Часть 2. Глава 8 (1/2)
— Не надоело тебе ещё?
Йен, только что разбуженный, запутавшийся в съехавшем наполовину одеяле, лишь морщит нос, улыбается, плутовски закусывая губу, и трётся щекой о шёлковую, изрядно потрёпанную прошлой ночью подушку.
Отрицательно мотает головой и, охнув от этого простого движения, сжимает виски. Со вздохом откидывает одеяло и садится на широкой кровати. Его свешенные ноги утопают в ворсе ковра.
— Не надоело тебе ещё, Йен? — с толикой сдержанного отчаяния повторяет вошедший в господские покои светловолосый курчавый паж, и Йен, словно ребёнок, которого только что пожурили за плохо выполненную домашнюю работу, закатывает глаза.
— А тебе? Тебе не надоело? — выходит грубее, чем он хотел, но пусть. После спишет на разыгравшуюся головную боль и лёгкое похмелье. Возможно, тогда мальчишка, что таскается за ним последние несколько месяцев, наконец отвянет. Перестанет караулить его под чужими дверями. Перестанет искать встреч и клясться в своей глупой любви. Абсолютно пустой и ничего не значащей. Уж он-то, Йен, ей цену знает. Цену, которая ночных стонов и криков едва ли выше. Цену, которую если кому и платить, то не ему. — Волочишься следом, как собачонка. Ведёшь список тех, с кем я переспал, и сдержанно каждого ненавидишь… Так когда уже? Когда тебе надоест? Хочешь, переспим? Тогда отвалишь?
Отрицательно мотает головой, и Йен уверен, что это только для того, чтобы непрошеные злые слёзы, выступившие на глазах, скрыть. И у мальчишки-пажа выходит. У мальчишки, что младше его самого на пару лет.
— Нет.
— Почему же? Будет мало?
— Потому что мне говорили, что если хочешь получить что-то, то будь готов бороться за него.
Йен смеётся так звонко, что зажимает себе рот двумя ладонями. Валится назад, на подушки, и едва не давится перехватившим горло кашлем.
Перекатывается на бок и, отсмеявшись, взглядом находит свои разбросанные по полу шмотки, что его случайный любовник наверняка изорвал. Попался пылкий — Йен любит таких. А когда они уходят до рассвета, любит ещё больше.
— Должно быть, тот, кто говорил тебе это, был очень глупым человеком.
Мальчик, имя которого начинается не то на «Е», не то на «О» — тут своё бы после бессонной ночи не забыть, какое там чужое вспомнить, — стискивает челюсти и в бессильной злобе кулаки. Разворачивается, щёлкнув каблуками своих туфель, и уносится прочь.
Йен лишь давится новой волной хохота.
***
Яблоко удобно лежит в ладони. Нет, даже не так. Кажется, будто оно и создано-то было для того, чтобы вот так сжимать его пальцами. Идеально круглое, твёрдое и светло-зелёное. Настолько кислое, что стоит только впиться зубами, как их тут же сведёт от сока.
Именно такие я люблю. С глянцевой плотной кожицей и белой мякотью. И как только Анджей угадал и принёс именно их? Или он и не угадывал вовсе, а просто изменил своим правилам и в счёт оплаты за какое-то мелкое поручение благосклонно принял корзину фруктов, а не поеденные плесенью медные монеты. Корзину зелёных яблок, которые, видимо, никто, кроме меня, в этом доме не ест.
Ну и чёрт с ними.
Пожимаю плечами, словно отвечая на свои же мысли, и, для верности прислушавшись, убедившись ещё раз, что остался совершенно один в доме, наконец-то вытаскиваю сумку из-под кровати. Переворошив весь свой хлам, достаю то, ради чего отказался идти с монстроловом в ближайшие поля собирать некую чудо-траву, которая может остановить даже самое сильное кровотечение и показывается только в определённые часы. Задание вроде как безопасное, пустяковое, даже и со мной наверняка бы ничего не случилось, но…
Пальцы наконец натыкаются на знакомую уже, шероховатую, покорёженную обложку.
Но есть то, что мне необходимо сейчас куда больше маленьких безопасных приключений. Есть кое-что, что необходимо мне для того, чтобы вернуть себе сон и найти ответы на часть вопросов, а если повезёт, то и на все.
Откуда взялся тот его шрам?
Почему ушёл Лука, если даже спустя несколько лет, когда всё должно было давно отболеть, в глазах обоих так и плещется тоска?
Почему Анджей не простит его, но продолжает повторять, что ему и не за что? Продолжает повторять, а сам так, забывшись, иногда зыркнет, что не по себе…
И, пожалуй, самый главный из всех вопросов: как много неправды он скармливает мне?
Действительно ли по-прежнему всё или прав в итоге окажется Лука?
Лука, которого черти, к моему счастью, унесли куда-то ещё на рассвете. И, судя по его глумливой улыбочке и похабному «Дорогая, жди меня абсолютно голой и после полуночи», он не вернётся до наступления темноты. Судя по глумливой улыбочке, мечу на поясе и арбалету.
Неужто заскучал настолько, что тоже взял заказ? Холщовая сумка, абсолютно идентичная той, что Анджей таскает для «сувениров», у него точно с собой. Вопрос только в том, чья именно голова окажется на дне. И голова ли.
Отгоняю подальше начавшие стремительно мрачнеть мысли и, прихватив дневник, решаю спуститься в лабораторию ведьмы. Ведьмы, которой на этот раз тоже в доме нет.
Один, и это, наверное, впервые за последние несколько недель.
Немного не по себе даже, но что со мной может случиться в городе да за крепкими, магией пропитанными стенами? Что со мной может случиться? Разве что один из плотоядных цветков ведьмы тяпнет за палец, или взорвётся что-то в одной из колб. Да и то так слабенько, что даже стекло обычно не трескается.
Тайра тщательно следит за тем, чтобы все опасные реактивы находились под замком. Тайра тщательно следит за сохранностью как моего, так и своих секретов. Тайра, которая вроде бы даже прониклась ко мне какой-то странной симпатией, что, впрочем, не мешает ей шипеть по поводу и без, если причёска не удалась или, того хуже, одно из зелий взорвалось.
Мы так и не успели поговорить с ней. Пошушукаться о том самом, которое она по неявным мне причинам не упоминает при Анджее и, к моей огромной благодарности, Луке.
Стоило ещё и об этом вспомнить, как едва ли не физически почувствовал себя погребённым под ворохом вопросов. Старых и новых. Тех, без ответов на которые я вполне смог бы прожить, и тех, что скоро попросту сожрут меня вместе с подозрениями и любопытством.
Любопытством, которое поутихло вдруг, стоило только спуститься вниз и бережно, как если бы корешок переплёта мог ужалить меня за непочтительное обращение, положить потрёпанную рукописную книжицу на одну из пустых столешниц. Надкушенное яблоко оказывается на ней же, максимально далеко, чтобы не капнуть на страницу ненароком. На соседней слева — деревянная клетка с какими-то не внушающими доверия, вяло копошащимися крупными жуками. Справа же — увесистая плетёная корзина, что доставили ещё ранним утром.
Закатываю глаза и, вместо того чтобы не отвлекаться на ставшую уже привычной романтическую ерунду, всё-таки делаю это. Касаюсь гладкой лакированной ручки с бантом и разворачиваю вложенную записку.
Умышленно тяну время, настраиваясь на то, что, возможно, увижу между строчками, написанными рукой монстролова, и не могу сдержаться от ухмылки. Дакларден остаётся себе верен до последней замысловатой запятой: «С каждым днём надежда на встречу лишь крепнет в моём сердце, прекрасная Йенна! Надеюсь, что мои чувства окажутся взаимными и…»
Не дочитываю даже до середины. Кривлюсь и, скомкав сложенный надвое листок плотной бумаги, запихиваю его обратно. Умудряюсь оцарапаться даже, зацепившись тыльной стороной ладони о шипы неизменно красных роз, и уже было вовсе теряю интерес, как краем глаза замечаю кое-что ещё, запрятанное среди толстых стеблей.
Коробка тёмно-синяя. Обитая бархатом и слишком большая для того, чтобы внутри оказалось кольцо.
Тогда что? Подвеска? Серьги, которые мне не на что навесить? Браслет?
Ладно, стоит признать, что любопытство и тут взяло верх. Только если перелистывать старые шероховатые страницы мне попросту страшно, то что случится от того, что я на секунду гляну, что там прислал Максвелл? И потом, прислал всё равно мне, так почему бы и не…
Медленно, чтобы не уколоться ещё раз, самыми кончиками пальцев вытягиваю оказавшийся куда тяжелее, чем на вид, презент и откидываю крышку.
С полминуты пялюсь на длинные, украшенные какими-то мутными камнями, уродские серьги и, пожав плечами, заталкиваю их назад, к записке.
Ни клейма мастера, ни замысловатой вязи, обрамляющей камни. Работа настолько топорная, что я бы предположил, что он сделал этот ужас собственными руками, если бы не низкое качество материалов.
Что же. Наверное, стоит признаться, что я ожидал от него чего-то более… изящного, но, в конце концов, не всё ли равно? Ни это уродство, ни настоящие сапфиры мне всё равно не носить, а раз так, то какая, к чёрту, разница, что он там шлёт? Да и кто их знает, этих Дакларденов? Может, семейная реликвия, подтверждающая серьёзность его намерений? Его первый, снятый ещё в далёком соплячестве любовный трофей?
Пожалуй, чтобы узнать это, стоило бы дочитать записку.
Пожалуй, желание не заморачиваться насчёт чужих странных даров всё-таки перевесило.
Только вот… показалось мне или нет, но внутри этих самых камней, тёмно-серых и тусклых, подвешенных на грубые, отливающие серебром цепочки, клубилось что-то. И чем дольше я держал этот заурядный футляр в руках, тем темнее становилось?
Игра магического освещения или моего больного, не в меру воспалившегося воображения? Второе наверняка, да и было ему от чего за последнее-то время. Было от чего и от кого тоже.
Что же, пора бы уже перестать тратить и без того утекающее сквозь пальцы время и заняться действительно важным делом.
Опёршись о край стола и нависнув над дневником, никак не могу решить, как же именно стоит читать. С того места, на котором остановился в прошлый раз, или же искать упоминания Луки? Искать хоть что-нибудь, смахивающее на откровение или зацепку. Что-нибудь, что поможет мне хоть сколько-то разобраться в их отношениях. В том, что, возможно, когда-то можно было назвать отношениями.
И я искренне надеюсь, что лишь «когда-то», что сломанное никакой магией не склеить и щипцами самого искусного мастера не починить. Как же я надеюсь…
Пролистывая первые страницы, невольно вспоминаю о том, что написано на каждой из них, взглядом цепляя знакомые строчки, и чувствую, как становится немного нехорошо.
Понимание того, что дальше — лишь хуже, не оставляет мне шанса обойтись без дурноты и тёмной ряби перед глазами. И даже треска в ушах.
Треска, что, впрочем, слишком быстро становится подозрительно громким для того, чтобы принять его за шум крови, несущейся по сосудам. Треска, что сопровождает слабый запах тлеющей ткани и усилившийся — лепестков роз.
Непонимающе кошусь в сторону корзины, не замечаю ничего подозрительного и, списав всё на разыгравшуюся паранойю, склоняюсь над дневником.
Итак, что же у нас тут?
Приходится бегло просмотреть без малого половину страниц, чтобы наткнуться на первое упоминание наёмника. Представленное всего одной-единственной строкой, но столь едкой, что в описании тут же узнаю Луку.
«Этот бес дался проще, чем предыдущий. Почти не напутал со знаками. По пути встретился ещё один, из Ордена. Предпочитает палаш и глубокий капюшон. Наглый, но удачливее предыдущего. Угрожает и отдаётся одинаково сладко».
Выдыхаю через нос и зубами сжимаю нижнюю губу.
Вот, значит, как? Никаких расшаркиваний? Подрались, перегрызлись и тут же переспали?
Кончиком пальца провожу по странице, и в голове вдруг вырисовываются неясные образы, меньше всего смахивающие на мои собственные мысли. Образы, что становятся чуть чётче, и я, сосредоточившись, могу продраться сквозь рассеивающийся туман, не разглядеть даже, а скорее интуитивно нащупать две фигуры.
Фигуры, что, кажется, пререкаются, а после та, что незначительно меньше, бросается в бой. Фигуры, движения которых я узнаю и так. Анджея уж наверняка. Анджея с его тяжеленным мечом и резкими движениями. Анджея, усмешку которого удаётся ухватить, вытянуть на поверхность и отшатнуться вдруг, когда резко пахнёт свежей кровью.
Кровью, мелом, плесенью, жжёным маслом и тленом.
Остро и много. Насыщенно.
Кажется, с потолка сейчас прямо за шиворот капнет, а чужой заливистый смех раздаётся за моей спиной, а не только лишь меж висков.
Руку отдёргиваю тут же, и наваждение пропадает.
Сиюминутное было… Промелькнувшее вроде взмаха ресниц, но и этого хватило, чтобы окатило волной тошноты.
Словно за краткий миг я израсходовал все свои силы или давно не спал. Как если бы я только что, сам того не ведая, заплатил за возможность подсмотреть.
Что, если это действительно так? Что, если…
Боже, как же кружится голова…
Трясу ей, словно намочивший уши щенок, и, попятившись, почти упираюсь в чучело тролля.
Останавливаюсь в каких-то десяти сантиметрах и пытаюсь прочистить голову, отдышаться. Разобраться в своих ощущениях и том, что произошло.
Трачу на это не больше пяти минут и, вместо того чтобы поступить благоразумно, спрятать дневник и, дождавшись Тайру, разобраться во всём этом вместе с ней, возвращаюсь к столу.
Упрямое любопытство не позволяет отступить.
Упрямое любопытство столь сильно, что мои руки почти не дрожат, когда касаюсь страницы снова. Некогда намоченного уголка для начала, после — рукописного текста и того самого абзаца.
Того самого, что написан немного иначе, чем остальные. Резче. Угловатых изгибов больше, а заглавные буквы и вовсе смахивают на пики. В конце, рядом с точкой, замечаю явно замытую, но так и не исчезнувшую до конца желтоватую каплю.
Буквально глажу бумагу, сначала указательным пальцем, а после уже всей ладонью, но ничего. Не происходит. Реальность не желает расступаться, чтобы я мог подсмотреть ещё что-то. Не желает пускать меня в чужое прошлое, и, кажется, досада — слишком мягкое слово, чтобы описать то, что я испытываю.
Но разве и этого уже не много? Разве раньше я мог даже помышлять о подобном?..
Всё-таки стоит дождаться ведьму. И молиться, чтобы вместе с ней не вернулся кто-нибудь ещё, иначе этот разговор будет откладываться до бесконечности.
Пролистываю ещё пару страниц, не нахожу там ничего, кроме рассуждений Анджея о способе умерщвления какой-то болотной твари, название которой он сокращает до неинформативной «М», и снова ощущаю запах. Запах чёртовых роз. Роз, разогретого дерева и отчего-то полыни.
Возвращаюсь к корзине, и, кажется, тянет ещё и сырой, напитавшейся влагой землёй. Землёй, которой совершенно точно среди стеблей нет и быть не может.
Поднимаю её, осматриваю со всех сторон… Взгляд падает на прямоугольник, обтянутый тёмным, теперь кажется, что и вовсе чёрным, бархатом.
Чутьё, что раньше всегда представлялось мне откровенно бестолковым и молчащим в самые нужные моменты, теперь отчего-то просто вопит и требует, просто требует взять футляр в руки. Как если бы кто-то незримый ненавязчиво уговаривал меня сделать это, откуда-то из темноты, притаившись за одним из стеллажей или среди густых зарослей ведьминской оранжереи.
Подчиняюсь весьма неохотно, уверенный, что и внутри, рядом с этими уродскими серьгами ничего интересного нет, и, откинув крышку, убеждаюсь в этом. В первый миг.
Камни из тусклых стали насыщенно-чёрными, глянцево-блестящими, словно тщательно отполированные ониксы, и, как только на их поверхность попал верхний свет, лопнули со звонким хрустом.
Отшатываюсь назад и рефлекторно, отбросив коробку, прикрываю лицо.
Но тёмный дымок, смахивающий на призрачных змеек, бесшумно просачивается наружу и, деловито обогнув меня с двух сторон, растворяется в воздухе.
Раз — и не было. Ни инфернального шипения, ни замогильного холода.
Ожидаю чего угодно в этот момент, боюсь даже дышать, но секунды всё идут, и ничего не происходит.
Только то, что я принял за дрянные камни, оказалось мутным стеклом с клубящейся дрянью внутри.
И что этим хотел сказать Дакларден?.. Приворотное зелье? Или, вернее, дым?
Ерунда какая-то.
Розы кажутся и вполовину не такими свежими, какими были каких-то пять минут назад. Лепестки почернели по краям и скукожились, высохли. Прутья, из которых сплетена корзина, и вовсе стали серыми и ломкими даже на вид. Старыми.
Записки же просто не найти. Кучка пепла присыпала шипы.
Тишина в лаборатории вдруг кажется страшной. Абсолютно мёртвой и пустой.
Мурашки собираются на загривке, прокатываются волной холода по плечам.
Не раздумывая хватаю дневник и уже разворачиваюсь к лестнице, как нечто тёмное, что удалось зацепить боковым зрением, останавливает меня.
Выпрямляюсь, как если все позвонки разом закостенели. Выпрямляюсь и, привстав на носки, медленно и совершенно бесшумно поворачиваюсь на пятках.
И именно в этот момент плотоядный цветок, самый большой и агрессивный из всех, именно тот, что едва не оттяпал мне фалангу, в последний раз клацает массивными челюстями и безжизненно обвисает.
Пальцы разжимаются сами собой, и дневник, самое ценное из всего, чем я сейчас обладаю, падает на пол. Да так, что, раскрывшись в воздухе, разлетается на десятки страниц. По всему полу.
Медлю, а после, отчего-то разучившись дышать, падаю на колени и принимаюсь собирать их. Путаю, вкладываю назад, к уцелевшим листам, роняю, снова вкладываю…
Кисти онемели. Дрожат. Почти ничего не вижу перед собой и паникую настолько сильно, что несколько раз даже подскакиваю и порываюсь бежать наверх. Порываюсь сбежать прочь из этого дома, а после, одумавшись, снова собираю чёртовы листы.
Исписанные полностью и нет.
Перед глазами проносятся десятки «сожалею», «ранен» и «ненавижу». Последнее — чаще всего. Последнего много. Так много… А вот «люблю», попавшееся на глаза и тут же затерявшееся в числе прочих строчек, всего одно. «Люблю», когда-то написанное его рукой.
Листы почти белые и заляпанные высохшей кровью. Почти целые и с отсутствующей половиной. Со следами жирных пальцев и даже прокушенные чьими-то тонкими зубами.
Понимаю, что в любую секунду может вернуться Анджей. Может вернуться Тайра.
Бегло оглядываюсь через плечо, упираюсь взглядом в абсолютно почерневшие, истлевшие почти полностью стебли и листья и бессильно опускаюсь на пол.
Апатия, словно морские валы, накатывает и смывает страх. Заменяет его почти равнодушием. Но вместе с тем не позволяет мне подняться с пола.
Взглядом бессмысленно нахожу оставшиеся на плитах обрывки чужих откровений.
Выхватываю целые абзацы и, даже несмотря на то, что не хочу, всё равно читаю.
«Оказалось поздно. Проклятие уже не снять. Зарубил».
«Рана никак не желает зарастать. Странно, обычно закрывалась за несколько часов, сегодня же идут третьи сутки, как я истекаю кровью».
Контуры снова плывут. Смазываются. Никаких ориентиров в пространстве. Ни столешницы, что прямо передо мной, ни разномастных склянок, жидкости в которых все, как одна, бурлят. Белые, или не очень, прямоугольники, разлетевшиеся по полу. Лишь они. Строчки на них.
«Этот придурок снова нашёл меня. Второй раз за год. Странно, но в этой промозглой дыре я был ему почти рад».
«Метательным ножом в спину. С тридцати шагов. Очаровательно».
«Снова. Но, несмотря на это, всё ещё непредсказуемый. Почти свалился мне на голову с соседней крыши. Кажется, ранен, но упорно скрывает это. Ядовитый даже больше, чем обычно. Огрызается, но не отстаёт. Хромает, но тащится в самое гнездо следом за мной. А если тебя там прикончат, то кто будет меня раздражать, а, Лука?»
«— Если тебя сожрут, кто же тогда будет таскаться за мной?
— Ты не это сказать хочешь. Не это спросить. И вовсе не это знать.
— Что же тогда? Просвети меня. Только давай быстрее, пока кровотечение тебя не добило.
— Кто будет согревать твои пальцы и напоминать о том, что, несмотря ни на что, ты всё ещё живой? Кто будет спать рядом? Кто будет стоять за твоим плечом? Шить твои раны? Кто будет с тобой? И будет ли? Найдётся ещё кто-то, кто захочет? Но самое главное, найдётся ли тот, кого сможешь полюбить ты?
— Только не говори, что думаешь, будто я…
— Не скажу. Мне не нужно. Хочешь — повторяй почаще для себя».
Не мои мысли. Не мои фразы.
Голосами этих двоих. Почти равнодушным Анджея и пылким шёпотом убеждающего Луки.
До боли, давящей на глаза, и тонкой струйки из правой ноздри. До конвульсивно сжавшихся пальцев. Сжавшихся и скомкавших очередной лист.
Голова кругом. Глотку сжимает спазмом. И то, что поднимается по пищеводу, кажется вовсе не желчью. Чем-то куда более густым и солёным на вкус. Чем-то, что оказывается тёмно-багровым, когда, закашлявшись, выплёвываю целый сгусток крови.
Внутри режет так, словно где-то застряла опасная бритва. Внутри всё пылает, и даже попытка выдохнуть отзывается болью. Внутри всё просто воет от физической, нисколько не вымышленной муки ровно до того момента, пока я не разжимаю пальцы и бумажный ком не валится назад, на плиты.
Образы выцветают, привкус чужих эмоций с языка снимает другой. Тот, который я последние несколько недель ощущаю чаще остальных.
Лоб оказывается совершенно мокрым. Шея тоже. Да даже по горловине рубашки расползается отвратительное ледяное пятно.
Наверное, именно так и сходят с ума.
Наверное, как только я смогу подняться на ноги, то уползу в комнату ведьмы и буду ждать её там, усевшись около кровати. Ждать и надеяться на то, что она сможет мне помочь. На то, что она захочет мне помочь после того, что случилось с её погибшими невесть по какой причине цветами. Если она поверит, что я ни одного из них не коснулся. Если она услышит…
Вздох. Тяжёлый и настолько гулкий, что вздрагиваю всем телом. Шумный, словно через силу, и совершенно точно здесь, внизу, в лаборатории. Где-то под самым потолком.
Один, второй…
Боюсь даже пошевелиться или моргнуть, не то что поднять голову.
Упорно не желаю верить в то, что нечто опасное могло пробраться в городской дом. Пробраться в защищённый магией дом ведьмы.
Только для того, чтобы увидеть, взгляд поднимать вовсе не требуется. Достаточно не закрывать глаз.
Массивная лапища тролля приходит в движение и, оторвавшись от деревянной подставки, опускается на каменный пол. На плиту, что, не выдержав веса, тут же покрывается сетью мелких трещин. Вторая остаётся приклеенной к подставке, и лишь с третьего раза этому огромному чучелу удаётся отодрать её, оставив большую часть ступни прилипшей к низкому постаменту.
И это не тошнота даже, это так хорошо знакомый мне, замораживающий абсолютно всё внутри ужас. Обездвиживающий.
Не верю.
«Я в тебя не верю!» — хочется закричать твари, деловито осматривающейся по сторонам и всё ещё не заметившей сжавшегося в комок меня. Хочется закричать прямо в безобразную морду, вместо глаз у которой вставлены стекляшки, а брюшная полость забита соломой и трухой.
Но откуда тогда взяться мухам, чьё жужжание становится всё более близким? Откуда взяться сладковатому запаху гниения, который я ни за что ни с чем другим не спутаю? Откуда, если не из раскрывшейся пасти ожившего монстра? Монстра, что едва бугристой головой не касается потолка, а расправив плечи, и вовсе сносит оной массивный светильник.
Принюхивается, шумно втягивает в себя воздух, и вонь усиливается в разы.
Хочется сжаться ещё больше, отползти под столешницу и, уткнувшись коленями в лицо, зажмуриться.
Хочется, но на этот раз рядом нет никого, кто мог бы спасти меня.
Поддамся страху — и всё случится ровно так, как говорил Лука. Случится даже скорее, чем он мог надеяться или мечтать.
Слишком хорошо для одного чересчур самоуверенного наёмника. Слишком хорошо для того, чтобы подарить ему то, что он хочет.
Ну уж нет.
Считаешь его своим — так бейся башкой о стену, сколько потребуется. Пока не получишь желаемое или череп не треснет.
Кончиками пальцев отталкиваюсь от пола и, отложив потрёпанный и порядком поредевший переплёт в сторону, поднимаюсь на ноги.
Ни одного лишнего движения. Вдоха тоже.
Только сердце грохочет.
Удар, удар, удар….
Добраться до лестницы, а после по узкому коридору на улицу, во внутренний двор.
Я не думаю о том, как это существо ожило. Я думаю о том, как дотянуть до прихода Анджея. Кого-нибудь. Я думаю о том, что скрыться от столь неповоротливой, да ещё и ослеплённой громадины должно быть просто.
Ровно до того момента, пока тролль не разворачивается в мою сторону, всё-таки унюхав что-то. Меня или мой страх.
Коротко рычит и быстро, так, что едва успеваю пригнуться, замахивается своей огромной лапой. Бьёт наотмашь и задевает по касательной. Сносит с ног и отбрасывает на низкий стол, уставленный колбами.
Боли почти не чувствую, только резкий жар, опаляющий кости, и, уже не скрываясь, вскакиваю, перепрыгивая через две ступеньки, бросаюсь наверх. Едва успеваю преодолеть последние, как ожившее чучело выдирает лестницу и, отшвырнув её в сторону, ревёт. Хрипло и страшно. Угрожающе злобно, как и все твари, с которыми мне довелось столкнуться, голодно.
Левой стороне лица влажно, волосы в чём-то вязком. Не думая об этом, на бегу убираю вылезшие пряди за ухо и, не замедляя шага, грудью налетаю на входную дверь.
Тут же дают о себе знать ушибленные рёбра, но я едва ли чувствую что-то.
Всё моё сознание сузилось до того, чтобы, вцепившись в дверную ручку, повернуть её, и…
Пальцы загребают пустоту.
Её попросту нет.
Исчезла. Растворилась. Про-па-ла.
Грохот за спиной стоит оглушающий. Ломаются многочисленные полки, звенит разбитое в крошево стекло. Утробный рык и шипение реактивов фоном.
Остервенело луплю по дверному полотну обеими ладонями, но всё без толку.
Не выбраться.
Дверь сидит как влитая, а на том месте, где должна быть замочная скважина, — гладкая древесина.
Как же это? Как?!
Грохот внизу затихает, и воздух наполняется едкими запахами реактивов. Кажется, клубы пара вот-вот расползутся по всему дому.
Тролль замирает внизу, но только для того, чтобы, примерившись, с чудовищным шумом подпрыгнуть и попытаться взобраться на верхний этаж. Безуспешно.
Мелькнувшая было исполинская ладонь соскальзывает, и я, развернувшись, долблю в дверь уже ногой. С тем же успехом.
Сошедшее с постамента чучело, любимец Тайры, пробует взобраться ещё раз, выламывает кусок стены, и я, понимая, что здесь мне не выбраться, бросаюсь на второй этаж, к спальням. К спасительным, не защищённым решётками, как на первом этаже, окнам.
Ощутимо прихрамываю, ладонь сама прилипает к пояснице, придерживая её, но всё это не важно. Голова кружится, пол и стены вращаются вместе с ней. Всё это мелочи по сравнению с тем, во что меня превратит это существо, если доберётся.
И снова в голове чужой вкрадчивый голос поправляет: «Не если, а когда».
Не сегодня. И не эта ожившая куча начавшей стремительно портиться плоти и трухи.
Ступеньки кажутся бесконечными, а ноги с каждым шагом — всё более тяжёлыми.
Бросаюсь в гостиную, ожидая увидеть гладкие рамы, лишённые ручек, но те на месте.
Отталкиваю низкий столик, попутно смахивая с него какое-то барахло, и, привалившись к подоконнику животом, тянусь к створке.
И этот полёт запоминается мне куда большей болью, нежели предыдущий. Отшвыривает назад, почти к самой лестнице, и несколько раз переворачивает в воздухе. Приземляюсь неловко, совершенно не успев сгруппироваться, да ещё и на правую руку.
Что-то внутри хрустит, да так громко, что даже тролль, возящийся внизу, замирает.
С силой сжимаю зубы на спешно подлетевшей ко рту левой ладони, чтобы заглушить одной болью другую, и только поэтому не ору. Не ору во весь голос, а только сорванно поскуливаю в кулак.
Разметавшиеся волосы падают на лицо, и, чтобы перекатиться на спину, приходится приложить просто чудовищное усилие.
Повреждённая конечность словно сама прижимается к груди. Кажется, что больше никогда не смогу встать на ноги или хотя бы сесть.
Только кажется, пока от стены внизу не отваливается ещё кусок.
Сначала на бок… После, опираясь непострадавшей левой о пол, толкнуться и сесть. Едва подавить приступ рвоты и не выпасть из собственного сознания. Проморгаться, избавляясь от застилающих глаза слёз. Заставить себя дышать, несмотря на то что рёбра сдавливает нещадно.
Нет Тайры, нет Анджея… У меня есть только я. И только от меня зависит, дотяну я до прихода кого-нибудь из них или нет.
Только от меня…
Чтобы встать, приходится придвинуться к стенке. Опёршись на неё сначала плечом, а после и ладонью, толкнуться.
Едва не выблевать желудок снова и, злобно зыркнув в сторону защищённого магией окна, побрести в свою комнату.
Защищённого магией, которой раньше и в помине не было. Когда только успела? И Тайра ли?
Шаг, следом ещё один…
Где-то на периферии, фоном, слышу, как дрожит и крошится стена.
Голова кружится, а череп и вовсе стал мягким, кажется. Липко-противное стекает за воротник.
А глаза сухие. Выступившие от боли слёзы скатились по щекам и высохли. Ни единой больше.
Поддамся панике — умру.
Понимаю как никогда ясно.
Понимаю наконец, в чём фокус. Понимаю, как эти двое играючи переносят боль. Боль, что сигнализирует лишь о том, что ты всё ещё жив, всё ещё одним куском, а не разобран на части. Боль — почти друг.
Истерики сейчас лишнее. Шелуха.
Спрятаться где-нибудь, переждать. Затихнуть, и тогда, возможно, эта громадина не потащится наверх. Да и сможет ли втиснуться в дверной проход?
Страшный грохот этажом ниже в ответ.
Взобрался.
Треск дерева и потолочных балок. Насыщенный привкус извести, да и просто пыли на языке.
Притворяю за собой дверь, старательно защёлкивая замок максимально тихо.
Часть меня сейчас словно спит. Та самая часть, что едва не обделалась от ужаса в ночь, когда я впервые увидел гулей.
Голова раскалывается, но разум кристально чист.
За окнами, к которым я больше не рискую подходить, теплится вечернее зарево.
Это сколько же я провёл внизу, в лаборатории? Сколько же прошло?
Обхожу кровать и, уже почти усевшись на пол, раздумываю. Понимаю, что в считанные секунды мне на ноги не вскочить, поэтому глупо забиваться в угол. Глупо прятаться в месте, из которого нет выхода.
Прислушиваюсь, и абсолютная тишина в коридоре кажется мне странной.
Начинаю считать про себя и дёргаюсь от неожиданности, когда на девятом счёте поднимается новая волна шума. И я даже знаю где…
Ломаются книжные стеллажи, трещат шторы и, звонко треснув, рвутся стальные струны, которые ведьма использовала вместо карниза.
Ведьма, что, наверное, вот-вот вернётся и придёт в такой ужас, что испепелит проклятый экспонат на месте. Ведьма, что тоже может пострадать. Или… даже должна пострадать? На что ещё рассчитывал тот, кто оживил эту громадину? За кем посылал?
Враги Анджея редко водятся в городах, Луку скорее подстрелили бы из арбалета или пырнули в бок. Остаётся только Тайра, что наверняка успела перейти не одну дорогу за свою долгую жизнь. Что, если это и вовсе Максвелл? Что, если в чёртовых серьгах всё дело? В сером тумане!
О боги, какой же я идиот!
Был поглощён чужими тайнами настолько, что едва ли заметил! Ну конечно же! Корзина!
Идиот, идиот, идиот!
Зачем я вообще её трогал?!
Проклятущее любопытство… Проклятый Дакларден! Только разве он стал бы подсовывать подобное мне? Или все его романтические поползновения — только прикрытие, и всё, чего он хочет, — это вернуть кулон? Тот самый трофей. Может ли он знать о нём больше, чем думает Тайра?
Грохот внизу всё нарастает, добирается до кухни, судя по лязгу кастрюль и прочей утвари.
Но совсем скоро, прежде чем тролль закончит с нижним этажом, понимаю, что он не крушит, с его размерами, напротив, слишком аккуратен. Понимаю, что он ищет что-то, планомерно потроша комнату за комнатой. Что-то, что явно имеет магический след и, если и находится в доме, должно быть спрятано в соседней комнате. В комнате ведьмы. Совсем близко, за двумя тонкими стенками. Что, если поиски начнёт с этой?..
Дурнота проносится по пищеводу волной. Перед глазами темнеет, и краски блекнут.
Понимаю, что это значит, но просто запрещаю себе отключаться. Жмурюсь и левой рукой прохожусь по плетью повисшей вдоль тела правой. Сжимаю чуть выше места, где боль сильнее всего.
Терпи, Йен. Это можно терпеть.
Терпи…
Секунды складываются в минуты, а те, в свою очередь, почти что в часы. На самом деле, теряюсь в пространстве, пару раз всё-таки теряю сознание и старательно не замечаю маленькой багровой лужицы, что натекла с моего рукава.
Секунды складываются в минуты, за окнами — опустившаяся на город тьма.
Кто-нибудь, пожалуйста… Быстрее бы…