Часть 2. Глава 6 (1/2)
Ветрено, несмотря на то что ветви близко растущих друг к другу деревьев почти что переплетаются между собой.
Ветрено, несмотря на то что уже давно наступила поздняя весна. Весна, но холодная, то и дело ночами подмораживающая только-только проклюнувшуюся молодую траву.
Лука привычно уже, не спрашивая и не докладываясь, потрошит свою и чужую сумки, подхватывает опустевшие бурдюки и отправляется на поиски ручья.
Сумерки в этих местах скорые, всего час или два, и дальше вытянутой руки уже не разглядишь.
Ветрено…
Лука вскидывает голову, закусывает губу, сильно, до тупой пронизывающей боли, и, возвращаясь к уже потрескивающему костру, помедлив, всё-таки пересекает защитную черту.
Не должен был. Не хотел.
Опускается прямо на холодную землю, безумно пялится на оранжевые, словно живые по сравнению с тем магическим пламенем, что предпочитает он, чтобы не возиться с хворостом, языки и в какой-то момент начинает надеяться, что рассвет не наступит.
Слышит чужие шаги, только когда те раздаются совсем близко. Слышит, скорее, звонкий хруст ветки и выкрик потревоженной птицы.
Отводит взгляд.
— Не хочешь оторвать свою задницу и сходить за водой? — раздаётся где-то над головой, и по правую сторону сверху валится целая гора сухих веток. Лука жалеет, что все они слишком тонкие и лёгкие для того, чтобы причинить реальный вред. Одна, отскочив, тычет в его колено.
— Уже, — отвечает, а сам, вместо того чтобы глумливо ухмыльнуться и запрокинуть голову, хмуро пялится на многострадальную хворостину. Тянется к ней и, повертев в пальцах, разламывает надвое. Хруст выходит звонким, и Луке он напоминает звук, с которым лопаются тонкие хрупкие косточки.
Привкус горечи во рту. Рассаженные несколькими часами ранее костяшки болят.
Сжимает пальцы в кулак и с каким-то нездоровым удовлетворением отмечает, что так неприятные ощущения усиливаются в разы.
Пусть.
Пусть, он с радостью бы вытерпел и большее.
Заставляет себя поднять голову, тяжело глянуть исподлобья, окинуть высокую фигуру в тёмной одежде взглядом и снова уставиться на свои колени.
Слышит, как чистильщик замыкает круг и, отодвинув свою железку в сторону, присаживается по другую сторону костра.
Обычно именно Лука ищет контакта и оказывается под его боком.
Не сегодня. Сегодня ему нельзя.
Выдыхает скопившийся в груди жар и смыкает веки.
Какое-то время сидит неподвижно, старается не вдыхать лишний раз.
— Паршиво выглядишь, — небрежный комментарий разрезает установившуюся было ночную тишину, и наёмник неопределённо пожимает плечами. Запускает пальцы в карман, надеется, что рассыпанные по подкладке мелкие монеты, зажатые в кулаке, добавят ему немного уверенности.
Обычно молчание не тяготит никого из них.
Обычно Луке не приходится ощущать, как слова, что он должен произнести, калёным железом жгут и без того, кажется, воспалённую глотку.
Он весь воспалённый. Отравленный и немного мёртвый.
Пламя потрескивает, перескакивая с одной сухой ветки на другую. Где-то вдалеке, тревожно заверещав, проносится ночная птица.
— Я уйду утром. — Выходит почти так, как он хотел. Холодно и правильно. Выходит почти так, как он хотел… Горько и с явным сожалением.
Анджей вскидывается, чуть поморщившись, отводит в сторону мешающие прядки лишь с левой стороны лица, оставляя сокрытой правую, и хмурится. После, чуть помедлив, кивает.
Задаёт всего один вопрос.
Лука в нём это ценит. Умение короткой репликой ударить так, как он не смог бы, вложив в неё все известные ему слова.
— Надолго?
Заставляет себя посмотреть прямо в тёмные, не отражающие языков пламени глаза.
Заставляет себя выдержать этот тяжёлый, пугающий даже матёрых стражников взгляд и отрицательно мотает головой.
Не надолго, нет. Насовсем.
Ему не приходится произносить вслух.
Анджей по выражению его глаз куда больше читает. Анджей, чьё лицо становится неподвижной застывшей маской, только рот в подобии грубо вытесанной ухмылки кривит и кивает.
Отводит взгляд. Пальцами проводит по краю своего плаща и, вместо того чтобы расслабленно опустить руку, грубую ткань сжимает.
Лука не выдерживает и вскакивает на ноги. Нависает над чистильщиком и, бессильно стискивая кулаки, пытается объяснить. Рассказать…
Только не выходит ничего.
Только не удаётся выдавить из себя ни звука.
Только совершенно беспомощно раскрывать рот.
Он не может.
Нельзя. Не ему.
— Насовсем, — всё-таки произносит вслух, и, вопреки ожиданиям, это не убивает его.
Напротив, становится немного легче. Словно гноя, сдавливающего нервные окончания, стало меньше.
Для Луки это ощущение сродни последнему глотку воды для того, кто вот-вот окажется повешенным. Для Луки это соломинка вдруг.
Он совершенно глупо надеется на то, что его остановят. Не позволят свалить в утренний туман и никогда больше не вернуться.
Надеется всего секунду или две. После — осознанием накрывает.
Не оправдалась его соломинка.
Позволят.
Анджей просто опускает подбородок и уходит в себя.
— И что, даже не скажешь?.. — Лука осекается на середине фразы — обычно острый на язык наёмник теряется в словах.
— Нет.
Тяжеловесно и даже без намёка на злость.
Тяжеловесно и как-то пусто.
В своём принятии страшно.
Лука тоже пустой. Пятится, запинается об упавшую с дерева ветку и опускается назад, на своё место. Заставляет себя глядеть на подбородок наёмника напротив. Не касаться глазами шрамов. Особенно тщательно избегает границ того, что искажает правый уголок чужого рта.
— Я не могу больше, — шепчет, почти не размыкая загрубевших покусанных губ. — Не могу. Не могу бродить из края в край, шататься по деревням и спать на земле. Осточертело голодать по несколько дней, если со зверем не повезёт. Осточертело… всё, — шепчет, пытается объяснить, но почти сразу же затыкается. Так отчаянно врёт, что сам ни на секунду не верит.
Тот, что напротив, кривится, и тени, глубокие и чёрные от пламени костра, искажают его лицо куда больше шрамов, растягивая оные в стороны. Демонизируя.
Треск искр. Сизого дыма прямо в небо уходящий столп.
Они молчат до самого рассвета.
Ни разу не пересекаются взглядами.
Лука до последнего надеется, но, как только первые солнечные лучи окрашивают верхушки деревьев мрачного леса, поднимается на неверные, подрагивающие ноги.
Ему никогда не было так, как сейчас. Так… мерзко и вместе с тем страшно. Мерзко от самого себя, страшно, что если он сейчас уйдёт, то никогда уже они не встретятся после. А если и встретятся…
Лука запрещает себе морщить лоб или хмуриться. Лука запрещает себе всё.
Подхватывает свою дорожную сумку, проверяет, насколько крепко держатся ножны на поясе.
Неумышленно затягивает.
Всё ещё тайно надеется.
На окрик. Удар или хотя бы злобу.
Надеется оттого, что прекрасно знает: всё его самообладание рассыплется на куски. Осколками дорогого стекла обвалится и захрустит.
Лука втайне надеется, что Анджей его не отпустит. Не так просто. Не после всего.
Не получает ничего.
Чтобы попрощаться, не подходит тоже. Не потому, что не хочет, а потому, что больше нельзя.
Не его.
Переступает через круг, когда чадящее пламя почти полностью обращается в едкий дым.
Идёт прямо через бурелом, в сторону, противоположную той, откуда они пришли. Перебирается через гниющую, наверняка напичканную жирнющими пиявками колодку и останавливается. Запрокидывает голову и выпрямляет спину:
— Мы же встретимся… ещё когда-нибудь?
Вопрос остаётся безответным и растворяется в чуть подёрнутом туманом воздухе почти сразу же.
Наказывая себя за слабину, наёмник с силой сжимает зубы, прикусив язык. Боль на мгновение оглушает. Привкус, что приходит после, густой и солоноватый.
Ни разу не останавливается больше, не оборачивается и ни единого звука, словно чистильщик даже не пошевелился, не слышит тоже.
Лука всю свою недолгую жизнь презирал трусость. Лука никогда и никого не презирал так сильно, как себя сейчас.
***
— Кто-то выглядит хорошо потасканным. Тяжёлая выдалась ночка?
Останавливаюсь посреди коридора и, выдохнув, заставляю себя опустить плечи и расслабиться.
Всего вторые сутки он тут. Всего вторые сутки только, а мне от постоянных подначек на стену лезть хочется. Хочется наорать на него или что похуже, но держусь, понимая, что именно этого от меня и ждут.
Мне не нужна эта стычка.
Не нужна.
Выдох.
Мысленно досчитать до пяти и с обворожительной улыбкой обернуться:
— Зато ты, должно быть, прекрасно выспался. Один.
Лука щурится и лопатками отталкивается от стены, которую подпирал.
Без своего зловещего плаща и укреплённой пластинами куртки он выглядит не таким опасным. Ну, или, по крайней мере, мне хочется верить в это.
Вопреки моим ожиданиям, занял не появившуюся прямо из ниоткуда комнату, а бросил свои сумки в маленькой гостиной. Так естественно, что ведьма даже бровью не повела, лишь пожала худыми плечами, мол, хочется тебе спать на скрипучем диване — пожалуйста.
На секунду или две опускаю взгляд, чтобы убедиться, что ножны не стал цеплять тоже. Так, на всякий случай.
Подходит ближе и с заинтересованным прищуром заглядывает в моё лицо.
Он тоже высокий, и, чтобы смотреть ему в глаза, а не на нос, мне приходится запрокидывать голову. Откровенно жалко выходит. Снизу вверх.
И он этим, разумеется, пользуется. Нависает, окидывает критическим взглядом, не упустив и нескольких ярких пятен на шее, что не скрывает свободный ворот рубашки. Берётся за него кончиками пальцев, оттягивая в сторону, чтобы заметить ещё одну россыпь фиолетовых отметин прямо поверх ключиц.
— Он был груб, да? — интересуется словно о погоде за окном и, доверительно понизив голос, продолжает: — И тебе, как нежному цветочку, это не нравится, но ты готов потерпеть, правда?
Отпихиваю его руки и делаю шаг в сторону. Пячусь к широкой лестнице, ведущей вниз.
Ехидные замечания ведьмы и её порой долгий тяжёлый взгляд куда легче выдержать, чем вот это.
— Ты даже не представляешь, что мне нравится, — шиплю, а у самого глаз немного дёргается, и остаётся надеяться только, что голос не дрожит.
Потому что я отчаянно вру сейчас.
Потому что я попросту боюсь того, что он может со мной сделать, пока Анджея нет в доме.
Потому что, чёрт возьми, он прав.
За прошедшие двое суток на моём теле синяков появилось больше, чем за последний месяц.
Анджей словно не со мной. Словно с кем-то другим спит. Кого-то другого представляет и укладывает меня лицом вниз, чтобы только затылок видеть и отставленную его же руками пятую точку.
— Ты даже не представляешь, как много я могу представить.
— Учитывая, что это единственное, что тебе остаётся. — Улыбаюсь ему ещё раз и, нашарив за спиной перила, начинаю медленно спускаться спиной вперёд. Что-то мне подсказывает, что к нему лопатками лучше не поворачиваться. — Хорошего дня. Надеюсь, он будет не настолько скучен, как минувшие ночи.
Помахивает мне двумя сложенными пальцами с абсолютно нейтральным, нечитаемым выражением лица и, прежде чем я успеваю понять, куда он направляется, скрывается за поворотом, растворяясь в глубине дома.
Только тогда позволяю себе выдохнуть и сомкнуть веки. Сглотнуть. Стереть с лица отвратительную натянутую улыбку, от которой сводит зубы. Обернуться и остаток лестницы преодолеть уже нормально, лицом вперёд. Наткнуться на осуждающий взгляд мрачной ведьмы.
Беспомощно развожу руками и даже начинаю чувствовать нечто вроде раскаяния.
Наперёд знаю всё то, что она мне скажет.
Снова.
Как вчера и позавчера. Как сегодня и наверняка завтра.
— Ну что?
— О чём я тебе говорила, не припомнишь? Или ты оглох от собственных воплей?
Осторожно отодвигает в сторону глиняный горшок, в котором растёт нечто не очень безопасное на вид, и одёргивает закатанные до локтей рукава платья.
— Это не я начал.
Возводит глаза к потолку и смотрит на меня как на идиота.
— Он ищет повод. А ты ведёшься, как наивная дурочка. Мало тебе страдающего Даклардена?
Тут же забываю про Луку, который пусть в качестве развлечения и отпускает сомнительные шуточки, но уж точно не зарится на меня, обряженного в платье. Я бы, пожалуй, добровольно вздёрнулся, будь это не так.
— О боже. Он что, прислал новый веник?
— Корзину.
— Так забери её себе, — и подумав немного, добавляю, не уточняя, кого именно имею в виду: — И его тоже забери.
— Прости, дорогуша, но ссориться с ним мне не с руки. Ещё пара дней — и мне придётся впустить его. Я и так вру, что бедняжка Йенна никак не оправится от потрясения и почти не выходит из комнаты.
— А её таинственный похититель? Его ищут? — интересуюсь крайне мстительно и повысив голос.
Пусть слышит, гад. Даже несмотря на то, что ему явно по барабану, — пусть.
Ведьма издаёт какой-то непонятный скрипящий звук, что при желании можно принять за старческую насмешку, но тут же берёт себя в руки и возвращает голосу привычную мелодичность:
— Уже нашли. Стража схватила какого-то беднягу, который пытался обменять на выпивку женскую серёжку, да ещё одного, что не вовремя пробрался на конюшни.
— Но на мне не было серёжек. У меня даже уши не проколоты.
— Когда это благородных рыцарей волновали подобные мелочи? Как бы то ни было, Лука своей выходкой прилично посрамил личную охрану дома Дакларденов, и те из кожи вон лезут, чтобы остаться у тёплой кормушки. По легенде, моя прекрасная княжна, тебе удалось бежать, когда негодяй, отняв все твои драгоценности, вместе с подельником отлучились по своим делам. Ты смогла развязать верёвки и выбежать на улицу, где столкнулась с благородным господином, который помог тебе вернуться в мой дом.
— И лица напавшего я, разумеется, не увидел, а? Боже, какой же бред! Теперь ещё и какой-то несчастный пострадает…
Пострадает из-за чужой глупой выходки.
Досады, кажется, столько, что она на зубах скрипит и, заглушив чувство самосохранения, заставляет тихо злиться.
— Не сунься ты туда, не смог бы вернуть мою «цацку», как говорит Анджей. Нечего сожалеть. Кстати, о несчастных! Может, ты согласишься на встречу с Максвеллом, любезно потерпишь его корявки на своих коленках и доверительно поведаешь ему пару деталей? Скажем, опишешь своего похитителя чуть подробнее, чем просто «силуэт в плаще»?
— Боюсь, «силуэт» мне этого не простит, и я скорее сдохну, чем ещё раз позволю затянуть на себе корсет. — Сникнув было, тут же улыбаюсь, озарённый пусть и топорной, но идеей. — Но я могу написать ему письмо. Одолжишь мне какие-нибудь духи?
— Для чего?
— Для того чтобы надушить письмо. Девушка я или как? — терпеливо объясняю отвлёкшейся на что-то своё ведьме и мстительно добавляю после: — Только что-нибудь лёгкое, ладно? Он же должен думать, что мне семнадцать или около того.
Крутится у своего стола и совсем не выглядит оскорблённой.
Мне начинает казаться даже, что ведьма прониклась ко мне какой-то странноватой, скрипучей, как старые стулья, симпатией и поэтому спускает куда больше, чем до того, как мне пришлось обрядиться в шелка.
— Тебе когда-нибудь говорили, что хамишь ты поистине очаровательно?
— Нет.
— Обязательно скажут. — Поднимает голову и, улыбнувшись, ладонью касается моей щеки. — Перед тем, как сбросить в придорожную канаву, вырезав язык.
— О, спасибо огромное… Ободряюще звучит.
Легонько сжав в своих, отталкиваю её пальцы, на мгновение ощутив шероховатую сухую кожу и крепкие толстые ногти. Но это уже даже не удивляет меня. Напротив, кажется чем-то обыденным и привычным. Несоответствие реальности и того, что видят обманутые магией глаза.
— Обращайся в любое время, дорогой. И кстати, вот ещё что… — Косится в сторону лестницы и как бы невзначай убирает прядь волос, обнажая маленькое ушко. — Нам стоило бы посекретничать, моя прекрасная Йенна.
Тут же оживляюсь, догадываясь, о чём идёт речь, и я, как и ведьма, не хочу, чтобы в это был посвящён кто-то третий. Даже Анджей, который сам скрытен до крайности, или, что ещё хуже, ненормальный, который наверняка, узнав нечто интересное, не погнушается использовать это против меня при случае.
— Пойдём-ка, покажу тебе задний двор. Там в углу растут просто чудесные пионы. Тебе как ценителю прекрасного обязательно понравятся.
Киваю и думаю о том, что стоит захватить куртку, иначе мигом продрогну на разыгравшемся ветру, для порывов которого даже высокий забор почти не является помехой.
— И вот ещё что… — Ведьма вздрагивает за секунду до того, как входная дверь распахнётся и с силой шарахнет о стену, осекается и, скривившись, качает головой. — О, ну отлично. Давайте разнесём мой дом! Не стесняйся, Энджи! Лупани ещё раз!
Последнее кричит, задрав голову, и я, тут же забыв про прекрасное, которое так ценю, бегом поднимаюсь по лестнице.
Это вроде как становится закономерностью. Он возвращается не в духе, я же, обжигая лёгкие, несусь его успокаивать. Пытаться, по крайней мере.
Его, полностью в чёрном, хмурого и с крайне суровым выражением лица.
Так и стоит около входной двери, сложив руки на груди и отставив зачехлённый меч в сторону. Не спешит стягивать сапоги с ног, и я, замедлив шаг, остаюсь около лестницы.
Кажется чёрным и снаружи, и внутри. И я не знаю, как объяснить это даже самому себе, учитывая бледность его кожи.
— Что-то случилось? Или ты злобствуешь, чтобы не выходить из образа?
Страшно горжусь собой за то, что смог удержаться и не подпрыгнуть, стоило только этому вкрадчивому голосу раздаться почти за моей спиной.
Пока я пытался рассмотреть что-то на лице одного наёмника, ко мне подкрался второй.
— Заткнись. — Анджей обрывает его так грубо, что мне становится даже легче. Легче, пока не понимаю, что открой я рот первым, его ответ был бы абсолютно таким же. Слишком раздосадован чем-то, чтобы сдерживаться и выбирать слова.
— Я тебя умоляю. — Лука проходит чуть вперёд и становится так, что их отделяет лишь пара метров. Отзеркаливая чужое движение, тоже наваливается на стену и обхватывает свои плечи ладонями. — Рычать будешь на того, кто этого боится. Я же попробую предположить, что дело, ради которого ты попёрся в корабельные доки в дождь, себя не оправдало. Так?
— Почти.
— Мало платят или просят поймать обыкновенного воришку, который обчищает ночами бочки?
— Ты так живо интересуешься. Может, сам и займёшься? Говорят, нечто завелось за одним из складов, у самой пристани. Товары портит, выбрасывает весь улов, а утром не досчитались матроса или двух. — Анджей смотрит на него исподлобья, всё ещё хмуро, но заметно расслабив плечи. Словно, рявкнув, он выпустил часть накопившейся злобы и раздражения.
— Не стану же я отбирать твой хлеб. Но, если хорошо попросишь, могу подержать за руку, чтобы, ну, знаешь, было не так страшно в засаде. Или захвати с собой Йена, сможете использовать как сеть его нижние юбки.
— Знаешь что?! — не готовый к такой внезапной нападке, срываюсь тут же и, в два шага оказавшись рядом, с силой кулаком луплю по его плечу. — Ты затрахал! Сколько можно уже?!
Лениво поворачивает голову, нисколько не потревоженный внезапным ударом, от которого у меня неприятно заныли костяшки, и отвечает, улыбнувшись так ласково, что невольно хочется стиснуть зубы:
— Если бы тебя ещё и я трахал, то, боюсь, тебе было бы некогда даже мордашку оторвать от матраца. Куда там наряжаться в платья.
— Заткнулись оба.
Чистильщик устало потирает переносицу и косится в сторону появившейся в коридоре ведьмы.
О, ну отлично, сейчас кому-то достанется. Кому-то, кто явно не умеет вовремя закрывать рот. И ладно ещё, если бы ко мне это не относилось тоже.
Чёрт бы побрал этого Луку.
— Но это не я начал! — возмущаюсь и чувствую, как начинают гореть щёки.
Эти двое смотрят на меня так, что невольно становится стыдно за несдержанность и то, что так легко попался на примитивную подначку.
— Зато я закончу. Ты, — Анджей кивком головы указывает на покусывающего свою губу наёмника, — захлопнешь пасть и пойдёшь со мной. Помокнешь немного ради того, чтобы сделать этот мир чуточку лучше, не развалишься. А ты, — тут уже я ловлю тяжёлый взгляд тёмных глаз, — останешься помогать Тайре с тем, чем она там занята. Перебирай крысиные хвосты, препарируй ящериц. Или как вы тут вдвоём развлекаетесь?
— Но я тоже хочу пойти! — срываюсь на вопль, и наплевать мне, насколько он выходит по-детски обиженным. Наплевать на то, что Тайра вызнала там что-то насчёт моего странного недодара, или ощущения ауры, или… Да неважно сейчас! На всё готов, лишь бы только не отпускать их вдвоём. Нутром чую, что нельзя. Нельзя! — Пожалуйста! Ты же брал меня с собой раньше!
— Плохая идея, — тут же комментирует во время возникшей паузы Лука, но я только отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи, и, оттеснив плечом, становлюсь прямо перед чистильщиком.
— Пожалуйста! — повторяю и складываю ладони перед собой в молитвенном жесте. — Возьми и меня тоже. Тебя постоянно где-то носит, а я с ума схожу, запертый в четырёх стенах. Это же всего лишь старые доки, что там может случиться? Я не буду мешаться!
— А Дакларден? Не боишься столкнуться со стражниками? Не все из них знают, что ты уже нашёлся и вне опасности.
Мотаю головой на замечание ведьмы и даже не оборачиваюсь. Смотрю только на Анджея, старательно удерживая зрительный контакт, показывая, что вовсе не боюсь его тёмных матовых глаз.
— Йенна — девчонка, обряженная в шелка, а я — мальчишка-оборванец. Никто не поймёт, в чём дело. Анджей? Ты сам говорил, что там только бочки да рыба. Клянусь, я не подставлюсь на этот раз.
— О, так, выходит, у вас уже есть какая-то занимательная позорная история?
Кажется, ещё пара дней — и я просто возненавижу его голос. Голос, широкую ухмылку и просто непроходимую наглость.
— Есть, — чистильщик отвечает ему, но только на меня глядит и, кажется, решает, кого из нас стоит услышать на этот раз. — Наивный малыш Йен позволил дампиру себя тяпнуть.
— Этого больше не повторится, — цежу сквозь зубы, старательно игнорируя замаскированный под накативший кашель злорадный смешок. — Можно?
Молчит.
Тайра что-то негромко нашёптывает Луке, но не могу разобрать самих слов, только звук голоса. Да и не важно сейчас это, всем моим вниманием владеет только он, Анджей.
Ну давай же, позволь мне…
Пожалуйста!
— Ладно.
Кажется, не дышал даже, пока он раздумывал, и наконец могу снова наполнить лёгкие.
Неуверенно улыбаюсь и даже радостно приподнимаюсь на носках, чтобы, качнувшись вперёд, быстро поцеловать его в подбородок. Останавливает меня на середине движения, упёршись ладонью в мою грудь:
— Но только попробуй начать ныть или устраивать истерики. Я тебя самого закатаю в бочку с требухой, если будешь путаться под ногами. Мы друг друга поняли?
Спешно киваю и всё-таки неловко касаюсь губами его щеки, отведя загрубевшую ладонь в сторону. После бросаюсь в комнату за курткой и крепкими сапогами, и даже язвительное «Кто бы мог подумать, какие нежности», брошенное вполголоса в спину, не может заставить меня перестать улыбаться.
***
Доки и причал выглядят поистине удручающе.
Те, в которых творится что-то неладное, запущенные, с посеревшими от времени и постоянной сырости разбухшими досками, слоем твёрдых, как черепаший панцирь, наросших прямо на сваях гребешков и продирающим до костей ветром.
Море неспокойно, то и дело обрушивается на берег тяжёлыми валами, а запах соли такой сильный, что в носу щиплет. Впрочем, если б это был единственный запах… Тошнотворно воняет испорченной рыбой и в комки сбившимися, на берег вынесенными водорослями. Кучи мусора, обрывки толстых, размочаленных временем и водами корабельных канатов.
Утыкаюсь носом в ворот куртки и прячу руки в длинноватых рукавах. Верчу головой по сторонам и замечаю, что вокруг почти никого нет. Только громадины приставших кораблей, многочисленные заколоченные ящики да плотные тюки, что медленно таскают в трюм два явно перебравших вчера вечером матроса. Шатаются, то и дело проклиная дрожащие руки и склизкие доски ненадёжных даже на вид трапов. Оба с обветренными лицами и в одинаковых тёмных одеждах. Оба явно восточной внешности, каким-то чудом или, скорее, напротив, неудачей заброшенные так далеко на север.
— И где же все? Разве в портах не всегда кипит жизнь?
— Зимние шторма близятся, торговцы отказываются арендовать суда в холодные месяцы. Слишком велик риск, — немного задумчиво отвечает Лука, молчавший всю дорогу до этого и прихвативший с собой только набедренный кинжал, а Анджей угрюмо сводит брови и тут же отворачивается к зияющему тёмным провалом складу, лишённому дверей.
— Пойдём. Глянем, что там внутри.
— Ну пойдём, глянем… — Лука кажется покорно-обречённым и послушно бредёт следом за чистильщиком, пока не подмечает нечто невразумительное, приставшее к пропитанным солью, скрипучим доскам. Склоняет голову набок и отходит немного вправо, чтобы скинуть капюшон с головы и присесть рядом с тёмным, впитавшимся в рыхлую древесину пятном. Цокает языком и остриём кинжала скоблит шероховатую поверхность.
— Что у тебя там? — Анджей, почти что уже скрывшийся внутри склада, останавливается и явно нехотя оборачивается через плечо.
— Один из пропавших матросов. — Наёмник задирает голову и повышает голос, чтобы перекричать завывания разыгравшегося ветра. И уже тише, когда заинтересовавшийся чистильщик шагает назад, добавляет: — Или чайка. Я ещё не разобрался.
— В тебе нет ни капли уважения к мёртвым, — качаю головой и делаю шаг в сторону, позволяя Анджею подойти к странному пятну.
— Я и к живым не очень хорошо, малыш. А тут какое-то пятно и, возможно, пара капель мозговой жидкости. Если то, что сожрало этого матроса, выцарапало и спиной мозг тоже. Не я тут эксперт.
— Отвратительно… — Зябко кутаюсь в куртку и оборачиваюсь к пирсу. Лучше уж глядеть на серое, кажущееся грязным море. — Даже если это всё, что осталось от пропавшего, ты не должен так о нём говорить. Он явно не собирался умирать здесь.
— А я не собирался отскабливать чужие потроха. Но видишь, как причудливо всё повернулось? — издевается словно в открытую и, не дожидаясь ответа, обращается к чистильщику: — Ну, что скажешь?
И Анджей, которому явно побоку вся эта запальчивая болтовня, присаживается рядом, щурится и пальцами проводит чуть поодаль. Ощупывает напитанное влагой дерево и не глядя протягивает раскрытую ладонь ко второму наёмнику. Тот без слов отдаёт свой нож и чуть закатывает глаза.
Почему-то мне кажется, что они проделывали это не раз и не два раньше. Что-то вроде маленького прижившегося ритуала? Монстролов мог бы достать свой, но отчего-то не делает этого. И неужто даже пропасть в несколько лет не убила старых привычек?
Ёжусь невольно и тут же убеждаю себя, что всё дело в новом порыве ветра. Треплет мою косу, словно тонкую ленту, то и дело хлещет ей же по лицу.
Анджей же, отложивший свой зачехлённый меч, осторожно поддевает что-то, впившееся в древесину, и отирает маленький, смахивающий на камешек предмет от грязи.
— И что там у нас? — Лука вытягивает шею и, вместо того чтобы подвинуться поближе, едва сохраняя равновесие, просто опирается подбородком о чужое плечо, чтобы заглянуть вперёд.
Анджей даже бровью не ведёт, а я закусываю щёку изнутри, понимая, что сейчас никак не место для ревности. Глупой или не очень.
И, наверное, самое раздражающее во всём этом то, что действительно не разобрать: нарочно Лука меня дразнит или же касается Анджея не задумываясь, просто потому, что привык к этому.
— Не чайка.
— Да я вижу. Вот уж не знаю, какие там зубы у чаек, но этот вполне человеческий.
Вздрагиваю от накатившей дурноты и, вместо того чтобы отвернуться, таращусь на страшную находку во все глаза. Маленькую, обточенную и желтоватую. С коротким обломанным корешком и абсолютно точно без следов крови. Всё дождём недавним смыло. Всё, кроме вот этого самого, въевшегося тёмного пятна.
— Это плохо, да? — подаю голос только потому, что эти двое молчат и явно не торопятся подниматься на ноги.
— Чужие останки — это всегда плохо. — Анджей легонько толкается плечом, сбрасывая с него навалившийся вес, и, потянувшись за мечом, встаёт. — Тем более на открытом месте. Утопленники если и водятся в портах, то никогда не поднимаются на пристань. Ждут, когда какой-нибудь перебравший бедолага сам свалится в воду.
— Можно подумать, в доках водится только водная нечисть. — Лука поднимается следом и, прежде чем спрятать нож, тщательно отирает его о рукав. С сомнением косится на водную гладь и первым направляется к складам.
— По-твоему, если бы по пирсу разгуливал гуль, этого бы не заметили? — Анджей огрызается и, прежде чем шагнуть следом, цепко хватает меня за локоть, подтаскивая поближе. Наклоняется и, почти коснувшись губами виска, негромко говорит: — Помнишь, что надо делать, если появится то, что разбрасывает чужие зубы?
Демонстративно закатываю глаза, всем своим видом показывая, что вообще-то не тупой, и послушно повторяю:
— Слушаться тебя и не отсвечивать.
Кивает, быстро касается губами моих волос и легонько отпихивает в сторону.
— Молодец.
Ну конечно, молодец.
Молчи, делай то, что велят, не мешайся — и будет всем нам счастье.
Всем нам, включая одного циничного ублюдка, что сейчас рыскает среди куч мусора, бочек и старой парусины.
Осматриваюсь по сторонам, запрокинув голову, пялюсь на огромные, не менее метра в ширину дыры в прохудившейся крыше и обшарпанные стены.
Здесь пахнет ещё хуже. Плесенью, всё той же солью, пропавшей рыбой и морскими гадами.
Лука деловито шарит по углам, цепляется за чей-то ободранный сапог и вдруг заинтересовывается им. Поднимает с пола и, встряхнув, заглядывает внутрь.
— Нашёл ещё одну чайку? — не сдержавшись, ехидно интересуюсь и хочу уже добавить про то, что фасон вполне ничего, но, разумеется, не чета туфлям мадам Лукреции, как нарываюсь на ответный оскал и спешно прикусываю язык.
— Вроде того. Рискнёшь сунуть пальцы?
Отрицательно мотаю головой.
У меня вроде как правило: не пихать руки в подозрительные отверстия и жидкости.
Стоит только подумать, как память услужливо подкидывает воспоминание об одном из заезжих горе-алхимиков, вздумавшем, будто изобретённый им состав способен омолаживать кожу. Об одном из горе-алхимиков, его страшных воплях и запахе подпалённой, слезающей с костей плоти.
Лука только пожимает плечами, переворачивает сапог голенищем вниз. На пол тут же выпадает нечто синеватое и явно по размерам превосходящее чей-то зуб.
— Ого, да тут целый палец. Глядишь, так к вечеру и всего матроса соберём.
Представляю на мгновение, как бы мог выглядеть этот самый матрос, что у него могла бы быть семья и даже дети. Представляю, как его, растащенного на части, опознает местный сторож или один из капитанов кораблей. Припомнит имя.
— Ты ужасен. — Прикладываю ладони к лицу и всё-таки подхожу поближе, чтобы взглянуть на ещё одну находку. Действительно, человеческий палец. Большой, с длинным, явно грибковым ногтем и следами разложения. Откусанный или отпиленный чем-то тупым. Тут уже виднее этим двоим. — И как он оказался в ботинке?
Вместо Луки, перетрясающего парусину в поисках новых находок, мне отвечает Анджей. Анджей, который обычно отмалчивается, сейчас оживает и даже скуповато улыбается, явно разделяя идиотское чувство юмора своего… друга.
— Кто-то припрятал на чёрный день.
— Прекрасно. И ты туда же.
Чистильщик отвечает мне насмешливо вскинутой бровью, а Лука, извозившийся в пыли, снисходительно хмыкает:
— Нельзя убивать и пугаться каких-то пальцев, маленькая княжна. Любой из нас бы чокнулся, оставайся он таким же впечатлительным, как ты.
Да, твою мать! Я впечатлительный! И не все на голову больные для того, чтобы находить какое-то удовольствие в чужой смерти. Не все видят в простых людях только скот и наживу.
— Я не собираюсь никого убивать.
— Значит, рано или поздно укокошат тебя. И, судя по тому, какую жизнь ты выбрал, это вряд ли будет подлитый в золочёный кубок яд.
Я дёргаюсь, заслышав в этой фразе плохо прикрытую угрозу, а чистильщик кривится, словно от пронзившей зубы боли. Должно быть, его начинают утомлять эти не особо-то изящные перепалки.
— Закончили. Давай заглянем под пирс, осмотрим побережье — и хватит. Вернёмся уже ночью, когда эта тварь вылезет на очередную кормёжку.
— Предлагаю ловить на приманку. На маленькую щуплую приманку, что так и пялится на меня своими голубыми глазищами… — Округляет на это свои не то невнятно серые, не то болотно-зелёные, и ждёт, что я в очередной раз поведусь на поддразнивание.
Складываю руки на груди и борюсь с порывом показать ему язык.
Больше ответить нечем. Потому что я действительно пялюсь.
— Приманка останется с Тайрой и будет сладко спать.
Об этом я и не подумал. О том, что он согласился взять меня с собой слишком легко и наверняка потому, что никакой реальной опасности и в помине нет.
— А я, значит, не буду сладко спать?
— Ты будешь мокнуть вместе со мной и, если потребуется, бродить в ледяной воде, прощупывая дно. За бесплатно, разумеется.
— Мелковато для отмщения, не находишь?
Наверное, не находит. В любом случае, оставляет свои мысли при себе и, развернувшись, выходит со склада.
Лука как-то разом сдувается весь, становится чуть меньше и, отпихнув в сторону парусину, потирает ладонью, должно быть, ноющее плечо. Молча кивает мне, понукая идти следом за чистильщиком, и я подчиняюсь.
Подчиняюсь, а сам стараюсь держаться так, чтобы всё время его пусть и боковым зрением, но видеть.
***
— Что за нечисть вообще может водиться на такой холодине? — бормочу, невольно отстукивая зубами каждый слог, и втягиваю голову в плечи в попытке сохранить как можно больше тепла. Пальцы давно дубовые, а в ботинках хлюпает вода.
Ёмкое «заглянем» растянулось на долгие часы, и мне уже начинает казаться, что валяться связанным в подземелье было не так уж и плохо.
Анджей отзывается далеко не сразу, обойдя прибоем выброшенную на берег трухлявую колоду и как следует пнув её. Отзывается не сразу и грубит с явной неохотой. Даже головы не поворачивая.
— Нечисть не чувствует температуры, бестолочь.
И тут же чертыхается сквозь зубы, отбрасывая носком сапога невесть откуда выбравшегося, чёрного, словно лаком покрытого, краба.
— А что она чувствует? — несмотря на то что в горле подозрительно скребёт и стучат зубы, продолжаю спрашивать, чтобы хоть как-то отвлечься от чувства голода.
Кажется, с каждой минутой, проведённой среди пропитанных влагой тяжёлых песков и невесть как оказавшихся на берегу валунов, чувство тревоги становится только сильнее.
Солнце всё ещё высоко над горизонтом. Пронзительно алое, светится даже сквозь мутную пелену набежавших туч.
Тихо вокруг, лишь волны, грязной пеной оседающие на песке, с шумом откатываются назад.
— Так мы говорим о нечисти или нежити? — подаёт голос Лука, осматривающий комки выброшенных на берег одним из штормов водорослей. Ушёл на добрый десяток метров вперёд и всё равно умудряется расслышать. Или во всём виноват ветер, любезно подхватывающий и разносящий по пустынной косе мои слова?
— А что, есть какая-то разница? — Договорить не успеваю и уже чувствую себя идиотом.
Анджей только качает головой, а Лука, пересёкшись с монстроловом понимающими взглядами, ухмыляется.
О, замечательно, давайте поиздеваемся немного над маленьким тупым Йеном, который всю свою жизнь только и делал, что носил платья да крутил хвостом.
— Если то, что будет отрывать твою голову, воняет трупьём и выглядит истлевшим ещё в прошлом веке, то это, вероятно, кто-то из поднятых, малыш. Из нежити. Дриады, бесы, оборотни, перевёртыши… гигантские пиявки и всё, у чего бьётся сердце — или что у них там? — живые. Нечисть. Я прав? — И снова на Анджея смотрит чуть насмешливо, приподняв бровь.
Тот благосклонно кивает и отплёвывает ветром растрёпанные волосы.
— Твой учитель мог бы гордиться.
— Какой из? — тут же, потеряв интерес к комку водорослей размером с мою голову, живо отзывается наёмник. — Тот, что сёк меня до мяса за то, что я сбегал подразнить утопленников в детстве, или другой, что натаскал на всякого рода тварь?
Двусмысленно не звучит, но подтекст загривком чувствую. Пробирает куда больше порывов ветра. Пробирает, когда они в очередной раз пересекаются взглядами, и отчего-то именно Анджей отворачивается первым.
— Тебя и не нужно было натаскивать.
Да, конечно! Почему б не вспомнить о старых добрых временах? О том, как вы двое ночевали под одним плащом, охотились на монстров, а после ещё и наверняка трахались на их трупах.
Отлично, Лука. Хороший ход. Ещё один такой — и у меня зубы растрескаются от давления друг на друга.
— Это как посмотреть… Кстати, о «посмотреть»! — Останавливается на месте, прикладывает ладонь к глазам и указывает на едва виднеющиеся тёмные пятна на каменистом пригорке прямо у самой воды. — Это что там? Пещеры?
— Пещеры, — подтверждает помрачневший Анджей и быстро, всего на секунду или две впившись в меня оценивающим взглядом, чертыхается, закусывает изуродованный уголок губы.
— А я говорил.
Лука понимает его, кажется, без слов. Мне же приходится потрудиться для расшифровки.
Ещё один тяжёлый взгляд… На моё лицо, на виднеющиеся впереди расщелины…
Чистильщик кривится и уже было поворачивает назад, как и до меня доходит наконец.
— Эй! Даже не думай об этом! Я никуда не уйду!
— Да ты вопи ещё громче. Глядишь, то, что гнездится в темноте, вылезет на ранний завтрак, — немного с ленцой, проверяя остриё кинжала кончиком указательного пальца, тянет самый раздражающий из всех известных мне наёмников и добавляет уже серьёзнее: — И я бы не стал соваться туда сейчас.
Анджей, раздумывая, замирает и передёргивает плечом, на котором лежит его громоздкий меч. Молчит.
— Серьёзно, я почти безоружен. Этот…
Я всё-таки ему когда-нибудь врежу.
— …будет мешаться под ногами. Мы собирались осмотреться, и ничего кроме. Давай вернёмся позже. Вдвоём и, по крайней мере, с арбалетом.
— Если там и есть что-то сейчас, то, услышав голоса и запахи, может сбежать с наступлением ночи. Убить кого-нибудь ещё. — Анджей, кажется, даже в лице меняется. Не спорит и не доказывает. Просто говорит. Так же, как утром с Тайрой, отворачиваясь от нового плотоядного цветка ведьмы. Просто говорит. Как о чём-то незначительном.
О чужих жизнях.
Размышляет и хладнокровно взвешивает.
— Или может убить меня, скажем. Давай не будем рисковать мной? — гнёт своё наёмник, и чистильщик, должно быть, потеряв и без того не безмерное терпение, меняется в лице.
Давит с другой стороны теперь.
— Тогда, может быть, заберёшь мальчишку и тоже свалишь? Подождёте около доков, прикармливая чаек чужими пальцами?
Лука нехорошо щурится и подбирается весь, становится похожим на большую, туго скрученную пружину. Даже руку с зажатой в пальцах рукоятью отводит чуть назад.
— На что это ты намекаешь? — В голосе металл звучит, в светлых глазах — льдинки. Колючие и опасные. Острые.
Но Анджею, кажется, не привыкать к этому. Не привыкать потому, что навряд ли он забывал. Навряд ли забывал о том, как легко его «друг» проглатывает подначки.
— На то, что тебе страшно? — Ох, жалости в его словах — прорва. Обманчиво искренней. Издевательской. — С каких это пор ты так осторожен?
— С тех самых, как заимел немного мозгов. — Сплёвывает на песок, прячет кинжал обратно в ножны и в раздражении откидывает со лба волосы. Он настолько растрёпанный, что и вовсе не понятно, для чего нужен широкий коричневый шнурок, обёрнутый в лучшем случае вокруг половины его волос.
Не вмешиваюсь сейчас, лишь слушаю, то и дело поглядывая то в одну, то в другую сторону.
— А я был уверен, что тебе ещё в юности последние выбили.
Лука, как фитиль рядом с открытым пламенем, вспыхивает:
— Знаешь что? Я докажу тебе. Но если то, что отдыхает вот там после ужина, — быстрый жест в сторону пещер, — оторвёт твоей постельной грелке хорошенькую головёнку, я не стану утешать. И останки закапывать будешь один.
Пауза.
Лишь звук, с которым бешеная, взметнувшаяся на добрый метр, словно ожившая волна лижет шершавый песок.
Смотрят друг на друга, и ни один не отводит взгляда. Смотрят долго и, кажется, даже не моргая.
Смотрят, и я уже начинаю гадать, кто схватится за оружие первым и что станется с Анджеем, если короткий кинжал пробьёт его горло? Куда море утащит тело второго наёмника, насаженного, словно бабочка на зубочистку, на тёмный меч?
Кажется, даже тучи нависают куда ниже, нежели минутой назад.
По замёрзшим пальцам ног прокатывается противная судорога. Едва ли отдаю себе отчёт, но передёргивает вовсе не от холода или отвращения.
Я почти сразу же забываю о том, что меня только что, по сути, назвали шлюхой. Безропотно проглатываю это. Я почти сразу же забываю, надеясь только на то, что взаправду они не перережут друг друга.
— Я сам присмотрю за своей «грелкой». Не сомневайся.
Анджей первый. Опускает взгляд. И вместе с тем позволяет развеяться повисшей в воздухе, почти что ощутимой физически злости.
Опускает взгляд… Оглаживает им чужую переносицу и на секунду, я заметил, останавливается на упрямо сжатых губах.
В голосе напряжение, но совсем иного характера. Совсем иного, так некстати напоминающее мне о том, как они сцепились в том самом подземелье под ветшающим храмом.
Очень вовремя.
Кусаю губы, обветренные за какие-то несколько часов и, кажется, пропитавшиеся морской солью. Горькие.
— Отлично! Так мы идём? Или подождём, пока та тварь сама на крики выползет? — Лука психует, пинает подвернувшийся под сапог камень и, развернувшись, уходит вперёд, увязая в мокром песке и сбиваясь с шага.
Чем ближе к насыпи, тем выше уровень воды становится.
Вход в пещеры и вовсе оказывается затопленным. Примерно по щиколотку, едва ли больше, но вода настолько ледяная, что и этого хватает для того, чтобы начать задумываться о скорой смерти от переохлаждения.
Анджей, в отличие от своего собрата по ремеслу, не торопится. Лука уже скрывается в одном из чёрных разломов, а мы всё ещё только в нужную сторону бредём.
— Ты знаешь?.. — неловко заговариваю первым и тут же отвожу взгляд. Отчего-то мне сейчас тяжело заглядывать в его глаза. — Что именно утащило матросов?
Чистильщик передёргивает плечом и отрицательно мотает головой.
— Трудно сказать, когда нет тела.
— А предположения?
— Есть несколько.
И замолкает тут же. Прищурившись, оборачивается и несколько мгновений не моргая вглядывается в черноту, нависшую далеко за горизонтом.
Солнечного света почти нет. И море, и небо — теперь всё утопает в оттенках серого.
— Может быть, поделишься? — не выдерживаю паузы и напоминаю о том, что вообще-то я всё ещё здесь. Стою рядом.
— Нет.
— Почему это?
— Потому что если внутри окажется гнездо прибитых к берегу утопленников, то считай, что зря тащился в такую даль. Лука разберётся с ними раньше, чем мы доберёмся до него.
— А если нет?
— А если нет… — Анджей останавливается, чтобы провести ладонью по своей куртке и, нащупав нечто за пазухой, удовлетворённо кивнуть. — То это тебе не поможет. — И пихает в мои руки зачехлённый короткий нож, который я рефлекторно стискиваю пальцами и, широко распахнув глаза, не могу заставить себя сойти с места. Ободряюще хлопает по плечу и, цепко ухватив за ворот куртки, тащит вперёд.
— Ну спасибо. Очень смешно, — бормочу себе под нос и втайне даже надеюсь на то, что сейчас он ухмыльнётся своим искорёженным ртом и назовёт меня бестолочью. Я обиженно потуплюсь, он посмеётся, и воздух перестанет казаться таким густым, а всё вокруг мрачным.