отвечает, а Лука снова расслабляется, но глаза больше не закрывает. Наблюдает за тем, как чистильщик обрабатывает его ладони и пальцы, а после слоями накладывает бинт. Тщательно затягивает, касается кончиков его пальцев своими ещё раз, словно раздумывая взять за руку или нет, и, так и не сделав этого, отходит. Всего на два шага, чтобы остановиться напротив меня и, терпеливо дождавшись, пока до меня дойдёт это, выжидающе протянуть руку.

Не понимаю, чего он хочет, но доверчиво вкладываю свою здоровую ладонь в раскрытую его. Уверенно тянет на себя, заставляя приподняться, а после и вовсе сесть. Рёбра отзываются протестующим стоном.

— Ну, ты как?

Пожимаю плечами, не испытывая никакого желания раскрывать рот, и отворачиваюсь.

Говорить сейчас, кажется, сложно и как-то болезненно неправильно.

— Ты ни единого слова не сказал за последний час. Тебе глотать больно? Язык прикусил?

Отрицательно мотаю головой и тут же морщусь. Сжать виски хочется чудовищно. А ещё больше не хочется объяснять, что я попросту боюсь.

Боюсь, что, когда воспользуюсь своими голосовыми связками снова, услышу тот низкий, скрипучий, подобно наждачной бумаге, хрип, которым приказывал троллю. Троллю, который пусть на краткие мгновения, но послушался меня.

И это самое страшное из всего. Самое страшное — почувствовать в своей голове кого-то ещё. Почувствовать, как сам становишься кем-то ещё.

И Анджей своими тёмными проницательными глазами видит. Видит, что то, что грызёт меня, заставляет бледнеть и вздрагивать, никуда не делось.

— Да отстань ты от него. Захочет — заговорит. Дай парню переварить. — Тайра появляется так же неожиданно, как и исчезла получасом ранее, огибает кучу хлама, которая ещё утром являлась нехилым собранием книг, и цепляется краем юбки за единственную из четырёх уцелевших ножек низкой табуретки.

— Согласен с госпожой Каргой. Не трогай его, Анджей, никуда не денется. Часом позже, часом раньше. Какая разница? Пусть спит, ему досталось куда больше моего.

Вот это да… Откуда не ожидал, так это с противоположного края дивана.

Но Лука поворачивает голову в нашу сторону и испытующе глядит на чистильщика. Тот, помедлив, кивает, но так и не позволяет мне улечься назад, зато, усевшись рядом, предлагает свои колени в качестве подушки. И я был бы рад и почти объятиям, и пальцам, неторопливо разбирающим мои спутанные волосы, если бы грудь разламывало на куски чуть меньше.

Тайра тем временем пихает Луке подозрительного вида кружку, из которой поднимается сизый, горько пахнущий дымок. Принимает её, неловко придерживает, донышком поставив на ладонь, и, принюхавшись, деланно кривится:

— Там что? Яд?

— В следующий раз непременно будет, если не научишься вовремя закусывать язык. Сил нет смотреть на твою перекошенную морду. Пей. — Совершает замысловатый пасс кистью и точно такую же кружку протягивает Анджею. — А это для Йена. Как хочешь, так и вливай.

Лука делает глоток и корчится так, словно его только что настигли предсмертные муки. Но предусмотрительно удерживается от замечаний.

Ведьма проходится по комнате, накрывает плечи появившейся шалью и, как-то особенно душераздирающе вздохнув, обнимает себя ладонями.

Откромсанная башка некогда живущего в горах чудища появляется около её ног.

— Итак, господа. Кто-то желает высказаться первым?

Лица Анджея не вижу, Лука же, в очередной раз скривившись, салютует ей своей порцией травяного, судя по запаху, отвара.

— Ну что же. Тогда придётся мне. Всё более чем прескверно. Только одна из всех магий способна поднимать мёртвых, и уж точно лишь одна позволяет наращивать плоть.

— Покушение? Считаешь, что кто-то из твоих подгнивающих приятелей вспомнил о старых обидах? Скажем, лет триста назад? — Лука остаётся собой, даже несмотря на мрачный тон всего разговора. Кажется, будто сарказма в нём так много, что в один прекрасный момент он сможет неплохо нажиться, продавая его подобно змеиному яду, собирая прямо капающим с языка.

Анджей протестующе мотает головой, и его ладонь скатывается с моей макушки. Ложится ниже, накрывая шею.

— Это так не работает. Тролль должен был ожить, только почувствовав цель, её ауру или магию. А тебя в это время не было дома. Разве такие заклинания сбоят? Для чего бы ему сдался Йен?

Тайра глядит на меня виновато, и я по одному только выражению её глаз понимаю, о чём пойдёт речь.

Максимально, насколько позволяет разбитое тело, сжимаюсь в комок и лицом утыкаюсь в чужие, пахнущие мхом и землёй колени. Пытаюсь спрятаться, как когда-то в детстве.

— Ты прав и не прав одновременно. — Ведьма старается говорить мягко, словно подбираясь издалека, и я жмурюсь ещё сильнее. — Всё так, наведённые чары не знают осечек, и меня не было в доме, но посмотри на его морду. Что ты видишь?

Прикусываю язык и силой мысли уговариваю сползший шерстяной плед натянуться на голову, да повыше. Ловлю каждый звук и вместе с этим надеюсь пропустить всё.

— Ожоги, раскуроченная челюсть, глаз выбит. Ты что, гоняла его магией по коридору для острастки?

Повисает пауза, и Лука негромко присвистывает.

Конечно же, до него дошло первым. И чёрт знает, слышал ли он, как я в момент помешательства разговаривал с этой самой головой, ещё крепко сидевшей на плечах, но…

— Начинай уже думать, монстролов. Йен с самого первого дня здесь показался мне не столь… обычным. И дело не в мордашке или тонких изнеженных лапках. Не все способны продраться через защитную магию и разглядеть мой истинный облик, знаешь ли. Абсолютно случайно, до кучи, лишь вспыхнув от обиды и едких слов. Возможно, тролль должен был свернуть мою шею, но заклинание оживило его, почуяв потенциал или способности — как тебе будет угодно — внутри Йена. Я не хотела говорить тебе, пока сама не разберусь, что к чему, и это вышло всем боком.

Анджей молчит. Не говорит ничего, но и руку не убирает. Его холодные пальцы словно неживые и вот-вот сомкнутся, сдавливая мою шею. Его холодные пальцы абсолютно расслабленные и тяжёлые.

— Если в нём есть что-то, то почему раньше не проявилось? Скажем, лет десять назад? Разве маленьких ведьм начинают натаскивать не с самого детства?

— Потому что, какие бы там ни были способности, без хорошей встряски их наружу не вытащить. Потенциал может спать в течение всей жизни и пробудиться лишь в глубокой старости, когда лошадь лягнёт, или вовсе на смертном одре, вспыхнув вместе с домом и безутешными родственниками. Я не знаю его возможностей. Не знаю особенностей и природы. Скорее всего, это и не дар вовсе, а так, слабенькая искра, но она есть.

Вспоминаю, какой раньше была эта самая жизнь, и пониманием накрывает. Ну конечно же… Какие там могли быть потрясения в моей старой жизни? Корсет жмёт? Очередной любовник решил перенести встречу? Действительно, абсолютный ужас… И как это я только не сжёг отцовский дворец дотла?

Теперь же что ни день, то новая встряска. Страх, жестокость, холод.

Что ни день, то новая трещина.

А теперь и вовсе на тебе…

Поворачиваю голову, проезжаясь по грубой ткани щекой, и открываю глаза. Смотрю на застывшую в посмертном оскале изуродованную морду и никак не могу поверить в то, что это сделал я. Разозлившись, почувствовав омерзение или испуг — не важно.

Это сделал я.

Беспомощный, как рафинированная, выросшая за высокими безопасными башнями принцесса.

И отчего-то это знание не приносит мне никакой радости. Скорее, наоборот. Настораживает, и, если бы мне хватало сил хоть на какие-то эмоции, паникой бы уже закусило.

— Ладно. Хорошо. Допустим, Йен — маленькая добрая фея или около того. Мы все чудовищно удивлены и прочее, прочее в этом духе. Но, если я правильно понимаю, для того, чтобы оживить тролля, сколопендру или ещё какую срань, нужно находиться рядом с этой самой сранью? Читать заклинание? Или нет? — Лука поднимается с дивана и весьма уверенно держится на ногах для того, кто буквально только что медленно менял цвета от светло-серого до почти мертвецки синего. Должно быть, ведьмин отвар, что столь великодушно не спешит вливать в меня Анджей, и вправду работает.

Обходит Тайру кругом и, остановившись около окна, выжидающе складывает руки на груди. Его пальцы, очевидно, не гнутся, но, перевязанные, выглядят намного лучше. Во всяком случае, не кажется, что вот-вот посинеют, а то и вовсе начнут отваливаться по одному.

— Не обязательно. Заклинание можно заключить внутрь какого-либо предмета. Вопрос не в том, в какой именно. Вопрос в том, кто его туда заключил.

— И ты ещё думаешь? Утренняя корзина с розами, нет?

— Ты же не хочешь сказать, что это мог быть Дакларден? Прислать вместе с любовной запиской концентрированное чёрное заклятие? Серьёзно? Не слишком ли очевидно?

Мне иногда кажется, что эти двое и вовсе не переваривают друг друга. Ненавидят или вроде того. Питают взаимную неприязнь, но каким-то чудом уживаются под одной крышей, и, более того, сколько бы ведьма ни грозила Луке, дальше слов никогда не зайдёт.

Анджей предпочитает абстрагироваться и не вмешиваться. Должно быть, глубоко в себе, размышляет, и я, не выдержав, всё-таки задираю голову, чтобы встретиться с ним взглядами. Чувствую себя виноватым даже, и это наверняка отражается в моих глазах.

Коротко хмыкает и качает головой. Его снисходительно-ласковое «бестолочь», кажется, не слышит больше никто в комнате.

Всего слово, а на один камень стало меньше на душе.

Робко улыбаюсь ему краешком рта и ловлю ответную улыбку. Слабую, которой скорее и не было, чем была.

— Сколько уже было таких корзин? Да и реши он мстить, то скорее накляузничал бы городской страже.

— Любовь, знаешь ли, толкает людей на странные поступки.

— Тебе-то откуда знать? И потом, Максвелл даже не догадывается о моей магии. Если что-то и было в корзине, то явно не от него.

— Если что-то и было в корзине, то этого уже не найти, — Анджей подаёт голос и тоже встаёт, позволяя мне наконец разлечься снова. Только теперь это кажется уже не таким привлекательным. — Внизу вообще ничего не найти.

В корзине. Было. Это да. Были чёртовы серьги. И, должно быть, всё ещё валяются где-то там, под обломками.

Наверное, стоит рассказать о них и о том, что тролль рылся в ящиках и по стеллажам, разыскивая явно не меня, но, как только собираюсь с силами и открываю рот, Лука опережает меня.

— Но я бы всё равно поговорил с этим Дакларденом, — бурчит это скорее себе под нос, но чистильщик, что ещё секунду назад был настроен вполне благодушно, в одночасье срывается на шипение, да ещё и кривится. Кажется, будто ему только что не просто наступили на больную мозоль, а ещё и смачно проехались по ней всей пяткой.

— О да, давай. Вот ты и поговори с ним. Сломай нос ещё раз, и тогда, может быть, он тебя запомнит. А после объявит в розыск.

Наёмник, что только что задумчиво рассматривал тыльные стороны своих ладоней, недоумевающе приподнимает бровь. Кровавая корка, что он так и не оттёр со своего виска, некрасиво трескается.

— Не обязательно так бурно реагировать, любовь моя. Если хочешь, единственным носом, который я буду ломать, будет твой.

Подначка грубая и даже без претензии на неочевидность. Анджей от неё только отмахивается, от и до пропуская мимо ушей.

И мне отчего-то кажется, что этот разговор они заводят уже не в первый раз. Возможно, не один год прошёл, да и потенциальный собеседник был другой, но… Но есть что-то. Не могу нащупать что.

— Нет и точка. Никакого Даклардена. Никаких допросов и пыток. Оставайся в доме.

— Кажется, кому-то пора начать чистить уши после охоты. Я сказал о «поговорить», а не о «пытать». Тебя количество общих букв спутало?

— Я слишком хорошо помню, как и посредством чего ты разговариваешь.

Вот и та самая ниточка. Анджей помнит. А тот, с кем задушевно побеседовал Лука? Он остался жив?

— Твой Йен всё ещё одним куском, смею заметить, а с ним мы болтаем довольно часто.

Даже не знаю, что теперь. Радоваться, что чистильщик не возразил приставке «твой», или же напрячься ещё больше, чем обычно, без труда вычислив намёк на угрозу.

Да только стоило так подставляться только ради того, чтобы разбрасываться призрачными намёками?

Тайра закатывает глаза и подаёт мне отставленное Анджеем на пол питьё. Глазами указывает на этих двоих и качает головой. Одними губами произносит пару смутно узнаваемых мною ругательств и заставляет приложиться к кружке.

И вкус действительно кошмарный. Куда хуже, чем у того, первого зелья. Могу разобрать только привкус чьей-то шерсти и отвар багульника, а остальное же столь мерзко, что предпочитаю не гадать. Вкус такой, что хочется откусить себе язык, чтобы только избавиться от выжигающей рецепторы горечи.

И голова тут же кружится, но, вопреки ожиданиям, второй, а после и третий глотки идут уже легче. Слабость наваливается сразу же, будто мне было мало той, что захватила всё моё тело. Веки, и без того тяжёлые, теперь и вовсе держать открытыми задача непосильная. Но зато рёбра почти прекращают ныть, и гул в висках утихает.

Судя по черноте за окнами, давно уже наступила глубокая ночь. Кажется, она наступила, ещё когда вернулся Лука. Или Анджей и Тайра?.. Не помню.

— Но что-то ты собираешься с этим делать?

— Что-то. Собираюсь. Сам. Будь так добр, хотя бы в этот раз без приглашения не лезь.

Пауза устанавливается нехилая, и наёмник, прежде чем ответить, кажется, передумывает два или три раза. Анджею же не требуется ни секунды.

— Я не пойму, ты приказываешь или всё-таки просишь?

— А ты ждёшь, что я на колени встану?

— Хватит! — Тайра не выдерживает первой, хотя я прислушиваюсь к ним с куда большей долей интереса, чем ревности или раздражения даже. Пусть ругаются. И погромче. Пусть ругаются прямо у меня над ухом, чтобы подсознание, твёрдо уверенное в том, что рядом кто-то есть, не подкинуло мне кошмаров. — Отложим на утро. Я посмотрю, что можно спасти внизу. Ты, — ей не хватает каких-то полметра, чтобы ткнуть Анджею пальцем в щёку, — унеси Йена наверх и вытащи сломанную мебель на задний двор. А ты, — выразительно глядит на Луку, — умойся уже и займись остальными ранами. Такой жалкий, что смотреть тошно.

— Так и не смотри, — огрызается и тут же делает шаг назад, пропуская решившего больше не тратить слова понапрасну, нахмурившегося монстролова, что так же осторожно, как и до этого, поднимает меня на руки и, подождав, пока я обхвачу его за шею и обопрусь на плечо, направляется к лестнице.

Тайра растворяется в воздухе почти сразу же. Раз — и нет её, только мелькнули юбки и край ярких волос.

Лука же следует за нами до подножья лестницы. Задумчиво смотрит на моё лицо, удерживает зрительный контакт и за секунду до того, как перестану его видеть, скрывшись на верхних ступенях уцелевшей, пусть и шатающейся лестницы, подносит указательный палец к губам и даже улыбается заговорщически. Набрасывает на голову капюшон и, развернувшись на пятках, исчезает за входной дверью. Без единого шороха, умудрившись даже не щёлкнуть ручкой.

Всё это и вполовину не так странно, как то, что вижу я это, уже уложенный на кровать, сквозь толстый, далеко не прозрачный пол. Вижу, не размыкая воспалённых, разгорячившихся век.